Афоризм Сервантеса

                (сентиментальная история)


                1

  Рано утром, в сумерках, в дверь тихо постучали. Наташа приоткрыла глаза, верно почудилось. Но опять раздался стук, теперь уже громче, нетерпеливее. Боясь, чтоб не разбудили детей, Наташа быстро встала, накинула халат, и побежала в прихожую. Подойдя к двери, тихо спросила:
– Кто там? – снаружи кашлянули. – Роланд, ты что ли?
– Наташа, это не Роланд. Это я, – услышала она за дверью.

Судорожно вспоминая, кому может принадлежать этот, вроде бы, незнакомый голос, Наташа отодвинула задвижку и приоткрыла дверь. На крыльце, ёжась от холода, стоял подросток – худой, высокий – с вещевым мешком на плече.

– Ханс! – всплеснула она от неожиданности руками. – Ты-то откуда здесь взялся?
– Где был – оттуда и приехал. Значит, Роланда дома нет? – Ханс не решался войти.
– Он на работе в ночную смену, придёт утром.
– Тогда я на вокзал.
– С ума спятил! Приехал к брату, а в дом войти боишься. Чего испугался? Давай, заходи, только тихо – дети спят.

  Ханс прошёл на кухню, сложил на пол вещмешок и сел. Наташа убедилась, что детей не потревожил приход ночного гостя, вошла за ним.
– Есть хочешь? – спросила она, Ханс промолчал. – Мигом разогрею.
– Нет-нет, я посижу, – испуганно заговорил подросток. – Подожду брата. Не тревожь себя, ложись, поспи ещё.
– Да какой теперь сон, не выдумывай. Что ты, как в гостях, – Наташа сходила в прихожую. Там на полке, в холоде, стояла кастрюля с супом и завёрнутое в тряпицу домашнее сало. Нарезав сало ломтиками на хлеб, подогрев суп, подала всё Хансу.

  Он ел быстро, суп вкусный, с зелёным лучком, моркошкой – там так не кормят. И жена у брата хорошая, чего он про неё расписывал, такая-сякая. Может, намекал, мол, не надо к нему приезжать? А к кому? К матери? Ханс горько усмехнулся про себя: к ней-то никогда!

  Наташа смотрела на юношу, и думала: какой же он ещё молоденький, пушок на губах только-только появился, а похудел-то как! Скулы торчат, уколоться можно… Почему Роланд не сказал, что брат приезжает, ведь писали друг дружке?

  Гость отложил тарелку и облизал ложку.
– Спасибо, Наташа, вкусно готовишь, пальчики оближешь.
– Так я ещё налью?
– Нет-нет, больше некуда, – Ханс встал из-за стола и подошёл к печке. – Я покурю здесь, можно?

  Она разрешила. Хотела спросить, как там жилось, но тут же опомнилась, вдруг обидится, подумает, попрекают. Разговор не клеился. Ханс на корточках сидел у приоткрытой печки и курил глубокими затяжками.

– Куда же ты теперь? – Наташа смотрела на короткий ёжик волос, худую шею, на застиранный, потерявший цвет, воротник. Было по-матерински жаль парня, ещё не успевшего в жизни ничего понять, и уже обломанного, исковерканного судьбой. Словно, подрубленный с одной стороны  ствол деревца, подкосившееся, но не упавшее на землю. И всё дело в том, насколько глубоко оно сидит в земле, насколько сильно питается корнями, чтобы ожить, зазеленеть и вновь воспрянуть, подняться навстречу солнцу, жизни. Ну да ничего, молодой – оклемается, только бы Роланд не испортил его своими выпивками.

  Ханс посмотрел на неё голубыми, подёрнутые тусклой дымкой, глазами.
– К брату бы, на тепловоз. Поговорю, может, возьмут. Полгода учеником, а там – помощником машиниста.
Наташа кивнула и снова спросила:
– К матери заезжал?
У него вдруг сжались челюсти, заходили желваки и, как бы через силу, выдохнул:
– Нет! Я к ней ни ногой!
Наташа удивилась, что с ним.
– К матери-то?.. – и осеклась. Ханс медленно повернул к ней своё заострённое скулами лицо, ходившими ноздрями.
– Разве она мне мать? Она меня посадила!.. Неужели я был настолько испорчен, настолько хулиган и бандит, что годился только в колонию? Это в тринадцать-то лет? И за что? 

  Он резко замолчал и отвернулся. Гнев овладел им, но пересиливая себя, он не дал ему вылиться наружу. Наташа видела, как нервно дрожала у него в руке сигарета, как несколькими глубокими затяжками он заставлял себя успокоиться.
– Роланд что-то говорил, – сказала она, – но не вдавался в подробности. Я ничего знать не могу.
 
  Выкурив сигарету, Ханс рывком вытащил из мятой пачки новую и трясучими руками снова закурил.
– А всё проклятые деньги виноваты, чёрт бы их побрал!..

