Завещание

Николай КРАСИЛЬНИКОВ

ЗАВЕЩАНИЕ

Яблоневый, колокольный. С низкими деревянными домами, с резными наличниками на окнах и белоснежными занавесками. И обязательно на подоконнике герань или кошка. А у окна – задумчивая старушка, у другого – любопытное личико какой-нибудь девчонки. Интересно, кто там идёт по мостовой, где каждый булыжник светится после дождя? У калиток – рябина или берёза. А над крышами рядом с антеннами – скворечники. Какой же дом без скворечника? И совсем рядом, где-то за купами яблонь, дыхание большой воды. Задиристые гудки буксирчиков и басовитые – солидных теплоходов. Одно слово – это мамина родина.
Каждый год во время её отпуска и моих летних школьных каникул мы приезжали в этот милый маминому сердцу, да и моему со временем тоже, городок. И начинались каждодневные посещения бесчисленных родственников по отцу и матери – бабушек, дедушек, сестёр, каких-то тётушек, дядюшек, своячениц, просто  знакомых – близких и дальних, часто мне вовсе не известных… Но мама всё равно непременно тянула меня за  собой. Только налажусь с новыми друзьями погонять мяч где-нибудь на лужайке или помаячить у пристани с удочкой, она с обидой в голосе выговаривает: «Ну, как я без тебя? А если спросят, где Колюшка, что я скажу? Ведь так давно не приезжали. Все хотят посмотреть на тебя. Как ты там, вырос?.. Как учишься?..»
«Чего на меня смотреть, – сердился я, – что я им, клоун или герой какой?..»
Однако маму обижать не хотелось, и я, словно исполняя только нам обоим известную повинность, обречённо брёл за ней, неся какой-нибудь гостинец из жарких краёв…
На этот раз наша дорожка петляла через берёзовую рощицу к дому Поликарпа Семёновича – маминого дяди по отцовской линии.
«Неудобно. Обидится смертельно, если узнает, что мы приезжали и не зашли к нему. Когда ещё придётся свидеться? В восемьдесят годков у человека каждый день на счету», – говорила мама накануне нашего визита.
Уж если честно, к кому, особенно мне не хотелось идти, так это именно к Поликарпу Семёновичу. Почему? Да потому, что с малолетства я о нём и без того наслышался столько всего-всякого.
Поликарп Семёнович для бесчисленной нашей родни олицетворял некоего семейного Гарпагона. Послушать взрослых, так жаднее его на всем белом свете ещё не было никого. Например, он мог с точностью до одной вишенки знать, сколько их у него этим летом уродилось в саду. И каждую держал на  охране от птиц и мальчишек. Чтобы зря не тратиться на обед, Поликарп Семёнович мог с одним яйцом ухитриться умять буханку ржаного хлеба, разумеется, с солью, запивая всё это голым кипятком. Деньги дядя постоянно хранил в объёмистом самодельным кошеле, который носил в кармане брюк, а на ночь брюки с кошелем клал под подушку. И многие другие причуды в том же духе…
Что я ещё знал о двоюродном дяде?
В молодые годы работал он ломовым извозчиком. На паре крепких меринов, запряжённых в телегу - «площадку», возил огромные брёвна, бочки с селёдкой, мешки с мукой… А перед войной такого вроде скрытого да тихого Поликарпа Семёновича вдруг посадили. Отправили работать на рудники в далекий Казахстан.
«Старый дурень, – то ли  с сочувствием, то ли с укором отзывался о нём мой отец. – Нет бы держать язык за зубами. Неужели не видел, что творится кругом?..»
Зачем надо было «держать язык за зубами», я тогда ещё не понимал. Но мама как-то всё мне потом объяснила. Пошёл он в хлебную лавку, а там, как обычно, – народища, конца-края не видно! В основном бабы и старухи, ну и два-три мужика топчутся. Тут Поликарп Семёнович возьми да и ляпни то, что случайно услышал утром на пристани:
– Что, бабоньки, хлеба снова нетути? Вот и в Иванове такое положеньице! Но там мужики, говорят, разнесли магазин по брёвнышку. Потом завезли хлебца-то, наконец…
Сказал, что слышал, без заднего умысла, сказал и тут же забыл сам об этом.
