Джах

       Над утренним лесопарком, у расположения мотострелково­го полка, разносится щемяще-тоскующее «гу-гуу-ук», «гу-гуу-ук». Чей это голос так настойчиво зовущий? Из зарослей с шумом выпорхнула серая птица, уселась на вершину самого высокого пирамидального тополя. Это горлица. Самец. Темно-серая спинка и хвостик, белая грудка, на шее - черный ободок, будто он в шикарном свадебном фраке и нарядной сорочке с «бабочкой». Движения изящны, лишь маленькая головка вертится из стороны в сторону. И нет у этой птицы той ненасытной нищенской сноровки, которая вспыхивает бело-бурым огнём в голубиной стае, едва ей бросишь крошки хлеба на заснеженный асфальт. Горлица горда. В стае её редко увидишь.

    И вновь самец неустанно зовёт свою подругу: «Гу-гуу-ук, гу-гуу-ук».  В этом пении – ожидание и надежда. В ответ – едва уловимое, ответно-нежное «гуррр…» Взмахнув крыльями он косо взлетает вверх, плавно парит, совершая  токовый полёт над плацем, уложенным бетонными плитами, над дорожками, аккуратно посыпанными желтым песком, - и устремляется в низ, в прохладу ветвей, откуда слышится долгожданное «гуррр…»

    На плацу марширует третий взвод первой роты. Из-под запыленных кирзовых сапог «выстреливает» гулкое, раскатистое и немного жуткое «джах-шах, джах-шах, джах-шах!» Раскрасневшие лица солдат сосредоточены.

    В тени тополя стоит, заложив руки за спину, младший сержант Регеша, коренастый пышнощёкий крепыш. На лице - выражение довольства, будто он только что съел парующую гору блинов, запив её ароматным чаем. Глаза подернуты поволокой. Едва заметная улыбка, как поплавок на волнах: то исчезнет, то вынырнет. Лицо его становится серьёзным, он набирает полную грудь воздуха – и к макушкам деревьев взлетает его резкий тенорок:
    - Ррраз, ррраз, ррраз-два, ррраз! Выше ногу! Вы-ы-ше!.. Иначе опять - без перекура!.. Ррраз, ррраз!

    Из укромной зелени ветвей свистяще выпархивает пара изящных птиц, высоко поднимается над тополями и исчезает из виду.

    Регеше нет никакого дела до потревоженных горлиц: он их просто-напросто не замечает. Ему приятней слышать это четкое, слаженное «джах-шах». Двадцать восемь человек – и все как один: «Джах-шах, джах-шах…»
    - Ррраз, ррраз!
    Кто бы мог подумать, что он, Федька, которого в далёком степном селе кликали «тюхой-матюхой», командует взводом? Он ещё покажет, на что способен, когда вернётся домой, - и завгару Арсентьевичу и училке Фаине Львовне – «фи-фи-фи».
    - Выше ногу-у!

    …Сотрясается бетонка. Стучат сапоги. Третьим в пятой шеренге усердно чеканит шаг Сергей Дроздов. На короткой стрижке новенькая пилотка не по размеру большая. Ворот гимнастёрки застёгнут, ремень туго затянут, надраенная бляха расположена строго между четвертой и пятой пуговицами. Тесновато. Жжёт подошвы ног горячий от солнца бетон. Рядовой Дроздов в мыслях дома. «Да, дом… Кажется, совсем недавно были проводы… Как там сейчас? Иришка… Милая моя… Да, я помню, как стоял на площадке вагона и угрюмо смотрел в даль, а ты дёргала меня за рукав, стараясь заглянуть в глаза, будто уговаривая, шептала: Я не знаю… два года… Всё может… Но ты не думай, я буду… буду писать. Хуже если пообещаешь и не выполнишь».

    Но  время промчится… Я восстановлюсь в институте, буду на третьем курсе. Скорее всего переведусь на заочное. Так будет лучше для нас двоих. … А помнишь, как на прощальном вечере, оставив забавных родственников, танцующих страстно и уморительно «Ламбаду», мы убежали с тобой в городской парк? Этот божественный запах сирени! Мы не могли надышаться. Я наломал тебе огромную охапку этих чудных цветов. Я чувствовал себя безумцем – твои горячие губы, шея, грудь… А потом нёс тебя на руках. И ты говорила, какой я сильный. До сих пор, когда прислоняю к лицу ладони, то чувствую, как пахнут они тобою…»

     - Заснул, чё ли? – раздаётся сзади шипящий голосок. – Ногу… Са-ла-бон! – и мгновенно следует удар по пятке носком сапога идущего следом. Нога взлетает вверх, едва не коснувшись коленом подбородка. Сергей шагает не оборачиваясь.

