Я отвезу тебя домой. Глава 35. Пережить зиму

Оставшись одни, они, - Клементина и старик-траппер, - долго мерили друг друга взглядами. Будто соревновались, кто кого пересмотрит. Наконец старик вздохнул, произнес:
- Ладно. Нечего пялиться. Спать пора.

Он снял со скамьи одну из шкур, бросил ее на пол у очага. Мотнул головой.
- Разбирайся и ложись на лавку.
- Я могу и на полу, - ответила Клементина.
- Не можешь. В доме и сейчас не жарко. К утру станет совсем холодно.
- Вы гасите на ночь очаг?
- Да.

Она подняла люльку, поставила ее на лавку, вынула из нее Вик – та уже некоторое время ерзала, недовольно похныкивала. Возмущалась невниманием, напоминала, что голодна.
- Отвернитесь. Мне пора ее кормить.
- Пора кормить – корми. Я в своем доме, - хмыкнул старик, уставился на нее насмешливо.
Клементина дернула плечом. Живя у могавков, она давала грудь дочери, не обращая ни малейшего внимания на тех, кто находился в это время рядом. И она удивилась тому, что теперь, когда рядом с ней вдруг оказался этот белый, она почувствовала смущение
Клементина вдруг поймала себя на том, что подумала именно так: «белый» - как будто в мыслях давно отделила себя от своего народа. Это удивило ее. И огорчило.

Она развернулась вполоборота, расшнуровала платье, приложила Вик к груди.
Незаметно наблюдала за стариком. Тот какое-то время смотрел на нее, потом сделал несколько шагов в ее сторону. Склонился над девочкой.
- Ха, - ухмыльнулся, - ребенок-то не индейский.
- И что в этом странного? – спросила Клементина, пытаясь справиться с паникой, которая вдруг охватила ее.
- А то, что этот могавк, который привел тебя, сказал, что ты жена его погибшего брата. По-нашему, его шлюха, не так ли? Как может белая женщина быть женой какому-то вонючему индейцу?
- Идите к черту! – прошипела Клементина, пытаясь изо всех сил не выказать страха. А, главное, не напугать Вик, которая в этот момент усиленно сосала – старалась изо всех сил добыть молоко, которого отчего-то было на этот раз не так много, как обычно. 

*
   
  Клементина бодрствовала всю ночь. Слушала, как тяжело, неспокойно спит старик – поворачивается с боку на бок, храпит, стонет.
Мерзла. Держала Вик в объятиях – боялась, что та свалится с лавки. Боялась оставить ее в люльке на полу. Боялась уснуть, упустить момент, когда та проснется. Или когда проснется хозяин дома.

Думала: не ошиблась ли она? Может, следовало остаться с могавками? С ними она, по крайней мере, давно не чувствовала себя в опасности.
Вспоминала, как сказал Дайо-Хого, глядя, как трудно давалось ей решение:
- Тропа твоей жизни лежит перед тобой. Ты можешь не знать, куда она ведет. Но это – твоя тропа. И ты должна следовать по ней без страха. Потому что другой - не существует.

Клементина верила в его мудрость. И пошла вперед. Но теперь, испуганная и растерянная, она снова начала сомневаться – не ошиблась ли? не спутала ли чего?
Думала, если бы могавки продолжали жить в своей деревне, она ушла бы завтра на рассвете из этого негостеприимного дома. Вернулась бы к ним. Снова обняла Санлату, склонилась бы перед великим сахемом. Он не прогнал бы ее.
Старейшины племени признали ее своей. А они не забирают своих слов обратно.

Но теперь она не могла этого сделать. Ей ни за что не добраться до селения раньше, чем индейцы покинут свои дома. На обратный путь ей понадобится день. Даже, может, два. Если она не заблудится, не заплутает в зимнем лесу. Когда она дойдет, деревня будет пуста.


*

Ей казалось: она совсем не спала. Ни минуты. Однако момент пробуждения старика она все-таки пропустила. Проснулась от того, что тот довольно грубо толкнул ее в плечо.
- Просыпайся. Мне надо тебе кое-что сказать.
Она приподнялась на локте. Высунувшись из-под одеяла, застучала зубами от холода. Он бросил ей на лавку шкуру.
- Сейчас уйду – укроешься и будешь спать дальше. А пока слушай. Я ухожу на весь день. Может, и к ночи не вернусь. Так что хозяйствуй тут, как сможешь. В сарае, - он мотнул головой в сторону низкой двери, которую накануне Клементина не заметила, - погляди-поищи, может, найдешь что нужное. И разбери тюки. А то устроила тут… - шагу не ступишь, чтобы не споткнуться.   
Она промолчала. Подумала только – какое счастье! Какое-то время она будет одна. А это значит, что она сможет осмотреться, понять, как ей теперь быть и что делать.