Эх, дядя, дядя! Не заметил он, что в толпе-очереди отирался злейший враг его и сосед Ерофеич. Сторож элеватора, пропойца, никудышный человечишко… Они давно уже не ладили. Было бы из-за чего! Из-за собаки Поликарпа Семёновича, кудлатой, беспородной. Видите ли, сильно гавкала. Мешала спать, действовала на нервы Ерофеичу – то ли после дежурства, то ли после похмелья…
В общем, накатал тот бумагу куда следует. Поймал-таки удобный случай. Отомстил. Через несколько дней перед самым рассветом подкатили за Поликарпом Семёновичем на чёрном «бобике», известном всему городку, хмурые люди. Взяли, как  говорится, тёпленького, прямо с постели, ничего не понимающего.
Обвинение было коротким  и беспощадным: контрреволюционная агитация. Вот за эту-то «агитацию» и влупили Поликарпу Семёновичу на всю катушку: десять лет. И осталась жена Дарья Ильинична одна-одинёшенька беду куковать в большом бревенчатом доме, – детей  у них так и не завелось, – без всяких средств, надеясь на помощь родственников. А что родственники? Знамо дело, стали обходить их дом за девять вёрст, будто проказное место. Кому охота самому загреметь за пособничество «врагу  народа»?
Вскоре и Дарью Ильиничну под благовидным предлогом уволили. А работала она на комбинате ткачихой. Хорошо ещё – умела шить. Платьишки, сарафаны – соседкам-сударышкам да на базар. Тем и жила.
Поликарп Семёнович же исправно продолжал отбывать положенный срок где-то в жарких степях Казахстана на руднике. От звонка до звонка отбарабанил свой «червонец». Трудился исправно, с покорной прилежностью, за что и был отпущен в срок. Вернулся домой не на десять, – будто на сто лет постаревшим, без зубов. Возвращение решил отметить своим кругом – пригласили родственников и соседей. Пришёл и Ерофеич – собака-то давно сдохла. Трижды по-русски почеломкался. Сказал: «С возвращеньицем!» – и как-то заискивающе протиснулся к столу. Благодушнейший Поликарп Семёнович – это золотое качество не вытравила в нём и лагерная баланда – вовсе и не подозревал о доносе соседа, несмотря на всю его паскудность. Более того, дядюшка где-то в глубине души считал своё наказание отчасти даже и справедливым: а не подрывай по глупости трудное дело товарища Сталина… В бараке на сей счёт можно было наслушаться всякого, в том числе и о происках врагов вождя. В общем, возвращение Поликарпа Семёновича отметили без лишней  выпивки, благочинно и тихо.
А наутро случилось страшное. Ерофеича нашли в бане. Удавился собачьим ошейником на дверном косяке. Видно, совесть мучила все эти годы, довела. Она, остаточная-то совесть, выходит, может жить и в душе самого никудышного человека.
О доносе же Поликарп Семёнович узнал только в 1956 году, когда бывшего ломового извозчика подчистую реабилитировали, сняли всякую вину и выплатили сполна денежки, что причитались за долгие годы лагерей. Что ж, для бережливого дядюшки дело не последнее – могли и ничего не дать.
Вот и всё, что я знал о Поликарпе Семёновиче из рассказов взрослых, плохо ещё разбираясь в этой жизни.

Из рощи дорожка нас отпустила резко в овраг, а оттуда вытолкнула на всхолмье. Отсюда открывался вид на текстильную слободу. Домики, домики, домики… Одноэтажные, деревянные. Редко – кирпичные. И все – вдоль крутого берега Волги. И все – в кудрявых садах. Среди прочих строений выделялся прямо-таки особняк – добротный, двухэтажный. Первый этаж из  красного жжёного кирпича, второй выложен из брёвен.
– А вон и дом Поликарпа Семеновича, – показала мама и, как  бы спохватившись, спросила:   – Не устал, сынок?
– Что я, маленький?! – солидно насупил брови я.
