Поездка

Отец болел еще с весны, и Николай, зная про его неизлечимую болезнь, был готов к самому худшему. Но все равно, телеграмма застала Николая врасплох. Это было настолько неожиданно, что известие, которое принес почтальон под вечер, настолько ошарашило его, что он долго не мог уснуть, вздыхал и ворочался с боку на бок, думая о том, что уже никогда не увидит отца живым.
 На работе отпустили без разговоров, и быстро собравшись, он уехал. Уехал провожать в последний путь отца, еще не очень старого, поэтому всю дорогу Николай  не мог себе представить, что войдя в родной дом, он не услышит его хрипловатого голоса, не ощутит крепкого крестьянского рукопожатия.
Николай не любил похорон. Собственно, не самих похорон, а ту атмосферу, которая складывается вокруг них. Зачастую приходят люди, которые в силу сложившегося жизненного уклада, давно не видели умершего, а может, просто его забыли. Но приходят по слухам, которые даже в большом селе распространяются быстро, словно утренний туман после прохладной ночи.
Люди приходят поговорить между собой об умершем. Сказать на прощание хорошие слова, вспомнить что-то давнишнее, может быть не совсем обычное. Эта традиция нерушима, а может быть, действительно, так и надо отпускать их с миром, ведь все умершие были только хорошими людьми. Хотя об Алексее можно было вспомнить и сказать только хорошее. Спокойный, рассудительный, он уверенно жил на земле, не мешая жить при этом другим. О том, как он вернулся с фронта, как начал работать на шахте, как эта шахта отняла у него здоровье, когда сорвавшаяся вагонетка раздробила ногу, о доме, который он сумел купить и перевести в него свою семью – все это вспоминали в своих разговорах сельчане. Но как всегда бывает, разговор постепенно перешел на другую, так сказать, отвлеченную тему.
Так бывает почти всегда - люди стараются не встречаться друг с другом глазами, в воздухе повисает неудобная скованность, как будто все присутствующие на похоронах считают себя виноватыми перед умершим.
Николай приехал за два часа до выноса покойного. Народу собралось действительно много, и большинство людей были ему незнакомы. Мужчины без конца курили, вели негромкие, отрывистые разговоры на крыльце и на улице, рядом с палисадником. Женщины толпились в избе, монотонный женский голос перемежался с шепотом и всхлипами.
Николай, оставив дорожную сумку в сенях, взошел в избу. Гроб с телом отца покоился на двух табуретках. Взглянул на них Николай, и ему сразу подумалось, что их смастерил сам отец. В те далекие послевоенные годы, когда они только переехали в свой новый и перестроенный руками же Алексея дом.
Отец лежал головой в угол, под образами. Умершего отца отпевали. Священника в селе не было лет шестьдесят пять, еще с довоенной поры, когда разрушили старую каменную церковь. Поэтому на похоронах обряд отпевания заменялся чтением Псалтири богомольными старухами, еще не забывшими веру и Бога. Вот и сейчас одна из них стояла в ногах усопшего и монотонно бубнила, читая книгу, которую держала в своих руках. Чтение заупокойного тропаря подходило к концу. После слов «Помяни, Господи, душу усопшего раба твоего Алексея», Николай подошел к матери, и когда он обнял ее, она зарыдала, уткнувшись ему в грудь. Он, ничего не говоря, только гладил мать по плечам, по голове, и сам еле сдерживал слезы.  Николай усадил мать и присел рядом с ней у отца в изголовье. И все не мог поверить тому, что лежащий в гробу сухонький, с обтянутым кожей черепом старик – это его отец.
Николай вышел из душной избы. Отца вынесли, поставили гроб на те же табуретки около дома. Мать плакала. Соседские парни подняли гроб на полотенца и понесли его вдоль по улице к перекрестку, где стоял грузовик с открытым бортом. Николай с матерью шли за гробом. Перед ними шла девочка, лет десяти, в красном пионерском галстуке -  внучка соседки тетки Анны, которая несла на красной, сшитой матерью подушечке награды отца. Медаль «За победу над Германией», полученную отцом в сорок шестом году, и медаль «За трудовое отличие», которую отец получил уже в конце сороковых годов за ударный труд на серной шахте.
