Своя стезя

                СВОЯ  СТЕЗЯ
    Облачность низкая, но не ниже пятиэтажек. Мой путь мимо них. Дождя нет, но откуда- то сверху под ноги слетел влажный фрагмент. Это не птичье и целили в меня. Значит, есть за что. Время – десять утра без пяти, если не брешут ручные «Заря». Сверить их было не с чем. Вновь порубили соседи в мой дом провода. Видно причины имеют к тому. В скверный сквер свернул заданным маршрутом. Отроки у скамьи ломом лечат мопед. Слышу слова обидные в адрес свой. Стало быть, повод существует весомый. Тётка с пуделем гуляет его стороной. Зарычала, осклабилась псина обо мне. Безусловное право её. Вон, за тем павильоном близкий пункт моего назначенья.
                Наш рабочий посёлок прелестен во всех отношеньях.
                Всё в нём искренне, мило и радует взор.
                На удачу – обрез, на десерт – озаренье.
                Снаряди нас, Глазуха, в последний дозор!
     У здания администрации грузовик с цветастым кунгом на платформе. Кому невдомёк, так это Мобильный состав экстренных покаяний – «Автоисповедальня», как в народе нарекли. Колесят такие по городам и весям, по осадкам и взвесям, тёмным да в себе заблудшим помощь несут. Всякий со своим переживанием, сомнением, занозкой душевной может излиться к этой службе. А там выслушают терпеливо, пожалеют, совет какой дельный дадут. Потому как хлопоты эти доверены отпетым гуманистам – людям чутким, знающим, умудрённым жизненным опытом. И что немаловажно, услуга строго конфиденциальна и безвозмездна – за бюджетный счёт, то есть. Счастлив тот народ, чьи правленцы ведают, как казённые денежки правильно ухайдохать.
    На площадь вышел бодренько. У трапа на борт обувь топчут мои земляки. Рыл двадцать с небольшим, вернее - с хвостиком. Мне с ними толпиться и ждать череду не с руки. Пред ними я, конечно, преклоняюсь, но не до тех глубин. Тем более есть опасность ранение получить. Задрав над головою Жезл Почёта, металлически бросая в спины: «Осторожно… позвольте,… расступитесь,… дай дорогу!», на одном рывке пробиваюсь сквозь скопище. И уже на ступенях меня настигают их славословия. Ничего нового о себе не услышал, потому не послал им своих комплиментов в ответ.
    Внутри всё торжественно и сакрально, как в бане. Мужик, балахоном покутанный, в кресле высоком сидит. Лицо умное, доброе, чуть полноватое, брови, что у филина ухи. Улыбнувшись едва, он по-свойски манит: присаживайся, мол, на стульчик сбоку. Я сел. Получилось на голову ниже и лицами в одну сторону, будто царь с царёнком на приёме послов. Не обращая в мою сторону взор, мужик отечески нежно руку на плечо мне возложил: «Расскажи, что тревожит».
    – Значит так… Кхе, – кашлянул я в кулак для солидности. – У меня очень личное, и я бы не хотел…
    – У нас гарантирована тайна исповеди. Никто, никогда, ни при коих обстоятельствах не узнает сокровенного вашего, с чем доверитесь мне. Говорите смело и без стеснений.
    – Никто и никогда? – я скосился на мужика. Тот непроницаемо смотрел вперёд. Его рука приятно отяжелела. – Вы обещаете…?
    – Не обещаю – я клянусь! Я присягнул о том.
    – Значит, так… Недели две тому назад стоял я в очереди за лицензией… Нет. Можно я начну с самого начала?
    – Начните с начала. – согласился филинобровый.