– Ну, тогда идём – всего ничего осталось.
Дом дядюшки был действительно великолепен.  Сделан  основательно, на сотню с гаком лет. Для детей и внуков, которых,  к сожалению, у них не было. Подле массивных дубовых ворот –  лавочка. Вместо тротуара огромные лопухи да заросли крапивы. Отсюда открывался дивный вид на Волгу.
Мама, отчего-то явно волнуясь, нажала на кнопочку звонка. За воротами по-прежнему было тихо.
– Дома ли ещё? – заволновалась мама. – Ведь мы без предупреждения… Не ушли ли куда? – и она, теперь уже с силой, снова надавила на звонок.
И снова тишина.
Проходивший по улочке старичок с клюкой остановился, подозрительно смерил нас взглядом и  с деревенской прямотой спросил:
–  Вы, случаем, не к Поликарпу Семёновичу?
–  К нему, к нему, – закивала мама.
– Так  у них звонок не работает, постучите сильнее, – сказал  старик и, довольный, заковылял дальше.
Я опустил сверток-гостиниц на лавочку, и мы вдвоём в четыре кулака стали барабанить в калитку, вырезанную в воротах. Вскоре откуда-то издалека послышался старушечий голос:
– Слышу, слышу, сейчас отопру!
Кто-то, шаркая тапочками, спускался по скрипучим деревянным ступенькам. Мы с мамой, улыбнувшись, переглянулись и сразу догадались – Дарья Ильинична.
Загромыхал тяжёлый железный засов, калитка медленно распахнулась, и перед нами в домашнем сарафане возникла сама хозяйка дома. Первоначальное явное недовольство на лице – видимо, потревожили отдых – сменилось удивлением, потом радостью. Руки сами опустились к бедрам.
– Нинушка! Неужели ты?..
– Я, кто ж ещё!
– Какими ж судьбами?
–  Да вот, приехали в отпуск…
И тут только Дарья Ильинична заметила меня.
– А это, небось, Колюнька?
– Он самый!
– Глядико-сь, как вымахал, я сразу и не признала. – И тут же засуетилась, бойко закудахтала: – Так что ж мы стоим-то на улице?.. Проходите, гости дорогие! Проходите! Поликарп Семёнович как раз встал. Почаевничаем вместе.
Я подхватил с лавочки сверток. И мы поднялись по поющим  ступенькам.
– Ах, не зря мне намедни кровинушка приснилась! Знамо дело, – к родне, к родне… Поликарп! Где ты? Посмотри, каких гостей я тебе привела.
Мы вошли в просторную, светлую прихожую. В окно со  стороны реки, словно любопытствуя, билось огромное  широкоскулое солнце. По стенам на железных крюках висели телогрейки, тазы, сита, салазки, оленьи рога… Повеяло стариной, незнакомым мне бытом. И оттого – загадочным.
Дверь в жилую комнату была открыта, и на пороге, кряхтя, появился сам Поликарп Семёнович. Голова маленькая, а усы – пышные, запорожские, кончиками вниз; громоздкий живот обтянут старомодным чёрным френчем, из нагрудного кармана золотом поблескивала часовая цепочка. Отродясь я такого наряда не видал.
«На кого же он похож? – мелькнула в мозгу у меня озорная мысль. – На моржа? Ну да, конечно, на моржа!» Такого мы с мамой видели в Москве в театре Дурова. Я едва не фыркнул, но мама, как почувствовала, – вовремя дёрнула меня за курточку.
– А, гостенёчки! – улыбнулся Поликарп Семёнович. – Милости просим, – и он, широко распахнув руки, пригласил нас в залу.