Как прошли сами похороны, Николай помнил бессвязно. К могиле, вырытой на старом сельском кладбище, пробирались с трудом между оградами, крестами, надгробными памятниками. Кладбище зарастало кустами сирени, низкорослого боярышника, травой. Соседство здесь было очень тесным и уже поговаривали, что скоро начнут хоронить на новом, далеком кладбище. 
На поминки собрались почти все деревенские старики и старухи. Обедали в избе. Сначала столы накрыли для мужчин, потом для женщин. Мужчины вышли на улицу и расположились на лежащих около забора больших бревнах. После выпитой поминальной чарки разговоры среди стариков пошли о войне.
Николай знал, что отец провоевал полгода на Ленинградском фронте. Был Алексей мобилизован в Красную Армию осенью сорок первого года, а весной сорок второго он неожиданно, но на радость жене и матери вернулся домой. Открылась старая язва желудка, и после госпиталя его освободили от военной обязанности. Почти все собравшиеся на похороны старики села были сверстниками Алексея. Все прошли тяжелыми дорогами Отечественной. Кому-то довелось закончить ее в сорок третьем и вернуться домой после тяжелых ранений. А кто-то испытал все тяготы солдатской жизни до мая сорок пятого. Но все из собравшихся стариков до сих пор помнили разорванную войной юность, и воочию ощущали боль от незаживающих утрат в своих душах.
Когда Николай подошел к старикам, собравшимся после поминок, все молча слушали Михаила Киселева, соседа Алексея. Это был крепкий, широкоскулый, улыбчивый мужик. Он был известным рассказчиком в селе, но всегда его слушали, затаив дыхание. Михаил почти всю войну провел на оккупированной территории, был в плену, в концлагере, поэтому его воспоминания каждый раз вызывали интерес у сельчан. И хотя каждый раз он начинал свои воспоминания со слов - «Я никогда не забуду…», но слышалось в его голосе совсем другое - «Я никогда не прощу…».
«Я никогда не забуду, как весной сорок первого меня призвали в самый разгар посевных работ, как резервиста. Везли сначала в Москву, там состав простоял сутки. Из теплушек не выпускали, часовые стояли около каждого вагона.
Из Москвы попали мы в Западную Белоруссию. На строительство  укрепрайона. Назначили меня, как сержанта, командиром отделения. Водил я своих людей каждый день на рытье окопов. Из всего оружия – винтовка трехлинейка с пятью патронами у меня, а остальные вооружены лопатами.
Здесь и застала меня война. Командир роты раздал винтовки, да и то не всем, а только командирам отделений. А что в них толку-то,  патронов все равно не было. Построил в колонну и повел роту на восток. Шли лесами. Видно, по дорогам немцы двигались. Прошло с неделю нашего плутания по лесам. Командир разделил роту на группы и велел этими группами пробираться к своим.
Я со своим отделением таких же деревенских парней, как и я, неделю еще после этого блукал по лесу. Ночью шли вдоль дорог, а днем отсыпались, потом к вечеру снова шли. Жрать нечего, одни ягоды, да трава лесная. Пять патронов есть, но стрелять боялись, хотя пару раз видели зайца.
Помню, подошли мы к деревне лесом. Остановились и смотрим на улицу из кустов. Вроде движения и шума никакого. Решили попытать счастья, сходить в деревню. Но незаметно в нее не войти: вокруг картофельное поле, метров на сто открытое пространство. Я, как старший, взял винтовку, приказал всем оставаться на месте. И по полю пошел в деревню.
Только я дошел до середины – слышу шум моторов немецкого самолета. Они тогда позволяли себе такие вольности – вылетать на охоту за солдатами Красной Армии, которые в огромном количестве бродили по оккупированной территории. Наши самолеты почти не летали, вот они и охотились за людьми. Этот, видно, меня и приметил издалека.