    – Всему началом, верно, были детские годы. Я быстро понял, что удобным средством от отъёма развлекушек, от посягательств сверстников на мой компот и от снежков в лицо является жалоба воспитателю. Даже наслаждение получал, когда виновных казнили. И пусть шпыняли «ябедой-корябидой», я-то знал – бояться. В школе и летних лагерях продолжил эту практику. Но там уже стали поколачивать. Педагоги на мои обращения реагировали вяло. Такая обида меня взяла!... Пошёл с тем же к отцу. Батя суровый был у меня, без лишних дискусов вчинил педсовету скандал. Этак раз несколько, а на несколько плюс первый раз батя молча выслушал меня, молча выдернул ремень из штанов и всыпал мне «по первое число». Хотя до первого числа ещё с неделю. Батя буркнул в конце экзекуции, что ябедничать не красиво (что бы понимал он в красоте!) и отправил меня сопли с лица смывать. Такая обида меня одолела!... Тогда не было ещё госпрограммы защиты детей. Понимаете, мы беззащитные были…
   – Понимаю. – отозвался мужик в балахоне.
   – Не перебивайте меня… Мамка с работы, я с жалобой к ней. Всё по форме: доводы-мотивы-основания, претензии супротив папаши с требованием оградить мои законные интересы и ущербы загладить, желательно сладеньким. Не преминул сообщить о признаках амурных посягательств батяни к толстой Дашке из дома напротив. Родичи собачились отчаянно меж собой мне на тихую радость. А по прошествии декады вдруг резко замирились и в четыре руки выстегали меня «аж мама не горюй». Хотя с чего ей было горевать? Меня же сослали к дедам. В гнездовище предков тоже как-то не сложилось. А отступать некуда. Бабка на поминках всё шептала, что это я деда «до ручки довёл». Хотя сроду к поручням никого не важивал. Такая обида пробрала – впору воду на мне развозить. Дальше по накатанной: армейка, психушка, ФЗУ, ЖБИ, – обычный путь порядочного человека. Казарменный уклад, работа на грани «фола» закаляют. С одной стороны, теснота и открытость общений дают подробный обзор и массу любопытной информации. Опять же, инстанций много, кто был заинтересован в моей внимательности, и выше, кто невнимательных ко мне эффектно возбранял. С другой же – в той тесноте скоренько вызнавались мои усердства. Какое-то непонимание, даже нелюбовь вспыляли. Но благо, медицина у нас на уровне, шустро на ноги меня поднимала.
    Позади нас за занавеской заплакал младенец. Мы переждали пока не уймётся.
    – Но было в те годы у меня озаренье, - продолжил я осторожно, затем смелее. – Что роль эта судьбой уготована мне. Не участь, а долг предначертанный. Долги же отдавать надо непременно, кто б их не наЧЕРТал. Стезя у каждого своя, а у меня вот такая. Стезю не выбирают. И не бывает стезей хороших или плохих, значительных или не важных, согласитесь.
    – Согласен. – откликнулся полнолицый.
    – Не перебивайте меня… И открылось мне, что нужен я людям именно в такой ипостаси и труд мой благороден, не напрасен, жертвенен я собой, силы полезные двигают мной, прогресс в человечьих отношениях через меня творят. А как же иначе? Испокон веков так подвелось. Система сдержек и противовесов. Пекарь булку печёт, рыбак трал тащит, чинуша кабинетами шляется, недовольный жалобу строчит, а информатор, пардон, информирует. Не жалуйся на пекаря, так горелые плюшки скармливать публике станет, не довесит в выпечку яиц с маргарином, а детёнышам жирным своим снесёт. Не сообщи я о злокознях соседа, озвереет вконец, парковать свою паршивую «Поршу» будет на детской площадке. Раз человек – существо социальное, значит жить он должен с оглядкой и с трепетом. Кто-то с мнениями, что службы специальные пусть тем занимаются. Я возражаю. Весь баланс на таких как я держится. А должностные люди – те сами плуты и лодыри, над ними самими стоять с плёточкой надо. Нате всем мою статистику: только моей информацией сто восемь процентов злонамерений пресечено и вскрыто, доведено до правого суда и порицаний. Смекаете? Даже больше, чем есть на деле. Вот это результат, аж дух цепенеет! И только через личные потуги народный контролёр способен добиться внимания к своим нуждам, так сказать, достигать частного благополучия. Я вот через кляузы жилплощадь себе оттяпал, льготный проезд в поселковом метро, опять же, годовую подписку на «Скотоводство Монголии». Если по первости игнорировать пытались игноранты всякие, то ныне, в какую б конторку не ворвался, а там за день о моём явлении знают, хлебосольно встречают, до полуночи от застолий не пустят. Вижу – рады мне везде, эх, везде уважают. В подъезд любой загляну, во двор задний – враз уважат. В тупичках и в темноте уважение сограждан всего острее ощущается. Их некоторую эмоциональность объясняю издержками заблуждений и хилого воспитания, непонимания глобальных интересов и реальной расстановки сил. Согласитесь, в соотношении со мной, все они в явном меньшинстве.
