В облике Бога

                1

     - Слышите, что говорит судья неправедный? Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их? Сказываю вам, что подаст им защиту вскоре. Но Сын Человеческий, пришед, найдёт ли веру на земле?
     Богдан поднял лицо, заканчивающееся бородой клинышком, и слегка махнул волнистыми волосами. Он поднял руки, будто бы к небу, и выпрямил худое тело, обтянутое пожелтевшим хитоном. Его глаза блестели так, словно он собирался заплакать, а одухотворённое лицо тянулось подбородком вверх.
     Монолог, произнесённый им, сказанный приглушённым голосом, но безумно нежным, каким мог говорить только искренне верующий, только тот, чей голос мы можем себе представить лишь при помощи воображения. Однако, несмотря на свой тон, слова, произнесённые Богданом, заставили стихнуть всех, кто находился вокруг. И вдову, обиженную судьёй, и праздных зевак, и тех, кто просто стоял рядом, ждал своей очереди в пьесе и упивался феноменальной игрой талантливого актёра.
     На несколько секунд на сцене повисла мёртвая тишина. Осветители шумели где-то на лесах, кто-то прочистил горло, пошуршала старая водопроводная труба, - единственное, что ещё не успели улучшить в театре. Затем раздался крик: «Браво!» и все, кто находился на сцене и рядом с ней громко зааплодировали, выкрикивая слова похвалы.
     При выходе из здания театра Богдана нагнал режиссёр, пожал руку и взволнованно произнёс:
     - Богдан Михайлович, никому я такого не говорил, но я очень горд, что мне довелось работать с таким уникальным человеком, как вы. Любой режиссёр хотел бы иметь в любимчиках такого актёра.
     - Спасибо! – воскликнул Богдан, самодовольно улыбаясь, - наверное, жаль, что я всегда буду хозяином только себе. Сегодня с вами, а завтра, - он ухмыльнулся, - кто знает!