  И он рассказал ей, часто останавливаясь, не находя нужных выражений, историю, что произошла несколько лет назад. Никому не говорил: ни матери, ни Роланду, и на суде молчал, от обиды зарёкшись не раскрывать рта, а Наташе – жене брата – всё рассказал. Может потому, что впервые почувствовал живое участие к себе, внимание; впервые с ним говорили, как с равным.

  На его воспитание мать махнула рукой, куда важней было «навести марафет», чтоб понравиться очередному любовнику; и шпыняла его, подзатыльниками награждала, не вертись, мол, под ногами. Роланд хитрый, у матери в любимчиках ходил, напаскудит, а укажет на Ханса, а та, не разбираясь, била, чем попало: палкой, метлой или черпаком. Когда отец погиб на железной дороге, она весь дом перерыла – деньги искала: долгое время муж куда-то прятал четверть зарплаты. Не пропивал: это мать знала наверняка. Но не нашла, а Ханс, когда за сараюшкой землянку строил, обнаружил в сырой земле обвитый капроновыми нитками целлофановый пакетик. Развернул, а там денег столько было! Восемь сотен! Матери не сказал, с ребятами тратил на конфеты, шоколад, игрушки разные там. Потом большие парни прознали, выследили. Пришёл раз к заветному месту, но не оказалось денег, только записка с неразборчивым почерком «Ура, кладоискатель! Ищи, и ты найдёшь ещё».

  И ведь кто-то матери донёс. Не знает Ханс, на Роланда не думает – тот уже не жил с ними. А мать в суд подала, видите ли, сын обокрал её, по миру пустил. И как вышло-то на суде: спросили её, может не стоит парню жизнь ломать, лучше – на поруки взять, так она двумя руками от него открещивалась, как от чумного, отмахивалась, только заберите, уважьте, нету склада с бестолочем, хлеб задарма ест!.. Представляешь, как она сказала: хлеб задарма… Этого Ханс ей простить не может. И била она его, и проклинала, он терпел: за правду получал, по справедливости, сам свою шаловливость знает, но что-то тёплое к матери было у него в душе, а после суда – выгорело, отболело, теперь к ней ни ногой. За четыре года в колонии от матери получил только два письма, и оба написанные явно во хмелю…

  Наташа молча слушала, и от всего услышанного сжималось сердце. Чёрствая, холодная душа, он не верит теперь ни в людей, ни в доброту. Сколько нужно ласки, тепла, чтоб растопить лёд, оживить к жизни человека, помочь полюбить людей.

  Через несколько часов братья встретились. Сдержанно поздоровались: не пристало мужчинам радость напоказ выставлять, не бабы же. Наташа заметила, как загорелись у Ханса глаза, как порывался он обнять Роланда, но только потянул руку и ограничились рукопожатием. Роланд на полголовы выше Ханса, в плечах шире, с большими заскорузлыми руками, кудрявый, как греческий бог, и чёрный, как смоль. Разные до бесподобия, единственное сходство у братьев – выступающие острые скулы, видно вылилась на лице у обоих южная кровь предков. Наташа смотрела на них и удивлялась, всё равно, как чужие встретились: ни радости, ни жадных расспросов, может, у эстонцев принято так?

  Роланд решил взять над братом шефство. Прописать к себе не мог: двое детей – не позволяла жилплощадь. Прописали в общежитие, но жил Ханс у брата. Через три дня, уладив дело в заводской конторе с пропиской, повёл Роланд юношу в свой цех, к начальнику.

  Начальник – крупный, седовласый мужчина – стоял у окна. Строгие чёрные очки, стёклами на вылет, придавали ему солидный вид. Говорил он снисходительно, свысока оглядывая собеседника, и Ханс поначалу робел. Вопросы задавались напрямик, требовательно:

– Кто будешь?
– ?
–За что сидел?
– Это к делу не относится.
– Относится. Ежели за воровство, ты и у нас в цеху воровать будешь?
– Я за воровство не сидел, – чётко, раздельно выговорил Ханс. – Я пришёл устраиваться на работу, а вы не следователь, чтоб задавать подобные вопросы.
 
  Очки начальника уставились на Роланда:
– Ты поручаешься за брата?
– Гарантирую, если он будет моим учеником.
– Хорошо. Сходите к мастеру, пусть поставит в график, – очки шефа транспортного цеха дрогнули к кончику носа, пальцем он ткнул их обратно к переносице. – И чтоб без фокусов, разгильдяйства не потерплю, а то привыкли там…
  Он замолчал, встретившись с каменным взглядом Ханса, и махнул рукой. Братья вышли на улицу.
– Суровый какой, – Ханс покачал головой.
– Его можно понять – тебя не из благопристойного заведения выпустили. А вообще-то он со всеми так, как хороший актёр, выдерживает роль строгого, но справедливого начальника. Не обращай внимания.
 
  С мастером договорились быстро, и, главное, легко – без пристрастного знакомства. На четвёртый день после приезда Ханс выходил с Роландом в ночную смену учеником составителя на тепловоз.