    Я скосился на мужика, ожидая нечаянной реакции. Тот поник подбородьем на грудь, веки сомкнуты туго, мерный сап играл пузырьками в углу рта. Резко скинул движеньем плеча его руку долой.
     – Вы что же это, спите что ли?
     – Нет, ни в коем разу. – добрый умница встрепенулся и стал пучеглазо идентифицировать обстановку. – Слушаю вас очень внимательно. «Все они в ярком шершеньстве», - процитировал последнее моё. – То я в транс сгрузился в целях полного совокупления с проблемой. Но взбудоражиться нужно, вы правы. Нам сегодня ещё в Полтаву.
    Мужик звонко хлопнул в ладоши. Я вздрогнул с неожиданности этого, и мужик сам вздрогнул. Из-за той же занавеси вышла рослая девица в неопрятных одеждах. Девица поставила перед служителем столик на треноге. На столике пиала широкая с чаем пахучим, вазетка с вареньем, тарелка полна оладушек жарких, на других – филе сельди внаброс, шоколад и зелень всяка.
     – Вы же сказали инкогнитость будет, что «никто и никогда». – возмутился я.
     – Ну, перестаньте капризничать. Это помощница по штату, она больна на слух, глухая от рождения. – мужик опять нежданно и звонко хлопнул в ладоши. Я вздрогнул, сам мужик вздрогнул как-будто, а девица не шелохнулась. – Видали?
     – Хорошо. – успокоился я. Девица продефилировала восвояси, на ходу срывая бигуди.
     – Мне без помощницы никак. Хозяйство большое. Кто-то ведь должен тягачом управлять, простреленные колёса бортировать? Кроме того: картохи начистить, на звонки отвечать… Однако вы не закончили. – И слушатель мой шумно отпил из пиалы, потянулся к оладьям.
     – Я повторяюсь, безусловно оправдан труд мой благом гражданского покоя. подтверждение тому нахожу из сочувствия властей, по законам всеразличным. Позвонишь куда следует о том, что знаемо стало, а тебе всегда «спасибочки» в ответ. Приду на приём, так и так, пожаловаться желаю, а эти счастливы: «Да жалуйтесь, на здоровье!». Только, по правде-то, здоровья от жалоб моих не набавилось. Законы прямо похваляют доносительство: угодное это дело, как не крути. А знаешь о пакостях и скроешь, так ещё и самого взыщут по уголовной части. Вот и в Высших Заповедях возбранений не находим. Предавать нельзя, это – да. Но я же не давал обещаний секреты чужие беречь, добываю их честно. И как уразумел я всё это, так легко и уютно в нутрях моих стало…
    Некий дискомфорт. Обнаружил причину – контакт утрачен с внимающим. Мужик чавкал оладьями. Я украдкой выловил его руку над столиком, обтёр у той руки ладонь о свою штанину и водрузил себе на плечо. Порядок.
