Кедровая роща

                КЕДРОВАЯ  РОЩА
                ******************
                Пьеса  в восьми действиях.
                Действующие лица:   
   Евгений Васильевич,  начальник краевого Госкомимущества, 55 лет.
   Райкин,  глава краевой администрации, 36 лет.
   Пшеничников,  начальник Крайагропрома, 50 лет.
   Лена,  секретарь - машинистка, 35 лет.
   Петросян,  предприниматель, армянин, 40 лет.
   Председатель колхоза «Заоблачный», 45 лет.
   Инженер колхоза, 30 лет.
    Члены колхоза, 20 человек разного пола и возраста.
   Пётр, шофёр Петросяна, 22 года.
   Михаил, муж Лены, шофёр, 35 лет.
   Представитель Райсовета, 40 лет.
   Владимир Михайлов, председатель малого Райсовета.


                ДЕЙСТВИЕ  ПЕРВОЕ
                ********************
                Явление - 1
                *********
               
Рабочий кабинет. Стол заставлен телефонными аппаратами и документацией. Журнальный столик с кипами газет и журналов. Книжный шкаф. За столом Евгений Васильевич разговаривает по телефону.
        Е в г е н и й   В а с и л ь е в и ч.  Да, да. Я слушаю. Моё? Евгений                Васильевич, заведующий… вернее начальник краевого Госкомимущества. Раньше? Был первым секретарём в Горном районе. Колхоз «Заоблачный»? Да
Знаю. Глушь беспросветная. Люди? Да есть немного, но большинство пенсионеры и выпивох много. Механизаторы? Есть. Животноводство состоит из
дойного стада, молодняка, лошадей и маралов. Пахотное поле в тысячу и сенокосов в пятьсот гектаров. Вырубка? Запрещена. Разрешена лишь санрубка
с обязательной посадкой. Есть и питомник. А что, вы, спрашиваете, зачем?
      Г о л о с  и з  т р у б к и. Я из президентского Совета Федерации. У меня, вот
желающий человек пришёл на покупку земли. Я хотел бы с вами посоветоваться
Хотя я в молодости  и жил на Алтае, но многое подзабыл, да и дело это пойдёт через ваш отдел. Вы там соберитесь и обсудите; что и как. Я к вам этого человека пришлю. Ему ваши места знакомые, он к вам приезжал на строительство по найму. Просит продать ему колхоз «Заоблачный». Что скажете? Ваше личное мнение?
       Е в г е н и й   В а с и л ь е в и ч. Колхоз убыточный. Я с него начинал свою трудовую деятельность, поломал зубы на нём. Народ там особенный, своенравный, тяжёлый. Им только дай, дай и дай, а от них одни убытки. Хотя их
понять можно. У нас ведь зона рискованного земледелия. Живём, чтоб только землю заселить. Богатства здесь не наживёшь. Спасибо коммунистической партии и советской власти за то, что они датировали производство, да тем и давали возможность, как-то всем ровненько жить. Аксёнов в своё время говорил,
что нам тут следует платить не за работу, а как пограничникам. А теперь при капиталистических рыночных отношениях мы тут и не придумаем, как и что делать. Люди брошены на произвол судьбы, на вымирание. Жаль людей, а помочь нечем. Голова кругом идёт.
        Г о л о с  и з  т р у б к и.   А люди, они везде люди, что их жалеть. У них хватит сил, чтоб за себя постоять. Зачем их унижать какой - то беспомощностью
и бессилием. Они сами о себе позаботятся, да ещё и нас обязаны кормить. А насчёт зоны, так нужно же где-то резервации иметь. У нас тут истинные демократы, реформаторы вынашивают идею о создании необходимых условий для сокращения слабовольного населения, наподобие естественного отбора. Стимулирование роста низменных чувств - приведёт к ослаблению и исчезновению потенции и ускорению процесса  вымирания. А насчёт ваших затруднений мне всё ясно. Ждите посланника с моим письмом. Сейчас вылетает.
Вечером будет у вас. Он успеет вас застать ещё на работе. Ждите. Вы на каком этаже?   
         Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. Я на втором, кабинет сороковой… Хорошо до свидания.
        Положил трубку, задумался, потёр пальцами лоб и виски. Достал со столика газету, стал читать и рассуждать вслух. Ага, вспомнили Столыпина. Так, так, а это, что такое?! Это кто такой Нихон А.? Что он ещё тут пишет? «Ввиду того, что Союз развалили, власть Союза закончилась. А так как главным юридическим документом Союза была Конституция, то с исчезновением Союза исчезла и Конституция. А коль её нет значит, все права данные  Конституцией народу и каждому гражданину в отдельности потеряли силу и утратили свою функцию как де-юре, так и де-факто. И если сейчас пронырливый и оборотистый предприниматель задумает взять или купить землю, он это может сделать легко и без проблем. Конституцией земля была закреплена навечно. А что значит навечно? Если брать космическую вечность, то это не реально и, мягко говоря, смешно. Если вечность понимать под временем под временем существования Конституции, то это будет верно и с логической стороны. А коль это верно, то сама логика указывает нам, что с потерей Конституции и Союза и их прав то земля оказывается бесхозной и люди, живущие на ней, не имеют на неё никакого права. Даже на частный дом нет юридического документа, где бы было указано, что твой дом принадлежит тебе вместе с постройками и приусадебным участком. Если за это возьмутся дотошные немцы или хитрые евреи, то русского мужика можно обставить множеством документов и произвести отчуждение не только имущества, построек, земли, но даже собственных детей. Это случилось потому, что мы жили, учились, строились, работали, руководили, подчинялись просто на доверии. Ни на что нет юридического документа. Вот коснись дело земли и легко её можно отнять у русского крестьянина, ибо только он один живёт по простой совести, на доверии, которое начинало и зарождалось с веры в бога , в отечество, в Родину, в мать, в отца и т.д.  А теперь что? А я скажу. Или президент издаёт указ о законности владения землёй, на которой люди живут и работают в настоящее время, или мы за вилы возьмёмся! Но этот лозунг только в классическом понимании хорош, но в нём обе части ненадёжны. Первая часть тем, что Ельцин этого указа не напишет. Почему? Потому что крестьяне на выборах в большинстве своём голосовали против его и за сохранение Союза. А так как Союз не выбрал его своим президентом, то он его и разогнал. КПСС не выбрала его своим лидером, он и её разогнал. А коль колхозники голосовали против его, то он и им поддаст копоти. Только знай, держись. Вторая часть мало вероятна также, ибо мужики раздроблены, не то, что рабочий класс огромного завода, хотя евреи и на них найдут управу, разгонят и тех, попомните! Да и мужика, как отдельную хворостинку из веника по одной повыдергают, да и переломают. Не будут весь веник ломать через колено, хотя и тут изобретут способ, что и ахнуть не успеешь, как положат весь веник на дровосеку и топором.
В один раз перерубят, да назовут это экономической реформой, а в оправдание скажут, что русский де мужик ни на что не способен, да на смену им китайских и корейских безработных привезут. А поэтому и тут мужик в просаке, хотя теоретически он представляет огромную и грозную силу. Особенно она грозна, если она будет направлено на разрушение. А нам, русским, что легче? То о чём меньше думать».
     Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. Отложил газету, откинулся в кресле, задумался. Потом набрал номер по телефону, заговорил: - Райкин, здравствуй! Звонили из президентской администрации. Там обивает пороги один кооператор
Южанин Петросян. Желает у нас в горах колхоз один купить. Заходите вместе с Пшеничниковым, обсудим. Впервые. Так сказать, дело номер один.
   
                ЯВЛЕНИЕ 2
                **********
Через пять минут к начальнику краевого Госкомимущества входит глава краевой администрации Райкин и председатель Крайагропрома Пшеничников, следом вошла секретарь машинистка с тремя стаканами чаю на подносе, поставила на стол, вышла.
         Р а й к и н.  Ну, что у тебя стряслось? Говори подробнее.
         П ш е н и ч н и к о в.  Интересная жизнь начинается, вертись успевай.
         Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. Звонили из Москвы, нашёлся один армянин, бывал у нас часто, строил в горах. Возможно, я его и знаю, и видел, когда первым секретарём там работал. Их много тогда приезжало к нам на строительство сельских животноводческих объектов. Чувствуется, что обстановку он в Горном районе, в колхозе «Заоблачный», знает хорошо, хочет этот колхоз купить.
         Р а й к и н. Это неплохо. Наши не хотят пусть армяне покупают. Надо же Указ президента выполнять. Возможно, он своим примером и остальных подтолкнёт.
        П ш е н и ч н и к о в. А, что толку наших толкать. С пустой сумой ничего не купишь. Русские редко кто деньги имеет. Хотя… богатых должно быть меньше чем бедных, так во всём мире.
       Р а й к и н. А кто и имеет деньги в дело не произведёт, или по мелочи промотает, или пропьёт.
       П ш е н и ч н и к о в. Что пропито и « провлюблёно» то в дело произведёно.
( слабо посмеялся)
        Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. Ладно. Русских мы знаем. Посмотрим, что нам скажет армянин. А чтобы указ выполнить и с чёртом поведёшься.
        П ш е н и ч н и к о в. С кем поведёшься, от того и наберёшься.
        Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч.  Годы мои не те, а то бы я и набираться ни от кого не стал. Могу пахать, сеять, молотить и шоферить умею. Пожалуйста; хоть фермером, хоть кооператором. Руль из рук не вырвется.
        Р а й к и н. Другие годы, другие люди, другие методы. Всё меняется. Всё что ни делается, всё к лучшему. Русские люди «облажели». Не стали город кормить. Всего не хватает.
       П ш е н и ч н и к о в. Не не стали, а не захотели бесплатно кормить. Не захотели быть людьми второго сорта. Им тоже хочется пожить в благоустроенных квартирах. А мы им что? Мы с них только давай и давай, а на нету. Вот мужики и забастовали без объявления и без митингов. Отбывают время на работе, производят видимость работы. Тихий саботаж. А на большее смелости нет.
      Р а й к и н. Коль мужик саботирует, так и мы должны что – то делать. Применять   санкции к саботажнику.
     Е в г е н и й   В а с и л ь е в и ч. Жёсткие законы и жёсткие санкции у нас уже были, этим только болезнь внутрь вгоняем, а не лечим общество.
     П ш е н и ч н и к о в. Не лечим, а калечим. Нужны новые методы, а какие никто не знает.
       Р а й к и н. Ельцин взял курс к рынку. К ужесточению дисциплины, к частной собственности. Поворот на сто восемьдесят градусов от социализма к капитализму.
       Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. И мы, находясь на этих постах, должны эти законы выполнять.
       Р а й к и н. Да, когда я у него был на приёме, он мне так и сказал: - «Нас выбрал народ, мы ему свою программу перед выборами показывали, он знает её, а коль народ проголосовал за меня, а значит и за мою программу. И теперь наша задача выполнить волю народа, выполнить мою программу.
      П ш е н и ч н и к о в. Хитро придумано, по-еврейски. Обманет он и на этот раз.
      Р а й к и н. В чём же он тебя обманул?
      П ш е н и ч н и к о в. Меня лично не обманул, разве что по вкладам. Хотя я за него не голосовал и призывал голосовать за другого.
      Р а й к и н. Так в чём же состоит его обман?
      П ш е н и ч н и к о в. (отпивая чай) Вспомните как «Демократическая Россия»
шла к власти. Её лидеры к забастовкам призывали. Призывали шахты останавливать. Это ведь только подумать! Тогда поддержка народа была нужна. А сейчас, тайком, украдкой, за спиной народа и всех рабочих другую страну создали и не спросили! А в отношении Горбачёва. Во время августовского путча, между прочим, какой это путч-то? Получилась детская школьная репетиция художественной самодеятельности. А, что демократы и Ельцин кричали? Антиконституционный путч совершается! Выбежали на площадь, кричат:- «Караул, свободу задушили»! Ну, за ним и кинулись, и Горбачёва из Фороса вызволили. А потом, что?
       Р а й к и н. А вам, что не нравится, что вызволили?
      П ш е н и ч н и к о в. А для чего? А дальше, если отвлечься от обыдённого критерия «нравится, не нравится», если промыть глаза и отважиться белое назвать белым, а чёрное чёрным, то придётся признать. В Алма-Ате  совершилось то, чего не могли сделать путчисты в августе, - законно избранный президент страны низложен в обход конституции и народа. Свершилось чисто советское убийство – сначала приговор тройки, а спустя две недели – казнь. Это что не обман?
      Р а й к и н. От нашего спора проблема не решится – нужно работать, созидать, организовывать производство, насыщать рынок товарами.
     П ш е н и ч н и к о в. Это теперь Ельцин народ к этому призывает. А почему он вчера призывал к разрушению, к забастовкам? Вот пусть он и расхлябывает кашу, которую заварил. Сеющий ветер, пожнёт бурю! Чужую беду рукой разведу, а к тебе  беда придёт, и азу не дашь.
        Р а й к и н. И что же теперь? Не работать?   
        П ш е н и ч н и к о в. Нет, почему же. Но только так, как Ельцин, приходя к власти. Забастовки – на тебе забастовки, не работать – на тебе не работать.
       Р а й к и н. Так, если вы о власти, то я скажу так, нечего после драки кулаками махать. Хватилась кума, когда ночь прошла. Тогда бы спать не надо. А теперь за работу. Нужно рынок насытить товарами. Насытим – люди всё простят и забудут.
      П ш е н и ч н и к о в. Некоторые может и забудут.
      Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. Но мы – то должны разобраться. И строить, а не рушить. Неужели на земле мало места; не нравиться старая хата, строй рядом себе дворец, и не разрушай избёнку мужика, он её строил, обжил, запахом своим, мужичьим напитал, чего ж его-то притеснять, жилы из него вытягивать. А если мужику понравиться ваш особняк и вы пригласите в его перейти он и решит добровольно перейти или остаться верным своему долгу и родительской памяти и будет жить на старом месте. Зачем ломать – то? Мы должны оценить состояние общества.
       П ш е н и ч н и к о в. Наше общество характеризует главное; отсутствие простой и понятной народу позитивной программы. Энергичное и целенаправленное разрушение основы государства, его хозяйственных структур – отдало народные массы во власть теневой экономики.
      Р а й к и н. Как ни назови – лишь бы она давала больше товаров и продуктов, заполнила полки, а товаров и продуктов нет.
      П ш е н и ч н и к о в. Дикость нынешней ситуации заключается в том, что и желающие инвестировать имеются и товары есть. Только в одной Москве сегодня на производственных и коммерческих складах лежит всякого добра на десятки миллионов рублей. Но ни в какую торговлю их никто не собирается отправлять. Ждут валютной лихорадки, чтобы собрать не выращенный урожай.
      Р а й к и н. Но когда эти люди почувствуют, что они хозяева этих товаров, тогда они выбросят их на рынок.
        Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. А кто ж они если не хозяева?  Хотят-держат, хотят - выбросят; так могут поступать только купцы, князьки, господа. А ну-ка победствуйте, а мы посмотрим. Для них, чем хуже – тем лучше.
       Р а й к и н. А кто ж это может поправить в нужное русло? Или пусть идёт куда кривая вывезет!
      П ш е н и ч н и к о в. Руководить может только коммунистическая партия, она изменит течение и все товары будут на прилавках. Конечно, процентов десять достанется руководителям, не дойдёт до народа, а сейчас эти десять процентов только до народа и доходят, а остальное у мафии.
        Р а й к и н. Она проникла не только в производство, в сбыт, но и во власть. Люди разрознены.
       Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. Я с последним не соглашусь. Люди чувствуют потребность в объединении, ищут пути к этому. Ищут сами, потому что запрещение КПСС больно ударило по многим не только по коммунистам. Но шок уже прошёл, никто не хочет быть деполитизированным статистом, чтобы что бы его мнением пользовались, прорвавшиеся к власти. А не пренебрегали.
      П ш е н и ч н и к о в. Товарищи, товарищи, не дай бог, кто услышит нас с улицы. Ведь заложат. Давайте обсудим то для чего собрались.
      Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. К концу дня прилетает из Москвы некто Петросян Амбелос Киропович, просит продать ему колхоз «Заоблачный» Горного района.
    П ш е н и ч н и к о в. Как продать? ( вынул блокнот, полистал, продолжил) У него долгов на три миллиона, на балансе основных средств на двенадцать миллионов, да по мелочи миллиона на три. Итого миллионов на двадцать наберётся. Разве может один человек столько средств иметь?
        Е в г е н и й В а с и л ь е в и ч. (мечтательно повспоминал) Я когда там первым работал, то участвовал там один раз в субботнике. Мужики раскорчевали от кустарника там одну деляну в два гектара. И посадили там на ней саженцы кедра. И такая впоследствии получилась роща замечательная, ну просто загляденье! И как только роща подросла, стали там колхозники свои торжества проводить; и свадьбы, и проводы в армию, и встречи из армии. Ходил слух: будь-то, колхозники хотели название колхоза сменить с «Заоблачного» на «Кедровую рощу». Ну, что-то не получилось.
        Р а й к и н. Ну коль долги есть и колхоз не рентабельный, то по президентскому указу продать да, и только.
       П ш е н и ч н и к о в.  А как же люди? Их ведь тоже, наверное, спросить нужно.
         Р а й к и н. Ну вот вы и позвоните в Горный район, главе районной администрации – пусть он с людьми поговорит, и познакомит их с Петросяном. Пусть он с ними поговорит.
      П ш е н и ч н и к о в. Нет. Я спрашиваю про людей иначе. А вдруг какая неустойка выйдет, куда людям податься?  А вдруг этому Петросяну не понравятся работники – они же к нашей свободе привыкли.
      Р а й к и н. Пусть отвыкают. Руководить станет не начальство, а рубль. Сделал работу - получи, не сделал её иди вон. На производстве даже бесплатно болтаться не полагается.  В наёмных бригадах дисциплина ай, да ну. Чуть, что не так иди вон!
      П ш е н и ч н и к о в. Наберёт он бригаду полеводов, бригаду животноводов, звено лесоводов – а остальных куда?
      Р а й к и н. Вольному воля. Нанимайся или открывай своё дело, будь частником, как хочешь.
      П ш е н и ч н и к о в. А пенсионеров, инвалидов, больных куда?
      Р а й к и н. Инвалидов и больных сразу поубавится. Больные «оздоровят» на восемьдесят. С многих «поскидают» группы инвалидности. Старики вернутся к своим внукам и детям. А то, видишь ли, тесно жить вместе. А то давай отдельный дом, квартиру. Работай, зарабатывай, строй и живи. Так по честному. А кто бы эти дома строил, и на какие шиши? Всем дай, а кто даст? Привыкли у государства на шее сидеть.
         Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. К чему вы это всё?
         Р а й к и н. А к тому, чтобы вы нос по ветру держали. Дисциплины не стало,
Производительность труда снизилась. Руководителей не ставят ни в грош. Кругом пьянка. Как вы заставите рабочих и  колхозников работать лучше и производительнее? Ну, так я вам отвечу. Сейчас мужик находится на работе с 9 ч.
до 5, а нужно наоборот. Да, чтоб не находился, а работал. А как заставить? Есть много способов: если отбросить коммунистическую мораль, то нужно отдать производство в частные руки, создать безработицу и только тогда можно поднять производительность труда и его эффективность. Хорошим работникам платить надо много, а плохих даже до работы не допускать, чтоб брак не делали, да других не разлагали. Частнику в неудачах обвинять некого, не то, что сейчас; чтобы не случилось верхнее начальство виновато.
        Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. А начальство выборное, целиком зависит от подчинённого. Ни обидь, ни оскорби любого «ханыгу», да чтоб с улыбочкой. Лебезить нужно перед подчинёнными. Вот как оно звучит; рабочие хозяева значатся, а начальство слугами. Всё с ног на голову поставлено. Так и ходим, как клоуны, вверх ногами. Срамоту выставили, и смешим весь мир. Нигде нет таких отношений, а потому нигде нет такой нищеты.
        П ш е н и ч н и к о в. Ну, да ладно, допустим, я соглашусь, а что ж с бедняками делать? Как помочь инвалидам и пенсионерам?
         Р а й к и н. Мы поставлены на свои места, чтобы повысить производительность труда, наполнить прилавки, а благотворительностью заниматься заставят других. Им и карты в руки. А у нас с вами другие задачи, другие цели.
        Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. Тогда давайте откроем дело за номером один
для выполнения этой задачи.
       Р а й к и н. Открывайте, Евгений Васильевич. Продаём колхоз «Заоблачный».
        Е в г е н и й  Ва с и л ь е в и ч. Продаём вместе с долгами.
        П ш е н и ч н и к о в. Продаёте вместе с людьми.
        Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. А люди так – желают остаться, пусть остаются, не желают – дело хозяйское. Вольному воля. Хоть рыбачь – хоть уху вари.
        П ш е н и ч н и к о в. А кто бы ел?
        Р а й к и н. Тогда давайте не рыбачить, не варить, и, как сейчас, кушать нечего.
       П ш е н и ч н и к о в. А я то бы хотел; чтобы все сами и ловили, и варили, и ели. Чтобы не обидно было ни кому.
       Р а й к и н. Так это же коммунизм, а для нашего уровня народного сознания, пока об этом говорить и строить рановато. С нашими людьми не только коммунизм, а и капитализм не построить. Капиталисты к коммунизму быстрее придут чем коммунисты.
       Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. На земле работать надо, а не митинги проводить.
       П ш е н и ч н и к о в. Вы бы об этом на предвыборных своих собраниях говорили, а не сейчас. Как аукнется, так и откликнется.
      Р а й к и н. Опоздали вы. Власть у нас и мы будем командовать. А ты прижми хвост и не задирай, пока я тебя вместе с твоим Агропромом не сократил. Вот скажу колхозам, чтобы они не перечисляли денег на ваше содержание и не станет вас всех в один момент. А потом и в помощники тебя не возьму, и пойдёшь ты к этому Петросяну наниматься. Так что, как он явится, ты или проявляй повышенные знаки внимания, или, коль душа не лежит к нему, посиди в уголочке и помолчи. А может тебе этот колхоз продать?
        П ш е н и ч н и к о в. Что уж этот – то! Вы его уж, почитай, продали.
        Ев г е н и й  В а с и л ь е в и ч. Может какой другой?  Берись!
        Р а й к и н . Если капитальца нет могу кредит оформить.
        П ш е н и ч н и к о в. Год только начался, бюджет свёрстан, есть пока на что жить. Пока присмотрюсь, подожду.
        Р а й к и н. Не опоздать бы. А то придёте, а поезд-то  и ушёл.
            
                ДЕЙСТВИЕ 2
                Явление 1
Те же и Лена, входит, докладывает.
        Л е н а. Евгений Васильевич, к вам человек пришёл. Велел передать вот этот пакет,  (подаёт).
     Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. Давайте посмотрим… (берёт, читает) Да это сопроводительное письмо. Я вам об этом уже говорил. Лена, зови, пусть входит.
(кивает головой в сторону Пшеничникова и говорит ему) Вы уж не попортите нам обедню. (Лена вышла).

                Явление 2
Входит Петросян, армянин среднего роста, с седой пышной шевелюрой, спортивного телосложения, в шикарном костюме, в лакированных полусапожках. Ослепительно блестела белая рубашка. Прошёл, поздоровался с каждым за руку и по пожатию руки определил, кто и как о нём думает, про себя отметил, задержал взгляд, дольше приличествующего, на Пшеничникове. Сел на свободный стул к столу. Заговорил.
       П е т р о с я н. Вы в курсе дела по какому вопросу я к вам приехал и отнимаю у вас  время. Кому как, а мне оно очень дорого. Поэтому, вы излагаете мне свои условия договора, и мы делаем необходимые документальные формальности. И я сегодня же выезжаю на место. Я заказал номер в гостинице Горного района, а завтра по полудню в «Заоблачном» состоится отчетное - выборное  собрание. Мне там нужно быть без опоздания.
      П ш е н и ч н и к о в. С корабля, да на бал. Лихо…
      П е т р о с я н. У вас ещё говорят: - Вперёд батьки в пекло не суйся.
      Е в г е н и й  В а с и ль е в и ч. Вчера там прошёл буран со снегом. Дороги замело.
       П е т р о с я н. Замело – разметут. Я сообщил телеграммой  в овчинно-шубный кооператив, они всё устроят, у них всё для этого есть.
        Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. Мы в курсе вашего главного дела, но хотели бы уяснить, что если вы серьёзно желаете заняться этим делом т.е. желаете купить этот колхоз, то должны быть в курсе дела и знать, что это за колхоз. Он имеет долгов государству по долгосрочным ссудам два миллиона, имеет на балансе основных средств  - двенадцать миллионов…
        П е т р о с я н. Извините, я перебью вас. (Достаёт из папки лист с анализом состояния колхоза, показывает Евгению Васильевичу). У меня анализ есть, мне делили ревизоры по поручению главы районной администрации.
       Р а й к н. За всё это нужно платить. Вы, как ссуду будете оформлять? Там набирается около двадцати миллионов.
       П е т р о с я н. Если вы согласитесь продать мне земли «Заоблачного» и участок земли от колхоза до районного аэропорта, а возле него участок для взлётно - посадочной полосы для Илов-то я за это плачу.
        П ш е н и ч н и к о в. Зачем это вам? Хлеб и мясо производить можно и без Илов; тракторы нужны.
       Р а й к и н. И то верно.
       П е т р о с я н. Земля колхоза способна давать что либо, при мне даст ещё больше, так что не волнуйтесь. А от колхоза до райцентра сделаю дорогу под асфальтом, по бокам посажу пихты, ели, сосны. На месте построю базу отдыха для интуристов. Вам же потребуется инвалюта? Я вам её дам через пять лет.
       Р а й к и н. Потребуется, потребуется, а как же.
      П е т о с я н. Первоначальная стоимость средств и земли, вместе с долгами, двадцать пять миллионов. Я эту сумму вношу в районный бюджет  всю сразу. Потом потребуется ещё столько же, чтобы запустить местное производство сельхоз продукции, и её переработку, затраты на дорогу и аэродром. В Москве я встречался с представителями германских, французских и швейцарских фирм по совместной работе по строительству комплексной базы интуриста и зоной отдыха. В перспективе есть мнение приватизировать весь Горный район.
       Р а й к и н. Оформляйте, Евгений Васильевич. Человек, который тратит такие деньги, от задуманного не отступится.
      Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. Да вот пишу. Вы пока побеседуйте. За полчаса всё будет готово и отпечатано, как положено.
       П ш е н и ч н и к о в. А, что говорят о нас американцы?
       П е т р о с я н. О том, что Горбачёв прогорел - винят его самого. Полагаясь на реформы, он недооценил не только силу сопротивления со стороны могущественной бюрократии и народных масс, но и силу демократических и националистических тенденций, которые он сам же и выпустил на свободу. Политические зигзаги Горбачёва, то приводили в замешательство его друзей, то подчиняли, то подчиняли его врагов. Он так и не выработал экономическую программу, которая отвечала бы его намерениям дать новую жизнь провалившейся системе экономики. Международные перемены, вызванные горбачёвским новым мышлением, в конце концов, позволили многим объявить, что без Горбачёва вполне можно обойтиться.
        П ш е н и ч н и к о в. Я бы с ними согласился.



                Явление 3
         Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. (вызвал звонком секретаря, она вошла)
Лена, вот документ отпечатайте и занесите потом ко мне.
         Р а й к и н. А что про нашу власть толкуют?
         П е т р о с я н. Я верю своему президенту. Но там мнение не лестное. Лейтмотив реформы, проводимый правительством Гайдара; это либерализация цен. Однако, почему ни кто не задаётся вопросом неужели рост цен переваливший по одним сведениям за триста, а по другим – за шестьсот процентов не означает, что они и так уж слишком свободны. О какой либерализации можно ещё говорить при трёхзначной инфляции? Нет, мы слышим, что нужны свободные цены, которые будут стимулировать рост производства, и помогут наполнить прилавки магазинов товарами. Почему же триста процентный рост не наполнил прилавки товарами и не стимулировал производство? Более – того, легко заметить, что рост инфляции и снижение производства идут бок о бок. Триста процентов не стимулировали рост производства, а четыреста, пятьсот процентов будут?  В мировой практике таких примеров нет.
        Р а й к и н. А почему же на западе и цены свободные и товаров много?
       П е т р о с я н. Они об этом тоже говорят. У нас, мол, самая примитивная логика: цены свободные и товаров много.
       П ш е н и ч н и к о в. А что же с бедняками?
       П е т р о с я н. Они и об этом говорят. И население и эксперты успокаивают себя тем, что в планах реформ предусмотрены меры социальной защиты. И вправду в реформе Ельцина – Гайдара предусмотрены такие меры социальной защиты, как никогда раньше: и ночлежки, и бесплатные столовые, и магазины для бедных. Но рост цен это не дорога к рынку, а путь к рабству. Неужели в ходе перестройки советское население оказалось реформированным до таких пор, что
Бесплатная гарантированная тарелка супа представляется ему свободой?
       Р а й к и н. А, что вот так впрямь и говорят или вы от себя придумали?
       П е т р о с я н. Да так и говорят, а я не говорю, я делаю и хочу выполнить Указ президента о приватизации.
       Е в г е н и й   В а с и л ь е в и ч. Мы то же за это, то же  хотим.
       П е т р о с я н. Дай Бог сбыться вашим хотениям.
       Р а й к и н. И вашим.

                Явление 4
(Вошла Лена, подала отпечатанный лист Евгению  Васильевичу)
                Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. Спасибо, Лена, пригласи юриста, пусть посмотрит юридическую правомочность проекта.
                Л е н а. С законом и Указом президента сверено, всё верно.
                Е в г е н и й  В а с и л ь е в и ч. Спасибо ещё раз, вы свободны. (Лена уходит)   И так, значит, дело номер один подписываем.  (Подписывает, отдаёт остальным, те подписывают).
              П е т р о с я н. Спасибо господа, товарищи (улыбается). По застойным временам такое дело следовало обмыть, да сейчас вы побоитесь, вдруг кто «засекёт». Приезжайте летом ко мне; у меня будет всё можно. Я там буду хозяином, а не слугой народа.
(Положил один экземпляр договора себе в папку, пожал всем руки и вышел из кабинета в приёмную)
                Явление 5
Приёмная. Лена сидела за печатной машинкой. Петросян оделся, вынул из кармана пальто коробку конфет и положил на стол перед Леной.
         П е т р о с я н. Спасибо вам за сообразительность с юристом, а то бы мы долго ещё утрясали дела с юристом, а мне дорога каждая минута. И ни одной ошибки.
         Л е н а. Это, что, как в цирке – за удачный номер кусочек сахару?
         П е т р о с я н. Как вы увязли в своей морали. А я ценю хорошего человека.
(Лена пожала плечами, подняла глаза на Петросяна, посмотрела «изучающее»)             
         П е т р о с я н.  А как это юрист согласился удовольствоваться приёмной, а не прошёл в кабинет. Он, что вам так подчиняется, или их боится.
     Л е н а. Я сама без пяти минут юрист. И наш юрист об этом знает, поэтому он мельком прочёл договор и ушёл, тут всё верно.
       П е т р о с я н. Что значит без пяти минут?
       Л е н а. Я в этом году оканчиваю юридический институт заочно, как говорится, будущий прокурор.
      П е т р о с я н. У меня несколько вопросов. Вы замужем? Кто ваш муж? Где работает? Дети? Ваше здоровье и дела со спортом?
      Л е н а. Нам с мужем по тридцать пять лет, он шофёр, детей двое, один в десятом классе второй в восьмом. Все занимаемся аэробикой для поддержания здоровья, увлекаемся туризмом. Все здоровы. Благоустроенная квартира в центре города.
     П е т р о с я н. Ваша зарплата?
     Л е н а. Тысяча на двоих. Иногда подрабатываю на переводах, иногда на множительной  машинке выполняю заказы организаций – печатаю бланки.
      П е т р о с я н. Говорите на переводах, а каким владеете?
      Л е н а. Хорошо знаю английским и немецким, а французским со словарём. А вы что, будто, сватаете?
      П е т р о с я н. В каком - то роде да. Мне потребуется, если моё дело выгорит, к весне делопроизводитель и шофёр. Требуется квартира в городе. Если всё пойдёт по плану, то вашу квартиру приватизируем. Зарплата до прибылей по три тысячи каждому, а потом на равных со мной. Я вашего ответа не жду сразу, посоветуйтесь с семьёй.
     Л е н а.  Хорошо, я подумаю.
    П е т р о с я н. Если у вас получится какая неувязка, то присмотритесь к такой же кандидатуре. Я приеду сюда в апреле месяце, тогда и ответите. До свиданья!
    Л е н а. До свиданья.
Петросян уходит.
                Занавес.
               
                ДЕЙСТВИЕ 3
                Явление 1
Сельский дом культуры. На стене висит объявление; «Сегодня состоится общее колхозное Отчётное выборное собрание».
В зале колхозники. На сцене президиум собрания. К трибуне подходят колхозники, выступают и после этого сходят в зал. Петросян в зале, внимательно слушал выступающих, делал пометки в блокноте; его интересовал не анализ хозяйственной деятельности, он его знал уже хорошо, а взаимоотношения людей с правлением колхоза. А отношения были озлобленные.
        П р е д с е д а т е л ь правления колхоза. В заключительном слове могу сказать, что невыполнение плановых показателей, как по производству, так и по продаже государству мяса, молока, и лесоматериалов получились из-за того, что Гапоненко прогулял сорок восемь дней, Дубцевы по двадцать четыре, Коровины по тридцать три, Аборнев шестьдесят, Кобылина двадцать, Огаркова сто, и многие другие. А если учесть, что много прогульщиков и прогулов не отмечено, то этот список можно было бы продолжить.
     Г о л о с из зала. Не пьют только инвалиды, не прогуливают только те, кто дома сидит. Что вам ещё надо? Мы ж работаем!
           П р е д с е д а т е л ь. (стараясь перекричать зал) Товарищи! Я ж отчитываюсь и не время вступать в перебранку. Вопросы после будете задавать. Продолжаю; в перспективе нам необходимо продать государству…(продолжил)
            И н ж е н е р. Товарищи, из шестидесяти девяти тракторов в работе находятся только девятнадцать. Остальные находятся по плетнём, не закреплены, многие раскомплектованные. Один сломается, заводят другой и работают, пока тот на ходу, как сломается, заводят третий, а после и тот бросают или ремонтируют за счёт бесхозных тракторов. Я не вижу выхода их создавшейся ситуации. Катастрофическая нехватка запасных частей, ремонтных материалов и инструментов, огромные цены на них подводят колхоз к разорению, и наводят на мысль, что кто-то умышленно разоряет, как и всё наше сельское хозяйство. Сейчас нас легко продать с молотка, найдись сейчас такой делец и нам «каюк».
        Г о л о с а  из зала.
       1-й голос. Не пугай, мы пуганные.
       2 –й голос. И не такое видели. С фашистами встречались. Не дрейфь!
      3 – й  голос. Учёный, предлагай, что делать? Нечего хлюпаться.
      4 – й голос.  Мы мелкие пешки, да ещё снятые за фук, на гигантской шахматной доске страны, что мы можем предложить?
      5-й голос.   «Допредлагались», долой правленцев. Сидите там… Не хватает рабочих рук, а они полную контору набились, на ферму всех.
     6-й голос.    Долой правленцев. Выбираем новых.
(Зал бушевал, на трибуну никто не выходил, кричали с места, особенно выделялись голоса тех, кого председатель критиковал в докладе; прогульщики, пьяницы, «несуны».
      7-й голос. Я предлагаю – работу правления за отчётный период, признать плохой. И избрать нового председателя и других членов правления.
(В зале раздались аплодисменты)
      8-й голос. Среди нас некого рекомендовать на должность председателя.
      9-й голос. Можно бы попробовать Попова поставить, что он скажет?
      10-й голос. Можно бы и старого оставить, если от него ничего не зависит.
Всё равно хана нам. Вообще сельскому хозяйству крах.
      11-й голос. А что нам пояснит представитель района. Может у него есть свои какие предложения. Пусть он говорит.
           П р е д с т а в и т е л ь. Товарищи, не нужно всю вину складывать на одного председателя и даже на правление. По всей стране развал, разрыв экономических связей, закрытие большого количества заводов, фабрик, институтов и т.д. привело к всеобщей нехватке запасных частей и материалов. Заводы, которые работают, по валу делают план в пределах тридцати-сорока процентов, но прибыль получают такую за счёт повышения цен.
( Гул недовольства в зале, крики возмущения, проклятия).
            12-й голос. Что вы предлагаете?
           П р е д с т а в и т е л ь. Я сам не знаю, что вам можно предложить. Государство в долг больше денег не даёт, жить придётся на собственные средства, а средств у вас нет. У вас население состоит из двадцати процентов детей, сорок процентов пенсионеров и инвалидов, десять процентов интеллигенции, обслуги, и управления, и лишь тридцать процентов трудоспособных, но из этих трудоспособных зафиксировано пятьдесят человек. Четырежды объявляли забастовку обе фермы дойного гурта, что привело не только к недополучению молока, но и порче коров. Да и прогульщики сильно повлияли на падение производства. И теперь, а что же делать? Я не знаю, что и сказать. В свою бытность КПСС, Райисполком, а сейчас  Администрация района говорили и говорим, что нужно добросовестнее работать, беречь колхозное имущество – оно же ваше, не делать прогулов – это всё вместе и вывело бы вас из долговой ямы, в которую вы сами себя же и привели.
        И н ж е н е р. (Встал в зале и без разрешения) Если бы колхоз имел прибыль и рост производства, то нашлись бы и среди властей самозваные герои, которые стали бы приписывать себе заслуги и почести в наших успехах. А теперь, когда появились долги перед государством, а оно умышленно создало эти долги, то вы стали открещиваться от наших долгов и от нас. Государственное правительство, при сильном влиянии евреев, через паритет цен и других экономических реформ, загнало нас в экономические резервации. Банки вынудили нас заложить им в долг наши основные средства, и теперь они не наши уже. Сейчас стоит только районной администрации перевести государственные долги на районную картотеку долгов, и мы станем собственностью районной администрации. Это еврейское крючкотворство привело к тому, что у нас нет денег на хлеб и лекарство, а начальство и банкиры получают оклады по пять, десять миллионов. Это же ужас и есть не что иное, как предательство своего собственного народа. Получается как на войне: города сдают солдаты, а освобождают эти города генералы. Врёте вы все, это идёт планомерная экономическая кабала. Под видом свободы правительство и президент устроили междоусобную грызню, чтобы легче было в мутной воде себе рыбку ловить. Люди не понимают этой политики и ещё продолжают надеяться, что вы приведёте страну на прежние рельсы, а вы в своих лживых обещаниях даёте возможность этой надежде? Чтобы изменить жизнь необходимо сменить правительство.
       П р е д с т а в и т е л ь.  Можно и согласиться с выступившим. Но назад нам дороги нет, нам придётся идти вперёд по избранному пути. Тут к вам приехал один человек, он знает, что и как делать. Если вы не возражаете, его можно пригласить на сцену и послушать, что он вам скажет.
         1-й голос. Давай.
         2-й голос. Пусть говорит.
        3-й голос.  Послушаем.
       4-й голос. Купят вас всех с потрохами, а после выпнут вас вон.
       5-й голос. Замолчи, дурак.
       6-й голос. Ты сам ненормальный.
       7-й голос. Тише. Ведите его, пусть говорит. Зовите.
      П р е д с т а в и т е л ь.  Товарищ Петросян, проходите. Вам слово.
       П е т р о с я н. Лекцию о политической экономике я читать вам не буду. Прошло время, коммунисты этим настойчиво занимались, открывали глаза народу и указывали на горизонт светлого будущего. Я предлагаю себя быть вашим хозяином. Если вы согласитесь, то я плачу все ваши долги банку, выкуплю всё ваше имущество, вместе с жильём, оплачу за всю землю в границах вашего колхоза, полосу земли шириной сто метров от колхоза до аэропорта, площадку на аэродроме для строительства взлётной площадки для больших самолётов. Полеводством и животноводством будем заниматься в прежних пределах и объёмах первые два года, а потом за счёт селекции объёмы увеличим в четыре раза. Заведём пушных зверей, откроем иностранную туристическую базу отдыха. И всё подсобное хозяйство к нему. Зарплата такова: до первого марта все расценки увеличиваю в четыре раза, а потом посмотрю, что получится.
Если производительность увеличится в два раза, то я удвою эти новые расценки. Если этого не получится, то, как говорят русские, мы с вами каши не сварили. С завтрашнего дня я приму вас всех в этом клубе в течение двух дней, познакомлюсь с каждым. Я вам всё понятно рассказал? Если что не понятно выясним в личной беседе. А теперь голосуйте и напишите протокол собрания о вашем решении.
        П р е д с е да т е л ь. Товарищи, выступайте. Сегодня вы решаете свою судьбу.
        1-й голос. Нечего говорить, нас же в капитализм тянут.
        2-й голос. Не успел поймать, а уже ощипал.
        3-й голос. Молчи, дурак.
        4-й голос. Ты сам ненормальный. Мы же свободу теряем!
        5-й голос. Что же ей делать голодной свободой.
        6-й голос.  Что ж если денег будет больше платить, то я согласен. А если ещё и водочки вдоволь завезёт, так это ещё и лучше колхоза драного.
        7-й голос. На дурничку не рассчитывай.
        8-й голос. Я ж сам слышал, что расценки вчетверо увеличивает.
        9-й голос. Это при условии, если будешь работать больше в четыре раза.
       10-й голос. Какой из меня работник? Мне ж на пенсию скоро.
       11-й голос. Если увеличит оплату, то и пенсия будет больше.
       12-й голос. Расставляй карман шире.
       13-й голос. Нечего хныкать, пиши в новый колхоз, там больше будут платить.
       14-й голос. С колхозом прощайся, иначе это будет называться.
       15-й голос. Хоть как пусть называется, лишь бы жилось богато.
       16-й голос. Богато, да не всем.
       17-й голос. Если всем то только бедно.
       18-й голос. Пиши.
       19-й голос. Пиши согласны.
       20-й голос. Давай голосуй.
       П р е д с е д а те л ь. Товарищи, может, выступать будете. Ведь судьбу свою решаете. Смотрите, не ошибитесь.
       1-й голос. Бюрократы, партократы, привыкли тары, бары разводить, голосуй!
       2-й голос. Одумайтесь, товарищи, о колхозе будете вспоминать  как о райской жизни. Он обеспечивал вас всем необходимым. Вы морально и материально равноправны. Не продавайте свою свободу. Пожалеете, да поздно будет.
       3-й голос. За гриву не удержался, за хвост не удержишься.
       4-й голос. Голосуй, чего уж плакать по волосам, если голову потеряли. Союз разогнали, вон оно как, а колхоз-то тьфу – и  нет.
       5-й голос. Союз не мы с вами разогнали, вы и то недовольны, кого-то упрекаете, а судьба колхоза в ваших руках, зависит от вашего сегодняшнего решения. Куда будете прятать свои глаза, когда вас будут проклинать семьдесят процентов населения села, и это пока. А Позднее вы сами себя проклянёте, и тот день, когда каждый из вас родился и вот этот час, когда вы будете голосовать о самороспуске колхоза и о переходе и о переходе в собственность этого воротилы.
 (Петросян повернул голову в сторону говорившего человека, запоминал его лицо). Худощавое, морщинистое не по годам лицо, русая неподстриженная шевелюра волос была разбросана по голове и локоном свисала на лоб. Да это был его идейный враг: нужно было его резко осадить или демонстративно уйти, хлопнув дверью. Но оказалось, что этого делать не пришлось и не потребовалось.
        П р е д с е д а т е л ь. Товарищи, у меня два слова, (стало тихо). Если каждый будет выступать, а вас больше триста человек, то нам и суток не хватит. Второе – необходимо идти на  вечернюю   «управу»  скота. Голосуем?
         Голоса из зала. Голосуем, голосуем, голосуем.
       П р е д с е д а т е л ь . И так, кто за роспуск колхоза и продажи его в собственность гражданина Петросяна, прошу поднять руки.
( колхозники подняли руки, члены президиума считают голоса по рядам, записывают).
         И н ж е н е р. Подняли руки как в плен сдаётесь. Очумели вы, что - ли? Опомнитесь.
( ему ни кто не ответил).
         П р е д с е д а т е л ь. Товарищи, за роспуск колхоза проголосовало двести девяносто два человека. Кто против? ( считает сам). И так сорок человек. Кто воздержался? Никого нет. Остальные отказались от голосования. И так, дело сделано. А теперь слово новому хозяину.
        П е т р о с я н. Товарищи, благодарю за доверие, спасибо, что поверили мне, поверили перестройке, поверили президенту, его Указу, поверили новой жизни. А жизнь будет новой. Только нужно перестроить сознание, подготовить себя на новую лучшую работу. Нужно мечтать о хорошей жизни и стремиться эту мечту выполнить. Завтра прошу с утра на приём.
( Голоса из зала).
         1-й голос. Пойдёт!
         2-й голос. Даёшь хорошую жизнь!
         3-й голос. Была бы выпивка и закуска!               
         4-й голос. Согласны.
         5-й голос. Годится.
         6-й голос. Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела.
         7-й голос. Ранняя птичка носок прочищает, а поздняя глазки протирает!
         8-й голос. Как потопаешь, так и полопаешь!
         9-й голос. Если ума хватит!
        10-й голос. Дадут ума!
        11-й голос. Раскрывай рот пошире!
        12-й голос. Бог поможет!
        13-й голос. Бог-то Бог, да сам не будь плох!
        14-й голос. А чем плохо-то, воля и сытая жизнь.
        15-й голос. Видишь, чего захотел, на одну ложку два горошка. А не желаешь кнут с пряником.
        16-й голос. Бодучей корове бог рогов не дал.
       17-й голос. А вы себе нашли и с рогами, и бодучую.
       18-й голос. Бог не допустит, свинья не съест.
       19-й голос. Променяли волю на золотую клетку.
       20-й голос. Поживём, увидим.
    


                ДЕЙСТВИЕ  4
                Явление 1
Вид с улицы через окно. Стол, на котором две стопки заявлений. В одном заявление о выходе из колхоза, в другом о приёме на работу в Сельскохозяйственный Кооператив гражданина Петросяна А. К. Люди заходят через парадное крыльцо клуба, подходят к столу, садятся на стул, беседуют с Петросяном. Тот записывает в тетрадь, подаёт по два бланка заявлений, люди ставят свои инициалы и подписывают, отдают заявления и уходят. Петросян просматривает заявления, и складывает тут же в две новые стопки: эта работа идёт два дня. Возле крыльца стоит машина «Волга»,  личный шофёр Петросяна угощает подходящих мужиков сигаретами, те расспрашивают Петра о характере, о характере, и о богатстве хозяина, тот уклончиво отвечает.
          1-й г о л о с из толпы. А как ты считаешь, хуже не будет?
          П ё т р. Кому как, как везде, каждому своё.
          2-й голос.  Тогда к чему ж было и огород городить, если не всем лучше?
          3-й голос.  А  есть - ли где, такое хозяйство? Ну, чтобы сходить, посмотреть, что и как, а потом себе так?
           4-й г о л о с.   Нужно было вчера смотреть, что и как, а сегодня хозяин будет смотреть.
           5-й г о л о с. Всё одно с мужика шкуру спустят, так не оставят. Набралось указчиков больше чем мужиков, вот и трясти начинают.
          6-й голос. Что уж там говорить; разболтались-то, уж разболтались. Порядок, порядок нужен. 
         П ё т р.  Возможно кто и слышал историю про пляж, желаете, расскажу?
         7-й  г о л о с. Если история с сексом, то давай говори, ( ему никто не ответил).
         П ё т р.  На берегу моря были расположены два пляжа. На каждом из них по наблюдателю на вышках, а на одном ещё и спасательная команда на водах. На каждом выставлены предупредительные знаки и выставлены на якорях буйки, дальше которых заплывать запрещается. На первом пляже спасательная команда сбилась с ног; бегает по пляжу и в рупоры кричат: «Граждане, за буёк не заплывать, за буёк не заплывайте…»! Несколько раз в день вызывают водолазов и ищут утонувших, несколько человек удаётся спасти. Спасателей не хватает. Шум, крик и никакого отдыха.  На втором пляже спасательной команды нет, только один наблюдатель на вышке с ружьём с оптическим прицелом. Как только кто заплывёт за буёк, наблюдатель подаёт криком сигнал предупредительный, а если тот не подчиняется, он его щёлк и готово. Его и вытаскивать никто не старается. И потом весь сезон спокойно и благочинно. Все загорают, купаются, плавают, но за буёк никто не заплывает. Тут убит один, а на том потонувших до десяти человек, спасённых до двадцати, да плюс убытки на содержание команды. И зарплата у них мала, и работы  больше чем на первом. Рассудите где лучше жить и работать?
         8-й г о л о с. Это как посмотреть. Да посмотреть – кто этот буёк устанавливал?
         П ё т р.   Есть инспекция, которая ставит предупреждающие знаки и буйки на воде у пляжа. Инспекция  эта одна на все пляжи. Она и ставила.
Мужики в своём сознании отлично понимали подоплёку о пляжах, но не хотели её принять, и, тем более, покориться. Стали незаметно расходиться сумные, как побитые. Двое забрались верхом на одну лошадь, поехали и запели:
      - Последний «сёдняшний» денёчек гуляем с вами мы друзья…
               
                Занавес.

                ДЕЙСТВИЕ 6
                Явление 1
Вновь собрание. Сцена пуста. Петросян в зале, лицом к людям, опёрся рукой о край сцены, другой жестикулировал.
          П е т р о с я н. Я вас пригласил опять всех вместе, потому что сильно вас любил. И любил за то, что вы мне поверили, поверили в новую жизнь, в богатую жизнь. Но любовь моя к вам была вами  же и испорчена.В течение месяца, что вы работали в новых условиях, выяснилось; опоздало на работу с десяти до тридцати минут – пятьдесят человек. Прогуляло и пропьянствовало, и не вышло на работу от одного до десяти дней за это время – тридцать человек. Допущен брак в работе в полеводстве – пятью механизаторами. Произошёл падёж двадцати телят, двух лошадей, сорока овец и все по вине работников и рядовых, и специалистов. Все эти нарушители упорно не желают понять, что они живут в другой обстановке, в других условиях, при которых социалистические грешки, грехи и промахи, а тем более с нанесением материального ущерба не допустимо и не простительно. На основании сказанного, приказываю; считать уволенными со своих работ пятьдесят человек. Расчёт и уплату за нанесённый ущерб произвести завтра в девять часов утра. Остальным всю работу взять на себя и выполнить весь объём работ. Рабочий день заканчивать после выполнения всех видов и суточного объёма работ. Недовольные и нежелающие  выполнять это, могут получить расчёт вместе с уволенными.Список уволенных будет висеть у кассы.
(Голоса из зала).
        1-й голос.  А как же конституция?
        2-й голос.  Хватилась кума, когда ночь прошла.
        3-й голос. Где тут у нас профсоюз?
        4-й голос. Сразу вспомнили.
         5-й голос. А как же законодательство о труде? Выговоры же сначала, а потом уж выполнять. Не законно!
         6-й голос. После драки кулаками не машут. Терпите, вы теперь «быдло», а не граждане.
         7-й голос. Я не согласен.
         8-й голос. Даёшь забастовку!
         9-й голос. Завтра все не выходим на работу. Посмотрим, как ты запляшешь!   
         
          10-й голос. Это только цветочки…
           П е т р о с я н.  Кто ещё, что будет говорить?
           11-й голос. Мы всё тебе сказали.
           12-й голос. Хозяин нашёлся, «турнуть» можем и квит. Другого выберем.
           П е т р о с я н. Послушайте, вы бастуйте на здоровье, но только после работы. Тех, кто будет саботировать производство – будут уволены. А насчёт выборов, позвольте заметить; что теперь я выбираю.
           13-й голос. «Довыбираеш», «довыгоняеш», пока никого здесь не останется.      
           14-й голос. Желающих нет жить в такой дыре, да под неволей.
           15-й голос. А мы ещё и к прокурору поедем.
           П е т р о с я н. Воля ваша. Права есть права, но работа есть работа, материя первична, сознание вторично. На работе надо работать.
               
                Занавес.
               
                ДЕЙСТВИЕ 6
                Явление 1 
Прошёл один год после роспуска колхоза и перехода его в частную собственность. План по лесозаготовке был выполнен в полтора раза, получено зерна фуражных культур одну и две десятых раза к плану, надой на одну фуражную корову поднялся на тридцать процентов. Но задача, поставленная Петросяном об увеличении производительности труда в два раза, была не выполнена. С убытком сработало животноводство и подсобные службы, а поэтому в целом сработали по нулям. Петросян собрал последнее собрание. В зал собрались только третья часть колхозников. Три человека были пьяные. Назначенное собрание на одиннадцать часов дня срывалось. Ждать полного сбора не стали. На сцене Петросян, Михаил, Лена и представитель райсовета.
          П е т р о с я н. И так, собрание назначенное мною на одиннадцать часов срывается, сейчас без пяти минут одиннадцать. И всё-таки собрание открываем.
 Открывает папку. Вынимает листы с анализом работы из папки, раздаёт  сидящим. Один лист взял и пошёл к трибуне. Несколько опоздавших человек вошли в зал и сели вместе со всеми.
         П е т р о с я н. Я провожу это последнее собрание, потому что вы колхозники, к этому привыкли. Вы на собраниях решали и принимали планы и ставили перед собой задачи – выгодные вам и такие, что бы можно легко, без напряжения выполнить их. Да если и не выполните, то вас никто не смел наказать, ибо собрание хозяин, что решит, то и будет. А если руководство сильно усердствовать станет, да разгильдяев наказывать; так колхозники такую бучу поднимут, что не только председателю, но и чертям тошно станет, но дело всё равно не поправиться. А, заменив  старого председателя на нового, бузотёры получат от своего выдвиженца, хоть и не поддержку, но снисхождение, года на два, на три, обязательно. А после, если и он станет требовать с вас выполнения своих задач, то вы и его переизберёте. Так оно и идёт через пень колоду. Из года в год всё хуже и хуже. А сейчас, когда дали полную свободу и убрали коммунистов, и все райкомы, которые силой на поводке вас тянули к социализму и к коммунизму вы стали работать ещё хуже. Вы выбирали себе руководителей себе подстать и держали их до тех пор, пока они вас устраивали. Это тормозило производство и срывало выполнение планов. Я от задуманного не отступлю, и решил провести последнее собрание, чтобы изменить ваше мышление. Во первых,  руководитель здесь должен быть полновластным хозяином. Его приказы должны выполняться беспрекословно и в точности, и даже лучше. Если хуже – уволю. Если все будете делать плохо, уволю всех.
(Голоса из зала)
  1-й голос. Всех не уволишь, кто-то должен тут работать   
  2-й голос. Не будете же сворачивать производство.
  3-й голос. Такими деньжищами не раскидываются.
  4-й голос. Советская власть не позволит «изгаляться» над рабочим человеком.
  5-й голос. Это себе позволяют только капиталисты.
  6-й голос. Что завертелись! Это вам не коммунисты, с вами нянчиться не будут. Тут держи ухо остро. На богатство «позарились»? Оно так не даётся.
  7-й голос. Спаси Господи ваши души грешные.
  8-й голос. Назад возврата нет.
   Пе т р о с я н. Я объясняю вам последний раз. Это не политическая экономика, которую можно было изучать, но не обязательно выполнять, а я говорю вам о законах рынка. И ваши возражения не приемлемы. Слушайте и запоминайте то, что я вам говорю. Завтра с утра Лена с Михаилом развезут на каждое рабочее место технологические карты, они вам всё объяснят, что там и как, но я добавлю заранее, по тем картам обязательными является каждый пункт, делать там так, как там написано. Строго соблюдать лимит затрат и объёмы производства. Отступление в ту или иную сторону будет наказываться. Кто не понимает, должен самостоятельно сам учиться. Я вас учить не буду, мне нужны умеющие, самостоятельные работники. Я пробуду десять дней, определю, как вы меня поняли, меняется ли ваше мышление. Я очень вас прошу изменить его, иначе мне придётся с вами расстаться. Теперь идите домой, а мы пока останемся.

                Явление 2
Колхозники ушли. Остались руководители кооператива. Со сцены слышится нежная музыка магнитофона. Пётр ставит закуску и выпивку на стол президиума. Заговорили на отвлечённые темы веселее.
         В л а д и м и р о в  М и х а и л. (председатель райсовета). Шикарно. И даже коньяк!
         П е т р о с я н. Я позволяю себе маленькие радости унаследованные с застойных времён.
         В л а д и м и р о в. А что вы будете делать если люди не изменят своё мышление или изменят его не полностью и не все.
        П ё т р. Как и везде по законам рынка.
        М и х а и л. Пополнять рынок рабочей силы.
        Л е н а. Видимо заменим. Иначе не вынесем конкуренцию соседей. Нас как удав лягушат проглотят. Выхода нет.
         В л а д и м и р о в. Таким-то способом и мы могли бы наладить более эффективную экономику.
        П е т р о с я н. Нет вы не сможете. Вы, как только заикнулись об этом, вас тут же и не избрали бы. Должно быть разделение труда. Одни должны работать, другие руководить. И всякий должен совершенствоваться  в своей работе. И не оглядываться назад и на других.
           В л а д и м и р о в. Тогда позвольте, в таком случае, вас спросить. Что же ждёт этих людей?
           П е т р о с я н. ( обращаясь к Петру). Пётр?
           П ё т р. Да.
           П е т р о с я н. Ты всё приготовил?
           П ё т р. Да.
           П е т р о с я н. Тогда давайте выпьем и закусим, и Пётр расскажет, что кого ждёт. (каждый налил столь сколь хотелось, Пётр заменил кассету – барабанная дробь заполнила сцену, Пётр уменьшил громкость).
           В л а д и м и р о в. Так кто же мне объяснит, что будет с людьми? Что ждёт людей, которые не способны изменить своё мышление или не пожелает менять?
           П е т р о с я н. (Посмотрел на Петра, как бы говоря, продолжай мол).
           П ё т р. Рыскал я по весне по всему краю в поисках трактора Т-130 с бульдозерной навеской, по заданию шефа. И вот связи вывели меня на предрика, ещё до упразднения, с которым мы приехали в краевой центр, к одному кооператору, они только начинали появляться. Обосновались они в подвале одного многоэтажного дома, зашли к ним в кабинет, стол заставлен телефонами, прономерованными папками. И когда, после знакомства, я спросил о тракторе, хозяин через пять минут сообщил: - «Так, есть с капремонта. Как будете рассчитываться; наличными, перечислением, инвалютой или рублями?» Я, чтобы марку не терять, тоже с козыря, мне, мол, всё равно, но нужен автотранспорт для доставки его на место. Он решил и этот вопрос. Выполнил заявку и предрика, да кстати сказать, на тех складах, где он и был, и где ему отказали. А после того, как разговорились, он рассказал о личной жизни: - «Я живу, говорит, лучше вас. Я позволю выпить у себя в кабинете и ни кто мне не указ. Я любую из своих сотрудниц могу «трахнуть» вот здесь, на этом столе. И ни кого бояться, не намерен, да и партнёрша это примет за честь. Попробуйте-ка вы это сделать, так вас сразу же ославят, осмеют и выгонят с работы, как собаку из церкви. Да и не всякий у вас за своё место держится. Вам его не жаль и потому, в большинстве своём, работают плохо. Не за что хорошо работать. Вы руководитель района, а считаетесь слугой народа. А как это понимать? Во всём мире есть слуги и хозяева. Слуги работают, а хозяева руководят и думают. Вы есть слуга слуг. Это, что нибудь серьёзное, это что имеет какой нибудь смысл? Всё в природе двух полюсное; плюс и минус, север и юг, мужчина и женщина. Что будет если останутся одни мужчины или одни женщины? Это же тюрьма. Вы согласитесь на такую жизнь? Я холост, но радостей и удовольствий видел и испытал больше вас. Свадьбу я буду проводить в Париже. Дело осталось за оформлением документов. А вы туда, просто так, не сможете съездить. У вас и денег-то не хватит на один билет, не только на один самолёт.
          В л а д и м и р о в. А как он к рабочим относится и заботиться?
          П ё т р. По обстановке.
          В л а д и м и р о в. А всё таки?
          П ё т р. Тот предрик тоже этим интересовался, и хозяин по селектору вызвал к себе для наглядности, какого-то Конюхова из цеха по изготовлению  металлической сетки. Тот явился, запыхавшись, с вопросом, в чём, мол, дело? Хозяин и спрашивает: - «Почему ты вчера не выполнил норму на один рулон сетки? Тот отвечает: - «Свет отключили в четыре часа, я подождал до шести и ушёл домой, а свет включили только в семь часов вечера. Я не виноват. Сегодня я перевыполню норму на два рулона. А хозяин ему: - «Мне вчера требовалось удовлетворить заявку на сетку одному клиенту, а по твоей вине мы её сорвали. А этого не должно быть никогда». Тот объяснить старается, заикается, мол, свет-то дали только в семь. А тот своё мнение утверждает. «Меня, мол, это не касается, пусть свет дали бы хоть в семьдесят семь, а ты должен был прийти и сделать дело. И сдать свою продукцию на склад до десяти часов вечера, а оттуда отправят клиенту до двенадцати часов, и не позднее. Ты, что не уяснил наш уговор. Ты, вместе со своим «дерьмом», не стоишь того, сколько мне пришлось заплатить штрафу». И не слушая дальше объяснений рабочего, встал, подошёл к нему, и со всего размаху ударил его кулаком в лицо. Тот утёрся кровью и молча вышел из кабинета. Хозяин вымыл руки, налил стопку коньяку, выпил, проговорил: - «Запомнит на всю жизнь. Советы придумали законы о труде, и дали изучать их рабочим. Рабочие изучили эти законы, а особенно свои права, а обязанности не усвоили или стараются их обойти, у меня один закон – это я. Как я поступлю, знаю только я один. А рабочим это знать не к чему. Они должны знать только одно – это то, что нужно в срок и в полном объёме сделать свою работу. А рассуждать можно дома с женой или сам с собой. А тут  плачу, я и руковожу. Не нравится у меня работать, идите к другому хозяину, туда, где нравится». Вот с тем мы и расстались. А председатель райисполкома всю дорогу качал головой  и сокрушался: - «Как это так, у нас за нетактичное слово бегут к прокурору жаловаться, а тут умылся кровью и ни гу-гу. Пошёл как побитая собака из церкви. И будто ему никто и никогда не говорил, что человек это звучит гордо.
          М и х а и л. Я тоже видел такую же сцену. Был я в Черге по обмену тракторов. Мы свой трактор сдали, а их не было в назначенное время. Хозяин сел с нами и поехал на полевой стан откуда должен приехать тракторист на тракторе  К – 700. Едем, смотрим,  среди пути стоит этот трактор. Остановились, узнаём – спустило колесо, и золотник как раз в луже оказался. Тракторист решил дождаться встречный трактор, чтобы вытащить  К-700 из лужи на сухое место, и попросить товарища помочь накачать колесо. Тракторист, дожидаясь, отошёл от трактора, сел на валун, покуривает. Хозяин, выслушав объяснения тракториста, спрашивает: - «Я тебе, во сколько часов велел пригнать трактор? Тот отвечает, что в три часа дня. «А сейчас сколько?»  Тот отвечает, что уже полчетвёртого. «Если не будешь в четыре часа – уволю, понял»?  Тот не успел ответить, как хозяин с силой ударил пинком в пах тракториста, что тот свалился на землю, ойкая и стоная, потом поднялся и, придерживая ушибленное место, поторопился к трактору. В четыре часа трактор был на месте. Я отвёл тракториста в сторону и спросил, как, мол, он успел приехать. Он мне пояснил, что вычерпал лужу ведром и накачал колесо ручным насосом. В его сапогах чавкала вода, и спина тужурки была потной от пота, не говоря о голове и руках. Что произошло между ними дальше? Не знаю. Мы вскоре уехали. На душе был прескверный осадок; каждому не хотелось быть на месте того тракториста и хозяина – не у каждого наглости хватит.
           П е т р о с я н. Вот такова жизнь. И вот так перестраиваем советских рабочих. От этой перестройки толк будет, а от вашей перестройки нет.
          В л а д и м и р о в. Интересно, интересно… Мы-то боялись слово сказать. Человек - это звучит гордо! Всё во имя человека! Его величество – рабочий класс! А оказалось, что его это не волновало, и он на это не реагировал. Неужто в «морду» бить нужно каждый раз!?
           П е т р о с я н. Нет не всякий раз. Я вот своих сотрудников никого ни разу пальцем не тронул. Понимают. Не за что. Перестройка им по нутру.
           В л а д и м и р о в. А крестьян как? Ударь одного при всех, так они могут и на вилы поднять.
           П е т р о с я н. Я их бить при всех не буду. А если уясню, что битьём не поможет, то я любого уволю.
          В л а д и м и р о в. А если все не поймут, и ни какие меры не помогут их перевоспитать, что тогда?
          П е т р о с я н. Уволю всех.
          В л а д и м и р о в. А кто же работать будет?
          П е т р о с я н. Найду корейцев, китайцев или ещё кого, сейчас безработных много, рынок труда есть.

