Венцы Глава 4

    Моряки ушли тихо. Не было ни скрипа подвод, не растерянных несчастных  беженцев, была ночь  и вереница странных машин.   Колька поначалу считал машины, но потом сбился. Дед кряхтел, подгонял его.
- Неча на них смотреть, хай драпают.
Колька отставал, прислушивался, но  моряков  уже не слышал. Ушли. Он оглядывался на Венцы и с боязнью ждал появления немцев. Но там было тихо, только изредка в горах была слышна глухая редкая канонада
 Дед Авдей  ворчал в темноте.
 - Драпают, морячки, драпают. Сёдня немцы тута будут. Довоевалися.

  Дед Авдей говорил зло и ему казалось, что он не любит наших.  Он на него дулся, плёлся в стороне и дорогу домой деду не подсказывал. Но старик   не спотыкался и шёл уверенно, как  по своей  хате. «Конечно,  дедуля, вам тута каждая   кочка  дом родной». Вербы по ручью тёмными  огромными копнами  висели над ними. Колька их не сторонился и  входил в тень смело  Дед держался светлой стороны и наезженной бричками колеи избегал.  «Ага, дедуля, боишься в кочку носом. Так- так, а ещё моряков учишь»

На Венцах вновь загрохотало. Грохот был не тот, что вчера с вечера реже, но он был. «Вот так вам, деда, эт вам ни хухры мухры, а это наши, а вы драпают» Дед остановился и замер. Колька видел его напрягшийся силуэт  в небе и руку дедову  у уха.
 - Вот  оно как, знач, передислокация.

Что такое передислокация, Колька не знал. Переспросить боялся и связывал это слово  с отступлением.  Дед потеплел. Бормотал себе под нос: - «Буденного на вас  нету». О Буденном он слышал и силился представить  его, но вместо него всплывал командир с холодной портупеей.  Он представил командира, его страшные машины, пленных немцев в ночи : «Нет, не драпали они. Так надо. Просто вас деда  понесло. Эт тебе не председатель брехло. Опять этим летом пруд обещал. Костился. А тут озеро. И он верил командиру. Такие не брешут» .

Мать не спала.
 - Коля, много моряков отступило?
 - Машин много, мам. Чудные машины, я таких не видел. Командир у них хороший. Озеро пообещал.
 Мать опять впадала в дрёму, а он  прислушался: грохота не было. Ему не спалось. Он обижался на деда -  «Драпают. Попробовал бы сам повоевать»  Мысли путались. Он был то с дедом, то против него. Вспоминал дедовы заслуги за красных в коннице легендарного Будённого и ему становилось стыдно. Вспоминал о дедовых белых в гражданской войне и обида вновь волной окатывала его. «Нет, дед  хорошие  они, надёжные, сильные  моряки, а вы седня будут, сёдня будут, не будут. Не пустят их наши через Венцы. Там такие бугры, кони кое - как на них взбираются. Вот так»

 Громко заорал петух. Ему ответили   соседские, и их нестройный хор затих  в конце улицы. Улица  была пуста  - «вмэрла».  Бабкин Авдотьин петух, битый Колькиным  на днях, приосанился, встал в позу, но запеть не  успел. Запустив  в него поленом,  он опять прислушался. На Венцах было  тихо. Только с гор из - за балки доносился шум. Шум был едва слышим,  был глухим и монотонным.

       Он пробрался улицей, занял место у школы на вербе,  забрался невысоко, огляделся назад, просчитал своё отступление, и  живот затянуло страхом.  Руки подрагивали на вербе, запах коры  лез в горло, он боялся расчихаться в тиши и ему казалось, что вокруг  уже немцы. Он  не ждал их, но подспудная мысль, что немцы наших одолеют,   присутствовала в нём. Он всматривался в Венцы, но там  было тихо и это его коробило. Ему хотелось боя, но его не было и дедовы слова «немцы сёдня будут»  пугали его.

