Холодные стены

   Из роддома меня принесли в дом, где жили моя мама со своими родителями и старший брат, опередивший меня с появлением на свет на два года. Дом был большой, кирпичный, странной планировки: через все пять комнат можно было бегать по кругу и играть, например, в догонялки. Только одна из этих комнат была не проходной насквозь. Мамина комната, на западной стороне. Там всегда было холодно зимой и прохладно в летнюю жару. Мы жили на самой окраине города. Окна маминой комнаты, старые, деревянные, из которых всегда сквозило, выходили на шоссе, за которым начиналось колхозное поле, принадлежащее одному из хозяйств района. За полем виднелся огромный яблоневый сад. В этом саду мы часто играли в «войнушку» с братом и другими мальчишками, не преминув красть яблоки. 

   Отца своего я практически не знаю. Мама с ним развелась, когда мне было около года. Душу и сердце мои с отцом ничего не связывает, кроме горечи и зависти тем, у кого папа был. В большой мере нехватку мужского воспитания восполнил мой дед. Дед был стройным, красивым мужиком, родом с Кубани. Рядом с человеческой простотой и открытостью, у него граничил очень сложный, можно сказать молчаливо-обидчивый характер. Дед мог обидеться на что-то, но не сказать ничего об этом. Тогда он молчал, а когда рядом никого не было, ругался себе под нос.

   Несмотря на это, он был втройне настоящий мужчина: за свою жизнь они с бабушкой часто переезжали, в результате чего построили три дома в разных частях огромной советской родины. Он посадил не один десяток деревьев и вырастил дочь, мою маму. С сыном, о котором он мечтал, не получилось.
Дед пытался воспитать нас с братом рукастыми, но это у него не всегда получалось. Он любил работать, однако хорошо у него получались грубые, тяжелые работы. Любимыми инструментами деда были топор и молоток. Забить гвоздь, расколоть, разбить и разрубить что-нибудь он мог, а вот с тонкими отделочными работами была проблема. Наверное, поэтому внутри дома надолго все осталось незавершенным. В проемах дверей многие годы не было наличников, на полу – плинтусов, и так дальше, по мелочам. Дед никогда не брался, и даже не собирался браться, за покраску, оклейку обоями или укладку плитки. Он утверждал, что его работа – это двор, а все что внутри дома является заботой хозяйки. А хозяек в доме было две.

   Тем не менее, я в детстве подвергался его сильному влиянию, и мне хотелось как можно больше походить на него. Я носил кепку, как дед, маленькую фуфайку в зимнее время, сапоги. Копировал походку, жесты. Повзрослев, мое отношение к нему изменилось. Повлияли на это несколько факторов. Во-первых, дед любил выпить. Иногда, но много.В основном, получив зарплату или пенсию. Его могли найти ночью после дня гуляний чёрти где, например, в канаве. Приводили его, и найдя в сугробе, или под деревом. После этого он травил жизнь маме и бабушке, не мог улечься спать до утра. Нервничали все, и они, и мы с братом. При этом он сильно ругался и высказывал все свои накопившиеся обиды. Больше всех страдала бабушка. Она часто стояла на кухне и шептала, чтобы Бог избавил ее от этих мучений и забрал к себе. Женщина, пережившая ужас фашистского концлагеря, даже в мирное время не смогла найти себе покоя в жизни.

   Во-вторых, получив от бабушки высоконравственное воспитание, меня поражали и другие поступки деда. Бабушка умерла рано, когда мне было двенадцать лет. После этого подтвердились и стали явными ее подозрения, что у деда давно уже была подруга на стороне. Он стал часто уходить к ней на ночь, не скрывая этого от нас. Когда бабушка перед смертью еще лежала в больнице, мы с мамой собрались к ней, а в городе встретили деда, который возвращался со своего очередного свидания. Ехать с нами к жене он не захотел. Маму сильно расстроил такой поступок. Она не могла понять, как можно, даже когда жена при смерти, изменять ей.

   После смерти бабушки дед намеревался привести себе новую жену, ту самую, с которой изменял своей супруге. Мама запретила делать это, они разругались, и, похоже, на всю оставшуюся жизнь. Между ними встала стена взаимной ненависти. Кратковременные моменты выражения его любви к дочери оказывались лицемерием, а она и не верила в его искренность. Всю свою сознательную жизнь я слышал, как дед в пьяном угаре укорял маму, что родилась она, девочка, а не сын. После бабушки дед прожил еще двадцать лет.