Старик собирался быстро. Развел огонь в очаге, подвесил котелок с остатками мяса, рядом другой – с водой. Когда мясо разогрелось, съел один за другим несколько кусков, прожевал их, кажется, безо всякого аппетита, запил кружкой горячей воды. Взялся за ружье.   
Клементина продолжала лежать, наблюдала сквозь ресницы за передвижениями старика по дому. Не вставала. Надеялась, что он вот-вот уйдет, и ей не придется вести с ним беседы.
Она понимала, разумеется,  что ей не удастся увиливать от общения все время. В конце концов, им жить вместе, как минимум, до апреля. А то и до мая. Когда в этом году сойдет снег – кто его знает? Таньян-Яхи сказал: «Зима будет долгой».
Но именно сегодня, сейчас она не находила в себе сил на общение с ним.

*

Вспомнив вчерашнее оскорбление, Клементина всхлипнула едва слышно. «Индейская шлюха»., – сказал он.
В своей наивности она совсем забыла думать о том, что для французов она, в самом деле, всегда отныне будет только шлюхой. И не было, - и теперь никогда не будет, - рядом с ней никого, кто отнесется к ней по-иному.

Клементина зажмурилась, затаила дыхание.
«Только бы он не окликнул ее сейчас, - думала. - Только бы оставил в покое!»

«Если бы был жив отец Менард, - думала она, - если бы выжил отец д’Эмервиль! Они бы защитили ее. Они объяснили бы людям. Они сумели бы. Или хотя бы примирили ее теперь с собой».

*

Старик ушел, а Клементина еще долго лежала, смотрела, как возится рядом с ней Вик: перебирает пальчиками длинный волчий мех, которым они обе теперь были укрыты, хлопает ладошками по тяжелой шкуре.
Вик чувствовала себя, кажется, хорошо. Она гулила, щебетала что-то невнятное, хватала Клементину за волосы, тянула пряди в рот.

 Собравшись наконец с силами, Клементина поднялась. Подошла к огню, подбросила в него несколько сухих поленьев. Коснулась котелка – вода в нем была еще теплой. Заглянула в другой котел – на дне осталось несколько кусков мяса.
Осторожно, двумя пальцами, она выловила кусочки, равнодушно прожевала их и проглотила. Мясо было ужасно жестко, но сегодня, как и вчера, Клементина не обратила на это никакого внимания. Вчера она была слишком утомлена, сегодня – занята мыслями о том, с чего начать знакомство с домом.
Она достала Вик из колыбели, вымыла ее остатками теплой воды из котелка, потом накормила.

Уложив довольную и сытую девочку в люльку, Клементина занялась делами.
Заглянула в пристройку.
Та была разделена на две части. В первой – были сложены всякие хозяйственные мелочи и дрова, во второй, отделенной от первой перегородкой-плетнем, хранились съестные припасы. Выхода наружу эта пристройка не имела. И это порадовало Клементину.
Отсутствие окон и внешних дверей снижало вероятность разграбления запасов дикими животными, которые ближе к весне то и дело выходили из леса, приближались к человеческому жилью в надежде поживиться съестным. Медведи, росомахи часто проникали в сараи и прочие отделенные от человеческого жилища постройки и уничтожали все запасы еды. Остерегались только лезть в дома – люди и огонь до определенной поры пугали их.
Кроме этого, такое расположение входа в пристройку позволяло поддерживать порядок в ней с минимальными потерями тепла и сил. Зимой, когда снаружи все занесено снегом, возможность не выходить из дома – была великим благом.

Настроение Клементины, впрочем, заметно испортилось, когда она увидела, как невелики запасы еды, собранные в кладовой. Если это - все, что у них есть, то к концу зимы их неминуемо ожидает голод. Какое-то время она смотрела в растерянности на небольшие мешки с бобами и маисом, несколько копченых окороков, привязанных к стропилам. Ничего больше. Ни овощей, ни масла, ни пшеничной муки.
Вернувшись в комнату, Клементина какое-то время просидела у очага в огорчении. Потом, вздохнув, поднялась - какой толк в пустых переживаниях?