Солнце уже обозначилось на востоке, небосвод светлел, но  хутор  ещё серел ночными заспанными хатами. На току подал голос жеребец, сторожа не было, как и председателя тоже. Последний  забёг. Куда забёг, он не интересовался. Он щупал взглядом ток, пустые, грозные во тьме амбары, его взгляд перебегал от места к месту и возвращался на Венцы.   Он не видел, как по току  пробежала тихо немецкая разведка  и задами вошла вглубь хутора. Как вернулась и как приземистый серый  в утренней мгле немец приказал  своим возвращаться в балку. 

Вход в  неё  был  плохо  виден,   хутор сзади молчал, и  бабкино Авдотьино «вмерло»  гуляло по дворам. Ни скрежета  ворот, ни позвякивания   доильников, только петухи  да собаки изредка наводили  привычный в его  голове «порядок».

      Гул из балки усилился  и в раскоряку, стволом вверх, из неё  вылез  танк. Взревев двигателем,  он хлопнулся о ровную землю в поле и стал, крутя башню в сторону Венцов. За ним вылез второй, затем третий. Колька уже не считал их, он отступал,  бежал улицей и задыхался. Немцы.
      Мать уже не спала, а Улька всхлипывала: 
      - Коля, там кто? Кто там евёт?

      На улице ревело, слышалась гортанная незнакомая речь, петухи смолкли.  Собаки разрывались на цепях, и Колька со двора  снова увидел танки. Зловещая свастика на башнях пугала его. Проехав по улице, они, ломая плетни, уезжали  в край огородов,  выходящих на Венцы, и там застывали словно изваяния.

 Одинокая советская полуторка  от Майкопа,  выскочив на бугор и увидев немецкую мотопехоту, выползающую из балки,  свернула в хутор. Она убегала по улице, по противоположной стороне от Кольки. Гремела  пустыми  бочками. Немецкая мотопехота были на его стороне, и её пулемёты через ручей дырявили   машину. Колька  видел  отлетающие щепки от бортов полуторки, лицо молодого  солдатика  в кабине и нутром понял, что это не игра, а беда.

Большая беда.  Он уже не видел солдатика в кабине, полуторка убегала улицей и изрешечённый пулями задний борт её, гремя, мелькал уже на том конце хутора. Немцы, сходу  сунувшись за ней через  ручей  застряли в нём. Они буксовали  мотоциклами в грязи и чертыхались в ручье за бабкиной Авдотьиной запрудой. Густой поникший купырь, в котором весной гулялась  Улька с подружками, скрывал их и только каски, широкие в полях, мелькали поверх бабкиной запруды.

 Он облегчённо вздохнул - ушла.  Немцы  загалдели в ручье, как воронье на вербах и вытолкав одну  из мотоколясок на руках кинулись вдогонку: -  «Ага, дулю вам, там кукуруза, там он затеряется, а потом отступит не спеша к лесу»

Кукуруза была большой, ядрёной и окружала хутор с трёх сторон. Майские дожди вытянули её  и ночью он её боялся. За кукурузой была бахча, за бахчой  речка.  Речка была чужая. Там были свои пацаны и Колька с хуторскими  туда не совался. Немцы водили пулемётами с мотоциклетных колясок по сторонам, пугали улицу, и их форма, короткая в рукавах, была  чужая. Их  было много. Они  подъезжали к ручью и гоготали. Грязные немцы  мылись в  запруде и огрызались.  Колька не высовывался из-за плетня и пятясь задом  отступил  в хату. Мать с Улькой  лезли в подвал, а он, юркнув мимо матери,  прилип к окну.
      - Кудысь ты, старый, вины ж  тэбэ убъють .

      Бабка Авдотья шумела на деда и слово «смерть» опять, как в дни голода на Белогородчине,  заняла в его  голове главенствующее  положение. Любопытство тянуло его на улицу – глянуть, раздирало его по частям, но скованный страхом за мать, за Ульку и за себя, он сидел у окна,  не двигаясь. 

