Реквием по осетру

               
                Реквием по осетру.




Вся ответственность за истребление                обского осетра, а следом и муксуна лежит исключительно на чиновниках.
Разного уровня, ранга и сфер деятельности.
Это нужно признать и добиться для них  максимально сурового наказания. 
Или мы так молча будем наблюдать, как они с той же уверенностью,
продолжат уничтожать уникальную природу нашей страны.
               






Осётр. Для кого-то это просто название редкой и дорогой рыбы. Для кого-то – частица жизни, без которой она была бы тусклее, беднее, безвкуснее. Всего несколько десятилетий назад (не говоря уже о стародавних временах) осётр наполнял суть рыбацкого промысла сокровенным смыслом.
Добыть «шершавого» на два-три, а то и – четыре пуда считалось не только неимоверной удачей. Такой улов возводил рыбака в ранг особо умелого, искусного промысловика. Осётр - не просто еда, достаток в доме, это – статус, уважение, признание всех, с кем судьба свела в одной среде обитания.
В наши дни осётр – герой преимущественно криминальных сводок, повествующих о хищническом истреблении его в тех реках, которые и славились-то прежде именно осетровым промыслом. Практически повсеместно браконьеры, в погоне за сиюминутной выгодой, выбили маточное стадо, так что до нерестилищ доходят жалкие остатки царственной российской рыбы.
Да, обладатель тугого кошелька может и сейчас позволить себе шикануть, заказав осетринки, приготовленной по любому из многочисленных рецептов. Однако, угождая своему желудку и ублажая чванливое самолюбие, он, скорее всего, и не поймёт истинного вкуса знаменитой (а сейчас уже почти мифической) рыбы. И уж конечно ему и в голову не придёт, что модное меню толстосумов всё сильнее и сильнее раскручивает маховик экологической трагедии российских рек.
Справедливости ради замечу, что никакие браконьеры за десятилетия варварского лова осетра не смогли бы нанести его поголовью, например, в Оби такого ущерба, какой нанесли ему чиновники, решившие перекрыть одну из самых полноводных рек мира. Воздвигнутая под Новосибирском плотина раз и навсегда пресекла обскому осетру путь на нерест.
Вот ведь какая странная история. Уходит из нашего обихода редчайшее природное явление, остаётся очень немного людей, которые могут со знанием дела пообсуждать достоинства осетрины отварной, запеченной, малосольной, строганины, заливной и пр. и пр. И сожалеть об этой потере – почти некому. Кто сейчас помнит вкус настоящей осетрины? Так вот, чтобы она осталась в памяти потомков, думаю, нужно эту память наполнить достоверными и подробными свидетельствами быта и кухни семейств, в которых осетрина бывала на столе обычной едой. И мне есть, что по такому поводу рассказать доброжелательному и любознательному читателю.
Детство моё прошло в Сибири. Там, где Горная Обь впадает в Большую Обь. Плавной песок Лебединский. Здесь обустраивали своё рыбацкое стойбище казымские ханты. Около десятка семей обитали в палатках, которые сооружали из тальниковых жердей, обтянутых брезентом. Получалось укрытие размером примерно пять-на-пять метров. В палатках устанавливали печи-буржуйки, просторные нары, столы.
Если кому-то в этом описании почудились романтические нотки, тут же избавьтесь от этого впечатления. Во-первых, плавной лов – тяжелейшая физическая работа. И даже привычные к ней люди изматываются на выборке сетей до крайней степени. Когда добираются до стана, рыбаки ни рук, ни ног не чуют, всё тело ломит. Не хватает сил даже отмахиваться от обволакивающего тугой пеленой несметного северного гнуса. Яростного, всюду проникающего, беспощадного. А если, не дай бог – дождь? Куртка, штаны, бельё, обувь - всё промокает насквозь, становится вдвое тяжелее. Так ведь оно ещё и просушиться к утру не успевает. Что делать, натягивает рыбак на себя волглую, вонючую одежду, согреется горячим чаем, вчерашней похлёбкой и снова – в лодку. Еда, кстати говоря, у рыбаков сама простая – хлеб, рыба, чай. (Романтические «покорители севера» - геологи, нефтяники, строители магистралей по сравнению с обскими рыбаками жили, можно сказать, в шикарных условиях).
 За путину семья вылавливала в среднем тонн пятнадцать рыбы разных пород. Сдавали её на рыбоприёмные пункты, а по окончании путины получали полный расчёт. Многие неплохо зарабатывали. Поэтому без всякого романтического флёра терпит рыбак и терпит все тяготы своего труда. Иначе не прокормишься.
 Возвращаясь на стан, рыбаки чалят свои длинные деревянные лодки (бударки) строго каждый на своё место. Не сразу и поймёшь – почему так? А объяснение простое. Это не просто место стоянки для лодки, здесь пологий берег реки утыкан кольями. К этим кольям рыбаки привязывают добытых осетров. Вытащишь его на берег, а где хранить? Негде. Поэтому осетру через жабры продевали верёвку, завязывали её узлом на голове и отпускали в воду. Верёвка метров десять длинной, она позволяла рыбине спокойно «пастись» недалеко от берега. 
Обские рыбацкие станы словно древние крепости были окружены этими осетровыми частоколами. Хорошо знала дорогу к этим «крепостям» тогдашняя властная знать. Секретари райкомов, председатели райисполкомов, руководители солидных ведомств. На стане важные люди особо не важничали, могли и водочки с рыбаками выпить, запросто переговорить о том, о сём. Иногда между рыбаком и чиновником даже завязывались приятельские отношения. 
Загружая в лодку осетров, начальники порой конфузились и даже оправдывались:
-  Да я же не для себя стараюсь. Мне-то и не особенно надо. Я вот у вас угостился, да и ладно. А начальство из Тюмени звонит, что-то, мол, по осетринке соскучились. Попробуй не понять «намёк»!
(В наши дни, если на рыбалку выезжает наделённый немалой властью чиновник, рыбоохрана, полиция и даже ФСБ зачищают реки от деревенских рыбаков. Почему? Да потому, что простым людям ловить рыбу, как в прежнее время, категорически запрещается, а власть может позволить себе всё, что угодно. Разумеется – без свидетелей).
  Наш отец, профессиональный рыбак, брал нас с братишкой с собой и в лес на охоту, и на рыбалку с малых лет. С семи-восьми лет мы с Юркой отправлялись на путину не забавы ради, а на работу. Отец усаживал нас на одну лавку, вручал каждому одно весло и мы, упираясь изо всех сил ногами, надрывая животы, гребли туда, куда короткими, зычными командами велел нам править лодку отец. Поначалу у нас никак не получалось грести в лад. Непослушные тяжеленные греби вразнобой загребали плотную массу воды, и нам с братом не удавалось поймать единый ритм.
С одной стороны, грести вдвоём вроде бы легче, чем одному, учитывая, что силёнок у нас ещё было маловато для того, чтобы перебарывать обское течение. С другой – каждый из нас следил только за своим веслом. А они были прилажены так, что, когда вёсла сходились перпендикулярно бортам, рукоятки их бились друг о друга. Помню, я в очередной раз старательно дёрнул весло и нечаянно рукояткой сильно ударил Юрку по руке. Ярость, боль, отчаяние вспыхнули в его глазах. А ещё дождь идёт, сил у нас почти не осталось, отец всё чаще и громче покрикивает на нас. Не сдержался братишка, улучил момент и тоже саданул мне рукояткой по руке.
А потом уже не случайно, а специально старались мы зацепить друг друга веслом, вымещая таким образом злость, которая накапливалась в наших детских душах от невыносимой тяжести этой адской работы. Так что, «поехать с отцом на рыбалку» для нас с Юркой в отличие от многих наших сверстников  означало не увлекательную загородную прогулку. И великой радости, собираясь на путину, мы не испытывали. Тогда мы того не сознавали, но эти испытания воспитывали в нас характер, терпение и даже мужество. Помню, однажды отец поручил нам сварить чайку с листьями смородины, а сам пошёл к лодке, подлатать дыры в сетях. Закипела в чайнике вода, Юрка снял его и понёс к столу. Не углядел под ногой коряжку, запнулся об неё и рухнул на землю. Чайник – на него, кипятком обдало шею. Братишка вскрикнул от боли, на глаза навернулись слёзы, но, опасаясь гнева отцова, поозирался в сторону берега и попросил (как приказал) меня:
- Папке не говори!
Отцу мы ничего не сказали. Однако за ночь на Юркиной шее взошли огромные водянистые волдыри. Утром он выполз из палатки, постанывая от боли, причину которой скрывать уже не было смысла. Отец сразу понял, что работник из сына никакой и списал Юрку на берег. Эх, как я ему завидовал!
Трудовое воспитание, при помощи которого отец выписывал нам с братом «путёвку в жизнь», не вызывало у нас восторга, это понятно. Но уже спустя несколько лет, повзрослев, мы смогли в полной мере оценить его воспитательную методу. И лес, и река были для нас почти что родным домом. На охоте, на рыбалке мы умели делать всё лучше и правильнее многих своих сверстников, да и мужиков постарше, если честно. А самое главное, отец своим примером, без лишних слов и нотаций показывал нам – как нужно трудиться, как нужно делать дело, за которое взялся.
А теперь – подробнее о самой рыбалке. Точнее, о том, что такое плавной лов. Главная снасть рыбака – три плавные сети (каждая по 75 метров в длину), связанные в единую сеть, в нижней части гружённые свинцовыми налепками. Сеть вымётывают из лодки в воду поперёк реки. Под тяжестью свинца она садится на дно, и её тащит течением по песку. Часа полтора рыбак дрейфует вниз по течению, потом быстро выбирает сети с уловом в лодку. Высвободив рыбу из сетей, он спешит к плашкоуту. Так называется рыбоприёмное судно, оснащённое большими холодильными ёмкостями. За день рыбаки успевали пройти 3-4 плава, сил хватит – 5. В жаркую погоду нужно быть особенно проворным, чтобы на солнце рыба не потеряла свой товарный вид, и кормприёмщик взял её по высшему сорту. Обычную рыбу загружали в плашкоут, а вот за осетрами приезжала живорыбница - несамоходное судно, предназначенное для перевозки рыбы в живом виде. В днище одного из герметичных отсеков трюма просверливали сквозные отверстия, и если осадка судна была около двух метров, то и в этом трюме свежая речная вода держалась примерно на этом же уровне. Живорыбница регулярно обходила стоянки рыбаков и принимала в свой огромный аквариум томящихся на куканах осетров.
Думаю, вам интересно будет узнать о расценках, по которым в те времена (конец 60-х, начало 70-х) принимали от рыбаков их уловы. Осётр, понятно, как самая ценная рыба, шёл по высшему разряду: по… пять копеек за килограмм! Килограмм муксуна оценивался в три копейки, щука и язь уходили в холодное чрево плашкоута за одну-две копейки. В день одной лодкой добывали килограмм двести. Если посчитать среднюю цену, скажем, всё по 3 копейки, дневной заработок рыбака мог достигать шести рублей. Неплохие по тем временам деньги.
Уж, каким бы ни было скромным и даже убогим убранство рыбацких палаток казымских рыбаков, мы о таких условиях могли только мечтать. Наше обиталище представляло собой обыкновенную двухместную палатку. В которой не было, разумеется, ни нар, ни стола, а самое главное – печки. Поэтому одежда наша почти никогда не просыхала. Да мы со временем уже и не обращали на это внимания. Перелопатив гребями тонны обской воды, мы вываливались вечером из лодки, и сил у нас хватало только на то, чтобы наскоро поесть перед сном, забраться в спальный мешок и уснуть, дорожа каждым мгновеньем вожделенного сна. Ведь утром опять - нескончаемая пахота.
Волны. Эти нескончаемые волны! Наверное, случалась тогда и штилевая погода. Но я этого почему-то не помню. А ещё страшнее – комары, мошка. Они не давали дышать – забивались и в рот, и в нос, не говоря уже об искусанном лице, шее, руках. Одно спасение – ветер, который сдувал их с пологих песчаных пляжей, где они не могли спрятаться ни в траве, ни в кустах.  Или ещё было средство. Когда выходили на поросший густой травой берег, отец плесканёт на землю бензину, кинет спичку, и во вспыхнувший шумным, вольготным пламенем огонь мы быстро накидаем сыроватых дров. Они горят и для обеденного костровища, и дымом отгоняют комарьё. Кстати говоря, ханты издавна приноровились возле входа в палатку ставить ведро, наполненное сухими таловыми гнилушками. Они не разгорались, а только тлели, источая густой едкий дым, который хорошо отпугивал гнус.