    – Полагаю для вас нескромным во время исповеди увлекаться кушаньем, – заметил ему. – Хотя за компанию можно. – и культурненько черпанул пальцами себе варенья. Затем спохватился и изъял последний оладь. – Ну, так что… Мне бы с талантами своими податься в оперативные дружины или комитеты надзорные. Да только все официальные регламенты претят моим воззрениям. Все эти внутренние этики, круговые поруки, негласности стесняют мою объективность. Что за обычаи дурные – на сослуживцев стучать нельзя?! Честь мундира какую-то взмудрили. Разве может у мундира быть честь? Это же тряпка с пуговками. А то ещё при встречах эту самую честь друг дружке отдают. Так запросто с ней расстаются и загадочно обретают вновь. Иное начальство отмахиваться пыталось: «Что вы, Аркаша, ерунду всякую собираете, захламляете делопроизводство?». А откуда им наперёд знать, какая информация – пустяк или значительная очень? Это со временем только установиться. Терпение нужно иметь, всю информацию собирать без разбора и в баночки закатывать на года. Я таких начальников живо за борт скидывал. Не их это стезя. Чужой хлеб поедают. Скорее всего, мой.
    Я взял краткую паузу, чтобы наполнить лёгкие воздухом спёртым («Не девка ль спёрла?» - подумалось вскользь).
    – … Притом, что множество нас великое, силища могучая, считай – каждый первый, если не на деле, то по внутреннему приятию. Бывало, присядешь на кухне уксусу халявного сладкого дерябнуть, только ковшичек наполнишь, чуешь: где-то недалече, на северо-востоке нагнетается прянное событие. Двинешь на охоту. Так и есть – зреет бытовой конфликт. А вокруг эпицентра уже мои конкуренты круги вышивают, глазьями зыркают, как чайки голодные. Каждый поперёд другого хочет информацию ухватить. Скажешь такому: «Здравствуй, брат!», бегут как от проказы. Себя страшатся, себе же лгут. Двуличные. А нам бы консолидироваться под стягом единым, выработать общий устав, поделить сферы юления, семьями дружить, вместе провожать эшелоны, замандатить своих депутатов, двинуть общим фронтом, знанием-опытом делиться для пущей квалификации. Информация ж – то такая субстанция, что всегда где-то есть, без зависимости от нашего знания о ней и отношения. Мало почувствовать, угадать её время и место. Нужно суметь ещё ту информацию выудить в живом и цельном состоянии, как червяка из бетона. И не менее нужно сытный вид ей придать, возбудить на неё аппетит, скормить её правильно, да чтоб самому пальцы не отожрали. Вот, допустим, шныряю я по пляжу, якобы праздно. Чу, шпана сгруппировалась дальше разумного от воды. Неспроста кружочком они средоточатся – пакость какую-то затевают. Оттого дёрганные они, озираются и говорят до неприличного тихо. Могу незаметно подкрасться в торфяном маск-халатике; могу дичью какой притвориться, кабанчиком бродячим потоптаться рядышком; могу и открыто подступиться к этой шайке: так, мол, и так, имею страсть послушать ваши разговоры, не отвлекайтесь, беседуйте себе. Заартачатся бандюги, случаются и такие, так знак им особенный покажу. Вот… – я сунул к обозрению мужика оголённое запястье. Там у меня едкой тушью колота эмблема: ухо, а посреди уха глазище с прищуром. – Это символ мой и будущей организации. «Глазуха» называется. Сам придумал. В общую канву ещё бы образ языка вплести, но пока стройно не вяжется. А может – губы… нет, открытую пасть? А в пасти той – ухо, а на ухе – глаз. Ладно, позже скумекаю… . Стало быть потеснюсь с хулиганьём, вдруг и уловлю черномыслие. Шанс есть. Да, слово – не воробей, но силки мои грамотно расставлены, пеленги настроены. Всяко изловлю и выпотрошу тех воробушков. Себе – мясо на шницель, жене – пух на сапоги. Усердия по ломбардам мне не занимать. Как там, у Маяковского? «…та же добыча радия. В грамм добыча, в год труды. Изводишь единого слова ради тысячи тон словесной руды». Молодец, Володя! Точно нашу работу подметил… А далее ту информацию в соответственный офиц и вовремя необходимо донести. Иначе недоношенным чадо окажется или перезреет. Можно напрямую и бумагой почтовой можно. Но, чтобы месть не навлечь, в тени