Направилась к разложенным на полу тюкам. Долго стояла над ними, раздумывала, с которого начать. Наконец, развязала первый узел. Опустилась на колени, уселась на пятки. Взялась разглядывать собранное ей в дорогу Санлатой.
Внутри лежала одежда – для нее и для Вик. Куртки, простое платье для Вик, одно длинное платье из оленьей кожи, расшитое бисером и мокасины – несколько прекрасных пар. Налюбовавшись, она отложила мокасины в сторону. Достала ноговицы: большие - для нее, и совсем крохотные – для Вик. Последние, - Клементина вспомнила, - Санлата шила своему мальчику. Они были пока немного велики Вик. Но в теперешней ситуации они были спасением.

Потом взяла в руки вампум – полоску, сплетенную из украшенных бисером нитей. Вспомнила тихие слова Са-Ины:
- Пока этот вампум будет с тобой – любой из ходеносауни примет тебя и защитит.

Клементина всматривалась теперь в узор – синие треугольники на белом фоне, соединенные между собой одной общей нитью. Знак дружбы. Знак семьи.
Она прижала дар к груди. Покачала головой – как многое мы понимаем слишком поздно!

Содержимое второго тюка порадовало ее не меньше первого.
В нем лежала плотно свернутая, перевязанная тонкими кожаными ремнями, волчья шкура – та, что в свое время подарил ей Уттесунк. Мягкая, прекрасно выделанная, серая с серебристым отливом. Совсем недавно она лежала на их ложе. Теперь, - так распорядился Таньян-Яхи, - она снова принадлежала ей.
Клементина развернула шкуру, укрыла ею колени. Окунув пальцы в длинный ворс, прижавшись щекой к меху, долго вдыхала запах своего недавнего дома. Потом расстелила мех на полу, уселась рядом. Задумалась.
Если бы не Вик, она так и просидела бы в задумчивости до самого вечера.
Но девочка не готова была скучать в одиночестве. Она приковыляла к матери, потянула ее за волосы. Радостно угукая, взобралась на разложенную шкуру. Шлепнулась на нее, распластала по сторонам ручки. Забормотала что-то непонятное.
И Клементина пришла в себя, встрепенулась. Подхватила девочку на руки. Обняла крепко. Потом накормила ее, усадила рядом с собой.
- Не мешай мне, хорошо? - сказала.
Сунула дочери в руку игрушку – маленькую высушенную тыкву, - еще один знак трогательной заботы Санлаты.

Когда очередь дошла до третьего, последнего, узла, Клементина ахнула.
Кроме снадобий, - травы, коры, ягод и целого вороха подготовленных для перевязки полосок ткани, - в нем была еда: бобы, семечки тыквы, подсолнуха, небольшой мешочек пшеничной муки, высушенные ягоды и многое другое. И даже соль. Соль, которая была для индейцев на вес золота.
 «В семье не считают долгов». 

*

Жан-Батист Леру решил заночевать в лесу.
В этом не было никакой нужды. Он мог бы вернуться. Но не чувствовал в себе сил.

Именно поэтому он ушел далеко – гораздо дальше, чем собирался. А, добыв оленя, не стал торопиться домой. Расположился на ночлег в лесной чаще – уже насквозь промерзшей и по-зимнему неприветливой.
Устраиваясь у огня, он уговаривал себя тем, что олень этот - не олень, а так… худосочный малыш-первогодок. И, возможно, на следующий день ему повезет больше. В конце концов, зима - уже на пороге, а он к ней не готов.
А тут еще эта мадонна с младенцем, черт ее дери! Ему одному сделанных запасов скорее всего до весны бы не хватило. А теперь он должен был заботиться еще и о ней. И ее ребенке.
 
Все было так. И все-таки как бы он себя ни уговаривал, он не мог не признать, что не вернулся в ту ночь домой по единственной причине - он просто не мог видеть эту женщину.

*

Накануне, когда эти чертовы могавки, вместе с женщиной вошли в дом, он замер в растерянности. Она так напомнила ему его жену, что он чуть было не назвал эту чужачку ее, жены, именем. И всю ночь потом ему снилась Беатрис. Всю ночь он снова душил ее – во сне у него еще было две руки. И он сжимал ее горло обеими руками. Сжимал, пока не обмякла она, не сделалась похожа на тряпичную куклу. Но и тогда он не чувствовал себя освобожденным. Беатрис по-прежнему держала его, владела им, смеялась над ним – вместе со своим любовником, этим чертовым солдатом его величества. И что она в нем нашла? Он был маленький и щуплый. Только имя одно дворянское могло бы ее привлечь. Да и то – что ей в имени? Разве могла она рассчитывать на то, чтобы заполучить его? Ни единого шанса у нее, дуры, не было. Но она не понимала этого. И все смеялась, смеялась, когда он спрашивал – все пытался понять, как же так! как же – так!

