Талисман

                ТАЛИСМАН

  Уже целую неделю этот чёрный от копоти и расхристанный в рванину мужик бродил по сожжённому селу, заглядывая во все полузасыпанные колодцы, приваленные брёвнами подвалы, и даже в топки разрушенных печей. Он искал свою без вести пропавшую семью – жену, дочку и внука. Жена уже полгода была парализована, дочка бы её не бросила, а мелкий сопливый внук не мог далеко уйти – значит, они где-то здесь.
  Ни с той, ни с другой стороны по нему не стреляли. Тем, которые подобрее, до него было мало дела – война, тут бы свои семьи уберечь. А злые думали, что он сам скоро сдохнет, и пусть ещё перед смертью помучается.

  Однажды мужик в своих поисках слишком близко подобрался к злому блокпосту. Молодой лейтель, командир уже почти ополовиненного взвода, которого оставшиеся в живых совсем в грош не ставили, а даже нагло плевали на форменные ботинки, и все его приказы просили засунуть себе в задницу да провернуть с восклицательным знаком – так вот этот лейтенант сам, храбро, была не была, приволок мужика для допроса в блиндаж, попиная дулом автомата – да скорее ты, чёрт юродивый!
  - Зачем ты этого дурака сюда притащил?
  Третий день не просыхающий сержант, заросший чёрной щетиной как цыган, с отвратной блевотиной на подбородке, привстал с деревянных нар; потом сел сутуло, ища воспалёнными набрякшими глазами банку с подкисшим компотом.
  - А вдруг он шпионит, и ставит маяки против нас?
  Лейтенанту хотелось огрызнуться, предъявив именно сейчас своё уважение, свой красный диплом боевой подготовки; но он страшно боялся этого угрюмого фиксатого хмыря, установившего во взводе полутюремные порядки – и даже не смерти боялся, а того что его опустят при всех.
  - Так если при нём маяки, то нас же сейчас здесь накроют! Дебил!
  Лейтель покраснел. Опять; опять это позорище. Он оглянулся на молодых солдат, что с трудом скрывали свои ехидные улыбки; на старослужащих, которые открыто ухмылялись приблатнённому паскудству. - сам дебил, - тихо прошептал он, чтобы совсем уж не оставаться последним чмом.
  Но сержант услышал его; он желал это услышать, чтоб лишний раз подтвердить свою верховную власть в этом маленьком блиндаже:
  - Сука! Да я тебе жопу порву двумя пальцами, если ещё раз так скажешь! Понял, ублюдок?!
  Тут уже молодые бойцы в открытую засмеялись над опозоренным лейтелем, радуясь, что среди них появился козёл отпущения, и теперь всякого другого будут меньше чмырить старослужащие – да и если что, то всегда можно будет отыграться за собственное унижение.
  Сержант нарочито волчьим взглядом – блюдя себя как вожака стаи – поглядел на юродивого. - Кто ты такой? - хотя об этом уже знали все окрестности, и во вражьих окопах тоже.
  - Я здешний жилец. Семью свою ищу.
  - Ты жилец?! - громко, на весь блиндаж и даже наружу, заржал-завыл похмельный волчара. - Да тебе жить на три затяжки осталось! Хочешь, я тебя прямо сейчас зарежу, чтоб ты не мучился?
  Старослужащие стали привставать со своих нар. Кровь уже до чертей надоела, её не хотелось видеть, к тому же земляной пол не замоешь; но вожак с похмелья, со злобы вошёл в гибельный раж – ему нужно было сейчас кого-нибудь убить, и если не этого мужика, то лейтенанта, или не дай бог кого-то из них. Давно пора было прикончить волчару, да всё смелости не хватало: подхохатывая ему, они вроде как становились его закадычными дружками, и теперь боялись друг друга.
  - А зачем? - равнодушно спросил мужик, будто смерть давно висела дамокловым мечом судьбы над его головой. - Я и так не мучаюсь: мне некогда – я семью ищу.
  Волчара поначалу опешил от хладнокровия юродца, от дерзости; а потом сообразил юморнуть: - Вот на том свете ты с ними и встретишься.
  - Они живы. Я верю.
  Да: это был не задристаный лейтенант. Мужик стоял прямо: слегка склонив голову - но не перед ними, волками, а в своих раздумьях. Ясно было, что он совсем их не боится - и если б они сей миг начали резать его на куски, то от боли кричала б телесная утроба, но не сердце с душой.
  - А хочешь, мы тебя отпустим?
  Понял сержант, что этого уже нечем пугать и нельзя победить; поэтому задумал выстрелить вслед, в голову. Подойти к такому близко, с ножом, он ссыканул. Самому жить хотелось. - Мы отпускаем тебя.
  - А я не хочу расставаться с вами. По крайней мере эту неделю – пока своих тут ищу.
  То ли мужик вправду решил отсидеться в тепле, то ли просёк что в спину стрельнут. - Мне нагадала цыганка, что я умру совсем в другое время, очень далёкое отсюда. И значит, все кто со мной будут рядом сейчас, тоже не смогут погибнуть. Так давайте я с вами останусь - и спасу этим вас.
  Один из старослужащих, по виду самый крепкий и быковатый, подкуривая сигарету, засмеялся: - И ты в эту херню веришь? Сто пудов твоё колдовство липовое.
  Мужик со спокойной добротой, как бог на чертёнка, посмотрел на него. - Так возьми автомат – и реши, стрелять ли в меня. Если выстрелишь – я умру, и значит гадание ложное. А если не сможешь, и я жив останусь – то всё верно, что старуха сказала.
  Солдату хотелось нажать на курок; не отнимая пальца, весь магазин, чтобы развеять это потустороннее марево, сошедшее то ли от бога, или от дьявола. И в то же время трепала надежда – как светлый исход из этого ада, как жизнь – что всё в гаданьи этого юродивого есть правда, и они вместе с ним будут жить.
  Его товарищи так же и веростливо, и гибельно, смотрели то на своего вооружённого яростного дружка, то на светло улыбающегося юродца.
  Солдат бросил автомат на деревянные нары.
  - Живи. Будешь талисманом.