       Немцы  не шумели, их гвалт переместился выше к Венцам, и изредка он  слышал их у школы. Оттуда  доносились резкие крики, и он догадался, что это команды.
       К обеду появилась мать с Улькой. Перекрестившись на образа, они растопили летнюю печку. Шарик повизгивал, жался  к земле и   Улька его гладила.

       -  Не бойся, Шаик, не бойся, они люди. Да, Коля?
       Колька не отвечал. Он  боялся танков.  Самоха старший, уже пьяный вдрызг, лупил кнутом по забору.
       - Выходьте зараз! Собрание господ офицер будет. Отвоевалися ваши. Теперича наши порядки будут.
       Его шатало. Сзади два немца с автоматами на животе брезгливо морщили лица. Он хотел задержаться у их ворот, но резкое «вайтер»* толкнуло его вперёд.
 
       Колька осмелел. Может и правда они люди? А Самоха – люди?  Он не знал. Но до конца  в переход дядьки Самохи к немцам не верил. Его детский ум  не мог охватить Самохинскую  душу, и,  остановившись на том, что дядьку Самоху немцы просто  обманули,  успокоился.
       На Венцах загрохотало. Два немца и Самоха старший,  опирающийся на плетень, развернувшись к Венцам,  долго слушали канонаду:  – «вайтер».  Но Самоха не двинулся и, перебирая  плетень, осунулся наземь.
       - «Швайн», руссишшвайн!

       Немцы, пнув его нагой, возвращались. Они подходили к Колькиному двору, а он, как завороженный, стоял. Мать тащила его во двор. Улька плакала. Шарик, сорвавшись с цепи, лаял. Он крутился перед немцами и не давал им прохода.  Один из немцев, высокий и худой, пятясь назад, стрелял в Шарика короткими очередями. Пули проходили мимо, только густая баранья шерсть собаки от их соприкосновения дымилась.

Расстреляв  рожок,  немец  потянулся  за следующим. Улька, схватив  Шарика и крича: - «ШаРик, ШаРик», тащила его в хату, а Колька,  загипнотизированный первыми в его жизни выстрелами, стоял.  Он не замечал Улькиного  звенящего «Р»,  а слабость в ногах  тащила его на землю.  Мать, завалившись на бок и  закрыв  собою Ульку с Шариком, протяжно взвыла.  Немцы ухмылялись, зыркали глазами по мамкиному нижнему белью и  Колька растопырив  руки пошёл на  них. Он старался не упасть перед ними, но ноги  его не держали  и сгибались в коленях. Высокий перезаряжал автомат, нервно  менял рожок и навскидку не целясь вставился в Кольку горячим дулом.  Маленькое отверстие на конце него  подрагивало и плясало  у него перед глазами.
 
      Второй немец, смеясь, хлопал высокого по плечу -  «Гут*, гут, матка гут», отводил высокого в сторону и они, размахивая  руками, уходили к школе.  «Сволочи, гады» -  так он не боялся никогда. Улька гладила примолкшего Шарика,  а он с дрожью представлял, как  бы её прошила   автоматная очередь.

      Танки с задов съезжались к школе.  Гул от них  шёл по улице, заглушал  собак, и напуганные гуси от дворов,  разогнавшись, взлетали.  Вытянувшись в струну, пролетев несколько сот метров,  они с  гоготом садились.

      Они сидели вчетвером  в погребе. Камышовый сруб его, замшелый, в паутине, казалось, прогибался от нестерпимого чужого грохота. Улька  всхлипывала. Шарик,  виновато щуря глаза, жался к ней. Мать, ухватив Кольку    за плечо, причитала. «Не пущу, не пущу тебя, окаянный».
      Выбегать он не собирался, но любопытство   чесало  ноги. 
       - Мам, я гляну.
 
