Фрустрация

Первое, что чувствует человек – это боль. В тесной материнской утробе, пока формируются его части тела и внутренние органы, он хочет распрямиться, он хочет закричать, на него давит кокон из плоти, но боги решили так. И человеку больно.
Рождаясь на свет, он наконец выдирается из своего плена, но это не приносит облегчения. Страх, сжатие, удушье. Человек захлёбывается, человек содрогается в конвульсиях, каждая клетка новорожденного тела молит о том, чтобы его отпустили, успокоили, дали наконец-то жить своей жизнью. Нерадивая акушерка почти уронила его на пол. У пьяного врача раскалывается голова от плача. Измученная мать с отвращением смотрит на то, что приносило ей столько страданий. Первые слова, которые слышит человек: «ёб твою мать, наконец-то я избавилась от него!» И человеку больно. Так решили боги.
Я не хотела открывать глаза по тому, что я почувствовала боль ещё до того, как пришла в себя. Она ворвалась в пьяный сон, который я даже не запомнила, и затопила всё, разбудила, заставила выйти из уютного забвения и жить дальше. Еле приподняв тяжёлые слипшиеся веки, я вперила страдальческий взгляд в потолок.
Этот вечный полумрак – он был повсюду. Серые стены, серый потолок, чёрные кресла. Я скинула с себя мокрое от пота одеяло. Тут же стало холодно, но заворачиваться обратно не имело смысла. Я закрыла глаза. Боль не отступила. Тогда я снова уснула. Получилось плохо и ненадолго. Когда я опять открыла глаза, я поняла, что надо вставать.
Слева посапывала девушка с розовыми волосами и расцарапанным лицом. Раны воспалились, набухли красным. Вязкими каплями сочился гной. Но её сон был безмятежен, кажется, она даже не понимала, что умрёт. Я попыталась её разбудить, но ничего не вышло. Значит, выбираться придётся самой.
Под столом тихо похрапывал парень. Иногда девушка с розовыми волосами поила его водкой, чтобы позабавиться, и ни разу ещё это хорошо не кончалось. Но она всё равно продолжала его поить, и сначала было действительно весело, но потом он вспоминал, кто он такой, и неизменно хотел уйти. То есть он всегда хотел уйти, но не всегда знал об этом. А когда понимал в очередной раз, нам приходилось оттирать его кровь со стен в ванной и выбрасывать сломанные лезвия.
За стенкой тихо переговаривались, обсуждали вчерашнее. Я поднялась в серую муть, вязкую, как кисель, и свесила ноги с кровати. Сквозняк подарил секундное облегчение, но вслед за ним накатила тошнота. Скомкано попрощавшись, я глубоко вдохнула и поставила босые ноги на бетон.
Стараясь не наступить на осколки, я тихо прошла в ванную, но, видимо, недостаточно тихо – пришлось здороваться. Мне тут же предложили. Я не отказалась, хоть и понимала, что из меня просто пытаются вытащить информацию. Какая разница? Правда всё равно выйдет наружу, рано ли, поздно ли.
Слишком много сахара в кофе плюхнула, и горячий слишком. Снова тошнить начало, но я стоически выпила, хоть это и заняло больше времени, чем я планировала. А они всё выспрашивали. Пустую бутылку нашли на столе – знаете что, а мне плевать! Выложила всё как было. Обидится на меня – тоже всё равно. Серая муть вокруг, только муть, только хрень какая-то непонятная. Я улыбалась и рассказывала. Про сломанный нос, скорую и полицию. Не важно, не важно, не важно. Закроют, посадят – зато конец этим скандалам. Его заберут завтра родители. А, да не поможет. Сбежит, припрётся. И она впустит. И плакать будет, говорить, что не отдаст никому, а потом снова носы ломать. А человеку больно. Боги так решили?
Ничего не потеряла, не считая денег. Ну и хрен с ним. Зачем они ещё нужны? Улыбаясь, попрощалась. Спасибо за гостеприимство. Да, моя бейсболка, исписанная. Отчим тоже улыбается, радостный колобок, но слизь-то не делась никуда. Нервное, что ли. Брат маленький улыбается на руках у него, пока кофе пила, пытался мне дыру на джинсах расковырять. Я улыбаюсь, хоть детей ненавижу. Мать только не улыбается – тело молодое, а лицо старое. Много видела, много сделала, молодец. А тут такое.