Но были и светлые дни. Их устраивали нам жёны казымских рыбаков, которые выезжали на путину вместе с мужьями.
Память до сих пор – только дай повод – воспроизводит эти события живыми картинками, будто только вчера всё было. Возле каждой рыбацкой палатки обязательно вкапывали деревянный стол, тут же рядом, в буржуйке, бережливо теснился всегда необходимый жар огня, а ещё в нескольких шагах поодаль располагался огромный казан. В казане варили осетра. Варили часто и, как правило, по очереди. Сегодня одна семья забивает рыбу, в другой раз - другая. Снимали с кукана на похлёбку средних (по тогдашним понятиям) размеров осетра - килограммов на сорок.
У народа ханты осётр почитается священной рыбой. И перед тем как его забить, мужчина произносит молитву самому верховному Богу Торум Маа.
«Торум Маа! – пожилой рыбак Елисей обернулся туда, откуда восходит солнце, -  приношу тебе в жертву священную рыбу! Спасибо тебе, великий Торум Маа. И хочу попросить тебя, Торум Маа, чтоб удачу послал мне. Чтоб сети мои были полны рыбы! Чтоб лодка моя разрезала любую волну и невредимая возвращалась на стан».
 Елисей и все остальные ханты поклонились, затем через правое плечо обернулись по солнцу, ещё раз поклонились,  и так - семь раз. Народы севера все движения всегда делают по солнцу. Маршруты движения, повороты - всё по солнцу. Куда солнце идёт, туда и жизнь идёт. Так и человек должен идти, считают они. Будешь против движения солнца идти, значит - против жизни пойдёшь!  Если охотнику предстоит маршрут в обратную от движения солнца сторону, он сделает круг, но двинется в главный путь только по ходу солнца.
Неспешно совершив обряд, Елисей увесистой дубинкой оглоушил рыбину, и уверенными быстрыми движениями острейшего ножа разрезал осетру жабры. В подставленный эмалированный таз полилась тёмная густая кровь. Обычно около литра крови стекает с одной осетровой туши. Терпеливо дождавшись, когда кровь перестала сочиться, Елисей ухватил осетра за хвост, провернул вокруг себя по часовой стрелке, как бы проводив его в последний путь вместе с солнцем.
Женщины суетились безмолвно и почти бесшумно, будто тени. Они уже загодя разожгли летнюю печь, подготовили посуду, которая понадобится при разделке. Точным и сильным махом ножа Елисей вспорол толстое осетровое брюхо. Распахнутая брюшина озарила всех солнечно-оранжевого цвета жиром, который плотно облегал два сероватых продолговатых мешка, напоминающих чулки. Икра! В отличие от волжского собрата, икра обского осетра вся залита жиром, сквозь который маняще выглядывают чёрные горошины икринок. Такая икра долго не хранится, однако она значительно вкуснее. Переложив икру в деревянное блюдо, жена Елисея сноровисто упрятала её в прохладу, подальше от солнца.
Предстоящее пиршество захватило внимание не только обитателей рыбацкого стана. Внушительных размеров халеи (так у нас называют чаек) чертили в воздухе размашистые дуги, рассчитывая на редкостную добычу. Халеям мало чего доставалось, но они не могли не склубиться в окрестностях рыбного пиршества, яростными криками возвещая о своих притязаниях.
А вот прочая пернатая мелочь, благодаря своим габаритам и укромным манерам, пугливо окусывалась в непосредственной близости от места действия. Ей и доставались первые свежайшие ошмётки, которые неизбежно случаются при любой, самой бережной разделке рыбной тушки. Возможно, кто-то подумал, что речь идёт о содержимом рыбьей брюшины? (Многие хозяйки, привыкшие покупать в магазинах потрошёную рыбу, брезгливо выбрасывают в мусор «кишки», если им случается иметь дело с цельной рыбиной). Нет, птички удовлетворяются мелкими обрезками, а вот «потроха» - напротив, радуют душу настоящего рыбака едва ли не больше, чем само мясо рыбы. А уж про осетровые потроха – разговор особый.
Елисей ловко сделал один-другой надрез ножом, отложил его, и двумя руками, бережно, как ребёнка, вытащил осетровые потроха и разложил их на большом хантыйском блюде, без суеты, но под самую руку подставленное женой рыбака.
Осетровые потроха - крупные, мясистые, чёрного цвета. Только печень глянцевым блеском выделяется из общей массы, суля знающему толк в настоящих рыбных вкусах человеку редкое гастрономическое наслаждение. Главное, уберечь от случайных взрезов желчный мешочек (его аккуратненько отрезали от печёночной мякоти).  Слышал, что в Краснодаре и на Волге, осетровую желчь на устьице перетягивали ниткой и вялили на ветру и солнце. А потом использовали как средство от желудочных болей. Занедужил, бери снадобье, залей стаканом кипятка, дождись, пока вода как следует ужелтится, и пей на доброе здоровье. Все кишечные расстройства быстро проходят. А желчь верни на место, ею ещё не раз можно будет хворь отвадить.
  Осетровый пузырь Елисей отделил от хребтины и повесил на сук ближайшей осины. Из пузыря, когда он как следует просохнет, можно будет изготовить клей. Незаменимое средство для подготовки охотничьих лыж к зиме. Скользящую поверхность этих лыж обтягивали лосиным камусом (шкура, снятая с ног лесного зверя), который как следует закрепить можно было только при помощи клея, приготовленного из осетрового пузыря. Для получения клейкой массы пузырь надо мелко порезать, залить водой и варить примерно час (запашок это варево даёт – не для слабонервных, поэтому процедуру лучше организовывать далеко в сторонке). 
Хозяйки стана уже вовсю управлялись с осетровыми потрошками, разрезали их по всей длине, скребли, чистили. Елисей же взял в руки сердце рыбины (оно ещё билось), подошёл к урезу обской воды, что-то пошептал, обратив лицо к застывшему в зените Солнцу, и запустил сердце по течению воды. Аборигены верят - сколько раз сердце подпрыгнет, столько осетров в этот сезон и поймаешь.
А теперь - визига. В нынешнее время мало кто знает, что это такое. Но это, я думаю, потому, что никогда не пробовали. Кому хотя бы раз пофартило облакомиться этим, исконно русским рыбным деликатесом, ни названия его, ни тем более – вкуса, уже никогда не забудет. Визига – позвоночник осетра. Елисей сделал неглубокие надрезы вдоль всего позвоночника, втопил пальцы в упругую осетровую спину, обхватил круглый жгут позвоночника, и, глухо крякнув, стал чуткой силой вытягивать визигу из осетровой туши.
Никак нельзя оборвать визигу – плохая примета. Елисей сначала вытянул её из хвостовой части, удачно, без обрыва, затем ухватился за головную часть позвоночника. И здесь, слава богу, мастерство рыбака оказалось на высоте.  Осётр, вес которого тянет на полцентнера, в длину метра полтора будет. А визига, если вытянуть её, в два раза длиннее. И вот эту трёхметровую жгутину хозяйка рыбацкого стана переняла из рук Елисея, свернула кольцом и уложила в общую чашу - к ухе.
Мы всё ближе к главному осетровому пиршеству. А чтобы аппетит разгулялся, как следует, нужно его немного попридержать, потомить. Самое время узнать об осетре немного интересных подробностей, легенд и историй.
В поверьях северных народов бытует легенда о том, что в стародавние времена лось и осётр, однажды встретившись на водопое, очень подружились. Когда пришла пора им расставаться, они решили обменяться… некоторыми частями тела. Лось отдал осетру мясо, которое тот с тех пор носит в своей голове и передних плавниках, а осетринное мясо – в ноздрях лося обосновалось. Легенда эта, думаю, не на пустом месте родилась. Могучий лось не зря считается хозяином таёжного леса. Осётр, вес которого может достигать ста килограмм, тоже почитается самым внушительным обитателем сибирских вод.
Самку от самца осетра отличить не сложно. Самец обычно длиннее самки, шипы у него поострее, да и чёрный цвет кожи у него интенсивнее. А самочки, те поокруглее, шипы на теле не такие острые, брюхо широкое. Мамка, как мамка, словом.
Между тем, Елисей завершал мужскую часть работы по разделке рыбы. Он отсёк хвост (это – в уху), порезал осетровые бочины квадратными пластинами и уложил их в бак - под соль (к слову сказать, мясо осетра в уху не кладут).  Тщательно вымыв руки под приколоченным к осине умывальником, Елисей подошёл к столу.
  - Тыв юва (подойди ко мне), - громко позвал он моего отца, а когда тот приблизился, дружелюбно пригласил его к столу: -  Омса (садись).
На столе стояло эмалированное блюдо, в котором, отливая блестящим боком, лежало поистине царское угощенье – осетровая печень. Несколько движений проворных женских рук, и возле блюда образовался курганчик соли, выросла стопка из крупно порезанных кусков свежеиспечённого хлеба. Хлеб пекли так. На таловый пень пристраивали небольшой чугунный лист, на нём – полусфера печи, вылепленной из глины. Вот в неё и помещали формочки с тестом. Хлеб получался пышный, мягкий, ноздрястый, с густым сытным запахом.
 Рыбаки – люди, не привыкшие к разносолам и изысканным кушаньям. Но в привычной для себя еде они умели разбираться до тонкостей и употребляли её только в том виде, в котором она и вкуснее, и полезнее. Так вот, осетровую печень обычно не закладывали в уху. И бульону она смаку не добавит, да и сама, выварившись, утратит тот незабываемый, умопомрачительный вкус, который так ценят, и которым так умеют наслаждаться люди самого сурового и тяжёлого труда.
(Кстати, был ещё обычай – первый вкус осетра распробовать его кровью. Тут всё надо делать быстро. Слить в чашу кровь, посолить, поперчить и сразу пить, пока она не свернулась. Из непривычных к сыроядению людей не каждый отважится и печенью то сырой закусить. А уж идея отведать терпкое густое питьё из осетровой крови, думаю, совсем мало у кого вызовет воодушевление).
 Мужчины с удовольствием отрезали кусочки упругой, кровянистой печени, отправляли их в рот и начинали неспешно прожёвывать. Лица их приобретали при этом какое-то задумчиво-тревожно-радостное выражение. Они с удовольствием распознавали вкус желанного лакомства, одновременно как бы оценивая его достоинства, допуская, впрочем, что самые сокровенные гастрономические ожидания их могут не оправдаться.
Размеренно дожевав очередной кусочек сочной печени, отец разрешил своему лицу обрести благостный вид и, легко крякнув от удовольствия, смачно вынес вердикт:
- Хороша печёночка!
- Ям, ям (хорошо, хорошо), - вторил кивком головы Елисей, неотрывно выглядывая что-то в далёком створе Обского плёса.
- Как план у тебя нынче выполняется? -  спросил Елисея отец.
- На соровом лове плохо было, - вздохнул Елисей, - мотор подвёл. Ломался часто. Только семь тонн сдал чёрной рыбы («чёрной» у нас называют рыбу малоценных пород – язя, щуку, окуня, плотву). А плавной лов хорошо пошёл. Муксуна четыре тонны сдал. Осетра - с полтонны.
Между тем, события на рыбацком стане семьи Ерныховых развивались давно и хорошо отлаженным чередом. В большой становой казан уже заложили порубленную на несколько частей голову. Рубить её не сложно – хрящи. Ну и мясо головы, конечно, особенное – нежное, жирное, сытное. Огромная красная пятерня костра облапила обожжённое тысячью огней днище казана. Набравшись кострового жара, казан круто взбурлил речную воду, которой в скором времени предстояло стать вкуснейшей осетровой юшкой. Как закипит, голову варят  минут двадцать, после чего докладывают в варево хвост. Потом визигу режут на кусочки (примерно на длину большого пальца) и тоже отправляют в казан (а они там разварятся, разбухнут, умягчатся, так, что насладиться вволю этим лакомством невозможно, сколько ни ешь). Минут через десять в уху отправляют очищенные и промытые потроха. Всё? Всё, да не всё. Ханты и ненцы в самый последний момент, перед тем, как убрать открытый огонь из-под казана, выкладывают в наваристый уже бульон осетровую кровь. Напоследок, каким-то прихорашивающим жестом, жена Елисея сыпанула в булькающее варево несколько макушек куста чёрной смородины. 
Мы с Юркой, забыв про наши озорные дела, перестав носиться вокруг рыбацких палаток, притихли в сладостном ожидании момента, когда и нам дадут знак идти к угощению.
Елисей с отцом продолжали неспешно закусывать печенью, изредка вставляя в содержательные рыбацкие паузы необязательные умиротворяющие реплики. Жена Елисея, при появлении нашего отца почти полностью скрывшая под платком своё лицо, неустанно хлопотала, скорым шагом перебегая то от костра к палатке, то от палатки к столу, а от него – опять к костру.
- Пробуйте, - наконец кивнул нам отец, указав подбородком на край дощатого стола. Мы с Юркой, быстрёхонько ополоснув из рукомойника руки, чинно подошли и сели к столу. Словно бы радуясь нашему пиршеству, неназойливое северное солнышко стряхнуло с себя надоедливую волокнистую тучку, и мягкими, тёплыми лучами пробежалось по рыбацкому стану, по нашим лицам, спинам, заигрывало, слепя глаза, выщекочивая в ноздрях взрывные очистительные чихи. Впрочем, нам уже не было дела ни до чего. Невообразимая вкуснотища завладела всеми нашими органами чувств – сырая печень осетра. После едва заметного кивка головы Елисея за стол шустро уселись его внучата - Лидка и Гаврилка. Почти сразу же миска с печенью показала своё дно и отправилась в мойку.
- Сетематериалами плохо снабжают, -  жаловался Елисей отцу на свой Казымский совхоз, от которого его послали ловить рыбу на Обь. - Плавной песок от коряг не чистят совсем. Гослов и рыбокомбинатовские тралами чистят дно, а мы руками достаём коряги. Не успеваем сети чинить.
- Ага, - соглашался с ним отец, - я два провяза уже порвал тут на Лебединском.
- Ты молодец, Леонид, - похвалил отца Елисей. – Эту проклятую карчу (корягу) вытащил. Долго, однако, мучились с ней, мнооого сетей порвали.
- Да вы тоже молодцы, - принял отец похвалу, тут же дипломатично поделив заслугу поровну, - помогли сдернуть её. Тяжёлая, один бы я как её вытащил?
Над величественной Обью, выписывая в воздухе замысловатые вензеля, в поисках пропитания планирует пара орлов. Хлопотливые чайки, ни на секунду не прекращая бранного своего галдежа, пинцетными клювами выщипывали из воды мальков, несметные стада которого паслись на песчаных отмелях. Обская вода особенная, она мутная, вода её как густой морс содержит в себе много глины, которую течение смывает с берегов. И в этом глиняном «морсе» приноровились жить организмы, которыми кормится обская рыба. Благодаря этой уникальной кормовой базе она и приобретает свои удивительные вкусовые качества.
