Книга о прошлом. Глава 13

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
ИУДЕЙСКИЙ ТИГР.


1.
После обеда Рафика стало неудержимо клонить в сон. Радзинский великодушно оставил его дремать на продавленном диване, а сам, прихватив найденный в чулане ветхий шёлковый килим, вышел в сад, чтобы разглядеть в подробностях старинную вещицу.

Ласковый шёпот весенней природы, казалось, совсем не трогал Радзинского. Он сосредоточенно изучал сдержанные линии геометрического орнамента, разложив килим на дощатом столе, когда сзади раздалось чьё-то тихое хихиканье.

- Салям алейкюм. – На пороге беседки стоял старик примерно одного возраста с господином Харази. Глаза хитрющие, вокруг глаз – лучистые морщинки от постоянного лукавого прищура. В седой бороде кое-где пробивается рыжина, так же как и в спутанной курчавой шевелюре, прикрытой на макушке чем-то вроде тюбетейки. – Я гляжу, у Фарика гости?

- Его сейчас нет, – вежливо ответил Радзинский, – искоса наблюдая, как незваный гость уверенно проходит и садится на скамью напротив.

- Значит, с тобой поболтаем, – без тени смущения заявил тот, с интересом оглядываясь вокруг и подцепляя пальцами нежные виноградные листья, свисающие между деревянных планок, заменяющих беседке стены. – Меня зовут Тигран Галеви, – спохватился он вдруг. Проворно подскочил, отвесил глубокий поклон и снова плюхнулся на скамейку – всё это так быстро, что Радзинский только моргнуть успел.

- Левин, значит? – не удержался от ехидного замечания Радзинский. Поведение старичка к вежливости не располагало.

- Викентий Сигизмундович! – Галеви с наигранным возмущением поднял мохнатые брови и жестом смертельно раненого прижал руку к сердцу. – Что ж Вы мне прямо с порога пятым пунктом-то в нос тычете…

- Стало быть, будем знакомы? – ухмыльнулся Радзинский. Кто бы сомневался – его одного тут без присмотра не оставят.

- Стало быть, будем, – немедленно успокоился гость.

- А, если не секрет, зачем Вас прислали? – полюбопытствовал Радзинский, сворачивая ненужный больше коврик.

- Приглядеть за тобой. Чтобы ты глупостей не натворил.

- Это каких же?

- Ну, там, в погоню чтобы не бросился, например, – подмигнул Галеви.

- Были такие опасения? – нахмурился Радзинский. Этот поворот разговора ему совсем не нравился.

- Мы называем тебя между собой меджнун, то бишь безумец. Ну, как того парня, что спятил от любви, – доверительно сообщил Галеви, наклоняясь к собеседнику через стол.

- Я польщён, – деланно развеселился Радзинский. – Хорошо, что безумец, а не пьяница.

- До пьяницы ты ещё не дорос, – отмахнулся тот. – Да и меджнуном ты стал только в тот момент, когда встретил своего друга. Потому что его сердце – это дырка в небо, источник чистой божественной любви. Правда, справедливости ради следует заметить, что тебе хватило одного глотка этого напитка, чтобы твой мозг охватило священное безумие. Значит, в тебе есть, чему откликаться. Кстати, ты знаешь, что мужчины, вообще-то, любить не умеют?

- А Меджнун?

- Ну, так то Меджнун! К нему и отношению соответствующее – вроде он и не мужик совсем. Так, дурачок малохольный. Скитается по пустыне и вирши слагает. А обычно любовь каждого мужчины обращена на самого себя, и он ищет того, кто с ним эту любовь разделит. Кто будет его обожать, облизывать и смотреть на него влюблёнными глазами.

Радзинский прищурился недоверчиво, откинулся на спинку скамейки, задумчиво поворошил пальцами свою роскошную русую шевелюру и уронил руки бессильно на колени.

- Во-о-от! – торжествующе воскликнул Галеви. – Всевышнему пришлось усыпить Адама, взять у него сокровенную внутреннюю часть, слепить из неё женщину и поставить напротив. Чтобы так называемый человек отвлёкся, наконец, от благоговейного созерцания собственных достоинств, и обратил свою любовь вовне. Иначе мир был бы обречён. Ведь человек должен изменить этот мир. А если всё его внимание обращено только на себя, разве пошевелит он для этого мира хоть пальцем? Кстати, Вселенная тоже в некотором роде женщина – воплощение божественной женственности. Так что получается, что история с Адамом – это значительно сниженная зеркальная ситуация космогонического акта. Сниженная, потому что Бог, разумеется, разделяясь Сам в Себе, действовал, исходя из возвышенных жертвенных мотивов.