                2

     В кафе играла какая-то органная музыка, тихо разливающаяся по помещению, залитому приглушённым светом. За угловым столиком, на самом краешке кожаного дивана, расположилась девушка, периодически посматривавшая на часы, и оглядывалась по сторонам. Она сидела уже минут сорок и за это время успела выпить две чашки кофе, чашку чая и съесть греческий салат, который она, впрочем, не очень любила.
     Девушка откидывалась на спинку, крутила в руках диктофон, барабанила по столу - в общем, вела себя так, как любой человек, начинающий терять надежду на встречу. Ещё двадцать минут назад она представляла, как с сияющим лицом встретит звезду театральных подмостков, поднимется, улыбаясь, пожмёт ему руку, спросит, как его самочувствие и начнёт срывающимся голосом интервью. Теперь же, после томительного ожидания, она понимала, что энтузиазм её куда-то пропадает, а в животе летают не бабочки, а какое-то тупое смирение.
     Наверное, если бы Ангелина была известной журналистской, а не скромной студенткой, она бы уже встала и ушла. Но не каждому новичку удаётся договориться об интервью со знаменитыми людьми, и теперь она сидела, полагая, что бешенство всё равно не позволит ей покинуть кафе. И она так и будет сидеть - час, два, сутки...
     Прошло ещё мнут двадцать, и в кафе вошёл Богдан, сияющий, как всегда. Он остановился на середине зала, ловя на себе недоумевающие взгляды людей, которые не понимали, где же они его раньше видели. Ангелина выжала из себя улыбку и, подняв руку, помахала Богдану. Тот подмигнул и направился к столику. Скинув дорогое пальто, он свистнул официанту и как бы между делом спросил:
     - Давно ждёте?
     - Около часа...
     - Уууу... - безразлично протянул Богдан. - Бывает.
     Официант стал быстрее, чем он был все предыдущие годы своей работы вместе взятые, достал блокнот, уронил его, извинился, достал ручку, снова извинился и попросил, «пожалуйста», сделать заказ. Богдан расхохотался.
     - Ты будешь что-нибудь? - спросил он Ангелину.
     - Нет, спасибо, - уже более твёрдым голосом ответила она.
     - Парень, мне тогда два цезаря, вот это мясо по... не понимаю, по какому оно. Вот, за штуку которое, и бокал Шардоне вот этого. Только смотри, до краёв, а то мне как-то налили так, что пришлось официанту на голову вылить.
     Богдан опять расхохотался, а официант, беззащитно взглянув на Ангелину, испуганно хихикнул и быстро удалился.
     - Итак, у меня есть минут сорок. Спрашивай, я весь твой сейчас.
     Богдан так развязно посмотрел на неё, что Ангелина невольно вздрогнула.
     - Вы не против диктофона? - спросила она.
     - Вот всегда было интересно. А если я скажу, что против?
     - Тогда мне придётся записывать от руки. Но, мне кажется, это будет неудобно нам обоим.
     - Эх, звучит, как угроза. Ну, валяй.
     Ангелина включила диктофон, положила его ближе к Богдану и, раскрыв блокнот, сделала там какую-то пометку.
     - Богдан Михайлович, известно, что вы хотели быть актёром практически всю свою жизнь, поскольку талант ваш раскрылся в раннем детстве. Теперь, когда вы достигли такой популярности, вы довольны собой?
     - Забавный вопрос. Я всегда доволен собой и мне, откровенно говоря, плевать, что обо мне думают. Я вообще считаю, что люди сами знают, в чём они хороши, а в чём нет. Просто есть дураки, которые внешне этого никогда не признают. Кстати, что значит «такой популярности»? Если я известен в этой убогой стране - это ещё не значит, что я «такой» популярный. Я хочу туда, - он указал пальцем куда-то позади себя. - Там, где это, может, и не цениться больше, но, во всяком случае, оплачивается лучше.
     Богдан, сидевший на стуле напротив Ангелины, положил ноги на диван рядом с собой и закурил сигарету.
     - То есть, вы не патриот?
     - Ты какие-то резкие вопросы задаёшь, девочка. Что значит патриот или нет? Патриот - это тот, кто любит свою страну, надо полагать? Так вот, страну надо за что-то любить. Любви просто так не бывает - это всё бредни. Мы любим за красоту, ум, характер, мастерство в постели. А за что мне любить эту страну? Не знаю, что там происходит в политике… - он выпустил клуб дыма в сторону Ангелины. Она закашляла.
     - Политикой, - продолжил он, - я не интересуюсь. Но взять, к примеру, кино, театр. Ты глянь на это быдло! - Богдан сделал круговое движение рукой в воздухе, подразумевая, что существенная часть этого быдла сидит в одном кафе с ними. - Они же ходят смотреть то, что им дают хавать. Вот и всё. Меня тошнит, когда сегодня они аплодируют мне, а завтра какому-нибудь бездарному лимитчику из Рязани. С одинаковыми овациями. Разве это публика? Разве это люди?
     - Но разве те, кто приезжает из дальних городов - все бездарные?
     - Сейчас - да. В совковские времена, может, там и были какие-то гении. Взять того же Шукшина. Хотя Бога он вряд ли бы сыграл...
     - Кстати, если говорить о вашей последней роли. Что вы испытываете, когда играете... Господа?
     - А что я должен испытывать? Что, люди, которые играют покойников - чувствуют себя покойниками? Ничего я не испытываю. Мне всё одно - что свинью сыграть, что Христа. Они - предмет, который я двигаю. Вот и всё. Если ты думала, что я приобщаюсь к религии, когда его играю или начинаю ходить в храм для этого - оставь надежду, милочка.
     Ангелина сидела напротив него и не могла поверить ни своим ушам, ни глазам. Вот это существо, фривольно развалившееся напротив неё, курящее одну сигарету за другой, ругающееся – был её кумиром ещё два дня назад, когда весь зрительный зал аплодировал созданному им образом. Зрители рукоплескали и не могли успокоиться, стоя минут десять, вызывая Богдана вновь на сцену, чтобы те, кто не сообразил сразу, успел сбегать за цветами в холл и обложить его так, словно он действительно был тем, кого играл.
     Теперь же одухотворённая материя превращалась на её глазах в бесчувственный кусок плоти, живущий лишь ради своего наслаждения.
     - Но... но... - начала она срывающимся голосом, пока Богдан разгрызал мясо, летевшее из его рта во все стороны. - Разве можно играть так талантливо, так правдиво, так завораживающе, если не веришь ни во что? Если... если относишься так ко всему?
     Богдан спокойно доел кусок и поднял на неё глаза.
     - Ты слишком идеализируешь мир, девочка моя! Я не верю ни в Бога, ни в людей, ни в тебя. Я вообще ни во что не верю. Но, как видишь, достаточно мне щёлкнуть пальцами, и меня будут нести от дома до театра на руках. 
     Богдан прикрыл микрофон диктофона и добавил:
     - А режиссёры с продюсерами будут жопу мне лизать по расписанию, которое я им выдам.
     Он отклонился на спинку стула.
     - Так что надо жить сегодняшним днём. Лет 10 назад я был идеалистом, тоже считал, что главное – душа и всё такое. Теперь всё иначе.
     Слёзы потекли из глаз Ангелины. Собирая последние силы, чтобы не сорваться, Ангелина прошептала:
     - Так, может быть, ещё не всё потеряно?
     - Неее, - протянул Богдан. - Я таким больше не буду. Это не выгодно.
     Ангелина сидела на своём месте, опустив руки вниз. Она сползла с дивана ещё больше и пустыми мокрыми глазами смотрела на собеседника.
     - Ты чё? Плачешь, что ли? Да брось. Хочешь, поедем ко мне?
     Богдан наклонился и попытался взять Ангелину за руку. Она резко вырвала руку и внезапно выпалила:
     - А знаешь? Ты слабак! Ты врёшь, врёшь самому себе! Десять лет врёшь! Не в выгоде тут дело – просто когда-то ты хотел изменить всех и всё вокруг себя. У тебя не было ничего - ни денег, ни славы, поэтому ты бился! А потом что-то изменилось. Ты понял, что мир-то менять сложно и сдался, утираясь соплями славы и денег, которые достичь проще, особенно имея дядю в продюсерской компании, да?
     Богдан приоткрыл рот и, не отрываясь, смотрел на Ангелину.
     - Ты гений, чёрт бы тебя драл. Ты можешь сыграть так, что люди неверующие поверят в Бога, Дьявола и вообще всё, что ты захочешь им сказать, но ты, сгнив изнутри, уже не хочешь доносить до них этого. Твой внешний блеск скрывает внутреннее уродство, и ты лезешь из кожи вон, чтобы хорошо сыграть. Ещё лучше! Только чтобы большая часть людей, у которой нет возможности общаться с тобой напрямую, считали тебя самого Богом. А по сути - ты такое же быдло, как те, для кого ты играешь!
     Ангелина быстро собрала свои вещи со стола и вскочила на ноги.
     - А ещё я любила такое чмо, как ты. Просто так, хоть ты и говоришь, что просто так ничего не бывает. Любила, потому что в школе ты был самим собой, а я была маленькой девочкой, робким взглядом провожавшей тебя по коридорам школы. А теперь я не знаю, кого больше ненавижу – тебя или себя!
     Смахнув рукой слезу со щеки, Ангелина кинулась из кафе.
     Богдан покусал нижнюю губу, допил вино и, кинув на стол пятитысячную бумажку, медленно направился к выходу.
     - Что вылупился? - сказал он официанту, который испуганными глазами провожал его.
 
