Уходящая натура

УХОДЯЩАЯ НАТУРА

Девичник – он и есть девичник, что у «промокашек», что у девиц на выданье и давно замужних. Да и у бабулей – то же. Так как мужской пол на такие «семинары» не приглашается, и разговор идёт чисто бабский. Хотя нередко – именно о них, отсутствующих мужьях, коллегах, поклонниках, а может статься, и любовниках, что держатся в «президентском резерве» и до поры имеют как бы виртуальный характер. 
Вот и в нашем случае.
Дворик, окружённый одно-, двухэтажными домишками, многое и многих перевидал за свою историю. Но пенсионерки со стажем – Михаловна, Паловна и Семеновна живут в нём спокон века, как говорят о себе. И спроси их, поведают о жильцах и событиях дворовой жизни столько, что с лихвой хватит на толстенную книгу, а то и сагу. Но мы лишь заглянем к ним и ограничимся коротким рассказом, чтобы не отнимать у читателя время от других, более насущных дел.
 Жизнь хотя и сравнивается с мигом, но таки нескорая штука, и в отношениях женщин бывало всякое, и хорошее, и плохое, и просто скандальное, о чём вспоминать не хочется. Однако со временем, оставшись последними свидетелями прежней, отлетающей, жизни – и первыми кандидатами на тот свет, как подсчитала самая пожилая Паловна, – невольно сблизились и даже подружились.
И, сойдясь на утреннюю «поверку» у доминошного столика под развесистым клёном, задерживались иной раз надолго. Ибо за сутки непременно происходили какие-то события либо долетали слухи, которые следовало обсудить и расставить по полочкам. Либо, «пополоскав», выбросить из головы как несущественные, чтобы место не занимали.
А не было событий-слухов, толковали на дежурные темы: о здоровье, коего не прибавлялось, о природе-погоде и нахальных ценах на жильё. Или – о бетонных исполинах-высотках, обступивших дворик со всех сторон и точно замерших в изумлении, обнаружив под собой островок древней цивилизации и живых обитателей деревянных халуп, самопальных пристроек и архаичных сарайчиков.
Но сегодня, слово за слово, съехали на мужей. И хотя давно и не раз перемыли им все до единой косточки, всегда находилось нечто, чтобы поворчать за компанию, беззлобно съехидничать либо, напротив, похвастать «своим мужиком», что без проблем починил водопроводный кран или  играючи вставил стекло в оконную раму.
… - А мой-то, Василич, мой-то! – вступает в разговор Михаловна, когда Семёновна с Паловной прокатились по причудам и проказам своих, сводя-щихся в основном к тайным заначкам и «походам» в пивбар по случаю среды, четверга или, скажем, пятницы.  – Как смочит губы, так начинает канючить: давай, дескать, нынче пораньше ляжем, чтобы то да сё… Ну, выспаться, в общем.
- Чего-чего?! – едва ли не в один голос реагируют товарки, почувствовав неладное. А Паловна – так даже к столу подаётся и, оттиснув косынку, ладонь к уху прикладывает, чтобы не пропустить подробностей и после не переспрашивать.
- Ну, «чего-чего»? Стелю, «чего»! – вздыхает, жалуясь, Михаловна, и машинально поправляет платок на плечах. – Супруг как-никак, не дядя с улицы.
- Так он у тебя что, ещё того, этого…– таращит глаза Паловна, не веря своим ушам. – Вот беда-то на твою шею, ну беда-а! – переходит на шёпот и подносит пальцы к губам.
- Да будет тебе – «беда-а»! – оглянувшись по сторонам, цыкает на неё Семёновна. – Беда, когда ни «того», ни «этого», как у наших с тобой! А у неё – счастье, можно сказать, какая ж беда?
И, походя отчитав соседку, вновь упирается заблестевшими глазками в Михаловну.
- Так что, пристаёт, домогается, хочешь сказать? – уточняет обеспокоено.
- Ой, девчата, сама диву даюсь! – причитает та, глядя куда угодно, но только не на «девчат». – Полноги на фронте оставил, седой, борода чуть ли не в пояс, а туда же… Стыд, если сказать кому!