Здесь тоже было просторно, всё будто просвечено лучами, за открытыми окнами вовсю резвился июнь – одуванчиковый, ягодный, с щёлканьем птиц, с жужжанием пчёл, – и эта милая суматоха, казалось, переносилась сюда. Из угла, в золочёных ризах за потухшей лампадой, на меня таинственно смотрели святые угодники. По стенам в простеньких рамках были развешаны бесчисленные фотографии. Какие-то благообразные старики в сюртуках и солидных бородах, ухоженные старушки, юноша в гимназической форме, девушка в белом фартуке с большими печальными глазами и толстой косой – теперь такие не носят. Какой-то рубака-парень в будёновке. Должно быть, кто-то из них доводился и мне какой-то роднёй. От этого маленькое сердце наполнялось необъяснимой гордыней. В кадке возле окна красовался фикус. Столетняя ножная швейная машинка «Зингер» – такая была и у мамы – соседствовала со старинным буфетом мастерской работы, за стеклом которого заманчиво поблескивали в банках разные сладости, соленья, рюмки, чашки, графины, селёдочницы… Но, пожалуй, больше всего мне запомнились часы – в красивом футляре морёного дерева, с огромным маятником – ну точь-в-точь крохотное солнце – и с особым каким-то медовым боем. Наверняка они были старше даже своего хозяина. И только по одним этим вещам можно было почувствовать, что в доме всегда присутствует привычный стародавний порядок, свойственный пожилым людям, сквозь все передряги любо-мирно прошагавшим вместе по жизни.
– Ну что же вы, устраивайтесь, гостенёчки! – сказал Поликарп Семёнович, заметив некоторую нашу скованность, и указал маме на диван, а мне – на кресло.
– Пока поговорите, а я что-нибудь спроворю на стол, – пропела Дарья Ильинична, – ну, как же вы – не предупреждаючи?.. – и растворилась где-то за дверью.
Поликарп Семёнович дал мне кипу дореволюционных журналов «Нива», потрепал по вихрам: «Не скучай», – а сам уселся рядом с мамой. Пока они говорили о том, о сём, вспоминали, вздыхали, а я с некоторым интересом листал гладкие и пожелтевшие, точно слоновая кость, страницы, Дарья Ильинична, словно тень, мелькала вокруг стола. Звенела ложками, вилками, чашками, блюдцами… А когда всё было приготовлено, громко скомандовала:
– Милости прошу, дорогие мои, к столу! Уж не обессудьте, чем богаты, тем и рады… Так-то вот, не предупреждаючи!
– А не предупреждаючи всегда лучше! – подхватил и обратил в шутку чрезмерную деликатность супруги  Поликарп Семёнович.
Мы чинно уселись за круглый стол, и я быстренько понял, что Дарья Ильинична зря скромничала. Посередине стола пузатым боярином сиял самовар, точно рачительный хозяин застолья. Из фарфоровых розеток, будто только что из сада, цветом да ароматом притягивали варенья – земляничное, черничное, ежевичное… Все со звуком «ч». Очень вкусным звуком. Это, наверное, специально для меня, эгоистично подумал я… В хрустальной салатнице поблескивали маринованные грибочки. Из-под укропа и петрушки выглядывали пупырчатые бока огурцов. Налитые розовым соком помидоры готовы были, казалось, раскатиться по столу от тесноты на тарелке. Прямо в кастрюле дымилась картошка в полопавшихся «мундирах». «Всё со своего сада да огорода», – приговаривала-подчеркивала хозяйка. А тут ещё и селёдка. Ржаной победный бородинский хлебушек. Графинчик с какой-то настойкой. Рюмки. Крохотные, изящные.
– Ну что ж! Придётся «со встречей» выпить, – крякнул Поликарп Семёнович и потянулся к графинчику.
– Что это?  – спросила мама.
–  Вишнёвка. Чистая глюкоза да витамин. Очень полезная штукенция, ежили в меру, – причмокнул дядюшка. – Знакомый доктор рекомендовал.
– Ну, раз доктор, мне чуть-чуть… – улыбнулась мама. Поликарп Семёнович потянулся, было,  горлышком графинчика и к моей  рюмке, но мама остановила его:
– Не надо. Рано ещё.
– Сколько тебе, Колюнька, стукнуло?
– Тринадцать, – отчего-то ухмыльнулся я.
– Правильно. Рано. Наверстаешь потом.
Взрослые выпили, а я принялся чистить картофелину.
– Так в каком ты классе учишься? – обратился ко мне дядюшка.
– В шестой перешёл.
– Хорошо. А кем мечтаешь стать, когда вырастешь?