                Занавес.
               
                ДЕЙСТВИЕ 7
                Явление 1
Сельский дом культуры, на стене которого висит объявление «Сход граждан села» На сцене за столом члены президиума. За столом Владимиров, Пётр, Михаил, Лена, администратор села, два рядовых колхозника. За трибуной Петросян.
         П е т р о с я н. Граждане, вы тут яро выступали и отстаивали свою леность, свою неисправимую способность саботировать сельский труд и мои просьбы по изменению своего мышления и сознания. Вы не захотели избавиться от многословия, вы и меня втянули в неё, я начал привыкать часто и по много выступать. Оказалось, что не я вас научил работать, а вы научили меня по много говорить, и главное, вы это уже поняли и решили, что жизнь можно притормозить, и мои решения, и мои планы можно отменить, или не делать, или делать абы как. Я поработал  на всех участках и убедился в этом.
(он посмотрел на свои ручные часы, прислушался и заключил свою речь)
    А теперь я объявляю своё последнее решение. С сегодняшнего дня, вы все уволены за нежелание, работать на земле. Можете уходить на все четыре стороны. Остаются на моём попечении только пенсионеры, у которых нет детей, и то это по просьбе администрации. Остаются  несколько рабочих и специалистов их списки помещены на стене в фойе, если, конечно, пожелают остаться, я в этом не настаиваю, (шум в зале).
        В л а д и м и р о в. Дорогие товарищи, я посмотрел все пункты вашего договора, решения общеколхозного собрания, когда Петросян принимал ваш колхоз, и не нашёл в его действиях никаких нарушений для вынесения сегодняшнего решения об увольнении всех колхозников. Вы за это дружно тогда проголосовали.   ( в зале крики, шум, проклятия).
      Г л а в а  с е л а. Дорогие товарищи, односельчане, я предусмотрительно договорился с соседними сёлами, чтобы они могли вас принять к себе и представить работу по возможности. Транспорт для переезда нашли.  (послышались крики и проклятия и в адрес говорившего, на улице послышался шум подъезжающих автобусов, остановились, заглохли, стало тихо и на улице и внутри клуба. Из открывающихся автобусных дверей послышалась корейская музыка и голоса людей. Все вышли из клуба навстречу нежданных гостей. Через некоторое время Петросян закрепил за каждым автобусом своих подручных, и они ушли развозить новых жителей по квартирам колхозников, а тех погрузили в эти автобусы и отправили из колхоза «Заоблачный». День прошёл, неожиданно быстро стемнело. Петросян вернулся в клуб, прошёл на сцену, включил свет, собрал со стола документы, посмотрел и в пустой зал произнёс.
       П е т р о с я н. Ну что ж, прощайте атеисты, коммунисты, бюрократы, демократы, здравствуйте, крестьяне, труженики села.  Есть, тут кто, эй, есть тут кто? Выходите из клуба.
      (Было тихо, лишь снаружи слышался стук топоров и треск бензопил, хруст кедровых сучьев, как будто кто тяжёлый ходил по сухим костям.)
               
                Явление 2
В библиотеке у окна стояла пожилая библиотекарша, смотрела, как вырубали кедровую рощу. Полная луна освещала землю, и было видно кругом, как днём. Кое-где горели костры. Она не осознала и не заметила, как погас свет. Лицо её освещалось пламенем костров. Придя в себя и, поняв, что происходит, проговорила:-
         Б и б л и о т е к а р ш а. Боже мой, как же так… Рощу – то нашу…Кому же она помешала???
(осмотрелась по сторонам) (продолжила)
Оставили меня – то одну. Теперь и идти – то некуда. Как же они так???
   От обиды и одиночества из глаз библиотекарши потекли слёзы по её морщинистому лицу.  Она подошла к радиоприёмнику, прислушалась, повернула ручку громкости на полную силу. 
          Ф и р с. (подходит к двери, трогает за ручку) Заперто, уехали… (Садится на диван)  Про меня забыли… Ничего я тут посижу… А Леонид Андреевич небось шубы не надел, в пальто поехал. (Озабоченно вздыхает) Я-то не поглядел… Молодо – зелено! (Бормочет что-то, чего и понять нельзя) Жизнь-то прошла, словно и не жил. (Ложится) Я полежу…Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего…  Эх ты… недотёпа! (Лежит неподвижно).
        Слышится отдалённый звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный. Наступает тишина, и только слышно, как в саду далеко топором стучат по дереву.
(Старушка заслушалась, забылась, ушла душой и сердцем в мир пьесы Антона Павловича Чехова).
               
