Я отвезу тебя домой. Глава 30. Избавление

Таньян-Яхи со своим отрядом добрался до деревни, когда уже почти стемнело. Если бы не ветер, принесший с собой тепло, то над деревней стояла бы полная луна. Но в клочья разодранные тучи то и дело скрывали круглый лунный лик от могавков. Прятали длинные дома в темноту, окутывали мглистым туманом человеческие фигуры.
Таньян-Яхи вошел в деревню незаметно – кто несет дурные вести, не имеет права на добрую встречу.
Прошел вдоль домов к жилищу великого сахема. Краем глаза отметил собравшихся в глубине деревни. Подумал: значит, кому-то повезло больше. Кто-то одержал победу, привел с собой пленников.
Хотел продолжить свой путь к бесславию – идти к вождю, признать поражение, объявить о горе, постигшем жителей деревни могавков. Но не удержался. Прежде чем откинуть полог и войти в дом Дайо-Хого, все-таки подошел к собравшимся у столба пыток могавкам. Оглядел толпу, всмотрелся в пленника.   
- Хой-го! – воскликнул. – Я думал, что Великий Дух гневается на меня. Но я могу быть спокоен. Это не так - раз он так быстро дал мне возможность вернуть тебе мой долг.
Повернулся к стоявшим позади него соплеменникам. Произнес:
- Лягушка не выпивает пруд, в котором живет. Могавки не уничтожают своих братьев. Этот белый – мой брат. Вы не можете убить его.
Толпа могавков зашумела, возбужденно замахала руками. Они вволю натешились, пытая этого белого. Они убедились в его мужестве, его уме, его силе. Теперь они желали, чтобы он отдал им все это. Они ждали – дождаться не могли, когда смогут вырвать сердце из его груди, чтобы, съев его, заполучить себе храбрость пленника.
- Ты не можешь помешать нам, - встал перед Таньян-Яхи Уттесунк.
- Пойдем со мной. Ты услышишь то, что я стану говорить, - ответил тот. – И сам все поймешь.

*

Таньян-Яхи переступил порог дома великого сахема в настроении гораздо более радужном.
Теперь он знал, что должен делать. И это знание добавляло ему сил.
Да, ему придется признать, что их поход оказался неудачным. Они потеряли несколько воинов. Черные Платья отняли у них самого маленького из членов отряда – сына племянницы великого сахема Дайо-Хого, семилетнего Эйхе.
Этот поход должен был быть простым. Они не готовились биться. Они только собирались забрать причитающееся им – дань, которую алгонкины дважды в год клали к ногам послов-могавков.

Но в деревне алгонкинов их ждал большой отряд французов. Они не были готовы к засаде и оказались разбиты. В этом была его вина. Признаваться в этом Таньян-Яхи было тяжело, но отрицать очевидного он не мог. И, направляясь с остатками своего отряда в сторону селения, он не знал, как ему следует поступить дальше – оставить ли Эйхе в руках врагов, как не однажды поступали могавки, или постараться вернуть его в племя. Законы ходеносауни были жестки: воин, попавший в руки врага, считался мертвым.
«Лучше пусть он погибнет в битве, чем от старости и болезни», - просили отцы у Великого Духа, поднимая новорожденных своих мальчиков к Солнцу. И совсем редко могавки обменивали своих попавших в плен соплеменников на других пленных. Но Эйхе еще не был воином. И Таньян-Яхи готов был на все, чтобы вернуть мальчика в племя.
 
Судьба ребенка волновала Таньян-Яхи - несмотря на то, что смерть мальчику явно не грозила. Уж кто-кто, а он точно знал, как сложится судьба маленького могавка, попавшего в руки белых. Его окрестят и отдадут на воспитание иезуитам.
Таньян-Яхи и сам провел в монастыре иезуитов не один год. И до сих пор вспоминал те дни с содроганием. Несомненно, это время заметно изменило его. Вместе с языком и навыками, полученными в монастыре, он научился лучше понимать белых. Но это не казалось ему слишком уж большой удачей. И он ни за что не желал такой судьбы маленькому Эйхе.
 Обо всем этом Таньян-Яхи успел подумать не раз – пока возвращался с остатками своего отряда домой. Но тогда он не представлял, как спасти мальчишку. Теперь же он знал, как должен поступить. И это наполняло его сердце надеждой.

Разговор с Дайо-Хого был долог. Сначала Таньян-Яхи пришлось говорить с ним одним. Потом все то же повторять в присутствии всего совета. Могавки слушали его историю. И ему потребовалось все красноречие, чтобы убедить их в своей правоте. Он обращался к их чувству справедливости. Взывал к их уважению силы.
Он добился, наконец, того, чего хотел.
- Что ж, - ответил великий сахем, выслушав и его, Таньян-Яхи, и каждого их тех, кто желал высказаться. – Никто не скажет, что могавки нарушили закон справедливости. Ты можешь поступить так, как считаешь нужным.

*

Когда Таньян-Яхи вернулся к столбу пыток, Клементина сидела у ног иезуита. Говорила с ним.
Он не слышал ее – потерял сознание, обвис на ремнях. Но она продолжала и продолжала говорить – думала: если хотя бы звуки ее голоса донесутся до него, он уже не будет чувствовать себя одиноким.
«Я останусь с вами до конца». 