- А как по-твоему, Елисей, рыба нынче в Оби по среднему или маловато её всё же? – уважительно обратился отец к хозяину стана. Елисей хитровато усмехнулся:
- Маленько есть, маленько нету!
Разговор прервала его супруга. Бесшумно подошла, поставила посреди стола похожее на корытце деревянное блюдо и через несколько мгновений, в четыре руки с другой женщиной водрузила на край стола дымящийся казан с ухой.
Эх! А аромат-то какой пошёл! Кажется, и чайки унялись, и орёл утихомирился, подыскав себе крепкую ветку сухого дерева. (Это, чтобы листва не мешала ему обозревать окрестности. Остальная же птица, наоборот, забивается на отдых в густые кроны деревьев. Пернатой мелочи надо тщательно хорониться – от ружья или крупных хищников). 
Осетровый пир, между тем, входил в самую сладостную свою пору. На широком блюде образовалась внушительного вида горка из содержимого объёмного казана.  Хрящи, залитые вкусным осетровым студнем, плавники с тёмными волокнами «лосинного» мяса, кусочки хрустящей визиги. Женщины принесли много свежего хлеба и стали разливать в кружки дымящуюся, дразнящую густым ароматом уху.
Быстро оглядев гору отварного мяса, я сразу же определил – в какой последовательности буду умиротворять будоражащий весь мой организм аппетит. Для начала отщипнул громадный осетровый шип, обжигаясь, выцедил (как из устрицы) его нежнейшее нутро, и съел всё до капельки, жмурясь от наслаждения вкусноты.
(Несколько раз доводилось видеть, как маститые повара с экранов телевизоров учат людей готовить блюда из осетра. Разделывая тушку, они, без всякого сомнения и сожаления, срезают шипы и выбрасывают их в мусор. Сразу становится ясно, что истинной сущности знаменитой российской рыбы эти повара так и не постигли).
А моя рука, между тем, уже тянется к визиге. Вот уж её-то можно есть безостановочно, оторваться от этой вкусности нет никаких сил. Но только не я один такой умный. Кусочки визиги исчезают из парящей горки отварной рыбы с неимоверной быстротой. Оттенял, подчёркивал вкусноту рыбы свежий, только что из печи - хлеб. Нарезанный крупными кусками, он источал не менее аппетитный аромат. И по сей день мне кажется, что подобного тому хлебу, испечённому на стане, я так и не встречал. 
          Цепкие пальцы ребятни с неимоверной быстротой разорили внушительный курганчик из отварной осетрины. Когда перед каждым из нас поставили по кружке густой жирной горячей ухи (отец почему-то всегда называл её супом), мы уже с сытой ленцой дохрустывали остатками хрящиков.
Отец с Елисеем, снисходительно косясь на наши осоловелые физиономии, продолжали обсуждать извечные рыбацкие беды-напасти.
- С бензином совсем плохо дела, мало дают. По норме - бочка на тонну рыбы. Это мало, совсем мало. Почти полторы бочки уходит, пока эту тонну поймаешь.
- Угу, - сокрушаясь, кивал головой отец, -  рыбацкий труд всегда был бедным, мало ценят нашу работу. Помню, в войну мы рыбачили на неводе. Осень. В сентябре-октябре, сам знаешь, и земля уже стылая, и вода – ледяная. А мы раздеты-разуты. Сапоги не у всех были, приходилось им босиком ходить. За день три тонны рыбы добыли. Рассортировали её по ящикам, льдом засыпали. В бригаде шесть человек было. Бригадир выдал нам на еду - по норме - пять щук. Пока рыбу разделали, в котёл закинули, стемнело совсем. А был у нас такой – Ганя. Смотрю, он поозирался, подошёл к костру, быстро вытащил из-за пазухи окуня и сунул его в котёл. Ага. Сварилась похлёбка. Только мы взялись котёл с огня снимать, бригадир появляется, тут как тут. Блуднин, помню, фамилия у него была. Выломал ветку с рогулькой, стал шарить ею в котле. Пять щучьих голов насчитал, пошурудил ещё, и окунька зацепил. Как заорёт, давай дознаваться – кто лишнюю (по его получалось – ворованную) рыбу в уху положил? Ну, тут уж разве скроешь, сознался Ганя. Бригадир его с собой увёз, больше мы про него не слышали.
  Елисей удручённо кивал головой:
-  Тогда малую рыбёшку без разрешения взял, всё – враг народа считался. Ганю вашего можно же было отругать хорошенько, да и всё. Он бы потом за троих работал.
- А зимой чем занимаешься Елисей? – решил не развивать удручающую тему отец.
- Зимой - на звероферме. Работы там много. А уж когда забой, сам знаешь, вздохнуть некогда. Лису и забить надо, и тушку ободрать, шкуру обезжирить, высушить. Много работы. Раньше-то оленеводом был. Бригада наша на реке Хетта стояла.
Жена Елисея бесшумно и быстро прибралась на столе, помыла посуду, нарезала ещё свежего хлеба. Избавившись от очередной назойливой тучки, солнышко заиграло на тальниковых гривах, высветило осиновые острова вдоль плёса. Казалось, даже пробило мрачную темень обской воды. И она, куражась, закрутила многочисленные водовороты, заигралась с песчаными берегами, добродушно ошлёпывая их вяловатыми волнами, будто мягкой кошачьей лапой. 
И вся эта благость пробуждала в нас с Юркой острую тоску по дому. Так хотелось туда, к маме, в тепло, уют, к таким необременительным домашним хлопотам. И высказать эту тоску было некому, да и нельзя совсем. Мы же мужчины, а значит, надо терпеть, работать, зарабатывать на семью. Впрочем, долго тосковать о доме было некогда. Мы, ребятня, вовсю использовали вольное время в праздной беготне и исследовании окрестностей. Так что, в наших полных от еды животах довольно быстро всё утрамбовалось. И мы уже начинали поглядывать в сторону стола, зная, что вот-вот на нём должна появиться новая порция рыбацкого пиршества.
Жена Елисея за всё это время ни разу не присела, не остановилась. Она не суетилась, не заполошничала, но всё успевала делать вовремя. И вот уже, мелко семеня натруженными за день ногами, она возникает возле стола с большим блюдом, увенчанным внушительным овальным холмиком из кусков  малосольной осетрины. (Осетровое мясо солится быстро. Достаточно круто пересыпать его солью и дать пару часов отлежаться. Потом - промыть холодной водой, дать воде стечь и можно подавать на стол. В тканях мяса обского осетра нет ни прожилок, ни, разумеется, костей. Несмотря на то, что оно достаточно плотное, стоит его взять в рот, как вы почувствуете, что расхожее выражение «тает во рту», наверняка, сошло с языка человека, отведавшего малосольной осетринки).
Нарезанная большими кубиками свежая малосольная осетрина сверкала на солнце ярко оранжевым янтарным светом. Если за 7-8 часов её не съесть, она постепенно начнёт терять свой нарядный, праздничный цвет. Сереет и блёкнет. А вот вкусовые достоинства ещё долго сохраняются.
Дождавшись позволения вернуться за стол, мы с Юркой вновь заняли свои места и один-другой-третий кусок малосольной осетрины буквально запрыгивали в рот, обволакивая его таким узнаваемым ощущением, которое невозможно спутать ни с каким другим. Однако слишком налегать на малосол мы тоже не стали, предугадывая появление на столе ещё одного блюда. И оно не заставило себя ждать. Вернее, жена Елисея не стала томить нас ожиданием и, с едва заметным акцентом торжественности, выставила главное угощение трапезы – целое блюдо чёрной икры.
Хотя, по правде сказать, мы тогда и думать не могли, что осетровая икра – суперделикатес (и слова-то тогда такого не знали). Для нас это была просто еда. Очень вкусная, не повседневная, конечно (как, помните, у таможенника Верещагина: «Опять ты мне эту икру поставила!»), но всё-таки – еда. А вот поставила бы хозяйка рядом с икрой миску с овощами или банку варенья сливового, мы с братом накинулись бы именно на них, пренебрегая «суперделикатесом». Между прочим, овощи, а тем более – фрукты, в те времена были большим дефицитом, чем рыба ценных пород. К примеру, первый огурец в своей жизни я попробовал когда мне было лет десять, наверное.
Осетровая икра, только что извлечённая из брюшины рыбы сильно мне напоминает зрелую, плотную виноградную гроздь. Икринки так же плотно облепляют внутренние жилки, но эта икряная «гроздь» ещё и обильно умащена жиром. Надо сказать, что рыбаки в те времена не отделяли икринки от жилок, просто нарезали «гроздь» маленькими кусочками, подсаливали, перемешивали – всё, можно есть. Подцепишь, бывало, вилочкой кусочек икорки, и вот уже он, будто загипнотизированный, плывёт навстречу раскрывающемуся рту… Но тут оказывается, что одна жилка убереглась от острого лезвия ножа и продолжает цепляться за всю икряную «гроздь».  Мужчины ножом срезали лишнее, а нам, пацанам, за столом ножи были не положены, мы управлялись с тянущимся на жилах икряным хвостом кто как мог. Кто-то, может, удивится, но мне жирные жилки нравились даже больше, чем сама икра. Но тогда мы ели её с вкусным хлебом, запивали сладким чаем, и радовались жизни. Как-то всё вместе сложилось – вкуснющая еда, отдых, передых от изнурительной рыбацкой страды. Это были мгновения настоящего, полноценного ребячьего счастья.
Потягивая из кружек круто заваренный чаёк, едоки уже и не удерживали смыкающиеся сонной тяжестью веки. Молча кивнув друг другу, они разошлись по своим палаткам. Сразу как-то сумеречно стало, с реки потянуло сыростью. Поблагодарив хозяев стана за обед, мы с Юркой, не теряя драгоценных секунд, уволоклись в палатку, закутались в одеяла и мгновенно провалились в упоительно сладкий сон.
… Прошли годы. Ненавистная в детстве рыбацкая повинность лет на 15 стала делом моей жизни. Мне было несложно стать профессиональным рыбаком. Ведь я с самых малых лет постигал эту науку. А постигнув – полюбил. Тягал сети из Оби, на далёком таёжном озере Нумто рыбачил, подлёдным трёхсотметровым неводом ловил сырка, да всего и не перечислишь. Долго рыбацкий драйв не отпускал меня от реки, от рыбных угодий. Да и сейчас никуда не делась эта страсть. А слышали бы вы как между собой общаются матёрые рыбаки, уверен, половины бы не поняли из того, о чём они говорят: комплект провязов, дель, норила, атарма, зюзьга, курень, прогон.
Изредка, в минуты особого отдохновения, рыбак вдруг взглянет на свой тяжкий и беспросветный труд как бы со стороны. И увидит в нём не неимоверное физическое напряжение, не опустошающую усталость, а необыкновенную силу и красоту, ощутит себя частью, неотделимой частью могучей сибирской природы, её суровых, но справедливых законов и заповедей, её вековой мудрости и одухотворённости…
- Отвык, наверное, от осетрины-то? – бывает, сочувственно выспрашивают у меня друзья-приятели, знающие про мои рыбацкие пристрастия.
- Да нет, не отвык, - отвечаю. - В городах продают на рынках осетрину. Не то, конечно, о чём я тут рассказывал, но… Я даже стал различать - какая хорошая, а какая похуже. В старых поваренных книгах, помнится, писали, что лучшая осетрина по вкусовым качествам - обская. Чем же она отличается?
Подойдите на рынке к осетру (или белуге), привезённому с Волги. Туши громадные, мясо белого цвета, с прожилками. Эти прожилки то и дело приходится выковыривать из зубов, застревают. Краснодарский же осётр больше напоминает обского. Мясо оранжевого цвета, без жилок. Его-то я и покупаю. Прошу продавца отрезать от осетра кусочек, отмерив по хребту сантиметров семь-восемь. Получается килограмма полтора мяса. Просили за килограмм около четырёх тысяч рублей, значит, тысяч шесть-семь оставлял я торговцу. (Думаю, не так дорого. Если учитывать, какое наслаждение я получу, ублажив изумительным кушаньем компанию добрых приятелей). Сразу прошу его порезать осетрину на кусочки размером со спичечный коробок. Кладу всё это в кулёк, круто пересыпаю крупной солью, перемешиваю. По дороге домой загляну в один-другой магазинчик, кое-что прикупить к столу, а заодно убедиться в том, что на рынке и выбор лучше и цены приятнее. Неспешный поход мой длится часа два, в результате, к возвращению в дом, осетринка уже хорошо замолосолилась. Нужно её быстро спасти от лишней соли. Промываю кусочки под проточной холодной водой и оборачиваю салфеткой, она заберёт себе влагу.
Дальше – минимум кулинарной техники и максимум любви и уважения к создаваемому кушанью. Широкое красивое блюдо устилаю ярко зелёными сочными и упругими листьями салата, и уже на них нарочито беспорядочно выкладываю янтарного цвета кусочки осетрины. Можно оставить и так – нарядно, аппетитно. Но… я чуток припрячу, смягчу кричащий зов осетрового мяса – тонко нарезанными кольцами репчатого лука и спелых красных помидоров.
Эх, чуть не забыл! Можно ведь не ограничиваться малосолом. Хотя и его будет достаточно, чтобы насытить ваших гостей. Однако прикупите у того же продавца (за это и поторговаться можно, скинет-скинет) голову, плавники, хвост осетра. Незабываемая, умопомрачительная ушица увенчает ваш поистине королевский ужин. Уверяю вас, он навсегда останется в памяти счастливчиков-приглашённых. Равно как и вы сами – в качестве несравненного кулинара.
За этим разговором вспомнился прошлогодний дорожный эпизод, в котором неожиданное появление осетринки в какой-то степени заставило меня по-другому взглянуть на малосимпатичного попутчика. Понадобилось мне как-то ехать рекой от Берёзово до Приобья. «Метеор» от берёзовской пристани уходит в шесть утра. В это время на Северной Сосьве не то что свежо – промозглый ветер, сырость пробирают до нутра. Народу много, через Приобье обитатели северных окраин добираются поездами до Большой земли. Терпеливо ждём начала посадки. Наконец матросы бросают к ногам ожидающей толпы стоптанный деревянный трап, и через небольшой проём овальной дверцы судно вбирает в свою утробу густую патоку пассажиропотока. Все спешат занять наиболее удобные места. И, с наслаждением откинувшись на высокую спинку матерчатого кресла, уютно приноравливаются к беспокойному шестичасовому сну. Я всегда с интересом разглядываю своих попутчиков, пытаюсь по внешнему виду, выражению лиц, повадкам и манерам определить род их занятий, социальный статус.