    « … а помнишь музыку, что звучала в парке? А нашу любимую песню? Ты говорила, что это о нас, о нашей любви. Да, песня вдвойне хороша, если увязывается с чем-то хорошим. И это «что-то» для меня – ты… моя любимая, милая. Мы бродили до утра и всё говорили, говорили…»

     - Ррраз, ррраз! За-пе-е-е-вай!
«...мы никак не могли расста...»
     - Пу... пу-у-ть далё-о-к у нас с тобо-о-о-ю, ве-се-лей, сол-дат, гля-ди!
     «...я тебя очень люблю...»
     Джах-шах, джах-шах!
     «...если б ты знала...»
     - Вьё-о-тся, вьё-о-тся знамя...
     «...как я тебя люблю...»
     Джах-шах!
     -  «...милая...»
    Джах-шах, джах-шах, джах-шах!..


      В казарме отбой. Свет притушен. Сергей лежит наверху двухъярусной кровати, укрывшись затертым байковым одея­лом. Душновато. Осторожно достал из-под матраца фото Ириш­ки. Её глаза, как бы спрашивали: как ты без меня? На обрат­ной стороне надпись: «Будь сильным! Я верю в тебя».

     -  А почему мы не спим, солдат! - притворно-ласковый тон голоса заставил Сергея очнуться. Он увидел рядом сладко улы­бающееся лицо младшего сержанта. - Что же у нас там такое? - и маленькая пухлая рука выхватила фотографию, изрядно ее по­мяв.
     -  Поосторожней! - почти выкрикнул Сергей.
     - Чиво? Эт ты не в трамвае, солдат. А ну... Подъем!!!
   Сергей спрыгнул с кровати и вытянулся. На него в упор
смотрели маленькие глазки, потом они уставились в фотогра­фию.
     - Балдеем, значит? А штучка ничего. Сюда бы её.
     -  Что вы... ты себе позво...
     -  Разговорчики!!! Два наряда вне очереди!
     Регеша приподнял над головой фотографию и отпустил. Сергей дернулся, хотел подхватить.
     - Стоять, солдат!

      Дроздов сжал кулаки. Сердце, будто язык колокола, било в набат. В голове шумело и «кричало»: «Сволочь! Подонок! Сволочь!»
     - Расслабься, сынок.
     - Я подниму? - еле выдохнул Сергей.
     -  На-гов-но! Вперррёд!!!

     Сергей шел, как в бреду. На улице, на свежем воздухе, он слегка пришел в себя. За казармой стояла деревянная убор­ная.
     -  Щеточку в зубы и драить пол до блеска. Приду, прове­рю. На, забери сучку свою. Вдвоем веселей будет, - сказал Регеша и швырнул фотографию.

    Сергей, обессилев, опустился на корточки. Сжал голову руками. Казалось, внутри кипела лава. «Сволочь! Сволочь! Сво-о-ла-а-чь!» - бурлило и кричало внутри. Выбраться бы из это­го тягучего, бредового тумана, из этих невыносимых тисков...

    Луна осколком зеркала едва держалась на подслеповатом, безучастном небе. «Где же ты, моя Ирина? Может быть, и ты сейчас смотришь в небо и наши взгляды встретятся в зерка­ле луны? Я не защитил тебя... что же я смогу тебе сказать при встрече? Промолчу? Утаю? Как же я буду жить рядом с тобой, забитый и униженный?..»  Дроздов поднялся и побрел в казар­му. В голове по-прежнему шумело.
     -  Серега, - окликнул его дневальный, - подежурь у тумбоч­ки, я на минуту отлучусь.

    Сергей взял карабин. Подошел к кровати младшего сер­жанта.
    Регеша спал на боку, свернувшись калачиком и подложив под щеку ладони. Он был похож на сладко спящего ребенка. У краешка рта виднелась слюна...