  Наступила весна, прилетели скворцы, разместились в домиках, что построил Ханс с племянником, и весело щебетали, разглашая трелью окрест. Дочь Наташи – Ирма – чуралась его. Она вообще боялась мужчин, даже когда приходил Роланд, девочка, весело игравшаяся с куклой, притихала, подбегала к матери и не отходила от неё ни на шаг.

– Чего это она так скисает? – как-то спросил Ханс Наташу.
– Напугали, – нехотя ответила она.
– Мужики что ли?
–Да уж мужики… Брательник твой, нализался после получки, драку затеял, где-то стекло выбил, а оно ему руку располосовало от плеча до кисти. Привели его домой – буянить стал. Как взмахнёт рукой – кровь дождём. Все стены в коридоре обрызгал. Ирма увидала кровь, да как закричит истошно. Год после этого разговаривать не могла – мычала только, а понимать – всё понимала. Уж и к врачу водила, но без пользы. Сейчас ей три с половиной, только-только говорить начинает: Артур её учит, – кивнула она на сына. Ханс взъерошил ему волосы и подошёл к девочке.

– Ирма, ты меня боишься?
– Не очень, – тихо ответила она.
– Не бойся, – он погладил девочку и улыбнулся. – Люби маму, Ирма.

  Наташа удивлённо посмотрела на Ханса, заметила, как он тотчас нахмурил брови и повёл рукой по глазам. Предательские слёзы! Ей невольно пришлось себе признаться: не зачерствело сердце у Ханса. Из рассказов Роланда она знала о его сентиментальности, как муж выражался: «хлипкий на слёзы». Но чтобы после всего, что ему пришлось испытать, в нём осталось что-то от прежнего Ханса – этого предположить она не могла.

  Боль, нанесённая слабому, приводила Ханса в ярость, равно как хороший поступок, свершённый для него, вызывал слёзы благодарности, и он начинал чтить человека, протянувшего ему дружескую руку.

  Был такой случай.
  Цех собрался на трёхдневную экскурсию в Ригу. Денег было мало, чтоб поехать всем, и договорились так: поедет Ханс – одному прокормиться легче. Но он воспротивился: не гоже, мол, мне на ваши деньги ехать (свою первую зарплату он ещё не получал).

– Лучше поезжайте вы, а я с детьми останусь нянчиться.
– Так и сделаем, – резюмировал Роланд.
Желающих на поездку записывала Наташа. Ей как-то жалко стало, что Ханс остаётся, и так парень всё один да один, уж если ехать – так всем, а детей у соседей оставить можно. И она занесла его имя в список. Вечером все сидели за столом, ужинали.

– Слушай, Ханс, я тебя тоже записала на экскурсию, – сказала она. – Хотя денег у нас маловато (десятка осталась), а в поездке питаться три дня, но, думаю, протянем.
У него вдруг мелко-мелко задрожал подбородок, глаза заблестели, весь он как-то внутренне загорелся:
– А я вообще согласен поголодать эти три дня! – и столько в нём было радости от того, что его не забыли, не оставили, что даже хмурый Роланд оттаял немного:
– Ничего, брат, протянем как-нибудь, а уж голодать мы вместе будем.
Ханс не выдержал, тряхнул головой, и выбежал из-за стола. Старший брат посуровел:
– Утри глаза, нюня…

  После этого случая Ханс стал доверчиво относиться к жене брата. Она испытывала к нему не то чтобы нежные чувства, просто проявление сочувствия у неё граничило с лаской и состраданием: такой молодой и уже в колонии сидел; все отворачиваются от него, дружбы не ищут, а каково это подростку; начальство обдаёт его недоверием, присматривается, то с одного боку, то с другого. И она по-своему, по-матерински, можно сказать, жалела его – то в суп больше мяса положит, то рубашку выстирает, заштопает, где порвалась. Роланд замечал это и, может, в душе ревновал, но ничего не говорил. Да и ревновать к брату, как считала Наташа, было бы глупо и унизительно. Полное доверие Ханса к Наташе выразилось в откровенном разговоре, где он признался ей, что уже давно употребляет наркотики.

– Что ты, Ханс! – и она заплакала. – Неужели ты мог пойти на такое?
– В любое время могу бросить, не плач.
– Не так-то просто бросить, как тебе кажется. Одна ломка чего стоит, когда начнёт тебя крутить, ломать – на стенки бросаться будешь.
– Я знаю, но я смогу, вот увидишь, – Ханс замолчал. Наташа, размазывая по лицу слёзы, глядела на него и покачивала головой…

  Первые месяцы со дня приезда Ханса Роланд не брал в рот ни капли спиртного, но на первомайских праздниках крепко «отметился». А после, уже не стесняясь брата, приходил домой, изрядно накачавшимся портвейном. В компанию стал завлекать и Ханса (сбывались опасения Наташи).
– Пойдём, посидим с ребятами.
– Рольтс, ты же знаешь – я под надзором, могут прийти вечером с проверкой, а от меня перегаром несёт. И загремлю под барабанный бой.
– Не трусь, я не заставляю тебя пить. Культурно посидим, анекдоты потравим, тебе ли объяснять. Заодно друзья появятся.