Леру проснулся той, первой, ночью в холодном поту, долго недоуменно разглядывал культю – все искал на ней следы крови. Хотя откуда ей было взяться? Он и тогда, в тот самый страшный день его жизни, не пролил ни капли.

Пробудившись резко, - будто кто-то толкнул его, окликнул, - Леру долго пытался справиться с колотящимся сердцем.
Черт бы ее побрал – эту шлюху могавков! Она разбередила, растревожила его душу.

*

А ведь именно ради того, чтобы обрести наконец покой, он ушел из форта на берегу реки Шодьер – хоть и жилось ему там гораздо лучше, чем в любом другом месте. Теплее, сытнее, увереннее.
И все-таки он оставил людей. Понял: ему никогда больше не прижиться в обществе. Он снова, в который раз, столкнулся с тем же - не нашел, не сумел найти общего языка с обитателями лагеря.
Ни с одним - кроме, разумеется, самого хозяина форта. С тем ему, Жану-Батисту Леру, было легко. Тот, - это с некоторых пор было для Леру удивительно, - понимал его, принимал таким, какой он есть. Не жалел, не корил, не делал различий между ним и остальными.
С ним – Леру остался бы. Наплевал бы на всех прочих.
Остался бы, потому что знал – тому человеку он был нужен.
Но хозяин форта исчез. Как ушел ранней весной – снег еще и таять не начал, - так и пропал. И спросить о нем было не у кого. Никто ничего не знал.
А Леру не мог ждать. Пришла весна, подоспело лето. И ему надо было решать – оставаться с белыми или строиться и жить отдельно.

И Леру ушел от своих «белых братьев», не дождавшись известий. Сказал себе, что вернется. Выберет время и вернется узнать, жив ли хозяин форта, или погиб где в лесах. Всякое тут может быть. Хоть и силен тот, и умен, но от всех ловушек лесных никакой ум не спасет. Индейцы вокруг – как черти. Выскакивают откуда ни возьмись. Глазом моргнуть не успеешь, как лишишься скальпа.

Взять вот этих же могавков! Ему повезло, без сомнения, что он смог в свое время сговориться с ними. Столковаться. Оттого и отказаться от этой глазастой приживалки не сумел. Все-таки они позволили ему выстроить дом на их территории.
Все лето он строился на их земле, охотился. Рассчитывал и дальше жить. Так что ссориться с ними ему резона не было. Да и он их, должно быть, устраивал. Шкурки, меха эти чертовы - его больше не интересовали. Мечтал он только о спокойной жизни – чтобы было, что есть и пить. Чтобы стояла тишина вокруг. Откупался иногда – позволял могавкам ночевать в его доме. Так то и «платой» считать нельзя было. Всякий по традиции мог просить помощи. Всякому положено помогать. Только вот с девчонкой могавки – переусердствовали.
Четыре месяца – надо же! а то и больше.
Но уж потом он отправит ее в Квебек – и поминай как звали. Забудет и не вспомнит.
Пережить бы эти месяцы. Не свихнуться бы от воспоминаний.

*

Он размышлял и не забывал махать топориком – разделывал оленью тушу, складывал мясо в мешок. Паковал плотно – чтобы довезти, дотащить до дома. Идти ему далеко. А снег так и валит.

Леру спешил. Проклинал свою увечность - вспомнил в кои-то веки. Он привык уже к ней. Приноровился. Но сегодня она мешала ему ужасно. Тормозила его, заставляла нервничать.
Похоже, метель разыгрывалась нешуточная. Надо, - думал он, - добраться до дому засветло.


*

Леру появился на пороге, когда тьма совсем спустилась на землю. И Клементина уже решила было, что ей повезло, и она выпросила у судьбы еще одну спокойную ночь в доме.
Когда дверь распахнулась, Клементина поднялась навстречу входящему. Стояла похолодевшая и напряженная. Изо всех сил старалась удержать на лице выражение безмятежности.
Старик потоптался в дверях, обстучал порог, стряхивая снег с сапог. Взглянул на нее, буркнул что-то. Прошел мимо - ко входу в пристройку, таща на себе огромный мешок. Потом вернулся – уже с пустыми руками.
- Завтра мясо коптить будем. Готовься.
Она кивнула. Глядела настороженно.
- Что? – спросил Леру. – Что смотришь?
- Есть садитесь, - Клементина отвернулась, отошла от очага. Уселась на лавку, которую он ей выделил. Взялась играть с ребенком. Усадила девочку на колени, что-то зашептала ей в жидкие волосенки.