                3

     Богдан шёл по морозной улице, засунув голову в воротник, и мрачно смотрел себе под ноги. Какое-то презрение, которое он испытывал по отношению к девушке смешивалась с чувством непонятной горечи во рту и попыткой вспомнить, кто она, если они учились в одной школе.
     Он остановился, прикурил сигарету и задумался.
     Вокруг пробегали люди и пролетали машины, которые спешили по своим никчёмным делам. Они поднимали глаза на него и пролетали дальше, забивая головы вновь тем, что они будут есть сегодня, одевать завтра и где будут жить через десять лет. А серое солнце смотрело на них безразлично, пытаясь пробиться сквозь свинцовые тучи.
     Богдан пошёл дальше медленнее, вспоминая свою жизнь и впервые задумавшись над тем моментом своей жизни, когда он посмотрел на всё по-другому. Он не мог вспомнить. Удовлетворившись тем, что это произошло само собой, он подошёл к белой стене и затушил о ней окурок.
     - Зачем же вы так?.. - услышал он рядом с собой тихий голос.
Богдан поднял глаза и увидел бородатого мужчину в рясе, напомнившего его самого на репетициях. Он посмотрел в сторону и увидел, что белая стена принадлежала церкви.
     - Бля… извините… - выдал Богдан и, сплюнув, быстро пошёл дальше.