  Уже четвёртый день талисман ошивался в блиндаже. На стенку его, конечно же, не повесили как икону – утром он всегда уходил, вечером обязательно возвращался – но вокруг всё-таки стало потише. За день всего лишь десяток миномётных снарядов – да и то вдалеке, у соседей; и пули не роились, будто мухи над трупами и дерьмом, а изредка кружили высоко над головой словно благородные стрекозы.
  Бойцы в мирной жизни не особо верили дурковатым базарным гаданьям: но на кровавой войне поверишь во всё – и в чёрную кошку, невесть откуда и куда пробёгшую через окоп, и в пятипалый листик срубленной осколком сирени, таская его под сердцем вместе с фотокарточкой жены.
  Юродец уже не угнетал их. Наоборот: он принёс с собой неведомый им прежде покой, они перестали ненавидеть друг друга, подозревать всякого и даже себя - а злобный сержант как змей выполз из запоя, и сбросив старую шкуру, липкую скользкую, стал походить на человека. Молодой лейтенант уже не пугался собственной тени, и иногда командовал как ему положено – принести там воды иль дровишек.

  К концу четвёртого дня на позицию, на бронированном джипе, на ночь глядя прикатила инспекция – полковник и двое помладше.
  Конечно, уже можно было ждать их по темноте и по тишине - когда накипь недельных боёв почти схлынула. Ничего плохого от этой проверки полувзвод не ожидал, утробой чувствуя, что они, бойцы, хоть и сволочи для врага, а для родины всё же герои – хоть в трусливом дерьме да пьяной блевотине, но из окопов никуда не ушли, не сбежали. Не зря же полковник, входя, пошутил им по-свойски:
  - А мы в штабе всё думаем – отчего такая тишина на позиции? Не помёрли ль? - И сам первый хохотнул своей шутке.
  Бойцы рывком, там-сям, соскочили с нар – приосанились. В блиндаже было свежо: пол заскоблён, параша отмыта, и в снарядных гильзах душистые ветки январской оттепели. Блаженный где-то достал, расстарался.
  Тут, возле печки, полковник его и узрел. Полминуты молча глядел, как тот шерстит кочергой; а потом, вызалупив зенки, заорал:
  - Что это за чмо?!! Если боец, почему в обносках?! Если чужой, почему живой?!
  Бойцы обалдели от этого крика. Слишком резвым и нервным был переход от светлого в душах – где ещё только начали снова зарождаться чувства из мирной жизни, прежде заваленные хламом боевого железа, чьи остовы, насквозь пробитые и до днища развороченные, валялись вокруг вместе с гниющими трупами. И наверное, каждый по-своему подумал про полковника – чтоб ты сдох, бешеный пёс.
  - Господин полковник. - Обратился к нему самый сильный быковатый солдат, что отказался стрелять в юродца. - Разрешите объяснить. Это наш талисман... - и он рассказал тихонько, как при покойнике, всю историю с этим блаженным.
  Но полковнику всего этого было не понять.
  Он ведь две недели назад не сидел с ними в одной траншее, когда как чудовищные звери из фильма ужасов на них понеслись танки, харкая прямо в лицо огнём да железом – он в это время осовело бражничал с какой-то податливой штабистской ****ью. Не у него на глазах разорвало товарища, словно в дьявольском опыте резво распавшегося на атомы, на кровь, кишки и гавно – он тогда пьяно отрыгивая, пытался поднять из штанов свой немытый вонючий херок. Не его разинутая пасть взывала к небесам – помоги!!! – изо всех молитв помня лишь - отче наш иже еси хотим ли мы войны спросите вы у сатаны! – он блаженствовал, воссылая хвалы за то что родился полковником, а не солдатом.
  - Вы что здесь, совсем охуели?! Ваш талисман это родина, флаг – это я и оружие! - и попёр, погнал свою агитацию, гнида. - Немедленно расстрелять!

  Быковатый солдат отконвоировал юродца к реденькой берёзовой посадке, уже изрядно порубленой снарядами. Сказал ему тоскливо: - Без тебя нам будет паршивенько. Если б не этот мудак, я бы твою душу и на год оставил. Когда я стрельну над головой, ты упади – а потом в темноте уползёшь. - Он взглянул под небо: - Уже смеркается.
  - А может, вместе уйдём? пока они хватятся...
  - Нельзя. - Солдат тяжело вздохнул. - Если я сбегу от них, то моей семье худо будет. Вот как твоей сейчас. -
  Через пяток минут всё было кончено. Одна тень неподвижно валялась на снегу, калично вывернув ногу; вторая скрылась за дверью блиндажа. Спустя короткое время, за которое можно пожарить яичницу, всю траншею вместе с солдатами накрыло точным залпом миномётной батареи. Деревянные балки и куски человеческих тел вертелись по воздуху в голубоватом свечении. То ли это рвались фосфорные боеприпасы, то ль улетали к местам обитанья отстрадавшие души.

  Бродяга юродец встал; потёр руками уши свои, оглохшие; перекрестился – и пошёл искать себе новый ночлег.