Джон

После четвертого урока Александра Борисовна велит мне остаться в классе.
– Садись, – говорит она и показывает на парту перед учительским столом. – У меня к тебе важное поручение.
Я сажусь и во все глаза на нее пялюсь. Какая же она красивая – вся бело-розовая, пышная и круглая как зефир. Даже волосы круглые – в крупных желтоватых кудрях, прямо как у куклы Тани, которую мне обещали, если я буду отличницей. Бабушка говорит, первую учительницу навсегда запоминают. Значит и я свою не забуду. Смотрю изо всех сил. А она говорит:
– Да ты не слушаешь совсем! Повтори, что я сейчас сказала?
– Эээ… про имперализьм – выталкиваю я последнее застрявшее в памяти слово.
– И все? О чем ты только думаешь!
Я чуть не сказала, о чем, но вовремя прикусила язык. Вдруг Александра Борисовна рассердится и двойку поставит?

Она вздыхает и опять объясняет про какой-то смотр против имперальзьма, в котором наша школа участвует. А из меня хотят мальчика сделать – не взаправду, а так. Мне надо будет газеты продавать. Понарошку. Бегать по сцене и кричать: «Купите газеты, купите газеты!» И все.
– Я не хочу мальчиком, – говорю. – Вот если бы принцессой…
Александра Борисовна еще громче вздыхает:
– Ты уже большая и знаешь, что кроме «хочу» есть еще слово «надо». Знаешь ведь? – она сурово на меня сморит. Я киваю.
– Вот и хорошо, – улыбается учительница.
Я буду, буду мальчиком – пусть только она улыбается!

Смотр уже скоро. Говорят, все школы выступать будут. Но только большие ребята. Из маленьких – я, да Ленка Насонова, больше никого не берут. Ленке ничего делать не надо, просто в красивом платье стоять и держать воздушные шарики, как на 1 мая. Она будет как будто наше счастливое детство. Вот всегда так: как в нарядном платье – так Ленка. Потому, что у нее золотые волосы и ямочки на щеках. А у меня, говорит Александра Борисовна, такие глаза грустные, будто я не в СССР выросла. А где, не говорит.

Газеты не понарошечные оказались, а самые настоящие, с не нашими буквами. Я смотрю – ничего не понятно. Зато там цветные картинки. А в нашей городской «Правде» все серое – даже не разберешь, коза это или трактор.
В общем, дают мне эти газеты, велят по сцене бегать туда-сюда и громко кричать: «Купите! Купите!»
Я кричу, а Александра Борисовна головой качает: «Не так. Слишком ты веселая. Жалостнее надо». Потому, что смотр будет про то, как плохо жить в других странах, и как хорошо – в нашей.
– Представь, – говорит Александра Борисовна, – что ты мальчик Джон из Америки.
Я не знаю, где Америка, мы это еще не проходили. Но наверное дальше, чем Тула, а я так далеко не была. Александра Борисовна говорит:
– Там в этой Америке люди на улице в коробках живут. В больших таких – из под телевизора или холодильника. И едят там, и спят. И Джон тоже в коробке живет, – она гладит меня по пушистой макушке, а я думаю, вот ужас! Вдруг бы я и правда в Америке родилась?!
– Есть Джону нечего, – грустно продолжает Александра Борисовна, и чувствуется, болит ее доброе сердце за несчастных американских детей, – Приходится газеты продавать, чтоб заработать на хлеб. А если никто не купит, Джон умрет с голоду, – она длинно вздыхает. – Поняла теперь?
Я скорбно молчу.
– Иди и подумай обо всем хорошенько, – отпускает она.

Дома бабушка пришивает к чужим черным штанам красную заплатку. Штаны Вовкины, соседа нашего. Он в них по заборам лазит, брючины обтерханные, что надо. Я бабушке рассказываю про Джона, который в коробке живет.
– Ужасти какие! – охает бабуля и, перекусив нитку, дает мне Вовкины штаны, – Примерь-ка.
Заплатку она не до конца пришила, один угол болтается – чтоб жалостнее было. Старую рубаху в комоде нашли, воротник художественно надорвали – пусть болтается, рукава завернули. А ботинок у меня нет. И не надо. Александра Борисовна сказала, что я буду босяк.