Командировочные чиновники. Хмурые, отчуждённые, преисполненные собственной (только им ведомой) значимостью. Эти, скорее всего, в Игрим направляются, в Нарыкарах сойдут. Коммерсанты. В походной одежде, привыкшие к дороге, мельтешению людей. На лицах, в глазах – почти никаких эмоций. Отпускники. Вот у этих эмоций хоть отбавляй. Они рвутся к месту отдыха, будто кони из постромков, волоча свои пухлые баулы и чемоданы, котомки, сумки, туеса. Местные. Они ездят по одному и тому же маршруту много лет. К родственникам, близким. Вроде бы и недалеко, но каждое такое путешествие для них – событие.
Время отплытия уже подошло, однако капитан «Метеора» почему-то не спешил запускать движки. По дебаркадеру сновала служебного значения женщина, начальственно перекрикиваясь с экипажем. Похоже, отплытие задерживалось из-за какой-то важной персоны, опаздывавшей к отходу судна.
В левом переднем углу салона метеора между двумя креслами оборудован пристенный столик. Место престижное, кто успеет его занять, вызывает зависть остальных пассажиров. Ведь в обычных креслах долго ехать утомительно – тесно, ног не вытянешь. На этот раз счастливчики, успевшие захватить заветные сиденья, не успели насладиться своим выгодным местоположением. Проводница метеора подошла к ним и попросила перейти в передний салон. Пассажиры обречённо попререкались, однако, уступили-таки неумолимому напору. Правда, мальчонку, свернувшегося калачиком в соседнем кресле и безмятежно сопевшего, трогать не стали.
А вот и пожаловал хозяин внушительного седалища, под которое проводилась операция по освобождению престижных кресел. Рослый мужчина лет шестидесяти, брезгливо озирая своих многочисленных попутчиков, сановно вышагивал за юрким услужливым чинушей, который, непрерывно вертя рыжей головой, определял оптимальный маршрут движения для своего начальника. Персона же шагала уверенно, ничуть не сомневаясь в том, что на пути его следования не может возникнуть никаких преград. Вместе с тем, лицо его не могло скрыть брезгливую муку, страдание, вызванное необходимостью, пусть даже на время, дышать тяжёлым запахом простого люда, терзать нервы визгом ребятни, полупьяным хохотом опохмеляющихся мужиков.
- Михалыч, вот сюда! – Рыжий уверенным жестом указал начальнику на пустующее место за столиком. Названный Михалычем, поджав губы, оглядел спящего в соседнем кресле мальчонку, и с осторожностью, с какой присаживаются справить нужду в зарослях крапивы, прицельно уселся. В кормовом отсеке метеора уркнули движки, с пристани быстро вбросили на палубу швартовые концы. Ну, в путь.
Прямо за креслом, на котором умостился мальчонка в замызганной курточке, с поджатыми грязными босыми ногами, сидели его родители. Отец, судя по крепким рукам, с навсегда въевшимся в них мазутом, скорее всего, работает маханизатором, трактористом. Он как-то сразу привлекал к себе внимание пышными, лихо закрученными «чапаевскими» усами. Мать, привыкшая, похоже, терпеть любые неудобства, безропотно сносила неимоверную для её дородного тела тесноту кресла. Одеты они были очень просто, видно было, что даже в дорогу нарядиться им было не во что. Какая есть одежда, в той и едут.
Мне показалось занятным, а может, и символичным, что рядом с важной персоной расположились самые, что ни на есть, простые люди. Разительный контраст. На их фоне как-то особенно кричаще и вычурно выглядели и дорогой костюм, и кожаный, апельсинового цвета саквояж, подбитый металлическими уголками. Интересно, сколько месячных зарплат тракториста уложатся в цену этого портфеля?
 Пассажиры один за другим засыпали, убаюкиваемые гулом двигателя и плавной речной качкой. Смыкались и мои веки, однако, даже в полудрёме, я почему-то не выпускал из поля зрения VIP-попутчика. Он сидел прямо, лицо было напряжено, словно он мучительно искал какое-то решение и не мог найти. Кажется, поиском этого решения был озабочен и его юркий помощник. Через стеклянные двери было видно, как он, выйдя на полуоткрытую палубу, ожесточённо с кем-то говорил по мобильному телефону. Его визгливый голос перекрывал даже шум моторов, время от времени с палубы доносилось:
«Где будет ждать вертолёт? - Где?! - Не до Приобья же нам в этой плавучей тюрьме ехать?! – Метео! Что говорит метео?»
Желаемого ответа рыжий, похоже, не получил, вернулся в салон слегка удручённый, и обиженным тоном стал докладывать:
- Всё обложило, сплошняком дождь, в Приобье тоже погоды нет. Вертушки все на земле. Ни один экипаж не согласился на вылет. Сказал, чтобы из Югорска машину отправили за нами в Приобье.
Глядя на его услужливую повадку, готовность немедленно бежать по первому знаку хозяина, на ярко рыжую шевелюру, мне отчего-то захотелось называть его «Рыжий пойнтер». Михалыч, досадливо поморщившись, кивнул и продолжал сидеть, безучастно глядя перед собой. Такое впечатление, что даже взглядом он не хотел соприкасаться с окружавшей его обстановкой и людьми.
Потерпела фиаско очередная моя попытка уснуть. Полного телосложения женщина, доставшаяся мне в соседки, не оставляла тщетных усилий найти удобную для сна позу. Крутанувшись вокруг своей оси, она так притиснула меня своими телесами, что остатки дрёмы мгновенно испарились из меня.  Явь же ничего хорошего предложить не могла. Опять тягучие думки о неудачах, которые, как известно, поодиночке не ходят, всё больше – волнами, одна за другой накатывают. Арбитражные суды, тяжбы с районной администрацией, финансовые, имущественные хлопоты. Решил от всего этого отвлечься, занявшись любимым делом. Открыл ноутбук, продолжил набивать начатый ранее текст. Мало-помалу, вроде бы дело пошло, мысль развивалась, нахлынули воспоминания. Я расслабился, разомлел и не заметил, как уснул.
 Очнулся от рёва двигателя, подводящего судно к пристани и вскипевшему в салоне шуму, сопровождавшему сход пассажиров на берег. Глянул на Михалыча (несмотря на всю его сановность, ему как нельзя кстати подходило так называться). Такое впечатление, что он как сел, так и не шелохнулся с тех пор. Похоже, не только видеть никого не хотел, но и полоскать своё тело в чуждом его статусу воздухе тоже остерегался. 
 «Рыжый пойнтер» напротив, с трудом переносил вынужденную пассивность. Глаза его непрерывно рыскали, как два голодных бульдога, в поисках объекта воздействия. Наконец он на мгновенье замер, фиксируя в сознании спасительный мотив для жизнедеятельности, каким-то театральным движением руки вытянув из прохода кожаный саквояж, водрузил его к себе на колени, отщёлкнул замки, раскрыл и стал изучать содержимое. Хотя, оно ему, скорее всего, было хорошо знакомо, и его задумчивая пауза вызвана была определением приоритета выкладки припасов на стол. Вначале появился чёрного цвета термос, опоясанный полосками жёлтого (верилось – золотого) цвета, следом – фарфоровые кружки, украшенные правдоподобными рисунками среза спелого апельсина.  Рыжий быстро-быстро заполнил небольшой столик вполне обыденным набором домашней снеди - порезанный аккуратными кусками хлеб, огурцы, помидоры, лук. Впрочем, обыденное скромно улеглось у стеночки, а на центр стола явлена была приличных размеров пластмассовая коробка для хранения пищевых продуктов, плотно укрытая крышкой.
Чем же ублажает свои аппетиты столь много о себе мнящий сановник? – стало разбирать меня вполне понятное любопытство. Рыжий сковырнул с коробки плотно сидевшую крышку и отложил её в сторону. Вот это да! Осетринка! Малосольная! Я аж невольно заулыбался, будто давнишнего приятеля встретил. Аккуратно нарезанные янтарно-оранжевые кусочки буквально как маленькие солнышки озарили всё пространство вокруг себя. И вся моя неприязнь к Михалычу куда-то улетучилась. Своим пристрастием к царь-рыбе, да не в престижных кабаках, для выпендрёжу, а пристрастием именно к малосолу, с любовью приготовленному толковым человеком, умеющим с рыбой обращаться, он уже скорее располагал к себе, чем отталкивал. Оказалось, не я один безотрывно наблюдал за трапезой высокопоставленного попутчика. Ещё несколько пар глаз отслеживали каждое движение, происходившее за единственным в салоне столиком. Михалыч смачно и вдумчиво прожёвывал сочное мясо осетра, привередливо выбирая из коробки очередной кусок. «Рыжий пойнтер» тем временем сунул руку в саквояж и уже потянул оттуда очередную посудину с едой. Но тут Михалыч, словно очнувшись от столбняка, повертел головой, оглядывая пассажиров соседних кресел. Увидев устремлённые на него взгляды, он даже слегка отпрянул, на секунду задумался, и, словно спохватившись, быстро сделал какой-то знак рыжему. Тот сразу же сунул обратно в саквояж очередную пластиковую баночку, содержимое которой показалось мне до боли знакомым. Чёрная икра! Очень похоже, это была именно она. И именно её не хватало для полноты картины знатного дорожного перекуса. Да, молодец, Михалыч, знает толк в настоящей еде. И ведь как вовремя сообразил, что демонстрировать случайной публике свои гастрономические предпочтения лучше не стоит. Скандала, конечно, не будет, а вот аппетит испортить могут. А чёрная икорка, принятая внутрь без аппетита и смака – всё равно что на помойку выброшенная еда. Рыжий попил чайку из термоса, что-то там поклевал из других баночек, но к осетрине руку не тянул. Не по рангу ему, видать, было такое угощение.
Ехать до пристани «Приобье» оставалось часа полтора. Угомонились телеса моей беспокойной соседки. Уснул и «Рыжий пойнтер», и Михалыч, дорожное меню которого возбудило во мне разные приятные воспоминания. А вот, хотя бы, это.
Попивали мы однажды в Ханты-Мансийске славное жигулёвское пивко с моим хорошим приятелем, потомственным казаком Колькой.  Пивом запивали истекающие жиром сочные, плотные кусочки солёного язя. И вели не менее смачный разговор о …чёрной икорке.
- Ну что, Палыч, - поднимал я бокал, - язёк-то, скажу я тебе, ничуть не хуже осетра. Хорош с пивом, оторваться невозможно. И не надо ни осетра, ни икры чёрной. – Николай задумался, почесал пятернёй затылок, и мечтательно возразил:
- А вот икорки-то осетровой я бы сейчас поел, вместо язя этого.
- И чем она вкуснее язя нашего?
Казак насупился, требовательно посмотрел мне в глаза – нет ли издёвки в моём вопросе – и внятно разъяснил:
- А тем, что она вкусная.
Вкусная, да. И вкус её с малых лет мне запомнился, полюбился. Но Колька ведь и вправду мог подумать, что я над ним надсмехаюсь, если бы услышал, что для меня в детстве более желанным и притягательным был вкус… сгущёнки. Ну и не стал я рисковать хорошим застольем, приятным собеседником, которому, наверное, трудно было бы объяснить, почему я, выбирая, например, между виноградом, инжиром и чёрной икрой, предпочту фрукты. Благостную картинку, которую услужливо воспроизвела память, порушила внезапно возникшая суета в креслах, во время всего пути привлекавших моё внимание.
А это Михалыч, с непривычным для себя проворством, пустился в отчаянные телодвижения, будто бы хотел сбросить со спины некое оседлавшее его существо. Неожиданно он звонко шлёпнул себя ладонью по щеке – комарик шальной залетел что ли? 
- Эттта что?! – Михалыч сунул под нос ошарашено взиравшему на него Рыжему пойнтеру что-то зажатое между большим и указательным пальцем. Тот выудил это что-то и испуганно пискнул:
- Вошь!
- Аххх, ты, твою мать, - гневно раскоряченным ртом бесшумно выругался Михалыч, - куда ты меня затащил?! -  и стал энергично пробираться к выходу, перешагивая через ноги, чемоданы, узлы. Рыжий пойнтер с необычайной ловкостью и быстротой собрал со стола оставшуюся еду, баночки, кружки, термос. Между прочим, коробка с осетринкой оказалась пустой. Не дура, ох, не дура губа у Михалыча. Зная себе цену, он требовал неукоснительного уважения и почитания свой должности и себя в ней. Зная цену дефицитному и деликатесному провианту, он искренне отдавал ему должное трепетным и окончательным поеданием.
И я невольно поймал себя на мысли, что испытываю какую-то, можно сказать, гордость оттого, что осётр, которого я почитал существом родственным, обитателем моего мира, усмиряет любой начальственный гонор, ему поклоняются с высоты любого положения. Этот случай особенно отчётливо обозначил для меня истинную и непреходящую ценность нашей сибирской природы. Перед которой очевидной становится тщетность усилий человеческих особей, пытающихся деньгами и должностями сотворить свою быстро преходящую и мизерную «ценность».
…Годы, много лет прошло с тех пор, когда начинались наши с Юркой рыбацкие «университеты» на плавном песке. Нет сейчас того стана, в лучший мир отбыли и Елисей, и его жена. А осетры? Осетра в Оби тоже практически не осталось. Проезжал как-то мимо бывшего елисеевского стана на лодке, не удержался, пристал. Вышел на берег, огляделся. Пустынная, дикая поляна. Словно никогда и не было здесь обиталища людей, не колготились здесь семьи рыбаков, не кипела здесь вязкая, угнетающая рыбацкая жизнь. Хотя… вот она, старая знакомая (признал!) – осина, к которой был прибит рукомойник. Ну что ж, спасибо и за такую весточку из далёкого прошлого.
Что? Ностальгия по прошлому, говорите? Да нет, не по прошлому – по хорошему. По обилию рыбы в реке и на столе, по станам рыбацким, по самобытным людям народа ханты, по культуре и обычаям их. Их труд был сопряжён с риском для жизни. Лодчонки их хрупкие, со слабосильными моторами «Ветерок» частенько пасовали перед неумолимой стихией великой сибирской реки. И гибель рыбака зачастую была обыденным делом. 
За прошедшие десятилетия жизнь изрядно помотала меня по стране и зарубежью. Во многих городах был, с разными людьми разной знатности встречался, дружил. Мог себе позволить дорогие рестораны и редкие деликатесы по бешеным ценам. Но вот только, если я долго нахожусь вдали от обских берегов, душа моя начинает ныть, проситься к сухим осиновым гривам заросшим шиповником, трескучим валежником, к большому котлу в котором, творя густую ароматную юшку, доваривается пара громадных язей. А под язей, как уже говорилось, своим чередом неизменно зарождается задушевная беседа об осетрах, чёрной икре и временах, когда всё это ещё не было вычурной экзотикой.