                4

     Квартира Богдана, находившаяся, кстати, говоря, не так близко к центру, представляла с собой покои из четырёх комнат и высоченными потолками, под которыми смело можно было прыгать на батуте. Она была отделана в изысканном стиле - алыми обоями с золотистыми нитями, плинтусами под красное дерево и лепниной на потолках. Но изящество дорогой мебели и привлекательного антуража нарушал ужасный беспорядок, царящий внутри.
     По всей квартире были разбросаны его вещи, женские трусики с кофтами, книги, завядшие цветы и пустые бутылки из-под вина и коньяка. Богдан прошёл на кухню, закурил сигарету и открыл холодильник, в котором стояли три бутылки бренди, бутылка Хайленд Парк, множество банок пива и сиротливая пицца в углу. Он достал виски, пиццу, кинул её в микроволновку и  сел за стол.
     Пока микроволновка гудела, он открыл бутылку виски и влил в горло добрую четверть того, что там было. Потом с удовольствием затянулся и посмотрел на свою огромную кухню.
     - Хорошо, когда всё есть, - сказал он сам себе и потушил окурок о переполненную пепельницу, из которой торчало окурков тридцать.
     Не прошло и получаса, как Богдан, прямо в одежде, завалился на кровать под прозрачным балдахином и заснул под неуёмный треск включённого телевизора.

                5

     Его разбудил настойчивый звонок, доносящийся откуда-то из-под груды вещей, сваленных в угол. Богдан поднял распухшее лицо и потерянно осмотрелся по сторонам. Он хотел было опять опустить голову на подушку, но звонок не прекращался. И не прекратился бы, пожалуй, до Второго пришествия, потому что вся труппа знала, что пробуждается их злой гений с трудом.
     Богдан, утробно рыча, поднялся с кровати и принялся со злостью разбрасывать в разные стороны шмотки, которые скрывали назойливую трубку.
     - Да! - гаркнул он на звонившего.
     - Богдан Михайлович, - раздался в ответ несмелый голос. - Мы вас ждём на репетицию уже полтора часа.
     - Сколько времени? - спросил Богдан, немного успокоившись.
     - Уже пять...
     Богдан, ничего не ответив, отключил телефон, кинул трубку вновь в груду вещей и пошёл в ванную, чтобы умыться.

     Не успел Богдан приехать и бегло поздороваться с коллегами, как к нему подошёл сам режиссёр и протянул свёрнутый в трубку журнал.
     - Вот, Богдан Михайлович, - сказал он, ухмыляясь, - посмотрите, как про вас пишут.
     - Что это? – не понял Богдан.
     - Интервью... – сказал кто-то из труппы, - вы же вчера интервью вроде бы давали.
     - Уже?! – воскликнул Богдан, хватая газету. - Но она даже мне его не прислала, чтобы я проверил! Так... – он сел на сцену и начал судорожно листать журнал, ища себя. – Так нельзя...
     Несмотря на то, что репетиция уже существенно задержалась, все молча встали вокруг Богдана на почтенном расстоянии и, улыбаясь, смотрели на него.
     Богдан читал с широко раскрытыми глазами, и какое-то невероятное удивление захватило его лицо. Он предполагал, что вздорная девчонка может написать после их вчерашнего разговора и при словах режиссёра его сердце дико забилось в зарождающейся злости.
     Дочитав, он откинул журнал в сторону, свёл пальцы обеих рук в замок и уставился куда-то вперёд. Режиссёр поднял журнал.
     - Нам, Богдан Михайлович, больше всего нравится концовка. Очень талантливая девочка это писала! Вы только послушайте! «Я очень горда...», так... «как бы там ни было», не, не это. А вот, отсюда! «На протяжении всего интервью этот человек вёл себя очень сдержанно и галантно, и я поняла, что гениальные люди могут быть блестящи не только на сцене, но и в жизни. Я лишь надеюсь, что та искренняя любовь, которую к нему испытывают, будет взаимна и проникнет в его прекрасную душу». Нет, каково! Вы её прям покорили, что, впрочем, неудивительно! Впрочем, ребят, давайте по местам, - режиссёр захлопал в ладоши, призывая артистов занять свои места. Богдан поднялся на каком-то автомате и залез на сцену, продолжая глядеть перед собой.
     Он отошёл довольно быстро, окунувшись в роль, которую играл. Но в текст тем вечером он заглядывал очень часто, чего с ним давно не случалось.