- Мы свои – нам можно! – назидательно напоминает Семёновна – и снова вся в слух и внимание.
- Гадость-то, поди, какая – муслякаться! – брезгливо морщится Паловна. – Тебе шесть десятков, ему под семьдесят – пора о вечном подумать, а вы…
- Да чего ты больно-то уж – «гадость», «муслякаться»? – вновь обрывает её Семёновна и от возбуждения даже подпрыгивает на месте. –  Ежели получается у людей, почему ж – нет-то? Любви все возрасты покорны! – хихикает, вновь зыркнув по сторонам плутоватым взглядом.
Но в этот час – кто в школе, кто на работе – дворик пустует, и собеседницы, обратив взгляды на Михаловну,  продолжают допрос с пристрастием.
- Ну а сама то ты – как? – взволнованная «темой», допытывается Семёновна.
- Вот именно, ты то сама, а? – требовательно вставляет Паловна, пристукнув сухеньким кулачком по дощатому столику.
- Что – «ты»? Что – «сама»? – вопросом на вопрос отвечает та, глядя по-очерёдно на каждую. – Не идёшь навстречу, объявляет забастовку: ничего по дому не делает или молчит, как партизан. Слова не вытянешь! День не делает, два молчит… Поневоле пойдёшь на попятную.
- Ещё бы ли! – с пониманием изрекает Семёновна и шумно вздыхает. – Да любая на твоём месте – так же. И я, помнится, и я-ааа! – подтверждает, закатив глаза, в которых просквозили бедовые искорки.
После чего воцаряется такая тишина, что чириканье воробьёв и шелест листьев над головой Паловна слышит, не прикладывая ладони к уху.
- Однако всему своё время, как говорится! – безапелляционно заявляет, обводя их взыскательным взглядом. – А что до любви, то внуков время любить, правнуков, если есть, да ещё его, Создателя! – крестится, глянув на небеса.
- Никуда он от нашей любви не денется, твой Создатель! – с не меньшей убеждённостью парирует Семёновна. Но, стихнув от излишней категоричности, договаривает, тоже глянув на небеса и бегло перекрестившись: – Придёт час – все там будем. А пока здесь, земным надо жить – и в радости, и в горести. Земны-ым! – завершает нараспев, но твёрдо и даже наставительно.
- Нет, ну а, действительно, что делать, девоньки, ну что?! – с чувством говорит Михаловна, когда те умолкают и только хлопают глазами на подругу, которую знают давно-давно и вроде бы до донышка, а вот, подишь ты, не совсем до донышка, совсем, можно сказать, не совсем. – Ложится и помирать, что ли, коли шестьдесят и под семьдесят? – повышает голос.
И начинает думать, что понапрасну разоткровенничалась и вызвала целую «дискуссию» посреди двора. Но ведь сказанное не переиначишь, и слов назад не вернёшь.
- Да-а! – подаёт голос Семёновна, разглядывая свои ладони и слегка покачиваясь на скамье. – И я ведь, помнится, когда-то… А уж заводилась – с пол-оборота. Как порох, бывало, вспыхивала! Если, конечно, парень был мил. Пригож, статен, ну и вообще! – поясняет на всякий случай, чиркнув настороженным взглядам по лицам подруг.
Но те и не думают осуждать соседку. И невольная улыбка проясняет её взгляд, разглаживает исчерченное морщинками лицо и наводит на мысль: угольки, что вспыхивали, как порох, «угасли в сердце не совсем». И душа живёт полуосознанной, смутной, но таки надеждой, что тлеющее, чуть живое тепло ещё раздует кто-то и хотя бы ненадолго – на миг-другой – вернёт женщине волнение, трепет и невесомость прежних лет.
… - А теперь, – Семёновна глубоко вздыхает и, округлив глаза, договаривает: – Теперь уж и забыла, как это делается.
- А всё так же, милая! – виновато усмехается Михаловна. – Кряхтенья разве что больше. И возни.
- Да и я не монашкой родилась, если на то пошло! – задетая чужими откровениями, вставляет Паловна. – И заводилась так же, и вспыхивала, и мужиков доводила до изнеможения. Одному – так даже «скорая» потребовалась, чтобы в себя прийти. Но то – когда-а-а! А сейчас…
Она поджимает губы и, уплотнив на голове косынку, вызывающе смотрит на Семёновну: вот так, дескать, не только ты, но и я, знамо дело! А затем переводит взгляд на Михаловну.
- И оно тебе нужно, «возня и кряхтенье» эти? – вопрошает строго и едва ли не по слогам. – На старости-то лет, а?          
- Так не мне нужно – ему! – живо, словно оправдываясь, возражает та. И вновь оправляет платок на плечах. – А мне – что? Мне от того ни горячо, ни холодно. Пусть мокает, коль нужно! Зато в доме тишина, порядок, да и в сарае не чёрт голову сломит, – заключает отстранённо, как если бы речь шла не о ней, а ещё о ком-то.
Но подруги косятся с подозрением и, похоже, не очень верят её словам.
Более того!
Сдаётся им, что и самой Михаловне небезразличны те «возня и кряхтенье». А сетует на мужика, виляет и оправдывается из бабьей солидарности да ещё из уважения к возрасту. Они-то постарше будут: одной семьдесят, а другой уж – за. Молодуха, а то и пигалица желторотая, поди, считают. Вот и коротает вечера со своим фронтовиком не у икон с лампадой, как Паловна, и не возле телевизора, как Семёновна, а в общей постели, прости Господи!
Расходились с девичника молча и как-то сосредоточенно, словно сошлись под клёном по привычке, как сходятся каждый день, а вот поговорили о важном и сугубо своём, женском, что объединяло их когда-то красивым и лестным выражением: «слабый, но прекрасный пол». Но, бывало, и делало лютыми соперницами за сердца противоположного пола. Разлучницами, случалось, делало и даже врагами.
Было, было… Сколько всего было, если прокрутить жизнь в обратную сторону да и присмотреться к лицам, прислушаться к голосам, воскресить чувства и переживания…
А теперь, вздыхай не вздыхай, горюй не горюй, объединяют другие слова и совсем другие выражения: «старые наседки», «палеозой», «предки»… Вчерашний день, в общем.
Или – окультуренное, но того безысходнее и печальнее: «уходящая натура». Кому понравится, если спросить? Однако не возразишь, не возмутишься и не оспоришь. Отжили своё, откудахтались, чего уж теперь!
Дворик, осаждённый городом, вот-вот снесут, жильцов разбросают по незнакомым улицам, и вряд ли они свидятся и вот так, уютно, посидят и поговорят о том, помолчат об этом. О всяком, в общем. Разве что на «жареном бугре», за городом? Ну да там не побеседуешь – там тишина властвует. Прогремят иногда залпы, прольётся музыка в честь «вновь прибывшего» – и снова ни звука.
Против своих дверей Михаловна приостанавливается и смотрит им вслед с улыбкой и лёгкой грустью. И не без удивления отмечает, что чувствует себя моложе и бодрее, чем только что, пока сидела за рассохшимся столиком и «сплетничала» о сокровенном, о чём никому, кроме подруг-собеседниц не расскажешь. Да, может быть, и им не стоило, чтобы не бередить душу воспоминаниями, какими были, и не напоминать лишний раз, какими стали?
А что до мужа и легкомысленных «не по возрасту» утех, то… может, как раз он, Создатель, наградил их неравнодушием друг к другу? Взял да и воздал за нелёгкую жизнь, за безвременные утраты и лишения в прошлом не только привязанностью, но и нежностью. Он же Бог, а значит, многое может. А уж этот пустяк для него – раз плюнуть, наверное!

*

Они в соседях столько, сколько помнят себя, но обращаются друг к другу не по именам, а по отчествам, да и те сокращёны до минимума. То есть не Васильевич, Александрович и Юрьевич, но Василич, Алексаных и Юрич. А спроси, почему так, только затылки почешут. «Чем короче, тем удобнее, быть может?» – скажет кто-то. «А, может быть, привычнее и душевнее, что ли?» –  предположит другой.
Впрочем, подобными пустяками не озадачиваются и на первый перекур к доминошному столику стягиваются исправно, как на утреннюю перекличку. То есть где-то после семи прихрамывает, опираясь на палку, бородатый Василич. Он обстоятельно усаживается на одно и то же место и, окинув хозяйским взглядом двор, начинает набивать табаком трубку.
Следом тянется долговязый и белый, как лунь, Алексаныч, а через минуту-другую выкатывает из дверей подвижный и румяный толстячок Юрич.

- Доброе утро, сосед, – гудит Алексаныч, подойдя вплотную.
- Доброе, – отзывается Василич, выпуская облачко дыма. – Жив-здоров, говоришь? – щурится в лукавой усмешке.
- А чё мне сделается? – хмыкает Алексаныч. При этом не без труда – сначала одну, потом другую – проталкивает свои «ходули» под стол, «складывается» на скамье и, переведя дух от такой работы, достаёт сигареты и зажигалку. – Жизнь прожил без больничной койки, а уж остаток этот… Добью как-нибудь!
- Так-то оно лучше, конечно, – соглашается Василич. – Срок подошёл – раз и всё. Как и не было!
- Не знаю, не знаю, – неопределённо тянет тот, выковыривая малопослушными пальцами сигарету из пачки. – «Раз – и всё» – хорошо, это точно, а вот «Как и не было» – обидно, понимаешь. Были же, правда? И есть, вроде бы. – С этими словами он щёлкает зажигалкой и, подпалив сигарету, затягивается. – Пока! – добавляет  на выдохе.
- Ну да, пока, – с пониманием кивает Василич, просовывая в угол рта мундштук трубки.
- Здор;во, огольцы! – молодецки и ещё издали приветствует их третий приятель. – Все в сборе? – И тыкая пальцем в направлении каждого, пересчитывает: – Раз, два, три, четыре. Все!
- А четвёртый-то кто? – недоумевает Алексаныч.
- Как – «кто»? Стол! – невозмутимо поясняет Юрич. – Сколько мы уж за ним…
- Тогда и клён считать нужно, и он свидетель, – не без резона замечает Василич.
- Значит – пять, – и не думает спорить Юрич. И, протиснув живот меж стола и скамейки, плюхается возле Алексаныча. – Вот та-ак!
- Нашёл «огольцов»! – неодобрительно роняет тот, покосившись на соседа. – На троих нам – давно за двести, а ты…
- И что из этого? – не унывает Юрич. – Значит, огольцы-ветераны, огольцы-долгожители. Годится?
- Годится, – нехотя, через губу, уступает Алексаныч.
- Спалось-то как? – спрашивает Василич, стряхивая с бороды и со стола табачное крошево. – Иль снова бессонница?
- Да нет, ничего – сегодня. Можно сказать, даже неплохо! – бодренько отвечает Юрич. – Я уж с полчаса в потолок пялюсь. А что, думаю, в потолок-то? Пойду-ка лучше во двор на вас попялюсь да и пересчитаю заодно: как-никак ночь не виделись, всяко может случиться!
- Ты накаркаешь! – сквозь зубы цедит Алексаныч. – Язык-то помело…
- Сам помело! – тотчас реагирует Юрич и отодвигается от грубияна.
- Да ладно вам с утра-то! – вклинивается в перепалку Василич. – Лучше оглянитесь вокруг: тишина, покой, воробьи чирикают…
- И степью пахнет, – завершает картину Юрич, приспустив веки и вздыхая полной грудью. – А днём – нет, днём совсем другой воздух.
С минуту они молчат и только посматривают по сторонам, «вкушая» благодать и красоту мироздания.
Дворик, действительно, уютен и выглядит обособленно, как лоскуток прежней, чудом сохранившийся жизни. Домишки и хозяйственные постройки окаймляет забор, но почерневший и покривившийся от времени горбыль не виден – за долгие годы его напрочь окутал хмель и дикий виноградник. Зато осенью непролазная зелень занимается чуть ли не всеми цветами радуги, компенсирую – заодно с клёном – неяркую и непритязательную жизнь обветшалых лачуг и просевших сарайчиков.
… - А дом-то, дом-то! – кивает Василич на высотку, что нависла над двориком. – Вчера, помню, четырнадцать было, а сейчас… Пятнадцать уж!
- Так два крана в две смены – чего ты хочешь? – со знанием дела поясняет Алексаныч, в прошлом прораб-строитель. – До конца месяца коробку подымут.
- Нас вот только куда? – не без грусти вздыхает Юрич, которому никак не улыбалось сниматься с насиженного места, но и жить в «гнилушках» с удобствами во дворе тоже не праздник.
- Да-а! – безрадостно тянет Алексаныч. – Последнее лето здесь досиживаем? Придут однажды и скажут: всё, господа-хорошие, собирайтесь! И тогда…
- Конец нашим посиделкам! – договаривает за него Василич. – Разгонят по городу – не соберёшь.
- А здесь – ещё одна высотка, последняя, – в свою очередь добавляет третий. – Я с их бугром на днях столкнулся: наш «хуторок», как он выразился, что выпавший зуб в челюсти комплекса. Весь пейзаж портит!
- Сморчок недоношенный! – срывается Алексаныч. – Во внуки годится, а смотрит как на ископаемых. Никакого почтения!
- Да-да, он так и заявляет! – подхватывает, посмеиваясь, Юрич. – В вашей, говорит, древности полгорода обитало в таких трущобах. А сейчас – другая эра, другие понятия! И мы с нашим укладом и «архитектурой» давно уж должны там, в каменных отложениях, находится.
- Ан нет, всё ещё здесь торчим, на поверхности! – желчно вставляет Алексаныч. – И бузим-кочевряжимся, капризничаем с отселением…
- Да не по злобе он, – вступается за молоденького начальника Василич. – Шутил, скорее всего, слегка изгалялся над прошлой жизнью. Сами такими были!
В наступившей тишине хорошо слышно, как недовольно пыхтит, косясь на высотки, Алексаныч и ёрзает на скамейке непоседа Юрич.
- А что, пацаны, – вновь «воспламеняется» он, – может, по «рваному» и в школу не пойдём? – И не без энтузиазма поглядывает на приятелей.
Однако ранняя, ни свет ни заря, «инициатива» вызывает не встречный энтузиазм, а укоризненный взгляд Василича и мрачновато вопросительный – Алексаныча.
- С бодуна, что ли, с позаранку-то? – не без порицания взирает он на развеселившегося соседа.
- Зачем – «с бодуна»? – обижается тот. – Так это, пришла в голову идея – почему ж не поделиться, ё-моё!
- А я то думаю: чего он такой оживлённый и разговорчивый? – усмехается Василич, выбивая о край скамьи пепел из трубки. – А он, оказывается не порожняком – с «идеей» вышел!
- Ну да! А чего? – не без достоинства парирует Юрич. – Стакашку сухенького я бы не прочь, не скрываю! Потом плотный завтрак, ну а затем уж – дела, какие есть.
- А ближе к обеду по пивку «с устатку», да? – на той же ноте продолжает Алексаныч. – И так – что ни день! Однообразно как-то живём, ребята. Без стержня.
- Какого ещё на хрен «стерженя»?! – вскидывается Юрич, поморгав на чересчур «умного» приятеля. – Мы ж не просто «за воротник», как алкаши, – мы ж в это время общаемся, критикуем или соглашаемся с чем-то. А значит – живём, присутствуем. Не так, что ли?!
- Так, Юрич, всё так! – умиротворяюще кивает Василич. И, подержав на товарище иронический взгляд, договаривает: – Коль душа у человека просит, надо поддержать, мне кажется. Как ты? – смотрит на Алексаныча.
Но тот хмурится и соглашаться не спешит, а только попыхивает сигаретой и смотрит куда-то сторону.
- Ну хотите – сюда принесу? – не выдерживает паузы Юрич. – Повод у меня, понимаете!
- Повод? – вздрагивают косматые брови Алексаныча. – Что за повод?
- Ну, есть, повод. И серьёзный, – нехотя подтверждает он.
Однако не рассказывает, а только выжидательно посматривает то на одного, то на другого. Но, поняв, что без «обоснования» идея не пройдёт, вновь набирает в грудь воздух:
– Мы ведь с Семёновной как? Амурных дел никаких, можно сказать, а здесь…
Он умолкает и, наморщив лоб, только мотает головой, как если бы дивился чему-то и надивиться не мог.
- Короче! – начинает сызнова. – Прилипла вчера, как спать собрались, и юлой возле меня – и так, и эдак, и вот так… Я то не противлюсь нашествию, даже потакаю, можно сказать, а сам глаза в темноте таращу: не иначе умом баба тронулась, чтоб так-то вот?
- И что же? – побуждает Василич вновь примолкшего соседа. 
- Ну «что-что», – оживает тот, – докрутилась до того, что в конце-концов…
- Не хочешь ли ты сказать, что твой Феникс восстал из пепла?! – вклинивается Алексаныч. И не без сарказма, как на пустомелю-брехуна, смотрит на Юрича.
- Не то слово! – чуть ли не вскрикивает тот. Но, оглянувшись по сторонам и сбавив тон, продолжает вполголоса, но с чувством: – Поначалу-то, ни шибко ни валко, как пьяный с колен, а потом… Свечой взмыл! Мы с ней глаза-то и вылупили: неужто уж сподобился, господи?! Уж год-полтора как «постимся», смирились уж и вдруг – нате вам… Ну точно во сне, ей-богу!
- А может, и в самом деле приснилось? – подхватывает Алексаныч.
- Да нет, реально, мужики. Реально! – морщится от недоверия Юрич. –Надоумил ли кто, сама ли спохватилась, но… Расшевелила-таки!
- Мичурина, поди, вспомнила! – усмехается Василич.
- Какого ещё Мичурина? – моргает Юрич.
- Ну, того, со школы: «Нечего ждать милостей от природы…». Иль запамятовал?
- А-а-а! – тянет Юрич. – Может быть.
- И ничего не принимал, хочешь сказать? – продолжает допытываться Алексаныч, не оставляя надежды вывести фантазёра на чистую воду. – Накануне-то?
- Ни-че-го, вот крест! – мотает тот головой и крестится. – От этих таблеток жар один и урчание в желудке – пробовал я их однажды!
- Что ж, тогда поздравляю, молодец! – похлопывает его по спине Алексаныч. – Заживёшь теперь… Как когда-то!
- Думаешь, повторится? – боязно, точно опасаясь спугнуть надежду, во-прошает Юрич.
- А почему – нет?! – чуть ли не на весь двор гудит Алексаныч. – Где было раз – там будет и два, где два – будет и три, а где три –  четыре, пять    и-и-и… Пошло-поехало! – Он подаётся к соседу и полуобнимает его. – А нет, всё одно славно: вспомнил хотя бы, как о-н-о, правда?
- Ну да, да, конечно! – кивает тот, покачиваясь в его ручищах.
- Поздравь Семёновну от нас! – Василич тянется через стол и пожимает ему руку. – Новость, как ни крути. Событие!
- Ладно, передам! – обещает, усмехаясь, Юрич. – Вот уж проснётся…
- А что она, до сих пор дрыхнет?! – даже отшатывается от него Алексаныч. – А может, того… концы отдала по такому случаю? – подмигивает Василичу. – Красивая смерть, если так!
- Да нет, какие ещё «концы»? Спит! – на «полном серьёзе» и даже с неко-торым раздражением возражает Юрич. – Я, как на выход собрался, подошёл на цыпочках и чмокнул её. Спит, как когда-то в медовый месяц: с улыбкой на губах и посапывает. Даже помолодела, по-моему!
- Ну что ж, други мои, действительно, повод, чтоб «вспрыснуть», – обстоятельно заключает Василич, берясь за палку. – Хотя и рановато, конечно.
- Да не просто повод, а нешуточный, я бы сказал! – уточняет повеселевший Алексаныч, растирая каблуком окурок. – Нынче твой день, Юрич, – с тебя и причитается!
- Так и я о том же! – охотно соглашается тот. – Угощаю!
После чего они дружно – один за другим – выбираются из-за стола и, оживлённо обсуждая дворовую сенсацию, устремляются к калитке у ворот, за которыми просыпается и начинает свою неугомонную жизнь огромный мегаполис.