   Бабушка, как и мама, по профессии была педагогом. Она преподавала русский язык, а мама – музыку. У деда было образование четыре класса. Когда появился на свет мой брат, бабушка вышла на пенсию, поэтому до школы мы воспитывались ею. Я не помню, как она научила меня читать, но, по утверждениям мамы, это произошло уже в мои три года. Я не мог оспорить этот факт, потому что помню себя примерно с этого возраста, и читать я уже действительно умел. Бабушку мы с братом очень уважали.

   Оба поколения родителей позволяли нам с братом практически все, чтобы, не дай бог, не загубить гениев. Тем не менее, мы никогда не переусердствовали. Мы не хулиганили, не таскались по улице, выполняли просьбы по хозяйству. Мы всегда могли найти, чем заняться. Нам всегда хотелось быть дома. Летом, у нашей скамейки, постоянно была толпа соседских детей. Мы сами придумывали игры, и детский гам раздавался под окнами нашего дома с утра до темноты.

   За все эти годы счастливого детства получилось так, что старый дедовский дом стал для меня настоящей малой родиной. В первый раз я ощутил это, когда уехал в столицу учиться в университете. Одна ночь, проведенная в общежитии, разбудила такую страшную тоску по родному дому, что хотелось плакать. А предстояла разлука сроком в пять лет. Я лежал в темноте, среди чужих людей, и вспоминал каждый кирпичик в стене, к которой мы с братом прижимались в жару мокрыми майками, после перестрелки водяными пистолетами. Вспоминал растрескавшуюся бетонную дорожку во дворе, которая была магистралью для игрушечных машинок. Вспоминал чердак, который был нашим местом уединения, где мы создали огромный пластилиновый город… Дом был крепостью для моей души. Находясь там, мне было спокойно, уверенно. Казалось, все что находится в пределах забора, накрыто неким незримым куполом. Ничто не могло проникнуть сквозь него из окружающего мира и навредить нашей семье.

   Спустя годы, брат ушел из дома строить собственную жизнь. Дед стал инвалидом, потеряв ногу из-за гангрены. Мама ухаживала за ним, а он вел себя, в основном, мягко сказать, неблагодарно. Когда я женился, моя супруга не захотела жить в этом доме, потому что начинать жизнь мы решили самостоятельно, только вдвоем. Осуществили мы это, сняв квартиру. Однако в будущем мы планировали жить именно в этом доме.

   Мама осталась со своим отцом, а когда он умер, мы принялись постепенно наводить порядок на участке, готовить ремонт дома, чтобы в скором времени переехать туда на постоянное место жительства. Менять надо было все, начиная с крыши, окон, дверей и заканчивая отделкой. Летом мы практически постоянно жили там, с уже появившимся малышом, а зимой часто заваливались к маме наездами, с ночевкой или без. Мама сильно скучала по всем нам, а с моей женой у нее были прекрасные отношения. Стены родного дома все также влекли меня к себе. Приезжая, я действительно отдыхал душой. Постоянно хотелось что-то делать, быстрее облагородить жилище, чтобы и мама еще успела увидеть запланированную нами с женой красоту.

   Однажды позвонила мама, и попросила, чтобы я приехал. Она сказала, что вызвала «скорую» по причине приступа гипертонии. Я приехал быстро, но врачей уже не застал. На столе лежал шприц, мама была на диване в прихожей. Ей было лучше, но врачи настоятельно предлагали поехать в больницу, чтобы пройти курс лечения. Мама отказалась. Я остался у нее на ночь, утром поехал на работу, после чего мы всей семьей приехали обратно. В итоге, мы уговорили ее полечиться. Мы вызвали «скорую», и мама на две недели легла в больницу, попросив меня присматривать за домом.

   Я приезжал туда рано, каждое зимнее утро, перед работой, а затем вечером. Когда получалось, заезжал и в обеденный перерыв.

   В один из дней, я после работы навестил маму в больнице, а затем приехал домой и принялся убирать снег. Справившись, я зашел в дом, поставил на плиту чайник, собираясь выпить чего-нибудь горячего.