  И Ханс соглашался – последний довод действовал безотказно. Компания засиживалась в депо у электриков или в будке стрелочника до позднего вечера, благо, никто из начальства их не тревожил. Как правило, домой шли навеселе. Ханс немного побаивался проверки со стороны милиции, и не очень увлекался спиртными напитками. Роланда приходилось тащить чуть ли не на горбу. Наташа осыпала братьев бранью:

– Что вы, ироды, вытворяете? Деньги девать некуда? И так не богато живём!
– Цыц, зараза, замолчи! – выкрикивал Роберт. – Ты в наши мужские дела не лезь!
Жена его не слушала, отмахивалась, выговаривала Хансу:
– Ты бы его попридержал, брат всё-таки…
– Что такое? – пьяного Роберта трудно было угомонить. – Я уже сам себе не хозяин? Мной командовать!.. – он начинал метаться, буянить. Ирма с Артуром прятались в угол за кроватью, зажимали уши. Девочка громко плакала, звала маму, у Наташи опускались руки.
– Что вы делаете? Ханс, ты же видишь! Что вы делаете…

Роланда было не удержать, он уходил на улицу, устраивал скандалы, домой приходил под утро в разорванной одежде, окровавленный, своим видом ещё больше пугая детей.

  Кутежи, пьянки, дебоши действовали на Ханса удручающе. Несколько раз он порывался уйти от брата в общежитие, но Роланд по закону старшинства удерживал его, давал слово бросить пить, зажить спокойно. Но выдержки хватало ненадолго: две недели, месяц – и опять всё крутилось по адскому кругу.

  Однажды в компании Роланду, как говорится, наплевали в душу.
  Ханс сдал экзамены на составителя-сцепщика, и приступал работать отдельно от брата, в другой смене. Это мероприятие собрались отметить. Сидел с ними в компании Аарне Киви, языкастый, с жуликоватыми глазами мужик, склонный к полноте. Про него в цехе говорили, что он – мизантроп, и про меж себя называли «Боа». Был он хорошим кулачным бойцом. Оскорбив человека, вызывал его на бой, и перед глазами всех присутствующих валил противника одним ударом кулака. Затевать с ним ссору побаивались, знали – всё равно побьёт.

В самый разгар кутежа Аарне подколол Роланда:
– Теперь твоей жене хорошо живётся.
– Почему хорошо?
Боа осклабился, обнажая хищные зубы, и слова, словно змеиное жало, вылетали из его рта:
– Два мужика в доме – разве бабе не вольготно? Выбирай любого.

Хотя во вспыльчивости Роланд мог настолько разъяриться, что от него все шарахались, но по природе своей был трусоват. Он только сощурился и отвернулся. Но Ханс весь напрягся, как струна: незаслуженно оскорбили женщину – ту, которую он уважал.
– Брат, – он толкнул Роланда, – ты слышал, что сказали о твоей жене?
– Ты, парень, не встревай, – вмешались мужики, им было интересно посмотреть, как отреагирует Роланд.

  Конечно, в душе они все были д`Aртаньянами, и за открытое оскорбление женщины – приставал бы кто на улице к ней – они бы все вступились за неё. Но тут другое дело, тут намечалось представление: один подкалывает другого, вызывая его схватиться с ним, словно опытный матадор поддразнивает красным полотном разъярённого быка.

  Но не так-то легко было унять Ханса:
– Повтори, Киви, что ты сказал.
– А что я такого сказал? Вольготно бабе с двоими…
Докончить он не успел: два удара, словно бичом-шамберьером по арене, чётко отщёлкались по лицу. Все присутствующие повскакали со своих мест.

– Смотри, какой прыткий, – протянул Аарне, надвигаясь на юношу. Ханс не стал ждать ответного удара, сам ринулся с кулаками в атаку. Раз, два… и Боа на полу. Такого разворота событий никто не ожидал – настолько высок был авторитет кулачного мастера Киви. К всеобщему удивлению, Аарне спокойно поднялся, подошёл к столу, налили в стакан водки, и подал Хансу.
– А ты, паря, хват. Люблю таких…

  С тех пор Киви кулаками не размахивался, если и задевал кого, всё дело заканчивалось словесной дуэлью. Про него потом говорили: нашла на силу сила – взяла, штаны спустила. Аарне огрызался: он не вам, соплякам, чета.

  – Ты где так драться научился? – спросил Роберт, когда они возвращались домой. Ему было неловко: его престиж старшого упал в глазах Ханса.
– Там, – неопределённо махнул рукой юноша. За этим «там» было всё: и побои матери, и суд – бескомпромиссный, уничтожающий – четыре года в колонии, где закончилось детство, и началась новая веха жизни.

  Не только Боа, но и старший брат оценил кулаки Ханса. Без боязни он затевал драку, втягивал в неё юношу, и хотя Ханс ограничивался самозащитой себя и Роланда, от них отступали, не связывались. Кое-какие слухи дошли и до органов, Ханса стали чаще контролировать. Да и сам он понимал, что с братом ему не по пути. Скоро настал тот день, когда отношения между ними крайне обострились, и разрыв был Хансом предрешён.