Бежать назад – не успею до леса, вперед – не успею до деревни. Вижу на поле ложбинка, я упал на землю, да ползком в нее. Пристроился на земле так, чтобы из самолета меня не видно было. Лег на тот скат, который поднимался в сторону летящего самолета. Лежу ни жив, ни мертв.
Самолет, а это был «Мессершмитт», приближается. Братцы, этот вой я не забуду до конца жизни. Звук, как будто он по мне едет, а тут еще пулемет застучал. По противоположному скату фонтаны земли, пыль поднялась. Пролетел и заходит с противоположной стороны, а я на другой скат перепрыгнул, и вжался до последней пуговицы в землю. Снова земля позади меня ходуном заходила от пулеметной очереди. Натерпелся я страху.
Пять раз этот фашист заходил на меня. Приближается в шестой. Огонь не открывает. Разобрало меня любопытство, да и надоело лежать мордой в землю, поднимаю осторожно голову, дай, думаю, посмотрю, чего он не стреляет. А самолет летит так низко, что я вижу смеющееся лицо немца. А он мне большим пальцем правой руки показывает вниз, на землю. Потом открывает фонарь кабины и что-то бросает. Как мне показалось, прямо в меня. Ну, думаю, вот она, смерть моя пришла. Никак бомбой решил меня прикончить. Что-то стукнулось о землю, метрах в пяти-семи. «Мессершмитт» улетел в сторону дороги и больше не возвращался.
Лежу и жду, когда взрыв будет. Минуты через три любопытство мое перебороло страх, подползаю к тому месту, где «бомба» упала, а там сверток в коричневой, вощеной бумаге. Осторожно беру, разворачиваю. В нем оказалась четвертинка водки и маленькая буханка ржаного хлеба. Наградил, значит, немец меня за храбрость. Войску моему, думаю, этого провианта все равно не хватит. На семь человек делить, только размазывать. Выпил я водку, зажевал хлебом и пошел в деревню. Разжились мы там ведром картошки, да караваем хлеба. Двинулись дальше на восток.
На другой день утром я проснулся, почувствовав холод. Костер потух, и никого рядом со мной нет, разбежались. Прихватив с собой и винтовку, и картошку, и остатки хлеба.
К вечеру вернулся снова в деревню. Немцев нет. Ну, я и попросился на ночлег к хозяину, который нас картошкой снабдил. Проснулся от того, что на улице был шум от множества двигавшихся людей, от стука повозок, гудения машин. Ну, думаю, наша часть отступает. Быстро одеваюсь, чтобы успеть присоединиться к ним. Уже подходил к двери, когда она открылась, и вижу, что вместе с хозяином входит немец с автоматом. Направил он на меня свой «шмайсер» и что-то кричит. Понял я, что он меня в плен берет. Руки, конечно, вверх поднимаю, и иду впереди немца. Отвел он меня на окраину деревни, сдал другим немецким солдатам, которые караулили еще шестерых красноармейцев. Мой немец получил от них какую-то бумажку и ушел.
Нас построили гуськом и повели. Километров через пять подвели к небольшому кирпичному сараю. Уж не знаю, что в нем раньше было, но для нашего брата он подошел очень удачно.
В сарае оказалось еще человек десять наших красноармейцев. И хоть было в сарае полутемно, но разглядел я, что у одного пленного на черных артиллерийских петлицах остались следы от двух кубарей. Я-то сержантские треугольники тоже сбросил, еще, когда со своей ротой шел на восток. Подсел к нему. Разговорились. Узнав, что я сержант, он сразу предложил бежать. И показал мне, что найденным в сарае гвоздем он уже почти расшатал в стене кирпич. Я помог ему это дело закончить. Кирпич мы вытащили.