A requiem for sturgeon
By Leonid Babanin

The destroyers of sturgeon in the Ob River are functionaries. Paradoxically, none of them has been brought to justice for this crime against people. The sturgeon is destroyed, and so what?


The sturgeon… What a telling name for a fish! 

Nearly every Russian can now afford a lot of things, from travelling to the seaside to buying a foreign-made car. However, by far not all rich people can offer their guests a hefty sturgeon weighing around forty kilos and treat them to a bucketful of sturgeon caviar. If they are still reckless enough to do so, this will look like an ostentatious display of wealth by somebody leaping from rags to riches.

Today, on TV and in the press, the word STURGEON is inevitably associated with crime and poaching… That’s understandable considering that in the Ob River it has been ninety-eight percent destroyed by building a dam in Novosibirsk which stopped the fish’s way to spawning so that very  few fishes now get to their spawning area.
 
But let’s not talk about things sad. Let’s talk about the culinary history of this unique fish popularly known as the sturgeon.
Sure enough, the fishermen who lived on the banks of the rivers teeming with sturgeon could enjoy it day and night, year round. However, the massive balance of our fellow citizens living in our huge Mother Russia could never eat as much of the sturgeon as they pleased. Eat it in such a way that after three days of consuming it in various forms and shapes like fish soup, mildly salted slices, or spoonfuls of black caviar with tea, your soul would shrink at the very mention of the word “sturgeon” to say nothing of the sight of this gorgeous food. Few are the lucky ones who have had the opportunity of eating the sturgeon just so.
 
I involuntarily recall my childhood that passed in a place where two rivers, the Mountainous Ob and the Great Ob, flow together. A camp of Khanty fishermen from the village of Kazym on the Lebedinsky sandbar. This is just a cluster of some ten tarpaulin tents for the same number of families. A tent-shaped frame, measuring roughly five by five meters, was made from willow posts and then covered with a tarpaulin. Inside it was outfitted with a potbelly stove, plank beds, and a table. Thus a palace was constructed on the banks of the Ob. The team was net fishing on the established fishing grounds of the river. Frankly, the living conditions were inhumanly harsh. When it rained, clothes were never dry. The lack of a bath and other amenities, primitive food, and swarms of gnats made up by far an incomplete list of hardships and privations of a fisherman’s life. The conquerors of the North, geologists, oilmen, and Baikal-Amur Mainline construction workers, compared to the fishermen of Ob, lived in high style.

On the sloping bank are tents and long wooden boats fitted with the Veterok outboard motors. Each boat has its own place by the riverside. It is surrounded by pickets sticking out of water. These hold sturgeons on the kukan, i.e. the caught fishes are extricated from the net, a string is passed through their gills and tied to the head. One end of the string, about ten meters long, is lowered into the water, while another is fastened to the picket firmly driven into the bank. So the captives sit on their kukan, awaiting their fate. The Ob fishermen’s camps, surrounded by the sturgeon impaling, thus resembled old fortresses. Those were the favorite haunts of important people like secretaries of district committees, chairmen of executive commissions, or heads of the district fishery cooperatives. The boat fishermen were treated with a special respect. They often partook of vodka together with the first secretary of the district committee, a sure sign that in winter they could afford to ring him up and ask, in a casual sort of way, if the district boss could somehow assist in fixing up some matter. And they knew it would be settled as they pleased. Loading the fishermen’s sturgeons in their boats, the bosses looked somewhat embarrassed, muttering something like this by way of justification:
 
“I personally don’t need this stuff. I’ve had enough with you. But the big wigs in Tyumen cry for it. And I must please them!”
When the fishermen’s camp was visited by men from Beryozovo who learned that some VIP from the district party committee was there, they kept a low profile, trying to steer clear of the brass. The customs have changed with the times. So if an official, say from the government or law enforcement agency, comes for fishing, then the fishery inspectorate, police, and federal security service clean up the banks of the river, driving away the local fishermen. What a welcome pretext for getting rid of eyewitnesses and drawing up a statement of offense, a convenient excuse to write off the petrol consumption and travel allowance.

On average, during the fishing period a family would catch around fifteen tons of different species of fish, which was submitted to the fish collection centers. On completion of the season, a family got paid for their catch.
Our father was a fisherman, while my brother and I were oarsmen. Back then we were boys of seven or eight and, naturally, not strong enough to row all the way across the broad expanse of the Ob. Neither of us was able to handle two oars at the same time. Realizing this, our father gave us just one oar apiece. At first, sitting side by side, we rowed out of sync with each other. But as time went by, we adjusted to each other and got the knack of rowing together. But that was quite a job, I assure you, sometimes physically backbreaking and psychologically exhausting. I remember that the handles of the oars in our boat extended past each other by about ten centimeters, and once I accidentally hit my brother Yuri’s hand with the oar. Anger flared up in his eyes, triggered by inability to duly retaliate. We were rowing against the wind, a hard process made still harder by our father’s yelling, the rain, and our physical exhaustion.

At last, he returned the blow dealt by the oar he held. Sometimes, as we rowed, either of us tried, like in a fight, to hit the partner with the tip of the oar. So Yuri and I we didn’t greatly enjoy such fishing adventures. One day, our father ordered us to make some tea from currant leaves. In the meantime he went toward the boat to repair holes in the net. As the tea kettle boiled, Yuri took it off and headed for the table, but stumbled on a snag, fell and the hot water splashed on his neck. However, Yuri didn’t even cry out. Probably fearing our father’s anger, he looked at me with his eyes full of tears and said:
“Don’t tell Dad!”
 And we never did. But at night his neck blistered from the burn and he crept out of the tent in a very sorry state that couldn’t be concealed from our father. Thus he had learned the mystery and sent my brother off to the bank. Oh how I envied him!

The fish catching process was as follows. Three floating nets, each seventy-five meters long, fitted with lead sinks, were cast from the boat into the river across the Ob. Following this, under the weight of the lead, the nets sank to the bottom and moved for about an hour and a half along the sand, driven by the current. After a time, the fisherman was hauling his nets from the bottom of the Ob into his boat, navigated her towards a fish collection facility in the form of the scow and submitted his catch to the floating fish collector. So he made four to five fishing rounds a day. In those times the sturgeon fetched five kopeks a kilo. Muksun did three kopecks. Pike and ide a kopeck or two. On average, the daily catch reached two hundred kilos. Averaging the cost of all kinds of fish to, say, three kopecks a kilo gives a daily earning of six rubles, which was a fairly handsome sum of money in those days.
My father, brother and I didn’t even dream about such tents with stoves that the Kazym fishermen had. We lived in an ordinary twin tent in which nothing was ever dry. But we didn’t pay any notice to that. By the end of the day we were so tired we could only have just a hasty meal, creep into the tent, poke our heads into the sleeping bag and fall asleep.
 
In the morning it started all over again. Add to this the rains and huge hordes of mosquitoes and you will realize that such things as romanticism and fishing gusto were out of the question. There was nothing but hard work akin to hard labor. However, there were bright spells, too, in the fishermen’s strenuous daily life, arranged for us by the wives of the Kazym fishermen. Whole families of the Khanty people would come for fishing.
 
 Near each fisherman’s tent stood a table, summer stove, i.e. the self-same potbelly affair plus a huge cauldron. We used to cook the sturgeon quite often, usually by turns. Today one family comes up with a sturgeon, tomorrow another. By the then standards an average sturgeon weighed around forty kilos. So the entire fishermen's camp would eat such a sturgeon for three to four days.
Once a sturgeon was caught, it didn’t quickly end up on the zhivorybnitsta, i.e. a towed vessel for carrying live fish. The holes had been drilled in the bottom of such boat’s sealed hold. If the boat draft measured around two meters, the river fresh water level in this hold was also two meters. The zhivorybnitsa plied between the fishermen’s camps, taking in, after weighing, the caught sturgeon. 
A fisherman passed a string through the sturgeon’s gills and tied it on the top of the head. After that the sturgeon was released into the water and the other end of the string was tied to the picket in the bank. So the sturgeon lived in captivity on the kukan ten meters off the bank. Telling a male sturgeon from a female is easy. In the wild, a male is usually longer, its spikes are sharper and blacker. A female is fatter, rounder, with a wide belly sporting a blackish strip. Just a regular mom!   
When a sturgeon was wanted, a man would come to the river’s edge, take the end of the kukan and unhurriedly pull the fish on the string to the riverbank, after which he would put it on his shoulder and carry to his house. 
 
Sokh is the Knanty word for sturgeon. The Khanty people treat sturgeon as a sacred creature. Before dispatching it a man would say a prayer to the Supreme God Torum Ma: 
“Torum Ma!” Yelisei addressed the Supreme Maker, turning in the direction of the sunrise. “I sacrifice this sacred fish to you! Thank you, Great Torum Ma. I only request you to send me good luck. Luck for the nets to be full of fish! For my boat to negotiate any wave and safely return to the camp.”