  Взаимоотношения Роланда с женой тоже ухудшились. Усугубилось оно приходом Наташи к начальнику транспортного цеха с просьбой, нельзя ли мужу не давать зарплату в руки, ведь половину пропивает, а выдавать ей. Очки начальника безмолвно дрогнули в знак согласия. Дома Роланд устроил жене разнос:
– Ты что меня по цеху позоришь!
– Сам себя позоришь, и не только в цеху – по городу.
– Сколько раз тебе говорил: не лезь в мужские дела!
– Какие это мужские дела, когда они и меня касаются и твоих детей! Если я не получаю от тебя половины зарплаты, чем мне детей кормить? Об этом ты подумал? Они в чём виноваты, что тебе, проклятому, водка дороже стала?

  Роланд с силой хлопнул дверью, аж стёкла в окнах задребезжали, грозя вылететь из рамы. Наташа опустилась на стул, заплакала.
  Вечером со смены пришёл Ханс. Роланда всё не было. Видя заплаканные глаза Наташи, он догадался, что братец опять в загуле, и только спросил:
– Давно ушёл?
– Ещё утром. Ушёл в раздражении, злым, дел может натворить – скандалу не оберёшься.
– Пойду, поищу его, – решил Ханс и поднялся.
– Ты сам-то не встревай в драки, поберегись, – тревожно попросила Наташа.

Он кивнул и, одевшись, вышел из дома. Поколесив по городу, юноша нашёл Роланда, явно накачавшегося, возле пивнушки в обществе пятерых молодых человек. У них шёл разговор на высоких тонах. Завидев его, Роланд обрадовался:
– Ну что, мужики, кулаков моего брата не желаете попробовать?
– Рольтс, уймись. Я пришёл за тобой…

  Но старший даже не стал слушать Ханса, развернулся и двинул рядом стоящему парню кулаком в ухо, тот упал. Другие набросились на Роланда, смяли его, повалили, словно кабанчика, на спину. У Ханса нервно задёргались скулы, заходили желваки. Как он себя ни сдерживал (стой! не встревай! пусть его проучат!), но вот Роланд крикнул:
– Помоги, брат! – и не мог остаться равнодушным к избиению старшого. Налетел на парней, разбросал их во все стороны, наклонился к лежавшему в грязи брату и выдохнул в лицо:

– Всё, Рольтс, кончено! Я ухожу, и если ты не бросишь свои кутежи и драки, если тебе не дорога семья, можешь валяться здесь! Не для того я четыре года провёл вдали от дома, в колонии, чтоб меня опять туда запрятали! – Ханс выпрямился и зашагал прочь. Не успел он сделать и десяти шагов, как услышал за собой возню. Оглянулся. Те же парни опять насели на Роланда. Ханс бросился бежать прочь от драки.

– Не уходи, Ханс! Помоги! Трус! – донеслось до него, но он продолжал без оглядки нестись прочь от мордобоя – от никчемной жизни.
  «Надоело! Надоело! Так жить нельзя!» – стучало в мозгу. Запыхавшись, влетел в квартиру, и стал торопливо собирать свои одежды. Вещей у него почти не было, всё уместилось в маленькой заплечной сумке. С расширенными глазами смотрела Наташа на его метания – не могла ничего понять. Догадки, одна страшней другой, роились у неё в голове.

– Что случилось, Ханс? Ты уходишь насовсем? Тебя ищут?
Юноша почти со слезами в голосе выговорил:
– Он же знает, что мне нельзя участвовать в драках. Не могу я больше с ним. Выпьет, начинает задираться, ему накостыляют. Но он же мне брат! Я не могу спокойно смотреть, как его избивают, начинаю защищать. А драться мне нельзя! Малейшая травма, малейшая жалоба от кого-либо, и мне вот! – он скрестил пальцы рук. – Каюк, тюрьма! Ты хорошая хозяйка, ты не должна обижаться, но я ухожу в общежитие. Пусть я эгоист, но так будет лучше.

  Наташа принялась выпытывать у него, что произошло, где Роланд, и к концу рассказа сделала резюме:
– Какие вы всё-таки разные.

Стали прощаться. Неожиданно у входных дверей раздался стук. Стучали громко. Дверь отворилась, и в комнату ввалился Роланд, облепленный грязью, с кровоточащими ранами на лице. Чёрные, как уголь, глаза блестели лихорадочным огнём. Его пошатывало настолько, что он всё время рисковал упасть навзничь или ничком.

– Трус! – крикнул Роберт. – Дерьмо! Трус! Оставил брата в беде, сбежал, только пятки сверкали. Я тебе дал приют и хлеб, а ты мне во как, значит, отплатил!
– Что ты мелешь, Рольтс? Замолчи!
– Ты – подонок, Ханс! Ты кого бросил? Своего брата!..
– Роланд, опомнись! – заступилась за Ханса Наташа. – Ты же знаешь его положение, нельзя ему в драки ввязываться. Чего ты мечешься?
Роланд весь загорелся. Оттолкнувшись от стенки, он грудью попёр на жену.
– Любовника защищаешь, стерва! – и грязно ругаясь, наотмашь ударил её по лицу. Наташа отлетела в сторону. Ханс ринулся на брата, ударить не ударил, но пихнул сильно.