Он только тогда огляделся. Заметил изменения. В доме стало чище.
- Мела что ль? – спросил.
Удивился своему голосу – он осип как будто.
- Да.
- Не безрукая значит. Хорошо.
Рассмеялся, глянув на свою культю.   
- Три руки лучше, чем одна.

Она смотрела на него с ужасом.
- Чего боишься? – спросил. – Безруких не видела?
- Я не боюсь.
Он кивнул – угу, очень заметно.
- Не гляди, коль страшно.
- Это, наверное, чудовищно больно, - прошептала она.
- Я и не помню уже, - соврал. – Давно это было. Сама-то ела?
- Ела.
- Ешь хорошенько. Тебе еще бастарда своего кормить.
Она вскочила, засверкала глазами.
- Не смейте говорить про мою дочь гадостей!
- Ишь ты! – засмеялся опять. – Кусаешься! Ладно, разберемся потом. Устал я.

Он замолчал. Взял ложку, пододвинул котелок к себе. Стал есть – медленно, нежадно. Будто и не голоден. Еда была вкусной. Ничего особенного – бобы да мясо копченое. Но он вдруг оценил женскую руку. Всего в обеде было в меру. И даже припахивал он чем-то – травой какой что ли…

Леру ел и думал - надо ж… злая какая! как кошка дикая. Его Беатрис была другой – мягкой, податливой. Когда он брал ее за груди, совал руку в промежность, - начинала мурлыкать, изгибалась в руках. Он хотел ее всегда. И, когда убил ее, он долго еще погибал от желания, которого было больше не утолить с ней.
С другими все было не так.

Он посмотрел на сидевшую на лавке женщину.
- Я буду звать тебя Беатрис.
- Нет. Меня зовут Клементиной. И звать вы меня будете только так. Или «госпожа графиня» - если мое имя вам не нравится.

Сказала и замерла. Кто ее за язык тянул?
Он отставил котелок.
- Госпожа – кто? Ты с ума свихнулась, девочка? Посмотри на себя! Какая ты графиня? Ты – использованная подстилка. Тебя теперь ни один белый не захочет. Кому пачкаться интересно!
Он поднялся. Встала и она.
Посадила ребенка в угол – подальше, подала ей тыкву-погремушку.
Он шел к ней медленно, чувствуя, как нарастает в нем напряжение. Урод, думал. Дурак паршивый! Никто, говоришь, не захочет? А что ж сам идешь так, будто тебе кол кто меж ног вставил?

Идти-то было к ней – пять шагов напрямую. Но он успел еще залюбоваться ею. Она стояла бледная, решительная. Смотрела на него неотрывно. Он подошел близко, схватил ее за шею, приник к ней всем телом, прижался. Вдохнул ее запаха – кожи, молока, хвои.
Почувствовал вдруг, как кольнуло острым в боку.
- Только попробуйте, - зашипела она. – Убью.

Он опомнился, выдохнул. Отодвинулся, отпустил ее. Взглянул коротко на ее руку, в которой она держала индейский нож. Усмехнулся.
- Я не боюсь. И ты успокойся. Не трону я тебя, если не захочешь. Стар я уже для насилия. Никакого в нем интереса.

Он опять лгал. Одна мысль, что он может сейчас повалить ее на пол и овладеть ею, сводила его с ума. Но он мог так поступать с Беатрис. А не с этой… госпожой графиней. Он даже рассмеялся, вспомнив  этот недавний ее демарш. Сумасшедшая девчонка!
- Ладно, забыли, - он заглянул ей в глаза. – Да?
Она молчала. Ножа из руки не выпускала.
Леру кивнул – понятно.
- Попытайся мне поверить, - вздохнул тяжело.
Отошел. Вернулся к огню. Не стал больше есть - аппетит пропал.

Уселся на свое ложе, удивился – что-то мягкое оно стало. Заглянул под шкуру.
В изумлении уставился на Клементину.
- Чего это ты мне лежак новый выправила? Шкуру вернула. А чем укрываться будешь?
- У меня теперь своя есть, - ответила еле слышно, но твердо.
Он снова вздохнул.
- Ладно. Завтра разберемся. Давай спать.