остаться, есть третий путь…, - Я по войсковой привычке оглянулся сторонами, поманил мужика теснее к себе - Зная о шпиковской сути иного человека, можно в беседе с ним, как бы нечаянно, обронить нужную информацию. Он её не упустит вниманием и далее отдаст своим кураторам на растерзание. А начнут те кураторы переспрашивать у меня, я им и скажу, что ничего не знаю, и разговоров таких не было. Или даже в присутствии должностного лица с кем-то вслух, как бы ненароком, обсуждать стану скользкую тему, а не окажись собеседника, так и с самим собой, как бы случайно, громко о том же потолкую. А начнёт то должностное лицо с расспросами приставать, я и скажу ему, что ничего такого не знаю, ему скорее послышалось. Пусть поступает своим разумением и по инструкциям. Известно, как поступит. Я ведь, уважаемый, без работы своей не могу, страдаю без дела, телом зудеть начинаю. Случались когда времена худые, что голод информационный стихийничал. На такие форс-мажоры был у меня Гришка в подспорье. За скромную награду сбезобразничает Гришенька, а я «телегу» состряпаю об этом. Но с ним разок перемудрили, просит в письме дустового мыла к этапу прислать теперь. Ну, в крайности, на себя прокламации варганил. Всё творческим подходом: с выдумкой, сюжетом лихим, с хитрецой…
    – Аркадий! Вы мерзавец. – рука балахонного уже не просто лежала на моём плече, а крепко сжимала ворот, ногтями остро в кожу.
    – Знаю. А откуда вам известно имя моё?
    – Догадался. Вы мерзавец и отвратный человек. Какое изощрённое мучительство вы извергаете на людей! Откуда такая дикость и склонность к садизму? Неужто нельзя со своими жертвами расправляться на месте изобличений?
    Мы смолкли. Было жалко себя и досадно, досадно и жалко. Слёз не случилось, а так бы кстати. Я достал кисет с джентльменским набором, осторожно выкатил из него на столик четыре скупые мужские слезы. Две слёзки влепил себе в переносье, две предложил сожалейщику. Тот дал отставку: насухую обойдётся, значит.
    «Всякому полнолетнему и вменяемому выдали комплект надфилей, рашпилей и наждака. – я вполне проникся, о чём мужик уединился в мыслях своих, – Тем более отчётливо видно, когда особь с болезненным душком, что совесть таковой немощна стала. Приёмы и методы доступны. Какие сложности? Подступил со спины, мантрочку пропел – совесть теменем и вышла. Хвать её, любезную за скулы. Заточил ей резцы инструментом. Во-аля (или Оп-пачки)! Ясно же, она зубьями тупыми барина своего изнутри глодать и угрызать не может при нужде. А вдруг уснула вовсе, растормоши колокольцами. Так нет же, точила на бытовуху транжирят, людей на произвол судеб оставляют. Всё бы им по-стариночки и себе на усладу». – Примерно так, а вслух концовку резюмировал – Эко варварство! Да ну вас!
    – Нас ну? А вы бы не спешили понукать да со своими выводами. – включился и я, как слёзки подсохли и опали. – Сидите тут в своём фургоне и далее бампера не видите. Не работают давно ваши методы, все боком вышли и тылом вошли. У основной плеяды совестей кончилися зубки. Где кариес спалил, где сточены до дёсен, а кому и с рожденья повышибали за ненадобностью. У моей, вон, – пеньки одни гнилые торчат, да иммунитет стоический развился. Кроме щекотки никаких инерций. Желаешь – нет, а вынудились традицию вернуть, к исконному обернуться. Пусть так. Однако проблема в ином. Рычаги против нас обнаружились. Теперь, видите ли, ввиду конкуренции лицензирование затеяли. Кто истинно жаждет систематически жаловаться и доносить, вначале получи разрешение на то. Сочтут возможным дозволить, тогда только и работай. К коммерсантам приравняли, то есть. Лихо? Ввели какие-то табели о рангах, высчитывают коэффициент полезности, акцизы взимают. Рассуждают к тому, что нам это больше надо, наша это услада. Каково, а? Я теперь должен за месяц заявить о себе, потом ночи стомить в очередях, к кострам муниципальным жаться в ознобе. Эти же ещё решат: дать – не дать. Всё больше личным усмотрением или настроением, вплоть до жребия. И пожаловаться на них ни «гу-гу», лицензии-то нет, а есть, так здесь же отзовут комиссией.