                6

     Прошло шесть дней, прежде чем долгожданное солнце пробилось сквозь молочные тучи и побежало по замёрзшему льду, заковавшего собой всю землю. Люди радостно скользили по образовавшимся горкам и весело щурились от яркого света.
     Богдан вышел из дома, поправил солнцезащитные очки и пошёл по парку. Несмотря на свою, казалось бы, публичность, он любил гулять один. Правда, с каждым годом думал он во время этих прогулок всё меньше и меньше. Скорее, теперь это была его привычка, а не желание побыть наедине с самим собой.
     Он сел на краешек обледенелой лавки и достал сигарету. Тут же к Богдану подсели две женщины, лет по пятьдесят и одна, достав из глубокого кармана желтоватые брошюры, начала говорить умиротворяющим голосом, каким пытаются вразумить непоседливое дитя. 
     - Молодой человек, а вы знаете, что Бог скоро придёт на нашу Землю, чтобы сделать выбор, определяющий наше будущее?
     - Вы знаете, - подхватила вторая, кладя руку ему на колено, - что человек – есть душа, и от его чистоты зависит чистота мира и всего сущего?
     Богдан переводил взгляд с одной на другую, не в состоянии что-либо ответить.
     - Бог всемилостив, Его любовь бескорыстна, но...
     - Любовь сама по себе бескорыстна всегда... – перебила её внезапно вторая, и Богдан с первой свидетельницей посмотрели на неё с удивлением. Потом мужчина резко встал и, прежде чем уйти, бросил им:
     - Нет любви, сумасшедшие, нет! – пошёл прочь.
     - Есть, молодой человек! Есть, и вы скоро узнаете то, во что никогда не верили! Очень скоро!
     Богдан отошёл метров на пятнадцать от лавки.
     - Не обращайте внимания, молодой человек, - сказал ему старик, пытающийся перебраться через высокий бордюр. - Вы не могли бы помочь мне?
     Богдан подал старику руку. Тот с трудом перелез препятствие и, посмотрев в небо, поправил кепку на голове.
     - Эти свидетели Иеговы, западные выродки... уже замучили. А, впрочем, знаете, - сказал старик и мутными зрачками посмотрел на Богдана, - насчёт любви – это они верно... верно...
     И старик пошёл своей дорогой, оставив Богдана заблудившимся в своих мыслях.

                7

     - Богдан Михайлович, вы меня извините, - дрожащим голосом произнёс режиссёр, полагая, что вслед за его смелым высказыванием покатиться, как всегда шквал ругательств и крика, - но мне кажется, вы как-то... ну... не в духе, что ли в последнее время.
     - Николай Анатольевич, называйте вещи своими именами, - ответил Богдан, - что я хреново играю на репетициях.
     - Ну не хреново... – сказал режиссёр, - но...
     - Ладно, бросьте. Не знаю, может, я себя плохо чувствую. Может, ещё что-то. Если вам не нравится...
     - Да нет, Богдан Михайлович, что вы! Просто... быть может, вы правда не важно себя чувствуете, и я решил узнать...
     - Так. Окей, попробуем ещё раз, - сказал Богдан, хлопнув в ладоши.
     Развернувшись к пустому зрительному залу, он поднял вверх руки со скрюченными пальцами и воскликнул:
     - И вы, дети мои!
     Внезапно его взгляд упал на последний ряд голубоватых кресел, и Богдан увидел там длинноволосого мужчину, одетого не то в белое пальто, не то в плащ. Богдан замер, уставившись на странного незнакомца. Вся труппа проследила за его взглядом. Режиссер, осмотрев зрительный зал в течение двух минут, спросил:
     - Что такое, Богдан Михайлович?
     - Человек. Что там за человек?
     Режиссер ещё раз проследил за его взглядом.
     - Но там же никого нет...
     Богдан протер глаза руками и, убедившись, что человек исчез, сказал:
     - Глюки начались.
     - Бухать надо меньше,- шепнул коллеге кто-то их артистов.
     - И вы все! Вы... чёрт! Текст. Дайте мне текст!