- А женщины? – только и нашёлся Радзинский.

- А женщины что? Женщины стараются. Только они тоже в разной степени умеют любить, поскольку в неравной степени причастны к источнику этой самой любви. Тех, которые любить умеют, все норовят прибрать к рукам. Борются за них, подвиги совершают. Ну, или наоборот – всякие некрасивые поступки…

- И какова мораль?

- Мораль сей басни такова: правильным путём идёте, товарищ Радзинский! Так держать! Это я тебе говорю, чтобы ты не смущался.

- И продолжал сходить с ума?

- Точно!

- Верните тогда мне мой источник священного безумия.

Галеви развеселился так, что даже шапочку свою едва не потерял. Пришлось ему придерживать тюбетейку рукой, пока хохотал. Немного успокоившись, он выдавил из себя, утирая обильно выступившие на глазах слёзы:

- После того, как ты одарил бедного мальчика собой, когда слил в единое целое ваши с ним энергетические структуры, твоё безумие всегда с тобой, только позови…


2.
Ощущение было такое, будто по лицу ползает бабочка – щекочет лоб и щёки своими тоненькими усиками и лапками, взмахивает крыльями, создавая едва заметное движение воздуха, осыпает пыльцой. Почему именно бабочка, а не какое-либо другое насекомое? Да кто же разберётся в фокусах полусонного сознания?

Радзинский мазнул ладонью по лицу, и щекотно стало уже пальцам. Сразу открыл глаза и понял, что это чьё-то дыхание обвевает его кожу.

- Коль, ты? – В комнате было темно, но не настолько, чтобы не разглядеть белозубую улыбку аспиранта и его возбуждённо сверкающие глаза.

- Привет, – засмеялся Аверин. Он говорил вполголоса, словно всё ещё боялся кого-то разбудить.

Радзинский сел и промычал в ответ что-то неразборчивое, потому что уже успел машинально сунуть в зубы сигарету. Оранжевый огонёк осветил на мгновение его просто-таки кинематографически красивое, мужественное лицо и спутанные, блеснувшие золотом волосы.

- Элик спятил совсем – ночью по горам ездить? – раздражённо поинтересовался Радзинский, запоздало соображая, что коль скоро на часах полвторого ночи, а Аверин, судя по всему, только что явился, то везли аспиранта по горным дорогам в кромешной тьме, подвергая неоправданному и ненужному риску.

- Это я настоял, – весело прищурился Аверин.

- Может тебя похвалить за эту идиотскую идею?! – не сдержался Радзинский. И тут же стиснул зубы, едва не прокусив сигаретный фильтр. Ведь обещал же себе на аспиранта голос не повышать.

- Не хочешь, не хвали, – небрежно пожал плечами Аверин и толкнул Радзинского локтем. – Подвинься. – Тот если и удивился, не подал виду и, всё ещё злясь на себя, резко сдвинулся к стене, освобождая место аспиранту. Николай с наслаждением вытянулся на нагретой Радзинским постели, заложил руки за голову. Слышно было, как глухо стукнули сброшенные им на пол ботинки. – Как же я устал, – прошептал он, закрывая глаза.

Радзинский глубоко затянулся, мрачным взглядом изучая смутные очертания лежащего рядом человека. Жёсткий ворс настенного ковра неприятно жёг спину, но Радзинский не сдвинулся с места, хотя от кусачей шерсти кожа ужасно чесалась. Кровать была слишком узкой и, пустив в постель Аверина, пришлось заранее смириться с некоторыми неудобствами.

- Эй, ты уснул что ли? – недовольно спросил Радзинский, спустя ещё пару затяжек. И легонько пихнул Аверина пяткой. Тот только промычал что-то нечленораздельное. – Ты что – спать ко мне пришёл? – возмутился Радзинский. – Рассказывай, давай, где был, что делал.

Николай тяжело вздохнул и простонал жалобно:

- Ну, можно я хоть немного отдохну?

- Ты уснёшь, – безжалостно отрезал Радзинский.

