Дом

(фотография взята из Интернета)
­­


Полтора километра по снегу. Впереди маячат окна дома и тусклый свет уличной лампы у одного из подъездов, а вокруг – простор и шахты. Заброшенные, правда. И они молчат, законсервированные навеки. Поселок без шахт оскудел: красивое строение, принятое сослепу и на расстоянии за маленькую синагогу, может когда-то и являлось таковым, но в советское время служило магазином, о чем сообщает выцветшая вывеска. Большие выбитые окна впускают в здание сквозняк, беспрепятственно разгуливающий по когда-то пользовавшемуся спросу магазинчику. Заржавевшая остановка неподалеку говорит о когда-то ходившем сюда автобусе. Проходим по дорожке к дому, принятому все там же, полтора километра назад за дом культуры. Один из подъездов жилой, в другом в квартирах выбиты окна. Умирающее здание смотрит на нас с тоской старика, жизнь которого держится на добрых вестях о внуках, когда его забудут, старик умрет. Дорожка к закрытому подъезду заметена, но мы все равно подходим поближе. Дверь закрыта на три гвоздика, отогнув которые мы проходим внутрь, притягивая дверь за ручку, чтобы дом не выглядел снаружи совсем несчастным, с распахнутой настежь дверью. Как только дверь закрывается и подъезд погружается в приятный полумрак, я ощущаю холодок, вызванный явно не проследовавшим за нами ветерком. Две ступеньки и мы у квартир первого этажа. Открываем одну из них и проходим. Деревянные полы, выцветшие разноцветные полотна обоев, видимо часть из которых отошла со временем, брошенный на заднюю стенку шкаф, прямо посередине комнаты, какие-то куртки, калоши. Создается ощущение грязи и заброшенности. Маленькая квартирка, тишина. Выходим, закрываем за собой дверь. Я касаюсь прочных деревянных перил и пыль оставляет след на моих перчатках. Браться за перила было явно не лучшей идеей. Смело поднимаюсь на второй этаж. Лестница замечательная, крепкая, уверенная. На втором этаже еще три квартире. Точно напротив лестницы был пожар, видимо из-за проводки. Стена над дверью центральной квартиры облизана огнем. Видимо, это и явилось причиной покидания всего подъезда. А может быть и что-то иное. Заходим в квартиру, что справа от лестницы. Уютно. Разложенный диван в маленькой комнатке, шкаф, брошенный советский ламповый телевизор, с вытащенной частью деталей. И запах старины. Когда-то здесь кипела жизнь. Праздновались дни рождения, встречали мужа с работы, детишки резвились, носясь по квартире, а теперь – заколочены окна, убраны вещи, заброшен диван, стоящий, будто в надежде, что хозяева вернуться, постелют простыни и лягут спать, а по квартире пройдет такой теплый, убаюкивающий аромат печки, чая и выпечки. Выпечки. Я принюхиваюсь. Пахнет яблочным пирогом в клеточку. Хочу обратиться к своему спутнику, оборачиваюсь, но тут же отшатываюсь к стенке, приникая к ней спиной – мимо пробегает девочка лет восьми, за ней мальчик лет пяти. В прихожей горит люстра, висят пальто, и все так же уверенно пахнет пирогом. Дети что-то кричат своей маме, но я слышу их как-то смутно, словно сквозь воду. Смотрю на диван, что секунду назад стоял раскрытый и с вытащенными внутренностями: стоит аккуратно у стенки, рядом тумба, перед диваном разложен стол. Диван накрыт серо-зеленым покрывалом и собран, с краю, ближе к окну, сидит бабушка, сжимая в руках костыль, спокойно и умиротворенно глядит в телевизор, расположившийся на желтоватой деревянной тумбе, в углу напротив. Дверцы тумбы приоткрыты из-за большого количества вещей, которые туда не вместились, около телевизора примостили три деревянных стула, на спинках одного из которых висит мужской серый пиджак. Желтые с нарисованными на них ландышами шторы задернуты, чтобы свет фонаря не падал точно в глаз подслеповатой бабушке, щурящейся и смотрящей за движением человечков в телевизоре. Дети забегают в комнату, бабушка улыбается им, они хватают со стоящей на столе тарелки кусочки колбасы и убегают в другую комнату. Пробегают мимо меня, точнее даже сказать – сквозь меня. Я ошарашенно отступаю к другой стене и сталкиваюсь с мужчиной лет сорока, в серо-белой давнишней рубашке и лоснящихся брюках. Его лицо прямое, чуть вытянутое, нос вздернут, а густые брови нахмурены. Я не знаю, куда спрятаться, чтобы не мешать им, но мужчина так же проходит сквозь меня, обменивается парой слов с бабушкой на диване, я лишь вижу, как их губы двигаются, а где-то в кухне звенят тарелки.