                У М  Б О Л И Т
               
                Д р а м а т и ч е с к а я  п о в е с т ь.   
(С алкоголизмом, как с любым национальным бедствием, нужно бороться всеми доступными средствами, не считаясь с затратами; физическими – ли, материальными и моральными).
           Солнце уже закатилось за зубчатый горизонт гор, окруживших село со всех сторон, но её свет с запада золотыми бликами освещал дома и улицы, буйные сады из ветлы и черёмухи с чёрными кистями ягод, цветущие огороды, и траву на склонах гор, которая сделалась тёмно зелёной. Давно протарахтела телега с флягами, это проехал молоко сборщик частного сектора. Коровы стояли в пригонах и, пыхтя, лениво пережёвывали жвачку. В загоне частных овец, стоящий с краю села, призывно блеял маленький ягнёнок, потерявший мать, потом она отозвалась, и ягнёнок затих. В воздухе стоял тот приятный запах, который бывает после недельной жары, когда проходит долгожданный дождь.
     Хлеба выходили в колос и уже нижние листики начали желтеть от жары, и дождь был очень кстати, но уже шёл сенокос и дождь там срывал работу.  И старики двояко говорили: - «Хлебу – то надо влаги, а вот сену нет, хотя присмотреться, то можно сказать и траве он в пользу, так как  отава пойдёт в рост и пригодится, когда все травы будут скошены, а время позволит, то можно и отаву косить». Значит дождь этот, да и любой другой в это время делал сельчанам вреда меньше чем пользы. Мы, молодёжь, слушали  их разговоры и сомнения и не очень вникали в суть дела; свежее на воздухе стало, ну и хорошо.
Всё хорошо, что хорошо.
       Шура уложила детей в постель, хорошо, что они быстро заснули; набегались за день. Прикрыла дверь, накинула «чёпку» на дверном косяке, вместо замка, вставили хворостину от берёзового банного веника, встала на нижней ступеньке крыльца, задумалась. Да, стой, не стой, а на работу нужно идти, идти крутить кино на вечерний сеанс. Когда днём перематывала плёнку и испытывала аппаратуру несколько раз, смотрела на экран, потом просмотрела целую часть, не могла оторваться. Шла сплошная любовь; и поцелуи, и обнимания, и даже постельные действа так её взволновали, что едва себя сдержала, чтоб не заплакать. Домой она пришла расстроенная, отпустила детишек играть, а сама взяла тяпку и до самого вечера пропалывала огород и после прошедшего дождика окучивала картофель, и успокоилась лишь к вечеру, когда вернулись детишки, и пришла корова из табуна. Мысли опять завертелись в голове. Она вспомнила, как подоила корову и отправила сына сдать молоку молокану, а сама, раздевшись, зашла в самодельный душ; такое простое и удачное приспособление – на четырёх столбиках на перекладине старый бензобак от комбайна, вдоль крыши дома под карнизом был подвешен жёлоб и конец которого опускался в горловину бака. Под порогом не было, как обычно, грязи от потоков дождевой воды с крыш и бак наполнялся мягкой дождевой водой. В бак был вварен кран, который  оканчивался распылителем от поливальника. Стены были забраны тремя листами шифера, а в дверях висел старый бархатный ковёр с изображением нагой русалки с длинными распущенными волосами, сидящей на серых валунах среди зарослей и разлившегося ручья. Столбики и стены были окрашены белой краской, бак под воду был чёрный, чтоб лучше грелась от солнца вода. Пол и стульчик были не крашены, а начисто отфугованы и сверкали восковой желтизной с розоватыми прожилками  сосновых плах. В одном углу была прибита фигура бронзового кота, в одной лапе он держал вехотку, на другой, на острых коготках, лежал брусок розового мыла, на выгнутом хвосте висело полотенце. Мордашка кота улыбалась, губы его растянулись в улыбке до ушей, глаза сужены и внутри светились чёрными точками искрящихся зрачков. В другом углу было вмонтировано узкое зеркало, крыло от трельяжа. Нижним концом оно было вмонтировано и зажато в зелёных лапках и касалось горба большой жестяной жабы. Верхний край был зажат крыльями горного светло – серого коршуна, упершегося чёрными когтями в столбик, клюв его был раскрыт, глаза уставшие, язык его красным лепестком,  как живой будто двигался.
    Шура присела на стульчик, сжалась, посидела немного, усталость стала проходить. Она подняла глаза. Увидела себя в зеркало, устыдилась себя, зажала груди, соединила колени. Потом отвернулась, открыла кран и стала натирать себя мылом. Хоть и не холодная, но не то, что в бане, вода  сразу освежила всё тело, аж дух захватило. Она несколько раз охнула, потом обвыкла, убавила поток воды, стала растирать тело вехоткой. Усталость от прополки прошла совсем. Ополоснулась, вытерлась полотенцем, расчесала длинные тёмно – русые волосы, которые от воды стали совсем тёмные, и волнами опускались по неровностям её тела и уходили ниже пояса. Озорно надела вехотку на глаз ястреба, а полотенце кинула на искрящиеся глаза кота, произнесла:
         - Нечего подглядывать.
Позвала дочь, велела принести халат. Та принесла, и, зайдя к матери с халатом, осмотрела её с ног до головы, произнесла:
         - Какая ты, мама, красивая! То ли я такая буду?
Шура надела халат с огромными белыми лилиями на голубом поле, глубоко вздохнула, тихо,  опечаленно произнесла:
         - Будешь, доченька, обязательно будешь, только счастлива ли будешь? Какое время будет, что за жизнь настанет, не знаю. А красота от тебя не уйдёт. Теперь уж не уйдёт! Всё, что во мне и в отце было  красиво, всё тебе досталось. Только доли такой не дай Бог, хоть и не верующая я, так к слову пришлось. Давай помойся и ты, а я пойду.
     Шура вынула из дочериной косички голубую ленточку, перевязала ею косу свою, откинула её назад и вышла. Потом, а потом как и каждый вечер… Приготовила ужин, накормила детей. Управилась со скотиной. Поставила на таганок чугун с картошкой для поросят, накачала паяльную лампу, разожгла её, прочистила на всякий случай стальной иголочкой на длинной трубчатой ручке и вставила в патрубок в таганке. Лампа, нагревшись, загудела, и голубое пламя заплясало под дном чугунка. Это лучше чем варить на таганке кизяком. Газовые плиты ещё очень нескоро появятся в селе, и потому Филипп придумал такое приспособление первым в селе. Впервые было изготовлено и водяное отопление от котла, вмонтированного в «грубку»  деревенской печи, и ручную водяную колонку, и ветряк с тракторным генератором, дающий свет под сараем и на ограде. По весне изготовили кизячный станок с приводом от трактора. Да потом стал мастерить ручную «капусторезку», шёл разговор и об изготовлении ручной картофелечистки; где сам мастерил,  где к молодому инженеру бегал, а то и его к себе приводил, мозговали вместе, а то и делали вместе. А теперь уж как полгода запил Филипп и разговора об этих вещах не ведёт, к инженеру пристали другие рационализаторы, и он с ними всё время проводил.
     Шура обвела двор взглядом, посмотрела на наручные часы, приложила к уху, послушала. Время ещё в запасе было до работы. Подошла к бельевому шнуру, сделанному из проволоки и обтянутым матерчатым чехлом, чтоб ржавчина на бельё не касалось, то же дело его рук. Мастер он, золотые руки; хоть на электросварке работать может, хоть на автогене, хоть на токарном и сверлильном станке.  Вообще ходовой и нужный человек, и работник прекрасный, да вот на горе эти золотые руки ему достались, ото всюду убрали его по причине пьянки, только на комбайне оставили, по нехватке механизаторов. А сейчас она подошла к шнуру, на котором висел матрац с его койки. Он висел весь день, но неприятный специфический запах до сих пор не улетучился, простыни она постирала, они высохли, и дочь их сняла и занесла в дом. А вот матрац пусть висит, приедет с работы сам занесёт. Занесёт, если сможет. Шура прошла по ограде, покрытую травкой муравкой, это тоже он развёл  и засеял всю ограду, и теперь это так красиво и мило смотрелось. Прошла по ровному деревянному тротуару, подошла к калитке, замедлила шаг; доска, закреплённая одним концом на двух шарнирах, стала медленно опускаться в углубление под калиткой, щеколда щелкнула, и воротца стали открываться сами. Пройдя подвижную доску, она ступила на гравийную дорожку. Воротца закрылись, доска поднялась, щелкнула щеколда. Шура оглянулась, улыбнулась, глубоко и прерывисто вздохнула, пошла к клубу.
Киносеанс прошёл успешно, народу было много, не то что три, четыре человека, а пол зала. Шура сослала с шофёром молоковоза рецензию в местной газете на летнюю дойку животноводам обоих гуртов. Афоня, не только прочитал газетную заметку.  Сколько рассказал от себя, да прибавил от своей развратной фантазии, такого, от чего уши, как говорится, даже у стариков вянуть начинали, а молодые, хотя и фыркали, да совестили Афоню. Но гонимые колдовским чувством любопытства, пришли все кто слушал его, или тех, кто пересказывал Афонино враньё. Афоня вплёл сюда анекдотические истории.  То, как мать отдавала дочь свою замуж, что наказывала ей; только от одной этой заповеди можно написать лишь одну – что путь к сердцу мужа лежит через его желудок, а ещё короче этот путь, если ещё и со стопочкой, а остальные заповеди и не каждому слушать позволительно. Но сам Афанасий Александрович в кино не попал, потому что он возит молоко после дойки на сырзавод, и возвращался после одиннадцати часов вечера, когда люди уже шли из клуба домой. Он и на этот раз возвращался с завода, когда уже все прошли по домам, и лишь свет фар выхватывал из темноты переулков, или сидящих на скамейках у ворот, обнимающихся, целующихся, и просто прогуливающихся молодых парней и девчат. Иногда по два или по три мужика «шаражились» пьяные по дороге, и даже попадались молодые парни. Выпить и Афанасий любил, но только по какому нибудь случаю; съездить на мельницу, привезти сено, заготовить дров, стаскать уголь, или у кого на помочах случалось бывать. Тут Афанасий напивался до «сшибачки». За столом он наливал себе сам полную посудину; стопку ли, стакан ли, кружку ли – всё равно полную – выпивал, наедался, сколько мог, не орал песни, и не плясал под пьяную лавочку, а забирался, куда нибудь в тихий уголок, и, подложив под голову кепку, или фуфайку и засыпал. Выспавшись и поднявшись, оглядывал компанию, произносил: - «Ху, не разбери, пойми что творится». Просил горячего чаю с сахаром, напивался до пота, объяснял:
       - Вся дурь, что б с потом вышла. Мне вечером молоко везти.
Поднимал вверх палец и уходил, не смотря ни на какие уговоры друзей. После любой пьянки он обязательно вёз молоко с фермы на завод.
         - Я, как штык, всегда готов, - говорил он. И действительно, он без выходных и отгулов, без отпусков, и, не отпрашиваясь ни по какому случаю, возил  молоко вот уже двенадцатый год. Я, говорит всегда как штык, всегда готов. Утром в шесть надо закачать молоко на ферме и отвезти на завод, вечером тоже. Отдыхать приходится среди дня, да среди ночи, это когда машина исправна, а не исправна, так ремонтировать надо в спешном порядке, оно и начальство тогда всё возле него крутятся, знают, что  его работу нельзя отставить на завтра, даже на час от распорядка. Строгий распорядок, да ранний подъём и работа на свежем воздухе укрепили его здоровье. Он был не высок, но коренастый и силы был завидной. Когда не входило всё молоко в цистерну, приходилось лишнее молоко наливать во фляги и ставить их рядом возле цистерны, и, привязав к цистерне, вести на завод. Так он их грузил один, брал их за ручки, раскачивал и с размаху закидывал выше себя на место.
       А сейчас он ехал, насвистывая песенку из далёких детских лет: - « Мы пионеры дети рабочих». Он знал всю эту песню, на языке вертелась одна эта строчка, и он, посвистев несколько строк, пел словами только эту строку. Как бы этими словами обращался и к влюблённым и к пьяным «шаромыжникам»; только интонацию менял, к первым нежно и торжественно, ко вторым пренебрежительно и зло. Некоторые поднимали руки, просясь доехать с Афоней до дома, но он не брал ни кого, приговаривая  вслух.
       - Ты завтра спать можешь до солнца, и пока тебя не заберёт бригадир на машине на работу, а можешь, и, совсем выходной устроить; а на работе без тебя или с тобой в пьяном виде или с глубокого похмелья, а на работе хоть не разбери, пойми, что будет твориться. Довези тебя до дома, а там тебя не сразу из кабины высадишь; будешь всякую чушь городить, а мне тебя слушай, а мне к шести часам надо быть на дойке, а ты - то  это в разум не возьмёшь. Иди, голуба свинячья, своей дорогой. «Нажрался», так топай сам. Эх вы, дети рабочих…
     Целующимся наказывал:
    - Целуйтесь крепче пока украдкой, пока скрытно, пока не велят, а как только разрешат, и жена под боком, так всякая охота пропадёт. А как начнут обзывать друг друга, так не только целоваться, а говорить об этом стыдятся. Целуйтесь пока в этом находите радость.
  И всякий раз, при этом, ему вспоминалась его целовальная молодость. Вспоминается ему его красавица невеста Антонида. Встречались они всего один месяц. Без сопротивления сразу же она отдалась Афоне, а на новый год свадьбу сыграли. Два года прожили, двух дочерей нажили, погодки, в одной качке спали. Подросли дочери, нужно было Антониде на работу идти; коров ли доить, телят ли поить, или на свеклу, или на мехток – зерно очищать. А она к таким работам не приучена, и специальности никакой, вдобавок свекровь  заболела, слегла совсем. Антониде одной пришлось всё делать по дому, одной всё надо. Год прожила, «пробесилась» – не знает куда кинуться, куда податься, за что взяться. Мать её уехала жить в райцентр, а через месяц, забрав детей, на попутной машине уехала к матери, оставила мужа и больную свекровь. Афоня заезжал несколько раз,  уговаривал вернуться, Антонида отказалась наотрез. Ещё через год Антонида, оставив дочерей на попечение матери, устроилась уборщицей в прокуратуре, вскоре вышла замуж. За больной матерью Афонии ухаживала соседка Катя; постоянно топила печь у неё, ухаживала, стирала бельё, водила в баню, там её мыла и приводила в избу. По субботам мыла пол и подбеливала комелёк у печи. Посмотрит Катерина, как Афанасий пошёл в гараж, Катя к его матери, накормит, постель заменит, да всякие деревенские новости расскажет, а то иной раз и за врачихой сходит. А к вечеру приготовит еду, и как только Афанасий в ограду входит, Катя быстренько домой. Она уходит, а дела её рук и их тепло, в избе до утра видны и ощутимы. Один раз мать ночью застонала сильно и заплакала от боли, Афанасий к ней:
         - Что надо, мама, за врачом может сбегать?
Мать поманила Афоню пальцем к себе поближе, он наклонился, она положила ладонь на его затылок, приблизила его лицо к губам, поцеловала сухим ртом сына в щёку, и прошептала еле слышно, но слышно было очень чётко и явственно, Афанасий даже вздрогнул:
        - Женись на Катерине, дочкам  помогай, пока замуж не выйдут. Антониду выкинь из головы; самогон гнала и пила, притворялась больной, голова, мол, болит.  Прощай…
         Потянулась и затихла. Катерина будто за дверью стояла, постучав в дверь, вошла вся в снегу. Выла метель.
Умершая мать лежала на печи, вытянувшись из угла в угол, керосиновая лампа без пузыря, мигая желтоватым язычком, стояла на чувале, освещая лицо покойницы, и лицо с грудью Афанасия, стоящего на табуретке возле печи.
       - Всё наверно, отмучилась, год ведь лежит, - проговорила Катя.
        - Да, померла, - проговорил Афанасий, - вот прощались, наказывала жениться…
Катя перебила, не дав досказать начатый разговор, стала вести неотложный разговор:
        - Да, ладно, за старушками сбегаю, они скажут, что и как делать. А ты иди, отпрашивайся, а то твоя работа не ждёт, пока замену найдут, да не всякий согласится в пургу такую.
        - Мать наказывала жениться на тебе, Катя, - проговорил Афанасий, - но Катя была уже в дверях. Афанасий не расслышал, толи что ответила Катя, или не поняв, вышла, лишь холодной искристой волной ветер дохнул через сенцы в их однокомнатную хату и лепесток пламени «затрепыхал» и совсем бы сорвался, но Афанасий защитил своей ладонью, и тот успокоился. Дверь закрылась, Катя скрылась в темноту, унося за собой невысказанные слова и ответ.
Через полчаса пришли соседские старушки, заставили Катю истопить печь, нагреть воды, найти всё из смертного белья, которую покойница берегла долгие годы и, даже в голод не продала, не променяла на кусок хлеба; свадебную парочку и праздничные юбки и кофты снесла в район на базар, а смёртное сберегла. Катя знала где, что лежит, всё приготовила, подала старушкам. Когда вода согрелась, старушки помыли покойницу, обрядили и уложили на широкую лавку против деревянной иконы с изображением седого старца с венцом на голове. Нашлась и свечка, её зажгли и поставили в солонке, на столе возле изголовья покойницы. Афанасий вернулся только к полудню. Привёз на лошади гроб и крест из колхозной мастерской. Через час пришли все шофера и сообщили, что могила готова. Ждать было некого. В этот же день и схоронили. Поминки справили в колхозной столовой. Когда усадили всех пришедших, Афанасий расставил водку на столы, а одну взял и положил в карман штанов, сказал:
        - Катерина, управляйся тут, а я пойду домой, а вы дорогие товарищи помяните сейчас и мать и отца, обоих нет, извините, - и ушёл домой. Придя в избу, Афанасий удивился, как это, обычно тесная комната, теперь стала пустой и огромной,  как яма. Было тихо и одиноко, лишь святой старец высокомерно смотрел на Афанасия, как судьба. Он взял с книжной полки альбом, вытащил фотографию величиною со школьный учебник. Это фотография его отца и матери, когда отец приходил с фронта по ранению. Прошёл в святой угол, снял с иконы рушник, на котором мать крестиком вышила петухов, красных с чёрными перьями на крыльях и хвостах, повесил его на левую руку, правой взял икону и, подойдя к двери, открыл её и вышвырнул икону на улицу в снег. Вернулся в пустой угол, смахнул с полочки пыль, поставил фотографию на место иконы и рушник повесил вокруг фотографии, произнёс:
       - Вот так. Справедливее будет. Эти хоть свои, да и заслужили. А тот неизвестно кто, и непонятно за что ему такая почесть. Сел за стол, поставил бутылку перед собой, вытащил ящик стола, вынул кусок хлеба и стакан. Налил, выпил и стал разговаривать с фотографией. Никто не слышал упрёков сына своим покойным родителям за свою одинокую жизнь. Никого из родичей не было; ни родителей, ни детей, ни жены. Потом он выпил остальную водку из бутылки без стакана. Фотография зашевелилась, полотенце плавно вздрагивало. Афанасий сквозь слёзы смотрел на своих родителей, и ему стало казаться, что они моргают и будто шевелят губами; отец улыбался, такой мужественной поддерживающей улыбкой, мать застенчиво смотрела пристально и очень внимательно, с большим старанием рассматривала сына. Афанасий задавал вопросы и слышал ответы. Ответы протяжные, как эхо:
     - Живи веселее, сынок, радостей много в жизни, учись у старших, да слушайся добрых людей, злых обегай, работай, набирай силу, заступайся за мать, береги её, если со мной что случится, - это звучали, как бы ожившие слова его отца из последнего письма, что лежало за фотографией под рушником. Мать шептала, но шёпот эхом повторялся во всех углах:
      - Антонида гнала самогон. Пила часто, притворялась больной, говорила, что сильно болит голова, а сама пила. Женись… на Катерине… женись… женись, а то пропадёшь. Антониду выкинь из головы. Замёрзнешь…
      - Афанасий, встань, вставай, холод – то какой в хате, снегу на пол намело…
Это уже был другой голос. Афанасий  сидел за столом, голова лежала на столе, на подложенной шапке. Когда Катя вошла в избу, дверь была открыта, за порог нанесло снегу, в избе было холодно, и рушник на фотографии шевелился от ветра. Афоня спал. Она истопила печь, стало тепло, прибрала всё в комнате. Вскипятила   чаю, заварила его круто, насыпала  в его сахару и стала будить Афанасия, тряся его за плечо.
         - Устал я, дай посплю, пьян я, мама, не шевели меня, - бормотал он.
У Кати побежали мурашки по спине, она перекрестилась на икону, но там оказалась фотография его покойных родителей, она резко дёрнула Афоню за голову, он поднял и открыл глаза:
       - А, это ты?  А я думал. А я разговаривал вот с ними.
       - Хватит, вставай, вот чай готов, да дверь надо бы закрывать, а то не зашла бы – замёрз. Завтра ещё одного хоронить пришлось бы. Канителиться. Я пойду.
       - Постой, не уходи, поговорим. Ты, Катя, оставайся, а то одному жутковато.
В степи в машине ночевал несколько раз. Ничего, машина, она ведь как живая, тепло даёт и разговаривает, с ней душу отвести можно.
Катя промолчала и на этот раз. Афанасий не понял и на этот раз, уяснила ли смысл Катя, но подробней объяснять не стал, ладно, мол, после доскажу. Он напился горячего чая до пота, разделся и лёг в койку.  Катя погасила лампу и присела на лавку за столом, притихла, ожидая продолжения разговора, но его не было. Афоня дышал ровно, и не понятно было Кате, спал ли или нет Афоня. Каждый думал о своём горе. С потолка смотрела  Антонида, с улыбкой и с распущенными волосами, которые свисали вниз с потолка и закрывали её лицо, колени прижала к животу, а руки разбросила в стороны и держалась на потолке, как жаворонок в небе. Губы её шевелились, Афоня стал медленнее дышать, чтоб услышать её шёпот:
       - Иди, иди сюда, подай стопочку, вон на столе стоит. Ты не допил маленько, а мне и того хватит. Тебе лень вставать, так скажи Катюхе, пусть подаст. За помин матери. Я вас не любила. А ты не женишься. А на Катюхе тем более. Ух, ты…
    Она ударила в ладоши, соединив руки, и оторвавшись от потолка, стала снижаться медленно на Афанасия, приговаривая:
        - У у у, эх, ты Афоня…
Афанасий вздрогнул всем телом, открыл глаза, посмотрел в окно. В сенечную дверь колотилась метель, дробно пристукивая  о косяк. Афанасий стал думать о метели, о себе, о своей судьбе.  Что же делать?
    Молодое сытое тело, и особенно ноги Катерины, с какой – то невероятной силой тянули её в кровать к Афоне, но дух покойницы и скачущие мысли удерживали на месте. Она слышала наказ матери из уст Афонии и поняла хорошо слова, сказанные им сейчас, но ей очень хотелось настоящих слов, ясных и понятных. Хотелось, чтоб Афанасий взял её за плечи, посмотрел бы ласково в глаза и так бы с трепетом душевным упрашивал бы её быть его женой. Прошлое её было всё дозволенным, как у петухов в курятнике.
     Стекло в окне, от печного тепла, начала оттаивать, и вода ручьями стала стекать вниз на подоконник. Плакало окно, так же тихо плакала Катя. В оттаянный прогалок стекла заглядывало косматое лицо метели, яростно швырявшее снегом в окно, стараясь попасть в Катю, но стекло не давало, но Катя от каждого броска моргала и мелко вздрагивала, боясь, что снег долетит до её лица. Потом он закрыло лицо, и не стала смотреть в окно. Мысли бежали в детство. Там был один ласковый день, и он помнился, а остальные шли кувырком. Без чувств, без особых желаний, без уговоров. Но это пошло от первого раза. Все взрослые ушли в поле, Война. Приходили родители домой, когда дети уже спали. Это было летом, в воскресенье. А в субботу топили бани,
Мылись, а в воскресенье взрослые уходили на работу, а подросткам давали выходной. Кате было десять лет, младшему брату три года, старшие ушли с матерью в поле на прополку хлеба. К обеду заморосил дождик, дети с реки прибежали в ограду к Кате, стали играть в пап и мам. Катя укачивала братика в качке и называла его сыночком Васей, с прибаутками:
     - Спи сыночек, Васенька, спи мой маленький, - и Васенька засыпал, соскучившись по материнской ласке.
     Был здесь и двенадцатилетний Гришка, соседский мальчишка, он уже три года работал на сенозаготовке, а сейчас готовил с дядей Игнатом косилку для кошения хлеба. Тот был комиссован с фронта по ранению и без глаза, с чёрной повязкой, он был похож на морского пирата. Бабы побаивались его вида, но липли к нему все и постоянно. Он не отталкивал их и Гришуха усвоил многие повадки дяди Игната. И тут он быстро вошёл в игру и назвался папой Васятки и мужем Кати. Он всех распределил по работам, как обычно делал дядя Игнат; кого заставил полы подметать, кого окна мыть, кого бурьян дёргать по за оградой, кого варить обед, да за Васяткой смотреть, чтоб не встал, и не стал искать «маму». А «маму» повёл в баню. Баня хранила вчерашнее тепло и была тёплая вода. Он быстро разделся и стал поливать Кате на голову тёплую воду. Она сидела на полку нагишом, а он стоял против её и гладил одной рукой ей шею, груди, живот, колени. Было тепло и приятно от его поглаживания и поцелуев, Катя смеялась и радовалась. Она любила, когда её старшая сестра её вот так же мыла с мылом и парила веником. Потом Гришка стал целовать её всю подряд, в губы, в шею, и прильнул к её ещё маленьким, но тугим. И торчащим вверх соскам Катиной груди. Потом он взобрался к ней на полок. Он плотно прижался к ней, а она чувствовала как у её «мужа» Гриши колотилось сердце, и он часто дышал и сопел.   
           - Вот теперь ты моя настоящая жена, давай оденемся, и пойдё1м детишек смотреть. Да смотри, помалкивай, а то обоим достанется.
          Катя молчала, и никто бы об этом случае и теперь эти случаи стали повторяться ежедневно, не узнал бы, если бы Гришуткина мать, прихватив их в своём саду, не настегала сыну крапивой задницу. Он больше к ней не приходил и стал водить компанию с другими ребятами. По селу пошёл слух, что Гриша стал встречаться с девицами старше его намного. В войну и мальчишки подростки были нарасхват. А потом в жизни Кати всплыла ситуация, как в мутной половодной весенней реке, в пятнадцать лет она забеременела. Гришка закончил десять классов, в своей школе, где Катя работала уборщицей, вместо умершей матери. После выпускного вечера он встретил Катю в центре села и предложил вечером встретиться. Она согласилась, и они ночевали у Кати в сенцах на полу. Утром  старшая сестра, уходя на работу, увидела лежащих, в обнимку Катю с Григорием, промолчала, повздыхала и ушла молча.
   Солнечный зайчик, пробившись через щель в двери, щекотал лицо Кати, она проснулась, сообразила, где она, и что с ней, крепко стала тискать и прижимать к груди голову и шею Гриши, осыпая его грудь сплошными поцелуями. А потом повторилось всё сначала, и так хорошо было обоим. И Катя сказала:
     - Ну, вот теперь ты мне настоящий муж, я скоро мамой стану. Мне с тобой очень хорошо бывает, видимо, не зря девки замуж бегут. Счастья-то сколько жить вместе, завидую я замужним бабам. Что скажешь?
     - Бывают и слёзы, - только и сказал Гриша, - если в военное училище не поступлю, вернусь и сразу женюсь на тебе.
       - А если поступишь, что тогда?
      - Не знаю пока, там видно будет…
      - Я буду ждать до седых волос, - со смехом проговорила Катя…
Через три дня Гриша уехал из села, в военное училище он поступил, в село не приехал ни разу. Где он сейчас? Говорят, в Москве служит, академию закончил, полковник уже.
       Мысли вновь вернулись в пятнадцатилетнее детство – ли, юность, а может зрелость, а возможно всё вместе смешалось, война всё смешала.
       На третий месяц Катя призналась сестре, что она беременная. Варя заплакала, запричитала, заголосила в голос, как по покойной матери. Нужда и голод ещё долго продолжался оставаться в сиротских семьях.
    -   Богатство к богатству, а нужда к нужде, горе одно не приходит, пришла беда - отворяй ворота, - начала сыпать прибаутками бабка Лушанка, миловидная, говорливая женщина, что тайно занималась акушерством и абортами, тем и жила. И продолжала свои изречения и «присказульки»:
      - А попробуй, откажись, глядя на этих сирот в слезах, я ведь тоже душу имею, не деревянная, и понимаю, что лишний рот, ой как лишний! Ни кола, ни двора зипун весь пожиток. И сами – то, как скромно одеты, а тоже, поди - ж ты, любовь завела. А что поделаешь? Молодость есть молодость, да притом без управная, вольная, хоть и голая. Ладно, поплачьте, да успокойтесь, нагрею воды и приступим. Но знайте, что здесь я тебя целовать не стану.
   Сёстры меж собой переглянулись, кисло улыбнулись, немного успокоились. Лушанка продолжала:
       - Полгода назад Клавдия Васильевна, «лисятница» наша, приходила ко мне. Ты, говорит, аборты делаешь, а не сможешь ли мне чем помочь, чтоб я родить могла. Шкуру черно-бурой лисицы, говорит, подарю. Я отказалась от будущего подарка, а Клаву обследовала; засохла она, всё жалась, да пряталась от парней, на работе убивалась, чтоб приданное накопить, с нищетой боролась, а время не ждёт, в  годах уже сама, пятерых могла бы к этому времени нарожать. Разложила её, обследовала, смотрю опущение у неё от тяжёлой работы. Давай её тискать, да править, три бани истопила, там с ней занималась. А потом наказала кушать только растительную пищу, да вечерами на гулянку ходить, чтоб обязательно приходила плясать на «Сонькин пупок», а как будут молодые уходить по домам, так чтоб шла следом за гармонистом, да частушки, задорные, сердцещипательные пела. Говорит мне, - «Что я, мол, и частушек – то не знаю, и плясать хорошо не умею». Частушки я её научила петь, а плясать то в темноте можно хоть как. Смотрю, намедни, приходит Клава, а с ней милиционер. Ну, думаю, продала меня Клавка, строго за это ремесло наказывают, а тогда особенно. Срок давали. Вы думаете мне охота в тюрьме корчиться за ваши уговоры и слёзные просьбы. Конечно, нет.
  Варя, было, вступила в разговор, мы, мол, никому, но Лушанка перебила:
          - Все так говорят, когда в ногах валяются, упрашивают со слезами. Да и опасная это работа, мамашу загубить можно запросто. У какой бабы, какой организм.
А иная сразу на работу – не побережётся, или не посмеет дома остаться, а бригадир орёт, на работу гонит, а тут пошевелиться нельзя. Не скажешь же ему, что, мол, у Лушанки была. Отсюда и осложнение и больница и допрос, говори мол, а то лечить не будем. И Лушанку жалко, и себя больше того. Хорошо если случилась в это время покойница, прости, Господи, какая баба умирала, так на неё сваливали грех этот, она, мол, аборт делала, а некоторые говорили, что сами делали. А меня пока никто не выдал. А тут Клавка с милиционером пришли ко мне в хату. У меня, даже волосы на затылке зашевелились, и ноги онемели. А у Клавки рот до ушей растянулся, лицом подурнела, а платье вздулось. Смотрю, не пойму, что от меня – то надо. Беременная будто, а милиционер – то причём?
Клавдия, видя мою растерянность, заговорила: - «Тётя, Луша, вот пришли к тебе с Ваней, да с радостью моей. На плясках с Ваней, вот с этим сдружились, а потом и вот Бог послал, ребёночка ждём. Спасибо тебе. А Иван признался: -
  «Я сколь не приезжал, не мог за ворота вывести, а то едва нашёл на вечёрке, ну, да с тех пор и пошла жизнь наша своим чередом. Теперь по закону хочу; приехал свататься, а она, - пойдём, говорит, к тёте Луше, мать она теперь мне вторая…
Ну ладно хватит про Клаву, заговорилась я, вода вскипела. Выйди, Варька, на улицу, накинь замок на дверь, чтоб никто не вошёл. Да подожди нас там.
        От дальнейших воспоминаний Кате становилось дурно и стыдно. Она заплакала вновь и посмотрела в окно, оно оттаяло совсем, и лужа воды накопилась на подоконнике. «Нет, никому Афанасия не отдам, ноги мыть ему буду, царапаться буду за него, как кошка, а не отдам. Но было бы хорошо, если бы он сам посватался, как следует. А то,-  «Оставайся, да мать наказывала». А ты иначе, мол, жить без тебя не могу, ты мне как женщина нужна, да, да, а не как истопница, уборщица с поварихой. Конечно, я и это делать буду, но буду знать, что я тебе нужна по «другому», ежедневно требуюсь. А он: - «Оставайся». Что это такое?
  Полный диск луны, после стихшей метели, смотрел через окно на лежащего Афоню. На него смотрела и Катя. Косы на голове развязались, и одна упала на её ладонь. Катя погладила косу, перебрала пальцами, всмотрелась в волосы. Даже при лунном свете увидела она седые волосинки.  Она выбрала несколько штук, зажала в пальцах, выдернула, намотала на указательный палец, подумала: - Вот, Гриша, и кольцо серебряное получилось, твой  подарок, моё обещание, ждать тебя до седых волос… теперь прощай!               
   Она посмотрела на Афоню. Ноги подняли её, и в горячем тумане, понесли Катю в кровать Афанасия. Тот что-то невнятное забормотал во сне и отвернулся лицом к стене. «Нельзя, нельзя», - стучала мысль. Ноги и руки тянулись к кровати, сердце колотилось во всю грудь. «Нет». Катя повернулась к двери, сделала шаг, сняла с гвоздя на стене фуфайку, накинула старенький полушалок, и вышла в сени, а потом во двор. Утренняя позёмка захватывала дыхание, проникала под полы и в рукава фуфайки. Катя взяла деревянную лопату и стала торопливо кидать колкий и сыпучий снег. Снег пылил и оседал на голову и плечи, таял на щеках, руках и коленях, и стекал тонкими ручейками.
Больше часа времени барахталась Катя в холодной, снежной и морозной пыли. На бровях появились сосульки, колени стало неприятно щипать, подол юбки смок от колен, замёрз и не гнулся. Потом ей попалась деревянная икона с седым стариком, которую выбросил Афанасий. Отёрла концом полушалка, рассмотрела, задумалась и сказала:
    - Это ты меня на путь истинный наставил, отвёл от греха,- поцеловала икону, и засунув под мышку, пошла в избу. Больше месяца она не ходила к Афанасию, но издали следила за каждым шагом его. Через сорок дней он сам пришёл к ним и сказал:
       - Кать и ты Варь, сегодня надо поминки по матери справить; баба Акуля и баба Луша встречали и наказывали мне отвести поминки. Вы уж придите и устройте всё чин чином. Афанасий привёз два ящика водки, тушу барана, остальное было всё своё.
 Набралось старух полно комнату, заставили красный угол своими иконами, зажгли свечи, долго пели молитвы. И хотя многие устали и ждали, когда молитвы кончатся, но порядка нарушать никто не смел, и не говорил вслух об этом. Люди серьёзные, тактичные и уважали давно ещё предками заведённый порядок. Но всех смущало обилие водки, которую видели в сенях. Сначала пели молитвы тихо, достойно, умиротворённо. Потом для прочистки голоса распечатали одну бутылочку, и выпили по маленькой, по капельке, потом вторую, и, хотя, их много было, старушек двадцать с гаком, да на голодный желудок некоторых развезло. Запели молитвы веселее. Потом баба Хима и Анна Лукьяновна запели песню: - «Сказали мил помер, во гробе лежит»… Все подхватили, многие заплакали, заговорили о своих печалях, нуждах, горе. А больше о войне, о работе в колхозе в то время, о безмужней, горемычной године.  Потом наносили полную комнату столов и скамеек, наставили на столы всяческой деревенской еды, а водку выставили, чтоб наливали сами кому сколько можно осилить. Кто ещё мог пить наливали и пили, кто не мог или не хотел её и на дух, не наливали и заговорили опять о прошлом, о своём военном лихолетье и случайные, то есть вольные и невольные грехи. Читаха, баба Севостьяниха, постучав ложкой о край тарелки, и дождавшись, когда все стихнут, проговорила:
      - Мы же собрались не на гульбище, а на поминки, на сорок дён, так уж вы, бабоньки, попридержали бы свои языки, побойтесь Христа, не хулите, отречется он от нас.
    Баба Хима подняла голову, выпила, что осталось в стакане, слегка стукнула им по столу, заговорила:
           - Что он мне твой Бог. Не заступился он за меня, отнял моего Мишеньку в первый же месяц войны.  Даже дожидаться не кого, без надежды. А мне ведь двадцать пять было. Мне мужика три раз в день подавай, как кусок хлеба к столу. Не пожевал, и работы нет никакой, а я до сих пор грею холодную постель своими пышными грудями, да сколько лет мочу подушку горькими слезами. Я же живая, он, что твой Христос не видит, как я мучаюсь. Что прикажете, мне с ним надо было ложиться. Я же паровая, зрелая, в расцвете сил была. Это сейчас я дряхлеть стала, на пенсии уже давно, а и то если бы попался какой старичок – боровичок, так уж не отбросила бы. А он, вон, он глядит и не помогает, а на что он мне, если не может заступиться, что от него проку.
        - Всех не согреешь, за всех не заступишься, - отозвалась читаха, но уже примирительно. Баба Хима не сдавалась:
       - Если за всех заступиться не сможешь, да всех не в силах обогреть, так ты и не Бог, и не лезь в святой угол, да сними с головы венец, да садись с нами грешными за стол. Я тебе стопочку преподнесу. Иди, иди, садись рядом со мной, я бы похватала, есть ли у тебя что божеское.
         - Замолчи, Ефимья, а то я уйду, - обиделась  читаха. Разговор расстроился. Вскоре баба Севостьяниха, и с ней старух шесть, ушли. На смену им вошли Афанасий и трое шоферов из колхозного гаража и, зачем-то, секретарь Совета. Остальные старушки засобирались уходить, но Афанасий удержал их, усадил товарищей, сел сам, попросил:
        - Катерина, поставь мужикам закуски.
А сам налил каждому по стакану и себе. Поднял, пригласил:
     - Выпьем за материну память и за отца, раньше не приходилось, да и не за что было. Мужики подняли стаканы, хотели чокнуться стаканами, но секретарь
Совета Иван Дмитриевич поднял палец, изрёк:
       - На поминках не чокаются, пьют так.
Он знал, что говорить и вообще из местных деревенских обычаев он многое знал и поэтому его часто люди приглашали на такие мероприятия и были довольны, что сама власть за столом, значит, порядок обеспечен. И то правда, беспорядка он не допускал и ни кому не позволял. Но пил вместе со всеми и даже больше других, и на утро приходил опохмелиться. Кстати года через три его убрали с работы, ещё через три отправили в ЛТП, а оттуда он вернулся «свихнутым», и вскоре, выхудав, до свечения, помер, не дожив до пенсии.
     Выпили молча. Афанасий, налил ещё по одному стакану, сказал:
        - Теперь кушайте. Мужики поели, «позаглядывали» на бутылки, Афанасий освободил возле себя место на лавке, позвал:
        - Катя, иди сюда, садись рядом.
Катя прошла, села. Догадывалась она о намерении Афанасия, но было не ясно.
       - Вот, что старушки и мужики, и власть наша тут, кстати, может и неудобно на поминках об этом говорить и делать, но уж так получается; очень плохо, холодно жить одному. Хочу при вас заявить, я женюсь, вот на Катерине.
Катя бросила на него глазами и опустила голову: - «Не так бы надо, ну хоть со мной бы поговорил, меня бы спросил, согласие моё узнал бы. Что же делать?
Ну, да ладно, что хоть при людях, да при власти.
Гости одобрительно заговорили. Секретарь отодвинул тарелку от себя, освободил стол, вынул стандартный бланк с печатью и стал заполнять его и, не поднимая головы, спросил:
     - Согласна, Катерина, быть женой Афанасия и иметь его фамилию?
Катя еле заметно кивнула головой, а секретарь продолжил:
     - Ну вот и хорошо, что согласна, правда старовата, на семь лет старше жениха, но для любви, как говорится, все возрасты покорны, её порывы чудотворны… вот вам свидетельство о браке, а теперь, горько! Давайте не стесняйтесь.
 Молодые «ткнулись» носами, гости выпили, молодые пригубили…
         Пока Катя, теперь уж как законная хозяйка, прибирала комнату, мыла посуду и разносила по соседям занятую посуду и столы, Афанасий разнёс пьяных мужиков по домам. А к вечеру, собравшись и доложив Кате, уехал на молоковозе на сырзавод, вернулся, вот, так же как и сегодня, по темноте со светом фар. В окне его избы горел свет, и Афанасий почувствовал в груди тёплую волну. От первой ночи с Катериной Афоня помнил её инициативу, что ему очень и очень понравилось, и её слова:
      - «Хреновое» дерево всегда в сук растёт. Над чем они вместе довольные посмеялись и повторили несколько раз своё брачное занятие.
А потом всё замелькало, как спицы в колесе. От Лушанкиной операции дети не появлялись, это её сильно угнетало, и их отношения холодели. Катя быстро старела, и через недолго, стала совсем седой, седела и её душа. Вот теперь, проезжая мимо своего дома увидел, что в окне нет света, Катя, видимо, спала уже. Она спала и утром, когда он в пять утра уходил за машиной, днём она уходила в школу убирать, он день был один, а вечером он в рейс до ночи. Конечно, и в таких условиях можно найти время для ласки; а когда он заговаривал об этом, она отмахивалась или отмалчивалась; да уж видно теперь уж ей не до любви в эти её годы. А может они, бабы – то рано зреют, да рано и стареют. То вынь, да положь, а то, и нахал, ты, да когда ты преломишься. Если уж ласки не стало, да страсть, как бензин вспыхнула и исчезла, да уж помалкивала бы. Какая вам трудность? Лежи, да лежи – это нам мужикам проблема; как он упал, так ни каким краном его не поднимешь, как говаривал районный аптекарь Иван Алексеевич. А им то что? Не поймёшь их баб этих. То быстрей подавай им женихов, то немедленно замуж, а там во что бы - то не стало ребёночка. А потом ничего не надо. Если в тряпки не ударится или в общественную работу, то будет жить ни шатко, ни валко. В общем, не разбери, пойми, что творится. Зажрались, зажирели – ходят как кипы, набитые шерстью, не до детей им, ни до ласки. Пожрать бы, да на бок и повернуться лень, не то, что ещё что-то. Как дед Игнат говорил, после очередного похождения к «сударке», лежит, говорит, как кизяк. Эх «жизня, жизня», какая ты нескладная. И с виду, будто всё хорошо; и пить,  и кушать есть что, а в душе вечная нехватка чего-то, вечная неустроенность. Нет тебе покоя на земле человек, нет. А радость, коль появится, так мы не только не бережём её, а стараемся избавиться быстрее, чем от нужды. Бежит человек вместе со всеми, торопится, делает что-то; запалится, упадёт, и нет его. А остальные, взглянув мельком, и бегут дальше, как муравьи. А куда и сами не знают. Жизнь! И мы люди в этой жизни, всякие люди, разные. Много людей в этой жизни. Всякие люди, разные. Много людей и столь же характеров и судеб, а всех одна «жизня». Эх, ты!
 Сдав машину сторожу, Афоня спустился с косогора в село и направился к дому.
«Заподувал» свежий ночной ветерок, загудел у Филиппа ветряк, появился свет в тракторной фаре над крыльцом его дома. Сейчас уже всё село было электрифицировано и уличные фонари горели кое-где, но ветряк свой Филипп не убрал, и пользовался его освещением, как памятником его трезвой молодости. А сейчас Филипп сидел на своём матраце и размахивал над головой сапогом, второй сапог был на ноге. Матерился и грозил жене, требуя водки, посылая её по соседям, чтоб она принесла опохмелиться. И стонал, и жаловался, что у него сильно болит голова. У калитки, на лавочке сидели его дети, хныкали и сонные жались друг к другу, но постоянно следили за отцом. Афоня остановился, но входить в их ограду не стал. Что делать? Зайти и надавать по «мордам», неудобно, так оставить жаль детей и матери не видно. Филипп, обзывая жену матерными словами, требовал выпить. Жена знала, если не найти – не спать до утра. И она стучалась к спящим соседям выпрашивая что ни будь выпить. Видимо ни у кого не было или они им уже сильно надоели, и отказывали. Только Шура уже стучалась в окно дальних соседей. Афанасий быстро сходил домой, взял начатую бутылку водки, вернулся, по пути окликнул Шуру, чтоб она шла домой. Шура вышла из чужой ограды и позвала Афанасия с собой, помочь успокоить мужа.
       - Ты с ним посиди, я хоть детей соберу, да в дом сведу, ведь ночь на дворе давно, да и ему ведь с утра на работу надо, я то уж ладно, перебьюсь, как ни будь, - говорила она уставшим, отрешённым голосом. Белые лилии призывно выделялись на Шурином халате даже в темноте. Шура шла впереди, Афоня за ней. Увидев жену, Филипп вновь завопил и заматерился:
       - Ну, что принесла? – и, оканчивая своё требование непотребными словами перемешанные богом и пудовкой лохматых боженят., он вновь поднял сапог над головой и запустил им в жену, которая в это время подошла к детям, закрывая их своим телом. Зашёл Афанасий и заговорил:
         - Ну, что, ты, Филя, бушуешь? Что тебе надо? Похмелиться? Вот принёс, на выпей, только не ори на всю улицу, люди путные легли спать, а ты…
Филя ничему не удивился, ни появлению Афанасия,  ни то, что он зашёл к нему вместе с Шурой, он заметил бутылку, и так жалко заулыбался, и вяло, и скверно так заулыбался, замахал руками – это были признаки радости.
       - Шура, подай стакан, - обратился Афанасий. Но Филипп протянул руку к бутылке и «затараторил»:
          - Давай так, не надо никаких стаканов, бокалов, стопок, тазиков, корыт. Ничего не надо, давай так.
Он вырвал бутылку из протянутой Афоней руки, и, стуча зубами, стал торопливо пить содержимое. Афоня присмотрелся, Филя не глотал водку, кадык на его глотке не двигался. Он выливал водку в рот и она стекала по глотке внутрь. Афоня подумал, что вот так  он заливал воду в радиатор своей машины. Ухмыльнулся такому сравнению, хмыкнул, качнул головой. Филипп выпил, облизал горлышко бутылки, поставил её рядом, задвигался на матраце. Потом снял второй сапог, стал снимать штаны, снял, отбросил в сторону, с них закапало, и пошёл специфический запах.  Филипп перевернул матрац сухой стороной вверх и улёгся на него, закрыл полой рубахи лицо и заснул тут же.
      - Давай занесём в дом, - попросила Шура, - а то утром свекровь увидит и закричит на всю улицу: - « Опять мужу места не хватило в доме, на улице спит как собака бездомная под порогом».  Да ещё и заголосит: - «Милая, ты моя «кровинушка», да кому ты только достался, да нет тебе доли и счастья», - и пойдёт «наголашивать», да позорить меня, а я-то что с ним могу сделать.
      - Да, слышал я и это, понимаю. Давай заносить, куда деваться?
Они занесли его в дом, уложили. Шура вышла проводить Афоню на крыльцо, потом, остановившись, попросила:
        - Если не к спеху, то посиди со мной.
        - Ладно, можно и посидеть, - согласно сказал Афанасий и сел на порожек крыльца. Шура сошла с крыльца, подняла обмоченный матрац, подняла и повесила опять на сутки на шнур, окунула мокрые штаны в ванне с водой и, не выжимая, бросила рядом с матрацем. Погремела рукомойником, вымыв руки, вытерла их и подошла к Афанасию, пригласила:
       - Зайди в веранду.
Афанасий поднялся, молча пошёл вслед за Шурой, за её голубым халатом. Белые, огромные с ладонь лилии шевелились как живые, и казалось, при каждом шаге тёрлись лепестками, как выпуклыми губами, о стройные, плотные, розовые икры Шуриных ног. Шура подошла к дивану, оставила тапочки на полу, ступила ногами на диван, и присев, прикрыла немного ноги халатом.
       - Садись рядом, - пригласила она его.
       - Что, ты Шура, он встанет, поднимется, увидит, что мы будем говорить?
       - Нет, теперь уж не встанет и не поднимется. Золотые руки человек, а пропал ведь. Не стало у меня мужа, у детей отца, в доме хозяина. Дом лишь старыми «подельями» держится. А я лишь мечтой о прошлом живу. Вот так-то Афоня!- она взяла его за руку и потянула к себе. Тот охотно подошёл, встал коленями на пол, уткнулся в халатные лилии, а руками стал шарить по Шуриным коленям. Та томно и ласково проговорила:
        - Не «шарься», Афоня, я и так давно готова, раздевайся ты сам, я свет выключу…
        - Хорош же ты. Афоня,  хорош. А я то уж и забывать стала, что такое мужик, какой он бывает. Счастье вижу только лишь в кино, да только «растравляю» себя, и хожу потом целый день как на ватных ногах. Всё жду кого-то. А к ночи приходит муж домой и начинается у нас не любовь,  а одни слёзы. 
Я уж по-за ним по всякому увивалась поначалу, насмотрюсь в кино на чужую любовь и себе давай так же. А он хоть бы хны. В кино – то любовь показывают у трезвых людей, а тут ежедневно пьяный, да мочиться стал уже около полгода как. Всё думаю, вот бы посмотреть такое кино, чтоб любовью пьянку заменить, чтоб вылечить человека от пьянки проклятой. Опостылел он мне хуже некуда. Ох, что я всё о своей беде. Давай бросим об этом говорить. Мне целоваться ужас как охота.
    Они соединились, как впервые, как в молодости, как никогда ещё будто и не было. Вот он где сладкий плод-то. Потом ещё раз, и ещё. Шура громко вздохнула, отдула воздух с шумом и припала губами к его шее, лицу…Афоня зарылся лицом в её волосы, стараясь поймать мочку её уха, и крепко прижимая её к своей груди, она аж воздух задерживала  и вздыхала. Это была любовь…
      Около пяти часов утра Афанасий вышел из Шуриной ограды и направился в гараж за машиной. Пришёл он как обычно, и, заведя, молоковоз, уехал на летнюю дойку в горы для закачки молока из холодильника. Пока выкачал, да учётчица оформляла накладную, рассвело совсем. Растопили чан для подогрева воды, дояр возился с вакуум – насосом и двигателем. Доярки, проверив аппараты, засыпав в бункера «дроблёнки», и присели на лавочке, где их поджидал сельский председатель с политинформацией. Беседа началась, на стене висела географическая карта с разноцветными квадратами различных государств. Афоня прислушался к лекции, подошёл поближе, посмотрел на часы, подумал: - «Ладно, минут двадцать послушаю, скоростью наверстаю. Будто угадав его мысли, сельский повёл беседу плотнее.  Он прошёлся по международной жизни, вскрыл горячие точки на земле, потом коснулся жизни нашего государства, а когда рассказал, что хлеб на Кубани сгорел, а на Украине залил дождь, и хлеба полегли, уборка сложная… Истопница Раиса, что грела воду, икнув несколько раз, заплетающимся языком произнесла, чисто по-деревенски:
      - Ня можа быть, хлеб ящо зялёнай  стоит и не ляжит.
Некоторые хихикнули, а скотник дойного гурта Сан Саныч тоже навеселе ответил:
      - Без географии ты, там же раньше уборка, чем у нас.
Та не сдавалась и хотела,  чтобы её послушали, а не лектора, спросила:
       - А почему? Ей никто не ответил.
Рассказчик постучал прутиком  вместо указки по карте, продолжал. Прошёлся по районной сводке, по надоям, привесам и по заготовке сена. Потом, посмотрев на часы, добавил:
      - Я заканчиваю, вижу вам начинать через пять минут, и хочу остановиться на наших проблемах и о моих заботах. Прошлый год была лишена родительских прав ваша бывшая доярка, теперь водогрейка у вас Раиса за пьянку, но она не учла этого и продолжает пить. Её освободили от доярок, но она и тут совершает прогулы. Вы её разбирали в коллективе, и мы  в Совете. Сложилось мнение об отправки её в ЛТП.
     Люди заговорили, но высказывали разное мнение, и большинство не трогать Раису,  пусть работает, хоть плохо – но кому-то тут тоже надо работать.
 Сан Саныч вставил:
        - Не бойся, Раюха, я там был, жить можно, за два года денег мне  на книжку наложили, тут столько никогда не имел. А как выпустили, так я полгода их пропивал, едва справился. Да чифирь там научился варить, во заварка!
   Раздались несмелые голоса:
     - Замолчи, бессовестный, пропил совесть, семью промотал, на работе постоянно навеселе, опять тебя туда вот вместе с Раюхой.
     - Если с Раюхой, то я согласен, но только не в ЛТП,- и засмеялся.
      - Какая тебе Раюха, свою бабу подбери, вон по больницам ходит с пороком сердца, и дочь такая же, бессовестный ты. В ЛТП его опять.
     - Хорошо, я это ваше замечание учту, - успокаивая женщин, пообещал сельский, - а теперь есть такая притча, особенно живых мужиков касается. Послушайте и на досуге поразмышляйте – трезвая жена, найдёт себе трезвого мужика. Одумайтесь мужики, присмотритесь внимательнее к себе и жёнам своим, смотрите, чтоб они вам рогов не наставили. Позорно будет за ваше мужское достоинство.
Бабы загалдели, Афоня посмотрел на часы, пошёл к машине, надо ехать. Среди женщин раздавались голоса и смех:
     - Они уже пропили своё мужское достоинство. Рог наставлять уже тут не с кем, они большинство – «пьянчужки».
 Афанасий поехал, гружёный молоковоз ровно и натужно гудел и шёл плавно; приятно вести такую машину, не то, что порожнюю или с половиной цистерны.
        - Да, - думал Афанасий, - ловко же подвёл староста. Да, да верно, всё-таки, трезвая жена найдёт себе трезвого мужика.  Он будто ночью за мной наблюдал. А Шура?! Хороша, «шельма»! Но всё же нехорошо по отношению к Филе…   Вообще-то я не отбивал и не принуждал её. Всё по согласию, всё хорошо получилось, пожалуй, ещё можно будет заглянуть. Катюха совсем что-то скукожилась; очень рано в «езду» включилась, вот и привяла скоро. А Шура, видать, здорово натерпелась, заждалась живого тела, И при муже, и вроде вдова. Не пойми, разбери, что творится.
     Он уже подъехал к третьему броду, когда увидел гнедую кобылу с белым пятном на лбу, запряжённую в телегу, и щипавшую траву.  Напротив стояла высокая каменистая стена, прозванная «Фирсаевой церквой». Телега лежала на боку, солома лежавшая на днище её, вывалилась и плавала поверх грязной лужи. Афанасий подъехал поближе, присмотрелся, выглянул в правое окно кабины и увидел, что в грязи под соломой лежит мужик. Афанасий выскочил из кабины, подбежал и вытащил из лужи человека. Он был мёртв. Из открытого рта вытекала жидкая грязь. В руке была зажата бутылка из под водки.
      - «Урядник» же это, Сашка, - вслух произнёс Афанасий. Мухи от гнедой кобылы стали слетать на грязное лицо покойника.
    - Что же делать? Назад к животноводам ехать, опоздаю на завод. И что они сделают. Набегут, всё истопчут. А ведь будет следствие…
   Он вскочил в кабину и погнал машину с такой скоростью, с какой позволяла дорога идущая по ущелью, то и дело, пересекая говорливую речушку. В конторе он забежал к инженеру по технике безопасности, рассказал ему всё об увиденном и уехал на завод.
  На встречу ему попадались автомобили, тракторы, пешеходы, дома, полевой стан, потом полосы хлеба и стога сена, но ни что его не занимало. Перед его глазами стоял вытекающий грязный ручеёк изо рта Сашки.
    - Эх, Сашка, Сашка, до чего ж ты докатился, - они знакомы были с детства, хоть и не близко жили друг с другом, но знали друг друга хорошо. После окончания семилетки, Афоня пошёл в бригаду, ему дали пару лошадей, на которых он отработал пару лет, пока его не послали учиться на курсы шоферов   
 А Сашка уехал в город к тётке, оставив дома одну мать, на попечение колхоза. Работал в шахте лет пять, при немалых деньгах пристрастился к водке. За злоупотребление спиртным и частое появление на работе в нетрезвом виде его выгнали с работы. Как он выражался сам, что его «выгнули» с шахты. Потом по ходатайству тётки его приняли в ремонтный цех. Там он продержался года три, и за то же  самое, его опять «выгнули». В течение года он «кантовался» на тёткиной шее, и, попутно, «без отрыва от производства сивухи», он познался с молодыми «жельменами», умеющими «жить». Они его несколько раз субсидировали валютой и один раз пригласили на дело. Их было трое, перед вылазкой они выпили изрядно, взломали какие - то двери и поставили его на караул и ушли. В магазин же вошли двое трезвых парня. Пока те орудовали, и было тихо и спокойно и Сашка «храпанул». Проснулся он от толчков милиционера. На шее его висели ожерелья, а между колен стоял стакан с красным вином. Всё дело и убытки пришили ему. Признайся он, что их было трое, им приписали бы групповую, он это знал из рассказов своих «жельменов».
Срок он отсидел полностью. Вернулся он домой к матери. При мастерской он освоил профессию электросварщика; работал неплохо, но потом вновь стал пить. Через год его из мастерской вновь «выгнули». При колхозе в то время были организованы курсы трактористов, Саша поступил на эти курсы, хорошо учился, окончил и его приняли в бригаду на трактор. Но там он продержался недолго и вновь стал пить и появляться на работу в пьяном виде и делать частые прогулы. Потом убрали и из бригады. А когда инженер запустил в работу кормоцех, и механизаторов не хватало, его пришлось взять туда работать.  Инженер сам привозил его на работу и увозил с работы, оберегая, чтоб он не попал в магазин. В этот год он женился. Устроили вечер. Погуляли, выпили в честь молодожёнов, и друзья разошлись по домам. А Саша после этого на работу не явился, - выпил всё, что осталось от вечера, а после похмелялся целый месяц. Жена, не выдержав испытательный медовый срок, ушла, заявив соседям: - «Одной легче, хоть тело и душу не будет травить своим присутствием. Я хотела быть женой, а не дом работницей, я ж живая, поди, не ходить же от мужа по вечёркам.
      Её никто не осудил, и Сашку не ругали; покачивали головами, сокрушались: - «Время-то, какое. Пропал человек».
          Сегодня Афанасий приехал с сыр - завода к полудню, завёз в телятник обрат. Он посигналил, но никто не вышел, вылез из кабины, прошёл в помещение телятника, поярок нигде было не видно. Клетки и двери помещения были открыты и телята бродили внутри и вокруг телятника. Афанасий налил обрат во фляги, закрыл дверь. Потом зашёл в дом животноводов, чтоб позвонить зоотехнику и узнать в чём, мол, дело. В комнате сидела рыжеволосая поярка, Валентина, разговаривала с кем-то игриво по телефону. Язык заплетался, речь прерывалась, Валентина, хихикая, икала. Хим.  завивка рыжих волос расплеталась, платок валялся на полу. Обута она была на босу ногу в блестящие резиновые сапоги, одна нога была закинута небрежно на другую. Белый халат был расстегнут и «веснущатые» ноги были видны до самого, докуда  некуда. Увидев Афанасия, она поманила его рукой, указывая на лавку возле себя, а в трубку проговорила:
       - Ну, ладно, тут Афоня приехал, до свидания, Санюля. «Чё, чё»? Ладно, приходите и двое.   Жду обоих, - положив трубку, продолжила, - чёрт с вами, молокососы.  Эх, - она махнула рукой, и продолжила:
     - Ты «чё», Афоня, садись поближе, не съем, если хоть и «чё», всё равно Катюхе останется. Всего тебя целиком ей одной большая роскошь. Обойдётся и этим.
       - Перестань, Валюха, я вот там привёз…
 Не дав досказать, что и как привёз Афанасий, прервала:
       - Ну, «ежели», привёз, неси, выпьем.   А вообще-то  не надо, садись, налью, тут осталось ещё немного, тебе же за рулём, много нельзя, а с этого не заметят. Садись.
       - На работе не пью и тебе не советую. Ну, с чего ты пьёшь на рабочем месте. У тебя семья, муж, дочь, свекровь и братья тут живут. Они, что тебе ничего не говорят? Дочь уж невеста, а мамаша - пьяница, ну, что это такое?
      - Ну, и «зануда», ты Афоня, а всё равно ведь пьёшь и ты? Отчего я пью? Я и сама не знаю. Отец у нас постоянно пил, вот и мы его дети пристрастились постепенно к водочке. А муж? Что он мне, как мужик жидковат он мне, мне бы покрепче надо, вот вроде тебя – такого кряжистого, вот и подшибаю я некоторых, а с бутылочкой, да навеселе это делать легче. Ты же не останешься сейчас, да и вечером не придёшь на «свиданку», а я вот с двумя стригунами договорилась, обещались придти вечером. А может, ты заедешь вечером, так я бы тех «взашей» отправила. А об питье, что можно сказать?  Продают свободно вот и пью. Обуть, одеть, есть чего, не война, деньги есть. Что ещё надо? Вот и пью. В войну и после войны «наголодовались», да теперь хоть душу отведу. Я хоть той жизни маленько захватила, да памятно. А сейчас, что? Заработок хороший. Полгода работаю на своё хозяйство; дрова там, уголь, огород вспахать, за свет уплатить, налоги там отдать, да обновки заменить, а полгода на вино идёт. Жить можно. Эх, Афоня, что ты такой «скушный»? Посиди, поговори со мной, душа горит моя. И иной раз и не только одна душа. А и покрепче что, - она подмигнула ему многозначительно и заливисто засмеялась.
     - Ладно, Валюха, перестань, иди телят пои, я там обрат слил во фляги. Я поеду.
     - Ладно, сейчас сама допью, а потом и телят поить пойду, все не «повыдохнут».
Афанасий уехал. Дома его пригласили в контору колхоза, где районная комиссия в составе начальника милиции, главного врача больницы, прокурора и местных руководителей составили необходимые документы и встретив Афанасия, допросили его как свидетеля и заставили расписаться. Потом комиссия погрузила труп Саши в кузов, комиссия - уехала.
 У Сашиной матери парализовало правую руку и правую ногу, она лежала на койке и плакала. А когда зашёл к ней Афанасий, она перестала плакать и попросила рассказать всё, что видел Афанасий. И он стал рассказывать, который уже раз, как он ехал, как увидел гнедую кобылу, перевернутую телегу, и притрушенную соломой тело Сашки, погружённую в грязную лужу, и всё остальное. Мать вытерла платком глаза и вновь заголосила так пронзительно и навзрыд, что у Афанасия стало останавливаться сердце. Афанасий стал собираться уходить. Мать «приголашивала»:
        - Милый мой сыночек, да на кого ж ты меня, такую инвалидку, оставил, и кому я теперь такая нужна, и почему ты не послушался меня, я всю жизнь тебя просила только об одном – бросить пить. Милый мой Сашенька, почему ж ты не послушался своей матери старухи, и что ж ты натворил – то?...
     Афанасий не выдержал голошения матери, вышел из их дома и направился к себе. Было уже за полдень и нужно было отдохнуть, да готовиться к вечернему рейсу. Он вошёл в избу, выпил ковш квасу и прилёг на диван подремать. Но через полчаса в дверь постучали, и вошёл председатель правления колхоза Трофимыч, а следом Катя.
          - Ну, что помешал отдыхать, извини, у меня дело, - заговорил председатель.
     -Да, «ничё», «ничё» проходите, садитесь, я слушаю, пригласил Афанасий председателя, и сам, поднявшись, сел на диван, потирая ладонью лицо и шею.
         - Дело вот, какое, Афанасий Александрович, я вот и Катю привёл на совет. Мне личный шофёр на УАЗИК потребовался. Мой – то Иван давно просился отпустить его, я всё откладывал, и не сильно прислушивался к его объяснениям.
А сегодня вот после, как подобрали труп Саньки, заехал к Ивану домой. Жена его Лидинья пьяней вина лежит на полу, мать Екатерина лежит на диване вся «переблёванная», детишки плачут, теребят пьяных баб, есть просят. Куры на столе клюют буханку магазинного хлеба. Обстановочка, я тебе скажу, «хреноватая». Иван просится в бригадную кузницу, чтоб присматривать за семьёй, да управляться вовремя. А то со мной – то, видишь ли, хлопотно. Я вот подумал и решил к тебе обратиться, да и Катя, не против этого. Правда, Кать, скажи?
      - Да я-то что, как Афоня, ему работать.
      - Ну и на том спасибо тебе, Катя, а ты что скажешь, Афанасий?
      - Да мне, что, какая разница, где работать. Я шофёр, мне всё равно, чем рулить, только я привык к этому распорядку, а у вас многое нужно будет менять и ко многому привыкать.
           - Ладно, привыкнешь ко мне и к новому распорядку, а сегодня вечером и завтра утром отвези молоко, а я пока посоветуюсь с завгаром о передачи молоковоза. Нужно кого-то серьёзного подобрать.
          - А чего советоваться? Вон слесаря нашего ставь, ему вернули права. Два года «поотбивал» руки, соскучился по баранке, не будет теперь пить. За него могу поручиться, - подтвердил своё предложение Афанасий.
        - Ну, вот и хорошо, я, пожалуй, соглашусь. Договорились, вот и передашь завтра днём ему молоковоз и спустишься в контору и примешь Уазик.
      - Ладно, - только и ответил Афанасий председателю. 
       - До свиданья, до завтра, - попрощавшись, Трофимович ушёл.
Как обычно, вечером Афанасий отвёз молоко и на обратном пути заехал к дочерям, взял гостинец и зашёл в дом. Дочери обрадовались, кинулись на шею. «Говорливые», весёленькие и красивые в мать Антониду. У Афанасия защемило сердце, засвербели глаза, захотелось плакать, но, крякнув, он поднялся, обнял дочерей и расцеловал их в макушки, ушёл, тёще молча кивнул на ходу, та стояла в стороне, утирала концом платка слёзы с ресниц. Об Антониде спрашивать не стал. Слышал краем уха, что попивает вместе с мужем, с работы уволили, оформляется в кочегарку, вместе с мужем.
    - Ну и пусть, что теперь, не разбери, пойми, что твориться, - проговорил он садясь в кабину.
 Приехал на ферму с обратом для телят и заметил, как пацаны толпились у окна дома животноводов. Размахивали руками, видно было, что многие хохотали. Кто повыше смотрели свободно, кто пониже подпрыгивали к окну и заглядывали урывками. Афанасий остановился, отъехав немного от здания, заглушил мотор, выключил свет, вышел из машины, чтобы посмотреть, что там делают пацаны в такой поздний час у дома животноводов. Как бы чего не «нашкодили»? Подходя ближе, услышал слова:
      - Кто там с ней?
     - Да Санька Бурлаков - шоферок. Глянь, залез. Во, во - пошло.
     - А это кто там ещё? А. «беленький».  Ну, да он. Ветеринар пьёт водку, сидит рядом, отдыхает, уже слазил.
       Афанасий заглянул в окно. За столом сидел вет - техник, а напротив его  полулежала Валентина в распахнутом белом халате, а на ней «юзгался» Санька. Все трое пьяные. Афанасий зашумел на ребятишек, чтоб те разбежались и не смотрели пьяный бедлам. Мальчишки, что поменьше разбежались, а побольше,  «посторонились», пропуская Афанасия к окну. Афанасий постучал в стекло, ветеринар махнул рукой, мол, не мешайте, и допил содержимое из стакана. Потом вылил остаток водки в стакан, а потом добавил туда несколько капель из флакона какого-то лекарства. Афанасий постучал сильнее в окно. Там видимо поняли. Что стучит взрослый, засуетились. Санька встал и надел штаны. Валентина зашевелилась, а потом с трудом села, привалившись спиной и головой к стене, подобрала ноги, обутые в резиновые сапоги, запахнула одну полу халата, прикрыв одну грудь и живот, вторая грудь висела и болталась при каждом её движении. Она что-то говорила и размахивала свободной рукой. Ветеринар подал ей приготовленный им стакан, та взяла и залпом выпила.
Афанасий стал разгибать гвозди, что держали раму, но они не поддавались, он подбежал с крыльца к двери, дёрнул, но и она не поддавалась, изнутри была закрыта на крючке. Он прислушался. Парни шли к двери, слышен был их разговор:
      - Сейчас посмотрим, как она будет беситься, я ей две дозы возбудительных капель налил, - все зло засмеялись. Дверь открылась, и парни вышли, но, увидев Афанасия, разбежались по сторонам. Тут подошли женщины, хватали своих детей и уводили домой. Плевались и проклинали пьяниц и пьяную жизнь, и разошлись. Потом Валентина что-то зашумела, и, шатаясь, стала подходить к двери. Увидела Афанасия, со слезами запричитала:
     - Афонюшка, не уходи, они меня только растравили и ушли, зайди сюда. Афоня, не уходи, по гроб жизни не забуду, и сделаю всё, что ни скажешь. Даже пить брошу, если хочешь, только не уходи, миленький, голубочек ты мой, подожди.
Обвислый живот и груди болтались, как пустое коровье вымя. Рыжие волосы и рыжие «конопушки» ярко выделялись на фоне белого распахнутого халата.
       - Не голодный год, - сказал Афанасий и уехал. Возле дома Валентины Афанасий остановился, тут как раз подъехал на лошади, впряжённой в телегу, её муж. На крыльце стояла его мать, видимо встречала сына. Афанасий поздоровался и сказал, чтоб ехали за Валентиной в дом животноводов, те согласно покивали головами, видно не впервой и засобирались ехать. Афанасий погнал машину в гараж. Наутро он в последний раз повёз молоко на завод, а когда привёз обрат телятам, то в телятнике опять ни кого не было. Афанасий налил все фляги обратом, поискал телятницу, но ни Валентины, ни кого другого не нашёл. Поехал искать бригадира, но увидел его только в деревне.  Он ходил по дворам, и просил пенсионерок напоить телят, пока не проспится Валентина, и пока не вернётся на работу. Афанасий доложил, что обрат он разлил по флягам; погоревали, постояли, и Афанасий угнал машину в гараж на передачу, а бригадир пошёл дальше по дворам искать хоть временно поярку.               
    После полудня Афанасий приехал домой на обед уже на Уазике. Катя была дома, вышла встречать, велела снять рабочую одежду, проговорила:
            - Ты теперь возле начальства, на всякие форумы будешь ездить, в район и в край, да по другим местам, надо чище одеваться. А то скажут, что это при нашем Трофимыче шофёр такой «замухрышечный». Переоденься, возьми вот, купила тебе костюм, не дорогой, всего около ста рублей стоимость, но «приличненький», и всё-таки новый. А старый давай я постираю, завтра возьмёшь его с собой в дорогу. Переоденешься когда под машину, вдруг, лезть придётся.
Машина, не то, что мы бабы, без ласки, да смазки не повезёт. Катя посмеялась, Афанасий промолчал, и обои зашли в избу. За обедом Катя рассказала, что Валентина в пьяном виде, в сильном возбуждении избила ночью мужа, свекровь, и дочь свою. Усмирилась лишь, тогда как старшая сестра палкой намолотила её по ногам и спине пока не заплакала. А утром пришла в магазин, купила бутылку водки и ушла неизвестно куда. Дочь искала, не нашла, Сейчас пошла свекровь с соседскими бабами и с сестрой, по  чужим садам. Может где пьёт с кем, а может одна. Вот горе, так горе. Мужик пьёт - один угол дома горит, а баба запьёт – весь дом в огне. На работу ведь надо. Бригадир прибегал, встретил её, так она его отругала, и говорит, если будешь за мной гоняться, то я совсем не пойду на работу, пои телят сам. Он отстал, а она куда - то скрылась опять.
     - Да, да,- произнёс Афанасий, но вчерашний случай рассказывать Кате не стал.
 С часу дня в конторе шло заседание правления колхоза, и Трофимыч велел приехать к конторе вечером в шесть часов, чтоб съездить к мётчикам на сенозаготовку по бригадам.
   Около шести часов Афанасий подъехал к зданию конторы и остановился против окна кабинета, где шло заседание, чтоб председатель мог видеть свою машину. Вынул из кармана сложенную газету, и, развернув, стал читать.
       Старая ворона, оглядев село с крутой каменистой горы, спрыгнула с белого уступа и, расправив крылья, полетела к домам. Пролетев над ближними домами, она перелетела дорогу, и полетела вдоль другого ряда домов. Услышав громкое кудахтанье бестолковой курицы в одном подворье, она замедлила полёт и, расширив хвост, села на деревянный конёк крыши дома. Внимательно осмотрелась. Кудахтанье прекратилось, и из  сарая  вылетела белая курица, шумно хлопая крыльями. Чёрный, с красным гребнем петух «Цыган», спрыгнул с забора, побежал навстречу вылетевшей курице, подбежал вплотную, опустил голову и согнув шею, подметая землю одним крылом, «Цыган» сделал полукруг вокруг курицы, та послушно присела, распустив крылья. « Цыган» тот же час вспрыгнул верхом, уцепившись клювом в голову «Белянки» и прижался всем телом. Соскочил, и «закокав», пошёл прочь. Курица пристав на ноги, отряхнулась, поправила перья, пошла за петухом следом. Ворона наблюдала за «Цыганом» и «Беляной».
     - Ну, это же полная распущенность, - и еле слышно произнесла, - разврат, безобразие. Никакого порядка у них нет. Ну, вот мы, к примеру; у нас на всё мера и сезон. Пришло время, любовью занимаемся, несём яйца, птенцов выводим, кормим их, учим жить, а всё остальное до следующей весны. Конечно, можно бы и весной жить, как весь год, да такой гвалт поднимается в природе, воздух пьянит, кровь стучит в жилах и такое влечение наступает, что нет, никаких сил воздержаться. Посмотришь на землю и, кажется, что даже и щепки шевелятся. И приходиться вить гнёзда и несть яйца, выводить птенцов, а, сколько канители-то, пока выкормишь, да воронята разлетятся. Пока этого дождёшься – исхудаешь на сухарь, лететь сил не хватает и ветром сбивает с лёта. Брр, какая скучная работа детишек выводить. Хоть тем хорошо, что принято у нас раньше других с детьми управиться. Но зато до следующей весны только о себе и думаешь, и ворон  не досаждает, как этот петух, улетел ворон вместе с детишками, сами по себе, умницы.
  Она слетела с крыши дома и примостилась на край шиферной крыши сарая, из которого вылетела «Белянка». Поводила глазами по ограде, заглянула под крышу. Тихо, никого не видно. Из конуры торчала лохматая морда спящей собаки. В закутке сопела и блаженно похрюкивала свинья с отмороженным ухом и с двумя чёрными пятнами на спине. Когда она ела в корыте свою еду, ворона уже привыкла к распорядку и повадке свиньи, то опускала морду по самые глаза в мешанку, потом поднимала нос и мешанина вываливалась на пол, ворона подлетала к ней и склёвывала с земли еду. Иногда она садилась на спину «Пеструхе», и переступала вдоль хребта, «поскрябывая» тело коготками, иногда  высматривала вшей и склёвывала их, свинье было очень приятно, и она замирала, не шевелилась. Они уважали друг друга и ждали встречи. А сейчас, в такую душную жару, «Пеструхе» лень было выходить из тёмного и прохладного сарая, даже на встречу с подругой вороной. В углу, где крыша соединялась со стеной, в узорчатой паутине  билась и звенела зелёная муха.
        - Ну и сиди, коль попалась, - подумала ворона и заметила, как к той подбирался кривоногий паук. Потом подошёл ближе, осмотрел жертву и, как бы подпрыгнув, вцепился мухе в спину, зажал её кривыми ногами, стал искать место, куда можно вонзить зубы, чтоб, прокусив тело, высосать у неё кровь - у живой. Ворона моргнула и присмотрелась ещё внимательнее. Хищный и безжалостный паук падалью не питается. Муха заверещала во всю мочь. У вороны вздрогнуло сердце, потом муха замолкла и паук слез с неё, и тихо пошёл в темноту своего жилища. Ворона ещё раз осмотрела двор и юркнула в тень сарая, быстро осмотрелась, нашла корзину с куриным яйцом, запрыгнула на её край, клюнула в яйцо, зажала клювом и вылетела на свободу. Собачья морда открыла глаза, хотела гавкнуть, и уже открыла пасть, но, увидев, что уже поздно, закрыла пасть и глаза. Ворона быстро пролетела огороды и уселась на свою любимую, самую высокую тополь, выпила содержимое из яйца и выпустила скорлупу на землю. Она была сыта и мечтала, как это было хорошо и замечательно. Она удачно услышала куриную похвальбу,  видите – ли, я, курица яйцо снесла, знайте все об этом, спасибо тебе, милая моя бестолковая птица, а птица ли она? Она удачно украла яйцо, её даже собака не облаяла, это её не сильно волновало, но было бы неприятно на душе, когда тебя облаивают, настроение портится. А сейчас всё хорошо. Было тихо. Нежный ветерок охлаждал её перья и приглаживал их. Веки опускались, хотелось дремать. Потом увидела идущую Валентину со стороны кладбища, с сумкой в руке, шла, курила. Папироса то сильно дымила, то гасла. Она нервно прикуривала и продолжала идти вихлявой походкой. Она несколько раз останавливалась, оглядывалась, один раз  задержалась, посмотрела на могильные кресты, махнула рукой, пошла дальше. Некоторое время её было не видно. Потом хрустнул старый плетень, и прошуршало лопухами. Ворону стало разбирать любопытство, дремота исчезла, она наклонила голову, стала присматриваться вниз между листвой. Снизу потянуло тонким папиросным дымком.
     - Фу, какая гадость этот дым, - подумала ворона, но не улетела, любопытство удерживало её, да и покидать своё любимое место на тополе не хотелось. Она соскочила пониже на сук и увидела, что Валентина сидит под корявой старой ветлой, и курила. Искурив одну папиросу, она от неё прикуривала другую, а ту бросала под ноги. Потом вынула из сумки бутылку водки, открыла пробку и стала пить мелкими глотками, отопьёт, поставит рядом, отдохнёт и опять пить начинает. Потом откинулась головой к стволу дерева и посмотрела на ворону, тёмная тень которой падала на лицо Валентины.
       - Кыш, проклятая, ты смерть моя. Ждёшь. Гадость. Брр, кыш от меня. Свидетельница проклятая, кыш отсюда, - разговаривая с вороной, Валентина прикладывалась к бутылке. Ворона «потрепыхалась» всем телом и крыльями, повернула голову другой стороной, и долго всматривалась другим глазом вниз.
       - Не улетаешь? Так лети сюда, судьба моя горькая. Иди, иди, поговорим.
Ворона спрыгнула ещё ниже, уселась, переступив несколько раз ногами, «потрепыхалась» опять, успокоилась.
  По дороге, идущей по косогору над селом, ехала грузовая машина с тентом, ехали на работу доярки и пели:
          - Деревенька моя, деревянная…
Потом песня смолкла, машина остановилась, в неё стали подниматься работники клуба – агитбригада собравшаяся выступать перед доярками на летней дойке. К машине торопливо, запыхавшись, подошла Валина свекровь и спросила:
      - Женщины, ни кто не видел где Валентину?
Из машины ответили, что не видели, и потом зазвучал смех, и снова раздалась песня, но теперь уже, под мелодичный звук баяна. Вскоре машина скрылась за поворотом. Ворона заслушалась музыку и каркнула, собралась лететь выше, но передумала и продолжала смотреть вниз на Валентину. Та махнула ей рукой и произнесла:
   - Ну, вас всех к чертям!
Поболтала остаток водки в бутылке, посмотрела на неё, но пить не стала и поставила на землю возле дерева. Поднялась, обняла обеими руками ноющую голову. Нервный тик подёргивался над бровью и тем самым ещё сильнее усиливал головную боль. Казалось, что будто кто-то ржавым гвоздём ковырял в мозгах под черепом. Она с силой сжала голову пальцами, стараясь удержать черепную коробку от разрыва. Обессилев, опустила руки, крепко сжала глаза, но появилась резкая боль под ресницами, разжала веки. Серый дрожащий свет еле – еле проникал к глазам, как через мутную воду. Началась икота. Тут и так головой пошевелить нельзя, а от икоты грудь вздрагивала и болью отдавалась в голове. Она заложила пальцы в рот, её вырвало, икота остановилась, но головная боль усилилась, в ушах зашумело, в глазах стало темнеть. Она нагнулась и разрыла мусор под деревом, добралась до влажной прохладной земли и уткнулась в неё лбом. Боль немного спала. Но потом с новой силой начала разрывать голову. Она сильней прижалась к земной прохладе и подумала: - «Хорошо бы уснуть». Но в голове, будто кто молотками колотил. Она притихла, стараясь уснуть. Это единственное её спасение думала она, если сон не придёт - хоть в петлю лезь.
        - В петлю, в петлю, в петлю, - стучало в голове. В петлю, в пе…
За плетнём девичий голосок призывно разговаривал:
       - Зоренька, Зоренька, милая моя, заждалась меня, сейчас отвяжу, домой пойдём. Там мама пришла твоя, молочка тебе принесла, пить будем «парненькое»…
     Валя подняла голову, и через щель плетня увидела как девочка, отстегнула от ошейника на шее телёнка, бросила конец в траву и пошла, а телёнок, почувствовав свободу, побежал вперёд её. Потом всё стихло. Она воровато поползла к плетню. Тёмное облако выползло из-за горы, и прикрыла свет скрывшегося солнца. Мрак быстро сгущался в густых  зарослях «забоки». Ворона перескочила ещё ниже на сук, «потрепыхалась» всеми перьями, она чувствовала запах дождя, который уже шёл недалеко на горизонте. Она слышала шум падающего дождя, и крики беззаботных сорок, которые не успели найти себе укрытие, и теперь мечутся под дождём. Ворона прошагала по суку и присела, прислонившись к основному стволу тополя. Присела, посмотрела по сторонам себя и на вершину и решила, что тут будет лучше переждать непогоду. Ещё раз «трепыхнулась» всем телом, и затихла. Присмотрелась. Валентина что-то бормотала, не понятно было о чём. Потом быстро перемахнула через плетень и скрылась из виду, потом вновь вернулась с верёвкой в руках, которую девочка оставила от привязи телка. Потом быстро «замахнула» удавкой на шею и взобралась на наклонный сук дерева, привязала к нему второй конец верёвки и бросила своё грузное тело к земле. Ворона даже от неожиданности каркнуть не успела. Сучья ветлы вздрогнули, ствол затрещал, но не сломался, выдержал, не допустив ступни ног до земли на расстоянии спичечного коробка. Ноги быстро-быстро и судорожно засучились, ища опору, но, не найдя, стали успокаиваться и затихли.
      Ворона вспрыгнула, замахала крыльями, закричала во всё своё горло, покружилась и полетела с громким криком от этого страшного места навсегда.
 Это была очень старая ворона, она много чего видела на своём веку, она помнит то время, когда эта долина была ещё без людей. Здесь не было «вонючего» дыма, людского шума и досадливой детворы, но много было её подруг и других пернатых. Но с тех пор, как появились люди  и поредели заросли и даже иногда стреляли и «зорили» их гнёзда, всякое видела старая ворона и всякое переживала и помнила. Но она сейчас только впервые видела сама, как пьяная баба задушилась…
     Труп её нашли на вторые сутки её свекровь и дочь, которые, почувствовав недоброе, обшаривали все заросли и сады.
     Когда пришла комиссия, тут уже было много народу; мать, обняв ноги дочери, голосила. Отец, как всегда пьяный, только и сказал:
     - У, «драный кот», где примостилась.
А кладбищенская старуха, беспризорная и одинокая, и потому, независимая произнесла:
     - С жиру бабы бесятся.
Хоронили Валентину только её родственники.
Стоял жаркий сентябрь. Полным ходом шла хлебоуборка. УАЗИК, ведомый Афанасием, пылил по горной полевой дороге. Навстречу показались,  гружённые зерном, автомобили.  Дорога поднялась на вершину перевала и на уклоне показались комбайны. Они шли ровным клином, как одна сторона журавлиного клина, поглощая валки, и оставляя стройные ряды копён соломы.
    - Стой,- сказал Трофимыч, - посмотрим, что и как, много ли в строю комбайнов, есть ли и сколько в простое.
     - Как танковая атака Рыбалко в кино, - произнёс с пафосом парторг за спиной Трофимыча.
     - Ну-ка посмотрим, все ли на ходу, должно быть четырнадцать, вчера два комбайна снял со свала, уж тысячу свалили, не дай бог дождь пойдёт, пропадёт много хлеба, - с озабоченностью проговорил председатель.
Секретарь ответил:
     - Тринадцать на ходу, где-то четырнадцатого не видать, наверное, сломался.
       - Так, так, так…вот что, комиссар; я покопаюсь в соломе, посмотрю потери.  А, ты ж инженер, пойдите, посмотрите,  где тот комбайн, и если сломался, то помогите наладить, время поджимает.
Афанасий ловил волну на радиоприемнике, как раз только закончился репортаж
и диктор объявил:
         - А сейчас прослушайте прогноз погоды. В середине второй декады пройдут  затяжные  ливневые дожди на всей территории Томской, Омской и Новосибирской областях и на Алтае, возможен местами град. Диктор повторил прогноз ещё раз и включил музыкальный номер.
      - Стой-ка, стой-ка, Трофимыч, - парторг вынул записную книжку, перелистал, нашёл сводку обмолот а, подумал, посчитал про себя, продолжил, - сегодня у нас двенадцатое сентября, через два, три дня придут дожди к нам, и если подбирать сумеем по норме на каждый комбайн, то четырнадцатью мы и половины сваленного хлеба не обмолотим. Свал надо остановить,  и переоборудовать ещё пять, шесть комбайнов на подбор валков.
       - Обдумаю. Езжайте, найдите, и запустите потерянного комбайна в работу, - и пошёл прочь от машины.
       - Твёрд, - сказал Афанасий. Парторг добавил:
       - Если сказал, подумаю, значит согласен. Ну, поехали, тряхнём стариной.
 Они тронулись, вдруг передние  два комбайна остановились и включили сигнальные огни, что значило – бункера полные, комбайнёры махали кепками шоферам. Три грузовика, уткнув носы в кусты черёмухи, стояли.
       - Давай заедем сначала к машинам, ждут же их там, - подытожил парторг.
       - Нет, Трофимыч сам разберётся, он же нам приказал найти четырнадцатого,- сказал Афанасий и нажал кнопку сирены в машине, и звонкий сигнал разнёсся далеко по полю. Шофера подняли головы, увидели огни у комбайнов и вскочили в кабины, стали разворачиваться.
        - Вон, он где, - промолвил Афанасий и свернул с дороги в жнивьё. Подъехали, комбайн упёрся в крутой берег водомоины и колёсами врылся во влажную землю, стоял заглушенный. Парторг вылез, следом Афанасий подошли. Комбайнёр Миша Шалин лежал в тени комбайна и спал. Его разбудили, тот стал пояснять:
    - Комбайн мой взбесился; как заревёт, как задымит, и бежать. Я вот его вниз направил и в берег уткнул носом, он и заглох, а заводить боюсь и рядом никого нет.
     - Да, ты, никак пьян, кикимора болотная. Что ж ты делаешь, недоразумение природы. Афанасий, ополосни его.
     Тот взял висевшее на комбайне ведро, сходил в ручей, набрал воды и ополоснул Михаила. Тот «заматерился», но, отфыркавшись, успокоился и сказал:
       - Я и не догадался ополоснуться, немного проходить стало. Он понял, что если парторг, бывший инженер, если ругаться стал по-нашему, без ехидства, а так, как-то безобидно и не оскорбительно, то он сейчас поможет, чёрт с ними с этими оскорблениями.       
     - Так, - размышлял парторг,- заревел, задымил, побежал, упёрся в берег, заглох от перегрузки. Это правильно хоть в берег. А то бы в яр  или в обрыв улетел. Так, это мотор пошёл в разнос. Что-то с насосом или с регулятором.
Он пошевелил рычаг газа, он не двигался, вскрыл крышку насоса, пошевелил  поводки плунжеров; нашёл – один не шевелился.
      - Ты, Мишка, сливал, когда ни будь отстой из топливного бака, - спросил с досадой Михаила.
     - Нее… - протянул тот,  - «чё» это при ЭМТС, что ли? Никто не стал сливать и я не сливаю. Ходил же до этого. А причём тут отстой – то?
     - А при чём тут ЭМТС, двигателю везде одинаковые условия должны быть; будь он хоть в МТС, хоть в РТС, хоть в колхозе, хоть у капиталистов, хоть у коммунистов, но он не терпит халатности и «разгильдяйства», а ещё пуще  не терпит пьяного комбайнёра.
      - А ты меня поил, что ли? – начал злиться Михаил, - вы ж меня насильно на комбайн затянули. Пас бы я лошадей и никакого отстоя сливать не надо, сами сольют, когда потребуется.
 Понимая, что началось обычное «бузотёрство», парторг бросил с ним переговариваться, подозвал Афанасия и наказал:
    - Тут заклинило плунжерную пару, попробую её   расшевелить, и если удастся, буду пробовать заводить. А ты добеги до свальщиков, спроси у Григория или у Филиппа, спроси, может у них есть пара в запасе, возьми. А Филиппу накажи, пусть за себя оставит штурвального Ивана, а сам пусть едет с тобой сюда, и будет работать на этом комбайне. Мишку нельзя допускать, скажи, мол, я звал поработать на его комбайне. Вскоре приехал и Афанасий с Филиппом, у того оказался отрегулированный запасной топливный насос, его стали менять. Филипп добродушно стал упрекать Михаила:
    - Эх, ты «Алдоха Аборнев», а ещё вчера больше меня на стакан выпил, хвастун, а теперь расписался. Пить – то пей, да дело разумей. В Америке, говорят, за пьянку не наказывают, а если совершил аварию в пьяном виде, то наказывают строже, чем трезвого человека.
      Мишка, заслышав Филиппа, заговорил:
     - В Америке – то «чё», там всё своё, а у нас всё наше, вот мы и молотим всеми всё наше. «Чё» от меня одного проку?
     Парторг не утерпел:
     - Там тебя давно бы выгнали, и ходил бы там, в безработных, милостыню просил. А тут с тобой «нянчиться», приходится. И ничего с тобой сделать нельзя, и добрых слов не понимаешь, и простой комбайна в счёт поставить запрещается законом. Тебя воспитываем, а ты не поддаёшься, кикимора ты и есть кикимора. В Америку тебя и на пушечный выстрел не подпустят, там своих таких  много болтается.
     - Э э э, я туда и не поеду, я патриот, мне и тут хорошо, - Мишка посмеялся и пошёл к ручью.
       - У меня вот насос в запасе был - со списанного комбайна снял.  Всё равно в утиль бы ушёл, думал себе, мол, пригодится, а пришлось сюда вести. Давай я сам заменю, у меня быстрей получится, я и ключи взял свои, а то у Мишки одни огрызки.
        Он забросил сумку с ключами на полок, потом подал парторгу насос и залез на комбайн. За час они заменили насос, спустили отстой из бака, там оказалась вода. Прокачали ручной помпой систему и запустили двигатель, тот благодарно заурчал тихо и спокойно. Откидали землю из под колёс, что накопилась при буксовке Михаилом.  Выгнал потихоньку комбайн на стерню.
    - Мишка - обормот, иди сюда, - позвал Филипп Михаила.
Из - под яра, сквозь густую осоку, вышел Михаил.  Он был мокрый по пояс, с косматыми и мокрыми волосами, отброшенными  назад. Потом ещё раз тряхнул головой и кинул волосы снова на спину, потирая лоб ладонью, морщился. Филипп торопил:
      - Иди, иди.  Во, артист, только бы на сцену…
Афанасий добавил:
     - В клетку бы его, косматых  там уважают. Сейчас мода пошла на мужиков с бабьими волосами. Смотришь и не поймёшь, кто это, пока имя не спросишь.
Парторг распорядился:
     - В виду пьяного состояния Михаила до работы не допускаю, ты Филипп садись и работай на его комбайне, а Ванюша там за тебя поработает. А вечером решим, что делать.
        - Так - бы оно, конечно, так.  По совести и необходимости, так и надо сделать. Но я тебе, комиссар, что хочу сказать? – заговорил Филипп, вытащил папироску, прикурил, потушил спичку, вставил её в коробок с тыльной стороны, - сейчас ты парторг, был бы ты инженером, как вперёд, я бы тебя послушался, и потребовал бы от тебя акт передачи комбайна от меня Ивану, и от Михаила мне. А ты сейчас не властен, тебе за инженером бежать надо. Да Иван – то мой напарник несовершеннолетний, одному работать без надзора нельзя. Я тут, а душа моя там. Я за него по закону отвечаю, а не ты. И ты это хорошо знаешь, недавно нас всех этому учил на курсах переподготовки. Так? Ну вот.
          - А что же делать?
          - А ничего делать не надо. Я тоже выпивши. Вчера ночью вместе с ним пили. Только из всех пунктов, что я назвал по инструкции, мы давай нарушим один пункт, пусть Мишка сам садится и работает, а если к вечеру норму не сделает на сто один процент, доложишь Трофимычу, он знает что с такими делать. А если норму перевыполнит, то вы тогда утром ему флажок на комбайн повесите -  как передовику. Вот и всё. Да передай Трофимычу, пусть подскочит позднее к вечеру на Иванникову гриву, у нас уговор был. Напомни, если забыл.
   На том и решили. Филипп ушёл пешком через гриву к звену на свале, а парторг забрал с собой испорченный насос, чтоб завезти в МТМ на ремонт, а сейчас поехал следом за Михаилом. Было видно, что до сознания Михаила дошло обещание парторга доложить или умолчать его поступок и зависеть это будет от его результата, он явно торопился. И хотя Михаил выполнил своё слово, но флажок ему парторг вешать не стал, не хотелось идти с совестью своей в сделки. Нашли председателя, доложили обстановку, тот остался доволен.
Потом приехал агроном на мотоцикле и сразу пошёл вдоль копён проверять имеющиеся потери, после этого пришёл к председателю и доложил, что потери превышают норму допустимую инструкцией по эксплуатации комбайнов в пределах пяти процентов от урожайности. Фактически выходило до пятнадцати, а местами и до двадцати процентов. Нужно было такую уборку остановить. И как он не регулировал очистку, всё равно зерно ручьём сыпалось по «бочине» комбайна на колесо и на пол, иногда комбайны шли с пробуксовкой, зарываясь ведущими колёсами в землю. Иногда верхнее колесо на косогоре приподнималось над землёй, комбайн мог в определённое время перевернуться и упасть на бок, такие случаи уже были. Особенно опасно было пятить комбайн после пробуксовки ведущего верхнего колеса, когда это колесо выезжало из ямы на бугор, нагреблёной  ею земли, и комбайн находился на грани опрокидывания.
    Филипп первым догадался и переставил передние колёса местами, сделал фаски на отверстиях дисков под крепления гаек на шпильках. Комбайн его приобрёл заметную устойчивость и можно смелее ехать и молотить на крутых склонах. Но с потерями никто ничего не мог сделать. Было мнение и в глубине души мечта у инженера, а теперь парторга изготовить очистку из триерного блока, наподобие мехтока «Воронеж». Но эта мечта требовала коллективного творчества и заводских условий изготовления. Этого тут не было никогда и не будет. А Филипп же так же первым изготовил площадку для обслуживания радиатора двигателя комбайна, а так же приспособил гофрированный шланг с наконечником для надевания его на выхлопную трубу и отработанными газами продувал радиатор. Сначала все бегали к нему за шлангом, особенно часто радиаторы забивались в жаркую пыльную погоду. Потом он перед уборкой два года назад поделал такие шланги с наконечниками для всех комбайнёров.
 Зиму Филипп работал в МТМ на токарном станке, и мог работать на электро и  газосварке, имел приличные навыки жестянщика, при случае мог покрыть крышу дома жестью, очень это редкая профессия. Хорошо работал на кузнечном молоте, мог паять. И что интереснее всего для механизатора, он хорошо работал на швейной машинке - хорошо шил чехлы для крыш тракторов и для сидений  автомобилей, тракторов и комбайнов. Он один в колхозе имел шестой разряд слесаря и первый класс механизатора. Свободно разбирался в электропроводке комбайнов. Работать мог на любой имеющейся технике в колхозе. Если бы пошёл в среднюю школу и потом в институт, то из него получился бы замечательный и умеющий, эрудированный инженер – механик.
Но он не утруждал себя книжной работой, и делал то , что ему легко и так давалось; а на практике легко ему давалось всё, всё к чему он прикладывал руки. Он не боялся никакой работы, никаких начальников, чувствовал себя свободным и всё умеющим и всё могущим сделать. С ним все соглашались и многие ему подчинялись. И не даром. Когда настоящий парторг, приехал в качестве инженера в колхоз и настоял на постройке МТМ, потом котельной, приобрёл с завода, на котором до этого работал, станки и оборудование, то устанавливал и испытывал вместе с Филиппом. Потом Филипп учил ученика и оставлял за себя, а ему поручалось другое, но к осени он работал на комбайне всегда. Одним недостатком его было то, что он часто пил, и часто злоупотреблял этим. Ему многое прощалось не только за умелые руки, но и за ясное логическое рассуждение. Он мог многих склонить на свою сторону и навязать своё мнение.
   А сейчас он посмотрел, как косит хлеб его штурвальный семиклассник Иван Быков, лёг на свежескошенный валок, и стал думать о том, как же вести себя и что говорить, как приедут к нему председатель и парторг по темноте, при свете фар. Он помнил слова Афанасия, о прогнозе погоды. Смотрел и любовался своим учеником. Иван вёл комбайн вслед за Григорием.  Не вертелся на сиденье, внимательно следил за мотовилом и ножом, держа его на всю ширину захвата в хлебной массе. Григорий , хоть и опытный, но то встанет, то сядет, то посматривал кругом, то  убыстрял ход комбайна, то уменьшал, а потому Иван отставал иногда от него,  то догонял его.
     - Из этого пацана получится хороший комбайнёр, неделю со мной работает, а усвоил вождение хорошо. Сам уже и заправляет горючим, смазывает, наливает воды, сливает отстой из топливного бака, не то, что нынешний Мишка,
 многие поломки может устранить самостоятельно, но поломки бывают редко, так как не допускает небрежности. Только вот на перегонах лихачит, дай ему быстрее ехать. Это, Вань, тебе не мотоцикл и не машина, у комбайна сателлиты нежнее и коробка скоростей слабовата для быстрой езды. Не спеши на комбайне ехать, не торопись; спешить надо на поле приехать, до солнца осмотреть комбайн, да спеши раньше всех начать, да дольше всех работать и позднее кончать. А в перегоне, в работе, при сборке, при ремонте не спеши, а то переделывать придётся. И не делай ничего - авось. Всё делай основательно и до конца. Недоделки о себе напомнят. Помни, Ваня, ленивый больше работает.
Вот, так – то, Ванёк, уясняй пока я живой. Нет, наверное, не удержать тебя на комбайне. И быструю езду любишь, да и сравняли механизаторов с животноводами по тарифной ставке. Чует моё сердце, что уйдёшь ты на автомашину, Ванюха.  Работаешь ты на комбайне хорошо, потому что послушный ты, усваиваешь хорошо, что говорю, чему учу, а в душе ты не комбайнёр. Не ласкаешь колосья хлебные, не ищешь жаворонка в небе, не сбираешь ладонями утром росу с травы, да за своей чистотой и аккуратностью сильно следишь, шофёр из тебя будет, а комбайнёра нет. Ты запомнил все ключи и размеры гаек и болтов; стоит только сказать, что надо сделать, как ты несёшь необходимые ключи. А вот пшеничку – то ни разу на зуб не попробовал, не пожевал, не понюхал…
Филипп  вздохнул, проговорил с тоской в голосе:
      - Эх, выпить бы с тоски стаканчик белой, смотришь, и полегчало  бы на душе. И домой ехать неохота. Пожалуй, не поеду. Ваню отпущу, а сам останусь…
         Подъехала председательская легковая автомашина. Афанасий остался сидеть в кабине. Включил радиоприёмник, откинулся на спинку сиденья. Парторг пошёл к комбайнам, что, закончив загонку, выезжали на край полосы.
Трофимыч, увидев Филиппа  лежащего на валке, подошёл к нему, лёг рядом, произнёс:
      - Лежишь?
Филипп ответил:
    - Моя голова работает, а тело отдыхает. А вы как?- произнёс в ответ Филипп.
      - Чуть не опоздали, ещё бы немного и вы бы уехали домой.
    - Договор дороже денег, не следует опаздывать никому.
    - Не опоздаю, встретил бы дорогой, вернул бы.
    - Не, не вернёшь. Мы по полторы нормы дали, да у свальных комбайнов фар нет, немного стемнело и мы домой. Положено с девяти и до пяти часов работать. Так вот, на сходе председатель райкома профсоюза и прокурор говорили.  А то, что вы говорите от зари, до зари то это называется «отсебятина», нарушение прав трудящегося народа, то без особого интереса можно и в пять часов вечера моторы заглушить, а мы тут до десяти часов по причине большой хлеборобской сознательности, а вы говорите, вернул бы и после этого.
         _ Да, да, ты, прав, не смог бы по закону вернуть. Но передавали прогноз погоды, что через два, три дня…
         - Знаю, знаю, - перебил Филипп, - Афанасий говорил мне об этом.
         -Ну, тем лучше. Так я с чем к тебе? Посоветоваться хотел. Я хотел бы снять ещё пять комбайнов со свала и перевести их на подборку, ускорить обмолот, но чтобы свал при этом не сокращался. Ты понимаешь, о чём я говорю?  Если за три дня мы не уйдём из этой бригады, то есть не спустимся с гор, и нас захватят здесь дожди, то застрянем здесь надолго. Даже может случиться и останется не молочёный хлеб под зиму.
       - Я это знаю, - ответил Филипп, - правильно ты решил, это твой интерес, а моего интереса нет.
        - А какой он твой – то? Больше скосишь – больше получишь. Что ещё? – спросил, и как бы с назиданием, произнёс председатель.
        - Но зато я должен дольше косить, а время это деньги. И хорошо если за меньшее время получишь больше денег, - ответил Филипп, и вы сильно на меня не давите, я не слышу интереса, и вы меня понимаете очень хорошо, а только торгуетесь, как бы одними словами со мной расчёт произвести.
         - Так ведь есть же дополнительные условия соревнования.
         - Постой, постой – это рассчитано на рабочее время, а вы мне предлагаете, после работы работать. Иначе дождь. И потери невосполнимые. Я правильно понимаю ситуацию, и вас тоже?
        - Да, правильно, - ответил председатель, - только это непредвиденные расходы, грабёж же это. Как отчитываться и на какую статью списывать?
       _ Составишь ведомость, как на премирование передовиков декады, или там месячника, я распишусь, ты возьмёшь водки и привезёшь сюда. Вот и всё, - закончил Филипп.
        - А иначе нельзя?
        - Нет, - ответил Филипп и вынул папиросу, чтобы закурить. Закурил и председатель, вынув папиросу из Филипповой пачки. Это был бессловесный  знак согласия. Филипп это понял и предложил план работы, чтобы, не теряя время на всякие согласования.
       -  Мне оставите троих; Григория Панина, Николая Попова и Ивана Шматова, да со мною моего напарника Ванюшу. Остальных угони в ночь в МТМ, чтобы с утра начали переоборудоваться на подбор валков. И к трём дня они будут готовы, попросишь своего парторга побыть с ними, он не усидит, будет им помогать и ускорит дело на полдня. Названных мною свальщиков пусть шофёр соберёт и привезёт сюда к пяти часам утра. В шестом часу чтоб здесь был автозаправщик, а к десяти утра следующего дня приедешь сам и примешь нашу кошенину, и если будет две нормы на каждый комбайн, выставишь мне поллитровку белой. Я буду оставаться работать в ночь, у меня на комбайне свет есть, Ванюша будет косить с мужиками в день. Если потребуется, я буду оставаться здесь на день, если что случиться я помогу ему. Трое – то суток «выдюжу». Увозить ребят будешь в час ночи, Ивана я буду отпускать в десять часов, у него мотоцикл свой есть, ему машина твоя не потребуется, ему в клуб охота, пусть едет пока молодой, а нам теперь не до клуба.
      - Я не возражаю, - перебил его председатель, - но ты сам передай остальным, что если утром пятнадцатого я увижу скошенной полосу возле Сухого лога – то привожу ящик белой и тушу барана в виде премиальных.
      - Ты, что сдурел, Трофимыч, - будто забыл, с кем разговаривает, воскликнул Филипп,- это же последняя полоса в этой бригаде, ведь мы только Гитару свалили.
    Председатель, конечно, сильно перегнул, и понимал это, и боялся, как бы Филипп не пошёл «впопятную»; да как ещё остальные мужики согласятся на такую перегрузку. Он насторожился, но произнёс спокойно и твёрдо:
      - Как хотите, у меня всё. Утром завтра приеду в шесть, до планёрки. Посмотрю на ваш интерес…!?
     - Лады!- произнёс Филипп, и энергично встал и пошёл к комбайнам. Явился парторг и сели и поехали на мехток, посмотреть, привезли ли ночную смену, если нет, то ехать собирать. По дороге Трофимыч передал своему парторгу  свой разговор с Филиппом, тот протестующе возразил:
        - Это мне не по душе.
        - Может, что сам придумаешь, так я готов слушать, говори…- снова спросил председатель.
       _ Это разлагает людей и их семьи, лучше попросить помощь со стороны, кто из уборки выходит. А зимой надо организовать группу по подготовке своих комбайнёров, я бы согласился вести теорию по комбайнам. И в следующую уборку можно будет организовать уборку в две смены.
       - Я тебе отвечу; твои проекты будущего, мы так и сделаем, конечно, по подготовке комбайнёров. Ты сделай себе пометку, напомнишь, а то могу забыть. Второе – уборка в самом разгаре, убрали по пятьдесят процентов только, никто комбайнов в помощь нам дать не  сможет. Дожди ждать не будут, а в этом году, ты сам видишь, хлеб хороший только в горах. Упустим под дождь,  останемся без хлеба, дальше брать нечего.
     Парторг не сдавался, нажимая больше на мораль и совесть, в противовес материализма руководителя, хотя было видно по лицу, что и тот не с большой охотой шёл на этот шаг материальной заинтересованности, но… Кто и что можете вы предложить, дорогие читатели? А тот продолжал:
     - Мы этим внедряем производственную пьянку, у ребят появляется неопровержимое доказательство и оправдание, «нам дали, мы заработали, власть привозила, мы ж не сами». А посмотри, что дома – то твориться! Филипп уже мочиться стал в постели, «куражится» в семье. Мишка ушёл из дома, живёт на полевом стане. Шматов - гоняет семью в пьяном виде, дети ночуют по соседям, да у родственников, жена целыми сутками на карауле стоит у дверей, чуть заслышит пьяную брань мужа, хватает детей и вон из избы, как наседка от коршуна. Валюха, по пьяной лавочке, задушилась. Кольке Кирюшину жена пьяному голову отрубила, не вынесла издевательств его. Четырёх в ЛТП отправляли, а вернулись те, и пуще прежнего, запили. Пьяного Игната на мех току закрутило на приводном валу трансмиссии. Что ещё надо? А ты говоришь уборка, дождь. Тут люди гибнут, захлебнулись в питье. От дум голова болит, ум болит постоянно от такого ужаса. Индейцев в Америке вот так же спаивали, хоть и другим способом и с другой целью, а чтоб в резервации их отодвинуть с хороших  плодородных земель, а самим их земли захватить без войны и крови. Бутылка страшнее бомбы, и действует наверняка.
     - Да…- проговорил в ответ председатель, - да уборка, да хлеб, он тоже людям. Без хлеба не будет ни питья, ни еды, ни другой работы. На фронте нам выдавали ежедневно по сто граммов водки, а тут дам я три дня. Не испорчу я их больше, чем они уже есть.
     - Да и на фронте, я слышал, солдаты не пили по сто граммов, а наливали одному солдату порции пяти солдат, и тот выпивал, и падал пьяный, его скрывали, а на следующий день другому. Русский для аппетита не пьёт, ему надо до зелёных соплей, до «сшибачки», как индусу надо. Нас ещё долго надо учить - культурно работать и культурно отдыхать, да и пить тоже.
        - А ты, дорогой, «покомисарь» ещё три года, не то увидишь. Не только тут, но и выше. Пока приучишь культуре, а дождь ждать не будет и хлеб сгниёт, и они же нам в морду тыкать будут. «Ума у вас не хватило с уборкой справиться». Что потом будешь говорить? Переизберут на первом же собрании
 и точка, а найдутся «нахальные» и настырные начальники, ещё и уголовное дело заведут. На этом колхозе и полковник, и герой погорели, а нам – то и подавно сгореть можно. А то получается, что ты вроде как ангел, а я чёрт из воды. Вот завтра в пять часов утра поедем к Филиппу с бутылочкой, да огурчиком на закусочку, вот это ты сделаешь. А пятнадцатого я возьму деньги в кассе и прикажу барана зарезать пожирнее, а ты организуешь его сварить к десяти часам утра на полевом стане, Афанасий купит ящик водки, а я распишу комбайнёров в ведомости, как в получении премиальных.
    - Ладно, уж. Только там, наверху ругаться будут, парторг пьянку организовал… Что говорить, как оправдываться мне придётся?
     - Не будут. А, мы хлеб в горах уберём и на равнину спустимся. Я с комбайнёрами на молотьбе и с шоферами тоже переговорил, чтоб без отдыха поработать. И если пятнадцатого до обеда дождь подождёт, то те обещали полосу в Сухом логу закончить к обеду, но чтоб тоже «баран и ящик». Особенно Мишка настырничал, - «Давай, говорит, сегодня авансом голову подлечить». Да ладно уж, обойдётся. Но пятнадцатого должны быть выполнены договорные обязательства обеих сторон. Ты меня понимаешь, комиссар? Это тебя так Филипп называет. Пожалуй, и я так буду звать. Что молчишь? Да или нет, говори; чтобы я знал, можно ли на тебя опереться в сложной ситуации, как перед боем. Если нет, то я это сделаю один, и будем считать, что ты в уборке не участвовал.
