Темная ночь...

Из сборника «Под стук колес…»

Стучат колеса на стыках, мелькают за окошком пристанционные фонари, тревожат душу своими дрожащими огоньками, нагоняют воспоминания.
Прошлое – это моя болезнь. В нем столько много печальных  событий, что я стараюсь не вспоминать ни о детстве, которое было очень коротким, ни о юности.  Мысленное возвращение в ту пору всегда заканчивается для меня приступом депрессии. Порой это может затянуться на длительный, болезненный  период, поэтому я не листаю старые альбомы, не читаю прошлые дневники и ни с кем не делюсь своими воспоминаниями. Но в поездах дальнего следования, под ритмичный перестук колес картинки прошлой жизни  нагоняют, мучают своей  реальной бытностью. Проплывший  за окном пейзаж, лицо, мелькнувшее в купейном проеме, разговоры попутчиков – все уносит  в прошлое, все напоминает былое. 
Я помню очень ранний период своей жизни. Помню большой дом и  таинственный сад, помню яблоню, на которой созрело одно яблоко, но оно было крупное и  налитое спелостью,   через тонкую кожицу просвечивали  черные точки – зернышки.
 Помню, как мы с братиком ждали папу из командировки. На улице зима, вечер занавесил окна черной шторой, и мы в большой комнате сидим за круглым столом, рисуем. Бабушка принесла охапку дров, затопила круглую черную печку-голландку. Я прислушиваюсь к шумам,  едва доносящимся   со двора. Вот проехала машина, вот тявкнул пес Дружок. Срываюсь со стула.
-Папа!
Едва добегаю до прихожей, дверь распахивается и папа подхватывает меня на руки.  Папа большой и сильный! Он легко подбрасывает меня под потолок и ловит на лету. Мне не страшно, мне весело. Мы оба смеемся.
- Дай отцу раздеться да умыться, - ворчит бабушка. – Зови  Славика ужинать. 
-Папуль, - шепчу я отцу на ухо, -  мы будем песни петь?
-Непременно!
После ужина папа расстилает на полу возле голландки большой тулуп, выключает свет.   Мы устраиваемся возле печурки. В комнате полумрак и только блики от перегоревших полешек в топке печки освещают таинственным светом наши лица. Изредка папа шевелит  длинной кочергой  угли, они потрескивают, искрят.
- Ну, рассказывайте, как день прошел?
- У меня хорошо, торопиться похвастаться братишка. – Я две пятерки получил!
- Молодец! А ты что сегодня натворила, егоза? – Папа ласково проводит рукой по моим волосам и мне становится очень стыдно и неловко рассказывать ему  о том, что сегодня  разбила нос своему соседу по парте Петьке, о том, что утопила скрипку в ручье,  о том, что … 
- Папочка, мы с тобой потом посекретничаем, хорошо?
- Папа, папа, а она… - торопиться наябедничать брат.
Я приподнимаюсь, чтобы стукнуть его, но папа  успокаивает нас. 
– Не ссорьтесь. Давайте лучше песни петь. С какой начнем, доча?
-То березка, то рябина… - запеваю я.
-Куст рябины над рекой…- подхватывают папа с братиком.
И так хорошо, и так тепло, и так уютно! Одна песня сменяет другую,  а  в завершении вечера обязательно вспоминаем  папину любимую – «Темная ночь, только пули свистят по степи…» 
Прошли годы, ушли в мир иной папа и братик, но когда я слышу эту мелодию, сердце замирает, наворачиваются слезы на глаза и всплывает далекая картинка: угасающие огоньки в топке голландки, ночь, заглядывающая в окна, тулуп, расстеленный на полу,  и мы с папой поем.
Папа, папочка! Я вспоминаю твои скупые рассказы о войне. Представляю  тебя в подмосковном заснеженном лесу, в землянке, в кругу друзей однополчан. Зима сорок первого была морозной и вьюжной. Вернувшись с передовой, вы усаживались перед маленькой печуркой, чтобы хоть чуточку отогреться, выпить глоток горячего чая, поделиться с друзьями хорошими и плохими новостями - что передавали по радио, что кому написали из родных мест. Каждый вспоминал свой дом, своих родных и близких. И ты ждал вестей и вспоминал свою жену, детей.