                8

     Репетиция не шла. Через  три дня намечался заключительный спектакль, за который Богдан намеревался получить очередной куш и с новой любовницей уехать куда-нибудь на Бали.
     На нём держалась вся постановка и, в случае чего, никто не смог бы прикрыть и помочь. Однако Богдан чувствовал, что с ним происходит что-то неладное: раньше он погружался в сцену полностью, забывал про всех, и про всё вокруг, теперь же он думал о других вещах: непонятной Ангелине, о солнце, о жизни, о людях, как таковых, и даже о домах, проносящихся мимо.
     Он ехал на машине, чтобы встретиться с новой девушкой своей мечты, намалёванной куклой временного пользования и бывшей в значительном употреблении.
     Что-то яркое блеснуло на лобовом стекле, ослепив на мгновение Богдана. Он припарковался на обочине и вышел из машины. Перед ним возвышалась белокаменная церковь с тремя башнями и замысловатыми узорами вокруг входа. Богдан уставился на неё так, будто церквей не видел никогда в жизни.
     Солнце лежало на её золотистых куполах, отражаясь серебряным блеском на узких остриях. Богдан смотрел на голубые жилки, неширокими змейками бегущие вверх по белёным стенам, на лик Спасителя, который, слегка покосившись, висел над входом в церковь. Он сам не заметил, как подошёл к чугунным воротам и продолжил любоваться зданием, сжав руками черные прутья.
     Тучи разбегались над городом.

                9

     Богдан стоял перед зеркалом, поправляя галстук и стряхивая пылинки с лацканов пиджака. Он улыбался самому себе, как победитель, которому предстояло финальное и беспроигрышное сражение.
     Он допил стакан шампанского, стоящий на столике рядом с зеркалом и вновь вернулся к своему отражению, чтобы произвести артикуляционную гимнастику. Разминая лицо и губы, он внезапно остановился и, протянув перед собой руки, загремел:
     - Дети мои!
     В тот же момент в зеркале появился человек, в точно такой же позе, с протянутыми руками, но с выражением непередаваемого ужаса на лице. Он был одет в жёлтый хитон, его узкое лицо обрамляли волнистые волосы, развивающиеся на несуществующем ветру. Гладкие тёмные усы переходили в кучерявую бородку клинышком.
     Богдан отшатнулся от зеркала, задел столик и почти пустая бутылка шампанского полетела на паркет. Минуту он приходил в себя. Потом подошёл к зеркалу, потрогал его рукой и так, опёршись, замер, глядя на своё отражение.

     В зале был аншлаг. На последний спектакль съехались все, кто тянул до последнего, кто не успел прийти раньше. В огромном помещении, залитом светом старинных люстр, стоял восторженный гул переговаривающихся между собой нарядных людей.
     Богдан сидел в гримёрке и делал последние приготовления. Парик держался крепко, борода с усами приросли мёртвой хваткой. Грим лежал таким слоем, что, казалось, и пылесосом его не взять.
     - Три минуты до выхода, Богдан Михайлович, - сообщила ему ассистентка.
     - Спасибо, Оль.
     Богдан посмотрел на себя в зеркало. С той стороны сидел человек, похожий на того, кого он видел дома. Только с более дикими глазами.
     Богдан взял губку, лежавшую на столе, и начал старательно смывать грим со своего лица. Через несколько мгновений на пол полетел парик, а следом за ним и усы.

                Москва, 23.02.2011