        - Ладно, уж…согласен, - ответил тот.
       - Ну, коли так, то ты со мной на мех ток не езди, слазь у дома, отдохни. А утром пойди в МТМ пойди и воодушеви комбайнёров, и при случае кому помоги. Но, чтоб кровь из носа, а к обеду все шесть переоборудовались на подбор. И часам к двум, трём приедешь с ними на Лисью гриву. Я наведаюсь ненадолго.
     Афанасий заулыбался, он представил, как завтра «комиссар» будет воодушевлять комбайнёров с засученными рукавами, то с ключами, то с молотком в руках. Профессиональная привычка всё ещё тянула его к технике. И председатель знал и хорошо понимал, о чём можно просить «комиссара».   Такое взаимоотношение срабатывало в интересах председателя, а значит и колхоза. 
      Утром, чуть свет, Афанасий привёз Трофимыча на полосу к Филиппу, по дороге они обогнали автозаправщика, который, натужно гудя мотором, поднимался логом в гору. Филипп доканчивал полосу, оставался  клин. Трофимыч знал, что в этой полосе тридцать гектаров; вздохнул, покачал головой, задумчиво смотрел из окна машины на комбайн, идущий последним ходом и скашивая узенький гребешок пшеницы. Потом, в конце загонки, Филипп выключил мотовило и, не останавливаясь, спустил комбайн с косогора в лощину к ручью.
    - Давай поехали к комбайну, - проговорил председатель и Афанасий поехал к комбайну. Они видели, как Филипп остановил комбайн, заглушил двигатель, опустил жатку и положил свою грудь на рулевое колесо и опустил от усталости голову.
    Председатель вышел из машины. На траве блестела серебристая роса, где-то далеко, из-за горы пробивалось яркое зарево восхода. На фоне этого зарева было видно, как от нагретого двигателя комбайна шёл трепещущий жар, так весной над полем поднималось испарение, такое чарующее марево. Упавшая роса с травы исходила тонким парком со спинки ножа жатки и от валов транспортёрных ремней. Жаль было тревожить Филиппа. Председатель закурил. Натощак тошнило от дыма. Под ложечкой засосало.
    Над комбайном, сделав круг, и, заметив людей, и побоявшись их, не решаясь сесть, прокаркала осипшим голосом сорока и отлетела прочь. Вторая уселась на кусту, и затрещала во всю мочь. Филипп поднял голову, потёр лицо пальцами обоих ладоней. На лице явно выступал свинцовый налёт усталости и хлебной пыльцы.
      - Здорово были, Филипп,- поприветствовал председатель комбайнёра.
      - Здравствуйте, здравствуйте, товарищи, - ответил тот, и, сойдя с лестницы, и согнувшись до самой травы, стал водить лицом по росе висящей на траве. Русые жидкие волосы намокли, лицо освежилось. Он пятернёй закинул волосы на затылок и надел кепку. Лицо вытирать не стал. Подошёл, спросил:
      - Ну, как?
Председатель понимал, что это ну как, обозначало двоякое понятие; ну как мол      
 я сработал, тридцать-то гектар это тебе не на равнине и не днём, и то не всякий сделает, а в горах этого пока никто и никогда не делал. А второе, ну как,  это  как твоё обещание, выполнил? И потому он ответил одним словом, относящимся к обоим понятиям:
        - Сделано.
Филипп молча снял ученический портфель с продуктами с полка комбайна, сел на траву, открыл сумку, вынул газету, расстелил её на манер скатерти и высыпал на неё, что было внутри. Тут была краюха белого свойского хлеба, несколько варёных яиц, малосольных огурцов и, завязанный марлей, стакан с маслом. И отдельно завернутый в газету кусок сала. Всё, что вчера вечером привёз Ваня на мотоцикле от Шуры, было цело. Потом он достал из кармана складной нож, на узком сыромятном ремешке, «пристегнутым» к ремню брюк. Раскрыл его, отёр о ладонь, отрезал три ломтя хлеба и разрезал сало на мелкие дольки. Развязал стакан и выложил масло на хлеб. Поднял стакан, и смотря в лицо председателю произнёс:
     - Наливай.
Трофимыч достал бутылку из кабины и протянул её Филиппу, сказал:
    - Ты заработал, ты и бери, ты и наливай, а мы поедем.
     - Нет, так не пойдёт. Несправедливо. Это не за полосу. Это за сдержанное слово. Я ж вижу по Афоне, вы дома тоже не ночевали, видимо на току зерно отправляли всю ночь на элеватор. Под ложечкой тоже, поди, сосёт. Давай вместе.
      - Ну ладно, раз так, то так, - согласился председатель. Принудили и Афанасия выпить вместе с ними. Закусили. Заговорили:
      - Филипп, как считаешь, будете пятнадцатого в Сухом логу?
      - Сгоряча ты бухнул, а я, сдуру, согласился, да пятиться поздно. Это же невозможно как тяжело. Думал я об этом всю ночь. Турни инженера, или помощника бригадира Николая Павловича, пусть разыщут хоть по одной фаре на каждый свальной комбайн, а вечером пришли повариху, пусть горячего привезёт, да попроси комиссара пусть привезёт агитбригаду, так примерно между десятью и одиннадцатью часам и вечера. А заправщику я сам передам, чтоб вечером тоже был, подзаправить комбайны потребуется на ночь. Ну и нас заправить не забудь, если самому будет некогда, пришли с комиссаром.
       - Вы бы его не вмешивали, молод ещё, успеется, - попросил председатель.
      - С волками быть, по-волчьи  выть.      
 Подъехал заправщик, с ним был Филиппов напарник, вылез из кабины, доложил:
        - Я обогнал Кольку, а на горе мотоцикл заглох и не мог его завести,  вот с ним и приехал.
       - Ладно, перегрел видно, не надо было в гору газовать. Днём схожу, посмотрю. А сейчас давай заправим и смажем, - проговорил Филипп, от гостей переключившись к напарнику и к комбайну.
   Афанасий увозил председателя в деревню, в десять планёрка. Попутно проехали поперёк подобранного поля, на ходу посмотрели полосу, про себя Трофимыч отметил, что на последних загонках полосы остались, пропущенные ёмки колосьев, копны были уложены не в ряд, их потом все не сдвинешь, останутся и их придётся сжечь. Это результат ночной подборки, но всё равно надо сделать агроному замечание. А, что толку в этом замечании, ночь есть ночь, да и торопились ведь. Второй голос твердил своё, - ну и что, что ночь, ну и что, что торопились, но хлеб есть хлеб и это понимать надо. Он пристукнул ладонью по колену, как бы заканчивая невидимый спор с агрономом, а может быть и сам с собой, как вчерашний агроном, а сегодняшний председатель. Можно - ли, нельзя – ли, а замечания сделать надо. Сегодня пропустишь грех, завтра пропустишь, и войдёт это в привычку, не искоренить потом. Брак есть брак и его пропускать незамеченным нельзя, а то может и не выскажут в слух, а про себя подумают, что председатель наш «тюха», не понимает где хорошо, а где плохо, «раззява» одним словом. Замечания сделать ох как надо, да позлее, чтоб побаивались и не распускались. Да с цифрами, так сказать, с фактическими потерями. А факт - упрямая  вещь. А вот тебе и факт; полоса в сорок гектаров, потеряно по центнеру на гектаре, значит встаёт вопрос. А кому повесить на шею эти сорок центнеров потерянных при пропуске ёмок колосьев.
 - Пробегаешь за крохами, потеряешь ворохами, - как бы угадывая мысли председателя, проговорил Афанасий.
     - Ладно, ты рули, не твоё это дело, - а потом намного мягче добавил, - ты запомнил, что при разговоре  Филипп наказывал?
     - Да, запомнил, - отозвался безобидно шофёр и до дома так и ехали молча.
    - Так вот, Афанасий Александрович, я пойду планёрку проводить, сводку готовить к десяти часам, ко мне приедешь в двенадцать ночи. А сейчас сбегай в мастерскую, найди комиссара, передашь ему просьбу комбайнёров насчёт ужина и агитбригады, а вечером меня отвезёшь на мех ток, я там опять ночь подежурю, ускорю хлебо вывозку. А ты с ним поедешь к комбайнёрам. Если сильно будут клянчить, отдадите одну свальщикам, а две на подборе. Скажи инженеру пусть возьмёт сварщика и слесаря из мастерской и на техпомощи уезжает в поле вместе с переоборудованными комбайнами. Да пусть парторг позвонит второму в райком, тот наказывал мне передать, а я забыл.
   - Хорошо, я передам, - согласно кивнул Афанасий и уехал в МТМ.
А поздним вечером, считай, что в полночь, Афанасий развёз артистов и повара по домам, подогнал легковушку к дому председателя. В доме света не было. Он подъехал к воротам, не выключая света фар, вылез из кабины, постучал по бензиновому баку, тот отозвался пустотой, Афанасий переключил кран на запасной бак, покашлял, не решаясь стучать в дверь. Вдруг вспыхнул свет на веранде и послышался голос Трофимыча:
      - Афанасий, заходи, рассказывай.
Афанасий зашёл, присел на стул. Трофимыч сполоснул голову под умывальником, не утираясь, расчесал волосы вверх, вода стекала по шее на грудь, под ворот не застегнутой рубашки. Седина была настолько обильной, что влага, делающая все предметы темнее, не скрывала серебра в жёстких волосах головы и на груди. Из - под рубашки выглядывал шрам:- «Ранение с войны»,- подумал про себя Афанасий. На столе стояла кухонная посуда, остатки пищи и неоконченная бутылка водки, под столом стояли ещё две порожние.
    - Садись, подкрепись, тут и выпить осталось, - пригласил Трофимыч.
    - Не, я с ребятами поужинал и стопочку дали, - отказался Афанасий.
    - Ну-ну -  расскажи, что там было?- попросил Трофимыч.
    - Ну, что, как наказывал, так и было; сначала мы покормили свальщиков, отдали Филиппу бутылку, он тут же разлил ребятам и выпили, а потом поужинали. Вовка- баянист сыграл музыкальные номера по заявкам комбайнёров. Потом закурили, и Филя сказал ребятам: - «Ну, что хорош ужин со стопочкой – то? Конечно, хорош, но нам «корячится» целый ящик с бараном на закуску. Верно, я говорю, товарищ «комиссар, обратился он к парторгу, можешь подтвердить?
 Тот кивнул молча головой. А тот продолжил: - « В запасе у нас всего две ночи и завтра день, а утром следующего дня, мы вот вчетвером должны быть на гриве в Сухом логу. Вот там это всё и будет. Мужики недовольно загудели, но тот продолжил: - «Подождите, не гудите. В обед помощник привёз фары, аж шесть штук. Сейчас мы их поставим и останемся в ночь. Ваня уедет на ночь домой и передаст бабам, пусть не ждут. Некоторые поскучают, а иные рады хоть отдохнуть.
    - Ну и что? – спросил нетерпеливо председатель.
 -  Гришка погудел немного, говорит - здоровье за деньги не купишь, и всех денег не заработаешь, но видит, что его никто не поддержал, тут же замолчал. И остался вместе со всеми.
     - А как на подборке? - спросил председатель.
     - А там чуть Мишка не подвёл, - продолжал Афанасий, - Разлил комиссар им две штуки, ну что это на двадцать человек, так себе, а Мишка говорит, что не важно пито, важно - быто. Стали ужинать, да артистов наших слушать. Смотрим, райкомовская Волга подъехала. Комиссар порожние бутылки в солому засунул, палец к губам приложил, - молчите мол.
Трофимыч перебил:
   - Зря вы боялись. Они у меня были, я им об этом говорил, Карликов и Кобылина тут вот сидели, а Ильинична к вам поехала. Ну и как дальше?
      - Ну, подходит она, поздоровалась, присела к нам. Довольна, что горячий ужин, да агитбригада тут. Всё бы так и прошло, да Мишка, паразит, набрал полную фуражку котлет, залез на полок комбайна, уминает котлеты, да запивает из краника водяного бачка; нет, нет, да прислонится. Слышим, Мишка веселей заговорил. Потом помощник, Николай Павлович, «заухмылялся», полез к нему на полок и прислонился к тому водяному кранику, попил, губы облизывает, улыбается, слез, другие мужики давай ему кружку подавать и просят водички попить из Мишкиного бачка. Мишка раздавал, приговаривая всякие шутки. Ну, райкомовская, видимо, догадалась, в чём дело. Музыкантов остановила и просит минутку внимания, дайте, говорит, я вам маленькую историю расскажу про индейцев, может, кто слышал, а может, и нет, ну всем поучение будет. Мужики, конечно, одобрительно загудели. Надоело им слушать всякие оскорбительные разносы. Ну, говорят, давайте рассказывайте пока перерыв. Ну, она и рассказала, что когда колонисты приехали в Америку, то встретили упорное сопротивление стройных, спортивного телосложения, физически развитых индейцев. Они дружно участвовали в бою и прекрасно владели оружием и лошадьми, да вместе с мужчинами участвовали и подростки и женщины и старики. Не могли колонисты одолеть индейцев и захватить их лучшие земли и охотничьи угодья. Тогда они прекратили войну и мирно поселились в неудобных и брошенных индейцами землях. А через некоторое время открыли винные лавки вдоль границ. Индейцы быстро втянулись в питьё, обленились, не стали тренироваться, потеряли физическую силу, развитость, военную сноровку, выносливость, бдительность. И видя, что индейцы разложились и обессилели от пьянки, они вооружились и объявили им войну, и вскоре победили, каких побили, каких в плен в рабство забрали, а какие ушли в недоступные и рискованные для проживания места.
   А Мишка сверху и бухнул: - «А мы не индейцы, и Америка от нас далеко. «Чё» бояться»?  А она в ответ: - «Их ракета до нас летит тридцать минут, да и сами могут прилететь сюда и к утру будут тут. Вот такая сейчас военная техника. Вот вам и далеко, вот вам и «чё» бояться. А Мишка не сдаётся и своё, зачисть взяла, вон мол я с райкомовской в спор вступил, и говорит: - «А армия на «чё». Там-то, поди, не пьют.
      - Всё начинается с тыла, кого в армию отправим, тот и служить будет. Если допризывники трезвые, то и солдаты будут трезвые, и армия будет трезвая и надёжная. А если тут вот допризывники избалуются, привыкнут пить, и там найдут и случай и возможность, за всеми не усмотреть, совесть надо иметь. Совестливый человек надёжный человек, - убеждала райкомовская Мишку, а сама смотрит на всех,  и будто, плакать собралась, такой жалостливый вид у неё был.
       - А дальше что? И что там, у Мишки было в питьевом бачке, спросил председатель. Сам же слил остаток водки в стакан. Выпил и стал закусывать. Афанасий продолжал:
        - Потом комиссар выступил, устыдил Мишку и скомандовал – по машинам - и все стали собираться помолотить до росы. Ну а мы уехали. А про бачок, дело было так. Они с Николаем Павловичем днём прямо на комбайне ездили на пасеку к деду Фёдору. Ну, он и дал им медовухи. И Мишка вылил её в питьевой бачок, да день нет, нет, да прислонится к кранику. А тут уж за компанию и угостил всех. Было б начало, остальное придумают, что и не остановишь.
    - Ладно, Афанасий, как с бензином в машине? - спросил председатель, надев соломенную шляпу и застёгивая пуговицы на рубашке, собираясь ехать, тот ответил:
    - Второй бак полный, я перевёл кран, всё на ходу, - ответил Афанасий выходя из веранды впереди председателя.
     - Ты, Афанасий, иди домой отдыхай, а я сам поеду на ток. Туда я сегодня
конторских служащих отправил. Посмотрю все ли приехали. Да с отгрузкой
надо поднажать, а то райкомовские руководители сильно волновались, давили
мозги, и то верно, накопилось зерна много, не дай бог дождь, пропадёт хлеб, и
план поджимает. Они мне толкуют, что мы, мол, приехали ускорить отгрузку
зерна. Только кто их тут послушает, самому надо. Это не то, что раньше, перед
уполномоченным дрожали, Сталинскими порядками жили, а теперь каждый по
- своему живёт. Ну, да ладно, что об этом говорить, ехать надо. Афанасий ушёл
домой. Председатель поехал на ток и всю дорогу думал; как же заставить
шоферов, после отвозки зерна от комбайнов хоть по одной ходке сделать на
элеватор с зерном в государство. Если не согласятся, придётся пообещать
хороший стол с выпивкой. Вот тебе и вся агитация. А индейцы как? Не слышал
слышал? Видишь ты, додумались споить и победить. Просто, очень даже
просто. Вот тебе и колонисты. Колонисты, колонисты, - стучали колёса на
рытвинах. К о л о н и с т ы,  к о л о н и с т ы, - погромыхивало пустое  ведро за
задним сиденьем машины.
     Пятнадцатого числа, утром денег в кассе не оказалось. Нужно было ехать в банк. Секретарша принесла телеграмму – вызывали его в управление. Вызвал кладовщика. Узнать есть ли туша барана. Оказалось – есть. Пока звонили в банк, в дверь кабинета постучали, и вошёл запылённый Ваня с запиской от Филиппа, подал, «спятился» к двери, стал ждать ответа. Председатель взял записку, прочитал, тот писал:
     - Мы закончили, всё сделали. А вы?
Потом поднял голову от записки, спросил:
     - Что, Ваня, кончили?
Тот ответил:
    - Да. И уже час как вас ждём.
Трофимыч взял со стола авторучку и на обратной стороне Филипповой записки
Написал: - Сгоните свои комбайны к МТМ пока сухо. Косить будем на равнине после дождя. Буду в семь.
Подал записку Ивану и добавил:
     - В кассе денег нет, К вечеру найду, привезу, как говорил. К вечеру должны домолотить, тогда вместе все и отметим. Соберитесь на полевом стане. Всё.
Ванюша уехал.
Дождь пришёл с равнины, сплошной, сильный, без ветра. Казалось, облака упали на горы, на поля, на людей. Тот, кто из шоферов задержался в горах, из -  за дождя остался там. Комбайнёры погнали комбайны на стан, пыль на дороге превратилась в грязь и местами текла по дороге, местами и по траве сбоку дороги.
    Некоторые жёны комбайнёров узнали о предполагаемом сабантуе, собирались пойти к ним и сделать разнос, но дождь им не дал и они отказались от своей затеи. И сабантуй состоялся.
Мужики приехали домой на рассвете, на трёхосном грузовике.
  Весь день по селу ползли, как гадкие змеи, злые слухи о вчерашнем сабантуе. Результаты были налицо; у некоторых в домах были выбиты стёкла в окнах, некоторые  жёны комбайнёров ходили с синяками, некоторые перевязанные, но все злые и хмурые. Среди детей стали появляться игры в пьяных родителей; уговаривания, скандалы, притворный плачь, игровые драки и настоящая ругань.
   Утро следующего дня выдалось солнечным и ясным. Афанасий возил председателя по бригадам – тот беседовал с бригадирами, встречался с комбайнёрами, организовывал косить хлеб на ближних от села полях на равнине. То напряжение, что держало всех в горах, спало, теперь все понимали; что тут-то мы справимся. И после часу дня звено свальщиков выехало. Не явился только Филипп. Он ещё в МТМ залез под комбайн, разложил ключи и на вопрос, что там у тебя, отвечал, что муфту заело, что-то не включается. Исправлю, приеду, а вы езжайте.
Ему было не до исправления. Вот кто ни будь, голову бы исправил, было бы лучше. Он пошёл бы на любое обещание, на любую работу, на любой калым. Головная боль живым червём шевелилась в мозгах, не давала поднять головы. Под комбайном было прохладно и немного сквозило. Вылезать на солнце было очень неохота. Он понимал, что там, на полке, за штурвалом боль в голове усилится. Подошёл Михаил с братом Леонидом, которого поставили к Михаилу в помощники, чтобы на следующий год вручить ему комбайн. Леонид был остролиц, белокур, старателен, но самостоятельностью не обладал и во всём копировал брата.
    - Филь, а Филь, вылазь, полечу, - пригласил Михаил.
Филипп молча вылез, сел, уставился на братьев.
     - Ну, «чё» не едешь – то? Твои напарники уехали. Али хвораешь? – полушутя допытывал Михаил.
     - Что ты пристал, как банный лист. Есть что – давай, нет – уматывай. Я может, хоть отлежусь. У меня, кажется, мозги шевелиться стали в голове, - стал он их отчитывать,  и в то же время жаловаться.
   - Ну, Лёнь, давай, - скомандовал Михаил. Леонид вынул из сумки пол литровый термос, стал скручивать крышку, та заскрипела, Филипп сморщился, тихо проговорил:
      - Тише, ты, в мозгах отдаётся.
Михаил взял термос и стал потихоньку откручивать крышку термоса, а потом налил мутной жидкости, произнёс, как-то преданно:
    - Ну, «чё», сначала я попробую, или так веришь – первым будешь пить?
    - Да не тяни ты, давай, - нетерпеливо произнёс и протянул руку Филипп. Выпил. Сморщился, фуражкой закрыл лицо, задержал дыхание, повременил, потом выдохнул и зажал голову руками, сказал:
      - Перетяни мне голову, Михаил, а то развалится, не могу терпеть, силы больше нет…
Леонид вставил:
     - Ты бы уж не пил «стока».
    - Вот ты и не пей «стока», пока не втянулся, - ответил Филипп.
    - Это не мужик – если не курит и не пьёт, и не матерится, да до баб не ходит, - читал свою мораль Михаил.
    - Никому ты пьяный не нужен. Трезвая баба завсегда себе трезвого мужика найдёт.
Леонид кивал головой и нагло улыбался, налил себе, выпил, потом выпил и Михаил, похвалил:
    _ Хороша, стерва! Ей же овчины квасить можно, мездра сразу слезет. И как это человек её переносит. Ну, вот плесни на траву – засохнет. А желудок ничего, сдюжит. Спасибо мамане, сладила – для чёрного дня говорит.
Леонид спросил:
    - Давай плесну на лопух, толи завянет?
    - Не, не дам, «чё» зря портить, нам и так мало, тут ещё по крышечке наберётся и всё, - отказал Михаил.
Допили остальное, и братья ушли. Филипп остался опять один и залез в тень под комбайн. Голова,  утихшая и оглушённая сначала, загудела вновь. Из рта шёл запах переквашенного хмеля и ржавого железа. Его стошнило. Желудок был без пищи и не выпускал уже разлагающейся  вонючей жидкости. Судороги сжимали живот и сотрясали всё тело. Потом он, немного успокоившись, лёг на спину, подложив руки под голову, желал только одного, чтоб к нему сейчас никто не пришёл. В голове мелькали события вчерашнего дня. Он не помнил ,как его привезли и ссадили с машины и занесли в дом. Он стал понимать и приходить в память, когда услышал резкий голос жены. Шура, завидев пьяного мужа и его компанию, заругалась, и заплакала в голос. Потом машина ушла, а «концерт» продолжался, но через час или два и он закончился, и в доме стало тихо. Сон прошёл, появилась жажда. Он встал, походил по дому, попил воды. В доме было тихо. На комоде стоял Шурин чемоданчик с билетами в кино и со вчерашней выручкой. Он забрал деньги и ушёл в магазин. Взял бутылку водки и ушёл на реку. Возле моста он свернул влево и, пройдя по песчаному бережку, свернул под куст черёмухи. Уселся и стал помаленьку пить. Потом смутно помнил, как пришла пьяная компания Прасолов Саша с женой Лидиньей с бутылкой в руках. С ними пришли их двое маленьких детей. Стали пить из горлышка бутылки. Потом жена разделась до грязных трусов и такого же грязного  лифчика, стала купать детей в реке.
Дети визжали, брызгаясь водой, визжала и пьяная мать, размахивая, как попало руками. Иногда падали в воду на спину, поднимала руки и ноги вверх и хохотала не по-человечески. Сашка не купался, отошёл от Филиппа, сел на берег и опустил голову на согнутые колени своих ног, которые обхватил в кольцо руками. Его молодое упругое тело высоко вздымалось и опускалось от глубокого дыхания. Кудрявые чёрные волосы спускались красивыми завитками на колени и плечи. Блестели на солнце чёрным отливом. Полосатая тельняшка моряка, порванная на правом плече, плотно облегала его тело, которая стала просторнее на нём, чем была во флоте, где он получил эту тельняшку. Он чутко дремал, слушая визг детей и неприятный пьяный голос жены. Постепенно хмель осилил мозг, и он стал засыпать.  Вскоре он уснул. Руки разжались, колени разошлись в стороны, голова безвольно упала, тело покачнулось и свалилось на левый бок. И тихо опустилось на землю. Потом тело попыталось найти удобное положение на земле, выпрямилось. Нога упёрлась в кочку, а голова самопроизвольно и бесчувственно свалилось в воду. Лицо обволокла приятная прохладная влага, Сашка глубоко вздохнул, даже вода забурлила у рта. В следующее мгновение он вздохнул, но уже не воздух, а воду. Он резко поднял голову и хотел прокашляться, но голову не сдержал, и она упала в воду. Он вздохнул ещё один раз, и теперь полной грудью воды, и голова больше не поднялась, руки заскребли песок, а ноги стали мелко вздрагивать в предсмертных конвульсиях, затих и больше не шевелился. Тут его заметил его сынишка и закричал:
       - Мама, смотри, папа в воду упал, вынимай его быстрее, - он подбежал к отцу, стал тянуть за руку, но не мог поднять и заплакал громко и пронзительно. Жена не сразу поняла, в чём тут дело, и, запинаясь заплетающимися ногами, подошла к мужу. Ей ничего не оставалось делать, как поднять голову мужа и заревела благим матом во всю реку. Эхо дважды повторило крик женщины и безвозвратно ушло в глухие заросли ветлы и черёмухи, буйно растущие на берегах говорливой горной речушки, где и воды-то, как говорится «воробью по колено». И хватило этой воды, чтобы отнять молодую жизнь Сашки – моряка Тихоокеанского флота, где он прослужил три года, где вода  уходила за горизонт и многие сутки скрывала берега с разными странами, городами, пристанями. И такое огромное количество воды было подвластно трезвому Сашке – моряку. А пьяный не совладал и с такой речушкой, на берегу которой он родился, вырос, семью завёл, детей нажил, жил и работал, и вот теперь пришлось умереть. И умереть – то такой позорной пьяной смертью Позор – то не ему, ему теперь всё равно, а детям его позор на всю жизнь за папочку своего, молодого, с огромной копной чёрных кудрей, с гордостью своей – океанской тельняшкой.
    На крик Лиды Филя вышел из кустов, долго стоял и не мог понять, в чём тут дело; почему Сашкино тело лежало отрешённо и безобразно на песчаном берегу, и орала его жена во весь голос, и плакали в слезах его дети.
Потом кто - то на лошади, впряжённой в телегу, остановился на мосту, постоял, проехал мост и развернул коня и повернув его к реке спустился к орущей Лиде и её детям. На крик сбежались несколько баб и прибежали дети. Филипп подошёл ближе. Возница на лошади, одноногий старик дед Фёдор, стал командовать. Тело Сашки подняли и положили на траву в телегу и повезли домой. Одна женщина подобрала Лидино платье и детское бельё, и пошла вслед за орущей Лидией и её плачущими детьми. Люди, заслышав крики и плач, выходили из домов и с ужасом смотрели на печальную процессию, сопровождая  печальными взглядами и глубоко вздыхая от горя и сопереживания, и от бессилия, что-либо сделать, и тем более помочь.
       Филипп вернулся к своей черёмухе, поднял недопитую бутылку, всунул в карман штанов и пошёл к своему комбайну в МТМ. Домой не пошёл, опротивел скандал. Возле комбайна он выпил остаток водки, лёг под комбайн и уснул. Здесь его нашёл его сынишка Вова, разбудил,  просил идти домой, но тот отказался и попросил его сбегать домой и принести, что ни будь закусить. Сын сбегал и принёс полную сумку еды. И пока Филипп ел, сын всё рассказывал, как утонул вчера в речке дядя Саша, как у тёти Лиды выпали с затылка головы волосы, и как дяди Сашина мать бабка Аксюта, увидев мёртвого сына, упала, и как на неё брызгали водой, а она долго не приходила в чувство и лежала. Потом открыла глаза и заплакала, но ничего не могла сказать. Её парализовало, она водила глазами из стороны в сторону и слёзы беспрерывно текли по глубоким морщинам её лица.
Филипп ел и слушал, а потом погладил по шелковистым  русым волосам Володю и глубоко вздохнул, посмотрел на сына, вздохнул ещё раз, погладил снова по голове и по спине, сказал:
    - Ну ладно, сынок, спасибо за завтрак. А теперь беги домой, смотри там. Помогай матери по дому. Я то теперь помощник не важный. Да не забудь, что видел, помни и не делай как мы. Это горе, это судьба индейцев повторяется с русскими в России.
Сын ушёл. А Филипп остался, и осталась с ним его непроходимая боль в голове. То гуд, то звон, то шум в голове выводили его из ума. Нельзя было ни молчать, ни разговаривать. Хорошо хоть Мишка с Лёней приходили, подлечили немного, но не надолго. А было бы хорошо если бы…
       - Филь, а Филь, ты спишь что ли?
Неохота было не только отвечать, но и слушать.
      - Филь, ты слышишь, что случилось, проснись, это я дед Роман, слышишь, что ли? – с беспокойством в голосе, тормоша Филиппа за сапог, разговаривал кладовщик склада запчастей. Филя потянул на себя ногу, повернул голову, ответил болезненно и нехотя:
     - Ну, что дед, перебрал я водки - не могу подняться, да, и не положено за руль садиться в таком виде. Ты то хоть не мешай. Нет, чтобы выручить, а ты тормошишь.
       - Могу и выручить, а ты вылазь от туда, что как крот забрался. Что старику прикажешь к тебе лезть?
Филипп уловил тонкий намёк  деда и вылез, и сел рядом, прислонился спиной и головой к переднему колесу комбайна. Посидели молча, закурили, каждый ждал, а кто же начнёт первым разговор. Филипп не выдержал, спросил:
 - Ну, что,  дед, пришёл? Говори.
  - Да с просьбой я к тебе, с большущей пришёл. Как-то бы травки на сено покосить. Ты теперь, считай, от своих товарищей отстал, да и никого из начальства тут нет. Все в поле уехали. Время сейчас уж пять скоро, темнеть начнёт в одиннадцать, это у тебя в наличии шесть часов работы имеется. Ну, пока суть, да дело - пусть будет пять часов; гектаров пять-шесть скосить можно. Я в долгу не останусь. Две в белых косыночках…
     - Понятно, - ответил Филипп, - только одну давай сразу, надо срочно опохмелиться, а то голова рассыпается на части. Давай.
    - Вот она с собой, на, возьми, и сальце у меня есть на закуску, если что, - протягивая одной рукой бутылку, а второй газетный свёрток с салом, произнёс дед.
     - Закуска своя есть, не надо, - отказался от сала Филя. Отгрыз зубами пробку с бутылки, сплюнул её в сторону, налил стакан, выпил. Порылся в сумке, достал крышечку с винтовой нарезкой, закрутил горлышко бутылки и поставил в свою сумку. Встал,  сказал:
    -Ладно, дед Радион, если скошу, вечером приду за второй. Жди. Я поехал.
    - Ладно, согласен, ждать будем со старухой, она горяченького ужина приготовит, так ты смотри не забудь, приходи, ждать будем. Давай поезжай, счастливо тебе, Филиппушка, наговаривал дед Радион, сопровождая глазами Филиппа, пока тот, проехав ограду мастерской, скрылся за поворотом на косогоре.
   Вечером дед Радион со своей старухой просидели до полночных петухов, и уж ужин их остыл, и бутылка стояла в ведре с водой, стояла нераспечатанная, но так и не дождались к себе гостя. Не явился он и утром. Утром его не оказалось и дома, и никто не видел ни его самого, ни его комбайна. Шура послала сына к свекрови узнать, не ночевал ли там Филипп, а сама побежала в правление колхоза. Но и там никто ничего не знал и не слышно было ни каких слухов; ходили одни домыслы. Снарядили группу поиска, послали инженера и инженера по технике безопасности. Договорились к часу дня вернуться в контору с любым результатом поисков. Но в двенадцать часов дня позвонили из соседнего колхоза, что к ним в фруктовый сад, что расположен под горой за селом, с горы скатился комбайн, с оторванной жаткой и весь покорежен.
 Трофимыч сообщил в райком об аварии и собрался ехать на место происшествия, но одно колесо у легковой машины лопнуло, а второе было не заклеено и он задержался, а дождавшись инженера, и сообщив ему об известии, поехал с ним на место аварии. Вернулись они часа через два-три. Афанасий наладил колёса и ждал дальнейших распоряжений, стоял возле машины, вытирал после мытья руки полотенцем, когда подъехали члены комиссии. Инженер и председатель подошли к Афанасию, узнали о готовности машины, и председатель приказал Афанасию отвезти членов комиссии в район, так как на автомобиле главного врача отвезли труп Филиппа в морг на исследование.
Павел Кузьмич заговорил приглушённым голосом, смотря то на главного инженера, то на председателя:
    - Я тут набросал проект акта расследования и чтобы он не претерпел значительных изменений при отпечатывании на чистый бланк, требуется по бутылочке на двоих для комиссии закупить на обед, я закуску заказал и велел поварам задержаться до вечера. А ваше дело, Трофимыч, за беленькой.
 Председатель пожал плечами, сокрушённо произнёс:
     - Ты уж делал бы всё сам, чего уж там теперь.
     - Нет, мне ещё вас с главным инженером «выгораживать» придётся перед краевым представителем. А уж тут – то вы идите сами и организуйте, - настоятельно произнёс Кузьмич, - и добавил, - вот тут мои бумаги, пусть полежат в машине, а я пойду на почту, сообщу в край инспектору о смертельном случае.
И все разошлись, смущённые, побитые горем, непричастной, но неотступной виной в случившемся горе.
   Афанасий подъехал к крыльцу конторы и стал ждать. Потом взял папку Кузьмича, раскрыл её и стал читать акт расследования. Анкетные данные о погибшем он пробежал глазами мельком, внимательнее и тише стал читать само происшествие.
… Из мастерской уехал на третье поле косить пшеницу в валки, но по дороге изменил самовольно маршрут движения и оказался над фруктовым садом соседнего колхоза, для кошения травы на сено в личных целях. При развороте и при крутом подъёме двигатель принял перегрузку, ходовой ремень порвался, и комбайн самопроизвольно покатился под крутую гору. Комбайнёр спрыгнул с полка комбайна, но жатка его ударила по голове, и он был убит насмерть. Комбайн весь разбит, восстановлению не подлежит, двигатель оторвался и отлетел в сторону, оторвалась и жатка. Остов комбайна докатился до сада и остановился, где свидетелем происшествия оказался сторож сада, который и сообщил в правление. Виновным в своей гибели и аварии комбайна считать самого комбайнёра Филиппа. Тело покойного отправлено в рай - больницу на вскрытие и мед - заключение.
Афанасий закрыл папку. Мысли побежали одна быстрей другой. Кровь в висках стучала барабанным боем, и звенела в ушах заунывно и «протестующее». Как всё просто в акте. Сам виноват, отклонился от маршрута; в больнице обнаружат алкоголь и вообще эта смерть никого не коснётся, и нигде не аукнется, и не откликнется. Вот тебе и индейцы, вот тебе и колонисты. Всё просто и понятно; как всякое – большое, хорошее ли, плохое ли.
Наутро прилетел инспектор краевого отдела по труду. Всё прошло, как и говорил Кузьмич, и черновик его акта изменений не претерпел. Виновником смерти был признан сам погибший. Но погибших было уже четверо при работе Трофимыча, и поэтому после отъезда инспектора, его вызвали в край.
 А когда Афанасий привёз председателя из города домой, то наутро состоялось общее колхозное собрание по избранию нового председателя колхоза.
 Нового же председателя Афанасий видел трезвым только один раз на этом выборном собрании. Возможно, трезвым он был и ещё когда, да только Афанасий не запомнил эти редкие случаи в его жизни. А то,  обычно, к концу дня ему всегда удавалось кое-где, да кое с кем  клюнуть по «стопашечке». В дом он его заводил по темноте под руку, что с прежним председателем никогда не случалось. С Иваном Устиновичем он проработал пять пьяных лет и не мог дождаться, когда только это кончится. Иногда к Афанасию приходила и уходила быстротечная мысль, иногда уходила надолго, но возвращалась вновь. От долгих ожиданий Устиновича с его собраний, заседаний, и просто, вызовов, было время думать, анализировать, сравнивать. И вот эти обрывки мыслей собрались в один вопрос: как это могло случиться, что такого предприимчивого Трофимыча, доходившего до всего сам, выполнение планов давалось с таким трудом, и хотя сводили концы с концами, это не удовлетворяло и не оправдывало тех душевных и умственных и физических затрат Трофимыча и его специалистов.  При нём построили МТМ, авто - гараж, два здания фермы КРС, четыре кошары, стали переходить на денежную оплату труда, а последний год стали работать совсем за деньги, электрифицировали село, провели радио, построили самодельный механизированный ток, полностью заменили прицепной комбайновский парк на самоходный, в селе работал филиал подготовки механизаторов, готовили свои кадры. Один раз получали переходящее красное знамя за перевыполнение плана продажи хлеба государству. Но это давалось с большим трудом, боем, шумом.
 А этот работал будто шутя. Он один раз Афанасию признался в пьяном виде:
       - Я, Афанасий, в рубашке родился. Я удачливый, - и действительно это было так. Приезжали обычно в бригаду, он посмотрит кругом, как будто для вида, вот, мол, я тут побыл, посмотрел. Поздоровается со всеми присутствующими за руку, подойдёт к бригадиру, расспросит у него, что, да как, похлопает его по плечу, и так «придурковато» посмеётся, скажет:
   - Ну, ничего, товарищ, работайте, работайте.  А я к другому бригадиру поеду, посмотрю, что там творится, хотя он тебя вчера обошёл.
Достанет блокнот и сводку покажет и уедет. Те, поначалу, плечами пожимали, за его безразличие, а потом привыкли и не стали обращаться за советом, или за какой помощью, сами обходились. Возможно, это была его специально продуманная политика, чтобы самому не везти весь воз, а переложить на плечи других, но «придурковатым» способом, надеясь на патриотизм своего окружения, привыкшего жить с Трофимычем с полной нагрузкой и взаимо отдачей.
Частенько Афанасий увозил Устиновича в район, а то и по другим сёлам, а к вечеру привозил постоянно пьяным. Но, не смотря на это, колхоз работать хуже не стал. Получал красное знамя так же за хлеб. Потом знамя оставили в колхозе за получение мяса. А потом и осталось на все его пьяных лет руководства колхозом. Однажды агроном на районном совещании рассказал, как он руководит колхозом в пьяном виде, и зал продолжительно хохотал над ним. А через неделю его сняли и председателем поставили агронома. Пьянка резко сократилась; пьющих руководителей он заменил. Но общая масса колхозников, не смотря на эти репрессии, продолжала пить.
            Весенняя слякоть немного подсохла, дорогу прогрейдировали и она стала прикатываться. Утро выдалось свежим, ждали ясного дня. Афанасий стоял возле конторы и ждал председателя Тимофеевича, чтобы ехать в район, его новый хозяин ещё не привык ездить в председательском бобике, он едва вмещался на переднем сиденье и всё пригибал голову. Вот они вышли все и сам и специалисты. Сам подошёл к машине, покачал головой, проговорил:
      - Сколько нас много-то, да ещё бухгалтера брать. Не влезем все, вот каналья-то.
Они собрались, шумно влезли, плотно уселись на заднем сиденье и поехали селом.
От одного домика, стоящего в глубине ограды, отошла женщина, подняла руку и стала останавливать машину. Афанасий, заметив поднятую ладонь председателя, остановился. На крыльце этого домика стояли ещё две женщины и стучали в дверь и в окно веранды кулаками. Шеф спросил подошедшую:
       - Что там случилось?
Та ответила:
   - Да вот, стали скотину пастуху выгонять, - хозяин перебил ее:
      - Ты, короче, зачем мне ваши коровы, что надо?
Та заторопилась:
       - Вот корова их стоит в пригоне, в избе свет горит, видно в окно, что работает телевизор, а никто не выходит, разве что случилось. Стучим, не отвечают.
Все из машины вышли, подошли к домику. В пригоне стояла молодая красно-пёстрая корова беспокойно мычала и ходила возле закрытых ворот, порываясь выйти на волю.
   - Подоите корову, отпустите её на волю, пусть идёт, - бросил на ходу Тимофеевич. Потом подошли к двери, подёргали сами за ручку, закрыто изнутри. Стали смотреть в окна. Парторг предложил:
      - Нас здесь трое депутатов, представители власти, как ни как. Поэтому предлагаю выставить глазок окна веранды и через это отверстие отодвинуть щеколду изнутри и зайти, а там видно будет, что там такое.
Так и сделали, зашли в избу. Во второй комнате горел свет, гудел телевизор, воняло застоялым дымом накуренных папирос, окурки валялись на полу возле дивана, тут же стояла табуретка, на которой стояла порожняя бутылка из-под водки, и стакан с недопитой водкой. Иван Фёдорович, мужчина пред пенсионного возраста лежал в верхней одежде и поверх одеяла. Мокрота от рвоты спускалась из оскаленных зубов на бороду и на шею. Правая рука зажала ворот рубашки и сильно его натянула, левая висела вдоль дивана, немного не касалась пола. Он был мёртв. Кто-то выключил телевизор, стало тихо. Тем временем Афанасий привёз фельдшерицу, она торопливо вошла и, подойдя к покойнику, приложила ухо к его груди. Послушала, подняла голову, проговорила:
         - Мёртвый - захлебнулся рвотой, - посмотрела на председателя и добавила:
         - Всё равно вызывать комиссию надо, да жену привезти из больницы, сердечница она. За ней самой догляд нужен.
Председатель ответил:
    - Комиссию вызови по телефону, Афанасий привезёт жену, пока  мы на совещании будем. Ладно, мы поехали. Вернёмся, сделаем что надо.
И они уехали, фельдшерица ушла, потом пришёл брат покойного с женой, стали собираться старухи и старики, соседи. Заходили, смотрели на покойника, выходили,   рассаживались и в веранде и в ограде. Сначала охали, да ахали, потом стали вспоминать кому как , где и когда в работе и в быту приходилось с покойником встречаться…
                Заканчивалась очередная хлебоуборочная страда. Хлеб скосили во всём районе, но обмолот захлебнулся, остановилась уборка кукурузы на силос, свёкольные комбайны стояли в поле; третий день шёл дождь. Люди ходили хмурые и злые. Многое не ладилось, матерились по любому незначительному поводу. Многие пили и радовались такой погоде, повторяя «оскабрезную» поговорку- «дождь - дождишка, лодырям - отдышка». Трезвые и путные мужики находили и в такую погоду работу и работали. В колхозе всегда дел на всех хватало, но решили собрать общее собрание колхозников, и обсудить сложившуюся обстановку. Тон собранию задали комбайнёры с обмолота и обвинили правление колхоза в слабом обеспечении транспортом на отгрузке зерна от комбайнов. Шофёры оправдывались и вину складывали на завгара, и на инженера за слабое обеспечение запасными частями к автомобилям и к комбайнам, хотя в избытке их никогда и не было. А вам,  мол, на месте надо соображать , что и как делать, и искать их надо не только на наших складах, но и на стороне, не зря, мол, говорят, что ноги волка кормят. Это высказывание многим понравилось, и в зале люди зашумел, ещё громче.
     Утром завгар с инженером уехали из села, взяв с собой наличные деньги и сумку водки, куда глаза глядят.
   Через неделю они вернулись и привели за собой два грузовика с запасными частями. С этими машинами приехал механик мастерской из соседней области. Это всё оприходовали по каталогу на склад, а приезжему механику на эту сумму продали лошадей и кое-что из продуктов со склада по местным ценам. Механик для презента, оставил кладовщику материального склада трёх литровую банку спирта, шепнув ему на ухо, чтоб угостил своё начальство. Тот пообещал, а про себя заметил: - «Обойдутся и так». А сам после работы прикладывался к банке и навеселе уходил домой.
Машины быстро восстановили и через десять дней  закончили обмолот хлеба, а ещё через десять дней убрали кукурузу на силос и сахарную свеклу, осталась лишь её вывозка.
И тут же сообщили по колхозам о проведении районного дня сельхоз работника.
 А когда автобус повёз передовиков на совещание в райцентр,  а Афанасий повёз на легковой машине председателя с бухгалтером и инженера с завгаром в город на вокзал, откуда они должны были поездом поехать на суд, в соседнюю область. Так совпало. Вот тебе и волки, вот тебе и ноги, кому цветочки, а кому и ягодки.
 Афанасий вернулся домой в полдень следующего дня. Стояла жаркая осенняя погода. Сады были покрыты яркими жёлтыми и бордовыми листьями и радовали глаз. Кое у кого в саду висели позднеспелые яблоки. Проезжая мимо усадьбы председателя он заметил, что в его саду, на одном кусту висели яблоки разных сортов и разного цвета, как букет цветов на картине. По шесту вилась нить винограда. Ярко - жёлтые, порой огоньковые  тополиные листья, «трепыхаясь» в воздухе, будто маленькие детские ладони прощально взмахивали своему дереву, кружились и тихо ложились то на дорогу, то в реку.
Афанасий обратил внимание, проезжая мимо колхозных складов, что там толпятся люди и задние через голову передних заглядывали внутрь амбара. Афанасий остановился, вылез из машины, подошёл к толпе. Заглянул внутрь. Там на мешках с шерстью лежал кладовщик дядя Пётр. На коленях перед ним стояла медсестра, и обслушивала его. Потом она встала, выпрямилась и отрицательно покачала головой, произнесла:
       - Напился спирта, и уснул на мешках вверх лицом, его вырвало, и он задохнулся.  Больше часа прошло, как наступила смерть. Пойду, сообщу в район.
И она ушла, прибежала жена покойного, запричитала, дети её заплакали. Им уступили дорогу, они прошли в амбар и повисли на груди покойного. Кто-то с боку проговорил:
     - Да «спьянел» сильно, лишку хватил, и домой уйти не смог, тут и спать лёг. Отяжелел он – ведь спирт – то чистый, крепкий.
 Афанасий пошёл к машине, а в голове стучало, глухо и явственно: - « Чистый, чистый, колонисты, колонисты, к о л о н и с т ы…
      Октябрьские праздники отгуляли всем селом; кое-как управлялись на фермах и кошарах, многие на работу приходили в пьяном виде, а остальные с похмелья. Едва свершив дела, уходили по домам и продолжали пить…
    В ночь, когда вернулось с суда начальство, выпал глубокий снег. На Алтае постоянно так; после ноябрьских торжеств выпадал снег, и совсем портилась погода. Она будто говорила: - «Ну, что нагулялись, люди? Пора и за дело браться. Это вам не в городе, где асфальт и всё под крышей, и везде светло и тепло. Нажал кнопку и гуди мотор. А тут в любую погоду иди и управляйся. Все поля крыше не закроешь. Дождь, снег, слякоть, стужа, ветер- всё твоё. Всё против крестьянина. А тут ещё город требует, совестит, обирает мужика…
   Афанасий с председателем  ещё до света объехали фермы и теперь ехали по селу и оповещали бригадиров и механиков бригад, чтобы он собрались утром в правление колхоза.
 Все собрались в приёмной и весело разговаривали, председатель слушал через тонкую дверь кабинета их разговоры. Все наперебой рассказывали друг другу праздничные события; кто, где и с кем гулял, сколько выпил, и с кем кто подрался.
    - «Ну, я вам сейчас погуляю, я вас сейчас «опохмелю»!- проговорил про себя председатель и пригласил всех войти в кабинет. Пока усаживались, председатель смотрел сводку по надою и падежу в эти праздничные дни. «Взбучку» получили все и все получили срочное задание. Всё начальство и специалисты были закреплены по бригадам и фермам для оказания помощи в организации людей для подвозки кормов к фермам. После затяжной пьянки это сделать было чрезмерно трудно.
     Николай лежал на голом полу посреди комнаты, подложив под голову сапог,
второй валялся у калитки. В спальне было тихо. На кухне, боясь нарушить покой сына, возилась мать, старуха лет шестидесяти. Отец инвалид без ноги сидел на голбце и курил, пуская дым на загнетку, который потом извилистой сизой струйкой соединялся с полосой дыма, идущего из зева печи, и соединившись вместе уходили в глотку трубы, а там вертикально вверх, как столб, шёл вверх и терялся в чистом морозном небе. Подморозило изрядно.
     - Пойду, поищу Катерину. Где она там? У кого ночевала? – проговорил старик и стал пристегивать к культе протез ноги.
     - Сходи к Дусе, может, к ней убежала, хоть далеко, но всё ж сестра. Всё не чужая. Всё по селу меньше «трепотни», пересудов, надоело слушать. Ох, хо, хо, -
вздохнула,  а потом замолчала мать, с опаской посмотрев на горничную дверь. Там было тихо, но слышалось сонное бормотание и храпение сына. Мать перекрестила дверь, заговорила тихо:
    - Сохрани и помилуй, Господи, укороти его душу беспутную. Взяла нож и стала тихо, будто крадучись, чистить картошку и тихонько опускать в чугунок с водой. Отец справился с протезом, курнул ещё раз, и, притушив окурок, положил его на шесток, рядом со многими окурками, что он постоянно туда складывал. От них шёл терпкий табачный запах с вонючей гарью. Надев шапку и фуфайку и застегивая пуговицы на ходу, проковылял к двери и вышел на улицу. Подобрал сапог сына, вернулся в избу и проговорил жене:
     - Старух, вот возьми, посуши, а то снегу намело внутрь. Встанет, потребует обуваться.
Потом похромал он по ограде и зашёл на скотный двор. Дал сена корове и овцам. Постоял, прислушался. Где-то далеко лаяла собака, и плакал ребёнок.      
 Послышалась мужская ругань, следом запричитала женщина, потом она вскрикнула и замолчала, Мужчина хриплым голосом орал:
        - Беги отсюда, сука, и пока не добудешь, не приходи домой, убью.
Ребёнок заплакал ещё громче, и по голосу было ясно, что он убежал следом за матерью. В соседнем доме с шумом  и звоном через окно вылетел табурет и повис на штакетнике. Стёкла со звоном осыпались на завалинку. В доме  послышалась ругань. Василий Мазюкин «кастерил» жену, на чём свет стоит. Она сначала оговаривалась, потом вскрикнула и показалась в разбитом окне. На ней болталась разорванная ночная рубашка. И как только она успела коснуться ногами земли, как тут же длинные руки Василия вцепились в распущенные волосы и потянули внутрь. Василий тянул до тех пор, пока жена, дрыгая ногами и цепляясь за подоконник руками, ни вползла внутрь дома. Заголосила.
В окне бани мелькнуло лицо Кати. У старика ёкнуло сердце, захолонуло внутри. Господи, ведь Катя всю ночь провела в холодной бане, спасаясь от пьяного Николая. «Что ж делать – то?  Сам, сам виноват. Жили огородом, да домашней живностью, а военную пенсию пропивал всю до рубля. На работу в колхоз не ходил по инвалидности, но друзья находились и являлись в дом в тот день, когда приносил почтальон пенсию. Они с удовольствием старались ему услужить и изъявляли желание сбегать за водкой или достать у Лукьяновны браги. И приносили, и доставали, и оставались верными до конца. До конца попойки, до конца пенсии, а потом, сославшись на занятость, уходили на работу.
Как подросли сыновья, то и они пристрастились сначала сбегать в магазин, а позднее и выпивать вместе с отцом. Жена сначала ругалась, а потом, видя свою беспомощность, отслонилась. Вскоре старшего сына посадили в ЛТП на два года. Но после отбытия срока он домой не вернулся и остался где-то в городе.
  Старик вернулся в дом, шепнул жене про Катю, та собрала одёжду, и сходила к ней в баню. Вернулась, шепнула:
      - Катя-то как разукрашена! Всё лицо чёрное, видимо сапогом попал по переносице. Вот и вспухло всё лицо и почернело. Она оделась сейчас и побежала с банкой по соседям просить браги, всё равно проснётся и пошлёт, только вдобавок «взашей» можно получить.
        Бригадир постучал прутиком о стекло окна, дед приблизился к окну, посмотрел на него вопросительно. Тот громко прокричал, чтоб его услышали в избе:
    - Николай дома?
Дед кивнул головой. Тот продолжил:
     - Пусть собирается и приходит в бригаду, поедем в горы , сено на кошару надо привезти, а то выпал снег , а овцам дать нечего.
Дед кивнул головой
  Через час после обхода бригадира на бригадный стан стали собираться механизаторы. Большинство были пьяные и неустойчиво держались на ногах, таких отправили по домам. Оставили тех, кто мог ехать на тракторе за сеном.
Заправили тракторы, собрали необходимый инвентарь и тросы и отправились в горы за сеном. Механик сел в первый трактор с бульдозерной лопатой и за ним поехали остальные. Бригадир оседлал своего коня и поехал в горы напрямую летней дорогой. Николай на тракторе остановился возле дома, взял сумку с продуктами и деньги. Два сына выбежали провожать отца и махали руками вместе с дедом. А Николай заехал в магазин, купил водки и прибавив полный газ поехал догонять товарищей.
 Стога нагрузили на волокуши к пяти часам вечера.
    - Ну, кажется, пронесло, загрузили. Чёрт - те, что твориться, проговорил Николай, трогаясь со стогом с места. Похмелье выходило обильным потом, даже ноги в штанах были мокрые, через фуфайку шёл пар. Серый капот кабины трактора ДТ-54 подрагивал как натужная спина лошади. Белый свежий снег резал глаза. Николай, как опытный механизатор, прокладывал след по снегу, следом ехал первогодок Пётр. Остальные механизаторы поехали за сеном для другой кошары, другим логом. Там было дальше, но безопаснее, а здесь намного ближе, но тут был очень крутой и опасный спуск. Николай захотел кушать и он остановил трактор, заглушил его, чтобы не добавлял головной боли. Остановился и напарник, подошёл, спросил:
        - Николай, что встал? Скоро темнеть начнёт, засветло бы спуститься.
        - Иди, заглуши, есть охота, с самого утра натощак.
 Пётр ушёл, заглушил, стало очень тихо. Далеко были видны белые сопки гор и коричневые лощины. Пётр не шёл, тоже, видимо, решил закусить.
Николай вынул газету, постелил её на сиденье рядом с собой, разложил закуску, вынул поллитровку водки, открыл пробку. Попробовал пить из горлышка, поперхнулся, сплюнул через открытое окно кабины трактора, освободил стакан, налил половина, зажмурился, крякнул и, не отрываясь, выпил  водку. Задержал дыхание и шумно выдохнул. Стал закусывать. В одном газетном свёртке обнаружил огурцы и помидоры, и луковицу, поморщился и произнёс:
      - Я же траву не ем, сколько можно говорить, завернул это всё в газету и выбросил в окно на снег. Остальное съел, а оставшуюся еду  завернул в газету и положил в сумку. Оторвал от газеты длинную полоску, свернул козью ножку, всыпал махорки, прикурил, выпуская дым через нос. Подошёл Пётр, спешно заговорил:
     -Смотри, Николай, - и показал рукой на противоположный длинный косогор. 
Снизу из кустов выскочил заяц и, хоть он был белый, но всё равно был виден на белой пелене снежного косогора. За ним следом бежала лиса, казалось, она не бежала, а плыла, как по воде, ног было незаметно. Заяц повернул круто в гору, и лиса стала отставать.
     - В гору лиса не возьмёт зайца, - проговорил Николай, - но она всё равно его поймает, лишь бы из кустов выгнать.
И, действительно, через некоторое время, обогнув вершину, лиса вышла глупому зайцу наперерез, остановилась, отдыхая, поджидая свою добычу. И хотя заяц своевременно увидел лису, и повернул резко назад, но это был путь под гору, передние короткие ноги не успевали перемещаться в такт длинным задним, и он часто переворачивался через голову, ему нужно было бежать в гору, но.   Но, тут бежала хитрая, сообразительная лиса и быстро настигла и ухватила беглеца. Не успело заглохнуть предсмертное верещание зайца в логах, и паром исходить тепло от крови на снегу, как затрещали сороки, и как будто
Дожидались этого, и большой стаей слетелись, И, рассевшись на ближайшие берёзы, стали ждать остатка лисиной трапезы. Что удивительного, так это то, что не было видать, откуда они летели, а появлялись, будто из ничего. И превращались в сорок, как камни или огромные капли дождя, обозначались только вот в этом кругу, который был охвачен человеческим  взором. Как капли или струи дождя, они не видны вдалеке, в вышине, в стороне от места, от точки, от круга, куда мы смотрим, и что мы видим. И вдруг, как будто из  ниоткуда, из ничего, непонятно каким образом появляется капля дождя или целая её струя, увеличивается, обозначается всё явственнее и явственнее. И вот она уже в натуральную величину на одном уровне вашего взора, а потом,    чуть погодя, начинает уменьшаться всё меньше и меньше, и скрывается совсем из виду. А если ударяется о ладонь или о стекло окна или кабины, то так и запомнится такой крупной, тем самым вызывает большее удивление от представления; что вот из ничего, и вдруг, появилась капля. Так и сороки, как- то вдруг, из ничего, и из неоткуда появляются. И, крутнувшись над лисой, садились на сучья берёз, громко и часто стрекоча: то ли стрекотом своим старались отогнать лису от заячьей тушки, или от радости скорого обеда, или сзывали сородичей, чтоб поделиться чужой добычей; хоть помаленьку, зато для всех. Одна увидела, учуяла, нашла – зови остальных, всех, чтобы и тем досталось хоть помаленьку. Это в долг. Если кто другой найдёт завтра, то и он чтоб поделился своей добычей. Одной найти добычу очень трудно; иной раз по нескольку дней не удаётся найти ; а всеми легче, хоть кому – то попадёт что ни будь. Это должны помнить все голодные. И уж, если нашла где, что съестное, то уж делись со всеми, всех зови. А съешь одна, да вдруг кто из сородичей заметит, да обязательно «растрезвонит» остальным – заклюют, в клочья разнесут, и перья по ветру распустят; ни памяти, ни духу твоего не останется. На что, многими проклятая, сорока, а в этом порядке понимания жизни, в этом законе, ох как  справедливее людей, ох как справедливее!
        - Ох, и «житуха» наша крестьянская! – воскликнул Пётр.
      - Что, что, ты, сказал? – переспросил Николай. Тот повторил уклончиво и задумчиво:
        - Ох, и жизнь эта заячья; кто силой, кто хитростью все хотят им утробу свою набить.
   С противоположной скалы, освещённой солнцем, внизу, в ущелье спрыгнул огромный беркут и над самой землёй уж расправил крылья, и, изредка взмахивая ими, плавно полетел вдоль ущелья, а потом замахал всё чаще и чаще,
Взмыл над вершинами и стал кружиться над сороками.
       - Ну, что, Николай, давай левым логом поедем. Возможно, «продерёмся»? - посоветовался Пётр.
       - Нет, - решительно отрезал Николай, - снег слабый, в яру застрянем, да через кусты не «продраться»; до утра будем ковыряться. Пойдём прямо. Тут везде ровно по гриве, а дальше только один спуск и внизу кошара. Через час управимся и отправимся домой.
          - Я боюсь тут ехать. Не знаю, как быть, - признался Пётр.
          - Вот – возьми, хлебни для смелости, - проговорил Николай и подал бутылку с остатком водки.
       - Не, не буду. Поехали, а то уже вечер, темнеть начинает, управиться бы во время, замахал отрицательно Пётр, и пошёл к своему трактору. Через минуту его трактор загудел. Николай тоже запустил двигатель и, дожидаясь, как прогреется двигатель, пошарил возле себя, достал бутылку, выпил остаток, фукнул всем ртом и выбросил бутылку из кабины, та, крутнувшись в воздухе, упала на снег этикеткой вверх. Козья ножка погасла, Николай и её выбросил в снег.
Потом стог Николая двинулся с места, и Пётр поехал следом за ним, держась на расстоянии, примерно, ста метров. Трактор шёл ровно, и Пётр стал наблюдать окрестность перед собой; сороки продолжали сидеть на берёзах и верещали, беркут, сделав несколько кругов над логом, и, остановившись над лисой, камнем упал, с высоты своего полёта,  на лису. Та по-собачьи загавкала, и отскочила в сторону. Беркут ухватил разорванную тушу зайца и взмыл вверх. Не обращая внимания на крик и шум сорок, беркут спокойно пролетел вдоль лога и уселся с добычей на прежнее место. Несколько сорок опустилось к лисе, стали склёвывать кровяные пятна на снегу. Остальные полетели за хозяином этих вершин, и, усевшись на торчащие из снега скалы, стали ждать подачки от хозяина.
Вскоре они подъехали к спуску и остановились. Посоветовались, закурили. Пётр отказался спускаться и заглушил двигатель. Николай нутром и всей механизаторской интуицией чувствовал, что рыхлый снег очень опасен; он не держит и на себе, и опасен особенно под гору. Он плывёт как вода, залепит щипы гусениц, и они превратятся в полозья как у саней. Трактор станет, неуправляем, и потом…
А в голове вертелась смелая, ухарская мысль и толкала его в грудь; иди, мол, садись в трактор, чего уж там, не впервой, ведь много раз тут спускались и на лошадях и на тракторах. Но нутро спорило.  Это было другое время, другие условия, другая погода и спуск был сухой или с твёрдым слежавшимся снегом; что и нога не проваливалась, по такому снегу можно было рисковать; гусеницы шли, как по колее и трактор шёл, обычно, устойчиво, а тут снег пухлый и не помощник он трактору, а предатель.
     - Ну, уж чёрта с два, я тебя спущу торцом, строго вниз. Никуда, ты голубчик, не денешься. Пусть катится, пусть «юзит», лишь бы прямо и вниз, но только чтоб не боком. Никуда, ты голубчик не денешься, я тебя…
Николай завернул новую папироску, прикурил от своего окурка и полез в кабину.
   Пётр видел, как плавно пополз стог за трактором Николая вниз. Потом всё быстрее и быстрее. Потом стог пошёл рядом с трактором и стал толкать и разворачивать его боком. Николай стал дёргать рычаги и притормаживать правый фракцион, чтобы выровнять ход трактора и повернуть его в правую сторону. Потом вспомнил, что на инструктаже, инженер несколько раз останавливался на этом положении инструкции – при спуске с горы трактора с прицепом. Под гору, когда едешь, прицеп толкает трактор вперёд и может развернуть вбок. Если едете по ровному месту, в таком случае, надо выжимать противоположный фракцион и трактор выравнивается. Но если под гору и начинает тебя разворачивать, то нужно выжимать тот же фракцион, и от толчка прицепа трактор выравнивается сам. Но это Николай вспомнил слишком поздно… «под гору выжимают тот же фракцион, куда трактор развернуло. Перед глазами всплыл инженер, его настойчивое и старательное повторение этого положения. Как он жестикулировал у доски, он повторил это правило, раз пять или шесть. И даже пытался, чтоб класс повторял это хором, но некоторые «заухмылялись», другие выкрикивали, - «Что мы дети что ли? И так понятно». Николай сидел в углу класса, здесь было удобно сидеть; можно было, облокотившись о стол, прислониться и боком к правой стене, а спиной к задней, как в кабине трактора. Конспектов он не писал, наделся на память, и на сообразительность по ходу дела. Он тогда крикнул: - «Жареный петух клюнет куда надо, повернёшь правильно». Вспомнил, как инженер, мало обращавший на реплики, тут замолчал, поднял руку над головой, выждал минуту и с расстановкой произнёс, - «как бы было не поздно», и на этом лекцию закончил, и вышел из класса. Если бы он продолжил лекцию, то этот эпизод так хорошо не запомнился. Он знал и чувствовал, что курсанты за его спиной будут осуждать Николая, но и будут обсуждать и разбирать подробнее причины разворота трактора при движении от двигателя и особо при перемещении от толчка сзади.
                - Потом я увидел, что трактор Николая развернуло и понесло вниз боком. Где-то на полгоры гусеница упёрлась в щебень, трактор остановился, стог по инерции продолжал двигаться вперёд и оказался рядом с трактором. Прицепная серьга волокуши залезла на левую гусеницу трактора. Трактор закачался на одной гусенице, потом заглох. Николай стал открывать дверцу кабины, чтоб выскочить из кабины. В это время будто кто выстрелил. Это лопнула прицепная серьга трактора, и он стал быстро заваливаться на бок, Николай оставался в кабине. Ниже было ещё круче, и трактор стал переворачиваться с боку на бок. Всё быстрее и быстрее, разбрасывая на ходу, из кабины инструмент и всё что отрывалось от трактора. Когда я подбежал, то увидел только железный ком, что осталось от трактора, который лежал на берегу ручья. Тело Николая лежало рядом.  Я подошёл к нему; он был изуродован и мёртв. Меня охватил ужас, и не чувствуя ни рук, ни ног пошёл в село за вами. Вот и всё.
   Пётр закончил объяснения и спустился к ручью. Было очень тихо. Человек пять или шесть обследовали место катастрофы. Нашли свёрток с огурцами и помидорами и порожнюю бутылку из-под водки. Замеряли расстояния и делали всевозможные предположения и догадки. Всё тут было, все горы стояли на месте, летали те же сороки, и беркут совершал свой привычный полёт по своим владениям, так же блеяли на кошаре овцы, и перекликались ягнята, топтались на этом страшном месте чабаны и многие друзья, да вот беда, не было с ними Николая.
 Пётр спустился к ручью, присел на корточки, зачерпнул пригоршню воды, сполоснул лицо. Ручей тихо позванивал в зарослях и, будто, плакал. Стоял печальный звон, как будто звон далёких колоколов. Толи от ручья, толи в голове гудело и плакало; «ревмя» ревела жена и плакали навзрыд дети и его родители. Что делать – то теперь с двумя маленькими детьми на руках, да со свекрами – стариками???
             Вереница тракторов стояли возле кладбищенской ограды и тихо работали моторами. Когда гроб стали опускать в могилу, инженер, стоящий на бугре свежевырытой земли, взмахнул носовым платком над головой, и враз, все тракторы взревели во всю свою мощь, и печальные звуки их сирен поплыли чёрной птицей через кладбище над селом, извещая о печальном и последнем, видимом людьми, пути на этом солнечном свете. В голос ревели дети его и жена, мать беззвучно шамкала сухими губами, отец, опершись о костыль, и отставив немного в сторону протез, приговаривал:
     - Что же ты сынок меня – то опередил? Зачем раньше меня – то? Зачем, ты? Мне бы надо сначала уйти.
     Гроб на дне могилы поправили, освободили ленту из «требушного» полотенечного материала, двое мужиков, что поправляли  гроб, вылезли из могилы. Люди стали бросать на гроб по три горсти земли, которая, стуча о крышку гроба, издавала глухие звуки, и которые вырывались из могилы на свет, стучали каждому по голове и оседали в сердце. Звук этот уходил в лога и оттуда возвращалось эхо, да уж не каждый мог различить и понять его слов;- индейцы, индейцы, колонисты, колонисты, к о л о н и с т ы. Для кого это???
   На поминки собралось много народа – дважды за столы сажали женщин и трижды мужиков. Когда женщинам налили по полстакана красного вина, старухи выпили, а молодые зашептали: - «Неужели беленькой нет, что это за пойло». Им налили водки, и шёпот прекратился. Но тут старухи повеселели и запели молитву – цветы, цветы. Но это мало чем отличалось от обыкновенной застольной песни. Мужики «заухмылялись», зашептались, стали выводить женщин из избы. Мужикам сразу налили по полному стакану водки. Кто моложе хотели «чокаться» и уж подняли стаканы, но старики заворчали, сделали замечание, что по покойнику «чикаться» грех. Те не слушали и после повторного стакана и сытой еды, стали обниматься и некоторые заспорили о колхозной жизни, о политике, кое-кто стали негромко рассказывать анекдоты.
     К вечеру подул тёплый ветер, и снег стал таять и пополз по земле грязными, размазывающими ручьями, как слёзы по лицу матушки – земли. С шиферной крыши избы обильно капала вода и булькала в выбитых ею ямках. Казалось, вся крыша избы плакала, и слёзы её  стекали во множестве ручейков. Рядом стоящий клён, с не опавшими семядолями, шелестел и вздыхал так горестно и тоскливо, что, смотря на него, сжималось сердце.
   Мужики и бабы собрались в ограде, чтобы разойтись по домам, то спорили, то уговаривали друг друга, то слушали уже который раз Петра о том, как погиб Николай и как он, объятый страхом, бежал более десяти километров до села. И трудно было понять по мокрым его щекам – плачет ли он, или так вспотел от двух стаканов водки и горячих и сытных блюд за столом.  Толи от усталости или спьяна, но он сидел на корточках и привалился спиной к изгороди из штакетника, всё рассказывал и рассказывал эту печальную историю с катастрофическим концом. Мало-помалу люди стали расходиться. Кто-то вынес бутылку красного вина, отгрыз пробку, и дрожащими руками поднёс бутылку ко рту и стал пить, потом сплюнул в сторону, а бутылку подал, сидевшему у забора, Петру. Тот посмотрел на бутылку, покачал головой, стал пить, а сам тут же подумал: - «Не надо бы пить красное, а то смешаешь в желудке, тошнить будет. Ну, да ладно, не отказываться  же от добра. От добра ли. К добру ли это приведёт? А к какому добру – то мне стремиться? Я, что – парторг, комсорг, что мне пить нельзя? Кто сидит задницей в грязи, с того спроса нет. Тому пить можно, тот сильно свободен. От всего свободен; от чести свободен, от совести свободен…
        Вдруг неподалеку заголосила и закричала  караул женщина. Люди в ограде стихли и поспешили на крик. В ограде крайнего дома, рядом с магазином, собралась небольшая группа людей. На земле, в грязи сидела пьяная женщина и на оголенных коленях держала голову мужа, лежащего в распластанном виде. Из-под головы на ладонь, а дальше на колено и в грязь капала крупными каплями кровь. Люди галдели, ругались, перебивали друг друга, расспрашивали, что-то доказывали, но толком ничего нельзя было понять. Вскоре пришёл председатель местного сельского Совета с фельдшером сельской больницы, им уступили дорогу и они прошли внутрь, круг замкнулся. Голоса стихли. Слышны были лишь всхлипывания и «шмыганья» носом внутри круга.
    - Что случилось, - спросил председатель. Ему не ответили. Потом врач сообщила:
          - Пульс не прослушивается, мёртв, заносите в избу. А вы поднимитесь с грязи, а то простудитесь. Надо сообщить в район.
Когда труп подняли и понесли в избу, жена покойного поднялась с земли, стала отряхиваться, потом подняла голову, повела глазами по лицам людей и, ткнув растопыренными пальцами правой руки в одну из женщин, крикнула:
     - Ты это, падла, убила мужа моего. Вечно ты лезешь в наши дела, всё тебе чего-то надо. Достукалась, убила, свинья…
 Продолжая бранить, и сквернословить, жена покойного пошла следом за людьми в избу. Сельский председатель подошёл к той женщине, которую обвиняли в убийстве, и в знак приветствия, кивнул ей головой. И не дожидаясь ответа, спросил:
      - Ну, что же всё-таки случилось, Ирина?
Та стала рассказывать:
     - Я вот шла с дровами на руках, насобирала там всяких досточек от водочных ящиков в магазине, гляжу, Федька с «Чвалей» матерятся и друг друга за волосы дёргают. Оба пьяные, видно с поминок шли. Я подошла и стала их уговаривать. Они так часто дрались, а я всё их успокаивала, и они слушались, а сегодня, наверное, сильно перебрали, я их уговариваю, а они, как кошки сцепились, и ни в какую. Потом он коленом ударил её в живот, она волосы его выпустила и скорчилась. Федька размахнулся правой ногой и хотел ударить её ногой в лицо. Да не устоял и упал на бок, потом встал на четвереньки и оглянулся вокруг себя. Перед его глазами оказался топор. Он взял его и стал подниматься. У меня всё внутри покрылось льдом. Ну, думаю, хана Валюхе. Федька, переступая неровно ногами, стал выпрямляться и медленно поднимать топор над собой. Я, не помня себя от страха, взяла из охапки одну дощечку и ударила его по голове. Ну, думаю, хоть удар отведу. А то, что он потом на меня кинется, так я трезвая, убегу, а то Валюхе была бы крышка.  Только смотрю, а Федька стал медленно оседать и топор из рук уронил, и дощечка из руки моей вырвалась, будто к его голове присохла. Что же, думаю, случилось – то? Нагибаюсь над Федькиной головой, а у него глаза крепко - крепко сжались и губы побелели. Я дощечку – то выдернула из-под головы, а на конце у неё вон длинный гвоздь. Хотела уберечь, а сама убила.
 В её руке была зажата берёзовая дощечка  в пол метра длиной, та из которых сколачивают ящики под посуду для вина. И на конце её торчал окровавленный гвоздь. Она то им и пробила Федьке голову. Кого же тут винить? А винить – то всё равно надо. Вскоре подъехала милицейская машина с районными работниками. Поздно вечером труп Федьки увезли на исследование, Валентина осталась дома. Ирину забрали в КПЗ.
    На третий день Ирину отпустили домой под подписку о невыезде. Труп Фёдора привезли на колхозной машине в гробу утром. А после двух часов дня его понесли на кладбище. Схоронили бы его тихо и мирно, как и всех. Погоревали бы, разошлись по домам, и забыли бы, как любого снесённого на кладбище. Но случай с похоронами запомнился надолго, как и всё блаженное» в России люди запоминают и передают из поколения в поколение. Не отдышавшись, и не придя в себя, от похорон Николая, мужики всем околотком пришли копать могилу Фёдору; знали, там будут водку давать, работа – то тяжёлая. Земля была талая, выкопали быстро. Послали домой к Валентине двух мужиков сообщить, что могила готова, надо бы немного подкрепиться. Через недолго те вернулись и принесли по бутылке на нос и закуски. Спустились в могилу, чтоб не привлекать постороннего глаза. И, привалившись спинами к стенкам, начали подкрепляться.  Когда поднесли гроб с телом Федора к могиле, то из неё неслось заунывное пение: - «Сронила колечко со правой руки»… А из могилы шёл дым как от костра из влажного мусора. Кто-то упредительно бросил горсть земли в могилу, песня смолкла, мужики заворчали.
Потом четверо вылезли, а двое остались принимать гроб. Какая – то старуха произнесла:
      - Испоганили могилу – то дымом.
Никифор ветеринарный   санитар, заплетающимся языком произнёс:
     - Мы её п р о д и з и н ф и ц и р о в а л и…
Внизу кто-то «гыгыкнул» и добавил:
     - «Заместа поповской кодилы.»    
Подвели полотенечную ленту под гроб и стали его подносить над могилой. Идущий впереди Никифор, оскользнулся на рыхлой земле и упал, выпустив из рук конец ленты. Гроб скользнул вниз и торцом стукнулся о дно могилы, крышка открылась. Покойник вывалился из гроба вместе с покрывалом, подушкой и опилками. Кругом заохали:
        - Вот вам и продезинфицировали. «Втолкать» бы вас всех вниз, алкашей, да засыпать вместе с Федькой, вот и вся  недолга. Не смешили бы весь мир, да добрых людей не крушили.
     - Сил не хватит у добрых – то людей, сильно большую могилу копать придётся для всех – то…
   Спрыгнули вниз ещё двое, поправили всё, как положено, вылезли. Дальше пошло всё как принято, по порядку. Расходились угрюмые, молчаливые. Только в толпе нет, нет, да хмыкнет себе под нос, спрячет ладонью непрошенную, не ко времени появившуюся, улыбку… горькую, обидную, несчастную.
Вспоминая этот случай на кладбище, Афанасий постоянно гасил в себе эту горестную улыбку, а сдержаться всё-таки не мог. Вот уж воистину сказано: -
« И смех и грех».
           С ног сбились, председатель с Афанасием пока организовали подвоз сена к фермам и, особенно к дойному стаду, стоящему в селе.
Едва справились с этим делом, ударили декабрьские морозы, сковало мелкие речки и ручьи, стала возможность ехать на заготовку леса в горы и вывозить его домой. Работа рискованная, трудная; не всякому по плечу, и потому многие стремились от этого увильнуть под любым предлогом; то трактор неисправен, то подсанки сломались, то тросы порвались или их украли, то здоровье не то и идут за больничным листом в больницу. А если ничего не помогало, то брали бутылку водки, напивались и их к поездке не допускали. И вот…
 Была морозная полночь. Полная луна медным диском висела над горами и освещала вереницу тракторов идущих долиной. За каждым тянулись возы леса, гружённого  на подсанки. При лунном свете, свет фар светил не ярко. Окрестность просматривалась и помимо света фар. То у одного, то у другого на коротком тросе была привязана дополнительная лесина  - на пропой.
У Николая Ястребова, ехавшего на последнем тракторе, щемило сердце, терзаемое совестью, и в голове вихрем кружились сомнения. Ну, как это можно, и на какой чёрт я то согласился со всеми вместе, грабить этот воз. Ведь всё равно кто ни – будь, проболтается; найдётся хозяин воза, будет искать лес, да в суд потянут, а что доброго ещё по «морде»  «набьет», и плакать не даст. А если не найдёт, то будет платить сам. Конечно, можно и скрыть пропажу. Вернуться ночью в деляну, нагрузить воз, и вернуться домой и сдать лес в колхоз, тем и отчитаться. А если ночи не хватит, а если в деляне трактор сломается или подсанки, да лесничий захватит, тогда что?  Тогда как?
Это же Сенька, рыжая свинья надоумил. Можно было бы и не останавливаться и проехать мимо, так не получилось. Справа  на обочине дороги стоял этот злополучный воз леса. Сенька, ехавший первым, остановился напротив воза. А слева был обрыв, и объехать его было невозможно. Пришлось всем остановиться. Вылезли из тракторов, закурили, стали разминать отёкшие спины, ноги, руки, собрались возле переднего трактора. Сенька уже настраивал бензопилу. Никто не понимал, что хочет он делать. Потом он подмигнул и крикнул:
     - Ну. Что, мужики, берём на пропой.
Кто-то крикнул:
     - Да развязывать долго.
Он ответил:
     - Не будем развязывать, сейчас отпилю возле самого троса, и берите по одной лесине, а мне за труды – две лесины.
И не дожидаясь согласия или возражения, Семён дёрнул рукоятку,  и бензопила затрещала.
 Через час вереница тракторов тронулась в прежнем направлении, только возле каждого воза волоклись  на буксирном тросе по одной лесине, а у Сеньки две. А на обочине дороги остались чужие разграбленные подсанки, с увязанными комлями от лесин. И теперь каждый ехал и думал; куда же их «сплавить»?  Если оставить возле дома - будут расспросы, да допросы: где взял, кто велел, то, да сё. Каждый по-своему соображал, что с ними делать. В общем, за всю долгую ночь каждый нашёл надёжное место своей добыче. Сенька, например, закопал свои лесины в снег возле своей ограды и никто бы не смог найти их. Василий с Александром распилили их на столбы и занесли их под сарай, как будто они тут и лежали давно. А Николай ничего не мог придумать, кроме как, завёз свою долю к соседу Илюхе и за трёхлитровую банку браги обменял и договорился, что придёт к нему утром опохмелиться. Он приехал домой, заглушил трактор и, зайдя в дом, стал пить брагу. Он тут же и уснул за столом, как был, так и остался в рабочей одежде. Проспал он до самого вечера. Когда проснулся, то ощутил, что его всего трясёт, и в голове гудело, и очень она болела; не только идти, а даже пошевелиться было трудно и больно. Он сначала поморгал глазами, пошевелил щеками, тихонько покрутил головой, поднял её, потёр ладонями затылок и лоб, кое-как поднялся  и вышел на свежий морозный воздух. Все внутренности тряслись, как будто он ночевал на снегу. Он зачерпнул пригоршнями колючего снега и отёр им лицо. Кровь сначала прошла тёплой волной по лицу, но потом оно стало мёрзнуть, как и всё тело. Жена ещё не пришла с работы, мать управлялась в пригоне с коровой. Он вернулся в избу, на столе стояла пустая банка из-под браги. И он вспомнил, что спасение в похмелье, а Илья обещал  опохмелить. Он взял два ведра, нагретой на плите, воды, вышел на улицу, залил кипяток в радиатор трактора и потом, хоть с трудом, но завёл. Постоял, посмотрел на приборы, всё показывало норму. Потом, забравшись в холодную трясущуюся кабину, поехал к Илье опохмелиться. В голове зазвенело ещё сильнее, и озноб затряс всё тело пуще прежнего. Вскоре он подъехал к дому Ильи и, не выключая скорости, сбросил газ и выскочил на ходу из кабины, трактор тут же заглох и остановился.
 Через час Николай вышел из дома Ильи, как говорится,  еле тёпленький. В голове звон и гул прекратился, всё тело согрелось, руки не дрожали, но ноги едва держали вялое тело Николая.
Илья стоял на крыльце, в накинутом на плечи полушубке, провожал Николая.
Пусковой двигатель завёлся сразу, нажав на рукоятку бендикса, и, прибавив газу, Николай уже не соображал, что вместе с основным двигателем, который сразу завёлся, стал двигаться и трактор, так как Николай при остановке не выключил скорость, а теперь по привычке не проверил, чтобы рычаг скоростей должен быть в нейтральном положении. И трактор стал медленно двигаться. Николай подумал, что у него скользят ноги по снегу, и опёрся животом на гусеницу, которая, продолжая двигаться, одним пальцем захватила полу фуфайки и потянула вперёд и под себя. И через мгновение Николай оказался под гусеницей раздавленный насмерть. Пусковой двигатель заглох и трактор встал.
Илья услышал, что стало тихо, и почуяв неладное, подбежал к трактору. Зажёг спичку, посвятил под ноги, увидел Николая под гусеницей, закричал караул. Сбежались люди, освободили Николая, вызвали комиссию из правления колхоза и из района. Афанасий и инженер, отвезли труп Николая в районную больницу. На второй день привезли покойника домой. Сошлись соседи, знакомые и друзья по работе. Труп Николая лежал в гробу, что стоял на скамье в переднем углу под образами. Жена, «наголосившись» до отупения, теперь суетилась по хозяйству. Знамо дело. Женское дело в деревне такое. Хоть война, хоть покойник, хоть наводнение или сезон сельскохозяйственных работ, а жена, или какая другая хозяйка дома, знает своё неотложное дело, это управиться со скотиной – накормить, напоить, загнать в пригон, подоить корову, наносить топки в дом, заправить печь, приготовить пищу, накормить детей и в своё время уложить в постель. Можно отставить топить баню, мыть полы, белить дом, но ежедневную управу по дому надо делать ежедневно, постоянно, одно и тоже. И ничто её не остановит и не изменит постоянство её действий. Так и сейчас Зоя «шмыгала» по ограде, по дому, в пригоне, и как не торопилась, а делать нужно было всё. Попробуй, кого не накорми: к примеру, поросёнка в закутке, он же всю ночь визжать будет. Не слышит этого и не нужно этого теперь только Николаю.
Пришла комиссия по похоронам от правления колхоза. Принесли венки, установили дежурство. Пригнали несколько тракторов, и в два часа дня повезли труп Николая на сельское кладбище. Сначала слегка, а потом всё сильнее подул ветер, и когда прибыли на кладбище, ветер разыгрался не на шутку. Попрощались быстро. А когда хотели приладить крышку, порывом ветра сорвало покрывало, и открылся весь труп, голова его была сплюснута, как помятый сосуд. Тут кто-то сзади произнёс пьяным заплетающимся языком:
        - Вот и всадник без головы.
Другой шикнул на него, другой голос хмыкнул. Афанасий прикусил губу, сдерживая ненужный смешок. Вот он какой – смех и грех.- И смешно и смеяться неудобно, нехорошо, грех – то, какой, старики осуждают.
  Ветер перешёл в настоящий буран. Кругом всё вертелось и кружилось.                Засыпали могилу землёй, и стали расходиться.
«Вот был человек, и не стало, и ветром все его следы замело на земле.
Справили поминки в день похорон, сходили на кладбище на следующий день, собрали поминки на сороковой день, отметили годовщину.
Молодой организм Зои беспокоил её вечным зовом и на тринадцатый месяц после гибели Николая, она впустила в избу приезжего мужчину, ушедшего от первой жены по случаю пьянки. Свекровь тихо лежала на печи и не вмешивалась в дела снохи, но сердце её рвалось и кричало, и обливалось кровью, а лицо слезами. Можно бы было взбунтоваться, выгнать их прочь, да они и могли бы и уйти, а она – то одна на свои старости лет куда денется, не прожить ей одной. Молчи уж, да отводи душу в беззвучном плаче матери. Родни у неё не было, и податься было не к кому. Был сын, была сноха, теперь есть сноха, и появился новый зять, а как его больше назовёшь?  И она им явно мешала. Они первое время молчали, но всем видом своим показывали, что ей надо уходить. А куда из родного уголочка уйдёшь? Кто тебя, где ждёт? Кому ты нужна?  А через месяц совместной жизни, в день получки, новый зять напился, разбушевался и выгнал обеих женщин на мороз. Ночевать выпросились к соседям. Свой – то сын хоть и пил и часто ругался с Зоей, но из избы не выгонял и мать слушался. Бывало, начнут ругаться меж собой молодые, мать всегда за сноху заступалась.    И всё одно повторяла, взяв за волосы на затылке у сына в свою маленькую старенькую ладонь:
      - Ну, тоже мне мужик, разве можно с молодой – то женой сквернословить, Эх, ты! Постареете потом и наругаетесь. До этого ли сейчас, время – то проходит. Смотри, упустишь своё счастье. После – то спохватишься, да поздно будет. Молодость, да юность не вечны, они короче старости. А если ещё старость одинокая, ох, как она долгой покажется. Это как в тюрьме, время медленно движется. И смерть будешь желать, да она не вдруг придёт. А вам – то только жить, да радоваться. Райская у вас жизнь. Дальше к старости хуже будет, а об этом времени вспоминать будете с радостью.
 Сын, конечно, прекращал свою «самодеятельность», как он сам выражался, собирался и уходил в пригон к скоту, и до самого позднего вечера, что-то   делал; чистил пригоны от навоза, очищал ограду от снега, прокапывал в снегу стёжки к реке. ходить за водой, или ремонтировал там вилы, грабли, лопаты. Если пробыть дома целый день, то можно увидеть и найти столько работы, что хватит на целый день. Оставленная, в небольших размерах частная собственность, и то поглощает всё ваше свободное время. А что было до коллективизации? Люди себя добровольно обрекали на вечную кабалу; не знали ни отдыха, ни отпуска. Работа круглые сутки и круглый год, а если и были праздники, и то не всем, да и то между делом. За скотиной надо ухаживать постоянно,  без праздников и выходных. За человеком так ни кто не ухаживает и не ходит как за скотом.
   Утром, чуть свет свекровь со снохой вернулись от соседей к себе домой. Новый зять ещё спал пьяным мучительным сном. Лежал он на полу, стянув с койки, и, подмяв под себя, её старую подушку. Если бы подушка говорить умела, сколько бы горестных историй она могла бы рассказать. Не бывать этому, не дай господь и нам о том знать.
 Новый зять пропил всю получку и ежедневно устраивал «дебош». Каждый раз раздевал жену до гола и заставлял её плясать под звуки деревянных ложек, которыми он колотил по дну жестяного тазика. Если Зоя отказывалась плясать, он брал её в охапку и выносил на улицу, не смотря на погоду и время года, а сам возвращался в избу и, спившись окончательно, падал и спал на полу. А когда Зое стало невыносимо стыдно от людей показываться в голом виде, и холодно от мороза, она соглашалась плясать, и это было ещё мучительнее. Старуха, как мышь, уходила тихонько ночевать к соседям. Слух дошёл до властей, его вызвали, приструнили. Он дал слово, больше такого не делать. И вправду затих. Но тихо пил много и подолгу, пока не кончались деньги. Женщин не трогал. Но жили они как чужие. Никому не нужные люди. Нужна им была только эта ветхая крыша над головой. Потом к зятю стали наведываться его старые друзья, средних лет мужики. Пьянствовали все ночи напролёт, пели скверно - словные песни, никого не стесняясь и не сдерживая себя. Появились незнакомые бабы. Пили и орали на манер мужиков. Эти охотно и с первого раза согласились исполнить танец тунгусов в голом виде, под барабанный стук деревянных ложек о тазик. Старуха лежала на печи за занавеской. Крестилась и шептала молитвы. Зоя засобиралась к ней на печь, плакала тихо, но в голос и навзрыд. Есть ли предел терпению женскому сердцу???
Оказывается есть. Однажды после очередного куража, когда пьяная и изможденная компания валялась сонная на полу, старуха шепнула Зое, чтобы она сейчас оделась и ушла к соседям ночевать, а утром, чтобы сходила и привела сельского председателя сюда.
Зоя это сделала и утром привела председателя совета и нескольких соседей к себе в избу.
Здесь, вместе с вонью табачного дыма и водки чувствовался запах угарного дыма. Оказывается, старуха тихонько и незаметно закрыла вьюшкой трубу печи, и все угорели, а потом и умерли от угарного газа.
 Всю компанию одели кое-как, вызвали комиссию, их обследовали на месте, документов при них не было никаких, и потому всю эту компанию без роду и племени сложили в общую одну яму без гробов, и закидали землёй.
Старуху схоронили по христианскому обычаю, честь по чести, разрыв могилу сына, лишь добавили свежевыструганный крест с надписью. Всё скрыла мать сырая земля; и правых и виноватых. Лишь память людская ещё долгие годы хранила подвиг старушки. Глубоко вздыхали соседи, если заводился разговор, да плакала Зоя. И часто приходила к Катерине с Афанасием поделиться своей одинокой жизнью и горем.      
   С каких – то пор и Зоя стала незаметно попадать под влияние алкоголиков и, распродав постепенно всю живность из хозяйства, она жила только одной зарплатой почтальонки. Это не большие деньги, но наличные, и на руках. У неё часто занимали на время деньги и отдавали, потом стали «отвиливаться» и с отдачей медлили,  а то и совсем отказывались, приговаривая:
     - Что, ты Зоя, какие у меня деньги, нечем мне рассчитываться. Ты, что не знала, кому занимала, у меня никогда денег не было.
Так обычно разговор и заканчивался. Некоторые на её деньги покупали сахар и дрожжи и готовили брагу и ею с Зоей рассчитывались. А когда спаивали, то посылали за «казенкой»:
        - Мы, что не как все? Мы как белые люди! Нам и полагается белое питьё.   
Она стала часто не приходить на работу и вскоре её  уволили. А, однажды наготовив браги сама, напилась и уснула в своей избе. Толи сердце остановилось от перегрузки, толи замёрзла в нетоплённой избе только пришли к ней соседи на похмелье, а она мёртвая лежит посреди избы на полу. И всю заботу, и все хлопоты по её похоронам взяла на себя Катя. Она понимала, что Зоя одинокая и помочь в этот последний момент некому. Да и Катя теперь была безродная, вот только,  что Афанасий пока держится,  тем и живёт она, живёт трезвой жизнью.  И рада была Катя этой жизни и боялась, а вдруг муж собьётся с пути.  Верующей стала Катя, на похороны ходила, молитвы пела, «читахе» в помощниках оказалась. Дома молила Бога, чтоб берёг он её Афанасия от беды, от напасти, от горя несусветного и неодолимого. Но тут какой – то голос незаметно, но властно шептал ей вперекор молитвам: - «Не пейте «отраву», люди, будьте трезвыми, вот и вся напасть, вот и всё горе. Оно в вас заложено и от вас зависит, люди добрые опомнитесь. Зачем укорачиваете, и так чрезмерно короткую, жизнь на этом большом, солнечном и добром мире»!
         - Афанасий, сегодня на совещание поедем в соседний колхоз Передовик.
Велели нам приехать, да актив с собой прихватить, да уж время мало осталось.
Собирать некогда. Поехали вдвоём, - проинформировал председатель своего шофёра, подходя к его машине, - ты на ходу?
        - На ходу. Поехали, только со мной просится Катя, в аптеку надо.
       - Пусть садится, поехали. Слушай, Афанасий, а ты инженера не видел, его велели особо взять?
      - Он собирался в тот колхоз на «побирню» поехать, запасных частей попросить, если, что там увидим и передадим, - ответил Афанасий, и они поехали.
Совещание должно проходить в зале сельского клуба. Приезжает комиссия из края, разбираться с положением дел по производственному травматизму в этом колхозе. Встретили там инженера, и зашли в зал. Афанасий съездил в аптеку с Катей, и стояли на машине возле крыльца вместе с другими шоферами.
В зале было мало народа и в большом помещении они выглядели несолидно. Начальник управления пошептал председателям, чтобы они пригласили в зал и своих шоферов и того, кто к ним прицепился. После того как это сделали, зал наполнился больше половины. С Афанасием пригласили и Катю
       - Товарищи руководители хозяйств и приглашённые, мы в крайкоме вынуждены были провести у вас экстренное совещание по случаю массовой гибели колхозников на производстве и в быту. Главной причиной гибели является пьянка. Нам уже надоело менять руководителей, да и выбирать тут сильно не из кого. С одного места убираем, на другое ставим. Хотелось бы послушать отчёт о состоянии дел по этому вопросу в колхозе «Вперёд», его руководителя Мишина. Прошу, - пригласил, после краткого вступления, начальник отдела по Труду краевого управления. В зале стояла гнетущая тишина, лица присутствующих были хмуры и сосредоточены. Могли вызвать на сцену любого руководителя. А этот отчёт добром не кончится. Мишин стал говорить,  иногда заглядывая в записную книжку. Катя охватила ладонями подбородок, опёрлась  локтями на спинку впереди стоящего стула. Слушала, непривычную речь большого начальника. Что ей впервые удалось слышать и при таком стечении таких людей. Она стеснялась и даже не шевелилась и внимательно слушала.
       - Если рассматривать состояние дел по технике безопасности и охране труда в колхозе, то я не знаю, что ещё можно сделать. Инженера я поставил, кабинет выделил, его мы оборудовали всеми необходимыми плакатами и инструкциями. Занятия ведём регулярно.
       - Извините, товарищ Мишин, мы это проверили и знаем, что есть положительного. Вы нам расскажите правду о гибели людей в твоём колхозе. Только откровенно, не юлите и не старайтесь кого-то ввести в заблуждение. Мне нужно точно знать причину и найти выход, - перебил речь председателя краевой руководитель.
      - Ну, если так, то как на духу, будь, что будет. Началось с того, что нам в район по разнарядке пришло тринадцать КАМАЗов. Я выпросил в управление, чтобы их все отдали мне. Я пообещал сделать к зиме для них гараж и подготовить шоферов. К осени всё было готово и гараж и люди. Ну, мне их и отдали. Всем хорошо. Району потребуется уголь привезти, мне звонок и я их все отправляю, дело сделано, организовано и на все сто. Надо, в какой колхоз помощь организовать по вывозке свеклы или зерна  на ХПП - я всегда готов. Так, что все были довольны и райкомовские и мы. И авральные дела закрывали, и доход шёл в кассу приличный. У меня распорядок такой, что я всегда вечером приходил в пожарный гараж и подолгу беседовал с шоферами пожарной службы. Там собирались всегда последние известия со всего колхоза и даже часть и района. Заведующий гаражом Белозерских, механик Иванов, кладовщица запчастей Абонина привыкли к этому распорядку и всегда собирались к концу дня в пожарном гараже. Беседовали, а потом садились в карты играть, впоследствии и я с ними пристроился. Итак, до темноты, а уж потом уходили домой. Через полгода  после этого стал я замечать, что кладовщица приходила навеселе, потом являлась в изрядном подпитии. А вот после новогодних праздников она не пришла к нам на вечернюю «беседу». Спрашиваю, а где ж Адодина, отвечают, что не приходила и домой через проходную не проходила. Пожарники у меня и проходной командовали. На душе у меня что-то защемило. Беру завгара и механика и пошли в склад. Дверь настежь и никого не видно. Включили свет, прошли вглубь склада; смотрим она лежит возле стеллажа в обнимку с бутылью, которая стояла в плетёном чехле. В руке шланг, опущенный в горловину бутыли. - «Ты, что тут делаешь»? спрашиваю я, а она подняла через силу глаза и говорить не может, а только пальцем указывает на бутыль и на шланг. Белозерских и говорит мне: - «Так это ж «антилёд» для тормозов КАМАЗов, с большим содержанием спирта, она видите, и накачалась через шланг, что и говорить не может.  Ну, мы, конечно, её отправили домой, а назавтра передали склад другому человеку, а «антилёд» передали механику Иванову, у него отдельный кабинет, так называемая «каптёрка» есть под замком и он человек надёжный. А бывшая кладовщица на следующий день после передачи легла в больницу. Обнаружили воспаление печени на почве отравления «антильдом». Лечили, лечили, так и не вылечили, через месяц «позагибалась», и умерла. Потом стал замечать, что мой механик не стал на нашу беседу приходить. То сам уйдёт, то кто из ребят увезёт домой. Утром раза три встретил, поближе подхожу, чувствую запах отвратительный, но на ногах стоит и мало разговаривает, так себе; здравствуй, прощай и ещё, что такое накоротке, а то всё молча, да молча. Месяц вот так проскрывался, а потом в каптёрке ночевать стал. Мы его отвозили несколько раз домой. Стали совестить, на собрании трудовом разбирали, ничего не помогает. Никакому воспитанию не поддался, пока в больницу с воспалением печени не попал. Ну, а из больницы на кладбище снесли. Ну, что думаю делать, хоть КАМАЗы распродавай или по колхозам раздавай. С районным руководством стал советоваться, те не дали добра, вроде как очень неудобно, что решение первоначальное приняли неправильное, а меня упрекать стали. Что это ты такой бессильный, с каким – то «антилёдом» не справишься. Поставил я нового механика, а «антилёд» завгару передал. И наказал, чтобы выдавали с подписью главного бухгалтера и моей. Месяц прошёл будто тихо. Смотрю ежедневно, стали камазисты приходить ко мне за подписью квитанций на антилёд.  А завгар просиживал со мной вечера в пожарке, а потом уезжал домой,  а там его уже ждали шофера с КАМАЗов по очереди, сегодня один, завтра другой и так далее; они по очереди пили, а он всё один. Жене надоела эта пьянка, и выгонять стала незваных гостей, да, видимо, поздно это сделала. Слёг и Белозерских в больницу, а оттуда одна дорога, как и одна причина-воспаление печени от отравления спиртосодержащей жидкостью.  Перебирал, перебирал, кого поставить завгаром, кое-как подобрал. Шофёра снял и поставил завгаром Рыгалова, очень крепкий и сильный мужик. Присматриваюсь к нему; всё в порядке. Трезвый мужик, и подписывать квитанции ко мне стали меньше ходить. Вот, думаю, нашёл я хорошего человека, радуюсь. По результатам года премию ему вырешил. У своего шофёра спрашиваю: - «Неужели и правда Рыгалов трезвенник, или сильный, что виду не подаёт». Тот отвечает, что они иначе вас обманывают. Выписывают жидкость эту раз в неделю все шофера, а в воскресенье собираются,  у кого нибудь дома и пьют до-упаду. Смотрю один шофёр в больницу ушёл, а от - туда в известном направлении. Потом и Рыгалов ушёл из жизни. Забрал я эту жидкость и передал в материальный склад. Будто женщина порядочная там работает, да не знаю, что дальше будет. Так, что КАМАЗы эти мне не для радости, а для наказания достались. Хоть продавай все до единой машины, - Мишин развёл руками и, закончив отчитываться, посмотрел на сидящих в президиуме начальников, ожидая вопросы. Но всё молчали и в зале и за столами, пожимали плечами и недоумённо спрашивали  оратора сами про себя мысленно: - «Если уж ты не знаешь что делать, при таких – то хозяйственных успехах, а что мы – то тебе скажем. Мы от тебя совета ждём, у нас самих такая же индейская проблема. Что за напасть такая на русского человека напала».
    Стали выступать и предлагали; усилить морально-политическое воспитание трудящихся, водку из продажи убрать, усилить наказания за самогоноварение.
 Но все предложения ни у кого не вызывали живого интереса, и все это понимали и не знали чем можно помочь русскому человеку. Приняли постановление с такими же пунктами и разъехались по домам.
    Андрей Чунарин заканчивал ремонт последней бороны; в кузнице было дымно и копотно, ручной мех шипел и слабо подавал воздух в горн, уголь был мелкий, горел плохо, и больше дымил, чем накаливал зубья борон, которые лежали в красных углях. Андрей вынимал их щипцами с длинной ручкой, клал на наковальню, и молотком ударял по нагретому концу зуба и оттягивал. Потом бросал его в корыто с водой для закалки, тот шипел и придавал дыму и копоти влажное состояние, от чего он сильно прилипал и к одежде кузнеца и к его лицу и рукам. Охлаждённый зуб он вынимал уже руками и вставлял в гнездо бороны и, затравив гайку, потом ключом затягивал и шплинтовал. Готовую борону он брал одной левой рукой и выносил на улицу и ставил в общую пирамиду у кузнечной стены. Отошёл немного в сторону и стал смотреть на гору. Было тепло, и уже зазеленели горы.
     -Да, опять пришла матушка весна, - проговорил он, вспоминая свою молодость и работу в поле. А теперь уж, какой год он в кузнице; то лошадей ковать надо, то сани или тракторные подсанки оковывать, то телегам что потребуется. А между делом он часто выполнял заказы своих соседей, то топору лезвие оттянуть, то вилам рожок нарастить, то лопату выровнять, то лом отковать или конец заострить. Бабы всё с клюкой, да с рогачами приходили, он делал и им. Денег не брал, да их и не было у крестьян, трудодень не отломишь, не подашь в руки. Расчётной валютой была в ходу то брага, то самогонка. Он всё принимал с благодарностью и приглашал приходить ещё. Если потребуется.
Тёмные облака постепенно стали опускаться на горы и, как вата повисла на сопках, а потом и опускаться стали ниже и дошли до половины гор и замерли на месте. Стало прохладно и потянуло холодом вдоль села. Пошёл дождь тихий, прохладный, нудный и не ко времени; тепла бы надо. Но это же апрель месяц, а он капризный. Дядя Андрей зашёл в кузницу, стал прибирать инструмент и метлом выметать мусор на полу. Сел на табуретку, закурил «самокрутку», заглянул в зашторенный шкафчик, висящий на стене. Вынул недопитую вчера банку браги, приложился, крякнул, потеплело внутри. Дождь перестал, и выглянуло солнце, но не везде оно светило, а в промежутке облаков, и освещала часть горы и его кузницу. Он потянулся и вышел опять на улицу посмотреть на солнечную гору. Под ногами было сыро и грязно, он прошагал по шлаку, чтоб не наступать в жижу, и прислонившись к конскому стану, смотрел на освещённый косогор. Облака переместились, и опять стало сумрачно и тоскливо. Он стал сворачивать «самокрутку», потом прикурил и выпустил кольцо дыма, задумался. В правом глазу засвербело, и он ногтем пальца правой руки сковырнул набившуюся пыль возле переносицы глаза с большим бельмом. Поморгал и стал курить.
       - Дядя Андрей, ты где? – спросил мужской голос. Он повернулся и ответил:
      - Вот тут я, иди сюда, - ответил он мужчине средних лет, что искал его глазами, заглядывая в душный проём двери чёрной, прокопченной кузницы.
      - Что ты там делаешь, я к тебе пришёл? – спросил учитель начальных классов Булгаков, держа под мышкой топор с отломленным лезвием. Он хотел спросить, занят ли кузнец или свободен, но тот, хоть и понял суть вопроса, но отвечать стал в другом направлении мысли:
      - Я питаюсь дарами природы и любуюсь своей красотой, - он улыбнулся, и уж потом повернулся к посетителю.
Учитель присмотрелся, и обычно бы не сильно обратил бы внимание на его красоту и дары природы, а теперь этот ответ обострил внимание  на внешний вид кузнеца. Кругом было пасмурно, под ногами грязь, и он сам был весь в саже, лишь белки глаз определяли местонахождения лица, да губы, держащие «самокрутку», виднелись. Обросшее лицо с проседью густых и пышных волос на бороде и щеках, придавали ему вид гориллы. Бельмастый глаз пугал людей, впервые увидевшие лицо  кузнеца.
       - Да, дары природы, да уж красота, ничего не скажешь!- гася улыбку в себе, произнёс Булгаков,- я вот к вам  с топором, сможете лезвие оттянуть?
       - А, что принёс с топором – то?
    -Да вот бутылочку.
    -Ну, давай, сейчас сладим.
Через час кузнец опять был свободен и вышел снова питаться дарами природы.
Потом приезжал тракторист, погрузили бороны в телегу, и он уехал, потом была соседка с граблями на ремонт, потом конюх привёл жерёбую кобылу, надо было расковать. И все что-то приносили, одни с ним выпивали, другие отдавали и уходили. Так что к вечеру он, даже и кузницу не замкнул, едва дошёл до дома. А дома сидели гости, и ждали, когда тот принесёт, что ни будь в заначке, хотя сами были достаточно выпившие.
    - Ну, что дед, принёс, чего ни будь? – уже появившегося только на пороге спросил охотник сосед его, - должок за тобой числится.
Дядя Андрей даже опешил; сидит у меня за столом, да ещё чего-то требует.
Его напарник, объездной тоже не пряча наглой улыбки, потребовал:
     - И мне должен  выпить ещё с прошлой осени, забыл разве?
Кузнец смутился, потом оправился и в тон им спросил, останавливаясь возле стола:
    - Это за что же я вам, паразиты, должен, вы мне все должны, какой раз уж ко мне заходите, а я у вас ни разу не был, ни у кого.
    - Мне за то, что крота в твоём огороде изловил, иначе бы он тебе весь огород перекопал.
    - А мне за то, что я твоего телёнка в посеве захватил, и акт составил, а на штраф подавать не стал, я тебе говорил об этом, помнишь?
Гости стали нагло атаковать и требовать расчёт.
Кузнец понимал. Что это его товарищи, и они оказывали ему услугу, да и он ни разу им, как и другим не отказывал. Но тон их ему не понравился, и в тоже время он хотел их удивить своей щедростью. Он резко выхватил бутылку с водкой из кармана и с размаху поставил на стол. Где была расставлена скромная крестьянская посуда. Он перестарался и с большей, чем требовалось силой, ударил бутылкой и неосторожно попал на вилку, та подпрыгнула и угодила охотнику в щёку и воткнулась. Тот вскрикнул и заорал:
     -Ах, ты ещё и драться. И оттолкнул от себя стол. Посуда посыпалась на пол. Кузнец схватил табурет и размахнулся, чтобы ударить охотника, но объездной толкнул его в спину и он упал на сваленный стол, и закричал во весь голос:
     - Паразиты, зарежу обоих, сволочи, -  он вынул из-за голенища сапога нож и стал подниматься на ноги.
 Охотник, держась за пораненную щёку, и размазывая кровь по щеке, «заматерился», и пытался пробраться к двери. Объездной видя, что он не успеет добраться до двери, чтобы выйти и убежать от кузнеца, стал шарить глазами, чем бы защититься. Он увидел на «припечке» утюг, замер, потом схватил его и с силой ударил кузнеца в шею ниже головы. Кузнец выронил нож и упал на пол.
Потом компания разбежалась, а кузнец, тихо «пристанывая» , лежал на полу. На шум прибежала с пригона сноха, увидела следы побоища, потрогала свёкра, тот не шевелился, только тихо и глухо мычал. Она побежала в контору и к фельдшерице за помощью.   
   На ночь его увезли в больницу. А на второй день он скончался. Врачебное заключение гласило; скончался от удара твёрдым предметом в шейный позвонок. При вскрытии обнаружено полное истощение организма и наличие алкоголя. Сноха прочитала это заключение, присутствующим бабам на похоронах и положила этот документ на верхнюю полочку посудного шкафа. Кто-то произнёс в задних рядах:
    - Сколько ни пей.  Эх,  хе,   хе,  хе,  хе!
Вот уж прошло много лет после этого, а нет, нет, да вспомнят в пьяном разговоре мужики иногда его слова: - «Насыщаюсь дарами природы, да любуюсь своей красотой». Когда средь утлой жизни, копоти и грязи, нет, нет, да мелькнёт искорка поэзии. Да раздирающий душу голос: - «Сколько ни пей», не выходит из ума.
В этом году в селе провели телефонную связь. Все обладатели телефонов были рады и довольны работой не только работников связи, но и инженера, который организовывал эту работу в селе; делал разметку линии, привозил опоры, провода и крючья с изоляторами и собирал бригаду монтажников из колхозников. Провёл телефон себе и Афанасий и теперь стало жить удобнее и приятнее. Но вчера кто-то из пьяных трактористов ударился трактором об опору и провод один оборвался, телефон отказался. Он сходил в приёмную к шефу, и от - туда позвонил в контору связи, чтоб те выслали монтажника поправить линию.
      - Ало, это контора связи?
     -Да, а что вы хотите?
      - У меня телефон отказал, приехали бы, наладили, я в конторе вас буду ждать.
В трубке в ответ что-то затрещало, потом усталый голос произнёс:
         - Сегодня не смогу. Сегодня у меня ум болит…