Смотр в доме пионеров. На крыльце, над гипсовыми фигурами мальчика и девочки (каменные галстуки у них красиво развеваются, как от ветра) висит кумачовое полотнище с большими буквами: «Юность обличает империализм!»
В зале – народу! Александра Борисовна говорит: "На головах сидят!". Я смотрю: где же на головах? Все на попе. Некоторые, правда, на приставных стульях, а кое-кто прямо на полу. За бархатным занавесом с серебряными кистями слышна приглушенная возня, топот. Кто выступает – идут за кулисы. А там что творится! Все толкаются и орут почему-то шепотом.
В тесной комнатке среди флагов и пыльных фанерных стендов быстро напяливаю свое тряпье.

Смотр уже начался. Издали гремят марши и речевки, в зале дружно хлопают. Волнение подступает как тошнота. Я сглатываю.
– Ты водички попей, – участливо советует Александра Борисовна и наливает мне из графина. Я пью, а она смотрит:
– Слишком ты чистенькая для бездомного – говорит. – Надо бы измазать.
Поискав, она находит в пионерской комнате коробочку с коричневой гуашью и щедро мажет мне щеки и пальцы. Теперь я похожа на трубочиста, ночевавшего в дымоходе. Но Александре Борисовне нравится:
– Может, сделать из тебя негритенка?

Но времени уже нет – наши выступают. Из кулис мне видно как по сцене ходят большие мальчики в рваных рубахах, руки у них обмотаны собачьими цепями. У нас тоже такая цепь есть, на ней Шарик сидит.
Александра Борисовна говорит, что они это... летарии, и у них кроме цепей ничего нету. Интересно, как же они летают с цепями?
Потом выходят «буржуины» в пиджаках и шляпах. Они курят склеенные из цветной бумаги толстые сигары. У края сцены в желтом пятне света оборванный парень шоркает сапожными щетками чей-то башмак.
– Помни, ты – Джон, – наклоняясь ко мне, шепчет Александра Борисовна и подталкивает в спину. – Ну, беги!

Я выскакиваю на сцену, прижимая к себе ворох заграничных газет. В глаза ударяет яркий свет. За краем дощатого помоста молчит и дышит темный зал. Все смотрят на меня, но я никого не вижу. В животе у меня щекотка страха.
«Купите газеты!» – шипит из-за кулис Александра Борисовна. Беспомощно озираюсь – я бедный Джон, ни дома, ни хлеба – пропадаю в этой Америке! И так себя жалко, аж в переносице щиплет. Протягиваю цветной шуршащий ворох залу: «Купите газеты! Товарищи, купите газеты!» – молю я, голос мой в самом деле дрожит, глаза блестят, вот-вот покатятся слезы. Бреду вдоль края сцены – пятно света ползет по полу вместе со мной, высвечивает коротковатые Вовкины штаны и мои синие от холода ноги.

– Купите газеты, дяденька, – прошу усатого старшеклассника в высокой картонной шляпе. «Капиталист» отворачивается, будто не слышит. Навстречу мне «буржуй» из 6-го класса. В одной руке трость, другая придерживает огромное пузо (у него там подушка, я знаю).
– Купите газету! – «буржуй» молча отпихивает меня с дороги своей палкой.
– Прогнивший фундамент капитализма не выдержит тяжести его преступлений! – чеканит за сценой слова звонкий девичий голос.

За кулисой стоит Александра Борисовна. Она расчувствовалась, промокает под глазами платочком и манит меня пальцем. За сценой «буржуины» хлопают меня по плечу: «Молоток!» – говорят. Я всхлипываю.
Рядом грызет от волнения бант Ленка Насонова. На ней платье с оборками и белые гольфы. В руках целая связка шариков. Скоро ей выходить. Можно остаться посмотреть, но мне уже не хочется.
Потихоньку улизнув от всех, выхожу на крыльцо дома пионеров в ранний осенний вечер. По улице идет тетка с бидоном, видит меня и пугается: «Ты откуда такой чумазый? Куда ж твоя мамка смотрит?» и, не дождавшись ответа, уходит.

Мне хорошо и грустно сразу. Размазываю гуашь по щекам и думаю, как здорово, что я – «наша». Солнце опускается за поредевшие верхушки ракит, небо тихо рдеет, как остывающий печной зев. Делается свежо и немного зябко. Позади замерли каменные пионеры – девочка высоко подняла горн и неслышно трубит, а мальчик держит наготове барабанные палочки и смотрит мне в спину проникновенно и строго.