After that, Yelisei and all others bowed to their deity, turned over the right shoulder towards the sun, made a bow, and repeated the procedure seven times. Whatever movement the people of the North make, they invariably orient themselves to the sun. Itineraries, all bends and turns, all are checked against the sun. “Where the sun moves, there moves life and man must follow it,” they say. “If you go against the movement of the sun, you’ll go against life and you won’t make any progress!” So even if a hunter’s track lies against the sun’s movement, he will make a round to necessarily follow the sun’s route.
   
After turning and bowing seven times to Torum Ma, Yelisei would stun the fish with a heavy stick and cut with his knife the sturgeon’s gills. The dark thick blood of the sturgeon was run into a bucket placed under it. One sturgeon body would yield a liter or so of blood. After that, holding the fish by its tail he would turn it clockwise around as if setting out on the last journey towards the sun.
 
The women, like invisible ghosts, were involved in dressing the sturgeon, watching the men’s movements. The summer stove was burning, the prepared tableware stood nearby. Running the knife straightly, Yelisei slit open the sturgeon’s thick belly and moved apart two regular culinary walls hiding what is called “the sturgeon’s essence”, the stuff that caught breath not only of those observing the procedure, but also those who happened to pass by. The sturgeon belly is a thick skin covering a layer of solid sickly sweet fat of sunny orange hue. Two long grayish “stockings” on the sides are caviar. Unlike the Volga sturgeon, its counterpart of Ob has caviar all covered with fat through which the black grains of roe show. Such caviar’s shelf life is shorter, but it tastes better. The glossy surface of the large liver and entrails is black. Slipping by like a fleeting shadow, Yelisei’s wife put the caviar into wooden plates and tucked them away from the sunshine.

Oh, those sandbars of the Ob! They come to mind like swarms of mosquitoes and violent rainstorms. I can’t remember any calms, but if there were any, the hordes of mosquitoes would have harassed us to death. The wind brought a respite. As you pull the boat to the shore to cook fish soup, a swarm of mosquitoes assaults you. The grass is nearly shoulder high. As you breathe in the air the gnats seek passage to your lungs. Our father would splash some petrol on the ground, strike a match and a fire would burst out. Then he would throw in some wood which would burn for a while reducing the amount of mosquitoes. There was a bucket of rotten logs which we added to the fire to increase the emission of smoke and disperse somewhat the gnats. The popular technique invented by the people of the north did work.
 
My brother and I were not the sole observers of the sturgeon dressing. Almost noiselessly, in a businesslike manner a magpie stuck to the aspen. Twitching around its sharp beak and making sure there were no competitors nearby, it hopped down still lower. Why not, actually? The dressing must be monitored not to miss a single edible bit. The smells waft far around. The Siberian gulls are not to be duped easily. The birds, leaping into aerial pirouettes, flew over the fishermen’s camp on the Lebedinsky sandbar. Sure enough, they knew there was little to be had from the people’s feast, but the smell of fish and blood urged them to circle around over the place, seeking for whatever could be become their share.
Birds of the sparrow family, thanks to their small size and humble behavior, observed the sturgeon from a distance of three meters, believing that they were privileged to tasting the first samples of the sturgeon pie.
Yelisei continues his work steadily. Few know about the real sturgeon tidbits located not only in the sturgeon’s flesh, but also in its cartilages. Take giblets, for instance. Those of the sturgeon are large, thick and black. These are laid out on a wooden Khanty plate and the liver put on top of them. For some reason the peoples of the North never use the bile though in Krasnodar and on the Volga it is tightened down with a string at the stoma and hung out in the sunshine exposed to the winds. After a time, it dries up and then is used as medicine for intestinal conditions. Just pour hot water into the glass, dip dried bile into it and once the water turns yellow, the medicinal potion is ready. This bile can serve its owner for a long time, saving him from gut disorders. Next to the chord of the sturgeon is its bladder. Yelisei took it out and hung it on the branch of the aspen. When it dries, it will make fine glue. The skis are covered with elk skin and that’s when the sturgeon bladder will come in useful. To obtain a sticky mass it must be finely cut, poured over with water and boiled for an hour or so. The emanating odor is not of the elite brand, which is why the sturgeon glue must be made out-of-doors.

… Now there. The sturgeon is without its entrails. The women are already working on it. The giblets are cut lengthwise and cleaned. 
Yelisei picked up the sturgeon’s heart, which was beating in his hand, walked up to the river’s edge, whispered something to the sun hovering over the Ob and released the heart onto the water. The peoples of the North believe that in the current season they will catch as many sturgeons as many times the sturgeon heart will briskly bounce on the water surface.

Today few know what viziga is, though it’s a piece of supreme delicacy. This is the sturgeon’s spinal chord. With his knife Yelisei slit it one centimeter deep, put his finger into the sturgeon’s resilient back, gripped the round braid of the spinal chord and lifted it out of the opening.  What is to be done now is just a matter of skill, i.e. pulling the viziga out in such a way that it doesn’t break, since breaking spells bad luck. Yelisei assiduously pulled the end from the tail part. The grey braid, around five centimeters in diameter, started to crawl, snake-wise, out of the sturgeon’s body. It did come out without breaking! Usually it breaks at the very end. Now Yelisei was pulling the spinal chord from the head part. At last the delicacy was in his hands. In a sturgeon weighing around fifty kilos measuring over a meter and a half, the viziga will be around three meters long.

Full of forethought, the hostess of the fishermen’s camp accepted this sturgeon braid, twisted it in a ring and dispatched into the common kettle to make the fish soup. The flesh in the sturgeon’s fore fins is similar to that of an elk. According to legends of the peoples of the North, one day an elk had met a sturgeon at the drinking place and they became friends. On parting they exchanged some parts of their bodies as a token of friendship. The elk gave part of his flesh to the sturgeon who has carried it in his head to this day while the latter gave away to the former the pulp of his nostrils which the elk has borne ever since. The sturgeon is a huge fish, without bones, occasionally weighing up to a hundred kilos. Wonders do occur in nature!
 
With a knife Yelisei cut off the sturgeon’s head and added it to the same heap for the fish soup. The cartilage, the casing of the viziga, is not used for this dish.    
What color is the sturgeon flesh? All have noticed that if one watches the sun and then shifts his gaze to the sturgeon flesh, it will look to him like sunshine.
 
Once Yelisei slashed away the tail, the job was practically over. He sliced the sturgeon sides to square plates and put them away into the bucket for salting. The man’s work is done, now it’s women’s turn. The Khanty women wear headscarves in a style that conceals their faces from strangers. “How do they manage to see the world,” I wondered in those days.

Having carefully washed his hands at the washstand affixed to the aspen, Yelisei came over to the table.
“Tiv yuva! (come to me!)” Yelisei shouted to my father. When he approached, said Yelisei to him:
“Omsa!” (Sit down!)
In the enameled bowl is the sturgeon liver that was living some ten minutes ago. It surveyed us from the bowl like a queen, shining, appetizing and tempting. The fishermen know all about that part of the sturgeon. It’s no good for the soup, but as such, straight out of the sturgeon and onto the table, it’s a real delicatessen, tender and resilient, with a rich distinctive flavor.

Tired of work, the fishermen were silently eating the liver, generously treating us to many tidbits. That is an unforgettable taste, I assure you, the taste known only to those who had at one point partaken of that delicacy.
 
The sturgeon blood too is used for food. It is poured into a bowl, salted, sprinkled over with ground pepper, stirred up (since it congeals instantly) and then drunk. It is harsh to taste, the stuff preferred by some, rejected by others. But this time the fishermen didn’t drink blood. They got down to the sturgeon, starting with its liver.
Now that camp is gone. And gone is Yelisei. Sturgeon in the river had vanished too. Some time ago I passed through those parts and put in to the shore. The place had gone wild. From the previous environment I recognized only the aspen to which the washstand had been fastened, the perch from which the magpies would survey our festivity. Will you say I miss the days gone by? Not at all! I do miss something, but this is not just the past, but the good things of the past. I miss the abundance of fish in the river, the fishermen’s camps, the unique Khanty people and their rich national culture.
 
Look from aside at the times I narrate about. See that fishermen’s camp with ten tents, Khanty families, grandmothers and noisy children. Watch their hard daily work full of risks to life. Their boats are but frail vessels fitted with a weak engine Veterok. So many fishermen perished in different accidents. Now they were caught by the deadly storm, now their boat sank, now this or that… In short, the fisherman in those times was not protected against the elements, single-handedly facing the harsh North.
 
The blessed moment has come when the family seems to be supremely happy, a sturgeon is being dressed by the tent and everybody’s eyes, including those of children and grandmothers, are riveted on it… Yelisei beams blissfully at the sturgeon for now he can treat all his loved ones to a delicious fish. Yes, he is a real man and a fisherman, and a feast reigns supreme at his tent. 
Isn’t it an acme of genuine happiness? Look again at this ceremony from the side and you will realize that for the peoples of the North such a feast is true happiness of a fisherman. After a nasty rainy day, back-breaking work and withstanding of gnats they are finally into such a holiday!

My brother Yuri and I felt happy, too. First off because our father let us rest from fishing. For a full four hours we could quit rowing with those oars that were way too heavy for us, ten year old boys. As for watching the Yelisei family cook a sturgeon soup and then eating it together with others, it was the ultimate happiness for Yuri and me. 
… So a fire was made and a cauldron put up on it. Somebody was hacking on the sturgeon head, cutting it to pieces and putting them on the bottom of the cauldron. The sturgeon head is sixty percent cartilage with some exterior bone plates and tender pulp. The water is poured in, the soup will boil soon as the fire is doing its job. The head is boiled for twenty minutes, after which the tail and viziga, also cut to pieces around five centimeters long, are put into the cauldron. The viziga is boiled until it becomes soft and pulpy. Oh, what stuff! After another ten minutes the cauldron accepts the essential component, the sturgeon entrails. Those boil for five minutes. You may well ask what else the Khanty and Nenets people put into the fish soup. Here’s my answer.

Now comes the last touch but one. Yelisei’s wife pours the sturgeon blood into the cauldron. The broth boils for a minute or so, after which, using a stick, she removes the fire from under the cauldron. All seems to be nicely ready except the last thing, flavoring the fish soup. To this end she puts five little twigs of a black currant bush whose thickets grow profusely on the Ob banks into the boiling broth.

Two pairs of lustful eyes, Yuri’s and mine, watched Yelisei’s hands and the movements of his wife in an elegant national dress of the Khanty people and a bright headscarf lowered on her face. We saw only part of her pretty and so appealing face and wondered why she was hiding such beauty?   

Ready! Our eyes were watching the cauldron from the side. Forgetting our pranks and capers around the fishermen’s tents, we quieted down, awaiting the moment that would make us enjoy life to the fullest. We envied those of our classmates who had lived in the village, slept on the sheets, played lapta, went to the movie theater, indulged their passion for football and teased girls while we were here in the thick of rain, in grueling work , assaulted by myriads of mosquitoes. It was as if human life was not for us. It seemed so unfair that sometimes tears welled up in our eyes. But in the end we were generously compensated for that ordeal. We grew up strong and healthy fellows. And today we live a life without sickness, enjoying good health and thanking our father for having taught us how to behave responsibly, moving steadily ahead, whatever problems crop up on the way. It doesn’t matter that we hadn’t played enough of lapta or “forged chains” or soccer at our village stadium. For all that my brother Yuri and I, as well as other boys who had been fishing with their parents on the Ob are now strong in mind and body. Ah, we’ve again deviated somewhat from that Khanty camp and the sturgeon fish soup.

“Babanin! Tyv yuva! (Come here!)” Yelisei respectfully shouted to my father, sitting down at his fisherman’s table. Smiling, my father waddled towards the Yernykhovs’ table. All was well there. The place was carefully cleaned, a fisherman’s box stood bottom up with an oilcloth spread over it. Order reigned supreme. The perfectly clean tableware reflected the rays of the Northern sun. The towel and washstand, amenities of a good house and somewhat of a surprise in the wild North, were also here at hand.
   
“Omsa! (Sit down!)” Yelisei nodded to my father and put a bowl of sturgeon liver on the middle of the table. A mound of salt and some bread baked right here on the sandbar. A sheet of cast iron is put down on a willow stump to create a platform on which a small house is made from clay. In it, bread will be baked in baking moulds. This will be soft, light and porous bread. None of us would ever change this bread for the stuff sold at the village store. A guest appeared at the Yernykhovs’ tent. That’s my father. Yelisei’s wife lowered her headscarf still lower on her face making us, boys, wonder how she managed to see anything from under it. But somehow she did manage, circling around the stove and the fisherman’s table, wrapping her husband and guest in generous hospitality.
In calling up images of the past, we, little boys, found that the fishermen’s camp frequently crossed before our eyes. To us it was a real small town inhabited by the people who work catching the muksun, sturgeon, starlet, and white salmon. One day even a mobile film projector arrived to give a show. In the meantime, many other people, for instance in Beryozovo, worked in different jobs, some in a firefighting brigade, some in the police force, being unaware of the magnificent wealth of the Ob sandbars.
 My father took a knife, cut a piece of fresh sturgeon liver, dipped it in the salt, unhurriedly ate looking into the distance where the Ob River flows into the Nurik Channel and said with relish: 
“That’s a fine liver!”
“Yam, yam! (Fine, fine)” nodded Yelisei by way of consent, also staring intently into the distance over the Ob sandbar.
“How do you get on with your plans today?” my father asked Yelisei.
“Fishing on the flooded meadow was no good,” Yelisei sighed. “The motor let us down. Failed too often. In all, I turned in seven tons of black fish. But the river fishing was excellent. I’ve turned in as much as four tons of muksun. Plus half a ton of sturgeon.” 
“The black fish” in the locals’ parlance means cheap varieties of fish like ide, pike, perch, roach and the like…
“Try this,” my father nodded to me and my brother, inviting us to the table. Yuri and I, forgetting all the hardships of the fishermen’s life, without re-invitation, washed our faces with soap, grandly approached the table, and made ourselves comfortable. The sun looked out from behind a hazy cloud, a warm wind caressed our still childish arms and faces, garrulous magpies jabbered on the aspen branches, intently surveying us as if with envy. “You sit and eat here, letting us only watch you without treating to anything.”
 