- Тебе же лучше, – пробормотал еле слышно Аверин.

- В каком это смысле?

- В таком… Ложись, давай! Хватит меня этой гадостью травить!

Подумать только – голосок прорезался! Радзинский раздражённо ткнул окурок в пепельницу, до которой ему пришлось тянуться через Николая, и сполз по стеночке, устраиваясь на узкой полоске кровати, оставшейся ему после вторжения аспиранта. Было ужасно неудобно: подушка была одна и Аверин занял большую её часть, а с оставшегося в распоряжении Радзинского маленького уголка голова скатывалась к стене.

- Ты не мог бы…, – вежливо начал Радзинский после десятой попытки удержать голову на подушке, ибо шея уже болела, как после долгой тренировки.

- Т-с-с… – Аверин, как ни странно, подвинулся и подождал, пока Радзинский со вздохом облегчения устраивал поудобнее свою многострадальную голову.

- Так что ты…

- Т-с-с… – Николай нащупал в темноте руку Радзинского и легонько её сжал. – По-мол-чи…


3.
Пыльные окна клуба смотрели на запад, потому и полон был зал тёплым янтарным светом в этот летний вечер. На обшарпанных, давно не крашеных стенах трепетали узорчатые тени одетых листвою деревьев. От этого постоянного, едва заметного глазу мельтешения казалось, будто фигуры на самодельной афише шевелятся: толстый, как самовар, поп с крестом и Евангелием в руках и похожий на античного Аполлона комсомолец с томиком Маркса наперевес. «Философский диспут», – значилось на плакате, – «Очередное открытое заседание Клуба воинствующих безбожников».

Проход между лавками был устелен старыми дореволюционными газетами. С умыслом это было сделано или нет, но идущему приходилось попирать ногами лица членов императорской фамилии, губернаторов, купцов, сообщения с фронта, объявления о благотворительных балах, словом, всю прошлую застойную и пошлую жизнь.

Зашуршали шаги. Сперва по газетной дорожке протопали тяжёлые сапоги, оставляя за собой жирные ошмётки чернозёма. С утра шёл дождь и подол грубой чёрной рясы, энергично взметающейся над этими самыми сапогами, был весь забрызган грязью. Следом легко, едва постукивая каблуками, прошествовали заметно ношенные, но начищенные до блеска ботинки. Полы тонкого серого подрясника едва колыхались над ними, словно тот, на ком она была одета, не шёл, а плыл или летел над землёй.

- Так, на этом колченогом стуле пусть сами сидят, – недовольно пробасил шедший первым дьякон. Если бы не ряса, он выглядел бы дремучим деревенским мужиком – огромные крестьянские руки, густая разбойничья борода, спутанные чёрные волосы, из-под которых неукротимым диким блеском сверкали тёмные глаза.

Отставляя в сторону хлипкий предмет мебели и по-хозяйски оглядываясь вокруг, дьякон приметил в дальнем углу приличного вида кресло и решительно втащил его на помост, где кроме пары составленных вместе столов и наспех сколоченной трибуны ничего больше и не было. – Садитесь, батюшка, – почтительно обратился он к шедшему следом молодому субтильного телосложения священнику, с улыбкой следящему за ним лучистыми серыми глазами.

- Не надо, Фёдор, – ласково ответил тот. – Или найди что-нибудь достойное и для наших оппонентов.

Дьякон покраснел и, споткнувшись от одолевшего его смущения, с готовностью кинулся на поиски второго кресла. Ему повезло. Кресло, хоть и не парное, всё-таки нашлось, и было торжественно водворено на скрипучий дощатый настил.

Между тем зал начал заполняться народом – в основном молодёжью: красивой, дерзкой, уверенной в своей правоте. Сидящего на возвышении за столом священника никто словно не замечал. Как будто подобное пренебрежение могло его оскорбить.

…Голова гудела – от духоты, от непрекращающегося базарного шума, от постоянных усилий уловить хоть какую-то логику в словах выступающего, который оказался совсем не Аполлоном, а чернявым носатым парнем явно еврейской национальности.

- …Есть ли в развитии религии хоть какой-то прогресс? Чем христианство отличается от шаманских ритуалов? Только ещё большей дикостью своего, так называемого, учения. Христиане поедают тело своего Бога и благодарят Его за это. Каннибалы тоже съедают своих вождей из величайшего почтения, чтобы приобщиться их мудрости и силе. А если нет развития, а только повторение дремучих представлений, тогда что такое религия, как не отживший элемент прошлого, товарищи?