    И тут кресельный не выдержал, хихикать стал, от малых и редких смешков до безудержного. И я следом в покат пошёл. Смеялись как бы ни с четверть часа, до коликов, до спазмов животных.  Аж в глазах помрачнело. Едва угомонились. Ещё минуту остывали от истерики через «уф». Девица и младенец за занавесью смеялись тоже, но дольше нашего. Видно тренированные глоточки у них. Покуда мужик не рявкнул им: «Эй там, ну довольно!»
    – С вашего позволения завершусь. – возобновился я в исповеди, всхлипнув хиком ещё тройку раз, - А недели две тому обрат стоял я в очереди за лицензией, и посетило меня озаренье. Какое уже?... – я мысленно стал загибать коленца, считая, – Получается четвёртое. В жизни тогда всё в ёлочку, когда человек озареньями судьбу решает, влачит от озаренья к озаренью. Но то озаренье, что в очереди подкралось, не этого касалось…, хотя и эту мысль тоже к заревой следует причислить… Шестая по счёту? Вот видите, вы меня сбили с толку. Куда мне теперь при бестолковости? Я в тот раз полную ревизию себе сделал. Вся жизнь перед глазами мельтишнула несколько раз, с паузами, повторами и раскадровкой. Вдруг понял я и осознал, как током шибануло: что же это я навытворял. Ё-мо-ямочки! Как вы сказали: «мерзкий отвращенец»? Поскромничали эпитетом. Такой масштаб гадости и разрухи от подобных мне несравненен с издержками открытых войн и катаклизмов, эпидемий и … Мы ж больны безвозвратно, инфицированы когда неведомо. Безумие с разумом лагерями сменилось и оккупировало собою всё. И ещё страх зверьковый до хрящика последнего пробрал: в этом и есть кончина Света! Через безумство во мрак. Среди людей как будто я, а нет их для меня; счастья так хочется, а оно и не призрачно; мне бы покоя, но и во снах не приходит; полюбил бы кого, а в башке лишь смолы чернючие бушуют. Родичей стравил, жёнка в бегах, деток не вымолил, дом – набитый короб, а живу что на пепелище. «Всё, – говорю себе, – Хана, Аркаша! Рыба!». Решил категорически тогда: сам от прошлого себя отрекаюсь и других вразумлять пойду отныне. Правильно кликали меня, что склочник, стукач, кляузник, филер, а чаще всему – подружкой кобельей. А то не клики, то клянут. Ведь мерзавец я?
    – Мерзавец. – охотно кивнул мужик.
    – Гадость я? 
    – Гадость и нечисть!
    – Тьфу на меня?
    – Многократное «тьфу»! – с радостью подхватил гуманюга.
    – Да как же вы смеете! Сам я себя как угодно могу бичевать, а у вас нет права оскорблять на исповеди. Не, ребятушки, и на вас управа найдётся.
    Рванулся и вышел вон, хлопнув дверью. Створ шмякнулся невнятно. Я повторил акт возмущения – открыл и хлопнул дверью яростнее, с оттяжечкой, так, чтобы и зычно и с отскоком. С такой отдачи завсегда щель образуется. И через тот проём мог вполне расслышать, как ряженный без промедленья вызвался в эфир: «Здорово, майор! Считаю срочным доложиться о факте отступничества и саботажном плане… ».
    «Ну, вот и славненько. – подался я прочь, – Наживка склёвана. А то, ишь ты, вздумали: дать Аркаше лицензию – не дать. Щас сами на карачках сползётесь. Ныне я условия ставить буду».
     С площади вышел бодренько, плешью дразня комаров. Облачность схлынула, и солнышко щекастое оседлало пятиэтажки. Мой путь мимо них.

04.02.2011г.                Шейченко В. И.