К ночи немцы ушли ночевать в дом, а около сарая остался один часовой с автоматом. Стало совсем темно, немецкий гомон за сараем затих. Лейтенант и говорит, что надо нам сделать так, чтобы часовой вошел в сарай. Мы устроили шум, гвалт, как будто сцепились друг с другом. Немец начал стучать в дверь. Часовой оказался совсем неопытным, клюнул на нашу уловку и открыл выход. Осветил фонарем, поднял автомат, но в это время и получил кирпичом по башке. И сразу же лейтенант вырвал у него из рук автомат. Потом еще раз ударил автоматом, остальные навалились и добили кирпичом.
Ушли в поле, ночевали в копнах сена, кормились, чем придется. Добрались до какого-то села. Немцев почему-то не оказалось, а были наши, десятка два красноармейцев с офицером. Оружие только у него – пистолет ТТ. Местные мужики нас предупредили, что леса вокруг прочесывают немецкие автоматчики с собаками. Мы поняли, что это ищут нас. Но так устали, что решили здесь переночевать.
А ночью неожиданно село заняла гитлеровская часть. Услышав шум, лейтенант успел сунуть автомат под сено, но бежать было бесполезно, немцев было столько, что побег был бы равносилен смерти.
Нас, безоружных, утром согнали на сельскую площадь. Бывший среди немцев переводчик сказал, что пять дней назад в соседнем районе сбежала группа военнопленных, и не просто сбежала, а убила солдата доблестного вермахта. И если мы не выдадим тех, кто это сделал, то каждый четвертый будет расстрелян. Мы стояли, молча, опустив головы. Минут пять прошло, фельдфебель отсчитал каждого четвертого. Их вывели из строя и перед нами расстреляли.
Построили в колонну по четыре и погнали на запад. Вскоре присоединили к другой группе военнопленных, потом добавлялись еще и еще. Собрали человек сто. Охраняло нас всего пять автоматчиков. В то время немцы были очень наглые и совсем непуганые. Вот и рассчитывали  только на свою силу, а нас в расчет не брали. Не нюхали они еще нашей мужицкой сноровки и хитрости.
Стоял знойный июль сорок первого года. Подвели нашу колонну к какой-то реке. Всех загнали на мост. С обеих сторон моста встали по два автоматчика, а пятый отсчитывает десять человек и выводит их к воде. Я попал в одну группу со своим попутчиком лейтенантом. Спустились к воде, пьем. Вдруг он толкает меня в бок и глазами на воду показывает. А прямо перед нами в реке граната лежит. Целехонькая. Лейтенант загребает ладонями воду, как ковшом, а сам незаметно гранату подхватил и за гимнастерку спрятал.
Напились мы все воды, стоим на мосту, а немцев видно тоже жара разморила. Уселись они вчетвером в тени играть в карты, а тот, что пить водил, продолжает за нами наблюдать. Лейтенант негромко говорит, но так, чтобы его слышали красноармейцы. Я, говорит, сейчас брошу гранату в четырех картежников, а вы врассыпную и кто куда. Сам-то я поближе стараюсь быть к лейтенанту, понял, что он парень боевой, с ним не пропадешь. Но тут что-то началось среди красноармейцев непонятное. Почти, как у нас в колхозе на собрании. Одни кричат, что бросать нельзя, куда пойдем? Что делать будем? Другие торопят лейтенанта, чтобы быстрее ходу сделать, пока нас снова не повели. Третьи предложили голосование устроить, чтобы, значит, большинством принять решение.
Лейтенант, конечно, послал всех по матери, бросил гранату. После взрыва кинулись мы бежать. Я не отстаю от него. Сзади слышатся крики, выстрелы. Так второй раз удалось мне бежать из плена.
Но недолго мы на свободе были. И теперь уж основательно попались, и снова по своей глупости. Уснули в стогу, а полевая жандармерия, как будто специально шла по нашему следу.
Бредем бескрайней колонной, которая растянулась почти на целый километр. Охрану немцы основательную организовали. С овчарками. Шли мы своим нерадостным, долгим путем и высматривали то, что росло вблизи дороги. И картошку, и кукурузу, и пшеницу – все хватали и рассовывали по карманам. Крохи этого оставшегося колхозного добра спасли нас от голодной смерти.