      Мать  не успела схватить его за штанину, как он был наверху в хате, выбрался во двор, прополз  вдоль плетня и выглянул на улицу. Школа была забита танками, часть из них  выползала, кряхтя, на дорогу и разворачивалась стволами в сторону Майкопа.  Мотопехота была внизу и по летнику сопровождала их:   «На Майкоп собрались, гады».

Сейчас они были ему  на одно лицо: и длинный, расстреливающий Шарика,  немец  олицетворял их всех сразу. «Гады, гады».  За школой ближе к балке рвануло. Он видел разрыв, словно чиркнувший  спичкой. Затем ближе по полю  взорвались несколько снарядов. Он интуитивно жался к земле,  чувствуя свои голые пятки. Рвануло у них за летней печкой. Мамкины горшки, посечённые осколками,  посыпались ему на голову. Мать лупила его полотенцем молча, а он бубнил себе под нос, что  это стреляли наши.

       К вечеру шум  ушёл к горам и там разгорелся  с неистовой силой.  Грохотало и на Венцах, и за бугром в сторону Майкопа.  Потом стихло.  Они вылезли с погреба.  Вечерили холодной кашей. Дед  Авдей,  перекрестившись на образа, молча, присел на лавку с краю.

       - Вот таки времена, Валентина, настали. Подюже, чем в гражданскую буде. Белые, красные, а всё родня были, а тута царь чужий идэ. А як буде? Вона наш царёк, Самоха, задницу   немцам  уже целуе.
       Дед кряхтел, прислушивался к Венцам, но там было тихо.
       - С боем ушли, слава Богу.
       Он встал, опять перекрестился  от двери, и как бы забыв чего, добавил.
        -  А кутюка  свого крепче вяжите. Не ровен час – пристрелят. И вот ещё чёго.
Дед мотнул головой, мать привстала.
- Ты, Валентина, в случай чего зараз ко мне беги.
        - Спаси нас Господи, дедушка Авдей. Спасибо. 
        Глянув на Кольку, стрельнувшего в неё глазами, мать добавила.
        - Понятливая  я.
        «Знач, правду говорят, знач, батя дядьку Самоху побил» - сейчас в сей момент Колька уверовал в это.

        Сутулая, уходящая спина старика показалась ему слабой, и он впервые ощутил  себя мужчиной. Всхлипывающая  Улька, поникший грозный Шарик, мать, растерянная и не вставшая проводить  деда Авдея до калитки, немцы вокруг и пьяный Самоха . «Нет, гады, он постоит за мать, за Ульку, за слабую дедову спину. Он уже знал как. Заточит гвоздь, у отца их длинных много, обмотает шпагатом ручку, и кинжал готов. Вот так, гады».

         Бабка Авдотья шумела у себя в базу, выгоняла утей,  забившихся  под амбаром.
         - Хай там ночуют, шо оно ночью  еще будэ!
         - Шо будэ, шо будэ. В подвал их  надо. Селезня яки упитанны. Враз к немцам  уйдут.
         - Вот, старая,  удумала. Сыпни им под амбар, завтра по светлу  разберуся.
         Бабка ещё причитала, дед бубнил в хате, Колька не прислушивался, переживший день, уставший,  он с Улькой спал.

Мать прикрыла их  рядном каждого, перекрестила, поцеловала   в лоб  и, уйдя к образам, долго молилась. Затем, скрипнув входной дверью, ушла  в баз управляться. Уже во сне, в его начале, он пытался встать, помочь матери, но сон охомутал ему  ноги, и он не сдвинулся.

         Утро Колька проспал. Небо было затянуто облаками. Они, лёгкие и высокие в небе, плавно плыли в оконной раме. На улице шумели. И русские слова на немецкий грубый лад: «Выходить, не сидеть  подвал, немецкий порядок. Работать. Мы назначать вам староста …….», не сразу привели  его голову   в порядок.