            
 

            Н Е М О Й   В Е С О В Щ И К   И   П О П    П О Н Е В О Л Е
                рассказ

      - Я вот слушаю вас, мужики, и не могу согласиться с тем, что вы тут говорите. Конечно, я согласен, что скромному человеку всегда меньше всего достаётся. Будто и старается, и работает так же, а всё кусок у него постнее, да и добрым словом его чаще всего обходят. К таким внимательнее надо относиться!  Но наглость она всегда бесчестит человека. И положение в обществе занимает, вроде, высокое, и в героях ходит, а не услышишь о нём, чтобы люди его добрым словом помянули. Правильно я говорю, помольщики?
Дед Нестер с «протягом» произнёс вторую букву «о» и посмотрел на мужиков. Сам достал старенькую трубочку, постучал головкой о ноготь большого пальца левой ладони. Отогнул полу полушубка, достал щепотку табаку, всыпал в трубку, утрамбовал пальцем. Жёлтая бронзовая втулка была вставлена внутрь головки потешного чёртика. Белые бусинки были вклеены вместо глаз, ощеривший смешной ротик оканчивался жиденькой кривой бородкой. Тонкая коричневая шея, изгибаясь, переходила в мундштук. Дед, продолжая приминать табак в трубке пальцем, опустился, перед дверцей топящейся печи, на колени и сел на задники своих валенок, как обычно сидят мужики на санях. Открыл поддувало, пошевелил пальцем в золе, достал алый уголёк и, взяв его пальцами, положил его сверху на табак в трубке, стал раскуривать. Мужики «заразговаривали» активнее. Поддакивали, вспоминали бывших председателей, бригадиров, главных специалистов, продавцов, потом дело дошло до знакомых трактористов, шоферов: вот, мол, де, приедет иной председатель с представителем райкома гол как сокол, а через пять лет уезжает на трёх грузовых машинах и на своей легковушке. А колхоз, каким был, таким и остался. А что в крае – то творится?
Предриков и даже первых судить стали. Хапуги и только. А что нам мужикам остаётся делать? Да и среди нас много наглых развелось. Иной до десяти лет на одном тракторе проработает и целый трактор и исправный, или там, на автомашине работает. А другой через год - два меняет технику; «угробляет» её. Да ему ещё и новую технику дают. Работай только. Да ещё и уговаривают. Во, житуха пошла!  Живи, не хочу!
Потом разговор перешёл в перебранку. Стали делать замечания друг другу. Вспоминали за кем, какие водились грешки.
       - Разве это не наглость? Нюрка твоя жена дружила с Колькой ещё со школьной скамьи, стихи он ей писал. В Армию его проводила, переписывалась два года. После армии гуляли полгода, не разлей водой. А ты, ни с бухты-барахты», как чёрт какой, приехал к нам в колхоз; не успел оглядеться, а на третий день пошёл эту Нюрку провожать с полянки домой. А через месяц увёл её с собой. Сам ещё на квартире жил, у стариков Пожидаевых. А осенью первый квартиру получил. Разве это не наглость? Ну, скажи?
Тот, к кому обращался говоривший, сидел за столом на табуретке, был мужчина лет тридцати. Был он  русый, с короткой стрижкой  волос, гладко выбрит, но на нижней губе и на шишечке подбородка, росла реденькая разноцветная «бородёнка». Он её постоянно приглаживал ладонью. Когда он впервые зашёл в «ожидаловку» и поздоровался со всеми, то дед Нестер отпустил замечание в его сторону:
      - Гху,  как у козушки на…..
Все дружно засмеялись. Тот не так, чтобы смутился, но и оправдываться не стал, а поискав свободное место, и, не найдя, сел на свободный табурет кассирши. И теперь от него ждали признания его вины и грехов, в которых его обвиняли, и оправдания. Он бы смог смолчать или отшутиться, если бы это посчитали простой виной или грехом, но его ставили в один ряд с наглецами, а это требовало объяснения. Он, не переставая гладить, как у козушки …бородёнку, редко и с «протягом», произнося каждое слово, заговорил:
     - Если рассматривать по классической схеме поведение моей Нюрки, то ей пришлось бы переписываться с Кольшей, так, примерно, лет до пятидесяти, а потом уйти на пенсию и определиться в колхозный дом престарелых. Или жить одной, где ни будь на отшибе села, чтобы не стыдно от людей было принимать этого же Кольшу по ночам. Или набрать детдомовских ребятишек и воспитывать их. Вот тогда ей уж верно бы дали колхозный дом бесплатно и без очереди. Да дров бы бесплатно привезли, а такой же Кольша ей за ласки поколол бы эти дрова и в поленицу сложил бы. Что ухмыляетесь? Чую, что поколол бы. А баба, там или девушка, за версту нашего брата по походке видит- с каким ты намерением идёшь, и что ты ей говорить будешь. А когда разговаривать станешь, так она тебя насквозь видит, будто ты бутылка, какая. Или там водка чистая, или там краснуха какая заплесневелая, что и открывать – то не следует. Что зря время терять. Девушка, там или женщина холостая, любят, когда с ними про «зызню» говорят. Ну, там о семье, про детей, про учёбу, про хозяйство домашнее, про работу колхозную разговор вести. И про любовь, конечно, ну, чтоб и про свадьбу. Одним словом о семейной жизни чтоб говорилось. Не уважают они, когда все разговоры оканчиваются одной «трепотней». Тут уж ни стихи, ни песни не помогут. Ну, уж разве дура, какая клюнет на это, так  дура она и есть дура. А с дураков, какой спрос?
 А теперь  поговорим о моей Нюрке, и про меня. Как знаете, после армии я год в городе прожил. Работа в цеху чистая, нет пыли, грязи, ветра, не морозно, солнце не жжёт; часики отработал, сдал станок сменщику и пошёл, куда душа желает. Тут всё для тебя есть: клуб, театр, стадион, тир, танцы, кружки всякие. Магазинов полно, базары, цирк, зверинец – ну рай, да и только. Общежитие побелено, покрашено, натоплено, постель меняют через десять дней. Поел и на бок. Надоело лежать – сходи, прогуляйся. Надо закусить - на каждом перекрёстке буфет. Вздумал плотнее поесть – столовых полно. Очереди, правда, большие. И вот стою я однажды, друзья мои дорогие, в очереди, гляжу на людей и думаю; - сколько же надо продуктов вырастить и привезти, обработать, сварить, по тарелкам разложить, да такую «очередину» прокормить. Страшно мне стало и стыдно очень, товарищи, я же тоже в этой очереди стою. А в это время мои товарищи в деревне в грязи, да в навозе возятся; хлеб, да мясо выращивают. И не по призыву, не по патриотическому порыву, не по влечению поэтических чувств я вернулся домой, а из за стыда.
Приехал домой, а родители в район перебрались, к старшему сыну. Ну, а я тут остался. На квартиру устроился. Товарищи встретили, рады. Вечером агроном прибежал, спрашивает, что, мол, да как, может помочь, чем надо. Смотрю, а у него чуть ли не слёзы на глазах и думаю; не с помощью ты пришёл, а за помощью. А он и подтверждает мои мысли – выручай, говорит: - «Весенний сев, на всех тракторах по одному трактористу, а десять тракторов совсем без механизаторов. А когда уходил, шёпотом моему хозяину говорит: - «Ты, дядя Андрей, постарайся его женить быстрей, может быть останется  жить тут.
На второй день я сеял уже. Нюра на сеялке стоит севарём. Два дня приглядываюсь, не разговариваю, так разве, что по работе. Что надо о себе в первый день рассказал, обо всех выслушал. Нюра, стало быть, как все работает, старается, молодая, красивая, не сквернословит, «похабщину» не говорит, не рассказывает пошлые анекдоты и всякие истории. Все, ничего, смеются, а она смущается, стыдится, и не бранилась, -  то ли не умела, то ли не хотела. Сдерживалась. Конечно, научиться похабщине легко - такие ни кого не стесняются, не боятся, что их кто-то за уши надерёт.
  На третий день думаю; работа работой, а в клуб сходить охота, пошёл. После кино смотрю, она одна идёт. Спрашиваю: - «Можно проводить»? Отвечает: - «Дорога широкая. Идите не тесно. Говорю: - «Я проводить хотел бы». Она: - «Провожай, нам попутно, вы дальше меня живёте». Пока дошли кинофильм разобрали. У калитки спрашиваю: - «Толи дружишь с кем»? Отвечает: - «Да, есть тут один».  «И давно дружите»?- спрашиваю. «Очень давно», - ответила она. И понял я по интонации и по ответу, что не любовь у них, не дружба, не товарищество, и даже не чёрт – те что, а одно «трепачество». Через две недели я ей это и высказал вслух. Она промолчала, а я ей и говорю: - «Брось ты этого Кольшу, давай со мной дружить, и с юмором добавил, что агроном велел дяде Андрею женить меня, надо ведь выполнять его указание».
Она смеётся и говорит тоже с юмором: - «Давай, коль агроном указание дал».
И воспрянул я духом, весело мне стало, душа поёт весь день. А вечером как встретимся,  так души не чаем друг в друге. А через месяц я пригласил её в гости на свою квартиру. Поднял с постели стариков, согрели чай, сели за стол. Дед Андрей спрашивает: - «Что это мол, Нюрка, в гости пришла, или как»? Она отвечает: - «В гости, дедушка, в гости». А я ему: - «Нет, дедуля, не в гости, женюсь я».
Вот так, и ни одной песни я не пел,  и не знаю.
Дед Нестер пошевелился на ногах, проговорил:
      - Самой лучшей песней, твоей Нюрке, был твой последний ответ деду Андрею. Песня песней, но про «зызню» надо не забывать.
За всё время этого разговора ни кто не назвал нюркиного мужа по имени, и я не узнал, как его зовут. А тот, давая понять, что он заканчивает разговор, в заключение пояснил:
      - Ну, вот и никакой наглости. А насчёт квартиры – я и не просил и заявление не писал. Только помните, после уборки, мы в тот год с Нюркой на комбайне работали. В клубе шло собрание, и передовикам вручали денежные премии в конвертах. Слушаю, вызывают и нас обоих. Выходим. Смотрю, вручают один конверт. Ну, думаю. Всё правильно, в одну же семью, чего «рознить». Получили, прошли в зал. Сели, вскрыли конверт, а тут с деньгами и ключи от квартиры, и бумажка с номером дома и квартиры. И тут без наглости.
      - Для  «зызни» оно и решать надо оперативно, - вставил в заключение дед Нестер. Потом пошевелился, разминая под собой ноги, продолжил:
     - И со мной был занятный случай. Это я к тому, что если и сложилась какая ситуация, так и не всё глоткой драть, наглецов «проучать» надо. А как? А для этого находчивость надо проявлять. В ту пору, мы ещё при МТС работали, на прицепных комбайнах. Порядочки были, я вам скажу, не то, что сейчас. Сейчас то что. Вздумал в туалет, садится на комбайн и «попёр», захотели парни выпить, отряжают одного и айда в село за водкой на комбайне, а тогда с полосы на полосу только по команде главного агронома МТС. Ладно, про то «опосля».
Осень выдалась урожайная. За всю уборку у нас не случилось ни одного дождя. Это я вам скажу, тоже наглость природы. Для нас это, конечно, хорошо, но ведь и другим молотить надо. Вообще – то оно как; стоит осень, хлеб убирать надо, а он дождь, только чуть просохнет поле, выезжать надо, а он опять, и что досадно, выпадет дождь небольшой, немного смочит, а молотить нельзя. Ну, думаешь, не всё ли  равно тебе, вылился бы сразу весь, а потом бы переждал до конца уборки, а потом хоть залейся. А то брызнет немного – перестанет, а потом опять. То с утра, то в обед, а если «проморщится» день, то к вечеру обязательно. И вот так всю уборку. Смотришь, соседи убирают, а тут мочит. Смотришь, соседи молотят, а тут хоть караул кричи, и работать нельзя и домой не уйдёшь, сиди, жди, карауль полосу. А в горах такая водная процедура часто случается. А в ту осень погода у нас стояла как по заказу для нашего колхоза; мы молотим, а у соседей то обложной, то, как из ведра, то проливной, то слепой – а всё равно он мочит; и стоят, ждут.  Отмолотились мы, переехали к соседям, взяли с собой своего весовщика. Такой баламут был, не приведи Господь. С ним не соскучишься; то «брехни» рассказывает, то анекдоты, да ведь к каждому случаю новый анекдот находит.  То частушки запоёт.  То плясать пойдёт по всякому; то по-мужичьи, то по-женски, то по-старушечьи, то по-стариковски – ну поморит всех со смеху. Не человек, а шарманка, рта за день не закроет.
  С нашим приездом погода восстановилась. Всё ещё мужики говорили: - «Вот, соловьяне, погоду с собой хорошую привезли, вот спасибо им.
Председатель их, сейчас уж и забыл, как его звали, встретил нас на дороге и сразу в полосу направляет. Ладно, думаем, пусть так, заезжаем. Не проехали и десяти метров, «хряп», авария; то ли в спешке, что обронили, или забыли чего в приёмной камере, или что попало на полотно жатки или с комбайна, или с полосы чего подхватили. Не поняли мы, только увидели, что деки вылетели и зубья у барабана поломались, и самое страшное – погнулся вал барабана. Что делать?  Связались по рации с МТС, велели привезти барабан в мастерскую, а со склада получить новый.  Ну, мы тут живо всё обделали. К обеду вытащили барабан. Председатель нам пароконную бричку дал. В галоп туда, сюда. Ставить барабан на место спешим, горбы мокрые. И баламут наш как в рот воды набрал, да с нами же и работает наравне со всеми. Ну, кое-как управились, а солнце уже село. Роса выпала – считай, отмолотились. Да, и к тому сказать, ни рукой, ни ногой никто пошевелить не может, устали сильно. Пришли на полевой стан, ужинать бы надо. Председатель ходит хмурый, не доволен нами. Ему нас дали только на неделю, а тут считай, день уже пропал, осталось шесть дней. Ну, а мы – то рады этому, что ли?  Зашли в дом, смотрим, другие комбайнёры, которые работали, за столом сидят, ужинают. На столе стоит ведро воды и буханка хлеба, да соль в чашке. Отрезают хлеб ломтями, солью посыпают и жуют, да водой запивают. – «Э-э-э-э,- бурчим себе под нос, - с такой еды не только работать, а ноги протянешь». Ворчат и те комбайнёры, но только так, про себя, а чтобы вслух никто не говорит. Мы сели за стол вместе со всеми. Смотрю, весовщика нет. Ищу глазами по дому – нигде нет. Смотрю, он у порога стоит, к косяку прислонился, нахмурил брови, смотрит на стол, молчит. Я ему кричу, мол, садись, а он головой машет, мне пальцем машет, за дверь вызывает. Я заворчал, садись, мол, не «ерепенься», спать охота. А он трясёт головой, да пальцем за дверь вызывает. Ну, думаю, опять что-то придумала, чёртова «балаболка». Я нехотя вылез, подхожу, спрашиваю, что, мол, тебе надо?  А он молча вышел за двери, а там на двор. Я за ним иду, отошли, он мне шепчет:
     - Ты видел, как глухонемые разговаривают; ну там руками, пальцами, всякими знаками объясняются?
       - Да, видел.
      - А понимал, что это обозначало?
     -Да понимал. А что? Зачем тебе – то надо?
     - Я притворюсь глухонемым. Ты сейчас бери меня за руку, тащи и усаживай за стол, а я буду упираться. А остальное, что и как делать, сам увидишь. Только внимательно смотри, что я буду делать. Надо проучить этого наглеца, заставить надо, чтоб наварил нам мясных щей.
      - Да, мясных щей это бы хорошо было, - согласился я. И взяв его за рукав, стал затаскивать за стол. Он упирается, а я уговариваю. Он вырвал руку,  указал на ведро, потом сжал пальцами щёки и высунул язык. Помычал «невразумительное», упал на пол, вытянул ноги, сложил руки на груди. Все кинулись смотреть, стали меня спрашивать, что это, мол, с ним? Я мужикам не стал объяснять, что весовщик притворился, а их вопросы пропустил мимо ушей, и стал объяснять председателю. Говорю ему, что он у нас немой и не разговаривает, но очень грамотный и, через «чур», «законистый». А «немует» он то, что с воды тут, у вас, можно так отощать, что и ноги протянешь. Некоторые мужики вслух сокрушались такому пороку, что он немой, некоторые говорили, что  прав немой, что отощать тут можно, даже запросто, некоторые помалкивали и понимали, что это притворство, но и то,  что это им на пользу. Председатель насупился, молчал тоже. «Немой» встал, потрогал меня по плечу, требуя к себе внимания, стал маячить. Он указал на свои губы, ткнул пальцем мне в грудь, и указал на председателя. Потом отошёл в сторону и продолжал. Указал пальцем в пол, потрогал губы дважды щепотью, поднял вверх мизинец. Ткнул себя в грудь, на разжатую ладонь левой руки поставил два пальца правой руки и прошагал по ладони, махнул рукой в сторону, потом провёл ладонью, будто по большому животу. После этого согнулся и, сжав кулак, стал делать круговые движения перед собой. Положил ладонь на правое ухо, наклонил голову, после этого постучал кулак об кулак и указал вытянутой рукой перед собой. Я смотрел на «немого»,  его лицо было серьёзным и сосредоточенным, меня распирал смех. Если б я видел его первый раз, то ни за что не догадался, что это игра. Сидящие мужики принимали это за чистую монету. Стараясь придать лицу серьёзное выражение, я кивал головой в знак того, что мне всё понятно и стал переводить. Он хочет, чтобы его слова я передал председателю. Что если нас будут так же плохо кормить, то он сегодня же пойдёт к директору МТС и попросит, чтобы после, как переночуем,  мы завели тракторы и перетащили комбайны, и будем работать в соседнем колхозе. Может,  я что ни будь, не так понял, или не так перевёл, но «немой» усердно кивал головой. Мужики зашумели, одобряя слова «немого». Что с него возьмёшь? Сходит к директору, от него всё можно ожидать. А вообще – то он молодец. Они стали смотреть на меня, чтобы я сказал немому, чтобы он передал и их такую же просьбу. Хоть и наглый был председатель, а понял, что директор возможно, и не будет перегонять комбайны, но срыв может получиться ещё на целый день. Потом ходи объясняйся, что, да как. Дополнительных дней не дадут, а за срыв могут шею намылить, или ещё хуже, вредителем могут назвать. И так уборка затянулась - чего доброго и упрятать могут. Он это понял. У меня спрашивает, спроси у него, что он хочет?  Я в ответ стал «немому» махать руками и произносить слова, что бы ты желал от председателя, тот остановил меня и начал  жестикулировать по-своему. Он покивал головой, выставил вперёд руки – «понял всё, достаточно». Закинул голову назад и стал пилить одной ладонью по шее. Это поняли все, понял и председатель; он подозвал к себе бригадира и велел сбегать на кошару. Через час привезли тушу  забитого барана. И, через недолго, мы, повеселевшие, сидели за столом и кушали щи со свежим мясом. Многие просили добавки, повариха с весёлой улыбкой с удовольствием выполняла их просьбы и сама разносила заказы. После щей повариха положила каждому по куску баранины. Когда очередь дошла до «немого», он отодвинул тарелку с мясом от себя и замотал головой. Тут уж и я не понял. Что тебе надо? Мужики подняли головы, перестали кушать. Председатель тоже заметил. Повариха охнула, растерянно посмотрела на «немого», потом на меня, произнесла:
    - Разве не так что, спроси мол. Я смотрю на «немого», думаю, на другое не договаривались; щи с мясом горячие есть, что ещё надо?  А он как кот на солнышке, так это не спеша, моргнул обоими глазами, что в моём понятии обозначало – успокойся, внимание, переводи что скажу.
Он указал на мясо. Вытянул ладонь.  Потёр большим пальцем по указательному.   Сжал кулаки, постучал друг о друга сверху вниз. Развёл руками.  Опять указал на мясо, трижды постучал щепотью по губам.  Сжал ладони, оставив оттопыренными указательные пальцы, приложил ко лбу, потом обвёл одной рукой вокруг шеи, а другой провёл по воздуху вдоль стола. Я плохо соображал, но когда он пристроил себе рога на голове, я стал понимать и объяснил.
    - Немой говорит, что мясо денег стоит, а мы  их ещё не заработали, чтоб рассчитаться. Так можно и корову за рога из дому отвести.
Не знаю, о чём думал председатель; то ли расщедрился, толи думал, куда девать это мясо, если все есть откажутся; так ли иначе списывать придётся; вон все отставили, не едят, ждут моего решения. «Немого» поддерживают. А может что и другое подумал, но, несомненно, «костерил»  про себя «немого», а вслух сказал:
     - Ладно, кушайте, не беспокойтесь, бесплатно «пущаю» мясо. Но с уговором; я даю дважды в сутки мясо бесплатно, а вы за неделю убираете весь хлеб. Лады?
    - Пойдёт, годится, согласны, уберём, - одобрительно зашумели мужики. «Немой» без переводчика всё понял и стал кушать мясо, нагнувшись над тарелкой и, поглаживая ладонью по голове и указывая на председателя большим пальцем. Все теперь поняли и без переводчика, что председателя надо погладить по голове, за то,  что он хороший человек на большой палец. Все были согласны с «немым». Его самого хотелось подойти и погладить по голове.
На следующий день мы ушли молотить хлеб, а весовщик встал к весам. Принимал и взвешивал каждый воз привезённого зерна. Вечером собираемся все вместе на ужин. Председатель доволен. На каждый комбайн пришлось по двадцать гектар убранного хлеба. Он подошёл к столу, сел возле «немого», потрогал его по плечу, громко и широко раскрытым ртом спрашивает:
      - Ну, как поработалось сегодня, организация на уровне?
«Немой» непонимающим взглядом смотрит на меня; поясни, мол, попонятней, что ему от меня надо? Я постучал кулак об кулак, поднял большой палец и указал на председателя. Тот, ожидая похвалы, встал и ждал с улыбающимся лицом. Немой помотал головой, постучал кулаками и поднял мизинец. Потом помахал руками, изображая – будто он кидает зерно лопатой, сжал лицо ладонью и опустил ладонь низко над полом. Я перевожу; что работали сегодня не хорошо, а плохо, потому что на разгрузку поставили  стариков, да маленьких ребятишек. А от себя добавил, что если организовать достаточное количество транспорта для отвозки зерна от комбайнов, а на току оперативную разгрузку, то каждый комбайн уберёт  хлеба по двадцать пять гектаров. И только при таком темпе мы заканчиваем уборку в срок, то есть в воскресенье. Такой расчёт мне показал перед этим наш «немой». Председатель пообещал и ушёл. На второй день обещание было выполнено. На перевеску поставили молодых сильных женщин, отвозку подкрепили, а после обеда даже сам председатель стал возить зерно на своём жеребце, да заставил ещё бригадира, учётчика и двух конюхов; и работа закипела. Но на весовой не успевали взвешивать зерно, собралась очередь, отвозка заклинилась. И вот присылает весовщик с очередной подводой мне записку; - молодцы, так и дальше жмите, но у меня загвоздка; не успеваю взвешивать, разреши учёт вести по количеству привезённых возов, я знаю, примерно, у кого какой вес. Обсчитаю вечером по среднему весу. И подпись – «Немой». Вот думаю, немой так немой, молодец. И пишу через всю записку одно слово, согласен.
Вечером за ужином председатель с довольным лицом, но сильно уставший, отвык от трудной физической работы, устал, сидел вместе со всеми и молча ел запашистые, горячие, мясные щи. Мы тоже все молчали, только одни ложки разговаривали. Немного погодя, «немой» толкает меня в плечо, я поднимаю голову, он взмахивает два раза обоими ладонями перед своим лицом, а потом отдельно выставил пятерню перед собой. Я говорю, что, мол, двадцать пять гектар на комбайн обошлось? Он выразительно кивает головой. Некоторые подняли головы, заулыбались, посмотрел и на нас председатель. «Немой» показал на него пальцем и поднял большой палец перед собой. Все были с ним согласны.
В воскресенье утром позвонили в МТС директору:
    - Куда переезжать? К обеду жатву здесь заканчиваем.
Он ответил:
      - Заканчивайте. В обед буду у вас.
И приехал, да как раз в аккурат. Комбайны стояли на краю поля. Последние возы стояли около весовой. Комбайнёры приехали, чтобы забрать свои вещи и узнать свой намолот. Собрались вокруг директора, разговаривают, шутят, смеются. Под навесом, где мужики подсевали зерно на решётах вручную, запели песню. В амбаре послышался перезвон струн балалайки, и зазвучала частушка с одновременным чётким перестуком ног. Все разговаривали, один «немой» щёлкая костяшками счетов, и перебирая связку квитанций за эту неделю, молчал.
    - Управится – то управились, а сколько же на гектар зерна обошлось, урожайность – то какая? А впрочем, как тут весовщик – то работает? Мой бухгалтер говорит, что доволен им. А вы как?
Послышались ответы:
    -К каждому вечеру показатели на стене вывешивает. Молодец! И питание путное организовал. Да и разгрузку ускорил. Всем хорош, только богом обижен.
Этот сочувствующий возглас и уловил директор:
      - Чёрт его не обидит, не только бог, - проговорил директор и подошёл к «немому».
Меня всего обдало жаром, я готов был провалиться сквозь землю. Как же он будет выкручиваться?
        - Ну, здравствуй, Иван Антонович, как «делишки»? – проговорил директор. «Немой» кивнул головой, продолжая писать, и ждал, и видимо, надеялся, что тот пройдёт мимо. Председатель стоял рядом и стал мне подавать знаки. Что бы я подошёл к ним и стал бы переводить вопросы для «немого». Мне было очень стыдно подходить и участвовать в этом спектакле и главное перед глазами самого директора.
    - Ты, что воды в рот набрал, сколько всего намолочено, кто больше всех, сколько на гектар обошлось? – сыпал вопросы директор.
 Иван Антонович вскинул решительно голову, протянул сводную ведомость и вслух, и разборчиво произнёс:
      - Вот для вас ведомость, тут всё подсчитано. Сработали хорошо. Ну, а мы поехали.
Директор углубился в изучение ведомости и не видел, и не слышал, и не заметил, как стоящие кругом мужики одновременно смолкли и удивлённо смотрели на убегающего весовщика с полевой сумкой и со счётами. У председателя даже губа отвисла. Я догнал Ивана, взял его под руку и, довольные   удачным исходом дела, побежали к комбайнам, чтобы сейчас же отправиться в другой колхоз. Уборка не ждёт.
 Вот такие дела, елки палки. И ни каких таких. А, как говорят американцы, всё –О - кэй! – закончил дед Нестер, и стал набивать чертячью головку трубки новой порцией табака.
   Мы помолчали. Вошла кассирша, назвала две фамилии, чтобы шли насыпать муку согласно очереди. Двое поднялись, вышли. Мы остались. Потом вошла одна женщина и трое мужчин; женщина и мужчина сели на лавку, а двое мужчин, побросав тулупы на пол, уселись на них, прислонившись спинами к стене. Это зашли новые помольщики
Стараясь продолжить разговор, я прокомментировал речь Нестера:
      - Бывает такое, конечно, но не все такие, как говорится – в семье не без урода. А в основном люди хорошие, отзывчивые, сознательные, понимают нужду, помогут обязательно, если тебе помощь нужна. Особенно крестьяне отзывчивые, они добрые.
        - Ну, уж не скажи, - возразил дед Нестер, - знал я такую деревушку, ночевать приходилось, так мы там чуть с Антоновичем чуть не помёрзли.
Я возразил, вызывая его на продолжение беседы:
       - Так, таки все и не сознательные?
       - Это вами мягко сказано, это хуже чем не сознательные, это сродни наглости. А это дело было так, - вступая в рассказ, начал дед Нестер, - в каком году уж и забыл. Только помню, как собрал нас механизаторов директор в кабинет и говорит: - «Вот, что, мужики, с графиком ремонта тракторов мы справились. Райком попросил «подсобить» с вывозкой зерна на пристань. Я тут назначил по два человека в каждый колхоз. Сегодня доберётесь до места назначения, там всё известно о вас. Вы получите по две конных  подводы, нагрузите зерна и завтра утром уедете. На рейс вам четыре дня, поработаете один месяц и вернётесь назад в мастерскую на ремонт. Ну, что ж думаем; ехать, так ехать. Хотя дома уж месяц как не были, многие бороды, и усы там всякие отпустили. Вот, мол, приедем домой, свои домашние не угадают. Совпало мне ехать на пару с Иваном.  Он отрастил себе бороду. Ну, я вам скажу не борода, а «присловье» одно, бородёнка; так это пучок жиденьких  волосиков в четверть длиной. Мы хотя по профессии механизаторы, но крестьянское обозное дело  все знаем. Всё прошло благополучно и вот мы возвращаемся домой, а надо было на пристани заночевать, как все мужики делали. Ну а мы похрабрились, хотели немного времени сэкономить, чтоб дома немного побыть. Ночевать не стали и поехали. Ну, сами – то куда ни шло, можно и потерпеть, а вот кони – то не тракторы, им отдых нужен и кормёжка. До следующего посёлка километров двадцать, кони уже не бегут, а идут шагом. Добрались до этого посёлка уже темно. Пошёл мокрый снег, подул ветер, стало примораживать. На мне полушубок, а сверху плащ, у Ивана полупальто и плащ. Конечно, мне легче переносить такую погоду, чем Ивану. И вот мы решили переночевать в этом посёлочке, он не большой, примерно дворов на сотню. Как в любой деревне есть дома  и усадьбы справные, а есть и бедненькие, ветхие. Стали проситься на ночлег с первого дома. Ни кто не впустил. К кому ни зайду везде один ответ: -Нет, нет, и ещё раз нет. Какие – то староверы живут и россейского мужика избегают. Надоело мне бегать и говорю Ивану, сходи, мол, ты, может тебе повезёт. Отказался он проситься. Задумался он крепко.  Что-то - придумывает; едет следом, что-то бормочет себе под нос, а сам зубами стучит, вижу, замерзает. Потом говорит мне, выбери, мол, хороший дом с тесовым забором, чтоб в ограде сено стояло, и чтоб собака в ограде злая была на цепи, вот в такой дом и просись. Ну, едем, смотрим, то дом хороший, а сена не видно, то сено есть забор из плетня, то дом и сено и ограда, а собаки не слышно. Я уж и проситься не стал. Ну, уж больше половины села проехали, смотрим, стоит на бугорочке дом, железом крыт, забор тесовый, собака цепью гремит, в сеннике сено, во всех окнах свет горит. Иван как увидел, сразу перестал зубами стучать. И радостно замахал руками, и говорит мне: - «Ты подходи и стучись в эти ворота, если открытые, то проходи к дому и стучись в дверь. И если откроют, скажешь, что везёшь дьячка из города в село к себе. Церковь, мол, открываете. А остальной разговор, я придумаю сам. А потом, изменившимся голосом, произнёс: - «Ты хоть «образину»-то можешь перекрестить»? Меня даже робость взяла от этих слов, отвечаю: - «Могу, в детстве дед учил, как не помнить. – «Ну, так иди, что стоишь, как апостол. Да смотри мне.
 Подхожу к забору, а собака, как волк, серая и огромная цепью гремит, и лаем заливается, даже волосы на голове зашевелились. Потрогал ворота, открыты, сторонкой прохожу к крыльцу, в дверь стучу, слышу, кто-то идёт, спрашивает:
    - Кого это нечистая сила носит по ночам, «язви те вас совсем». Кто «здеся – ка»? Я, набравшись смелости, даже перекрестился и говорю:
     - Вы уж простите нас, вот припозднились в пути, непогода разыгралась, пустите переночевать.
      - Идите с богом дальше, у нас и так людей полон дом своих. Негде тут разместиться, поезжайте, «язви те вас совсем», - послышался обычный ответ.
       - У меня особый случай, хозяин. Я вот хлеб отвозил на пристань, а там встретил попа, он ехал к нам в село, церковь мы открыли, вот его и везу, начал я врать напропалую, поражаясь своей смелости. Тот ответил:
       - Сейчас спрошу у батюшки и у матушки, потом выйду.
Я стою на крыльце и вижу, что Иван с каким – то мальчиком разговаривает, по головке его гладит, тот видимо за водой ходил, с ведром стоял перед Иваном. Слышу, дверь открывается, выходит высокий бородатый старик и спрашивает:
    - Что тут такое? Какого попа ещё по ночам носит, нука дай посмотрю, «паре – ка».
    - Да вот припозднились, прости нас за беспокойство, - начал я юлить перед бородатой «образиной», да кричу Ивану:
      - Батюшка, Иоанн, проходите, хозяин приглашает, добрая душа – человек. Проходи в дом, а я уж лошадей определю.
 Иван плащ снял, в полупальто идёт, бородёнку поглаживает, подходит, в пояс кланяется хозяину и говорит:
      - Премного благодарен, батюшка Елизар Евстигнеевич, припозднились мы, кое-как вас нашёл. Из Бийского прихода раскольников я еду, там велели в случае чего к вам наведаться. Вот бог и привёл. Слава те Господи.
 Я опешил на столько, что не понимал, что это такое, откуда он знает какой - то приход, и имя хозяина. Или врёт напропалую. Смотрю, Иван перекрестился трижды двуперстием, поклонился в пояс хозяину, хозяйке, а всем остальным одним поклоном. Старик – хозяин очень внимательно всматривался в поведение Ивана, и не мог понять; или его надувают, или новые правила появились в городе. Но не стал перебивать лишь только потому, что, пусть это и не настоящий старовер, но очень старается им быть, да и, даже такое поведение, есть не что иное, как уважение хозяйским обычаям. И он принял нас, но ни за стол, ни в центр комнаты не пригласил, и мы остались сидеть на голубце у двери.      
 Вдруг Иван хозяйским голосом проговорил:
          - Ну, ты паре – ка устроился, а теперь пойди лошадей распряги, да пристрой их на ночь.
Я, недолго думая, встал и в дверях уже проговорил:
         - Ну, так что же, и на этом то же спасибо, пошёл я, скоро управлюсь, - и вышел. Загнал подводы в ограду, распряг, набрал из стога сена и дал лошадям, сбрую занёс под навес и развесил рядом с хозяйской упряжью. В окно вижу, что хозяйка с молодухой на стол ставят, ужинать собираются. В кишках урчание открылось, открылся собачий аппетит. Захожу, раздеваюсь, вешаю одежду на гвоздь в стене, присаживаюсь рядом с Иваном. Ну, думаю, должны же пригласить за стол. Но не тут – то было. Сидим, смотрим, хозяева кушают, мы слюни глотаем. Потом Иван старушечьим голосом спрашивает:
      - Ну, что старик, гостей – то не приглашаешь, поди, проголодались, не ближний путь.
А потом, крякнув, голосом старика произносит:          
       - Да я ничего, пусть садятся, места хватит, еда есть, бог не обидел, что я, я ничего. Да вот только ложек на них нет.
И тут же, уже своим голосом, произносит:
      - Ничего, хозяин, спасибо за приглашение, не беспокойся насчёт ложек, у нас они с собой есть, в дороге всяко приходится быть, - и, перекрестившись в красный угол, Иван пошёл к столу, потянув меня за рукав. Мы сели за стол. Хозяева переглядываются между собой, не поймут друг друга, то ли говорили они, то ли нет, а приглашение совершилось, и хозяйка поставила нам по чашке шей, хлеба мы сами отрезали и стали кушать. Пока те не раздумали и не догадались, что это Иванова находчивость и его умение говорить на разные голоса. Покушали мы плотно и, поблагодарив хозяев, вылезли из-за стола. Иван перекрестился несколько раз в красный угол, разулся и залез на печь, устроился ночевать, я прилёг на голубец и то же устроился спать. Вот так мы в тепле и переночевали, а утром рано встали и, попрощавшись с хозяевами, запрягли лошадей и выехали со двора. Я сел на переднюю подводу, а Иван на заднюю и мы поехали вдоль села, а потом выехали в поле и поехали к себе домой, приехали по темноте, а утром опять грузить и в путь, но на этот раз мы ночевали на пристани и вернулись вместе со всеми без приключений. А когда я рассказал о нашей вынужденной ночёвке у староверов, и как Иван сыграл роль попа, то к нему часто обращались:
     - Эй, поп Иоанн, подходи сюда, «сбреши» чего ни будь.
Он не отказывался, подходил, вникал в  разговор мужиков, и в тему рассказывал или анекдот, или какую житейскую историю, что постоянно оканчивалась смехом, и это грело наши души, и мы были рады, и довольны его шуткой, и не опровергали его историй, даже если и понимали, что тут у него много вранья; ну, да пусть, зато на душе приятно. Но когда мы выполнили план вывозки зерна, нам дали два дня выходных и мы попали домой. Потом мы вернулись опять на ремонт в мастерскую, но Иван уже сбрил бороду, и его попом не звали, но шутить он продолжал, и мы были ему за это очень благодарны. И возле его постоянно собиралась компания во время перекура, или в обеденный перерыв. После физической пищи, духовная пища всегда, как нельзя, кстати. Не надо спорить, что важнее.
               