Роланд на восемь лет был старше его, и некая почтительность не позволила Хансу поднять руку на брата. Роланд чудом устоял, но разозлился – дальше некуда. Набычился, зверь зверем, и пошёл на младшего. Ханс стоял, словно заключённый, держа руки за спиной крепко влепившимися, только бы не ударить! Но тут между ними встала Наташа. Защищая Ханса, загородила его грудью.

– Бей меня! Бей! Но его не трожь! Уходит он от нас! Врагами что ли будете? Опомнись, Роланд! Уйди! Уйди! – и она заревела. Некрасиво исказилось её лицо, из-под опущенных век покатились слёзы. Будто очнувшись, Роланд тряхнул головой, отстранился, тяжело дыша. Ханс подошёл к нему, положил руку на его плечо.
– Прощай, Рольтс. Как-то всё нехорошо у меня получается: с матерью в разладе, с тобой вот теперь…
Так на полуслове, он покинул брата и его жену. В комнате за спасительной кроваткой, в углу, плакали дети: Ирма и Артур…


   2


  Довольно сносно Ханс устроился в общежитии, окна которого смотрели на ресторан, который в его судьбе сыграет роковую роль.
  На питание денег не хватало, голодал, только на поклон к брату не пошёл. Сидел чуть ли не на воде и хлебе. На работе, бывало, встречались, холодно кивали друг дружке и расходились, словно и нет между ними родства. Выручила Наташа: украдкой от мужа принесла ему полную сумку снеди. Так до зарплаты и вытянул.

  Потом приучил себя бережливости, лишнюю копейку зря не тратил. Записался в библиотеку – чем-то нужно было себя увлечь. Из всей представленной литературы выбрал Сервантеса. Занялся рисованием, по памяти набросал грифелем портрет Наташи. Ему показалось, неказисто вышло и он, не окончив, запрятал зарисовку далеко в шкаф. Зато хорошо получались зверюшки и птицы. Он рисовал их пачками, старательно выводя на ватмане целый зоопарк. Относил к племяннику и племяннице, когда не было дома брата. Жизнь текла прежней колеёй, только размолвка с Роландом немного подтачивала её размеренный ход.

  Однажды у него появилось неистовое желание увидеть мать. Как ни противился своей воле, взвешивая все «за» и «против», не мог устоять перед искушением, хоть одним глазком посмотреть на неё. Поменявшись сменами, Ханс с первым автобусом поехал в районный город, где на окраине, среди старых заброшенных домов под высокими клёнами (деревьев его детства), в обветшалой хижине жила мать. Дом ставил ещё отец в дни своей молодости. С тех пор, как отца не стало, никто не удосужился подлатать, подремонтировать его.

  Комок подкатился к горлу, когда Ханс увидел знакомый порог родного очага, покосившуюся крышу, заросшую зеленоватым мхом, облупленные от краски облезлые стены. Он сел на лавочку у дома напротив, и долго всматривался на окна и дверь, не решаясь войти. Через некоторое время постучал. Не отворяли: никого не было дома. Полдня Ханс фланировал по городу, к обеду вернулся, и опять устроился на знакомой лавке. Старый дом тёмными окнами немым укором вглядывался в Ханса…

  Из-за угла вышла женщина, в которой он узнал свою мать. Ёкнувшись, заколотило сердце, Ханс резко встал. Это привлекло её внимание, она взглянула на него, тихо ахнула и остановилась. Ханс медленно подошёл к ней, и почтительно наклонил голову:
– Это я, мама.
– Вижу, что ты, – ответила она не холодно, не мягко, словно расстались они час тому назад, и укорила его, – тебя давно отпустили, от чего ж сразу приехать не мог?
– Не хотел, – начистоту сказал Ханс. – Считай, ты меня посадила. Обидно было…
– А мне не обидно! – вдруг выкрикнула она резко. – Деньги все растранжирил, что отец оставил!
– Эти деньги я нашёл в земле, за сараем. Мог ли я знать, что они отцовы?
– Не лги, Ханс!
– Я никогда не врал, мама! – вскричал уже Ханс.

  Старый спор продолжался. Ему стало неприятно, досадно: столько лет не виделись, и ничего лучшего не нашли, как устроить на улице перебранку. Она даже не попыталась его обнять, поздороваться, пригласить в дом… Она не изменилась, только внешне подурнела: кутежи и любовные утехи наложили свой отпечаток. Когда-то белое, с тонкими чертами лицо, теперь было желтым, глаза ввалились, окутанные мешками морщин, рот исказился на бок.