На протяжении всего долгого пути нашему конвою на машинах подвозили обеды. Фашисты садились есть, а мы стояли на дороге и ждали, когда они нажрутся. А они, насытившись, устраивали веселый отдых. Оставшиеся куски хлеба бросали в колонну, пленные ловили, отбирали друг у друга под гогот веселившихся немцев. Некоторые красноармейцы даже упрашивали тех, кто поймал, что бы дали только понюхать корочку хлеба. Страшнее голодной смерти нет ничего – хуже всякой войны.
Через год я совсем умирал. Отправили вроде как в госпиталь. А на самом деле фашисты заперли нас в холодном сарае, где четверо суток лежали мы без еды и питья. Там нас нашли местные женщины. Оказался и я в примаках у одной из них. Привезла она меня в небольшую деревеньку, но долго одна кормить меня не смогла, тогда я начал ходить на пропитание то к одному двору, то на другой день к другому. Так прожил до осени сорок третьего. А когда освободили Белоруссию, меня отправили уже в наш, военный госпиталь. Чудо уберегло меня от магаданских лагерей, потому что удалось мне в своих мытарствах сохранить красноармейскую книжку. Это и спасло.
Уже в конце войны попал я на фронт, закончил войну в Берлине».
Николай сходил в дом, вынес бутылку водки, стаканы. Предложил выпить еще раз за умершего отца и за всех односельчан, оставшихся на полях войны.
Выпили. Посидели молча. Первым нарушил молчание Павел Соловьев. Его веселый нрав помог преодолеть тягостное молчание. Он, шутя, начал рассказ о себе.
«Дослужился я до самого высокого звания в роте, до звания старшины. Служу, а война уже три года идет. У моего старшего брата Василия, который воевал на Волховском фронте, к тому времени вся грудь была в орденах, а у меня только значок Ворошиловского стрелка, да буква «Т» на погонах. Готовил я все эти три года пулеметчиков в Ярославской школе. Только и знаю, что курсантов гонять.
Лежал как-то после отбоя в казарме, что-то не спалось: вспомнил жену Настю, детишек своих; Витюху да Нину. Думаю: война идет к концу, а вернусь домой, они меня и спросят: «А как ты, батя, нас защищал, воевал ли с немцем?». Что отвечу, что расскажу им? Ну, и начал писать рапорта с просьбой отправить меня на фронт. Почти полгода отказы мне шли. Но в феврале сорок пятого получаю приказ – и на передовую!
Попал я в самый разгар наступления в Венгрии. Но перед этим определили нашу роту пулеметчиков на тыловой армейский рубеж, потому что ждали контрнаступления немцев. И оно началось шестого марта. Дней через пять вышли они на наши рубежи, прорвав главную оборону. Не пришлось нам участвовать в боях в те дни, контрнаступление немцев было остановлено артиллерией.
А на рассвет шестнадцатого марта было назначено наше наступление. Помню, что по утрам в те дни стояли густые туманы. Людей, машины трудно было различить на расстоянии нескольких метров. Самолеты не могли взлететь, такой плотный был туман. Все ждали сигналов. Уже во второй половине дня увидели сигнальную ракету, и началась артиллеристская подготовка. Только она закончилась – мы бросились вперед. Сначала бежали резво, огня немцы не открывали и мы даже не могли понять, где они.
Заскочила наша рота в какой-то овраг, по которому тут же ударила немецкая артиллерия. И огонь открыли шрапнелью. Над головами разрывы и нас накрывает свинцовым дождем. Ничего не поймем: куда же бежать? Люди вокруг стали погибать один за другим. Вдруг я почувствовал, что по голове, как палкой, ударили. Упал без сознания. Когда очнулся, мне голову перевязали и снова вперед. На ногах стою, бежать и стрелять тоже могу.