– Писателем, – сказал я и почему-то покраснел.
– Да-да, – поддержала меня мама. – Он всегда сочинения пишет на пятерки. И даже одну его заметку напечатали в газете.
Поликарп Семёнович смачно дожевывал груздь, а, проглотив, многозначительно протянул: – Не-е… Полагаю, не авторитетная это профессия. Вот у нас в лагере были двое… Писали романы, – при этом дядюшка надавил на первый слог, – а больше ничего не умели. Потому и сгинули, помёрли, не дотянув и полсрока. Другое дело – шофер, бухгалтер!.. Эти профессии завсегда в ходу. Хошь – в лагере, хошь – на воле. Ты, Колюнька, по этаким сурьёзным вопросам завсегда обращайся к Поликарпу Семёновичу. Он много прожил, он жизнь знает.
Дядюшка снова наполнил рюмки. На этот раз взрослые выпили за меня, за моё будущее. Вторая рюмка потянула Поликарпа Семёновича на воспоминания:
– Да-а, тяж-жёлая  долюшка выпала на мою шею. Особенно зной, как я его только перенёс… – И дядюшка взял двумя толстыми пальцами курагу, наш гостинец, который, видимо, и напомнил ему о краях, где он вынужден был вкалывать на руднике в три смены. Попробовал золотистый плод на зуб и отложил в сторону: – Попью потом с чайком…
Старик задумался о чём-то и вдруг встрепенулся:
– Всё почти позабыл. А вот верблюдов помню. Работящая скотинка. Жара по Цельсию под пятьдесят. Пылища. А им – хоть бы хны. Бредут себе, бредут. Выносливости я тогда подучился у этих двугорбых. Хорошо им. Мне бы хоть их горб… Эх, жизнь! Косяк-наперекосяк. Выпьем, что ли, по третьей, бабоньки? Бог завсегда любит троицу.
– Я всё, – сказала мама и накрыла свою рюмку ладошкой.
– Мне тоже хватит, – поддержала Дарья Ильинична и перевернула свою посудинку вверх дном.
– Ну, как знаете! Насильно мил не будешь, – не стал настаивать Поликарп Семёнович. – Я вот тоже последнюю…
Дядюшка, причмокивая, будто дегустируя, неторопливо выцедил рюмочку и сам себе сказал:
– Баста! Надо знать меру, как говорил Неру.
Затем вдруг тяжело поднялся из-за стола и направился в соседнюю комнату. Оттуда он вышел со старым потёртым ящичком-патефоном, поставил его на тумбочку. Открыл щёлкнувшую крышку. Долго рылся в пластинках. Близоруко читал названия. И, наконец, найдя нужную пластинку, аккуратно поставил её на бархатный кружок. Энергично покрутил ручкой. Взял громоздкую никелированную головку и опустил острую иглу на чёрную жирную дорожку. Игла заскользила, зашипела… И тут до всех донёсся из далёкого далека очаровательный тенор, пробиваясь через суд потомков, суровую правду жизни и кривду людскую. Это, видимо, был любимый романс Поликарпа Семёновича:

Что  затуманилась, зоренька ясная,
Пала на землю росой?
Что ты задумалась, девушка красная,
Очи блеснули слезой?

Выплывшие из небытия слова были о несбывшихся надеждах, о мимолетной нашей жизни, о любви. Быть может, о любви дядюшки к этой постаревшей женщине Дарье Ильиничне. Верность и нежность к которой он пронёс через всю свою муторную и праведную жизнь. Было ли в их доме счастье? Всяко бывало. Было и оно… Но не полное. Не было детей, значит, и некому продолжить род. И Поликарп Семёнович втайне страшно этим мучился…

Много за душу свою одинокую,
Много нарядов куплю!
Я ль виноват, что тебя черноокую,
Больше, чем душу, люблю!

Пластинка, пошипев, затихла. И я заметил, как дядюшка украдкой смахнул с сивого уса предательскую слезу. Видимо, проняло.
– Ну-ка, Дарьюшка, налей чайку! – попросил он, глубоко вздохнув.
