Революционеры милостью Божьей. По капле яда - 4

-Знаешь ли, она уже перешагнула рубеж, что отделяет человека от статуи, - так отозвался о представлении Райхель-старший. Райхель-младший уже знал, что то было обычное выражение отца, которое заменяло ему слово "исписался" или "потерял бдительность к революционной ситуации". Последнее слово использовалось отцом строго по назначению. Эта же ситуация требовала иных выражений.
  То был прокуренный зал, под потолком которого горело несколько неярких лампочек, создавая непередаваемый "уютный" полумрак всего помещения. В кадках роилось - иначе и придумать Ансельм не мог, оттого ли,что забывал русский язык, оттого ли, что строй его мыслей вообще сложно было задокументировать, - несколько незначительных отростка, стыдливо именуемых "пальмами". Рядом с отцом сидел Петька Ящеров, принарядившийся по такому важному случаю в новенький пиджак, единственный, не перешитый из шинели двоюродного дядюшки или иного спутника по безденежью. В правом кармане пиджака завалялось печенье. Время от времени он доставал его, чтобы проверить, что его всегда можно съесть,если концерт затянется надолго. А он, концерт то есть, думал продлиться основательное время.
  Сперва ждали спонсора - некоего представителя семейства Романовых, выделившего по доброте душевной деньги на какое-либо иное культурное мероприятие, нежели посиделки с цыганами и блинами. Когда он наконец появился, в зале раздались нестройные аплодисменты. Сгрудившиеся около эстрады иностранцы удивленно пожали плечами и забормотали. Петька смущенно посмотрела на Райхеля-старшего (в мыслях он и не называл его иначе, поскольку Ансельм уже и не безотцовщина).   Пока он оставался единственным знакомым Дмитревского, который был посвящен в секрет, отчего был страшно горд и одновременно сконфужен. Он знал, что в потайном кармане у большевицкого папеньки спрятан наган. Откуда? Клептомания, видите ли, не привычка, но вторая натура.
  Ансельм пришел так, как и привык: в сером плаще и вечном истрепанном на локтях костюме в гусиную лапку. Люди вокруг были не лучше, за исключением, быть может, щедрого донатора. Пока разносили напитки, составившие бы честь любому заведению былой Хитровки, два дюжих молодца с щеголевато торчащими усами втащили рояль. Потом свет зажегся. На сцене сидел Бушуев, знакомый слушателям, которые "помнили", но потеряли из виду, и непривычный тем, которые "не помнили" в силу юного возраста, небольшого количества денег, которые жаль было тратить на столь странные развлечения, как камерные русские концерты, а также в связи с общим понижением уровня образованности молодежи. Видевшие пианиста раньше вздрогнули и переглянулись - каждый хотел убедиться, что еще относительно свеж и бодр. Иосиф отвернулся: Ансельм уже точно знал, что это значит. Объяснение могло быть только одним...
    "Die Sonne sinkt, o k;nnt ich" - раздался голос. Много позже Ансельм скажет, что слышал именно это. Судья вызовет свидетеля, который уверит суд и всех присутствовавших любителей юриспруденции и нелюбителей музыки, что никакой фортепианной пьесы, которая бы называлась "Девушка и смерть", ни Шуберта, ни кого либо еще в тот вечер не было. Играли арии из "Веселой вдовы". Второй подтвердит его слова. Ансельм извинится и сконфуженно пробормочет, что, наверное, ошибся . Но ошибки и в помине не было. Его чутье на смерть иногда выражалось в аллегорических формах. Отец знал смерть лучше, как Казанова знакомую куртизанку. Он знал ее цену, причины, обстоятельства и условия. Он видел ее. Ансельм пока только слышал или ощущал. Бывало, пройдешь по улице рядом с красивой девушкой, которая шепчет слова любви своему мимолетному знакомому, и послышится вдруг, что вместо "Я люблю тебя" она шепчет "Но скор у мертвых шаг". Это из "Фауста"? Да, наверное; он уж понял, что будет. Иосиф Генрихович посмеивается над ним, что тот так плохо уроки учит: разве еще не являлись ему картины? "Что за картины, папенька?" "Мы так это называем. Увидишь - узнаешь сразу. Люди это только один раз видят, а потом уже нет. Мы видим каждый день". Ансельм пытается, ан нет: не увидеть ему картин этих. Только неправильно услышанные слова, неверные ноты музыки, расстройство обоняния  даже. Вы ведь знаете, что Вертинский написал Вере Холодной: "Ваши пальцы пахнут ладаном" - а потом и впрямь можно было ощутить сей запах, через несколько только месяцев, и не только ему. Вот и у Ансельма так получалось.
  То, что для Пети было музыкой, хоть и старой и немодной, для Ансельма стало пыткой. Он оглянулся на отца. Иосифу явно нравилось. Ансельм пожал плечами. А девушка все пела.
  Да что она такое? Длинная, как ветла, - или, может, так кажется, - оперлась на крышку рояля и не смотрит в зал. Бушуев старательно наигрывает, так, что и не верится, что рядом с ними есть и третий. Это знает Ансельм, это видит и ощущает папенька; а больше не знает никто. Для песни Шуберта потребны два голоса. Девушка прикрывает глаза и смотрит на Ансельма, как будто хочет сказать: "А не хочешь ли ты спеть за того, невидимого?" Петя облегченно хлопает в ладоши, не разобравшись, что ария должна продолжиться. Жермена переворачивает ноты. Тень третьего падает на лоб Бушуева. И только тогда Ансельм позволяет себе улыбнуться. Как он правильно понял, экзамен его был провален с треском.