– Врал, не врал – какое это теперь имеет значение, – мать махнула рукой, – а денег нет.
– Деньги у меня украли.
– Кому ты рассказываешь, – мать опять махнула рукой и отвернулась.
Этого он вынести не мог, повернулся спиной к матери, и зашагал прочь. Обида жгла и терзала его.
  «Зачем я приехал?» – твердил он себе всю дорогу до автовокзала. Мать его не окликнула, может, и порывалась, да он этого не видел.
Падали листья, стояла глубокая осень…

  Существует такая фраза: «Сама судьба играла с ним», довольно банальная, но конкретнее сказать о последующих событиях никак нельзя. Первый резкий перелом в жизни Ханса был совершён благодаря матери, когда на суде она остервенело открещивалась от него, второй же поворот разыгрался не косвенным, а непосредственным участием брата – Роланда.
Всё случилось за какой-то час…

  Наступила зима, и погода была февральской: с моря дул леденящий ветер, завиваясь в проводах, издавал гул, словно дули в эоловы арфы.
 Ханс сидел за столом, рисовал. Через полчаса идти на работу. Задумавшись, он чертил на бумаге не удавшуюся фигуру присевшего на задние лапы слона. Сегодня минуло ровно десять месяцев со дня приезда из колонии. Подытожив прожитое, Ханс невольно горько усмехнулся, что он имеет на сегодняшний день? С матерью в отношениях никакой теплоты, с братом – то же самое (исключение составляют Наташа и её дети), друзей не завёл, обставиться не успел, и за душой ни гроша – гол, как сокол. Настали холода, но даже, мало-мальской тёплой одежды и той нет. Что за жизнь, будь она неладна!  Хочется быть нужным, полезным людям, обществу, а получается наоборот – живёшь, как отщепенец, изгой.

  Только Аарне Киви как-то на работе, то ли случайно, то ли заглянув Хансу в душу, сказал:
– Я тебе, как составителю, дам совет: не бери в голову – бери в ноги.
– Это как понимать?
– Так и понимай: всю эту шушеру-мушеру, разговоры и укоры не принимай близко к сердцу, а лучше делом докажи на что ты способен. Тебе, составителю-сцепщику, приходится много бегать, вот и советую, бери в ноги. Понял?
  За поддержку Ханс был ему благодарен…

Бросив не получившийся рисунок, Ханс стал собираться на смену. На улице его обдало холодом, по телу пробежала дрожь. Неожиданно у ресторана послышались крики, ругань, кого-то костили матом. Из всего этого разноголосого шума он узнал хриплый голос брата. Противоречивое состояние овладело им. Понимая, чем ему грозит вмешательство в скандальную историю, он не смог не откликнуться на зов крови – ноги сами несли его навстречу последнему акту драмы…

  Роланд лежал ничком на снегу, прикрывая руками голову, шестеро бугаев били его ногами. Вокруг стояла толпа подростков, две женщины визгливо вопили.
– Что вы делаете! – крикнул, подбегая Ханс.
– Отвали, сопляк.
Юноша без разговоров схватил одного за воротник и резко дёрнул, опрокидывая навзничь. Остальные пятеро попятились назад. Роланд пошевелился, перевернулся на спину, тут только увидел Ханса. Разбитыми в кровь руками он заграбастал горстью снег, вытер окровавленное лицо, и спросил:
– На подмогу?

  Зная взрывной характер Роланда, Ханс старался его успокоить:
– Кончай буянить, люди кругом.
– Плевать…
– Рольтс, я на работу спешу!..
– Мне плевать!
  Опрокинутый парень встал и навалился на Ханса, тот не замедлил скинуть его.
– Мужики, бросим это дело, – обратился Ханс к парням. – Зачем физиономии друг другу портить?
– Иди своей дорогой, а не то… – погрозили ему кулаком. – Тебя кто сюда за уши тянул?
– Брат он мне, пожмём друг дружке руки, разбежимся мирно.
– Коль брат, так углядывай за ним, а то чёрт-те что вытворяет…

  Парни успокаивались. Роланд поднялся и, сгорбившись, стоял на ногах. Страсти вроде уже стали потухать, и потасовка грозилась решиться мирным путём, да не тут-то было. Без предупреждения Роланд сделал выпад и, сцепившись с одним из парней, опрокинулся на женщин, смял их, те завизжали сильнее прежнего. Пятеро остальных принялись их разнимать, опять повалили Роланда, схватили за руки-ноги, и потащили за угол ресторана.

  «Словно овцу на распорывание», – мелькнуло в голове у Ханса, и в следующий момент он налетел, будто вихрь, на них. Завязалась свалка. Получив два ответных сильных тумака в ухо и челюсть, Ханс разозлился, вошёл в раж, и посыпались удары направо-налево, кулаком, ногой, в лицо, в пах. Ойкнув, на снег упали двое и закорчились в судорогах. На шум прибежали стоявшие у входа ресторана люди. Принялись разнимать, успокаивать, хватали сзади за руки, но он отмахивался от них, бил всех, кто к нему подходил. Перед глазами стоял только Роланд, беспомощно дёргающийся в крепких руках.