   Я заварил себе чаю, взял пачку печенья и пошел в гостиную. Там стояли старые, но очень удобные диван и кресла. За окнами было уже почти темно, но свет я включать не стал. Такое чаепитие в темноте бабушка называла «сумерничать». Умостившись в одно из кресел, я хотел неспешно отдохнуть, подумать о жизни, и насладиться нахождением в родном доме.

   Но случилось вот что. Мне было неуютно. Нет, было удобно сидеть, чай и печенье были вкусными, но уюта я не ощущал. Мне было тревожно, холодно и тоскливо. Через какое-то время, в сумраке, мне стало даже страшно. Я поспешил без всякого удовольствия допить чай, собрался, и уехал к семье.

   Ночью, когда мы с женой легли спать, я смотрел в темноту и пытался понять, почему в доме, который я так люблю, мне стало плохо, не по себе. Размышляя, я вспомнил еще один случай, когда испытал нечто подобное. Тогда мама обследовалась в столичной клинике. Мне было пятнадцать лет. У нас не было телефона, и мама позвонила соседке, попросив ее позвать меня. Я пошел. Мамин голос был необычным, глухим. Она спросила, как мы там с дедом на хозяйстве, как школа и что-то еще. Я рассказал ей, а потом спросил, как у нее дела, что говорят врачи. Мама помолчала, а потом сказала, что ей нужно делать операцию, потому что обнаружили опухоль. Мы успокаивали друг друга, я положил трубку и побрел домой. Реакция деда была как у старого, бывалого солдата: надо, значит надо. Никаких лишних эмоций.

   Брат только поступил в вуз и учился в столице. Дед уходил на работу, я оставался один. Уроки давались с неохотой. Сильные переживания за маму не давали сосредоточиться. Я ставил на тумбочку иконку, сам становился на колени, и молился за нее, как умел.

   Вскоре, вся в слезах, приехала мама. Так плакала она только на похоронах моей бабушки. На вопрос о том, что случилось, она сказала: «Я отказалась от операции, врачи дали мне около десяти лет». Отказалась она потому, что боялась за меня и брата. Он только начал учиться, а моя судьба оставалась в подвешенном состоянии. Она понимала, что если с ней случится самое плохое, то дед приведет свою любовницу, женщину, мягко сказать, бесчестную. Меня он поднимать под ее руководством вряд ли сможет и захочет, а в последствии он, как ее муж, оставит все имущество, и дом в том числе, ей или ее детям. Опасаясь этого, она решила пожить хотя бы эти годы, чтобы помочь мне получить образование и работу, а заодно обезопасить родной дом от чужих рук.

   Слава Богу, мама прожила после того и десять, и двадцать лет, дождавшись внуков. Но в тот период мне было точно так же неуютно и страшно в любимом гнезде.

   Вскоре я понял, почему так резко и противоположно меняется восприятие счастья в родном доме. Стены его пропитаны любовью и душевной теплотой родных людей, живущих рядом с тобой. Стоит только этим людям покинуть его, и туда очень быстро, как сквозняк, вселяется холод одиночества. Надежное убежище превращается в совокупность кирпича и шифера, которая начинает не оберегать, а пугать тебя. Тебя начинают угнетать и душить воспоминания о счастливой жизни, которая закончилась или безвозвратно изменилась. Осознание того факта, что ничего больше не вернуть, камнем тяготит сердце. Уют и полноценное счастье в доме невозможен без людей, которых ты любишь. А еще важнее, без людей, которые любят тебя. Только эти взаимные чувства наполняют стены теплом, энергией, которая потом излучается от этих стен, создавая ощущение счастья и защищенности. Родные стены способны окутать тебя с ног до головы чудодейственной благодатью, придать сил, уверенности и спокойствия. Я понял это потому, что мне всегда хорошо дома, когда там мама, или жена и сын, или мы все вместе.

   Так что же самое главное в нашей короткой жизни? Быть может, не пускать одиночество, ненависть, ссоры и обиды в свой дом, и тогда он отплатит нам своей заботой, защитой и любовью. Только так холодные каменные стены могут стать теплыми, и, по-настоящему, родными.