               
               
                ТРИ  УБИЙСТВА
                повесть
               
                Свет и тень.

     Гром, с неимоверной силой, раздался над Ануем. Казалось, что скалистые горы, служившие реке берегами, вот-вот рассыплются и запрудят её. Огромные иглы и ломаные пики молний рассекали вечерний сумрак ночи и, осветив переливчатые волны реки ярким блеском, и все до единой травинки и листочка на прибрежных кустарниках, казалось, втыкались и в воду, и в землю, и гасли; и после этого становилось ещё темнее. Потом плотные тучи повисли на горах и медленно двигались, и тёрлись о скалы, и казалось, что это они при движении тёрлись о скалы и будто высекали искры молний и грохот грома. Над рекой потянуло прохладной волной, и тучи отодвинулись от села. И теперь уже за горизонтом пошёл дождь. В селе было сухо, и после дневной жары и духоты, предгрозовая прохлада освежала всё живое и радовала души. Всё живое стремилось жить, и лишь прошлогодние травы безучастно смотрели на этот мир из заброшенных участков и мусорных свалок за селом.
     Монахов, колхозный инженер механик сидел в кабине рядом с шофёром, курил и думал. Шофёр, всматриваясь на дорогу, освещённую светом фар, насвистывал весёлый и удалой мотив. Виктор Иванович, иногда, покрутив головой, чтоб разогнать дремоту и усталость дальней дороги, запевал арию Шаляпина, и тут же умолкал на полуслове. Его баритон был красив и звучен. Потом начинал насвистывать что-то неопределённое. И это их обоих взбадривало. И сколько бы механик не просил шофёра спеть арию на словах, тот отказывался, он не знал слов, но в этом не признавался, а кратко отвечал:
     - Хорошего  помаленьку, - и опять начинал что – то из арии высоким и протяжным,  с переливами, голосом.
За их машиной шли, на повышенных скоростях, два самоходных комбайна, а уж за ними, замыкая колонну, шёл КАМАЗ, загруженный оборудованием от комбайнов. Приближались к своему селу и настроение у всех немного, несмотря на усталость, поднялось. Скоро дом, там семья, там жена, там любовь «во все лопатки». А как же! Пятый день в дороге, наскучались; дома – то каждый день работа, а тут такой перерыв!  Все мужики, и все думали  мужичьими  думами.
    - Что же делать? -  думал, и чуть не вслух, говорил Монахов. Если комбайны пригнать на территорию МТМ, тогда всех придётся развозить по домам, а шофёр тоже устал, хоть и бодрится, да и самому придётся добираться последним; не прикажешь же чтоб тебя первого отвезли домой, а потом всех остальных, скромность украшает человека, и, как всегда он делал, решил спросить шофёра:
     - Вить, что, пусть по домам комбайны ставят?  А завтра суббота, пусть в бане помоются. С понедельника без разгиба, сборку начнём.
Виктор вскинул голову, нараспев заговорил:
      - А в субботу три праздника, баню топят, блины пекут и баб жалеют. Пусть ставят комбайны по домам.
      - Тогда остановись перед перекрёстком, договоримся, что и как, - согласно проговорил Монахов.
   Виктор свернул с дороги, поставил свой бензовоз рядом с изгородью, переключил свет с дальнего освещения на ближний свет, заглушил двигатель, вышел из кабины, стал приседать, разминая поясницу, распевая:
        -А в субботу мы не ходим на работу, а суббота у нас каждый день…
Монахов тоже вышел из кабины, поднял руку, комбайны остановились, встала и задняя машина.
  Мужики подошли, уставшие разминая спины, нехотя заговорили, закурили. С задней машины подошёл шофёр Григорий и, с широкой улыбкой на лице проговорил:
       - А я вам новую колхозницу привёз. Ну, бойкая, стерва. Безотказная в работе.
Кто-то отозвался:
      - Ну, Гришка «Отрепьев», во даёт! Всё ему везёт!
      - Ты где её взял, - спросил Виктор.
      - Как из города выезжали, возле последней заправки встретились. Попросилась довезти, а куда и сама не знает. Говорит, - «Хоть куда, а можно и в деревню». Я у неё спрашиваю: - «А как рассчитываться будешь»?  А она мне: - «По полной потребности и любой возможности». Ну, а мне «чё»? Мне того и надо; пятый день «насухач». И после каждого милицейского поста; благополучный проезд отмечали. Ну, я вам скажу, нигде такой ещё не встречал и не видел; хоть сверху, хоть снизу, хоть спереди, хоть через Житомир на Пензу. Ну, на любой вкус. Вот действительно профессионалка.
        - Кто ж она такая? - спросил Монахов, - и куда её теперь?
       - Как куда? Ты начальник ты и решай, - категорическим голосом отозвался Григорий.
      - Работоспособность проверять ты, а решать теперь я. Вот и вези её к себе домой, пусть переночует, а завтра в контору приведёшь, председателю покажешь, пусть определяет, что с ней делать, есть работа примет. Если нет, так отправит назад.
      - Вот вы ей об этом и скажите, а мне домой везти некуда, тесно. Мы с Манькой едва на койке вмещаемся двое, третий лишний, да и тёща моя дюже молодая.  Грамотный, а не понимаешь,  - все захохотали.
Гришка сбегал к своей машине и привёл спутницу. Женщина была чуть выше среднего роста, сухощавая, но соблазнительно привлекательная, и в глазах её отражались огоньки фар машин.
         - Вот, знакомьтесь, - проговорил Гришка скороговоркой и сразу же вернулся к своему КАМАЗу, и тут же уехал.
  Пока Монахов знакомился, Виктор объявил его решение, и все молча разъехались. Монахову ничего не оставалось делать, как пригласить её ночевать к себе, в надежде, что жена сильно не расстроится. И женщина поведала:
         - Кто я? А чёрт его знает, кто. Не серьёзная  у меня жизнь. Отсидела пять лет и вот приехала куда – то, и сама не знаю. Я бы с удовольствием пошла, работать, хоть куда, куда пошлют. Да квартиру б, какую найти.
     Монахов потёр переносицу, как обычно делал, при решении трудных вопросов, и привычка эта сохранилась со студенческих лет. И он пригласил:
          - Ну, что ж, Нина, пошли ко мне, переночуешь, а завтра к председателю сходим, что ни будь решиться. Уборка на носу, на ток рабочих потребуется много. А если не струсишь, на ферму коров доить, можно устроиться. Там всегда требуются люди.
             - Чему научите, там и работать буду. Хватит «блажить», зарок дала себе.
            -  Ну, это хорошо, что зарок дала, но только аккуратней с такими людьми, как Гришка. А то зарядит – и был таков.
             - Мне это сразу было в охотку, да и расплачиваться требовалось за проезд. А насчёт зарядки, так я уж и так заряжённая, вот уж как четвёртый месяц пошёл.
           - Так ты же в тюрьме сидела, Нина, как там такое возможно? – поинтересовался Монахов.
            - Да вот так и получилось. Бабы в зоне подрались; нас по одной на допрос вызывали. А допрашивал такой рыжий «кобель». Лицо плоское, а глаза крупные, как будто нарисованные на доске. Урод – уродом был с виду. Посадил за стол, дал ручку и лист бумаги, приказывает писать, что и как было, и что, мол, я видела. Я села, стала писать. Он подошёл сзади и стал заглядывать в мой лист. Слышу, что он сопит, да перегаром прёт от него, и потом воняет. Ну, думаю, с таким баба жить не будет. Он, думаю, или вдовец, или бобыль несчастный. Тут, соображаю, «гребовать» не приходится и не стоит, так выбора – то нет. Я правой рукой пишу, а левой назад протянула и в штаны к нему в гости. Слышу, дышать перестал. Потом как схватит меня на руки, прижал к себе, я чуть не задохнулась. Он по кабинету бегом, со мной на руках, выключил свет, щелкнул ключом в дверях и на пол. Натешились досыта. Потом я поднялась с пола.  Подошла к столу.  Расписалась в объяснительной. И ушла в камеру. Подошла «месячная», а у меня сухо, второй раз, опять сухо. Подташнивать начало, чувствую, подцепила. Одна проблема прошла, что мужика не требуется, вторая явилась – что делать?
На прогулке увидела, однажды,  «ухожора  плосколицего». Показала ему ладонью на живот, провела так по воздуху, он задержал взгляд, улыбнулся, и в знак того, что понял, покачал головой.
    Через неделю меня освободили, раньше срока на год, за примерное поведение и ударный труд.
  И вот я тут, а что дальше делать, ума не приложу? Чувствую, что вы меня внимательно слушаете, думается, что вы меня выручите; взгляд у вас добродушный, и сразу меня, с бухты-барахты, не лапаете.
   Они подошли к зданию летнего кафе. Прожектор на электрической опоре освещал асфальтированную площадку у крыльца и огороженную цветочную клумбу под окном.
Не далеко в усадьбе пропел петух, ему отозвались ещё двое. Блудящий телок, выставив голову из темноты на свет, смотрел на освещённую площадку.
   Дверь в кафе распахнулась и вышла ватага ребят навеселе, первым шёл парень с балалайкой и заиграл на частушечный мотив. Прокашлявшись, другой парень запел, подлаживая под музыку:   
              - Эх, и был я с тобой
                Не в топлёной бане,
                Твоя мокрая кума
                Шлёпала губами…
Остальные в разнобой захохотали.
         - Васюха, шпарь далее, - подзадоривали  из компании. Но Василий, увидев механика, оторвался от ребят, побежал к Монахову:
           - Ну, что пригнали комбайны? Как доехали? Мы уж заждались, охота штурвальным на новом комбайне поработать. Как, возьмёте?
           - Если будете работать, как частушки петь, то возьму. Приходи в понедельник в мастерскую, там и договоримся. А сейчас, ну-ка погоди, погоди минутку. Ты с кем живёшь сейчас? С матерью или у бабушки?
          - Бабушка к сыну уехала, там внук родился, нянчиться будет, а я к маме вернулся.
         - А в избе – то кто сейчас? – допытывался Монахов.
         - Избу я запер на замок, а ставни заколотил. Да вот беда - в саду и в огороде «пакостить» начали. Я и собаку туда привёл, так она всё домой стремится, то по ночам воет, а как отвяжу, так домой бежит. Скучно без хозяйки, ждёт бабушку. Жаль собаку.
          - Вот кстати. Слушай, Василь, я тебе вот эту даму поселю, не будешь возражать? А с собакой она подружится. Там свет – то хоть есть?
         - Всё там на месте. Поселяйте; всё забота с плеч, будет, кому сторожить избу, - обрадовано ответил Василий и смотрел механику в глаза, ожидая дальнейших указаний.
          - Ну, вот и ладненько. Бежи к матери, спроси разрешения, возьми ключ и возвращайся, а мы к избе подойдём и подождём тебя там.
Нина благодарно слушала бескорыстную речь Монахова, и с замиранием слушала и ждала итогов переговоров.
          - «Господи, неужели есть на свете ещё бескорыстные, добрые люди! Это ж Бог послал счастье, или просто так случилось, так совпало. Кто знает»? – повторяла слова благодарности Нина про себя, идя рядом с Монаховым, посматривая иногда ему в лицо, которое трудно было рассмотреть в ночное время, хотя светила полная луна над селом.
          - Нин, давай вот о чём договоримся: впредь ты о своём прошлом нигде, никому, и никогда не говори. Скажешь, что приехала из города, в село потянуло. Что умеешь делать? Чем в зоне занималась, что работала? – назидательно и наставительно внушал и спрашивал Монахов.
         - На электрической машинке робу шила, а с начала кроила, - ответила Нина.
         - Тогда так и будешь говорить, что швеёй работала на швейной фабрике. Про зону ни кому, ни  слова. Этим не хвастаются серьёзные люди. Может, замуж выйдешь, семью заведёшь. А про свою зарядку, придумай другую историю о несчастной любви. Да следи за собой словечки блатные не употребляй. Моя мать обычно говорила: - «Слово серебро, а молчание золото». Ну, вот, кажется и пришли.
     Васятка уже отомкнул замок, включил свет во всей избе и, подойдя к калитке, поджидал гостей. Они все трое вошли в избу. Пахло нежилым, застоялым воздухом. Следом вошла мать Василия. Стали знакомиться. Ефросинья была беременная и сильно заметно, она усадила Нину за стол и стала расспрашивать и рассказывать о себе. Обычный женский длинный разговор. Монахов, видя, что сделка совершилась без особого труда и уговоров, поднялся и собрался уходить.
         - Ну, счастливо оставаться. Хорошо то, что хорошо кончается. А ты, Василий, приходи в понедельник в мастерскую, будешь новый комбайн помогать собирать и обкатывать.
Мать отвлеклась от Нины, спросила:
         - Вы, кажется, сынку работу подбираете, вот не ожидала. Это очень хорошо! А то болтается по селу, толку никакого нет. Учиться дальше не желает.
          - Учёных и так много без меня. Вон смотри, вся контора и Совет «забиты» учёными, да у каждого машина. И в районе все учреждения забиты учёными тунеядцами, а хлеб растить некому и коров доить некому. Мне, что тоже по конторам место искать?  Нет! «Я хочу жизнь прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Поди, помните такие слова? Вот так и я хочу прожить. Хлеб буду выращивать. Много хлеба! И никуда ехать не надо. Всё на месте и всё дома. Стыдно слышать, когда говорят, что не все дома.
    Монахов согласно покивал головой и проговорил, собираясь уходить:
       - Если выдюжишь, я научу тебя работать, и заставлю институт тебя окончить заочно. Некогда будет частушки распевать.
Он поднял ладонь над головой в знак прощания, вышел из избы и направился домой. Не успел он открыть калитку, как из двери веранды вышла его жена в халатике и в резиновых сапогах на босу ногу. С упрёком и с радостью от встречи проговорила:
          - Вот, явился, не запылился, под самое утро. Уж не знаешь, что и подумать, - начав разговор с досадой, потом миролюбиво добавила, - ну, что хоть хорошие комбайны – то. Не ломались дорогой – то? Уж и всякое передумаешь.
         - Всё, всё хорошо. Ладненько доехали. А ты, Варя, подожди.
Он подошёл, обнял её за талию обеими руками, поцеловал за ухо, тихонько прикусил зубами. Та ойкнула, но вырываться не стала, не оттолкнула. Он стал её жалеть и ласкать, Варя просительно произнесла:
        - Я половина ещё сплю, а ты подожди хоть минутку, ну подожди же, иди в дом. Мне же двух коров доить, а то пастух скоро бичом защелкает, а я не успею подоить, да потом догонять придётся. Иди, иди, я скоро вернусь.
      - Ну-ну, ну не сердись, я пошёл. А почему двух – то доить?
     - Да тёлка позавчера отелилась, а сейчас раздаиваю. А это так трудно, плохо стоит, - стала пояснять Варя мужу свои хозяйственные заботы.
      - Ну, ладно, иди, а я пошёл в дом.
Варя, отслонившись, и поправив халат, сняла с рогатины подойник и пошла торопливо в коровник. Монахов вошёл на веранду, снял с вешалки полушубок, Свернул его и бросил к стене на пол, лёг на ковёр на полу и,  уснул быстрее, чем коснулся головой подушки. Варя обещания не сдержала, а когда отправила коров пастуху, и, увидев спящего мужа, будить его не стала, хотя и тянуло  её к нему, занялась домашними субботними работами. Вскоре проснулись сыновья. Мать предупредила, что они не шумели, а то разбудят отца. Те, перекусив  пирожками с ягодами, запивая молоком, и, забрав удочки, убежали на Зеркальное озеро. Варя затопила баню, отобрала бельё на стирку, прошла в летнюю кухню и стала готовить еду.
  Монахов проснулся  только к полудню. Лёжа на полу, закурил. Варя заметила дым папиросы и вошла, встав в дверях, стала разглядывать мужа, а потом проговорила:
      - Баня истопилась, всё готово, пойдёшь?
Монахов приподнялся и на четвереньках подошёл к Варе обнял за ноги и замер. Потом взял её одной рукой под колени, а второй под мышки, понёс на руках в баню. Варя запротестовала:
      - Я же не маленькая, спину себе сломаешь, отпусти, я сама пойду.
      - Нет, так не годится, я понесу тебя на руках в наш райский и горячий уголок, прижимайся плотней, чтоб не выронить.
Мылись и парились и занимались работой долго и усердно. Потом Варя вышла и прошла в летнюю кухню. Монахов в одних трусах лёг на диван в предбаннике и проспал до вечера, и проснулся лишь тогда, когда прибежали дети и громко заговорили: как рыбачили и сколько наловили, и сколько сорвалось рыбы с крючков, даже, казалось, что больше чем попалось, и срывались с крючка самые большие. Монахов услышал голоса детей, оделся и вышел к детям и жене. Обнял сыновей обоих в охапку, расцеловал и только тогда сказал, меньше чем ожидали дети:
       - Молодцы, кормильцы, так и работайте всю жизнь.
     Понедельник выдался светлым и тёплым с самого утра. Нина встала и, проходя по спальне, стала осматривать помещение и вспоминать: - «А что я видела во сне? На новом месте приснись жених невесте, так, кажется, говорят, такая есть примета, так загадывают в первую ночь на новом месте, когда ложатся спать. Она, как ни старалась вспомнить, но никого и ничего вспомнить не удалось. Кажется, промелькнула группа мужчин и подростков парней, где-то на поле, среди полосы пшеницы, которую она видела вчера, при лунном свете, при подъезде к этому селу. Так промелькнули, и больше никого не осталось, и не запомнилось. Нет, была какая – то свалка мусора. Была милицейская машина и рядом с ними, то ли покойник в гробу, то ли просто труп.
         - Господи, прости и оборони мою душу грешную, - тихим шёпотом проговорила Нина. Вышла из спальни в кухонную половину избы. На кухонном столе лежали окурки, пахло горелым табачным дымом. В углу стоял таз, выше висел умывальник, на крышке которого лежал брусок хозяйственного мыла. Нина подошла, открыла крышку умывальника, посмотрела, вода в умывальнике была, она умылась, стала вытираться полотенцем не первой свежести. В проклятом месте, в зоне, и то было туалетное мыло и полотенца всегда чистые, а тут? Да ладно, надо привыкать к сельской жизни, да хорошо, что хоть такое есть. Она стала рассматривать самотканую утирку, вышитую красным крестиком петухами по нижнему полю, а дальше кисти висели, перевязанные отдельными порциями суровой ниткой. Осмотрела печь, кухонный инвентарь, ведро с углём, дрова в уголке. В восточном углу кухни была пристроена полочка, на ней стояла икона с изображением женщины с ребёнком, и накрыта тоже самотканым полотенцем с вышивкой. Там шевелился паучок, который своей паутиной опутал лик Святой. Нина взяла клочок газеты и убрала паутину, и, прижав паучка, выбросила его в ведро с углём. Икона будто ожила, заулыбалась внутренней, еле заметной, улыбкой, посветлела. Может, так было, а может, ей так показалось? Во всяком случае, ей, в данный момент, так хотелось. На полу были постелены самотканые дорожки. Возле двери стояла чёрная брезентовая сумка. Она вспомнила, что эту сумку она вчера видела в руках Монахова. Что это? Он или забыл, или специально оставил, чтобы ночью к ней одинокой вернуться и заняться горячеё мужской работой. Но этого не было; ни ночью, ни вчера, ни сегодня. Она взяла сумку и поставила на стол, раскрыла; там находилась буханка хлеба, кусок сала, стеклянная пол литровая баночка с грибами, и полторашка с лимонадом. Она присела за стол, посмотрела, почему-то на икону, и, выложив содержимое на стол, стала есть. Ела и вспоминала Монахова, - «Вот спасибо человеку, просто за так, накормил, и намёка не сделал на обычную расплату. Не «облапал» ни разу, она запомнила, как он посмотрел   тёплым человеческим взглядом на Нину и ушёл домой. Хорошо бы увидеть его сегодня в конторе, он помог бы ей войти в новую незнакомую обстановку.  Когда она вышла из избы то увидела Ефросинью в её ограде, поздоровалась и спросила, как можно пройти в контору. Та ей с удовольствием всё подробно объяснила и Нина, перекрестясь в душе, пошла, искать помещение конторы. Через недолго она нашла контору, и вошла внутрь. В помещении ни кого не было, она стала читать вывески на дверях кабинетов. Нашла председательский и вошла в приёмную, тут сидела секретарша и поздоровавшись с ней, Нина хотела войти в кабинет, но секретарь остановила её и пояснила:
       - Вы, к Игнатьевичу?
       - Да, на работу пришла устраиваться.
       - Подождите, сядьте вот на стул. Он занят. А, вообще – то, если устраиваться, то нужно написать заявление о приёме на работу, а уж потом идти к нему на приём.
       - А как писать?
       - Вот образец, по нему и напишете, вот ручка и лист бумаги. Перепишите и зайдёте на приём.
Из кабинета председателя  слышался  крупный серьёзный разговор. Разговаривали двое, Нина не знала, кто это были, но по интонации отличала говоривших мужчин.
       - Если в течение двух недель молоко не поднимешь на два литра на фуражную корову, лишу премиальных всех доярок и скотников по двадцать пять процентов, а с тебя полностью. А если и после этого не поправишь дело, выгоню тебя и переведу в скотники. Ты меня понял?
        - Я, конечно, понял, но я не буду ждать этого, я сам уйду, если не поможешь найти доброго скотника и двух доярок, хотя с одной ещё можно поработать, а вторая постоянно опаздывает на работу, и не полностью выдаивает коров.
       - Это кто же, такая?
       - Матрёна, пьянчужка, вы её знаете. Да дня через три потребуется доярка в родильное отделение. Это очень трудный участок. Бабу надо молодую и сильную, и не «нервенную».
       - Ладно. Всё. Под этих двух подключу Совет. А в родильное отделение я тебе подберу сам. Там, конечно, нужно серьёзную женщину. Ладно, иди. «Нервенный».
         - Будешь тут «нервенный». Доведут эти бабы до ручки, и свою бабу забудешь.
Он прошёл в приёмную, достал пачку сигарет, вынул одну и, взяв её в рот, пошарил руками по карманам в поисках спичек, секретарь «кхыкнула», тот кивнул головой и вышел из помещения. Секретарша толкнула в плечо Нину и произнесла:
       - Берите заявление и заходите в кабинет.
Нина вошла. Перед ней сидел мужчина средних лет, с продолговатым лицом, с округлыми чертами, русыми волосами, зачёсанными в  сторону, брови и веки были тёмно русые, глаза были серыми, смотрели проникновенно, взгляд был умный, озабоченный, сосредоточенный. Он что-то писал, потом поднял голову, снял очки и стал рассматривать Нину. Глаза перемещались с её головы и до ног. Нина чувствовала, что он её рассматривает всю через одежду, где мельком, где задерживая взгляд. Нина вздрогнула, переступила ногами, пошевелила плечом и сразу уловила его мысли и его интерес, потом он поднял взгляд до головы и стал всматриваться в глаза. Нина повела, еле заметно головой, и не отвела взгляда. Он заметил в её руке лист бумаги, спросил:
        - Вы, ко мне? Я вас слушаю. Что хотите?
        - Я вот заявление принесла, мне бы на работу устроиться, - произнесла Нина осевшим голосом, моргнула решительно обоими глазами, подняла руку с листом, и плавно и красиво прошла к столу и подала заявление ему в руки.
       - Садитесь пока, я прочту, что тут у вас, проговорил тот твёрдым мужественным голосом. Нина повернулась и грациозно прошла по всему кабинету до самой двери, и, подняв подол платья обеими руками, присела на стул у окна. Нагретое солнцем поверхность стула, приятно обожгло тело ягодиц и тепло полилось по ногам. Стало приятно всему телу и настроение стало подниматься.
          - Что умеешь делать? – произнёс Игнатьевич, продолжая рассматривать её руки.
         - Ничего не умею, в деревне не жила, впервые тут, - более смелым уже голосом проговорила Нина.
        - Рассказывайте – кто вы и откуда, чем занималась, где работала? – стал задавать наводящие вопросы председатель, неотрывно смотря ей в лицо.
Нина хотела скрыть свою неприятную жизнь, но, посмотрев внимательнее в его глаза, поняла, что такие умные глаза невозможно было обмануть. У неё исчезла всякая храбрость, душа упала, и хотя она не опустила и не закрыла глаза, но заговорила покорно и откровенно. Беременность она хотела скрыть, но он это почувствовал по интонации её голоса, и произнёс:
          - Пожалуйста, не начинайте врать, я вас на работу всё равно возьму, но я должен знать с кем имею дело, что ты за человек, что умеешь делать, на что способна, и можно ли на тебя положиться, и чем я могу тебе помочь.
Она рассказала всё подробно, вплоть о любовных играх в пути с Григорием, и где устроилась на квартиру, и как ей помог механик.
        - А вообще – то, кроме любовных занятий, ты умеешь, что ни будь делать? Ну, хотя бы уборщицей на время поработать сможешь? А там видно будет. Мы к тебе присмотримся, ты к нам, войдёшь в курс дела, вникнешь в жизнь крестьянскую и если тебе это окажется по силам я дам тебе более серьёзную и очень ответственную работу, - закончил председатель и посмотрев ещё раз ей в глаза, нажал кнопку звонка. Сразу же вошла секретарь и вопросительно посмотрела на председателя.
     - Вот, что, Марина, поищи механика, пусть зайдёт ко мне.
    - А он в приёмной. Рассказывал мне тут, как комбайны получал и как гнали их домой. И вот про неё сказал, что новое пополнение в колхоз привёз.
      - Ладно, зови его сюда, - заключил он. Сам взял ручку и стал писать на уголке заявления Нины резолюцию о приёме её в колхоз.
      - Можно войти? – проговорил Монахов, входя в кабинет, - я вас слушаю.
      - Вы привезли пополнение, такую,- он негромко крякнул приглушённым голосом,  продолжил, - нужную и ценную даму, спасибо, что устроил её на квартиру. А сейчас устрой её уборщицей в мастерской, там уборщица отпросилась на свадьбу к родственнику, не будет три – четыре дня. Пусть Нина поработает там это время,  это будет ей испытательным сроком. Иди сейчас в мастерскую, расскажи, что и как, передашь заведующему, пусть присмотрится, и подскажет, что и как делать. А вы, Нина, после того как та вернётся со свадьбы, ты передашь ей, то, что примешь сейчас и придёшь ко мне утром. Я помечу себе.
  Председатель наклонился над настольным календарём, повернул несколько страничек и записал о будущей встрече с Ниной и с заведующим фермой. Зазвонил телефон, Игнатьевич взял трубку и стал слушать, а на Монахова и Нину легко махнул ладонью к двери, мол, можете идти. Те вышли, вышла за ними и секретарь. Она посмотрела внимательным взглядом на удаляющуюся Нину, полюбовалась её талией и манерой ходьбы, провела себя по бёдрам, с завистливым тоном проговорила:
      - Сотворит же бог такую, а вот чёрт счастье украл, - она слышала через неплотно закрытую дверь весь её разговор с Игнатьевичем. Подумала: - «Соблазнит она его и не только его, а многие, как кобели, побегут следом».
Монахов привёл Нину в мастерскую и, встретив заведующего, заговорил:
   - Ну, здравствуй, Семён Афанасьевич, - тот протянул руку, и они поздоровались.
  - У тебя Катя на свадьбу отпросилась, так вот председатель к тебе вот человека прислал на это время. Передай ей инвентарь, расскажи, что и как делать, запиши в журнал, пусть распишется.
 - А я думал, что вы представителя с верха привели, или там артистку, какую. Больно впечатлительная. Кто она такая?
  - Если желаешь узнать, то поговори с ней в обеденный перерыв, а сейчас как ознакомишь Нину с работой, то попрошу тебя, удели больше внимания сборке новых комбайнов. Там я подобрал молодых парней, помощниками комбайнёров будут, так вы на них обратите больше внимания, учить их надо комбайнёрскому делу на практике, теорию давать уже некогда, хлеб налился, местами зреет, числа с двадцатого августа начнём свал, а там, как погода, и подборка пойдёт. А как с остальными комбайнами?
          - Свальные комбайны все вышли из ремонта, в субботу последние разъехались по бригадам. Для подборки валков остались в ремонте четыре комбайна, небольшие недоделки остались. Потом регулировка и обкатка, агроном сегодня обещался прийти посмотреть их на месте.
         - Ладно, это потом, а сейчас иди, введи в курс дела Нину. Если кто будет спрашивать меня, скажешь, что уехал на первую ферму. Там навозный транспортёр будем запускать после монтажа в родильном отделении коровника. Ну, давайте, оставайтесь, я поехал.
        - Ну, пока, езжайте. Нина пошли, - заведующий повёл Нину по ограде мастерской, показывая ей где, что находится. Нина следила за его рукой и всматривалась в здания и машинный  двор, кивала молча головой. Они прошли в помещение кузницы, поздоровались с кузнецом и прошли в помещение мастерской, а там прошли все цеха, познакомились с их работниками. Потом зашли в каптёрку уборщицы, где стояли грязные вёдра, метёлка, лопата, одно чистое ведро, и бак под питьевую воду, обернутый марлей и с кружкой на крышке. Потом прошли в кабинет заведующего, и он стал ей рассказывать все её обязанности и когда и что делать. Попросил повторить, что он говорил, и потом заставил расписаться в журнале по технике безопасности.
        - Ну, всё поняла? – он посмотрел ей в лицо и задержал любознательный и любопытный взгляд, дожидаясь ответа.
       - Да. Будто всё. Но потом вы подойдите и проверьте, могу и не всё запомнить, или не так сделать, - призналась Нина.
      - А теперь в двух словах о себе, кто ты и откуда?- попросил он.
Нина, помня наказ Монахова, вкратце рассказала, более придуманную биографию, нежели действительную. И они расстались. А вечером, когда рабочие покидали мастерскую, Нина начала уборку помещений. Пахло мазутом, стружками, шлаком и другими запахами, к которым Нина не привыкла, и было неприятно на душе. Обстановку разрядил Васятка. Он увидел её с метлом в монтажном цехе и подошёл к ней. Заговорил:
      - Нина, ты, что здесь теперь работать будешь?
      - Да, Вася, здесь, но временно,  дня три, четыре, пока Катя на свадьбе, ответила без настроения Нина.
     - Ой, а я думал совсем. Вот бы было хорошо. Вместе бы на работу, вместе бы с работы ходили, всё веселей бы было. Как ты считаешь, Нин, что?
       - Вася, всё это бы хорошо, но тебе бы надо провожать, какую помоложе, свою ровесницу, что я – то, я вон, на сколько старше тебя, - стала отговаривать Нина Васятку, но душа ёкнула, в груди обдало жаром и потаённой страстью. Но она пообещала себе этого никогда не показывать; ни видом, ни словом. Так они с матерью к ней хорошо отнеслись, что изменить что-то или тем более нарушить, и не оправдать доверия, было бы сверх нахальства, и бесчестьем. Но тот свой результат добивался:
         - Вы, Нина, не обижайтесь, что тут такого, придём и уйдём с работы вместе, кому какое дело, ты же впервые здесь. Можешь заблудиться. Я скажу мужикам, что ты сестра моей матери, она тоже из города, так что всё в порядке будет. Вы только меня не отталкивайте, пожалуйста.
        - Что, вы! – воскликнула Нина и подняла на него свои расширенные глаза. Василий стоял перед ней и просительно смотрел на неё. Казалось, что он вот-вот заплачет или засмеётся. Лицо покрылось юным ярким румянцем, в глазах горел горячий блеск, и были влажные зрачки. Такое состояние и вид ей были знакомы по первой встрече с женихом, после выпускного вечера в школе. Того то же звали Василием, тот то же объяснился ей в любви и так же умолял не отталкивать его от себя, ей запомнилось его протяжное слово «пожалуйста».
Она помнила, как они целовались подолгу и часто, а потом как у многих. Легли двое, встали трое. А того Васю через месяц забрали в армию и определили в офицерское училище. Встречи и тем более жизни вместе не предвиделось. Она покаялась матери. Та сводила её в больницу, и там ликвидировали последствия жаркой и вечной любви. И вот она вновь повторяется эта самая любовь, и это безотказное слово «пожалуйста». Не надо, не надо, кричали мысли в голове, даже голове стало жарко и тело под волосами покраснело. Нет, нет – отталкивали руки, а душа… Она ничего не сказала, обозвала в мыслях себя дурой, и молча пошла с ведром, наполненной стружкой на улицу, что высыпать её в специальный ящик. Вася взял метлу, и стал мести пол  в монтажном цехе. Кругом никого не было, стояла тишина, Вася подметал, а Нина выносила мусор ведром за стенку мастерской. Больше они не сказали ни слова друг другу и молча пришли домой.  Увидев Нину с Василием, его мать крикнула:
    - Рабочий класс и передовое крестьянство, заходите ужинать, у меня всё готово. Муж опять в рейсе, я одна. Да поможете огурцы собрать, да посолить их надо. Я и банки приготовила. А завтра у тебя, Нин, соберём, там то же много наросло, я тебе и банок стеклянных дам, готовиться к зиме надо сейчас, а то уже некоторые огурцы желтеть начали, приглашая их, она вышла из калитки и ввела их в дом. После, как поужинали, они все трое приступили к сбору и мойке огурцов и так провозились до самого вечера. Потом Ефросинья напросилась проводить Нину домой и там долго засиделась. Они много и долго говорили откровенно и досконально, вплоть до сегодняшнего первого рабочего дня. Только про слово «пожалуйста» не сказала. А, Василий остался дома, в клуб не пошёл, а старательно читал справочник по комбайну, который он помогал собирать. Иногда закрывал страницу и пытался повторить, прочитанное содержание в книге. Иногда среди чертежей и картин выступало лицо квартирантки, лицо грустное, призывное и привлекательное, зовущее и отталкивающее. Он так и уснул с книгой в руках, его таким и увидела мать, придя от Нины. Перекрестила лицо сына, осторожно взяла книгу и положила на стол, погасила свет и ушла к себе в комнату. А Василию всю ночь снилась Нина.
   Через три дня пришла в мастерскую на свою работу Катя. Поблагодарила Нину, что она её выручила, и рассказала по секрету, что кузнец дома с женой сильно ругался, обзывал её неповоротливой кобылой и стал ходить вечером в клуб. Жена его пронюхала у кладовщицы мастерской, что муж её всё вздыхает и сохнуть начал из за Нины. И на работу стал приходить в чистом костюме, ну на работе, конечно, переодевался. И она пообещала, что если только она увидит своего мужа рядом с Ниной, то начистит ей «харю» по первое число. Не успела, вроде, приехать, а уж всю воду взмутила тут.
        - Да я же с ним ни разу даже не разговаривала и не стояла. Там их много мужиков разных, что они мне. Но если она будет сплетничать, так я ей быстрей начищу или «моргну» этому кузнецу и прощай её покой и сон. Если ещё раз будете с ней разговаривать так и передай, чтоб знала. А вообще – то мне сейчас не до того. Надо бы работку найти постоянную и с заработком. Как говорят: -                Будут ли пенсию платить, а заработать её надо. Пойду сейчас к Игнатьевичу, что он мне скажет насчёт работы.
       - Иди, иди, да сильно не выставляйся перед ним. А то он ещё тот мужик, очень опасный.
       - Это что, с клыками он?
       - С клыком, - Катя хихикнула и, подмигнув, похлопала её по плечу, пошла проверять все свои посты. А Нина поторопилась домой, чтоб переодеться и идти в контору. Ефросинья встретила её у ворот и сообщила, что приходила посыльная из конторы и велела передать, чтоб Нина сразу же шла к председателю по срочному делу. Ты уж, Нин, беги, а то он нетерпеливый мужик, - наставительно урезонивала новую соседку Ефросинья.
Нина зашла в избу, умылась, попудрилась, уложила волосы короной на голове, надела просвечивающее платье, накинула на плечи светлую косынку, посмотрела на себя в зеркало и, оставшись довольной, посмотрела в красный угол подмигнула святому старцу и проговорила в полголоса:
          - Вишь, наговаривают; опасный, нетерпеливый, он, что с голодного мыса сорвался или дома не ночевал. Чем чёрт не шутит, глядишь, и он клюнет, а что, это намного лучше Гришки, не будет трезвонить по всему селу. Ладно, не будем загадывать. Пойду, а там, что Бог даст. Как баба Анисья говаривала: - Баба не ворона, у ней есть оборона.
   Она вскоре пришла к зданию конторы, секретарь, заметив её, постучала в стекло окна пальцем, поторопила, чтоб она входила. В дверях встретила Нину и провела в кабинет, там сидел зав фермой, и по лицу их обоих было видно, что они по-крупному разговаривали меж собой, а теперь оба замолчали и уставились на Нину. Та проговорила, наигранно весело, обращаясь сразу к обоим:
       - Ну, что, начальники, вот я и пришла, куда прикажете идти на работу. Вообще – то, здравствуйте сначала. Я готова принять любое ваше предложение. Да мне, чтоб постоянно и заработок был.
 Все трое эти слова поняли каждый по своему разумению, как говорят; в меру своей испорченности. Игнатьевич смотрел на её ноги, а Матвеевич на её руки. Она это заметила, и мысль прошла по голове; оценивают её, способна ли она выполнять непривычную для неё работу, выдюжит ли, справиться ли. И она пошевелила мускулами плеч, и шевельнула коленями. Сделала независимое лицо и расширила ноздри.
         - Так вот, дорогой Матвеевич, вот ты теперь видишь, какого я тебе человека приготовил. Только жаль мне её тебе отдавать, больно «баская» краля. Обучай мастерству доярки, сходи к пенсионерке Авдониной, пусть придёт и поработает с ней с месяц, она ещё в силе. Ты запускаешь родильное отделение, вот туда её и определишь. А там видно будет, что и как. Судьба покажет.
        - Да, вы бы Игнатьевич, мне кого проще, а эту бы в клуб устроил бы, артисткой, у нас грубая работа, большой сноровки требуется, терпения и силы воли. Интеллигенты у меня не выносят, через неделю уходят. А мне потом опять к вам бежать. Время – то не ждёт. Сегодня двенадцать первотёлок привязывать, а через неделю, зоотехник сказал, что заполнит всё родильное отделение. Нужна настоящая крестьянка, а не «фифочка». Ей не на ферме место. Ей бы надо определиться…
        - Ладно, ладно, подержи своё мнение при себе, где кому быть. Мы сами не знаем, где нам работать придётся, куда судьба забросит там и будем. Со временем может, и в клуб переведём, как покажет и на что способная окажется. А свои догадки при себе держи, да при людях не трезвонь, она новенькая в селе человек, ей обвыкнуть надо, а потом она сама себя покажет, где ей быть и что делать, если Бог поможет, да чёрт не помешает. Завидная она, красивая, даже душа замирает. Вот видишь и я туда же. Ладно, идите, я всё вам сказал. Вечером приеду, проверю, как привязь будет идти. А сейчас идите, приготовьте цепи, аппараты, я пришлю туда и зоотехника, и ветврача; они помогут в случае чего.
    - Если можно, пришлите и инженера, там всё-таки механизмы, - добавил заведующий, и они с Ниной вышли. Прошли к коновязи, отвязали повод узды, и, привязав его к кольцу дуги, уселись в ходок, чтоб ехать на ферму. Но Матвеевич ещё раз осмотрел Нину с ног до головы, спросил:
        - У вас что ни будь, рабочее есть одеться, ну хотя бы платье заменить? Я там рабочую спецодежду дам, ну там халат, сапоги резиновые и косынку, а платье бы следовало бы сменить на юбку или если есть брюки, то надеть и их можно.
       - Дома есть брюки, я могу сбегать, переоденусь и прибегу.
       - Нет, это долго, я вас свожу и вы мигом только.
Он повернул коня и тронул вожжами и конь, застоявшись, сразу пошёл рысью. После как Нина переоделась, они поехали по селу и остановились против усадьбы Авдониной, проработавшей всю свою жизнь дояркой, и вышедшей на пенсию всего как один месяц тому назад.
    