- Вы правда хотите знать, Давид, чем христианство отличается от других религий? – Священник не стал подниматься с кресла – за тот час, что он провёл, стоя за хлипкой кафедрой и отвечая на издевательские реплики и вопросы из зала, ноги и спина ужасно устали, как никогда не уставали во время длительных Богослужений. – Я отвечу. Позволите?

Давид Коялович сделал широкий, приглашающий жест рукой – мол, валяйте – и облокотился о кафедру, с ехидной усмешкой приготовившись слушать.

- Есть мистические и религиозные учения, цель которых – духовное развитие человека. Ищущего берут за руку и ведут – к просветлению, к очищению, к расширению сознания, к бессмертию. Всё это требует от человека сознательных длительных усилий. Это даёт результат, но занимает порой целую жизнь – жизнь, прожитую вне мира, отдельно от мира, от людей, от человечества. Так вот христианство призывает к социальному служению. Человеку достаточно смиренно нести свой крест, исполнять своё предназначение, следовать Промыслу, который существует относительно каждого. Если человек делает это, в конце пути он получает те же духовные дары, что и его братья-иноверцы, не затрачивая тех колоссальных усилий, которыми они их добыли. Просветление и бессмертие для христианина – результат смирения и той пользы, которую он принёс общему делу. Христианский путь указан не человеком, а Богом. Следуя по этому пути, человек прилагает свою силу к силе Бога, благодаря чему получает возможность творить сверхъестественные вещи…

- Ну-ка, ну-ка, – оживился главный представитель безбожников. – Покажите-ка нам, любезный, что-нибудь сверхъестественное. – Коялович, как будто не слышал ничего, кроме последней фразы священника. Зато услышав её, он так оживился, что вышел из-за кафедры и теперь стоял рядом с ней, видимый в полный рост практически из любой точки зала.

- Я не фокусник, – сдержанно ответил священник. В его серых глазах читались смертельная усталость и сожаление.

- Но если я правильно понял из Вашей речи, когда Вы направляете Вашу волю на то, чего хочет и Ваш Бог – результат гарантирован. Ну, так чего там хочет этот самый Ваш Бог?

- Он хочет, чтоб ты сдох, Давидик, – со смехом выкрикнул кто-то с задних рядов. – Чтоб сдох и не смущал невинные души. – Толпа поддержала эту реплику одобрительным смехом, топотом и свистом.

- Я тоже так думаю, – со смехом согласился Коялович, жестами поощряя собравшихся выражать своё мнение погромче. – Ну, – под дружный хохот и улюлюканье он повернулся к священнику, который напряжённо глядел сейчас куда-то сквозь него, – Ну, если этот Ваш Бог существует, пусть он лишит меня жизни. НЕМЕДЛЕННО. Слышите? Мы все Его просим. – Шум в зале сделался практически невыносимым.

- Как Вам будет угодно, – тихо, но внятно ответил священник, встречаясь глазами с насмешливым взглядом Кояловича. Тот покачнулся и упал. Грохнулся на сцене в полный рост.

Никто сначала не понял, что произошло. Парни и девушки продолжали смеяться, полагая, что Давидик сейчас встанет, отвесит попу шутовской поклон и закончит диспут какой-нибудь эффектной фразой. Но Коялович лежал, вперив остекленевший взгляд в потолок и впившись посиневшими ногтями в грязные доски помоста. Потом кто-то завизжал, кто-то вскочил, бросился на сцену. Про священника все забыли. Дьякон дёрнул батюшку за широкий рукав подрясника и потащил за собой к выходу, поминутно крестясь и шепча «Господи, помилуй».

- Вы правильно сделали, отец Алексий, – решительно заявил дьякон, когда они со священником оказались на улице. – Пусть даже нас теперь расстреляют.

- Это сделал не я, – негромко произнёс священник. Видно было, что слова даются ему с большим трудом. – Это сделал Ангел, который стоял у него за спиной. Поразил его в самое сердце. Как этот несчастный и просил. И – нас не тронут, Фёдор. Скажут, что парень умер от сердечного приступа – ничего сверхъестественного. Целый зал свидетелей, которые это подтвердят – ничего СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОГО…