Моя ли это земля?

МОЯ ЛИ ЭТО ЗЕМЛЯ?

Амаяк Алексей Тер-Абрамянц-Корниенко.


     Крестили меня тайно, в Луганске, тайно вывезя из незабвенного Таллина. где я родился и провёл дошкольное детство, лет в пять под именем Алексея, мама моя - урождённая Корниенко, украинка из далёкого хутора в Новороссии Устиновка. 10 лет моему отцу Украина была прибежищем от Великой Беды маленького армянского народа. У меня могла быть сводная сестра еврейка, его дочка от первой жены луганской еврейки. Они расстались, отец уехал в Ленинград, где учился, стал большим хирургом, прошедшим Блокаду от первого до последнего дня.
     Я проехал на машине дяди и луганскую область с быстрым и опасным Донцом, в котором купался, и донецкую область с её терриконами -к синему морю. Когда мы выходили по необходимости (август был), пшеница скошена, то на подошвы налипал антрацитовый чернозём, такой жирный, что по возвращении каждый раз приходилось счищать его о бортик старенькой но крепкой ещё и славной "Победы".
Дебальцево, Миллерово и другие - как обыденно и скучно звучали тогда для меня эти названия... И вместо "Г" - "Х" и вместо "Что" - "Шо" В Луганске я учился в третьем классе, пока мы не переехали в Москву.
     В саду у тётушки росло огромное абрикосовое дерево. Оно странно цвело: год стояло чёрное, будто обгоревшее, умершее, и взрослые уже говорили, что пора срубать, вот подождём до лета, но следующим летом оно внезапно расцветало, да как! - Вспыхивало! Ветки ломились от солнечных оранжево-пахучих шаров, которые засыпали всё пространство под деревом и тётушка просила нас, мальчишек, собрать хоть часть урожая этих красно-жёлтых кое-где уже треснувших и переспелых с яблоко величиной, плодов (самой ей уже было наклоняться тяжело). мы объедались этой нежнейшей и сладостной ароматностью на целый год, набирали тётушке Сирануш тазы для варенья...
     Город казался огромным, с разбросанными по мягким холмам белыми крытыми красной черепицей хатками, утонувшими в зелёных садиках и огородах, с оконцами, закрывающимися на ночь ставнями и на сторожкие замки...с булыжными улочками лениво в жаркий полдень застывающими в жидкой тени высоких тополей, артезианскими колодцами на перекрёстках... Город, жёлтые покосы с антрацитовым чернозёмом, внезапные пески с молодыми соснами на подъезде к Донцу, голубое небо с необычно мягкими розовыми вечерами, исторгающими из груди какое-то особенное примирение и желание затянуться, запеть что-то мягкое, долгое, доброе... острые конусы огромных терриконов по пути к синему морю...Казалось в таком городе никогда больше не быть войне, кроме той, дальней, самой страшной в истории, когда через него прошли, почти ничего не разрушив, и немцы, и венгры, и румыны, и бедолаги итальянцы...
     Но "Острая могила", всё чаще звучащая сейчас в военных сводках... Там остались лежать незнакомые, но могущие мне быть родственниками люди - первая жена отца с десяти или двенадцатилетней дочкой ., Я о них узнал сравнительно недавно (не хотели взрослые печалить мою память, хотя сами бывали там не раз) Доживи до моих лет моя сводная сестра стала бы уже, наверное, глубокой старушкой... Они не успели эвакуироваться и молодую мать с маленькой десяти или двенадцатилетней дочкой немцы и полицаи увезли на "Острую могилу" - то ли повесили, то ли расстреляли за то, что они были евреями...
А я, ещё далеко не ведавший этого третьеклассник, вытягивал из скрипочки ноты, завидуя ясности дня и кококанью вольных до срока кур. Я держал маме слово играть на скрипке час, играл потому что любил маму, не признаваясь,что скрипка меня мучит.

Годы...десятилетия, полвека...города...

Но из далёкого детства тянутся нити звуков до сих пор:

Реве да стогне Днипр шырокий
Сердитий витер завива
Додолу верби гне висо-оки,
Горами хвилю пийдима….

Нет, не чужая мне это земля!