The liver tasted great! Yelisei’s grandchildren Lidka and Gavrilka joined us. Each took a piece of the delicatessen and the bowl became empty. 
“They don’t supply us properly with nets,” Yelisei complained to my father about the Kazym state farm that had sent him on the fishing mission on the Ob. “And they don’t clean the sandbars from snags at all. Look at the Goslov-Beryozovsky fish processing plant. It cleans the bottom with trawls and with ropes while we tear our nets and remove the snags by hand.”
“That’s true,” my father agreed with him. “I’ve torn already two nets here, at Lebedinsky. And I’d bought with my money, mind you.”
“Well done, Leonid,” Yelisei told my father. “You’ve helped us all by taking out the snag. It was tearing our nets and causing problems for all of us, but now you’ve got it out.”

“You’ve done just as well coming in boats to help,” replied my father to Yelisei.  The net moving across the bottom of the Ob, normally at a depth of ten to fifteen meters, sometimes hits a snag embedded in the river bottom. The fishermen call this snag “the karcha.” 
Over the Ob two eagles make aerial pirouettes looking out for the fish sustenance. The gulls, cluttering as usual, were striking with their beaks the fry in water, whose hordes profusely splashed around in the shallows of the Ob. The water of the Ob River is special. It’s murky like a concentrated fruit drink, containing a large quantity of clay washed off from the banks by the stream. Some organisms have adapted to living in this clayey suspension, becoming food for many species of the Ob fishes.
“What do you think, Yelisei? How is the fishing today in the Ob? Average or worse?” my father asked Yelisei. The latter smiled and answered with obvious cunning:
“Not too good, not too bad.”
His wife, still wearing her long patterned dress and a headscarf pulled down low on her face, interrupted their talk. She noiselessly approached the table, set a wooden dish that looked rather like a small tub in the middle of the table, then, together with another woman, she put a steaming pot with the cooked sturgeon down on the table’s edge.

Oh, what aroma it emitted! It seemed that even the tea kettles quieted down and the eagle hid itself in the foliage of the tree. Have you ever noticed which trees the eagle and other birds choose for rest? The eagle sits down to rest on a dry tree primarily for maintaining surveillance of the terrain. Other birds come down to rest in thick tree crown in order not to become the eagle’s supper and not to share the fate of the sturgeon now resting on our table. Considering this, tell me, who enjoys his living in the forest?
 
In the meantime, work on the sturgeon continued. Hefty pieces of the fish were solemnly and unhurriedly laid down on a large plate. Cartilages in tasty sturgeon jelly, fins with dark fibers of flesh, crunchy pieces of viziga… We boys reached for the dish in anticipation of a true culinary ecstasy. Viziga, now doubled in size, has boiled to a soft and succulent pulp, with a crunchy core. This mound of sturgeon, exuding incredible aroma all around, had gathered around itself a group of eaters on the banks of the Ob, making them forget all the hardships and privations of the fishermen’s life. It doesn’t matter that on this evening the fishermen don’t wear English frock-coats and white shirts. And who cares if there was no silver cutlery on the table? For all that everything was in the clean and noble style of real fishermen. They all felt infinitely free, admiring primordial nature, taking in and enjoying her gifts. Those who were with us back then preserve those tender memories to this day. I don’t remember the official parties, the tables of costly restaurants, the New Russians’ drink receptions, but those gifts of the Ob stand clear in my mind. If I stay away from this for a long time, my soul starts missing all this. It strives to return to the native banks overgrown with brier and covered with dry aspen and fallen trees crackling under foot. It seeks a large kettle boiling a couple of huge ides emitting a fantastic odour that envelops and intoxicates my mind.

A fool is the one who thinks that a man’s happiness is what material things he has. No, his happiness is – in the first place – the joy or grief he experiences as he deals with the world around him. He shares this with his friends who laugh or grieve with him. In short, happiness is a feeling of togetherness with others.


A sturgeon repast was steaming on the table. Also, there were on it a heap of bread and porcelain bowls into which women were pouring fish soup. True, there were no vegetables and onions and no civilization on that Lebedinsky sandbar of the Ob. But nothing of that was essential since the fishermen’s stomachs were blissfully full and their souls divinely pleased. They were eating the sturgeon in silence, each thinking about something exclusively his. Every bit of the sturgeon tasted great. I chipped off a big spike from the sturgeon’s boiled body and ate up all of its contents as if it were an oyster. It was absolutely delicious! Nowadays the cooks cooking the sturgeon on TV shows cut off the spikes and pointedly discard them. Oh how my soul, which had grown on the sturgeon, revolts against this! It’s like throwing a large cluster of ripe grapes into the garbage can. That’s how amateurs treat the sturgeon. We are different. We know all about it. You can’t eat too much of the cartilage, but crunching on it is great fun. After the cartilage you take viziga from the selfsame mound. It’s so delicious you will eat it without stopping. It’s only that there was never enough of the stuff and each of us had always got only one piece.
And how tasty the Khanty bread is! Baked in ovens right on the bank of the Ob, it offers an array of sensations you will remember as long as you live. Where can you get it nowadays?
The sturgeon entrails are black, smooth, thick and glossy on the outside. They are cut with a knife lengthwise, scrubbed out and washed, after which they go straight into the pot. In the ukha the entrails are boiled till they become soft, thick, squashy, and incredibly tasty. The ukha is rich and strong. My father had always called it the soup.

The sturgeon mound gradually disappeared. Some boys were still crunching on the cartilages. Yelisei’s wife had pleased and appeased everybody. While all were immersed in a meditative silence, my father and Yelisei carried on their fisherman’s talk.
Yelisei was unhurriedly briefing my father on his problems.   
“The situation with petrol has become difficult. Too little is supplied. The regulations prescribe a barrel for a ton of fish caught. This is not enough. We actually spend a barrel and a half to catch that ton.”
“Yes,” my father said. “The fisherman’s job has never paid. They just don’t appreciate our work. I remember fishing during the war when we used sweep-nets. In a day we would catch three tons of fish though not all of us had high-boots and some worked barefooted as late as September and October.”
   
We put the fish away into cases and covered it with ice. Our foreman had given us five pike for a common pot as stipulated by regulations. It was getting dark quickly. As we had put the fish into the pot for cooking one of our chaps, named Ganya, got a perch from under his coat and chucked it into the pot. When the soup was ready and it came time to take it off fire, a foreman appeared. Bloodnin was his name. He broke off a fork-shaped twig, poked it into the pot, counted the pike heads. Five. That’s right. But why an unwelcome perch? “Who did it?” he roared out. Here Ganya stepped forward. “Follow me!” ferociously commanded the foreman. Nobody had heard about him since then.
 
Yelisei silently nodded.
“Back then such a person was regarded as an enemy of the people. Today, however, eat as much as you please, be it a sturgeon or a pike. There had been blackguards in all the times. They could just tell him off, but why take him away?
 
“And what are you doing in winter, Yelisei?” my father asked his friend. 
“I work on the animal farm. There’s much work there, especially in fox hunting time. That’s when the downed bodies must be skinned, and the skin degreased and dried. Before that I was a deer breeder. Our deer breeding team worked on the Khetta River.”   

Yelisei’s  wife unobtrusively cleared the remnants of the fish soup from the table, wiped the bowl clean and put it back in place full of fragrant bread. We the boys knew that the most delicious bits of the sturgeon were still to come. A bright and shining sun appeared from behind a dark cloud. The willow branches lit up like a magic fire, the islands covered with aspen instantly turned into a tempting fairy land, and the almost black water around suddenly became light and full of life. The swirls of water seemed to be smiling to us in performance of their aquatic patterns.
 
The sunshine also touched our still very puerile souls. We were missing our mothers and friends; we were looking forward to days when all those troubles, rains, mosquitoes, winds and exhausting work would be far behind our backs… Each of us was saying in his mind just one phrase “Daddy, we want to go home to Mom!” But we didn’t utter it since at the back of our mind we knew that we were men and it was unmanly to succumb to hardships. That is probably what forges the people’s character.
A mildly salted sturgeon was put down in a huge bowl on the middle of the table. The sturgeon flesh takes in the salt fast. It’s enough just to pour salt thickly over it and in a couple of hours the mildly salted brand is ready, you only need to flush the salt away with water. The Ob sturgeon flesh has a rich taste and there are no fibers in its tissue. It just melts in the mouth. Would you care for that mildly salted stuff after such a great fish soup plus viziga and delicious spikes? But if truth be told, we the boys had already run over the bank, shot our slingshots at small pike in the shallow water and come back to the table. Oh how glowed the pieces of mildly salted sturgeon in the northern sunshine! Genuine ambers! The fish thus processed retains the amber hue for eight hours, after which it turns grey. But its fine taste persists for a long time.

… My brother and I noiselessly sat down at the table, took each a piece, and then another. In the meantime Yelisei’s wife set a bowl of sturgeon caviar on the table. That was a dessert. Today, a big bowl of caviar is luxury. But in those days it was just food. If Yelisei’s wife put down next to the caviar a bowl of vegetables or a jar of plum jam, my brother and I would have rushed at it, forgetting all about the caviar. If truth be known, I’d tasted the very first cucumber in my life as late as in my second or third grade at school.
What is sturgeon caviar like? It resembles a bunch of grapes of tiny berries. The Ob sturgeon is very much like it, i.e. a similar cluster of berries, but greasy and covered with fat. In those days the fishermen didn’t separate the berries from the skin of the roe. They would cut the roe into small bits, discarding the larger membranes, salting and mixing them. After that the product would be ready to eat. I preferred the fatty membrane to the caviar itself. Frankly, the product tastes great, though it’s hard to say which tasted better, the mildly salted stuff or the caviar. Both are delicious.
 
In those days we used to eat the caviar with tasty bread, using tea as a chaser. We were glad that life had given us a time-out from fishing and a chance of enjoying such a great sturgeon festivity. I remember picking up with a fork an appetizing piece of caviar and as you slowly raise it, it rises up along with a bigger piece the size of a fist. It’s something of an effort to separate your tidbit from the rest of the mass. Men used knives to cut off the excess. We the boys were supposed to do without them.
 
Tea with caviar finished the fishermen’s repast. Satisfied by the sturgeon meal and caressed by the gentle sun of the Ob, the eaters quieted down. The fishermen had been working since early morning pulling the heavy nets from the bottom of the Ob. Now they felt tired and their legs were numb. Silently nodding to one another, they each retired to their tents. The dusk was setting in. It became damp. The birds hid themselves in the trees. My brother and I, replete and happy, took our places in the sleeping bags and fell happily asleep.
Time flew. Infected by the virus of professional fishing, I’d spent another nearly fifteen years catching fish on the vast stretches of the Ob. So I did a lot of net pulling on the river, and was engaged in under-ice fishing for syrok using a three hundred meter long trawl on the Lake Numto… The fisherman’s passion held me tightly and is holding to this day. The very names of fishing gear sound like an ode to me. Just listen! A set of provyazy (a special type of fishing nets), del (fabric for making various fishing traps), norila (a long post with a hook for fastening to an ice-hole), atarma (a specific structure used during fishing), zyuzka (a device for sinking pieces of ice under water), kuren (a buoy at the end of the provyazy), progon (pieces of rope of different length for dragging the trawl under ice) and lots of others.
Now there little fish left in the river. The state has exterminated the sturgeon altogether by building a dam in Novosibirsk. This cut off the sturgeon’s way to the spawning area. Things like that take place in our country regularly. What happened next is like the lyrics of the well known song “The maple rustles no more; the field became a mere eyesore, but love lives on…” Yes, the love still thrives in our hearts for those admirable banks of the Ob on which we rejoiced a rich catch, cooked the fish soup, and found shelter in adverse weather. Those are the banks that have made us real men.

“Have you forgotten the taste of the sturgeon?” my friends often ask me.
“No, I haven’t,” I reply. How can I forget it if they sell sturgeons in towns at the central markets. I even started to understand which sturgeons are good and which are worse. In the cooking books of the Soviet era it was written that the best tasting sturgeon comes from the Ob. What makes it different from others? Come up at the market to a sturgeon caught in the great River Volga. Its body is huge; especially this is the beluga family. The flesh is white. When you try it, you’ll notice right away the fibers in the layers of flesh. Those stick between the teeth.