Услышав приближение толпы индейцев, которые, схлынув следом за Таньян-Яхи, теперь возвращалась быстрым, шумным приливом, она обернулась.
Могавк подошел. Внимательно посмотрел на пленника, потом перевел взгляд на нее.
- Встань и иди за мной, - сказал он привычно-бесстрастным тоном.
 Клементина поднялась. С удивлением наблюдала за тем, как Таньян-Яхи разрезал ремни, привязывавшие пленника к столбу, как придержал его, скользнувшего вниз, когда ремни перестали его поддерживать,  как поднял иезуита на руки.
Он отнес его в хижину для пленных. Уложил на пол. Повернулся к Клементине.
- Иди, принеси все, что нужно, чтобы обработать раны. Санлата поможет тебе.
Не произнеся больше ни слова, он вышел.

Клементина никак потом не могла вспомнить, как она собирала по дому все, что могло ей пригодиться – горшок с гусиным жиром, травы, сложенные в кладовых, бутыль с водкой. Не помнила, как металась, хватала трясущимися руками то, что казалось ей необходимым. Не помнила, как Санлата, остановив ее, забрала у нее бутыль и горшок с жиром. Вложила ей в руки куски ткани, приготовленные для обработки ран, и травы. Подтолкнула к выходу.

Клементина помнила потом только, как осторожно, стараясь не причинять истерзанному иезуиту лишней боли, она обрабатывала рану за раной. Промывала, поливала порезы водкой. Смазывала жиром ожоги.
С тех пор, как Таньян-Яхи принес, положил отца д’Эмервиля на земляной пол хижины, тот так и не приходил в сознание. И Клементина, чтобы удостовериться, что иезуит еще жив, то и дело склонялась к его лицу, к груди - пыталась услышать биение его сердца, уловить дыхание.

Он был жив. И Клементина постепенно успокаивалась. В какой-то момент ей удалось, наконец, отстраниться. Перестать чувствовать – только делать. Она больше не пыталась понять, что означает это неожиданное избавление, не пугалась чудовищных ран, не думала о том, что будет завтра. Не ждала со страхом момента, когда он придет в себя и снова начнет испытывать боль. Только работала.

Санлата поставила на огонь горшки с водой, приготовила травяной настой.
Подносила, придерживала, уносила. Клементина потом уже, когда все закончилось, поняла, сумела осознать, как много для нее значила эта помощь. Поднялась, обняла молодую индианку, прижалась к ней – в благодарности и в поисках утешения.

Отец д’Эмервиль очнулся, когда они уже закончили обрабатывать его раны, приложили к ним пропитанные успокоительным отваром примочки, перевязали те раны, которые могли перевязать.
Клементина поняла, что иезуит приходит в сознание еще до того, как с уст его сорвался стон – по ознобу, пробежавшему по телу, по судороге, изогнувшей его дугой. Боль, должно быть, была чудовищной, потому что он, человек великой силы, - она теперь, как и все в этой деревне, знала это, - не мог удержаться.
Он открыл глаза, стиснул зубы. Изо всех сил старался не стонать. Но его била дрожь – такая сильная, что Клементина испугалась. Схватила его руку, прижалась к ней губами.
Господи, что я еще могу сделать?!

Санлата тронула ее за плечо. Поднесла кружку, наполненную отваром.
- Напои его. Он уснет.      
Клементина коснулась кончиками пальцев лба иезуита – он пришел в себя, увидел ее, кажется, наконец. Попытался что-то сказать. Она покачала головой - молчите. Приподняла ему голову.
- Пейте. Пожалуйста, отец мой. Пожалуйста.

Он выпил. Утих через какое-то время. Кажется, в самом деле, уснул.
Клементина смотрела на него – в изнеможении, уронив руки.
- Тебе пора идти, - сказала Санлата.
Она до сих пор продолжала стоять за спиной Клементины.
- Да… - Клементина поднялась.
Склонилась к спящему, прошептала:
- Я завтра приду, святой отец. 

*

Когда Клементина вошла на свою половину, ноги едва держали ее. Увидев у очага одинокую, ссутулившуюся фигуру Уттесунка, она вздрогнула. Она совершенно забыла о нем. И, - Клементина похолодела, - она забыла о заключенном между ними договоре.
А между тем он ждал. Терпеливо. Спокойно.

Клементина поежилась.
 «Обещайте мне выжить» - вспомнила. «Обещайте». Она обещала.
 Клементина сделала шаг навстречу индейцу.
Он обернулся. Поднялся. Смотрел на нее пристально и выжидающе.
Она поняла. Кивнула – обещания надо исполнять. Подошла близко. Протянула к нему руки.

Он не оставлял ее всю ночь. Она же отдавала ему себя с равнодушием мраморной статуи.
Две бессонные ночи и день между ними – отняли все ее силы. Уттесунк не был с ней груб. Больше того, если бы она могла хоть что-нибудь теперь чувствовать, она бы признала, что он был почти нежен. Гораздо более нежен, чем это можно было ожидать от дикаря. Но Клементина просто была не в состоянии ни чувствовать, ни понимать.

А он смотрел на нее. Не сводил взгляда.
Чтобы укрыться от него, она время от времени опускала веки, пряталась в глубине себя. Но стоило ей раскрыть глаза, его неотрывный взгляд настигал ее.
Освобождая ее от себя на какое-то время, выходя из нее, он не выпускал ее из объятий. Обхватывал руками, так что она не могла шевельнуться. Позволял подняться только, когда начинала хныкать Вик. Тогда и он, Уттесунк, приподнимался на локте, продолжал смотреть на нее так же пристально и  молча.

Клементина смогла уснуть только когда в отверстие, через которое выходил дым от очага, проник утренний свет.
Уснул и Уттесунк – отяжелел, придавил ее мускулистым телом, положил ей голову на грудь.
Клементина не слышала, как поднялась Санлата, как покинул дом Таньян-Яхи. Деревня проснулась, ожила. А они, - белая и могавк, - всё спали неспокойным, удушливым сном.