         Мать с Улькой висели на плетне, дед Авдей,  колюче нахохлившись, сидел  на лавочке.  Чуть оживший хутор настороженно  всматривался в немцев. Их коляски стояли у школы, а сами немцы сгоняли людей на собрание. Самоха трезвый,  опять лупил по заборам, и с того конца хутора  люди в наспех накинутых поддёвках   пугливо собирались к школе.

         С  Венцов колонна пленных советских солдат, в выгоревших гимнастёрках,  понуро плелась по дороге. Окрики немцев подгоняли их. Колька видел раненых, кровь из под бинтов на руках ссохшуюся и грязную.   Пацаны с того края, завидев их, молча сбегались. Пленные не смотрели ни накого. Уставив в землю взгляды, усаживались перед школой на корточках в круг.

         Колька вернулся домой, взял в столе полбулки хлеба, вернулся  и протянул ближнему пленному. Пленный не взглянул на неё, он пошёл по кругу, предлагая хлеб, но его сторонились. Поломав кусками хлеб, он начал класть его каждому в руки. Пленные не шевелились. Они застыли в неудобных позах, и хлеб, испеченный бабкой Авдотьей с мамкой на двоих,  лежал у них на коленях не тронутый.

         Он обошёл уже почти всех пленных, их  было десять, когда взрослые сильные руки,  пригнув  его к земле,  поволокли Кольку в школу. Он чувствовал запах пороха и  несколько раз автомат  немца, разболтавшись на животе,  больно ударил  его в темя.

         Класс был полон немцев, и он сразу определил главного. Грузный, седой, он сидел не за столом, а за партой. «Михалюкова  парта» - определил он, его была сзади за главным и пустовала.  Он стоял на коленях, его никто не держал, и все находящиеся в классе немцы рассматривали его в упор. Перед главным была карта, карандаш в руке, и он  постукивал им о  парту.

 
         - Сколько  тебе лет?

         Немец, стоящий у учительского стола,  спрашивал его на русском,  тянул  гласные, и его умные  глаза щупали его.
         - Двенадцать будет.
         Он соврал, двенадцать было на днях, и мать дала ему отдохнуть вволю. Он провёл день на реке с Сашкой и накупался.
         - Когда  будет?

         И тут Колька покраснел. Он не боялся немцев. Их было много, как мужиков на току, когда они решали свои дела  в правлении. Да и бояться, за что он не понимал. За хлеб? Так солдаты его не тронули. Главному он доверял. Он был схож с их председателем, такой же уставший, с висящим над ремнём упругим животом и с видом послать всех к чёртовой матери.

  - Я сбрехал,  было на днях.
Переводчик  перевёл, и немцы зашумели. Они не смотрели на него и, разделившись пополам, о чём-то спорили. Переводчик стоял один, опершись на стол учительницы, и смотрел мимо него в дверь, где автоматчики  удерживали мать. Растрёпанная, без платка, она  молча  искала его глазами. Её взгляд скользил  по немцам, по партам и, найдя его на полу, закричала.
        -  Он не виноват. Это голод. Голодовали мы в России. С голоду он хлеб всем несёт,   жалеючи.

   Главный привстал,  что-то сказал  переводчику,  махнул на Кольку рукой  и  склонился над картой.
       - Вайтер.
       Немцы  сгрудились над ним. Переводчик  подошёл к матери, дал команду автоматчикам, те  расступились. Он увидел мать, улицу и  деда Авдея.
       -Ваш сын?
       - Да, да, господин офицер, он жалеючи, голодовали мы …..
      - Забирайте.
Остановил Кольку  у  двери. Долго смотрел ему в глаза.
 - Значит, двенадцать.
- Сбрехал я, товарищ офицер.
Он опять покраснел.
- Вэг*.
Жёстко добавил по - русски
- Так больше не делай.






 - Гут - хорошо
 - Вайтер  - дальше
-  Вэг - прочь