                Работа на МТФ.
    - Ну, Елена Евсеевна, я тебе гостью привёз, - начал, с весёлой ноты, разговор  заведующий, увидев хозяйку в её ограде, накачивающая воду самодельным насосом, и, подъехав к калитке, остановил коня, спрыгнул на землю, привязал лошадь и вошёл в ограду.
     - Какую, такую гостью, никого я, будто не ждала. Ну, если гостья то заводите, Матвеевич, ну тогда уж здравствуйте, - она кивнула Матвеевичу головой, давно знакомому, бывшему её начальнику, и прошла за калитку к Нине, стала её рассматривать, не угадывая в ней какой либо знакомой, - Что-то не узнаю, а может, уж от старости и позабыла, давай знакомиться. Меня зовут Лена, а вас как?
     - Меня Ниной зовут.
     - Евсеевна, мы к вам не так чтобы в гости, а Игнатьевич просил вас помочь нам вот с новенькой поработать хотя бы с месяц. Научите её то, что сами можете. Родильное отделение сегодня запускаем, а работать некому. Вот Игнатьевич мне артистку подобрал. Даже неудобно такую на ферму вести, да она сама идёт и с большой охотой, только никогда коров не видела близко, не то что доить. А первотёлок и в родильное отделение, ну вы сами знаете, что там, и как сложно приучать первотёлок. Тут опытной  доярке и то сложно, так вы уж помогите нам, пожалуйста.
       - Ладно, только я сейчас записку напишу снохе, где я есть, да переоденусь и поедем.
Результатами переговоров все были довольны. Матвеевич накачал воды в ковш, выпил, отдышался и вышел к коню. Вскоре вышла и Елена, села в ходок рядом с Ниной, а Метвеевич сел на облучок и они покатили. Евсеевна всю дорогу не замолчала, так как дома сидеть не привыкла и теперь с охотой возвращалась в родной трудовой коллектив. Она поведала, как она выросла в селе и как ещё девочкой бегала на ферму, где работала её мать, и как потом после седьмого класса её взяли подсобной рабочей на ферму, а потом уж она и мать свою заменила, которая ушла на пенсию. И вот теперь уж и сама вышла на отдых, да какой это к чёрту отдых, кружишься, весь день по ограде, и откуда только столько работы набирается. Да скучно сильно одной – то, всю жизнь проработала на людях, так к ним и тянет.
Вскоре они подъехали к помещению фермы. Монахов стоял возле выгрузного навозного транспортёра и кричал в проём:
    - Иван Дмитриевич, включай. Включай, говорю.
Транспортёр заработал. Инженер внимательно смотрел на движущиеся скребки транспортёра, которые выбрасывали на землю строительный мусор. Инженер свистнул и крикнул:
      - Ваня, останови, дай осмотрю. Иди сюда ближе, Иван.
Слесарь показался в проёме стены, из которого выступал лоток выгрузного навозного транспортёра.
      - Потяни за цепь. Что там? Кажется, цепь слабовата, подтяни.
      - Сейчас, - отозвался слесарь и вскоре загремел ключом. Отозвался немного погодя:
      - Придётся звено выбросить, а то не натягивается, до конца уж дошёл.
      - Ну, смотри там; убирать,  так убирай звено.
Потом все зашли в родильное отделение и стали слесарю помогать привязывать к столбам привязные цепи. Не успели закончить с привязями, как приехал трактор с тележкой,  гружёной свежескошенной зелёной массой, и заехав в помещение стал загружать кормушки кормом, с этим он управился скоро и уехал. Нина на всё смотрела с удивлением и с интересом. Потом к ферме подошёл табун тёлок, их сначала загнали в загон, а потом открыли дверь в помещение и скотники постепенно стали прогонять тёлок внутрь. Авдонина взяла Нину под руку и отошла к противоположной стене и стала рассказывать , что и как надо сейчас делать. Загнали двадцать пять глубоко стеленных тёлок, которые разошлись по проходу, и уткнулись в кормушки, стали есть зелёную массу, некоторые вышли на проход, их стали провожать на место. Потом Авдонина, держа руку Нины, подошла к крайней тёлке и стала с ней разговаривать и называть всякими ласковыми словами, погладила по спине и по шее, та нервно пошевелила шеей, но от корма не оторвалась, Авдонина нагнулась и, ухватив одной рукой цепь накинула её на шею тёлке и застегнула в кольце.
    - Ну, вот смотри, Нина, близко к заду не становись, а то может лягнуть задней ногой, и когда цепь берёшь, опасайся, чтоб рогом в лицо не ударила, немного в сторону лицо держи, были случаи и такие, хоть редко, но всё же случаются. Иди сюда, вот смотри. Дорогая, умница ты моя, красавица. Ну-ну-ну, стой, дорогуша, стой  на месте.  Вот так, тихо, тихо. Теперь берём цепь, закидываем на шею, защелкиваем и всё. Теперь тут тебе стоять, пока не отелишься. Ну-ка, Нина, попробуй-ка ты.
У Нины задрожали ноги, она потёрла ладони рук, стараясь успокоиться, погладила очередную тёлку по спине, та махнула хвостом, но осталась стоять на месте. Нина отдёрнула ладонь.
      - Ничего, ничего, не бойся.  Гладь потихоньку, но посмелей, не отрывай руку, проглаживай до шеи, так, бери цепь, обмахивай шею цепью, защелкивай. Ну, вот и слава тебе Господи, всё очень даже хорошо получилось. А теперь следующую. Вот так и эта молодец, стой, стой. Пошли дальше. Давай теперь я, а ты отдохни и иди следом, смотри внимательно за поведением тёлки. Гладим, вот так, проглаживаем шею вот так, берём цепь, и теперь ты голубушка ни куда не денешься. Вот так и мужики баб гладят и уговаривают, а потом посадят на цепь и стоишь с этой цепью всю свою бабью жизнь, и ни с места. Да за счастье посчитаешь, если мужик попадётся самостоятельный, работает вместе с тобой, да к хозяйству всё припасает, а то не приведи господь, как пить начнёт, да драться начнёт, и ты с цепи ни куда не убежишь. Вот так она наша женская доля. Я со своим сорок лет прожила.  Зря не обидел, и не оскорбил, ну разве когда, что не управлюсь во время, так упрекнёт, и тут же идёт со мной, помогает. Всё вдвоём – то легче и быстрей.
    - Ну, здравствуйте, дорогие бабоньки, вот я вам и дроблёнки привёз, раздавайте первотёлкам, всё лучше будут вас угадывать и привыкать к вашему голосу, -  проговорил  скотник Юра, въезжая в телеге в помещение, - а это что у нас новенькая, давай знакомиться. Меня зовут Юрием, а вас как?               
       - Меня Ниной, здравствуйте, - протянув руку, ответила Нина.
Авдонина принесла ведро и ковш. Наполнила ведро дроблёным зерном, подошла к Нине, пригласила:
       - Пошли со мной. Вот тебе ведро и ковшик и подходи к каждой тёлке, и всыпай по ковшику каждой и опять тихо и ласково разговаривай, и всыпай дроблёное зерно в кормушку. Ну, начинай.
      - Я не знаю, как их звать, - ответила Нина.   
      - Это мы сейчас организуем. Екатерина Ивановна, у вас записаны номера тёлок, и там есть их кличка? Юра, где мел взять? Мы бы сейчас против каждой тёлки на перекладине написали бы клички их.
       - Сейчас принесу, - отозвался Юра. И вскоре он и зоотехник подошли к началу ряда. Зоотехник раскрыла журнал и стала смотреть номера бирок на ушах тёлок и находить по номеру кличку. Стала называть, и пошла постепенно вдоль ряда. Авдонина стала записывать на перекладине клички тёлок, а Нина стала называть каждую по кличке и всыпала по ковшу дроблёнки в кормушку. Те стали с удовольствием поедать.
      - Юра, я вчера привезла сюда соль, езжай в склад и привези двадцать пять брикетов.
Юра быстро уехал и вскоре вернулся с солью. Авдонина подошла к телеге и пригласила Нину:
       - А вот теперь давай с тобой раздадим им и по брикету соли. Очень хорошая соль. С микродобавками видимо, очень качественная соль.
Вскоре они разнесли и соль и Нина, смотря на надписи, приговаривала ласковыми словами,  называя тёлок по кличке. Некоторые пятились назад, стараясь выйти с места, но ошейник не пускал и, те, подёргавшись, успокаивались и опускали головы в кормушки, принялись с аппетитом лизать соль розовыми языками.
     - Умнички, вы мои хорошанки, красотулички, кушайте, вы мои хорошие, - приговаривала Авдонина. И Нина, стараясь запомнить её слова, следом за ней повторяла те же «присказульки» и ласковые приговоры. Нина ждала, чтобы хоть одна тёлка подняла голову и посмотрела на неё, но те или не привыкли пока к её голосу, или им не до разговоров было; такая вкусная подкормка и ещё вкуснее была соль, которую они давно не ели и потому им было не до разговоров. Разговоры оставим на позднее время, а сейчас, а сейчас им не до этого.
Нина прошла ряд до конца и остановилась, стала осматривать помещение, где ей придётся работать. Солнце скрылось за горизонтом и в помещении стало сумрачно, и дальний конец помещения был не виден. Заведующий с зоотехником прошли в помещение для новорождённых телят. Там включили свет, потом включили свет и в общем помещении. Было светло и тихо, лишь шуршали цепями тёлки. Авдонина позвала Нину:
         - Ну, что задумалась, Нин, не вешай нос. Я всю жизнь тут проработала, привыкнешь и ты. Или, что?
         - Да, ничего я, так знакомлюсь. Как говорится, вживаюсь душой и телом, - разведя руками, ответила Нина. Нормально всё, пахнет лесом, столбы, полы и потолки новые и всё пахнет приятно.
Подошёл заведующий фермой и стал объяснять распорядок работы, в заключении добавил:
        - Неделю поработаете вдвоём, а потом посмотрим, как получится, будешь работать одна. Пошлите со мной, я покажу, где включается свет, вода. Вот вам ключ от кладовой, тут недалеко, будете брать подкормку, и раздавать три раза в день, сенаж вам будут привозить на тракторе, как и сегодня. Я ещё завтра утром приду к вам, а к вечеру я уеду на  выпаса, к дояркам. Ну, вы не смущайтесь, сюда приходить каждый день будет ветврач и зоотехник – селекционер, скоро начнётся отёл, работы и заботы прибавится. А на сегодня пока всё, сейчас придёт сторож, вы передадите по счёту ему тёлок и можете идти домой. Утром, когда придёте, то тёлок примете у сторожа по счёту, там вон в шкафу журнал, в нём будете отмечать, и передачу, и какая тёлка отелилась, и кого отелила, запишете и кличку придумаете. Вы, как управитесь, выходите во двор, я пока пойду коня запрягу, да отвезу вас туда, где брал.
    Авдонина возразила:
        - Нет, Матвеевич, отсюда мы сами пройдёмся, вечер тёплый, да я Нине и дорогу покажу, тут недалеко, два километра всего, что уж тут.
       - Ну, тогда до свиданья, утром встретимся. А я хотел бы личным шофёром к Нине пристроиться.
        - Ладно, уж, погодите, торопкие все. Мы оглядимся пока, - ответила Авдонина, больше за Нину, чем за себя. На том они и расстались и пошли знакомиться со сторожем и передавать ему смену. Вскоре они вышли из помещения, и пошли по дороге к селу, а там вдоль реки к дому. Шли, и Авдонина всё  рассказывала о селе, о колхозе, о себе и о своих подругах с которыми работала все эти годы.
         - Ну, вот и моя изба, я пришла, а вам недалеко, вон в том переулке под тополем хата, отсюда виден тополь, он со всего села приметен, не заблудишься. Пока, до свидания. Завтра в шесть на ферме, можешь за мной зайти, и пойдём вместе.
     - Спасибо, до свиданья, до-завтра, - ответила Нина, и пошла по мало знакомой улице, не спуская глаз с высокого тополя.
      - Нин, помоги, - раздался знакомый голос. Она остановилась, присмотрелась. Посреди дороги стоял с мотоциклом Вася:
       - Вот заглох, давай толкнём.
       - Это можно, - согласилась Нина и подошла к мотоциклу. Не успели они прокатить мотоцикл  и пяти метров, как двигатель заработал.
       - Ну, вот, а я сколь ни бился, всё никак. Садись, подвезу, я тоже домой еду.
Нина села, и они поехали, но в переулок не свернули, а выехали на главную дорогу и помчались по центральной асфальтированной улице. Потом выехали за село, минут тридцать ехали быстро, даже дух захватывало. Нине приходилось ездить на мотоцикле, но с такой скоростью не приходилось. Нина крепко держалась за талию Василия и думала всякие думы и предположения, и что это Вася задумал? Неужто, как мужики; раз два и в дамках. Да и пусть, если такой, меня не убавится. Но Вася вскоре сбавил газу и тихо развернулся, поставил мотоцикл на середину дороги и опять помчался уже домой. Возле её хаты Вася остановился. Не слезая с сиденья, проговорил со смущением и надеждой:
     - Вот и приехали, Нин, до свиданья. Давай я тебя завтра утром отвезу на ферму.
Нина подошла к Василию, обняла за шею, крепко поцеловала в губы и тихо проговорила:
      - Не мозоль людям глаза, Вася, принародно ко мне не подходи, чтоб слухи не пошли нехорошие. Уж если, что-то знаешь…
Она не договорила до конца и вошла в ограду, а потом и в избу. Вася дождался, когда загорелся свет в избе, и только потом, тихо покатил мотоцикл к своему дому. Его всего трясло и тянуло страшной силой к Нине, но он боялся её отказа или упрёка, мол, молокосос ещё, а туда же. А что она хотела сказать не сказанным последним словом. То знаешь… Что это такое? Что знаешь, как говорить? Нет, не знаю. Знаешь, как делать? Нет, не знаю. Знаешь, как войти в  избу. Да знаю. Но мне хотелось, чтобы тебе было хорошо и приятно, чтоб твоё было согласие, твоё желание и твоё слово, повелительное слово, ясное и без намёков. Я хочу, чтоб ты решала, ты говорила. Или так не бывает, так не делается? Это не в школе на уроке, что не понятно, подними руку, спроси как надо. А тут не спросишь, само собой должно сотвориться.  Он тихо вошёл в свою калитку и не видел, что только, что ушла от калитки мама, вошла в избу и, не зажигая свет, легла на диван, чтоб не будить мужа на койке. Слышно было, как Вася притворил за собой дверь на веранде и улёгся на койку. Повернулся два раза, прокашлялся, зажёг лампочку и стал читать инструкцию по комбайну, закрывал глаза и старался повторить на память,  то, что прочитал.
     Нине было ещё труднее находиться одной. Мысли у неё были ещё «приземлённее», ещё конкретнее и предметнее. Она хотела встать и пойти к нему, но зачем среди ночи можно идти, к людям, которые тебя пустили в избу, здесь всё есть, и спать есть где, и крыша над головой. А то бы как сука под забором лежала бы теперь, не будь Монахова, Васятки, его матери. Всё совершилось как нельзя лучше. Что ещё надо? И жильё, и работа, и люди хорошие есть всё, что можно только пожелать. А с тобой – то я сейчас управлюсь. Нина поднялась с койки, сняла рубашку, прошла в кухонный угол, взяла ведро воды, вышла на крыльцо и резко подняла ведро над собой, вылила воду на себя. Дрожь пробежала по телу, она почувствовала, что тело покрылось пупырышками, сердце ёкнуло, она провела ладонью по грудям, по животу  и ниже, немного успокоилась, ругнулась тихонько, и, вернувшись в спальню, упала на койку нагой. Вскоре уснула. Сколько спала, она не чувствовала, а проснулась оттого, что под окном прокричал громким голосом петух, что ночевал с курами на ветвистом дереве яблони. И чтобы больше себя не будоражить и не распалять несбыточными мыслями, она встала, прошла к рукомойнику и умылась по пояс, потом вытерла полотенцем только лицо, оделась и посмотрела на будильник, было пять часов. Это было самый раз. Она сделала несколько приседаний, сначала на одной ноге, потом на другой, а потом на обеих ногах, пока не почувствовала, что стала нагреваться, и мысли заработали о насущных делах. Хотя понимала, что так мучиться она дальше не сможет. Она включила свет, оделась, попила воды и вышла на улицу. У калитки стоял Вася и держал в руках мотоцикл. Она удивилась и растерялась такой встрече. А что ж делать? Вернуться в избу и завести Васю за собой. А там пусть идёт, как получиться. Нет, так нельзя. Это твоё испытание и ты должна его выдержать. А Вася, улыбаясь во всё лицо, сказал:
         - Здравствуйте, Нина. Давай садись, я вас быстро домчу до фермы.
         - Слушай, Васенька, миленький, я ж тебе сказала, чтоб на людях не показываться, глаз им не мозолить, слухов чтоб не было. Вася, иди домой. Давай шагай, до вечера, понял? – она тихонько прикоснулась ладонью к его плечу и нежно оттолкнула в сторону, и пошла в направление усадьбы Авдониной. Шла и земли под собой не чуяла, будто  на танцах кружилась в вальсе. Авдонина стояла против своей калитки и поджидала прихода Нины, она уж хотела идти к ней и разбудить её, как вдруг она заметила её силуэт в утреннем тёплом рассвете.
         - Вот и молодец, вовремя пришла. А я вчера пироги стряпала, как пришла домой, муж барашка зарезал, фаршу накрутил, ну я и настряпала, на, вот позавтракай.
Нина благодарно посмотрела на добрую и заботливую женщину, взяла пироги, завернутые в газету, и с аппетитом стала кушать. Не успели они подойти к ферме, как заметили под дверным фонарём стоящего сторожа, который махал руками и что-то кричал. Поспешили навстречу сторожу, тут поняли:
     - Бабоньки, быстрей пошлите в помещение, там тёлка телится.
Авдонина взяла охапку соломы возле стены и пошли в родильное отделение. Посредине ряда привязанных тёлок, одна лежала, вытянув ноги, и стонала, порой громко ревела, потом опять мычала и натужно дышала. Роды были тяжёлые, это была первотёлка, как и все, а телёнок был крупным, лишь порой показывался нос и опять скрывался.
      - Эй, Миша, неси поводок, будем помогать, -  командовала Авдонина. Миша быстро принёс длиною метра два верёвку с петлёй на одном конце. Авдонина положила солому возле задних ног тёлки и стала дожидаться удобного момента. Тёлка натужилась. У телёнка показалась головка, Авдонина накинула петлю на шею, скомандовала:
       - Нина помогай, потянули, тихо, но не останавливайся. Так, так, так, ну вот и готово. Тёлка откинула голову в сторону и часто дышала. Авдонина пучком соломы отёрла нос и голову новорождённому, а потом и всё тельце.
       - Миша, где палатка, давай сюда, что стоишь? – вздохнув всей грудью и перекрестившись, торопила Авдонина. Тот, опомнившись, принёс палатку и подал Авдониной, та расстелила палатку возле телёнка и попросила:
      - Нина, давай уложим его на палатку, и понесём в клеточку, нашего малюточку, нашего первенца. Вот так наверно и назовём его - Первенец.             
Миша открыл дверцу в клетке и Нина с Авдониной занесли телёночка и положили на соломенную подстилку.
     - Пусть лежит, отдыхает, тоже намучился. Килограмм пятнадцать будет, а теперь пошлите, мамаше поможем, послед нужно отделить и вынести на улицу и в яму снести.
Нина с ужасом смотрела на роженицу и всё не могла взять в толк, как это получилось? Такой телёнок, это же в пятнадцать килограмм весом и мог вылезти. Как это так? Она думала, что у тёлки ноги порвались, и теперь она будет лежать, пока не приедет врач. Но когда подошли, тёлка, а теперь она уже корова, стояла и оглядывалась назад и на людей. Она переступала ногами и призывно мычала, ища телёночка. Все трое увлечённые родами не заметили, как появился ветеринарный врач. Он всех шумно поприветствовал и подошёл к роженице, стал с ней разговаривать как с человеком. Потом снял костюм, засучил рукав правой руки и, ополоснув в воде, и вымыв  с мылом, продолжая разговаривать и называть её по кличке, и поглаживая левой рукой по боку, а правую руку по локоть вставил в то место, откуда вылез телёнок. Нина с ужасом смотрела на действие врача и вся тряслась, переживая и болея за роженицу. Потом тот вынул какие-то кишки или ещё там что, выбросил  на разосланную палатку, произнёс:
      - А, вообще – то ты умница. Как тут тебя зовут?  Он поднял голову перед собой, посмотрел на перекладину, прочёл, и продолжил, - вот так, наша Зорька, молодец. Солидного нрава, сейчас мы тебе вымечко посмотрим, куда тебя девать, на пополнение дойного стада или на мясо, - он наклонился, проводя ладонью по животу, и стал тихонько перебирать пальцами соски и массажировать вымя. Корова затопала ногами, но продолжала стоять, врач продолжил:
              - Стой, стой, моя голубушка, Зоренька, умница.  Пока ничего, потом видно будет. Нина, - обратился он, - эту корову можно сделать коровой, а можно и загубить. Делай ей массаж часто и подолгу с тёплой водой, устанут пальцы, надень верхонки, устанешь сама, пусть Авдонина поможет. Часа через два приступите к массажу и подоите вручную, к аппарату пока не подключайте. Я посмотрю, потом скажу, что и как дальше, она сама покажет, что делать.
       - Эй, люди, идите сюда, тут ещё одна лежит, дуется, тоже телиться собралась, - прокричал Миша с другого конца помещения. Врач ополоснул руки и, держа полотенец в руках, пошёл следом за женщинами на зов сторожа.
      - Ну, что, Лысуня, от подружки отстать не желаешь. Молодец, давай, и ты начинай, - проговорила Авдонина, и, поднеся пук соломы, постелила возле хвоста тёлки. Подошёл врач, погладил по животу, поправил заднюю ногу тёлки и стал ждать. Вскоре показалась головка телёнка. Врач стал комментировать события:
     Ну, ты сильно шустрый, дружёк, почему ноги – то спрятал. Так мы не договаривались, - он отёр нос телёночку и просунул по-за шеей телёнка руку, стал, что-то делать на ощупь, показались ноги, плотно прижатые к бороде, - ну вот теперь правильно. А вот теперь вот так. И, и, и мы на свободе.
Нина видела, как врач взял телёночка за уши и вытащил его наружу. Потом отёр нос ему соломой, потом голову, потом всё тельце. Стал сбоку, подсунул руки под телёнка, поднял его перед собой и понёс в клетку рядом с первым  Первенцем. Нина понимала, что это не его дело отирать и носить телят по клеткам, но она понимала, что это для неё как урок, как наглядное пособие, что и как надо делать. Главное тут, не боятся, и быть сильной. Да сила тут нужна, не такая как с Гришкой в кабине машины. Она усмехнулась, пришедшей на память прошедшее событие, и встреча. Да и, принимая роды у тёлок, надо и о себе думать, это же и с ней случится. Приятно зачинать, да трудно и больно рожать. А жить потом как? А, да ладно; Бог не допустит, свинья не съест. Как выразилась вчера Ефросинья – Васина мать. Эх, Вася, Вася! Что мне с тобой делать? И не хорошо от людей. Они тебя приютили, а ты мальчика разлагаешь. А что я его разлагаю? Время подошло, не со мной, так с другой будет Шуры- муры разводить. Стало уже совсем светло. Подошёл сторож и, потрогав Нину за плечо, проговорил:
      - Ну, пошлите, Нина, в журнале отметим, да я пойду домой. А вы тут продумайте вот о чём, ночью – то я один тут, а как роды, да ещё и неудачные, мне, что караул кричать. Вас двое, так вы бы одна в ночь оставалась, а другая в день. Ночью ветврача можно по телефону вызвать, если что.
      - Меня не надо вызывать ночью, я буду наведываться днём, а ночью тут будет дежурить ветсанитарка, мы уж договорились, а теперь вы сами договаривайтесь. Авдонина старая кадра, всё знает, так пусть ночью дежурит, а Нина пусть днём, я так считаю надо сделать. Подошла Авдонина и с удовольствием согласилась на предложение врача, но сегодня они с Ниной весь день раздаивали первотёлок и поили телят. Авдонина сходила вечером домой вернулась в ночное дежурство, а Нина вечером как обычно вернулась домой. Было тихо и тепло, где-то в центре играла гармонь, и парни по очереди пели частушки. Слов было не разобрать, но было слышно, как после каждой частушки раздавался дружный смех. Нина подумала, что там, наверное, находится Василий, гуляй, дружок, пока гулять хочется и есть с кем. Звёзды бисером были рассыпаны по небу и блестели так ярко, будто это были маленькие фонарики, что светились изнутри, и помогали Луне освещать землю и радовать всё живое. Ты, смотри, смотри, подруга, кругом. Во всей солнечной системе только на земле такой рай земной, только тут всё движется и кипит жизнь без остановки. А мы эту жизнь портим, то шалостью, то ошибками, то промахами, то сознанной преступностью, опошляем жизнь, делаем её грязнее и неприятнее. Говорят, что человек раньше всех появился на земле, и стал всех умнее.  А если разобраться, то все звери и животные, все насекомые и птицы, так они намного умнее и разумнее нас людей, ни один воробей у воробья яйца не украдёт, сорока сороке голову не проклюет, ворона чужого воронёнка не стащит и не съест. А люди ещё учат животных, дрессируют, заставляют выполнять его команду, а самому очень многому надо у животных поучиться, и любовью – то они занимаются куда положено, а не как человек, куда зря и как попало. Эх, грязные вы люди, учитесь у животных, пока есть они на земле. И книг вы не читаете, в театр не ходите, газет не читаете, да и наглядно на мир не глядите и ни чему хорошему не учитесь. Есть ли на земле правильная жизнь, и правильные люди? Говорят, монахи  правильно живут? Да кто их знает, правильно ли? Ох, что это я так размечталась, о чём это я, к чему бы?   Уставшее за день тело требовало отдыха и сна, и она торопливо шагала домой, под высокий тополь. Подошла к калитке, вздохнула носом и продолговато выдохнула, осмотрелась кругом, взгрустнула, пожалела себя мельком, одинокая ты, никому не нужная, ни кто тебя не ждёт, и не встречает. Разум просил отдыха и покоя, а ноги, как у «застоявшей» кобылицы, «запереступали» на месте и руки просились, как крылья, вверх; полетела бы в ночное небо, и горлицей закричала бы на всё село. Она стала себя уговаривать и успокаивать: - Иди, дурочка, отдыхай, завтра чуть свет тебе  Авдонину сменить надо будет на ферме, не забывайся. Она ещё раз глубоко вздохнула и стала входить в сени. В петлю двери она вставляла палку вместо замка, где  - то в спешке не нашла его утром, палки этой не было. Сердце ёкнуло и обдало привычным жаром предчувствия ступни, а потом икры ног, колени и бёдра. Она тихо вошла в сени, включила лампочку, зашла в избу, включила и тут свет. У порога стояли мужские тапочки, и на стуле лежала фуражка. Тапочки она не знала, но фуражка была похожа на фуражку Василия. Она заглянула в спальню на койку. Под одеялом был человек. Она попятилась назад, выключила свет в сенях, закрыла избяную дверь на крючок, погасила свет в избе и тихо прошла к койке.
      - Нина, не ругайся, не уходи и не угоняй меня, пожалуйста, Нина! – произнёс голос Васи.
       - Тихо, ты, не буди соседей, Васенька, как ты догадался – то. Солнышко ты моё, ненаглядное. А я тебя жду, жду. Какой ты умница, какой ты молодец.
Она встала, сбросила с себя всё, в чём была, и скинула с койки одеяло, под которым лежал Вася, и упала на него и обняла его, и так крепко, что самой стало душно, что она немного отслонилась и выдохнула. Стала целовать и одновременно снимать с него майку и трусы и слилась с ним в единое целое, не переставая целовать его всего, что только ни попадётся под губы. Они менялись местами между собой и не могли ни остановиться, ни насытиться друг другом.
      - Ох, Васенька, какой ты лёгонький, как поплавочек, и всё у тебя по-мужски здорово и правильно, -  она не договорила, и слились меж собой в поцелуе до самого рассвета. И лишь рыжий петух на старой яблоне предупредил их, что пора заниматься работой, и пора кончать ночную радость, любовь и страсть.
        - Васенька, я побегу на работу, у нас отёл тёлок начался, Авдонина в ночь осталась, и я буду в день работать. Миленький мой поплавочек, давай оставайся, а как будешь уходить дверь на щеколду закрой и палку вставь в петлю. Я до вечера не приду.
       - На столе замок лежит, ты меня замкни, сегодня воскресенье. У меня выходной, я буду дышать твоим запахом в койке весь день, ключ с собой возьми, чтоб ни кто не открыл и не зашёл в избу.
 Пока одевалась, Нина несколько раз подходила и затяжным поцелуем целовала в губы своего, миленького «поплавочка».  Наконец – то ушла с радостным сердцем, сытым телом и поющей душой. Такой любви и такой радости она никогда ещё не испытывала. И хотелось идти, лететь и бежать, и кричать от радости во весь голос. Но она где-то слышала, что про своё счастье ни кому и ни где нельзя говорить; а то его или сглазят, или украдут. Молчать, молчать, и только молчать и можно лишь петь в себе, внутри себя, душой. Ну, конечно, можно волю дать ногам, и она, танцуя, и кружась, шла сумерками по своему переулку от высокого тополя, меж домов с потухшими окнами, навстречу огням  горящим в окнах родильного отделения фермы, где ждали её роженицы и с ними Авдонина со сторожем Мишей и санитаркой Галей. Первой её увидела Галина и проговорила:
    - Ну, вот и смена пришла. А у нас ещё два приплода явилось за ночь.
Авдонина подошла, поздоровалась и предложила:
      - Нина, ты вязать можешь иглами носки?
    - Да, могу, это я в школе ещё научилась. А что?
    - А вот как утром покормите, дадите сенажу и дроблёнки, и проверишь всех тёлок, отеленных подоишь, и напоишь малышей, у тебя останется время, но домой не уходи, сядешь вон в уголочке возле шкафчика, будешь всех видеть и можешь вязать носки. Скоро зима, требуется всё тёплое. Шерсти у меня много, а девать не куда,   есть и козий пух. Если бы научилась свитер вязать, то я тебе пуху дам. Только его перебирать надо, а мне всё некогда, да и нужды мне большой нет, так смотри, если что могу выручить.
    - Большое спасибо. Я так рада, свитера я вязала  с подругами…
Она хотела сказать с подругами в зоне, но осеклась и остановилась, принимая до половины связанный Авдониной второй носок.
Прошла неделя дежурства в дневную смену, а когда Нина вышла в ночную, то ей позвонили на ферму из больницы, чтобы она явилась на приём к врачу. Да, подумала она, это наверно так и надо делать, беременность не скроешь и рта всем не закроешь, слух дошёл и до врачихи, и она осмотрела её, поставила на учёт, завела карточку и посоветовала явиться  на приём к врачу, что приезжает в село по средам. Она это и сделала. С Василием они продолжали жить крепкой и горячей любовью. Первую получку Василий передал Нине, а дома появлялся редко. Наступила осень, и Василий включился в молотьбу хлеба. Его наставник Иван, видя похудевшее лицо Василия, понял без расспросов его состояние и договорился с ним  так; утром они вместе готовят комбайн к работе, потом Василий ложится спать под прицепной ёмкостью с водой на полосе, а после обеда подменял наставника за рулём и молотил до самой росы. При сухой и ветреной погоде работать приходилось до самого утра. Тогда ни кто домой не уезжал, и ночевали под комбайнами на полосе. Ну, а как же, самый сезон уборочных работ, а значит и хорошего заработка. Есть Василию о ком заботиться, и он не отставал от других комбайнёров, а к концу уборки вышли в передовые по колхозу. Когда убрали хлеб у себя в колхозе, их направили в соседний колхоз на помощь, но Василия не пустили. Приехал Монахов, забрал Василия с полосы и, завезя, домой помыться и переодеться, в тот же день увёз его в техникум для сдачи  приёмных экзаменов на заочное отделение по специальности механика. Монахов уехал домой, а Василий остался на первую ознакомительную сессию на два месяца. На занятиях Василий так старался, что его портрет с заметкой был опубликован в районной газете – Ударник коммунистического труда. Конец осени и начало зимы Василий работал слесарем в ремонтной мастерской. Зимнюю сессию он сдал на отлично и вернулся домой с зачётной книжкой, которую было не стыдно показать любому студенту. По прибытии в мастерскую Монахов поставил его учеником к токарю, осваивать токарное дело. Монахову был не нужен токарь, ему был нужен механик – универсал. В будущем он поставит его учеником  электра -  газосварщику, а после этого закрепил за слесарем топливной аппаратуры. И уже на третий год Василий, окончив техникум, приехал домой. Его вызвали на заседание правления и решением назначили его заведующим мастерской, так как Афанасьевич уж давно был на пенсии. Но Василий его домой не отпустил, а уговорил остаться в мастерской в должности контролёра, на что тот с удовольствием согласился. С этого же года он выхлопотал в правление средства на строительство нового здания мастерской, с современными цехами и специальностями по заводскому типу. Через год мастерскую в быстром темпе сделали и завезли новейшее оборудование. Монахов и Василий тщательно следили за правильностью строительства и комплектацией оборудованием, инструментов, и кадров. Вот теперь только многие поняли, зачем надо было Василия учить стольким профессиям и специальностям.
   Нина в первый же год родила сына, очень похожего на отца. Все кто приходил смотреть или просто видел лицо мальчика, от скромности не удивлялись, но ни кто не похвалил и не порадовался маленькому ребёночку, как обычно делают все люди, глядя на любого ребёночка. Василий жил с Ниной уже открыто и сильно любили друг друга. Он не представлял, как можно жить без Нины, и вообще можно ли жить без неё. Но лицо мальчика пугало Василия, когда он присматривался. Круглые немигающие глаза, были будто нарисованы небрежно и грубо на доске, никем и нисколько не обработанной. Он закрывал глаза только когда спал. Нина знала, что того надзирателя с деревянным лицом звали Петром, и потому сына назвала тоже Петей. Получился Пётр Петрович, и когда ему исполнилось три года, и он стал хорошо разговаривать, то не стал допускать Василия к Нине, и если тот приходил и садились за стол, то мальчик капризничал и ревел и прогонял его из стола.  Он нигде не соглашался спать кроме как в койке с матерью. И тогда Василий, и Нина делили свою любовь украдкой, и где ни будь на сеновале, в бане, в огороде. Видя такую неприязнь к Василию, Нина не согласилась заключить законный брак, и продолжали жить в гражданском браке. В восемнадцать лет Василия в комиссии в райвоенкомате забраковали  от призыва в армию по зрению, с отсрочкой на год с предписанием лечения в больнице у себя дома. Лечение  прошло успешно, зрение восстановилось, и в девятнадцать лет Василий был призван в армию. Последнюю ночь он провёл с Ниной на ферме, где она продолжала работать в родильном отделении фермы, это хотя и труднее, чем работать дояркой фуражных коров, но она,  как привыкла к одному месту, так и осталась там работать. Авдонина теперь уже не приходила к ней помогать, но иногда из любопытства наведывалась по праздникам к Нине. В будни на ферме не так тоскливо, а вот как в праздник так это заметно. И нет, нет, да защемит душа по вольной жизни; хоть бросай всё и беги на вечёрки в клуб на танцы. Да скрадывал это всё Вася, её милый Вася, что часто, во время дежурства в ночную смену, приезжал на мотоцикле к ней на ферму. И, как только затрещит у фермы мотоцикл, сторож Миша поднимался и уходил домой: зачем мешать и смущать молодых заниматься великой радостью природы – любовью. И вот в эту ночь Нину душили слёзы, но их очень не хотелось показывать, но душа разрывалась, и она чувствовала это переживание,  будто её резали или рвали когтями всё внутри. Она принесла с собой хорошей и богатой закуски и прихватила с собой бутылку водки. И когда сторож натопил печь и ушёл домой, Нина закрыла двери на запор, и они зашли в комнату отдыха.
      - Вот, Вася, я как-то шла однажды одна по улице летом, долго смотрела на небо, на звёзды, на полную луну, и подумалось мне, в голове воображение зародилось; вот, мол, мы на земле живём и не понимаем, что кто-то создал этот мир, или он сам без всех создался, видимо сложились такие в природе условия, что только вот на нашей земле и зародилась жизнь. И подумала я, что вот кругом никого нет, во всей вселенной дико и пусто, а у нас вот жизнь есть. И среди этой жизни выпала нам доля, Бог счастья дал, мы появились, почему-то на земле, это, какое же великое счастье жить на земле, видеть, слышать, ощущать прелесть природы. А мы ещё и недовольство высказываем почему-то. Нигде, никого нет, а мы есть. И вот здесь мы с тобой, и вот здесь наше счастье, миленький, мой Вася. Васенька, мой дорогой! Божий ты мой подарочек! – она обняла его подмышки и так прижалась к нему всем молодым и горячим телом, что,  казалось, они оба замерли. Когда истома прошла Нина отслонилась, с полными глазами слёз, от Васи и стала расставлять закуску и выставила бутылку на стол. А Вася всё смотрел и смотрел на шагающую по комнате Нину и не мог оторвать от неё взгляд, и не мог себе представить, как это он будет жить без неё. Вот он завтра уедет с другими призывниками, а Нины не будет рядом, не вынести ему такого наказания. Сильно уж счастье это большое, чтоб без такого большого переживания перенести. Как это только можно вынести.
      - Нина, я сегодня получил расчёт, и вот купил тебе на память кое-что. Давай раздевайся совсем, переоденемся во всё новое.
 Нина послушно сбросила с себя робу и посмотрела на Васю. Он указал пальцем на плавки и бюзгалтер, мол, тоже снимай, она сняла. Он тоже разделся, и они упали на диван в горячем неразрывном единении тел и душ. Натешившись до изнеможения, они стали целовать друг друга  с ног до головы. Потом Нина встала и хотела одеться, но Вася предупредил:
        - Подожди, Нина, вот возьми и надень от меня на память,  - он вынул из рюкзака нижнее бельё, и подавал ей по очереди каждую вещь, и она одевала, и улыбалась со счастливой улыбкой, и слёзы вновь заблестели в её глазах.
      - Нина, а нука погоди. Что-то фигура у тебя немного изменилась, что это с тобой?
       - А, что, ты, заметил, Вася?
      - Да вот грудки пополнели,  и такие красивые стали, да и животик у тебя кругленький такой, ну просто прелесть!
      - Васенька, не знаю, что и как тебе сказать. Вот уж третий раз от тебя прихватила. Те раза не говорила тебе, да и сейчас бы не сказала, сделала бы аборт в - тихую, а тут ты сам заметил и разглядел. Видимо будет человек новый на этом земном рае. Может Васильевич, или Васильевна появится. Как судьба сложится, там видно будет, Васенька мой миленький, твоя частица там появилась, жизнь зарождается.
       - Если любишь, сохранишь. Поди, выдюжишь? Два года отслужу, и вернусь, и сойдёмся, и жить будем вместе, и ещё будем делать. Мне охота чтоб детей было много, ангелочков до десяти. Новый дом поставим, родители помогут пока в силе.
    - Миленький, не мечтай вслух, а то чёрт услышит и отберёт счастье-то. Вон у меня один бегает, такой проказник, житья от него нет. Такой вредный, что не приведи господь, я только и вижу счастье, когда с тобой рядом, а как домой вернусь, будто в ад окунаюсь.
      - Ладно, сильно не переживай. На вот и платье тебе голубое. Не знаю, понравится ли тебе, а мне голубой цвет очень нравится.
Нина ойкнула, всплеснула руками, подняла перед собой, любуясь переливами материала. Одела на себя, проговорила с восхищением:
     - Как всё, в – аккурат-то, Васенька мой милый, как ты смог подобрать всё по размеру. Вот прелесть-то!
      - А теперь, возьми, обуйся, - он подал ей хромовые на среднем каблучке сапожки с жёлтыми замочками и колготки.
       - Ты, с ума сошёл, Васенька, у меня же сердце заходится, может и не выдюжить, остановится от счастья, Васенька.
       - От счастья не остановится, а только моему Васильевичу, или Васильевне тоже радость передастся. Чем больше счастье испытывает мама, тем радостнее будет ребёнок, добрее будет, милее и приятнее вам и мне будет от этого. Злыми дети родятся от злой обстановки, если дух злой, то и тело напитается злом, и за всю жизнь это зло не выведешь из человека.
     - Ох, правда - твоя, Васенька. Вот мой волчонок от надзирателя зачат, так и волчонком и останется. Какое семя, такое и племя. Да и от окружающего мира много зависит, от условий жизни и от душевного отношения между родителями.
       - Правда, правда - твоя, Ниночка, ох, правда. Мне так хочется, чтобы дети наши были добрыми и уважительными и любили бы друг друга и нас с тобой, так как мы любим друг друга. Иди сюда, счастье ты моё.
Нина подошла, и они опять обнялись крепко и надолго. И новый заход, и новый оргазм, и новая горячая волна по телу, это и есть та самая любовь, без которой не могут жить никто на этом земном шаре, в этой земной, райской, единственной во всей солнечной системе, жизни на земле, только на земле. Как надо любить и беречь эту землю и её жизнь, и её любовь, и слияние родственных тел и душ. Пусть это будет вечно и бесконечно. Кроме всех радостей в жизни, любовь занимает первое место; потому что оно скоротечно и мало. Надоедает труд, и борьба.  Стремление к свету, и теплу, стремление к солнцу, и небу со звёздами. Но это видим и испытываем ежедневно и постоянно, хотя каждый из нас по- разному, но любовь и близость испытываем все одинаково, сильно, до полной отдачи сил и разума.
       В окошко постучали. За плотной шторой не видно было лица. Нина отслонилась, одёрнула платье, пригладила волосы и, приоткрыв край шторы. выглянула на улицу. Перед окном стоял отец Василия. Встретились взглядами, тот поприветствовал Нину и указал пальцем на свои ручные часы, потом повернул руку и показал часы Нине, та разглядела, что было на часах пять часов утра. Нина вскрикнула и заплакала, и запричитала:
      - Васенька, миленький - всё. За тобой приехал отец, время  пять часов уже. Что же мне делать – то, Васенька?  Как я буду жить без тебя-то, Васенька?
       - Роди и жди меня, я скоро приеду, два – то года быстро пройдут. Дольше счастья ждали, а столько – то быстро промчится. Да вот ещё, - он вынул из рюкзака коричневую с узорами косынку и повязал Нине на голову. Та ойкнула и вновь обняла и прижала Василия со всей силой к груди, даже кости хрупнули у неё и у Васи. В окно постучали опять. Нина отслонилась. Взяла рюкзак Василия и сложила всю еду, к которой они не притронулись за всю ночь, туда же положила и бутылку.
      - Вот тебе еда, и любовь моя, и душа моя в каждой крошечке моего хлеба, в каждом глоточке водочки, в каждом кусочке мяса. Будешь есть и думать, что это ты употребляешь кусочек моего тела, и запах моей души.
 В окно вновь постучали. Нина взяла рюкзак и направилась к двери, Василий вышел следом.
       
                В разлуке.
Когда вышли из помещения, Василий осмотрелся, ища глазами мотоцикл, но его здесь не было. Подошёл отец от окна, предупредил:
        - Мотоцикл отогнали домой, а ты, сынок, садись в автобус, поедем в военкомат. Там надо быть в шесть, в шесть пятнадцать отходит автобус в город, нельзя опаздывать, служба не должна с этого начинаться. Поехали, все наши в автобусе, иди, а то вон мать уже вышла.
 Ефросинья вышла и направилась навстречу к сыну, Нина шла сбоку, мать смотрела не на сына,  а обратила внимание на Нину и проговорила:
          - Нин, а я тебя и не угадала. Какая ты наряженная, да красивая! Как будто со сцены сошла.
Сторож Миша шёл сзади и нёс пальто Нины на одной руке, выставленной вперёд:
     - Поезжай, Нина, и ты проводи до военкомата Василия, я передам смену напарнице, - подавая пальто Нине, произнёс Миша. Нина приняла пальто, накинула на плечи и вошла следом за Василием и его матерью в автобус, следом зашёл отец и шофёр закрыл двери автобуса и они поехали.
Когда подъехали к перекрёстку, возле конторы колхоза, под фонарём стояла группа мужиков. Один из них поднял руку, и автобус остановился и открыл двери, тот час же внутрь вошли Монахов, Игнатьевич, Матвеевич и Афанасьевич, которого опять, хоть и временно, поставили заведующим мастерской, заговорили.
     - Ну, Василий, счастливо тебе отслужить, и вернуться домой, целым и невредимым. Мы тебя будем с нетерпением ждать. Вот тебе от правления премиальные выписали трёхмесячный оклад, - председатель подал пакет с деньгами Василию и пожал ему крепко руку. Стали подходить другие и жали руку,  прощались и желали всяческих успехов. Отец Василия предупредил:
    - Товарищи, мы опаздываем, давайте заканчивать, неизвестно как дорога.
Мужики помахали руками, и вышли, автобус тронулся.
    - Так это что же означает? Мы, что и домой не заедем? С родным уголочком не попрощается, что ли? – заговорила мать, и кинулась к водителю, чтобы завернуть,  хоть на минутку в родительский уголок.
     - Со своим родным уголочком он попрощался в течение всей ночи. Что теперь думать о родительском уголочке. От такой красоты не оторвёшься. Все мы испытали такое, знаем. А опаздывать нам никак нельзя. Давай, шофёр, жми на всю железку. Если опоздаем, придётся в город ехать, догонять остальных призывников. Да мы то слезем и по домам, а сыну служить с таким укором.
Автобус, выбросил пук дыма и, набирая скорость, помчался по центральной, спящей улице, а потом и по просёлочной дороге.
К военкомату подъехали, когда уже там шла перекличка построенных молодых парней, и по очереди впускали их в автобус. Назвали и фамилию Василия, тот откликнулся:
       - Здесь я, - он выскочил из двери и побежал в очередь, потом вернулся, поцеловал мать, отца и повернулся к Нине, поцеловал и тихо произнёс:
      - Рожай и жди, я вернусь.
Как бы он тихо не проговорил, а мать  услышала и по глазам их обоих поняла их положение и состояние. Его фамилию назвали ещё раз, уже более недовольным тоном. Василий на ходу выхватил повестку и подал полковнику, тот отметил что-то в журнале и скомандовал:
    - По местам, шофёр, помни, что без пятнадцати девять, чтоб был на вокзале, там вас встретят и посадят в поезд.
Лейтенант для сопровождения призывников проворно вскочил в дверной проём автобуса, двери тут же закрылись, и автобус тронулся. Парни открыли окна и махали прощально руками и выкрикивали. Василий спокойно помахивал согнутой ладонью и только внимательно смотрел на Нину, иногда бросит взгляд на мать, да отца и опять на Нину. Взмахивали и провожающие, женщины плакали, утирая глаза, мужики все сразу захотели курить. Автобусист посигналил, и вот уж и автобус скрылся за углом здания, а вскоре и звук мотора стал не слышен. И только тут Нина поняла, что она действительно осталась одна на всём белом свете. Был Вася и уехал, куда мне теперь? Кому я нужна? Что делать? Как быть? Вскоре разъехались все сопровождающие, вернулась и Нина домой. У калитки остановились. Нина проговорила:
      - Ну, пока, до свиданья. Не обессудьте, если, что не так. Спасибо вам, тётя Ефросинья. Где тут мой Кузя? Возможно, спит ещё? Окна инеем покрылись, холодно в избе-то. 
Ефросинья остановилась, взяла Нину под руку и произнесла ласково и тихо:            
       - Пошли, доченька, к нам. Кузя твой у нас ночует, вчера собирала гостей Васю провожать, а его дома не оказалось. Посидели гости и разошлись пьяные по домам, а Кузя тут тоже был, ну я его и уложила спать у себя. Всё бы ничего, да больно страшненький он. Кто первый раз увидит, так пугаются, крестятся, «не дай бог во сне приснится». Мы – то уж привыкли, с первых дней на глазах, а теперь и как за родню, принимать приходится. Пошли, столы ещё не прибраны, еды много наготовили с Петенькой своим.
 Нина с благодарностью и нежностью посмотрела в глаза неофициальной свекрови и послушно пошла с ней рядом.
       - Ну, вот  мы сейчас и пельмени разогреем. На газу быстро закипят. Ефросинья, я где-то вчера не нашёл перец молотый, что – то аппетит появился, вчера с гостями плохо поел, расстроился сильно.
       - Спасибо, Петя, за пельмени. А перец в тарелке с ложками на полочке, - она поднялась, достала пакетик и подала мужу. Вскоре закипели пельмени, и они сели за стол. Тут же вышел Кузя и дочь Ефросиньи Соня и, умывшись, сели за стол кушать. Петр проговорил:
       - Ну, вот и жених с невестой проснулись. Проспали, братика Васю-то в армию проводили. Ну, да ладно, давайте выпьем за счастливую дорогу, дай бог ему счастья, и удачи по службе, и чтоб вернулся  домой жив, и здоров.
       - Да, да надо чтоб вернулся. Уехал парнем, приедет папой, мы ребёночка ждём отец. Смотришь ты и дедом станешь к тому времени, - проговорила с радостью Ефросинья.
       - Так это что же получается? Я буду дедом, а я ничего и не знаю. Так, тогда подождите, выпьем сначала за дорогу, а потом видно будет, - Пётр налил себе и женщинам по стакану водки и поднял над столом, женщины тоже подняли, чокнулись. Пётр выпил залпом весь стакан и стал кушать пельмени, дети тоже наклонились над своими тарелками. Ефросинья пригубила водку и поставила стакан на стол и отодвинула от себя в сторону, Нина выпила весь стакан, поморщилась, дохнула всем ртом и стала кушать. Ефросинья покосилась, сморщила губы, моргнула глазами, но ничего не сказала, а сама подумала, - «Эх, не надо бы так. Как бы за старое не взялась. Хана, да и только. Эх, горе горькое, эта женская доля. Мужик пьёт – один угол дома горит, а баба запьёт – так весь дом огнём берётся». Она опять промолчала, лишь глубоко вздохнула и стала кушать пельменную жижу. Когда покушали, Нина проговорила:
      - Ну, Кузя, собирайся, пошли домой. Избу надо протопить, управиться по дому, кур покормить, да поросёнку дать еды.
       - Нет, мам, ты иди, а я тут останусь. Тут хорошо, тут тепло и всего полно, да мы с Соней играть будем, - он посмотрел сначала на мать, а потом на Соню, которая опустила голову ещё ниже и промолчала. Ефросинья заметила реакцию дочери, и больная догадка кольнула её в сердце. И мысль кипятком плеснула в голову, и жаром загорелось лицо: - «Ах, ты поганец этакий, ты же с ней грехом занимался, у тебя ж «кобелёнка» известные игры. Она ж нос-то уткнула в тарелку, покраснела всё лицо, а ты, змеёныш, даже глазом не моргнул».
Ефросинья провела ладонью по лицу, глубоко с горечью вздохнула и проговорила тихо, но зло:
     - Нет, Кузюлёнок, иди с мамой домой, да играть ищи себе других друзей, к нам приходи только с мамой. Собирайся, иди, - она хотела что-то ещё сказать, но смутилась перед мужем и Ниной, промолчала и вышла из - за стола, давая понять гостям, что пора по домам расходиться. Нина поднялась, надела косынку, накинула на плечи пальто, хотела взять на руки Кузю, но тот уже сам оделся и подошёл к порогу, Нина осмотрела осоловевшими глаза комнату, остановила взгляд на бутылке, подошла  к ней, резко взяла и налила полный стакан, и молча выпила. Хотела что-то сказать, но только махнула рукой и тихо произнесла:
     - Простите вы меня. О, Господи! Пошли мы. Не обессудьте, люди добрые.
 Нина с Кузей пришли домой, но топить печь Нина уже не могла и, как была одетой, так и упала на не разобранную койку и уснула. Кузя тоже не разделся и лёг рядом с матерью, просунул руки к ней за пазуху, валенки сбросил, а  ноги протянул ей между колен и тоже уснул. 
      Ефросинья встала рано, затопила печь, и ушла доить корову.  Посмотрела на окна избы Нины и задумалась: «Почему это нет света в окнах, ей ведь на работу уже и надо идти». Она прошла в сарай, подоила корову и, выйдя из сарая, опять остановилась, огня не было видно. Она быстро занесла молоко в дом, пошевелила мужа за плечо, произнесла в пол голоса:
       - Что-то у снохи свет не горит. На работу же надо. Она же сегодня в первую смену должна идти. Петя, вставай, управься по дому, а я пойду, посмотрю, что там с ней. Если не сможет идти, вчера «перебачила» здорово, так я сбегаю на ферму отработаю за неё. Как, никак родня теперь, помогать придётся.
       - Сейчас я встану, а ты иди. Что поделаешь, раз так сложилось? – проговорил муж, потянулся и шумно выдохнул. Тут же стал слезать с койки. Жена переобулась в валенки, надела рукавицы и пошла из дома.
    Полная луна ярко горела на тёмно – голубом небе, светящийся венок окружал диск луны и делал её ещё красивее. Снег под ногами скрипел тонко и весело, и Ефросинье было приятно слушать этот скрип. Она прошла в ограду Нины и потянула скобочку двери на себя. Дверь бесшумно отворилась, оказалась незапертой. Толи ушла, да второпях забыла запереть дверь, или вчера не закрылась, как пьяная вошла в избу. В прихожей было светло от луны как днём, она тихо шагнула против двери в спальню, чтобы посмотреть, дома ли Нина. Нина лежала на койке с раскинутыми ногами, спала с присвистом носом, иногда что-то  произносила и постанывала. Кузя сидел у неё между ног и гладил ладонью между ног по волосам и тихо приговаривал:
      - «Киса, киса», хорошая моя «киса». Открывай глазки, ну, что зажмурилась? Кушать хочешь?..
 Ефросинья настолько оторопела, что не могла и слова сказать. В глотке засвербело, и она лишь крякнула. Кузя повернул на неё глаза и быстро убрал руку, и закрыл подолом халата ноги. Нина перевернулась на бок, и, вздохнула, беспокойно задышала, продолжая спать. Кузя кинул на Ефросинью злым взглядом и, «уткнулся» матери в шею, обнял её руками. Ефросинья не стала будить Нину; было стыдно самой и больно за Нину. Ну, а что делать-то?  А Кузя – то какой змеёныш - поганый. Он же поганец и с Соней моей шкодит, поди? Как вчера она смутилась за столом, вся покраснела и опустила глаза в тарелку. Хорошо хоть муж не заметил, а то. А, что, а то? Ну, что он сделает? И что я могу – то сделать? Не закроешь же ладошкой? Жалко чужую – подставь свою, так, что ли? Какой развратный мир пошёл. А то росли, берегли честь свою до замужества, до первой ночи. Простынь утром проверяли свекра. Да на свадьбе хвалились снохой. Ах, ха, ха, ха, ха, выродки,  вы!
    Ефросинья молча и тихо повернулась, открыла дверь, тихо её прикрыла и вышла на улицу. Пылая лицом, торопливо зашагала на ферму. Тут уже были люди и делали работу Нины, она поздоровалась и стала доить коров. После окончания работы Ефросинья зашла в аптеку, попросила продать ей порошков от бессонницы. Такие были и ей продали, она принесла домой, и похвалилась Петру, что купила себе лекарство. На что муж заметил:
       - Иди, Фрося, на ферму работать, бери группу коров голов тридцать, и без всяких порошков спать будешь на ходу, рада будешь месту, а то дома скота мало, управляешься быстро и вот, и мучаешься бессонницей. Или рожай ещё одного, всё забота и работы прибавится. А то Соня вон, какая большая стала, всё тебе помогает. Осенью в школу пойдёт, полдня в школе будет пропадать, а тебе одной скучно будет. Я всё в рейсах, да в рейсах, а, смотришь, тебя и на сторону потянет от безделья, или в пьянку ударишься. А бабу от пьянки, как и от разврата, ничем не остановить. Одно лекарство - от скуки, разврата, пьянки, разглагольствования, недовольство жизнью, недовольство начальством и правительством, неприязнь к соседям и вообще к людям, непонимание добра, порождение невежества, бескультурье, высокомерие и прочие пороки человеческой натуры есть работа от души, любая – лишь бы до пота, до усталости и, особенно интересно работать среди людей. Там ты видишь себя, какая ты есть, чего стоишь, на что способна, и будешь себя вести сообразно результатов своего труда и место себе найдёшь, и нос задирать не будешь выше лба.
     - Петя, какой ты у меня умный муж! Никогда не думала, чтобы ты так много зараз мог говорить и так всё умно и правильно.
     - Спасибо на этом, я позавтракал, и побегу на работу, машина на ремонте, а завтра или сегодня в ночь в командировку ехать в горы за лесом. Я там уже был с прорабом, теперь один еду, я в курсе дела, что и как, - надевая шапку, и фуфайку проговорил Пётр.
    - Ох, а что я тебе хотела рассказать, что я сегодня утром видела, что даже глаза лопаются от стыда.
    - Если стыдно, то и не говори. А вообще-то мне некогда, побежал я.
Пётр ушёл в гараж готовить машину в рейс. Домой забежал только в три часа дня за сумкой с продуктами и взял дополнительную тёплую одежду, и валенки, на случай если где машина застрянет и долго придётся ждать подмоги; это зима - не лето. Взял денег на всякий случай, вдруг бензину купить или ещё что.
    Среди дня, когда мороз немного спал, и солнце пригревало, дети собрались на берег Ануя кататься на санках. Туда пришли и Кузя, и Соня, и много других детей.
    - Сонь, давай вместе кататься на моих санках, да тебе и возить свои санки не придётся, - пригласил Кузя. Соня согласилась, и они стали кататься вместе.
     - Кузь, у меня новость, - заговорила Соня, когда они покатились первый раз.
     -Какая новость, так, поди, себе? - отозвался Кузя, управляя санки ногами, а руками обнял Соню за талию и прижался крепко к её спине.
     - Мамка от бессонницы купила себе таблетки, сейчас выпила и сразу уснула, я хотела отпроситься на каток, так не могла добудиться, так и ушла сама. Руками шевелит, что-то говорит, а поднять головы не может.
    - Так, говоришь, шевелится, а не поднимает головы? – допытывался Кузя, а в голове стал составлять хулиганский план, - знаешь, что я тебе скажу, если таблеток много, то возьми несколько штук и принеси к нам. Я тебе кино живое покажу.
     - Не ври ты, Кузя, кино только по телевизору, а живого нет.
     - А я для тебя живое покажу. Я тебе лохматую киску покажу. Твоя-то голая.
     - Ну и врун же ты, Кузя, где ты лохматую найдёшь? Это же у взрослых только бывает. Я у мамки спрашивала. Она меня в лоб ковшиком в бане стукнула и погрозила: - «Что если ещё такие вопросы буду задавать, то поколотит от души, что и сесть будет больно целую неделю».
      - Ты, что совсем глупая? Об этом же взрослых не спрашивают. Они думают, что мы совсем ничего не понимаем и не видели. Шерсть появляется на «кисе» когда она родить собирается, повзрослеет, а до этого можно не бояться, и не остерегаться. Так что ты, Сонь, никого не спрашивай и никому не говори, мы двое об этом знаем и больше никто не нужен. Вон, почему взрослые по двое живут и никому, ничего не говорят. Так, что приноси вечером таблетки и там увидим.
      - Угу, - согласно произнесла Соня, и они продолжили катание, и об этой запретной теме уже не говорили.
      Вечером Пётр приехал домой с лесом в кузове, а из кабины неслись визг и хрюканье маленьких поросят. Ефросинья была в ограде, управлялась со скотиной и, услышав шум машины, подошла к калитке.
     - Ну, Ефросинья, принимай новое хозяйство, да я поеду на склад машину разгружать, лес сдать надо.
     - Ты, где  это взял? – спросила Ефросинья и подошла к кабине.
     - Переночевал я на квартире, утром встали и в контору, выписали документы и я на склад. Там нагрузили быстро, и я поехал. В райцентре заехал на заправку, дай думаю подолью бензину. Смотрю, алкоголик пьяный подходит, руки трясутся и ко мне: - « Слушай, - говорит он, - купи поросят, а то свинью пропил, а поросята голодные, ведь подохнут же без свиньи-то».
 « Почём поросёнок – то будет?» - спрашиваю его. Он отвечает, - «По сто рублей дашь, то забирай все одиннадцать». А у меня только тысяча была, я ему об этом и сказал. А он говорит, - «Забирай десять, а один пусть сдыхает, что я сделаю».   
Посмотрел я на датчик, бензину, чуть больше половины бака, ну, думаю, доеду до своего района, и если не хватит займу у знакомых.  Приехали к нему, посмотрел, а поросята худющие и вши по телу бегают. Вот-вот - подохнут. Отдал ему тысячу рублей, забрал десять поросят и хотел ехать, а хозяин говорит: - « У тебя, поди, бутылка есть, а то забирал бы последнего». Бутылка у меня всегда в бардачке имеется. Отдал я бутылку, забрал последнего поросёнка. Застелил кабину дохой, булку хлеба покрошил, сложил их в кабину, отопление включил и поехал. Так всю дорогу с музыкой и ехал. Давай я их в ящик складу, и мы их в баню отнесём, соломки положим в ящик, а ты баню затопи. Я пока разгружаю машину, ты протопишь баню и воды нагрей, ванну старую занеси, вернусь домой и мы с тобой их с хлорофосом и помоем. Свари молочной каши литров пять, покормим после купания.
      - Ладно, сделаю. Не было печали, так купила баба порося.
Вышла Соня, встречать отца и посмотреть на поросят, но отец отстранил , лишь добавил:
      - Дочь, не подходи ни ко мне, ни к поросятам; вшей много, на тебя перелезут. Иди в дом, завтра посмотришь. Ладно, я поехал.
Пётр помог жене перенести поросят и, развернув машину, уехал на склад уже с включёнными фарами. Пока мать была занята баней, Соня вошла в избу, посидела, стало скучно. Она вспомнила про таблетки, взяла одну пачку и молча ушла к Кузе смотреть телевизор. Нина была ещё на работе, но через час пришла и она. Кузя и Соня разогрели суп на плите, вскипятили чай, заварили его покруче. А когда вошла Нина, Кузя объявил:
     - Мам, мы кушать приготовили, садись за стол. Сонь ставь еду и сама садись. А то мать там с поросятами возится, не до тебя там.
Нина смотрела и слушала слова сына и была сильно удивлена его переменам. Никогда он ничего не готовил, и тем более, не приглашал её за стол, и не говорил так ласково и тихо; всегда с криком и с руганью. Видимо при Соне так себя ведёт. Она переоделась в халат, обула тапочки и села за стол. Соня налила и подала суп в чашке, а Кузя налил чай в кружку, посыпал сахару и размешал ложечкой. В кружку незаметно опустил три таблетки, что принесла Соня из дома от бессонницы, размешал и подставил ближе к матери. Соня поставила тарелку с ломтиками хлеба и ложку. Нина заметила:
      -Вы – то садитесь со мной.
      - А мы уж покушали, пока тебя ждали, - поторопился ответить Кузя.
     - А мы лучше пока телевизор посмотрим, - добавила Соня и, подвинув стул к телевизору, уселась и включила экран. Кузя сел на диван и тоже стал смотреть передачу про  Анастасию Чехову. Нина покушала, выпила кружку чаю и стала мыть посуду и ставить её на решётку над плитой. Вытерла стол, добавила три полена в печь и почувствовала гнетущую усталость во всём теле, ноги заныли, руки почувствовали ломоту в суставах и боль в мышцах, голова стала кружиться, и её потянуло в сон.  «Видимо похмелье действует, - подумала она и решила, - «видимо, лягу я спать». Нина прошла к койке, сбросила одеяло на край койки, сняла тапочки и легла и, едва коснувшись подушки, уснула крепким непробудным сном.
  Кузя хихикал, указывая на экран, и толкал Соню в бок пальцами своей узкой и длинной ладони. Когда он сжимал пальцы в кулак, он едва был заметен на руке, будто и кулачка не было, а казалось, что рука кончалась культёй. Соня повернула голову к Кузе и кивнула в сторону койки. Нина спала и храпела, иногда что-то произносила, но было непонятно слов. Кузя выключил телевизор и подошёл к койке и стал трясти мать за плечо, та произнесла:
   - Ну, угу, ох, фу ты…
   - Теперь и пушкой не разбудишь, с похмелья, да и таблетки, я три бросил, наверно, сильные. Вон храпит как кобыла в возу.
    - Ты зачем три-то бросил, я ж тебе говорила и одной достаточно через глаза, мамка ела по половинке таблетки, и действовало; по три часа днём спала, а ты аж три.   Куда это столько?
      - Ничего, выдюжит. Водки целую бутылку за вечер выпивает и ничего не делается.
      - А ты-то пил хоть раз? – поинтересовалась Соня.
      - Когда трезвая она не давала мне пить. А как уснёт, и водка оставалась в бутылке или в стакане, так я пил, сначала помаленьку, а сейчас стопку могу выпить. Давай посмотрим в сумке у неё, может с собой, что принесла с работы.
Кузя прошёл в кухню, взял сумку и развернул. В ней оказалась бутылка, но в ней было водки немного. Кузя проговорил:
     - Вот нашёл, давай выпьем, ты будешь?
     - Не знаю, я не пила ни разу, только пиво один раз выпила, ничего будто.
     - Тогда давай сейчас разопьём, остатки сладки, как говорится.
Кузя налил водку в кружку и стал пить, сделал три глотка и остановился. Отслонил кружку и выдохнул по взрослому. Подал остаток Соне. Та взяла и приложилась к кружке, сделала один глоток и отставила кружку и кинулась к ведру с водой, набрала воды и проглотила, и лишь тогда произнесла:
     - Какая гадость, и как её только взрослые пьют?
    - Это сначала так, а потом привыкнешь. У всех так начинается, я слышал разговор в забегаловке. Да и она так говорила братану твоему, когда с ним женихалась, сколько лет, я же всё слышал и видел. Особенно когда ночь лунная и в избе всё видно. Я сначала лягу в коечку и будто усну, храпеть потихоньку начинаю. Она меня потрогает за плечо, а я не отзываюсь, будто сплю. Они раздеваются догола и начинают осеменяться. Я одеяло немного открою и всё смотрю, что они и как делают. А вчера у пьяной смотрел её «кису». Она только похрапывает и «двошать» начинает сильнее. Будешь ещё пить? На, ещё глоток выпей, остальное я допью, что добру пропадать.
Кузя подал кружку Соне, та глотнула и отставила кружку, но запивать водой не стала, а лишь с шумом выдохнула, как обычно делал отец. Кузя допил, что осталось, и кивнул головой на койку, где лежала Нина. Она сильно прижала подушку к груди и целовала её, и что-то говорила невнятными словами. Лишь можно было разобрать, как она произносила сиплым голосом:  - «Милый, милый»…
     - Это она Ваську, твоего брата во сне видит, с ним целуется. Видишь, коленками трёт и дышит, как запалённая кобыла.
 Кузя подошёл к койке, отбросил край одеяла, потряс ногу, потом забрался на койку и сел на колени у неё в ногах.
    - Вот смотри, какая лохматая. Не то что твоя – голая.
Он стал гладить обеими руками по волосам. Нина зашевелила животом. Кузя попросил:
      - Подай вон на окне стакан с постным маслом.
Соня пожала плечами,  но стакан подала. Кузя окунул кулачок в стакан и направил его в «рот кисе» и просунул до самого локтя. Нина затихла, насторожилась, но подушку ещё сильнее прижала к груди.  Соня заметила:
    - Ей, поди, больно? Что ты так  - то? Так не делают. Я тоже видела как надо.
Дверь с шумом распахнулась, и с руганью и криком вбежал в избу отец Сони. Он поздно управился с лесом, да пока отогнал машину в гараж, стало совсем темно. Но, идя мимо дома Нины, заглянул в окно, в котором горел свет и разглядел эту гадкую картину Кузиного хулиганства и издевательства. Он сильно ударил ладонью Кузю по спине, что тот даже упал на пол, схватил Соню за волосы и поволок её домой. Волок её по снегу босой и ругался страшными ругательствами. Затащил в дом и стал ладонью бить по заднице, пока, услышав крик, не вбежала Ефросинья и не отобрала дочь у отца. Немного успокоившись, отец и мать пошли в баню мыть поросят, а там он  рассказал о виденном происшествии. Помыли поросят, но от расстройства сами мыться не стали, а долго сидели и думали и решали, а что же всё-таки делать, как быть? И откуда эту Нину чёрт дал? Этот же гадёныш и Соню развратит. И не выгонишь её из избы. Говорит, что любит Василия и будет его ждать. А сама и потерпеть не может. Какая горячая, нашлась. Чуть ни до самого рассвета просидела Ефросинья с Петром в бане, всё говорили и говорили,  и обдумывали, как выйти из такого положения, как защитить дочь, и как, при этом, не навредить людям.
Конечно, свои интересы близки душе, но ведь и с другими считаться надо. Вон у врачей девиз, какой есть – «не навреди». А как тут-то делать. Тут придётся защищать интересы только дочери, а о себе придётся забыть и махнуть рукой на своё благополучие.
Из бани они вышли и стали управляться по хозяйству. Воздух утренний хоть и был свежий, но чувствовалось потепление. Шёл нежный пушистый снег. Пётр пошёл в сенник, надёргал из стога сено, отнёс в ясли корове и телку, почистил в стойлах, набрал в поленице дров и занёс в дом. Ефросинья чистила картофель для супа, проговорила:
     - Петя, куда сегодня поедешь, сумку  - то готовить?
     - Не надо, - только и сказал муж и опять вышел во двор, взял лопату и стал чистить от снега дорожки до самой дороги. По селу пели петухи на разные голоса, Пётр прислушался, пели они по порядку; сначала ближние, потом дальше и дальше, потом опять начинал ближний. Засветился небосвод на востоке, горы сказочными шатрами с белыми куполами стали обозначаться на горизонте, самая высокая гора сразу за селом свою вершину прятала в густом облаке. На ферме в помещении фуражных коров и родильного отделения вспыхнули огни в окнах. Пётр присмотрелся, как ему показалось сказочным и красивым эти освещённые окна. Эти здания казались ему как корабли в гавани, где он служил свою четырёх летнюю службу. Давно это было, а вот, поди ж ты, не забываются те дни и картины; толи в молодости многое запоминается, толи действительно это так красиво. И почему не согласился, при беседе с комиссаром, остаться на сверхсрочную службу? Нет, потянуло в село, в колхоз. Думал трудно людям там без него жить и работать.  Приеду, мол, домой, работать буду, людям пользу буду приносить, село и колхоз крепить буду, а люди увидят и спасибо скажут, похвалят его за старание и за жертву, что он оставил морскую службу и сменил её на шофёрскую работу, на работу в колхозе. А тут и сильно – то и не заметили,
кроме как свадьбу сыграли, да дом построили. А остальное всё как у людей, как у всех, как всегда. И молодость прошла, и азарт пропал, а тут ещё дети какие – то непутёвые. Василий, вроде, способный на работу, всё у него получается, и Монахов часто хвалил его и спасибо говорил за сына. Да вот судьба связала его с этой артисткой, с этой несчастной женщиной. Родители ей дали то, что способные были дать, и красоту лица и статную фигуру и такие милые глаза,  и роскошные волосы, и ямочки на розовых щёчках, а какие ладони и пальчики на них, просто загляденье. Эх, да, что я задумался и вспомнил Нину. Что самого тянуть стало к ней, или что с тобой Пётр, одумайся. Она детей твоих с пути сбила. Одумайся! На кой тебе её ямочки и пальчики. Дети, дети твои важнее всего и всех на свете. Их не только жалеть, а их спасать надо от этой очаровательного несчастья. Василий в армии послужит, возможно, и одумается, найдёт себе поскромнее, и посчастливее какую. Служба бы удалась. Это куда ни шло – вырос Вася, взрослый теперь, солдат, выдюжит, поди, сам пусть решает. Всё равно отца не послушает. Тут сейчас не до него. Что с Соней – то делать? Что? Не уезжать же из села своего! Стоп, стоп, погоди-ка! А почему бы и нет…
Пётр поставил лопату к стене веранды и не заходя в дом пошёл в гараж.
   Не отвечая ни на какие вопросы, Пётр сдал машину, написал заявление об увольнении из колхоза и, снявшись с учёта, уехал в город. Вернулся домой ночью на автобусе через неделю. Объяснил только жене свою задумку и оставив её одну в доме со своим хозяйством, и забрав дочь, вновь уехал в город к своей старшей сестре, которая работала на сахарном заводе и жила вдовой в двухкомнатной избушке. На следующий день Пётр пришёл с сестрой в отдел кадров и его приняли шофёром на старенькую машину на внутри заводские транспортные работы. Дочь они с Федосьей определили в детский садик, что находился рядом с их избёнкой. Проработал Пётр на грузовике до весны. У заместителя директора по снабжению личный шофёр ушёл на пенсию и Петра взяли на его легковую машину, так как Пётр знал все районы этой зоны и легко ориентировался в пути. Это было удачей для Петра, можно, хоть реденько домой наведаться, хоть на ночку.  В один из приездов домой он приказал жене продать всё хозяйство и готовиться к переезду в город. Ефросинья так и сделала.
     Первое письмо Нина получила от Василия через месяц после отправления в армию. В каждом предложении Вася называл Нину, моя любимая жена, милый мой человек, моя единственная и неповторимая мечта. И клялся в вечной любви. Нина проплакала всю ночь над этим письмом. Она понимала, что Вася, её любимый человек, говорит правду; он не знал до неё женской ласки и любви, женского колдовства и душевной и телесной близости и потому он не мог сравнить её ни с кем. Он не мог познать разницу одной женщины с другой. Есть ли женщина слаще Нины, горячей и желанней. И потому он от всего своего пылкого и юного сердца был поражён и до безумия влюблён в Нину. Он и писал ей такое длинное письмо, отражая в нём свои воспоминания о близости, все её поцелуи и пылкость интимной жизни. Он перечислял все её встречи и случаи, все её ласки. Читая это излияние своей прерванной любви, Нина начинала вспоминать её встречи и объятия, и на улице, а потом и дома. Он писал только радостные и желанные, и пылкие встречи, но ни разу не упомянул про капризы появившегося и немного подросшего Кузи. Он ни слова не сказал о его капризах, а когда стал разговаривать, употреблял бранные слова в адрес Нины и Василия. Она понимала, что он не хотел её огорчать, тем самым, как бы старался, этим самым, простить этот неприятный осадок, что оставался в душе и Василия, и тем более Нины. В конце письма он передал привет матери,  отцу и Соне. Одним предложением он сообщил, что его направили на ускоренные курсы танкистов. Он этим доволен, потому что это была его родная стихия, в которую ещё в те годы ввёл его инженер Монахов. Передавал привет и ему. Через месяц пришло ещё одно письмо, в котором, как и в первом, он писал, что очень о ней скучает, и душа так и рвётся домой. А на службе появилось изменение; после первой практической езды на полигоне, его перевели в ремонтный цех по ремонту двигателей, а когда он за сутки снял двигатель с машины и разобрал, а к утру собрал, то сослуживцы сильно удивились. Двигатель он не стал весь перебирать, так как определил, что нужно было заменить один коленчатый вал, что он и сделал. Весть дошла до начальника штаба, который прибыл тут же, и понаблюдал, как Василий ставил двигатель на место, и как Василий к обеду завёл танк и проехал по машинному двору. Начальник ничего не сказал, а наутро пришёл приказ направить Василия в институт бронетанковых войск на третий курс. Василий был очень рад такой судьбе и с большим рвением, не признавая дни и ночи, взялся за учёбу. Нашлись и друзья, они отлично знали теорию, но всё чаще и чаще обращались к нему по практическим вопросам, по изготовлению деталей, сборке и обкатке машин и отдельных узлов, он это знал отлично. Поэтому друзья к нему привязались очень крепко, и получилась действительная крепкая мужская дружба на всю жизнь. В коротких встречах на свободную тему они договорились посвятить оставшуюся жизнь армии. Он об этом и писал Нине; нужно потерпеть три с половиной года и тогда он получит диплом инженера, будет жить в военном городке, получит квартиру и тогда перевезёт Нину к себе. А сейчас он не может приехать к ней ни на один час, занят до самой головы. И часто стал спрашивать, что там и как с будущим ребёнком, его ребёнком. Нина всё молчала о своей беременности до конца учебного года Василия, чтоб не навредить его учёбе, но в конце концов сообщила, что у неё случилось несчастье. Однажды она привязывала первотёлку, у которой на шее была гнойная рана, а она не заметила и стала привязывать, а тёлка мотала головой и не давалась. Нина одной рукой стала гладить тёлку по шее, а другой потянулась за концом цепи, тёлка резко мотнула головой и рогом ударила под низ живота Нину. Она крикнула и отошла к стене и привалившись спиной опустилась на пол. Хорошо, что рядом оказался сторож Миша и ветеринарный врач. Они видели это, и подошли узнать, в чём дело. У Нины начались схватки. Врач понял, что это будет выкидыш, и скоро перенесли её в машину, и он сам отвёз её в больницу. Нине сделали кесарево сечение и вынули мёртвую девочку. Она об этом и написала Василию. Просила не беспокоиться, что всё прошло и она опять на работе, а  насчёт дочери, пусть не сильно переживает, сама жива и здорова, а дочерей и сыновей у неё там много. Она с юмором дописала, что было бы кому кормить и ухаживать, а нарожать труда не составит; раз и готово, сын или дочь, а хоть двоих сразу. Василий переживал, конечно, но боль эта постепенно стала стихать. Но в то же время его ум и память была сильно и полностью заняты занятиями, и он всё реже стал о ней вспоминать; лишь когда сдадут сессию и несколько дней у него находилось свободным несколько минут, он вспоминал Нину и тут же садился писать ей письмо, в котором вновь и вновь описывал свои с ней встречи и его пылкую любовь.
                Отпуск.
      После окончания института Василию дали отпуск, и он сразу же поехал к Нине, хотя знал, что его родители переехали в город и работают на сахарном заводе, в цехе по упаковке готовой продукции. Но к родителям он не заехал, а напрямую прибыл в своё село и к Нине. У неё в семье ничего заметного не произошло. Кузя два года ходил в детский сад, а потом пошёл в школу и сейчас он учился в четвёртом классе. Писал он очень плохо, правил никаких не знал, не читал и ничем школьным не интересовался. Вообще он не хотел учиться, и ходил лишь только потому, что дома было одному скучно, друзья были в школе, и играть было не с кем. Нина на второй же день пожаловалась Василию о плохом поведении сына, но умолчала о его интимных проделках, когда она бывала пьяной или в сонном состоянии, а от чего это она не знала. В первый же день Кузя устроил истерику и Василий вынужден был выйти из избы к соседям, и дождался, когда Нина пришла за ним и сказала, что Кузя уснул. Ночевали они в бане; там было чисто и тепло. Они не уснули ни на минуту; целовались и занимались любовью, и Василий всё говорил, - «что нужно заложить новый фундамент новой жизни». Нина с огромной радостью и охотой, с восторгом и неограниченной самоотдачей помогала ему в этой, очень нужной, и важной работе. Когда Нине приходилось работать в ночной смене, это им было удобнее. Они ночевали на ферме; обходили родильное отделение, проверяли тёлок, помогали тёлкам, которые телились. Миша сторож в эти ночи уходил домой, и приходил только, когда приходилось сдавать смену утром. С осени отёла было мало, который всегда скапливался к концу зимы и началу весны. Массовый отёл приходился на февраль и март месяцы. А сейчас время приближалось к новому году, который встречать ему с Ниной не придётся. Он стал в жизни замечать, что как он встретит новый год, как проведёт его, и какие будут успехи или наоборот неудачи, так и пройдёт весь год. И хотя это всё чаще и чаще стало подтверждаться, но Нине он об этом не сказал, чтоб не портить ей самочувствие. Они побывали в гостях у всех родственниках Василия, ходили в кино и на репетицию клубных артистов. Василий привык к трезвой военной студенческой жизни и поэтому выпивки избегал и в гостях предупреждал сразу, чтоб на стол жизненное зло не ставили. Он с радостью и подробно рассказывал о своей службе и учёбе. Старослужащие родственники и друзья по - хорошему завидовали, и радовались счастливо сложившейся судьбе Василия.
      Отпуск пролетел как один день. Третьего января надо быть в части, а тут дорога только три дня, да к отцу с матерью надо хоть на день заехать. Василий до сих пор не знал причины, почему отец уехал в город. В колхозе его почитали, он был всегда с заработком, и вдруг уехал. Письма писать отец не любил, раза три вызывал на переговоры по телефону, да писем пять писал ему в часть. Нина тоже не знала истинной причины уезда Петра в город. Она даже не попрощалась, когда Пётр приехал утром на машине за Ефросиньей. Нина была на работе и не могла даже попрощаться с ними.
      - Ну, миленький Вася, до свиданья, мой голубчик сизокрылый, мой Васенька, моя ты душенька. Я наверно не вынесу такой долгой разлуки с тобой. И, что же мне теперь с собой делать. Разыгралась во мне вновь моя любовь и страсть, что и сил нет перенести это и вынести невозможно, - со слезами на глазах приговаривала Нина, когда Василий садился в автобус, который шёл до города, где жили его родители.
     - Терпи, атаман, героем будешь. Мне тоже без тебя мука тяжкая, но что можно поделать? Военный живёт по приказу. Приеду в часть, и там выйдет этот приказ, где мне быть от меня не зависит, куда пошлют туда и уеду. Но не печалься, я напишу тебе с дороги, и с места куда назначат.
     Автобусист дважды посигналил, дожидаясь, когда лейтенант войдёт в автобус, и как только он шагнул на ступеньку, он включил скорость и на ходу закрыл дверь. Нина хотела тоже войти в автобус, но не успела, и она отслонилась и упала в снег на колени. Надо бы встать и помахать рукой  Васи, но она продолжала стоять на коленях, вздрагивая всем телом от рыданий. Она понимала, что  это счастье больше не повторится. Что-то в груди оторвалось и захолодело. Это было женское предчувствие, которое её никогда не подводило. Счастье приходит нечаянно, неожиданно, а несчастье даёт о себе знать; сердце рвётся, а душа всё видит и знает, и заранее предчувствует. Какое же ещё может быть несчастье? Сколько его мне причитается в жизни? Как избежать, куда деваться?..
               