  Подъехала машина с дружинниками. Четверо с повязками ДНД и участковый влились в свалку. Разгорячённый в пылу драки, Ханс, оказывая сопротивление, и их не пощадил. В конце концов, его угомонили, сбив с ног и за спину завязав ремнём руки.

  На следующий день, узнав о случившемся, Наташа плакала навзрыд, осыпая мужа упрёками. Отрезвевший Роланд, виновато обхватив руками голову, безмолвствовал, ни слова не говоря в своё оправдание. Дети, как строгие, неумолимые судьи, неотрывно смотрели на отца…

  Ханс сидел в предварительном заключении. Ему было предъявлено суровое обвинение: оказание сопротивления органам власти и умышленное нанесение тяжких телесных повреждений (двое остались калеками). Суд был назначен на конец февраля, и показательным. Для многих время летело быстро, но для Ханса тягуче медленно, словно перегруженный воз в гору. Многое успел он передумать, многое осмыслить. Брата не винил, казнился только своим малодушием, не полезь тогда в драку – ничего бы не случилось. Готовился к худшему – отсидке.

  Наконец, настал день суда, он совпал с днём ангела Ханса: ему исполнялось восемнадцать лет. Народу в зале клуба набралось уйма, многие из транспортного цеха, некоторых Ханс видел впервые. Напротив трибуны сидела мать, поседевшая, сникшая, с отрешённым взглядом смотрела на него. Слово да дело, а суд проходил в разноголосом шуме, вызывались свидетели, потерпевшие; задавали вопросы прокурор, защитник. К концу разбирательств и словесных перепалок предоставили слово подсудимому. Зал мгновенно затих.

  Ханс встал, десятки глаз уставились на него. От волнения комок подкатился к горлу, не давал говорить, справившись с нервами, он тихо сказал:
– Признаю себя полностью виноватым, смягчающего наказания не жду.
С задних рядов раздалось:
– Громче! Не слышно!
Ханс поднял голову и произнёс раздельно, нарочито громко:
– Виновен во всём только я один! Судите, как найдёте нужным.

  Он заметил, как заплакала мать, и не смог больше вымолвить ни слова. Неожиданно в зале поднялся Аарне Киви, вышел к сцене и, мня в руках шапку, обратился к судьям:
– Всё это неправда! Мы знаем Ханса Калура, как хорошего товарища. Он почти год работает у нас в цехе, и свои обязанности исполняет не хуже других, а, может, даже лучше!.. Да! На нём стоит клеймо колониста, и поэтому многие его избегали. И я виню весь коллектив в том, что он не получал в своё время поддержки! Вспомните, разве он заваривал драки? И в тот злополучный вечер Ханс хотел только усмирить взорвавшихся парней, а что получилось? Так имеем ли право судить его за это?

  Речь Киви вызвала в зале ажиотаж. Про него потом будут говорить: Боа наш меняется на глазах, словно хамелеон, то был мизантроп, теперь переключился – филантропом становится.

  Но ещё больший шум случился после слов прокурора:
– Я тоже не считаю Ханса Калура прямым виновников случившейся трагедии. И по справедливости, рядом с подсудимым должен бы сидеть его брат – Роланд Калур, – прокурор повернулся к Хансу. – Только благодаря брату, вы, Ханс Калур, находитесь под судом.
  Роберт был буквально раздавлен, зал неистовствовал, но когда судья зачитал приговор – четыре года заключения – наступило полное молчание…

  Ханса увозили на следующий день. Рано утром Роланд пришёл его провожать. В руках у него был свёрток. Стоял ядрёный мороз, у Калура младшего одета лишь осенняя куртка. Ждали машину, два сопровождающих стукали валенками нога об ногу. Роланд протянул пакет.
– Возьми моё пальто, всё теплее будет.
Ханс печально улыбнулся, только скулы дрогнули, но подарок взял.
Вечером, когда Роланд сказал Наташе о своём намерение отдать брату поношенное, но ещё крепкое пальто, она подумала: «Откупился, для очистки совести».

  Когда подъехала машина, Роланд не выдержал, его чёрные, как смоль, глаза увлажнились. Он уткнулся брату в плечо:
– Прости, братишка, прости…
– Чего уж теперь… Пить брось, семью береги. Моя судьба пусть будет тебе уроком.

  Ханс отстранился и залез в машину. Захлопнулась дверца, и сквозь решётку в последний раз мелькнуло его заострённое скулами лицо.
«Не простил, – подумалось Роланду. – Не простил».

…Через некоторое время, уже по весне, когда талые воды вот-вот разбегутся по земле, Наташа через почту получила извещение: прийти в общежитие за оставшимися вещами Ханса Калура. В тот же день она направилась туда. Комендант, сухонький низкорослый старичок, выложил перед ней на столе набор карандашей, красок и кипу рисунков. На всех были нарисованы забавные, смешные зверята, летающие птицы, только на одном незаконченный портрет молодой женщины. С удивлением Наташа в рисунке признала себя.
 На обороте было написано: «Надо жить в ладу со своей совестью, и пускай себе люди говорят, что им вздумается. Сервантес».