Стук в дверь. Я оборачиваюсь. К двери идет полная женщина небольшого росточка, на голове у нее платок, она вытирает руки о фартук и открывает дверь. На пороге улыбчивая чета тридцатипятилетних:­ он в твидовом пиджаке, с зонтом тростью в руках, с каштановыми пышными волосами и в черных брюках, она в красном платье чуть ниже колен и облегающем ее фигуру. Женщину нельзя назвать худой, но у нее определенно есть фигура и утонченность. Она хлопает длинными ресницами, протягивая хозяйке дома пакет и, что-то произнеся, переступает порог. Женщины целуется в щеки, пока мужчина пытается поставить непослушный зонт у стены. У гостьи волосы туго затянуто в пучок, а губы накрашены алой помадой, почти в цвет платья. На шее бусы с большими красными камнями. Гости не разуваясь проходят в маленькую комнатку с диваном и столом. Я молча наблюдаю за ними не пытаясь перемещаться.
Гости, бабушка, подоспевший откуда-то с улицы сутулый дедушка, мальчик с девочкой и девочка-подросток пытаются решить, кто где сядет. Мужчины, гость и хозяин дома, о чем-то беседуют, оживленно жестикулируя. Бабушка поправляет красный платок на своей голове и просит одного из детей принести очки. Это я понимаю, когда мальчишка, вскочив со стула, отталкивая отца от двери, бежит в прихожую, хватает с подзеркальника, у которого я так отчаянно пытаюсь никому не мешать, очечник и молниеносно возвращается в комнату, вновь задев отца и получив от того легкий подзатыльник.

Стекла в очках толстые, бабушка надевает их и тянется за газетой, что где-то за шторой, видимо, на груде книг.

Хозяйка приносит картошку, мясо и, кажется рыбу, командует всем рассесться. Пирогом пахнет слишком вкусно, я сглатываю слюну. Бабушка ютиться на диванчике с тремя детьми. Гость мужчина пробирается к подоконнику и присаживается на табурет, точно около телевизора, полностью загораживая своим телом его от чьих-либо глаз, его жена садится напротив бабушки на стул, рядом с мужем хозяйки, сама же хозяйка с самого краю, чтобы была возможность бегать на кухню. Дедушку посадили с угла: между хозяйкой и хозяином, на узкий табурет, но он не против. Дедушка болезненно худ и часто кашляет, что я отмечаю по тому, как содрогаются его плечи. А потом, видимо, он снова улыбаются, потому что все улыбаются и смеются.

Что-то падает, я невольно поворачиваю голову и натыкаюсь взглядом на пустую прихожую с потускневшими обоями. Вздрогнув перевожу взгляд на комнату – зеленый диван с выпотрошенными внутренностями стоит посередине, возле него валяются какие-то куртки и калоша. Сквозь меня проходят какие-то люди, суетятся, что-то куда-то таскают. Пахнет неприятно: сигаретами и перегаром, голосов я вновь не слышу, но вижу, как плачет какой-то мальчик. Хочу заговорить, помешать тем, кто выносит мебель, но не могу. Я остаюсь прикованной к полу, а люди проходят сквозь меня, ругаются, машут друг на друга кулаками. Мне становится больно от этой картины, крепко зажимаю глаза. Спустя секунду открываю. Вновь диванчик, обои… Все как прежде. Вернее не совсем, как прежде, то «как прежде», что было сначала мне понравилось больше.

Мы выходим из квартиры, затворив за собой дверь. Теперь глаза привычны к полумраку в подъезде, и недовольно щурятся, когда мы выходим на улицу и белизна снега бьет по ним. Мы закрываем дверь подъезда на три гвоздика и уходим прочь.