– Вот, Нинушка, – сказал он, обращаясь к моей маме. – Всё у нас вроде бы есть, но нет главного – детей. Всю жизнь строил, копил, и кому оставлять эти хоромины?.. – Он, как бы оценивающе, оглядел стены, потолки своего добротного дома. – Эх, умру, и некому будет меня вспомнить!.. Разве для того живёт-мается человек?..
Дядюшка шумными глотками прихлебывал чай, надкусывая мелко курагу и явно ждал ответных сочувственных слов. Но их не было. Женщины – каждая думала о своём, а может, об одном и том же, да только стеснялись говорить вслух.
И тогда Поликарп Семёнович решительно заявил:
– Знаешь что, Дарьюшка? Давненько это я ношу в душе. Напишу-ка я завещаньице на Колюньку. Да, так вот. Не пропадать же этакому домине зазря! А то достанется ещё какому бездельнику… А больше у нас не осталось никого близких и родных. Да и в Библии сказано: «Дней нашей жизни семьдесят лет. Остальное от Бога». А я уже вона, сколько живу, надобно помнить об этом. Верно, я мыслю?
– Верно, верно, – подтвердила Дарья Ильинична, явно упавшим голосом, потому что разговор повернул в неожиданную, а может, и нежелательную сторону.
– Да полно ещё вам думать об этом! – засмущалась мама. – Другого разговора не нашли, что ли?..
– Нет, нет, – решительно пристукнул по столу дядюшка. – Я ведь ежели уж что надумаю, никогда не оставлю втуне. Грех не  исполнить желание… Не так-то много за восемь десятков их у меня было.
И в комнате сделалось тихо-тихо.
Так вдруг тихо, что слышно стало, как между рамами гудит невесть как попавшая туда пчела. Она искала выход из невольного  самозаключения. Я тоже как-то почувствовал, что мы с мамой находимся сейчас в несколько похожей ситуации. И тут старинные напольные часы-великаны как бы пришли нам на помощь, подсказали выход. Бим-бом, бим-бом, – несколько раз медово ударили они. И как бы этим боем поставили точку в длинном разговоре.
– Ой, – спохватилась мама. – Пора идти! Нам ещё надо заглянуть к Рашенковым… Гостить ведь осталось всего ничего. На поезд послезавтра.
– Что ж, раз надо, так надо, – не стала перечить Дарья Ильинична и даже, вроде, обрадовалась нашему внезапному уходу. Неужели так расстроили её слова мужа о  завещании?..
Уже у самых дверей Поликарп Семёнович окликнул меня:
– Колюнька, постой! Поди-ка сюда…
Дядюшка подошёл к никелированной кровати, где аккуратной пирамидой были сложены белоснежные подушки, запустил руку под самую нижнюю и осторожно вытянул оттуда брюки. Вытащил из кармана кожаный кошелёк и отсчитал из него рублями ровно десятку.
– Извини, брат, – виновато сказал Поликарп Семёнович. – Другого нет подарка. Возьми хоть деньги и купи себе, чего хочешь на память.
– Что вы, не надо! – засмущался я.
– Бери, бери! Не обижай старика, я же от чистого сердца.
– Спасибо, – я зажал бумажки в кулак и, опережая женщин, кулем скатился вниз во двор. И то ли от сада, то ли от солнца, то ли от близкой воды, почувствовал резь в глазах, но на душе какую-то лёгкость и свободу.

Я уже был взрослым и учился в институте, когда к нам в дом пришло печальное известие о смерти Поликарпа Семёновича. Писала Дарья Ильинична. Супруг её пил в саду чай. Была солнечная погода, свербили в траве сверчки, гудели с Волги теплоходы, и вдруг он упал головой на стол. Остановилось сердце. Ровно через год за этим  же столом так же от сердечного удара скончалась Дарья Ильинична. Случилось какое-то роковое совпадение. Конечно, дальние родственники не нашли никакого завещания. Просторный двухэтажный дом отошёл в пользу государства. А вскоре в нём открыли детский сад. Так что напрасно беспокоился Поликарп Семёнович.

Фото. Кинешма. Волга. Возле Томны.