На прощание сказала, что ручку дверную чуть не выломали. И вошла в лифт – там кровь со стен никто не оттёр. Подтёки, пятна. Свет мигает, но не страшно. Муть серая, кровь красная только. Смотрю на себя в зеркало, втыкая наушники. Иногда кажется, что выгляжу лет на десять старше, но не сейчас – сейчас возраста вообще не было. Голова всё ещё болела, хоть чуть меньше, надо было таблетку попросить. Хуже не стало бы.
Двумя этажами ниже прошлой ночью человека убили. Молотком череп раскроили. Так что у нас ещё не самое страшное было. Молоток просто под руку не попался – и хорошо, а то проблем бы все огребли. Там мужик с бабой напоролись, и она ему спьяну…
Лифт трясло нещадно, но не страшно было. Не отвалится. Может скрипел даже – не знаю, я не слышала, наушники надёжно защищали от посторонних раздражителей. Подъезд, бетон, на улице снег коричневый. Или серый тоже? Как будто пасха творожная – только дерьмо собачье вместо изюма. Люди передвигаются, озираясь, поскальзываются, падают, руки-ноги ломают, а на лицах написано: не подходи. И я не подходила, чувствовала, как фонит от них. Как искорёженные, мутанты, злые и мелочные. И ветер дует.
Я опустила голову, чтобы в шею сзади задувало – так легче было. В парке мужики элитно пиво жрали. Провожали взглядами. Юродивый какой-то сказал что-то вслед кажется, не знаю, меня там не было. Вспомнила, как кот на меня шипел – здоровая зверюга, породистая. Откармливали, что ли, на голодный год?... А зачем он нужен тогда ещё? Чтоб жизнь мёдом не казалась?
В подземном переходе тащило бомжом, бабка, закутанная в шаль поверх поверх ватника, старательно била челом и крестилась. Жалкая горстка мелочи ютилась в пластиковом стаканчике. Люди словно растворялись в вечных сумерках, бледные и больные, не видевшие солнца, пугливые и замученные. Меня слегка покачивало, боль сменилась тупым нытьём в мозгу. Ноги сами шли, обходили встречных прохожих. По лестнице вверх, автобус. Две остановки ехать всего, но уж больно не хотелось шевелиться. А лучше б дошла: внутри воняло бензином, и меня снова начало тошнить.
Вылетела пулей из тёплого нутра, снова в спасительный холод. Кольцо, машины. Машины, машины. Гудят, наверное, бибикают. Люди нервничают. Лучше б не было их – ни машин, ни людей. Вообще не было бы ноосферы, только природа, чистая и спокойная, даже в своём буйстве и изменчивости. Не было бы этой вселенской скорби и боли, нытья о прожитом и упущенном. Вы зачем живёте-то вообще? Ошибаетесь, страдаете, а потом снова то же самое делаете. Глупые и бестолковые, как леденцы на палочке.
А я улыбаюсь опять. Вам больно, а мне – нет. Не по тому, что ни чувствую ничего, я чувствую, ещё как, просто я так решила. И не надо для этого никаких усилий, я всего лишь знаю, для чего всё это делаю. Вам нужно – а я так хочу. Вы никогда не видели солнца, что ж, я тоже. Боги так решили. Да плевать мне. Нет солнца – значит, и без него проживётся. Жить, правда, особо не за чем, но почему бы не извлечь пользу из факта?
О, парень улыбается. Довольный, что ли? Или тоже, как я, придурок? Да и шут с ним. Вывески мигают, контакты отходят где-то. Ветер в дыры на штанах задувает. Парикмахерская, салоны красоты. И всё – вот для этих жалких невразумительных страдальцев? Ну да, им надо. Лучше б башкой думали, а то загнанные, как звери, в капканы своих собственных понятий. Зато всё как у людей. Только седина в волосах – за этим и салоны, массажи. Пусть хоть чуть-чуть порадуются. Ан нет, и тут подвох: то дорого взяли, то криво постригли. А у меня патлы нечёсаные. Из-под кепки торчат, в рот лезут. На ветру развеваются.