Недавно, пересматривая старые документы,  я нашла два маленьких треугольничка, два твоих письма с фронта. «Шурик, прошу тебя, родная, береги себя и детей, и верь. Я обязательно вернусь! Вернусь, и мы будем жить долго-долго и очень счастливо! Непременно счастливо! Я знаю, вам там, в тылу, очень нелегко. Потерпи, моя хорошая.  Нам выпало тяжкое испытание, но мы непременно еще будем счастливы! Жди…»   
Шурик – это твоя  первая жена, тетя  Шура, мама моих старших брата и сестры. Она ждала и ты вернулся. Ты вернулся осенью сорок пятого. Так уж получилось. 
 Вначале апреля вашу часть перебросили на Дальний Восток, в Маньчжурию с целью укомплектовать дальневосточную армию лучшими  бойцами и офицерским составом, прошедшим горнило войны на западе. Необходимо было прорвать сопротивление Квантунской  армии, разгромить и уничтожить сильнейшие группировки японских сухопутных войск. И Дальневосточный фронт со своей задачей  справился. Для тебя последняя точка во Второй мировой войне была поставлена не 9 мая,   а 2 сентября 1945 года, когда на борту линкора «Миссури» был подписан акт о капитуляции Японии.
Ты вернулся в дождливый, пронизанный холодным, осенним ветром, день.
Сын не узнал тебя, и спрятался за сестренку. Ты уходил на фронт, ему было полтора года.
Дочь охнула и по-старушечьи запричитала.
- Ой, родненький наш! Вернулся! Живой! - И припала к твоей груди, и заплакала.
- Что ты, что ты! Живой я, живой! А мамка где?
- Мамка? А мамка в поле, картоху стережет. Мы в этом году хорошую картоху вырОстили. Да вот беда. Дед Митрохин  обещал привезти, а его ишак взял и сдох. Я вчера сбегала к Цыпиным, попросила дядьку Цыпина, чтобы привез, да он сегодня за своей едет. У них огород в другой стороне. Только завтра сможет. Ой, что же это я, совсем забыла. Ты с дороги, не емши. Сейчас я стол накрою. Я тут мамке собрала узелок, думала сбегать, отнести. Три дня без горячего, оголодала небось в степи.  Дочь засуетилась, заметалась от печки к столу.
- Погоди, Валюшка. Это что ж, мать три дня в степи одна?
- А то ж. Я и говорю. Картоху стеречь надобно, а то казахи  заезжие, упаси Бог, стащат!
- А огород наш там же?
- А где ж ему быть! Там. На излучине.
- А это ты для мамки приготовила? Давай сюда!
- Папка, ты куда?
- К мамке, мы скоро…
 Ты бежал по степи,  прижимая узелок к груди. Непонятно откуда налетевшая тревога гнала тебя в  серую слякоть, в степь. Ты торопился и ты успел. Жена лежала, сжавшись в комочек, на куче мешков с картошкой. Ты  не сразу заметил ее, и побежал бы дальше искать, если бы  она не застонала. Дрожащими руками ты разбросал накинутое на нее тряпье, откинул с ее лица влажные, липкие волосы.
- Шура, Шурочка!
- Вернулся… - Она на мгновенье открыла глаза, улыбнулась  и вновь потеряла сознание.
 Пять километров ты нес ее на руках, уговаривая, упрашивая: «Держись, родная…  Потерпи, родная…»  Дома, когда ты положил ее на кровать, она вышла из забытья. 
– Васенька… Вернулся… Дети, папка вернулся…   
Ты чувствовал, как медленно остывает ее рука в твоих ладонях, но видел ее счастливую улыбку на лице и никак не хотел верить, что она уходит. Уходит насовсем, навсегда…  И ты впервые за эти долгие пять лет заплакал.
На третий день после похорон ты пришел в партком. Иван Иванович, с которым вы вместе  работали еще до войны, с радостной  улыбкой обнял тебя, как родного сына. 
- Василий! Рад, рад видеть живым и здоровым! Знаю, горе у тебя. Но ты держись, дружище! Жизнь с уходом родных людей не заканчивается. А у тебя дети. Их воспитать надобно. Да что я, старый дурак, тебе это говорю. Ты и сам все знаешь.
- Держусь,  Иван Иванович, держусь. Вот пришел, работу давай. От безделья в голову всякая дрянь лезет.
- К работе рвёшься. Это хорошо. Тут, дружище, такая накладка выходит.  Из обкома запрос на тебя пришел на днях. Требуют  к себе. Я им  сообщил вчера, что у тебя произошло. Так что собирай детишек, вещички и  через пять дней к Игнатию Федоровичу в распоряжение.

Тут-тук – стучат колеса на стыках, тук-тук – отсчитывают версты и километры. Спешит поезд. Вот уже и рассвет окрасил нежным розовым светом окошко. Сопят носами попутчицы на своих полках. Как быстро пролетела ночь.

Москва                5.11.2005г.