The Krasnodar sturgeon is much like its Ob counterpart. The flesh is orange and without fibers. That is why I prefer to buy expressly this species. As it happens, I’ve discovered how to make the most of my buy. I ask the seller to slice off from the sturgeon body, as if it were a sausage, a little circle, some seven centimeters in diameter. This comes to around a kilo and a half of fish flesh. Today the sturgeon costs on the market around four thousand ruble per kilo. So my piece will cost between six and seven thousand. Not too high a price for winning over the hearts and souls of a good company. At the same counter I have the seller cut the sturgeon to pieces the size of a matchbox. Once he fulfils my request, I put all this into a paper bag, sprinkle profusely with salt, mix up the contents and go home. I take my time, travelling around two hours from the Shartash market to my house in Sverdlovsk. On the way home I drop by a food store to have a look at products on sale, but they hardly impress anybody after the abundance and diversity of the central market. When I’m finally home, I may be sure that the sturgeon in my bag is ready. It only needs to be rid of the salt. I wash the sturgeon flesh under the water tap and wrap it up with a napkin. This will remove the excess moisture. Next comes a beautiful wide dish, on which we arrange the salad leaves, placing amber-colored slices of sturgeon on top. Now let’s get imaginative and decorate the sturgeon with onions and tomatoes. The final product, I assure you, will win the hearts of even the most exquisite connoisseurs. The author will become a culinary leader, divulging one of the most closely guarded mysteries of Russian culinary art, to wit, how to prepare and serve sturgeon.
Do not fail to ask the seller for the sturgeon’s head, fins and tail. They normally cost around six hundred rubles a kilo. So if you are lucky, you’ll get all the makings for a fine fish soup.

Here I can’t help remembering last year’s happening with a sturgeon which I witnessed on the road. This occurred at the Beryozovo dock of the Northern Rivers Fleet Company in the town of Northern Sosva. It was early morning, the penetrating wind and dank air prevailed. The people were getting on board of the Meteor hydrofoil boat for a six hour journey along the Ob to the Priobye wharf, the destination of the bulk of the passengers. A train will take the multitude of these people from the Priob’ye station to the very city of Sverdlovsk. I made myself comfortable with my bag in the middle saloon of the Meteor, an irreplaceable mustang on the Ob River. Despite the chill, the people were peacefully reclining in their armchairs. Some, covering themselves with what clothing had come to hand, had fallen fast asleep. I tried to do the same. There were some five minutes left before the Meteor’s departure. Its two engines were to roar out, one by one, any moment. I was unhurriedly scanning the passengers. Those were public service workers on tours of duty, almost certainly bound for Igrim; businessmen in travel clothes; holiday-makers with huge suitcases… Also, there were the locals from the banks of this great river, going on a visit from one Ob village to another.
      
Somehow the Meteor was taking her time to start up her engines. A woman chief was bustling across the landing stage, exchanging shouts with the crew. But the boat was stock still. A delay in departure was taking place. In the front left-hand corner of the Meteor there is a small table, the only really comfortable amenity on which one can travel, stretching his legs and putting the arms down. And there are two seats in the row, not six like on the plane, where the passenger’s knees are pressed against the back of the seat in front. This is the sole place onboard where one travel in style and lucky is the one who gets it. There was some commotion overboard, a sure sign of awaiting a big wig delaying the Meteor’s departure.
   
 The hostess came up to that most wonderful place in the front left corner of the cabin where the seats with the table were and asked the passengers to move over to the front saloon. Incidentally, that’s not bad either, since you get a panoramic view all through the journey. The people were getting up reluctantly, taking their time. “Why?”, “I won’t go”, “You move over yourself” and other comments, much more emphatic, came from the discontented passengers’ mouths. But the order was fulfilled just the same and the places were vacated. The hostess pitied only one little boy of around six who had huddled on the seat under a Bologna overcoat from under which his heels, that had long needed washing, were showing funnily.

And here is the big wig himself, the cause of the Meteor’s delayed departure. A man of about sixty, tall and a little stooping, was ambling after his confidant, a red-headed fellow, all in speckles and with insolent goggling eyes. The two were following the hostess between the seats towards their place. The chief man’s face was an image of suffering, disgust and desperation, all in one. It was obvious that the public transport with its smell, children’s crying, drunken men’s guffaw and other realities of common life got on his nerves. The passengers’ eyes all turned to those two men who indisputably had come from a different life, full of money, comfort, and office amenities. They were regarded as extraterrestrials. 

“Come here, Mikhalych!” the aide said to his master, pointing to an armchair next to the sleeping boy. Mikhalych twisted his mouth as if he were in a surgery, disdainfully scanned the boy’s shabby Bologna coat and took the indicated seat. The Meteor’s engines grumbled in the aft of the boat, the ship attendants started running over the deck, assisting in the unmooring, and in half a minute the vessel began to move. In the back row sat the sleeping boy’s parents, a father sporting a red moustache of Chapayev, a civil war hero, and a mother, a robust and buxom woman. They were obviously country folks. The father, judging by his rugged hands scarred by metal, a strong resolute face and country clothes, was a machine operator. His wife’s clothes too were very plain, i.e. a kerchief tied in a knot on the top of her head, a dress and a thick woolen jacket. The simple looks of those people distinguished them from the new arrivals, whose very bags from orange color leather with yellow metallic corners would cost a cut above all the possessions of this machine operator and his humble wife.

The passengers’ curiosity for the late comers subsided and they started to gradually fall asleep to the lullaby of the running engines. I too dozed off to slumber. Only Mikhalych was sitting upright like a candle, staring fixedly in front of himself and was obviously unwilling to relax like others. His aide came out onto the open deck and, standing there, via the mobile phone tried to remove all manner of visible and invisible obstacles in his boss’s way. His harsh steely voice was posing clear cut questions.

 “Where will the chopper wait for us? Where is it now? You don’t mean we have to get to Priob’ye in this floating prison! What do the weathermen say?” 
As a reply, it seemed, they promised him nothing encouraging. In such weather no crew would be reckless enough to take off, even against a guarantee of Mikhalych himself. So there was nothing left but to float to Priob’ye together with all others.
With an air of a warrior victoriously emerging from the battle, the aide entered the cabin and declared:
 
“Total overcast. It rains. Adverse weather as far as Priob’ye. Not a single crew consented to fly. A vehicle has already left Yugorsk for Priob’ye. We’ll make it by a chopper, if not by a car.”
The aide reported the situation with such self-confidence it was hard not to nickname him “Red Pointer.” Without a stir and expertly concealing his emotions, Mikhalych remained in the same pose on his ordinary passenger seat, not any different from that for other passengers, heroically sustaining all the inconveniences and discomforts of public transport.

I couldn’t fall asleep. The smell of dampness wafted from the window. A stout woman from the neighboring seat kept pushing me with her corpulent frame. Thoughts were whirling through my mind – a new wave of bad luck, arbitration, administration, raids – in short, a very Russian life. I opened my laptop and started typing a text. That seemed to be easy enough as the thoughts kept coming. But then I reclined against the back of the seat and dozed off… The Meteor’s bump against the landing stage of Narykary woke me up. So, two hours and a half of travel were behind our backs. Somebody came out, somebody went in. And silence again. Our Mikhalych remained upright on his seat, proudly staring at the partition with a clock on it. “The Red Pointer” looked like a bulldog awaiting its master’s orders. Not getting any, he took the initiative.
He lifted unhurriedly his heavy travelling-bag, set it onto the seat, unlocked its clicking locks with noble golden glints and, looking rather frivolously at Mikhalych, produced and deposited on the table another piece of rarity, a thermos flask. The flask had been made from some black bone, girdled with what looked to me like a yellow metal. By the look of things Mikhalych had a weakness for the yellow color. His ordinary porcelain cups were decorated with oranges, yellow of course. I thought that yellow was probably the guiding color in the life of Mikhlych. The thermos flask and two mugs took their places on the table. “The Red Pointer” continued to produce victuals from the general’s bag. Sliced bread, a cucumber, a tomato, an onion. On the table, these were followed by a plastic container of around half a kilo capacity. It contained, I presumed, the chief item of the general’s festive meal. Strong black tea flowed from the flask into the mugs. “The Red Pointer” was doing his job with a smile while Mikhalych continued to sit like a mummy, not showing with a single stir that he was alive and wanted to go home. Strange as this may seem but both small and big people, even our President Vladimir Putin, (by virtue of his status Mikhalych obviously belonged to the latter category) now and then want to go home. All this notwithstanding, Mikhalych was sitting very still, not revealing by anything his desire to rise and head out homeward. “The Red Pointer” was not losing his time. He opened the container and took a large piece of mildly salted sturgeon out of it.

“Wow! That’s a smart boy! You Mikhalych are a real expert on food!” I inwardly hailed the encounter with his Majesty the Sturgeon. “The Red Pointer”, looking into the fathomless interior of Mikhalych’s bag, thought about something, hesitating over whether to come up with a new piece of delicacy. And then, surveying the Meteor cabin and shaking his red head, he uttered to himself: “No!”
“The Pointer” had no guts to exhibit the sturgeon caviar before the public. Thus, I imagined, he was executing some social maneuver that was too sage and far-reaching for me to comprehend. That gas general’s aide was definitely no slouch.
Finally, Mikhalych moved rather awkwardly and his hand reached for a slice of bread with an amber-like piece of fish promising a divine and unforgettable taste of sturgeon. Mikhalych examined it carefully, removed the piece of sturgeon from the bread, and consumed it in three takings, applying himself to the bread just once. The taste of sturgeon obviously prevailed. He took three swigs from the porcelain mug with yellow oranges on its sides and sank again immobile on his common passenger seat.
 
The little boy under his faded Bologna overcoat was asleep too, with his head turned towards the general. “The Red Pointer” had drunk some tea from the general’s flask, but didn’t suffer his plump freckled hand to touch the sturgeon. On completion of the meal he covered the bread with cellophane, moved the caviar container over to the flask and reclined in his chair. There was about an hour and a half to travel to the Priob’ye station. “The Pointer” fell asleep, as Mikhaluch did. The entire cabin was now asleep, actually. I didn’t feel like sleeping. So I opened my laptop and started unhurriedly to type a new text, surveying from time to time the banks of the Ob that reminded me of now this, now that recent happening in my life. Here’s the Sherkaly wharf, the last but one before the terminus of Priob’ye. I remembered a dialogue I had with one Khanty-Mansi Cossack, named Kolka, about the black caviar of sturgeon. We were drinking beer, snacking on thick slices of the fat ide of the Ob. This, I assure you, is a fine mix, the ide matured in the black waters of the Ob and Zhigulyovskoye beer produced at the Kurgan brewery from malts grown in the same locality. And now they are consumed together over a Cossack’s table in Roznin Street, Khanty-Mansiisk.
    
“Well, Kolka,” I said, raising the cup. “This ide fish isn’t any worse than the sturgeon. And the beer goes with it so fine you don’t wish to rise from the table. It does beat the sturgeon with its black caviar and all else…”
Kolka thought for a while, scratched with all his fingers the top of his Cossack’s head and sadly answered. 
“I really wish I could now partake of the sturgeon caviar instead of this ide…”
“But why? Why is it better than our ide?”
The Cossack’s countenance saddened still more and he uttered: 
“Because it’s tasty.”
“How tasty?” I fell to thinking, recalling the tastes of sturgeon caviar from my childhood. Yes, the caviar tastes special, but condensed milk tastes richer and more specific.

Suppose I ask you a question – what tastes better: grapes, fig, peach or date-plum? What will you say?
An answer in the form of a question to the Cossack instantly came out of me all by itself. 
“And why is gold so expensive? Because of its beauty?”
“Certainly not!” the Cossack replied with conviction.
“Then let’s drink, Nikolai, to the ide that’s brought us together over this fine table.”
The Cossack agreed.
Those bull sessions seem to have been so recently… But it’s quite a new era now. And I am travelling on the Meteor. Images of the past, Mikhalych and the sturgeon come to my mind. The sturgeon… Is there still any of it in the Ob and its sister rivers? 

The engines hum smoothly. The weather overboard clears up. Our Mikhalych continued to sit in the same immobile posture. I wondered if he would stir at all. Suddenly Mikhalych did move, unbending himself and freezing again. Then he struck himself on the cheek, snatched something off it with his fingers, rose abruptly to his feet and held it out to his “Red Pointer”. Knitting his brows together, he roared out: “What’s that?” 
The Pointer took the thing from between his boss’s fingers and, standing to attention like a soldier before a general, replied:
 “That’s a louse!”
 
“Oh…” Mikhalych made a wry face, holding his hand at his heart. “Where have you brought me?” he started to wade over the people’s suitcases to the vestibule. Squashing the louse on the corner of the table, “The Pointer” flashed his reddish eyes, looking angrily at the little boy serenely sleeping in the self-same public place under his Bologna overcoat, and followed his boss.
 “Here’s some fine sturgeon for you,” I smiled to myself. The passengers too couldn’t help smiling.

Here’s Priob’ye. The people rushed to the passage. “The Red Pointer” ran into the cabin and snatched the thermos flask with the plastic box away from the table (the box, I must confess, contained no more caviar). The boy was still fast asleep under his coat. That was not his wharf to come off. In the meantime the general was going up the boarding ramp to the retinue awaiting him…