Ночью, когда мы заняли немецкие позиции, чувствую, что голова гудит, сильная боль появилась. Вытерпел до утра, и снова в бой. Вроде полегчало. На следующую ночь опять невмоготу стало. И только на третий день санинструктор отправил меня в медсанбат.
Хирург осмотрел и давай ругать всякими словами. Я, говорит, удивляюсь, как это ты до сих пор ходишь. А вообще, скажи спасибо своей судьбе, что она тебя в живых оставила. На один сантиметр пониже и не было бы тебя, старшина, на этом свете. Ведь он, когда снял повязку, увидел, что осколок-то у меня почти из виска торчит. И сразу на операционный стол. Жаль, что я не запомнил ни его фамилии, ни звания. Череп мой долго долбил, но осколок вытащил.
Теперь яма на голове, хоть три пальца в нее клади, все поместятся», - и Павел показал на голове большое углубление.
Как всегда бывает после начала разговоров, вдруг кому-то еще хочется рассказать свое. Разговорился и Иван Лебедев, которого все знали, как немногословного, молчаливого старика, поэтому посмотрели на него в этот раз немного с удивлением.
«Помню, со мной на марше в сорок втором случай один произошел. Можно сказать, смешной случай. В начале марта еще морозы не отступали. Холодно. Идем мы па передовую. В строю меня вдруг так скрутило, что не вмоготу. В животе сплошное кручение с бурлением. Выскочил я из строя, и в кусты.
Сел, оправился. Голову поднимаю, а на меня фашист направил автомат, и оскал у него, как у волка. Глаза оловянные выпучил. Я как был без штанов, так и сел назад, в свое же. Смотрю на него и слова сказать не могу. Хана, думаю, пришла. Потом пригляделся, а немец-то мертвый! К березе ремнем пристегнут. И стоит, как живой, с открытыми глазами. Поднялся я, и ходу от этого пугала, еле догнал своих.
А войну я закончил в сорок пятом, в Восточной Пруссии. Кенигсберг не успел штурмовать, мы в него потом вошли. Наступление там мощное было. Наши «Катюши» такого жару давали. Немцам тошно становилось. Артиллеристы даже деревянные ящики со снарядов не снимали. Ставили реактивные снаряды на направляющие машин прямо с ящиками. Немцы так и кричали: «Ахтунг! Ахтунг! Рус Иван амбарами стреляет!». Снаряды летели со страшным гудом, рассыпая вокруг доски».
На деревенской улице стало смеркаться. Разговоры сами собой затихали. Мужики начали расходиться по домам. Еще раз выпили за всех не вернувшихся с войны в село земляков,  помянули Алексея.
Николай ехал домой. Из его головы не выходили рассказы односельчан-фронтовиков. Вспомнились скупые воспоминания отца, услышанные в детстве. Хотя отец, пробывший на передовой Ленинградского фронта почти полгода, мало рассказывал о войне. Но даже в этих немногих воспоминаниях чувствовалось, что и ему пришлось хлебнуть военного лиха. Однажды он чуть не попал в немецкий плен вместе со всем полком, когда ночью, в неразберихе, немецкие диверсанты пытались повернуть полковую колонну в немецкий тыл. Случилось это тогда, когда они только-только выгрузились из эшелона, не получив даже оружия. Только решительность полковых офицеров помогла избежать тогда нелепой случайности.
Зная о войне из скупых  рассказов отца, Николай с болью думал о том, сколько же пришлось пережить этому поколению? Но оно выстояло, вытащило страну из того ада, в который ввергла ее война с Германией. А смог бы он и его поколение так же выстоять, случись что-нибудь подобное сейчас? Ведь не зря в народе говорят: «Хорошо про войну слышать, да не дай Бог ее видеть».
А мимо пролетали полустанки, переезды, огни придорожных деревень, блестящие изгибы небольших речушек, металлические конструкции гулких мостов. За окнами вагона в осенней хмари заканчивался двадцатый век, век страданий и боли людской, век, принесший человечеству страшные бойни, унесшие десятки миллионов человеческих жизней.