                И вновь одиночество.

До тела охотников было много, а вот для души и для сердца никого не было, это Нину злило и старило без времени. Первое письмо от Васи она получила в день его приезда в часть. Вася опять подробно вспоминал их любовь и радовался как ребёнок её ласкам. Подробно описывал её поцелуи и нежности  и даже в конце письма написал четверостишие, о её красоте и очаровании. Нина прочитала несколько раз и заплакала. Она теперь, как на автобусной остановке, на проводах Васи, плакала навзрыд. Она не хотела так, но само собой получалось, и сдержать себя у неё не было сил. Она положила письмо в лифт и носила его целую неделю. Нет, нет, да вынет, да прочтёт пока одна, пока людей нет, и пока Кузя не видит. Потом в банный день вынула и спрятала в пакетик, что хранила в постели, в отверстии, прорезанном в матраце. Там хранила, чтоб Кузя не видел, да не нашёл и не вскрыл. А найдёт, то обязательно прочитает, и расскажет друзьям о материных  шурах – мурах. После нового года Кузя собирался утром в школу, а туда не приходил, а болтался возле магазинов или в кафе, а если мать работала в ночную смену, то он уходил на ферму, а сумку прятал в конуру собаке. Скотники к нему привыкли, а ветврач его опекал, в обед сажал с собой обедать, а когда оказывал помощь при отёле тёлок, то брал его с собой, то сумку поднести, то шприц подать, то лекарство. Иногда, посылал в магазин за четком. Поначалу стеснялся давать выпить Кузе, но он сам однажды попросил выпить хоть капелюшечку. О том, что он не ходит в школу, учителя матери говорить не стали, без него было намного лучше. Ученики до сих пор вспоминают его ответ по русскому языку. Однажды его вызвали к доске, и учительница спросила:
       - Кузьма, назовите имена существительные мужского рода?
       - Мужик, кобель, жеребец, бык,  - отчеканил, как никогда, Кузя.
       - Ну ладно, пусть будет так. Назовите имена существительные женского рода?
       -  Сука, змея, кобыла, свинья, баба, - ответил Кузя, а весь класс покраснел и опустил глаза от стыда в пол.
После этого его не спрашивали, а вскоре он не стал ходить в школу.
       И вот теперь, с добрым намерением, врач стал опекать Кузьму, надеясь хоть к какому-то делу его приспособить, -  «а то будет болтаться без ума и без дела. А то смотришь и образумится и вернётся в школу, хотя бы семь классов кончил, а там можно будет и в училище пристроить. Знамо дело, безотцовщина, ущербный ребёнок, да и развратный с малых лет, сразу видно по разговору и по тому, к каким словам проявляет интерес. Очень внимательно слушает брехни пьяных мужиков и повторяет их слова, а немного погодя и делать будет так же, как и они. А возможно он уже и шляется по девкам. Не по возрасту рослый, и свободного поведения, да видимо  раза два сидел по два года в одном классе. Да, кажется, не с семи лет пошёл в первый класс, а старше. Всё к одному, куда ни кинь - всё клин. Надо убеждать, чтобы в школу вернулся, и сходить в класс на занятия, внимание обратить, повлиять как-то надо, своих детей нет, так хоть этого оболтуса на ум наставить постараться».
     - Слушай, Кузьма, ты, почему в школу бросил ходить? А давай   мы с тобой вернёмся в школу, я с тобой похожу сначала, а потом уроки будем готовить вместе. Как ты на это смотришь?
       - Нет, я не хочу в школу, я буду, как ты работать. Вот с тобой потренируюсь и буду телят таскать при родах, да уколы ставить, - ответил с самоуверенностью Кузьма.
       - Нет, голубчик, тебе без диплома эту работу не доверят. Я окончил десять классов без троек, а потом институт, да на практике несколько месяцев под наблюдением опытных врачей. А ты думал это просто? Взял шприц и набрал лекарство и ставь укол, а нет, так не бывает. Надо знать от чего и чем лечить. Помни изречение, что врач лечит человека, а ветврач лечит человечество.
        - Нет, я не пойду в школу. Я поучусь у тебя, и буду работать твоим помощником. Ты будешь определять, какую скотину, чем лечить, а я буду уколы ставить. Я буду делать всё при тебе, без тебя я не буду уколы ставить. А телят вытаскивать и морды им обтирать, и в клетку занести, я уже умею, сколько раз мамке помогал. Только хотел спросить вас, какие уколы мне принять, чтобы быстрее вырасти, особенно чтоб игрушка подросла. А то с кем ни договорюсь, а она потом и упрекает, у тебя, говорит, ещё игрушка маленькая.
     - Да ты не ходи к бабам, ходи к ровесницам, не будут упрекать. У рожалых баб тебе не по размеру. Успеешь вырасти, не горюй, всего наглядишься, всяких познаешь.
          - Ровесницы жмутся, им только танцы, да поцелуи, а я этого не хочу. Мне надо как надо, - ответил Кузя, чем самым поставил все точки над и.
     Ветврачу ничего не оставалось сделать, кроме как, согласиться с доводами своего подшефного. «Ладно, - подумал Иван Васильевич, - пусть будет по-твоему. Я научу тебя, кое-чему. А то и вправду станешь помощником. Что я теряю? Время есть. Всё при деле будет». Волна доброго желания заполнило его душу и добрые мысли заставляли приступить к добрым поступкам. Но только упустил из виду Иван Васильевич, с кем и в какое наступившее время имел он дело. Во благо ли пойдёт Кузе его добро. «Хоть не большой, а всё же кусочек хлеба в жизни будет иметь. И в колхозе оклад назначат, и люди всё приходят за помощью; то свинья заболела, то корова захромала, то трудный отёл у коровы случится. Какую ни наесть помощь окажешь, а тебя и накормят и на бутылочку дадут. Главное люди много раз спасибо скажут, не то, что в колхозе».
      - Хорошо, пошли в мой кабинет, порядок, для начала, наведём, пригласил врач Кузю.  Они прошли по пролёту и в углу здания, рядом с комнатой отдыха, зашли в комнатку. Иван Васильевич обвёл рукой кругом и предложил:
     - Вот, что, дружище, надо всю паутину собрать, стены и потолок побелить, пол помыть. Скоро женский день, надо чистоту навести. Ты хоть умеешь белить – то? – обратился он к Кузе.
     - Умею, в школе научили. Один раз стену ободрал, так заставили забелить. Уборщица показала, как делать. И дома печь подбеливал несколько раз. А перед новым годом, мать белила избу, а я потолки белил. Мать не могла на высоте белить, после Васьки – «осеменатора» у неё голова кружиться стала. Наверно опять «забрюхатела» от него.
      - Кузьма, прекрати так выражаться, повежливей надо, что ты так, слушай, как люди говорят, и учись вежливости. Какой ты грубиян, право! Она же тебе мать родная. Она же тебя на свет родила. Ты мир увидел благодаря матери. Ты представляешь, что нигде жизни нет во всей вселенной, а мы живём, и мир этот видим! Это счастье – то, какое, об этом постоянно помнить надо и мать свою благодарить за то, что она тебе такое счастье дала, произведя тебя на свет. А как ей это трудно далось, ты и представить не можешь!
         - Чего тут представлять? Что баба, что корова – одинаково. Бык запрыгнул, осеменил, или тётя Клава осеменит, и глядишь, и телиться время пришло. Ну, каких - то полчаса покряхтит, и всё прошло. Если что не так – ты поможешь. А как вывалится или вытащим, я ему морду оботру соломой и в клетку отнесу. Вот и вся работа. Что тут трудного? Не понятно. Все живы, здоровы и,  недолго, снова коровья свадьба. Оно и у баб так же. Что тут антимонию разводить.
        - Кузьма, прекрати ерничать. У тебя, что ничего святого нет, что ли? Ты же человек, а он должен отличаться от скотины. Если не прекратишь так об матери говорить, то я тебя поколочу, или не возьму в напарники к себе. И будешь ты болтаться как бездомная собака по селу. В нашей профессии нужно иметь доброе человеческое сердце, мягкий характер, чуткие руки, и внимательные глаза. Тут ворон ловить не надо. Мы, хоть и не инженера, но в голове много надо хранить и помнить. Мы имеем дело с живым организмом, и оказывать помощь надо быстро и правильно. Грубость нам не подходит, ересь плести запрещаю. Если желаешь со мной работать, я не против. Но с условием; нарабатывай в душе доброту, вежливость, внимательность, выкинь из употребления пошлые, грубые, матерные слова. В нашей работе нужна вежливость и доброта. Ты, меня понимаешь, что я тебе говорю? Или тебе эти слова и определения неизвестны и не понятны? Так ты спрашивай у меня. Я тебе буду пояснять и рассказывать. А красота человека это очень редкий дар природы. Это великое и редкое в жизни счастье. У твоей матери это есть. И ты должен этим гордиться, гордиться своей матерью, гордиться её красотой. Радуйся такому счастью, ты понимаешь, или нет? – вразумлял Иван Васильевич Кузьму.
             - А чему тут радоваться? Киса у неё лохматая и широкий рот, у Соньки намного лучше. Только жаль, что уехала куда – то с отцом. Подросту, всё равно найду. У неё красивее, и не заросшая шерстью. А ты, красота, красота, - ерничал Кузьма, но уже не так настойчиво.
          - А ты откуда знаешь про  кису, смотрел, что ли? – в большом смущении спросил Иван Васильевич.   
          - Смотрел, конечно. Один раз утром рано, она с похмелья попросила попить холодного чаю, ну я и дал ей чаю, а в нём размешал две таблетки от бессонницы, она и захрапела; руки ноги раскинула и лежит на койке, а уж светать начало. Я вперёд видел как они с Васькой «шмыгались» в голом виде, я на печке спал, а потом проснулся и тихонько наблюдал за ними. Сильно они радовались этим занятием; то гладили друг друга, то обшаривали, и всё время целовались, а Васька целовал её с пяток до макушки, а она только лицо и дружком всё забавлялась; то потрясёт, то погладит, а то и целовать начинала, а потом опять ездить начинали, то он на ней, то она на нём. Я и подумал, а что там такое хорошее, что они так радуются, дай, думаю, погляжу. Давай её толкать, она мычит и не может головы поднять. Тогда я откинул подол, погладил, молчит, убрал одну ногу, молчит, убрал вторую ногу в сторону, молчит, стал гладить – она замычала. Я вперёд с Сонькой то имел дело и видел, что Васька делал. Дай, думаю, и сам попробую. Забрался, слышу, дышать тише стала. Взяла меня за голову и к животу прижимает. Не знаю, что ей почудилось, а может, и поняла, но я и пошёл «юзгать». Но мне это не понравилось; и волос много и широкая у ней киса. Я слез и перешёл на свою постель, а утром Соньке рассказал, да похвалил её, что она лучше. Потом через неделю, она опять пьяная пришла, едва в избу вошла. Упала на пол и сразу уснула. Смотрю, Сонька приходит, поесть мне принесла, поел я, а Сонька говорит, что тоже хочет посмотреть поближе, что там есть. Я так же разложил, и стали рассматривать и Соньке показывать, а потом намылил кулак и стал кулаком шуровать. Тут вдруг отец забежал, ударил меня, схватил Соньку за волосы, и уволок домой, а вскоре они уехали, а куда не знаю, я поскучал, поскучал и давай физзарядкой заниматься дома с ней, когда она пьяная приходила. Потом она один раз притворилась, что пьяная  упала на койку не раздевшись, а я принялся за своё дело. Она обхватила меня руками и к себе прижала и давай меня подкидывать, только держись. И вот с тех пор, как Васька уехал, и Соньку увезли, я всё с ней зарядкой занимаюсь. И в баню ходим вместе, и там тоже, только свет не включаем, наверно стесняется, а я ничего, привык уже. И чужих мужиков отвадил приходить к ней.
        - Да, ну, а как это? – спросил Иван Васильевич, втянутый в невероятную авантюру Кузьмы.
       - А вот так; приходит, какой «хахаль» к нам, начинают шуры -муры разводить. Я из избы ухожу, не мешаю им. А потом бегу к жене «хахаля» и говорю, что муж, мол, твой с ней занимается у нас дома. Та к нам и шум поднимает, и скандал на всё село, всем плохо. Особенно не в нос начальнику, какой попадётся. Вот с недавних пор и отвыкли к нам ходить. Я теперь дома сам хозяин. Она работает, а я и школу бросил, всё дома, да дома; хорошо дома быть. Иногда летом на покосе бываю, или на зерновом току зерно сушим с пацанами. А как надоест – бросаю и там.
   У Ивана Васильевича шелохнулась какая – то неуверенность, в том, что его намерение воспитать Кузю и привить ему нормальные человеческие понятия, правила и поступки, может ни к чему не привести. Его место только в тюрьме, он туда настойчиво и постоянно стремиться.
     - Ну, ладно, «испыток - не убыток», - произнёс свою думу вслух, а потом добавил:
     - Пошли, кабинет в порядок приведём. Завтра восьмое марта, и у нас с тобой, чтобы было всё в порядке.   
      - Пошлите, я не против, - согласился Кузьма и пошёл следом за врачом.
Иван Васильевич снял плакаты, сложил книги и журналы в мешок и вынес в коридор, размешал застоявшуюся известь в ведре, осмотрел щётку, поставил стол посреди комнаты и сказал:
        - Начинай, а я пойду  краску спрошу у уборщицы и швабру, потом пол помыть. А потом окна и двери прокрасим.
В коридоре раздался голос Нины:
       - Иван Васильевич, вас заведующий спрашивает, там начальник управления   Сливкин приехал, велел вам подойти.
      - Спасибо, Нина, сейчас иду.
Кузьма  добавил воды в известь, размешал сильней и, взобравшись на стол, стал белить потолок. А часа через два он закончил белить весь кабинет и пошёл искать уборщицу, чтобы взять у неё швабру и спросить краску со щёткой. Людмилу он нашёл в комнате отдыха; она там помыла полы и поливала цветы на окнах и поправляла шторы.
         - Привет, Люда, ты тоже марафет наводишь к восьмому марта?
         - Я ежедневно прибираюсь, работа такая.
         - Я помню, ты дояркой работала, а почему бросила, в уборщицы бы какую – нибудь старуху бы поставили, а ты поровая, в самом соку деваха и в уборщицах ошиваешься?
         - Вот за это самое и убрали, - Люда постучала пальцем по глотке, и кисло улыбнулась.
         - Понятно. Дай мне швабру пол помыть и если краска есть, то и её дай, я окно и дверь покрашу в кабинете врача.
         - Да ты оказывается, что-то ещё и делать умеешь. А ну пойдём, посмотрим.
        - Пошли, посмотрим, - ответил Кузьма, и, взяв швабру, а Люда банку с краской и пошли в кабинет врача.
        - Ничего, молодец, в общем – то нормально! А бабы говорят, что ты совсем никудышный мужичишка, только что в штанах ходишь.
   Кузьма защелкнул дверь на запор, обхватил Люду сзади за талию и плотно прижался к ней всем телом.
         - А ты, что, и в этом деле понимаешь, или просто балуешься? – поинтересовалась Люда, надеясь на удачный исход. Что-то давно мужики не подходят, пьяных только пьяные любят. А сейчас и Кузе буду рада, подумала Люда  и опёрлась руками о подоконник. Кузьма пристроился и запыхтел…
          - Да, ничего себе, мужик как мужик, чего ещё надо. Да ты оказывается молодой, да ранний, Кузьма, молодец, оказывается, не в первой видно?
          - Не в первой, не впервой. Давай  быстро порядок наведём вместе.
Люда взяла швабру, принесла помойное ведро с горячей водой и стала мыть стол от накапанной извести, а потом и пол. Кузьма стал красить окно. Вскоре они с этим управились. Ацетоновая краска быстро высохла, но запах стоял в кабинете сильный.
        - Кузьма, открой дверь и форточку, пусть проветрится, а я принесу запасную штору и горшок с цветком.
        - Неси, - отозвался Кузьма. И пока Люда ходила, Кузьма, хотя и с трудом, открыл форточку, и свежий воздух стал проникать в комнату. Потом они повесили тюлевую занавеску и поместили горшок герани среди подоконника. Сами полюбовались на свою работу, и вышли на крыльцо. Полная луна висела над горами и в полную силу освещала всё вокруг, были заметные избы и постройки в усадьбах крестьян. Стоял маленький морозец, едва, едва подсушивая влажный снег под ногами.
        - Избы видны, пока деревья не распустились, а чуть погодя, всё скроется среди пышной зелени листвы, редко какую избу увидишь даже и днём. Только горы, да сады, да свист соловьёв, вносит в природу свою часть, нашу, родную красоту, и будто людей тут нет, а одна ферма  только и работает, дышит и живёт. Я привык к ферме, к коровам; всё тут, да тут, и в школу ходить не стал из - за этого. Вот научусь  у Ивана Васильевича коров лечить, и буду у него помощником, и никуда не пойду отсюда. Мне и в деревню ходить не охота.
    Люда достала из кармана платья аккуратно сложенные дольки газеты и оторвала одну, потом достала щепотку рублёного табаку и стала сворачивать папироску, потом прикурила от зажжённой спички и неумело выпустила дым изо рта. Кузьма выставил удивлённые глаза на Люду и несмело спросил:
       - А ты, что куришь?
       - Да, Кузьма, курю. Что поделаешь? – ответила она и стеснительно отвернулась.
      - Ты, что фронтовичка или инвалидка Люд?  Не надо бы девушке этим заниматься, некрасиво, да и горько это. Я так лучше стопочку выпью, но курить не буду. Пробовал один раз с ребятами в туалете в школе, так чуть не захлебнулся дымом. Так с тех пор больше и не пробовал и не манит меня курить. Такая гадость. Ты молодая ещё. С чего это? – почувствовав, что-то необычное в жизни Люды, допытывался Кузьма.
       - Да, была причина, Кузьма, рассказывать даже стыдно.
       - Что уж там, Люд, расскажи. Мы с тобой теперь, считай, родня, как муж и жена. А вообще-то давай жить с тобой как муж с женой. Ты тут работаешь, и я              тут буду работать, и жить в этом кабинете. Кто нам указ?
Люда затянулась и выпустила большой клуб дыма, молча кивнула головой и искоса посмотрела на Кузьму, стараясь уловить истинное настроение и мысли Кузьмы. «Ей тоже хотелось жить по – человечески, как все люди, как её подруги и младше и старше её, но судьба всё шла наперекосяк, и жизнь не складывалась. Многие ухаживали за ней и просили близости до женитьбы. Она из жалости соглашалась, а потом ухажёры отчаливали от неё и женились на других девушках. Она сравнивала их с собой; они были ни сколь не лучше  её. Толи знали, как нужно разговаривать или не проявляли жалость к ним как она. А вот теперь и Кузя её очередной жених. Что с ним делать? Как себя вести? Пожалуй, соглашусь. Что уж теперь, раз и с ним свершилось. Чёрт с ним. Что я теряю? Только страшный он. Особенно пугает лицо, как нарисованное на лопате деревянной, и темя плоское, не выпуклое как у всех. Будет дружить, и будем встречаться, раздумает и пусть, не впервой. Раз судьба моя женская не состоятельная. Много и таких женщин живут на свете. Мужик же требуется. Пусть ходит»  Люда разговаривала сама с собой и посматривала на Кузю. Потом подошла к нему, обняла за шею, поцеловала в ухо и сказала:
      - Ладно, пусть будет по-твоему. Ты мужик, ты и решить должен, с кем встречаться, как жить, с кем сходиться. Я согласна. Только ты меня не обманывай, я любить тебя буду, ты не бросай меня, Кузьма!               
        - Ладно, давай встречаться будем. Что мы теряем?
Заслышав голоса приближающихся мужчин, Кузьма повернулся и увидел своего начальника, и  фермерских руководителей, и начальника управления Сливкина. Тот что-то весело говорил и все улыбались, а некоторые хихикали.
           - Давай свернём за угол, послушаем, о чём они говорят, у начальства должны быть серьёзные разговоры, - сказал Кузя, увлекая Люду за угол здания.
           - Ну, пошли, давай подслушаем.
Мужчины остановились. Иван Васильевич проговорил:
           - Пока женщины собираются, давайте на  свежем воздухе покурим, а заодно и экстравагантные новости послушаем.
Сливкин продолжил разговор, в тоже время прикурил сигарету, показывая весёлое расположение духа блеском своих глаз:
      - В тот год район выполнил плановые показатели по всем видам продукции, погода позволила, и мы по всем хозяйствам вспахали зябь и подвезли половину кормов к местам зимовки. Меня представили к награде и выдали приличную сумму денег. После совещания все подались в ресторан и гужевались всю ночь. Я пить не любитель и поехал к своей любовнице. Она жила в общежитии. Их было в комнате двое девчат, когда я пришёл и заявил, что я буду тут ночевать, её подруга ушла к своей подруге в соседнюю комнату, и мы остались одни. Вообще – то до этого мы хоть и редко, но встречались. Я ей из дому иногда подарочки привозил. Она была и тому рада. А на этот раз я её сильно удивил. И говорю, как ты будешь со мной рассчитываться, если я тебе квартиру куплю. Аннушка не сразу поверила, но заплакала. Потом немного успокоилась и стала на стол готовить. Я хотел её пригласить в ресторан и там посидеть, да потом раздумал, ну, как охота приспичит, что там делать, а тут как дома; хоть до еды хоть во время еды, хоть после застолья; всё рядом и думать ни о чём не надо. Пока она там подогревала, да салат готовила, а я газетку просматривать стал, да иногда на неё посматривал, да любовался её статью и красивой молодостью, она в два раза моложе меня. Смотрю на последней странице объявление помещено, «Продаётся однокомнатная квартира», и расположена на центральной улице, и телефон есть, я газету в руки и спускаюсь к дежурному вахтёру, к телефону. Набираю номер, знакомлюсь с хозяином, узнаю цену, и так довольный стал, что всё у меня отлично сложилось, и денег хватило, даже остаётся на оформление документов. Поднимаюсь к Аннушке и начинаю её по комнате кружить, так я рад был, что всё так хорошо складывается. Я ей газету показываю, адрес зачитываю и сообщаю, что я с хозяином договорился, что ты завтра приедешь к нему, по этому адресу и пойдёте оформлять документы на покупку этой квартиры. Вот тебе деньги, тут и на оформление, мол, остаётся. Аннушка прочитала объявление, увидела деньги и заплакала ещё громче прежнего. Потом разделась до гола и говорит: «Делай что хочешь, я вся, вся твоя до последней клеточки и последней капельки». Достаёт бутылку спирта, знала мой вкус, и садимся за стол. Выпили по одной стопке, стали закусывать, она не кушает. Наливает ещё по одной и опять выпивает без закуски, ну это чтоб опьянеть сильней, смелости и отчаянности набраться. Сколько мы раз тешились уж и не помню. Потом чувствую, что выдыхаться стал. Она заметила, и достаёт капельки, какие-то и капает мне в стакан, и себе тоже добавила, выпили, чувствую, сила мужская появляется. Ну, мы опять за своё дело. Тут уж я был доволен как никогда, и даже не заметил, как уснул. Утром проснулся, вижу моя Аннушка по комнате кружится в танце, и что-то нашептывает, видимо мотив песни или молитву читает. Увидела, что я проснулся,  кинулась, и давай целовать, и обнимать. Я её взял на руки и к окну подошёл; смотрю у подъезда мой «Бобик» стоит, шофёр уже дожидается. Я ополоснулся, оделся, стопку выпил, две котлеты в газетку, и вниз. Ей не велел провожать; чтоб шофёр не видел; лишние разговоры ни к чему. С порога крикнул, что приеду на новую квартиру, обмывать будем, как переедешь, так позвони. Пришлось мне дома задержаться. Зимовка была трудной, на скот какая – то зараза тот год напала, снега были ужасные, с подвозкой кормов туго, это сейчас мы всё осенью перевозим к фермам и солому, и сено, а тогда этого ещё не могли. Управление тогда активно помогало колхозному руководству. А то сейчас читаю газеты и узнаю, что в некоторых районах Управление сельского хозяйства в дела колхозов не вмешивается и занимается только консультациями, это не что иное, как уход от выполнения своих обязанностей. Ну кто, спрашивается, поедет к ним спрашивать, как коров доить?  Если только эта мода до нас дойдёт, то я сразу сниму с себя эту должность. Стыдно сидеть и ничего не делать. Я люблю конкретную работу, дело и рабочих людей. Приятно видеть результаты своего труда. За глаза руководить я не умею и не буду.
Кто-то из мужиков спросил:
      - А что с квартирой? Купила Анна? Обмывать ездил?
      - Ах, да, чуть не забыл. В апреле вызвали нас на семинар - совещание по проведению посевной. Мне там пришлось выступить. Одобрили нашу технологию выращивания зерновых. После совещания нас пригласили на экскурсию в ближайшее хозяйство. Я это хозяйство знал и потому не поехал, и на сутки уехал к Аннушке на новую квартиру. Квартира на втором этаже, окно на проспект, а дальше парк завода, видно здание клуба. В общем, картина красивая. Аннушка встретила меня с радостью и со слезами. Она не знала, куда меня посадить, чем угостить, чем напоить. Ну а нам мужикам одно угощение; стакан водки или пол стакана спирту, да тарелку пельменей, да на закуску ёжика до умопомрачения. А Аннушка мне и говорит: - «Ты говорил, что бы я могла для тебя сделать, за твою доброту и щедрость. Так вот я сделала, да заметишь ли ты это сам?» Я не понял её намёка, а в охапку и на койку. Смотрю, что Аннушка, какая-то осторожная, как девочка на первую ночь. Я готовлюсь и не пойму, что с ней. Ну, потом как обычно забрался и.  А она как заплачет в голос, сжалась вся. Я почувствовал, что с ней что-то случилось. Как в первую ночь. Кинулся, смотрю, а у ней, там кровь. Что такое? – спрашиваю. А она и говорит, что сюрприз мне приготовила. У врачей была, они сшили там всё, и сделали из меня, мол, девушку. Я хотела тебе хорошо сделать. Да только сильно больно получилось, напугала тебя видимо? Я ничего ей не сказал, лишь обнял её руками и ногами и так долго держал, что сам устал, а она опять в слёзы; гладит меня, да целует. Вот оказывается, на какие подвиги способны милые и любимые женщины.
      - Ну, от наших дождёшься, надейся на них, они  на такое не способны! – со смехом проговорил Иван Васильевич. Потом вся компания зашла в комнату отдыха родильного отделения. Вошла Нина и ещё несколько женщин, следом за ними вошли и Кузьма с Людой. Сливкин со всеми поздоровался за руку и сделал небольшой доклад по итогам работы всех ферм района и похвалил нашу ферму  и отметил, что в нашем колхозе животноводству уделяют хорошее внимание.  Падежа не наблюдается, идёт рост поголовья скота, да и вот пуск в этом году нового родильного отделения говорит о том, что у вас идёт рост дойного стада, это очень здорово. Теперь самое главное не сбавить темпов работы, и вы приблизитесь по показателям к передовым хозяйствам, хотя вы и так на третьем месте в районе, и это вселяет надежды, и даёт право сказать, что вы на правильном пути. Потом он поздравил всех женщин с праздником восьмого марта и пожелал им всех крепкого здоровья и всяческих успехов на производстве. Все похлопали в ладоши, и стали расходиться по домам. Кузя с Людой задержались, а когда все разошлись, они зашли в кабинет ветврача, Люда принесла матрац, положила на топчан и устроила лежанку на двоих. Они выключили свет и предались любовным играм на полную катушку. Как бы было ни хорошо, но перед утром они встали томимые голодом. А кушать было нечего, и домой идти было неохота и сил не хватало на ходьбу. Люда сходила в комнату отдыха и увидела там, на стене висела продуктовая сумка сторожа. Она забрала её и принесла Кузьме и стала выставлять содержимое на стол. Кузя включил электрический чайник и вскоре они хорошо покушали. Потом Люда проговорила:
      - Эх, если бы сейчас выпить. Совсем бы было здорово. Ты посмотрел бы, Кузьма, у ветврача там ничего нет в заначке, чего нибудь спиртосодержащего.
       - Нет, Людок, он тут не оставляет ничего, всё с собой забирает. Придётся домой идти, дома надо поискать, может, мать взяла, ведь её праздник.
       - Кузь, вот что; я тоже пойду на промысел, и если кто, что найдёт, то приходи ко мне домой. Наши родственники уехали в район к своим, я буду одна, и буду тебя ждать.
        - Ладно, договорились, - ответил Кузьма, и они пошли по домам.
Возле  ворот дома Люды стояла впряжённая в телегу лошадь. Люда знала этого коня, это был конь скотника Ивана Яковлевича. Люду даже  покоробило от этого сознания, что придётся встретиться с этим ханыгой. Увидев Люду, тот проговорил:
       - Это почему же дама сегодня не гуляет, ведь она наверняка, знает, что это её праздник?
        - Знаю, знаю, как не знать. Только для гулянья денег нет. Небольшой вопрос, а не разрешимый, -  ответила Люда, давая понять Ивану, чтобы тот проявил сам инициативу. Она на всё согласится. Что тут не понятного? 
Иван вынул пачку сигарет и закурил, одну сигарету протянул Люде. Та взяла и прикурила, затянулась и с удовольствием выпустила дым кольцами.
         - Садись ко мне. Я решу твои проблемы, - пригласил Иван и пододвинулся в телеге. Люда запрыгнула и уселась рядом с Иваном. Тот свистнул, и застоявшийся конь сразу побежал по знакомой дороге на откормочную площадку молодняка КРС. Уже, подъезжая к избушке, он пояснил:
        - Мы в карты резались всю ночь, и я проиграл. Мне приказали привезти бабу с собой и литр водки. Если исполнишь женскую обязанность, то одну бутылку распиваем на месте, а вторую отдаём тебе.
       - А сколько там вас? – спросила Люда.
       - Четверо, - ответил Иван и остановил коня у стога. Слез с телеги, разнуздал коня, опустил чересседельник и, взяв Люду на руки, занёс в избушку, полную табачного дыма. Увидев Ивана с Людой, мужики с радостью заговорили и захлопали в ладоши. Они были, изрядно выпивши и, забрав у Ивана бутылку, стали угощать Люду. Налили ей полный стакан. Достали и положили перед ней солёный огурец, хлеб и сало. Некоторые стали гладить её по голове, другие стали обшаривать спину,  талию и ниже. Люда, не обращая на мужиков внимания, молча взяла стакан, и подняла над столом, произнесла:
          - Ну, Людочка, поздравляю тебя с женским днём, и удачи тебе, - сама себя поздравила Люда и залпом выпила стакан, пожевала огурец, отложила его, налила ещё пол стакана и выпила. Откусила кусок сала и стала жевать, в голове закружилось, и загудело, и вскоре она уже не стала понимать, что говорили мужики, и кто к ней приблизился и стал раздевать. Она плохо понимала и совсем не осознавала, что с ней происходит, и что с ней делали, и сколько раз они сменяли друг друга. Она пришла в сознание немного только после того, как Иван ополоснул ей голову холодной водой и стал уговаривать её одеться. Она оделась и, сняв с гвоздя полотенец, вытерла между ног и бросила его под койку. Кто-то предложил выпить и вторую бутылку, но Иван запротестовал:
       - Нет, это не по правилам, я ей обещал за её согласие, отдать вторую бутылку её домой, пусть похмелится. Иначе я с вами больше не играю.
       - Хорошо, пусть будет по-твоему, но только с условием, что бутылку эту она понесёт не в руках, а между ног, - проговорил ехидный Пентелька и засмеялся. Кто-то спросил:
       - А, как это?
       - А, мы сейчас попробуем, - отозвался тот.
Видя, неладное намерение, Люда прошла в дверь, и вышла на улицу, мужики за ней. Догнали у телеги, и один прижал её к задку телеги, Пентелька поднял подол и приказал одному:
        - Иди, раздвинь ноги, - тот послушался, а Пентелька стал толкать поллитровку водки между ног.
Люда надеялась, что они пошутят и бросят, но они не шутили и толкали всё сильней и сильней, ей уже стало невтерпёж, она сморщилась, кряхтела, скрипела зубами, потом заплакала.
         - Ну, что ты будешь делать? Кулак лезет, а бутылка никак. Поднимите её повыше, чтоб ноги земли не касались, предложил Пентелька, мужики исполнили, и она повисла на животе. Но сделать дело не удавалось, и когда сильно надавили, Люда завизжала во весь голос. У мужиков даже мурашки побежали по спинам. Иван громко крикнул:
         - Перестаньте, прекратите. Я на свободе только один год. Я привёз, мне и отвечать придётся.
Люда перестала кричать, её отпустили, она отряхнулась и тихо пошла прочь.
Иван выхватил бутылку из рук Пентельки, запрыгнул в телегу и понукнул коня и поехал следом за Людой, и  когда поравнялся, остановил коня, быстро спрыгнул и посадил её на сиденье, а потом сам заскочил и они поехали тихо, и не разговаривая.
   Между тем Кузьма услышал визг Люды и понял, что с ней что-то творится неладное, но на звук он не пошёл, лишь в душе закипела ожесточённость, решимость и злость. Он резко распахнул калитку, дёрнул ручку двери и вошёл в дом. В прихожей светилась маленькая электрическая лампочка, бросая тусклый свет во вторую комнату. Кузьма осмотрел стол, полку, но нигде не было видно бутылки или стакана с водкой, лишь под столом валялась порожняя одна бутылка, а на скамейке перевернутый вверх дном стакан. На столе лежал буханка хлеба, а в неё воткнутый столовый нож.
         -Что ж ты мне то не оставила, гончая сука, - прокричал Кузя и включил свет во второй комнате. Нина поморщилась от яркого света, но глаз не открыла, лишь повернула лицо в подушку. Рядом расплылась лужа рвоты. Кузя ударил сапогом в бедро Нины, и громче прежнего повторил:
         - Ты, что, свинья, одна бутылку выхлестала и мне не оставила.
  Нина поморщилась, но не ответила. Кузя ещё раз ударил ногой в тоже место.
Нина подняла голову, проговорила:
           - Какая это, падла, пинает меня, что тебе надо? Кто это?
Кузя  выхватил нож из булки и ткнул Нину в плечо. Нина ойкнула и посмотрела на сына. Запричитала со слезами:
        - Сынок, это ты? Что с тобой? Что, ты, делаешь, Кузя?
Кузя ещё раз ткнул наугад и попал ей  в руку выше локтя. Нина попыталась встать, но Кузя пнул её в грудь, и она упал. А Кузя стал наносить один удар за другим. Нина заползла под койку, а оттуда под стол. Кузя полез следом и стал наугад наносить удары по ногам и по заднице. От боли, не помня себя, Нина выбралась из-под стола.  Выбежала на улицу босой, и в одном платье. В это время ехала машина, собиравшая по селу доярок и поярок. Люди увидели Нину и зашумели. Шофёр остановился. Люди соскочили с машины и окружили Нину и тут увидели Кузьму с ножом в дверях избы. Решили на работу идти пешком, а машину отправили с Ниной в больницу. Слух немедленно разошёлся по селу и к десяти часам в село уже приехал милиционер на разбор этого жуткого для села неслыханного случая. Кузю разыскали в квартире у Люды, когда они распивали заработанную Людой бутылку.
        Его арестовали и отвезли в камеру предварительного заключения. Суд состоялся через месяц. Нину выписали из больницы днём раньше, у неё насчитали, и зашили шестнадцать ран. Кузе дали шесть лет тюремного заключения. Зал судебного заседания был полный набитый людьми. Приехали все доярки с фермы, где работала Нина, присутствовали и люди райцентра свободные от работы. Когда Кузьму в наручниках вывели из здания суда, и повели к автомобилю, мать шла торопливыми шагами, и всё говорила, и говорила:
      - Кузя, сыночек, на вот, возьми сумочку с хлебушком, Кузя возьми хлебушко.
А тот шёл, опустив голову, и не оборачивался, и не смотрел на мать. Он не мог протянуть руку за сумочкой, руки были в наручниках, или ему было стыдно смотреть своей матери в глаза, или в нём проснулся зверь, зверь который подчинялся лишь одному инстинкту – голоду; но это тогда, когда этот голод наступит и начинает ломать всякое сознание и любое представление о человечности, порядочности, сметая на своём пути все другие качества цивилизованного и воспитанного человека. Голодными намного легче управлять, чем сытыми. Голодные исполнительнее сытых людей, но уважения добиться голодом невозможно. Но, что же тогда делать с такими сыновьями, которые руку поднимают на …МАТЬ свою? Даже на МАТЬ!!! Не надо отменять смертной казни, люди! Можно ли воспитать или перевоспитать матереубийцу. Зверя можно воспитать любым манерам, можно любого заставить уважать и подчиняться человеческой команде, но только не каждого преступника можно перевоспитать, тем более убийцу матери своей.
      После больницы Нине дали отпуск, и она двадцать четыре рабочих дня была дома и работала по силе своей возможности на огороде. Потом вновь вернулась на ферму. В этом году, не только для Нины, но для всех колхозников, случилась беда. Не стало Игнатьевича. На кладбище собралось всё село. Все стояли и молча плакали, только причитали и в голос плакали две женщины, жена председателя и Нина, для которой он был как отец или старший брат. Больше у неё никого не было во всём белом свете близкого человека, которому можно было поделиться горем своим и надеяться на верную помощь и поддержку. Есть же на свете такие люди, что вернее и надёжнее некоторых родственников. Господи, что ж вас мало – то на этом белом свете.  Но жизнь, есть жизнь и надо продолжать жить, и работать, работать и жить. Не все мы одинаковые, а потому, и живём  разно. Нина заметно постарела; и хотя статью смотрелась привлекательной, а лицом выглядела намного старше своих лет. И кто давно не видел её сразу и не угадывали, а лишь присмотревшись, переспрашивали: - «Ты, ли это?» И хотя Нина согласно кивала головой, но люди качали головами и удивлённо восклицали: - «Удивительно, и не подумал бы».
   Председателем избрали своего зоотехника. Он на первом же четверге на совещании работников фермы открыто заявил: - « Вот такие как Нина и многие другие, что злоупотребляют алкоголем, должны будут помнить, что кого я увижу на рабочем месте пьяным или кто попадётся с сеном или фуражом или с другим чем, знайте, освобожу с работы. Пойду даже на то что, если не будет хватать рабочих рук, буду сокращать поголовье, или увеличу нагрузку трезвым, а отсюда им повысится зарплата. Давайте по честному и серьёзно договоримся; на работе ни в одном глазу. Игнатьевич сам употреблял часто, и вам многим и много прощал. Простите, но я хочу по-другому. Дома и в выходные, как хотите, а на работе, чтоб все были трезвые и занимались только работой. Я вам всё сказал, товарищи».
      Нина за все эти годы, кроме благодарности и премиальных не получала в свой адрес, тем более при всех, сильно обиделась, а дома всю ночь не спала и разговаривала сама с собой: - « Что делать и как жить? И куда податься?» А подаваться было некуда. Трудно на ферме работать. Даже поболеть некогда. Да хоть изредка пропустишь помаленьку, всё на душе легче. А теперь что?»
Большинство работников фермы, предупреждение председателя приняли к исполнению. А кто не захотел лучше жить, и воротил нос по-своему, были уволены с фермы. Одни пошли работать в бригаду полеводов разнорабочими, другие, кто имел права трактористов, пересели на трактора, некоторые держали принцип и болтались по селу, живя на иждивении  своей семьи. Было помещено объявление в районную газету о том, что в колхоз требуются рабочие в животноводство. А так как колхоз был на хорошем счету в районе, много приехало новых рабочих и производство не сократилось, а наоборот стало наращивать темпы. Нина это хорошо видела и сознавала, что ей – то надеяться не на кого, и придётся подчиниться обстоятельствам и изменить свою жизнь. Она так и сделала, и хотя выпивать перестала, но курить взялась по-мужски, прикуривая новую папиросу от окурка. И хотя к ней приходили любовники, и они удовлетворяли свои страсти, но уже целовать её стали реже, а потом и совсем перестали. Мужики не замечают за собой табачной вони изо рта, но очень брезгуют, когда так воняет от женских губ. Нина понимала это, и стала сознавать, что радость встреч стала затухать, а потом и перешло в безразличие, как бы по привычке встречались; мужики и есть мужики, бабы они и есть бабы, есть между ними связь, живут вместе, живут врозь, а тяга существует всегда; природа поэтому и создала эту тягу, чтоб жизнь на земле сохранить, и человечество, и не только человечество, а всё живое под солнцем жило и развивалось. Как говорится; это всё дела житейские. Мужику, что? – сунул, плюнул и пошёл, а бабе надо думать о последствии, отдаться мужику так, чтоб выгода, или там польза была, а так, чтоб место резиновой куклы служить, и сопли подтирать, так это уж простите не женское дело. А, что же мне – то делать? Кукла ты, кукла и есть! Ну не пускай к себе никого, держи «прынц», жди с моря погоды, завянешь со временем, засохнешь в одночасье, и будут пальцем указывать как на ненужную вещь и непривлекательного человека, и неинтересную женщину. Будешь сидеть одна в конуре своей, забытая богом и людьми. То хоть редко кто заглянет, всё душе облегчение, пусть даже и пьяные, и прокуренные насквозь, и с виду страшненькие, и пацаны разболтанные, и пожилые ловеласы, которые уже и сделать-то, как надо своё дело не могут, а лезут с нестандартным способом. Тут уж и на скотину не похожи, ни  одна скотина не позволит себе такие манеры применять, а мужик какую только гадость не придумает. Когда трезвая с мужиком ложишься, то не позволяешь лишнего, а когда напоит, паразит, до без сознания, что сил нет сопротивляться. И позволяешь над собой всякие фокусы «выкамаривать», как над резиновой куклой. Эх, женщина, женщина, для чего ты создана; для счастья и любви, видимо? Каждому живому жизнь дана, да не каждый ей умеет пользоваться. Вот недавно читала в газете, депутат выступал; что как позволишь другим к тебе относиться, так они и будут к тебе относиться. С самого начала надо бы так, а теперь, что? Не смогла воспользоваться счастьем, теперь не догонишь. За Васей надо бы бежать на край света, а теперь что? Он ей больше писем не пишет уж давно. В Афганистане покалечили, говорят по селу, что живёт он в доме инвалидов, на коляске передвигается, не мужик теперь.
Эх, чёрт с ней, этой жизнью, с этой женской долей, радуйся тому, кто придёт и приголубит. Что замужним женщинам завидовать: скандалят ежедневно, ругают друг друга скверными словами, другие дерутся, за собой не следят, что там завидного? А тут, хоть редко, кто трезвый заявится, а он и разговаривает мило, и смотрит ласково, и упрашивает тебя нежно, и целует тебя весь вечер, и гостинец принесёт, а иной и с цветами приходит. А муж своей благоверной хоть раз цветы приносил, дарил, целовал – ли? Вряд – ли. Ни одна мне не хвалилась. И женатый, когда спрашиваешь, целует ли он свою жену, тот только рукой взмахнёт и резко опустит. Ну, всё ясно. В достатке будто живут и вместе  постоянно, а отношения какие – то холодные, как мартовский «промерзлый» ветер, чувствуешь, что весна, ждёшь тепла, душу и грудь откроешь, а ветер холодный и мокрый тебе туда подует. Будто плюнет в сердце, и носит этот плевок долгие нудные дни. Иная терпит безропотно как овечка, другая сдачи даст, третья налево пойдёт ласки поискать: а замужнюю женщину, кто будет целовать и стихи, к примеру, читать? Оба прячутся, скрываются, торопятся; как петух потоптал и бегом домой, а она глаза в землю и домой семенит, и по походке видно, где ты была и чем занималась. Это какой надо быть злой и смелой, чтоб незаметно было? Тогда уж ищи мужа сразу смирного и послушного, и держи его под каблуком всю жизнь и не давай ему хода никакого. Всё время постоянно упрекай его, укоряй. Ругай за любую работу: и то не так, и то не этак.  Люди, смотри, делают по другому, что любо посмотреть. А ты вечный неряха, и неумеха, и как это я с таким «оболтусом» живу. А сама глазом косится на сторону: кому-то подмигнёт, глазки построит, шепнёт, что-либо на ухо. У таких «вертучих» баб всё дома поделано и скота полные сараи и топки на три года напасено, и хлеба и фуражу насыпано полные закрома. И ни кто не скажет, что это сделал муж. А что он может такой разэтакий, «растяпа». Это всё дело рук его жены; вон как она его распекает, за хозяйством доглядывает. Это верно, что доглядывает. А дело-то делает этот слюнтяй, и неряха, и неумеха, у которого всё не как у людей. А случись, кто придёт в гости, так в разговоре не услышишь голоса мужа, всё жена, да жена: и вопросы задаёт, и отвечает сама на все вопросы, и гостя поучает постоянно, как надо делать, и вообще, как надо жить на этом белом свете. А спроси её, счастлива ли она, так она лишь хвостом «крутнёт» и удалится небрежной походкой: я мол не такого счастья достойна, мне мол большего надо. Э, э, голубушка! Надо больше, живи как я. Со стороны кто придёт, то он всегда побрит, убран, причёсан, надушен, и с цветочками. И упрекнуть его не за что; ни за дрова, ни за сено, ни за развалившуюся ограду; это не его, это его не касается. Он пришёл к тебе, он пришёл для тебя, и время ограничено. Некогда скандалить, успевай любить, любить, любить до пота и изнеможения. Торопись насладиться любовью и нацеловаться до следующего раза. А будет ли этот следующий раз? Тут как Бог даст. И вспомнишь чеховскую любовь. Вспомнишь, вспомнишь, не закатывай глазки, вспомнишь! Счастье потому и называется счастьем, что оно мимолётно, и не надоедает; не успеет надоесть. Будто, так же как и с мужем, да нет, немного не так; любовь есть, а на скандал времени не остаётся. Успевай любить, лови момент, счастье мимолётно. Эх, ещё бы надо, ещё бы немножко, ещё бы чуть-чуть, а время кончилось; пока, пока. Любовь как жизнь на земле, скоротечна, потому и любят жизнь, и так хочется подольше пожить, а вообще – то вечно бы жил, да нет; не получается, Бог не дал. Долгая жизнь наскучила бы, надоела, не радовались бы ей люди…
    От Кузи получила письмо только на четвёртый год. Нина и обрадовалась и испугалась; доброго ничего не ждала и не надеялась. Простым карандашом было «накулябано» едва разборчивый текст, но Нина кое-как  разобрала. Он писал: - «Ма, не пей, работай, копи деньги, приеду, буду жениться, мне вот как баба нужна. Твой Кузельман». Нина чувствовала его дух, дух идиота, и зверюги, безжалостного змея, для которого есть только один закон; - «Я так хочу».
      Кузьма пришёл гораздо раньше срока. Он попал в тюрьму, где заключённые были все городские жители, и лишь один Кузьма был из села. И когда построили утром на поверку всех во дворе, и начальник тюрьмы рассказал порядок содержания заключённых, и ввёл всех в курс дела, что при тюрьме имеется подсобное хозяйство, несколько дойных коров, и сто голов свиней; нужен заведующий этой фермы. В личном деле Кузьмы было помечено, что на гражданке он работал помощником главного ветврача, хотя не имел образования. Начальник и вызвал его перед строем и спросил, сможет ли он организовать уход и лечение скота. Кузьма постеснялся дать смелое согласие, но начальник приказал: - Так как заключённый Сидорчук, с завтрашнего  дня выходит на свободу, он был заведующим, то сегодня ты Кузьма принимаешь всё хозяйство в свои руки и составите документ передачи поголовья и имущества. В помощь себе по уходу за скотом будем назначать по очереди из остальных заключённых. Кузьма понимал, что из него не выйдет путного заведующего, но самому месить свиньям мешанку вовсе его не привлекало, да ещё и навоз убирать и у свиней и у коров. И он согласно сказал: - Слушаюсь.
В остаток дня они произвели перепись всего имущества, скота, фуража и сена, весовое хозяйство, все лампочки и мётла, вилы, лопаты и вёдра. Сидорчук рассказал ему весь распорядок работы, рацион кормов. И заметил, что это самая блатная работёнка. Еды тут ему будет досыта, и самое главное тут доят коров четыре женщины со свободы, и хотя они доят коров в отдельной секции, изолированной от общей базы, но договориться всё же можно, покрутить с ними любовь. И если понравишься, как мужик, и пообещаешь жениться на какой нибудь, она тебя голодным не оставит, и одежду починит, и бельё постирает, и горячего принесёт каждый день, ну, а любовь это самое главное в наших условиях. Тут до меня был заведующий, то он женился на одной доярке, так как ехать отсюда было не к кому. Ну а я обещал одной жениться, но не пойду к ней, у меня семья дома. Соврал ей, надо же было, как-то выходить из положения. Маринкой звать, такая она весёлая, и смуглая на лицо. Если понравиться можешь с ней «повалындаться». Скажешь ей, что я проштрафился, и меня по этапу ночью отправили в другое место. А не понравиться, можешь с любой договориться; они там все холостые. На свободе не состоялись у них семьи, так надеются хоть тут попытать своё счастье. И если какая женщина сойдётся, с каким из нас, так работу тут бросает, и переходят на другое место, подальше от этого ада.
        - А что, обязательно замуж выходить? Можно и так любовью заниматься, - с ухмылкой проговорил Кузьма, и посмотрел на говорившего в глаза.
        - Можно, оно конечно и можно, но так сложилось среди людей такое положение и считается это нормой жизни, - ответил Сидорчук,  - вон у животных другой распорядок, им проще. Но проще лишь на первый взгляд. Какая корова приходит в охоту, так за ней все быки бегут, и меж собой бодаются, дерутся за право обладать напарницей; а ну как у людей так организовать, что получится? «Мордобой» ежедневно, и работать будет некогда; то в очередь становись, то бодаться надо. Да смотря, какой ещё попадётся соперник, а то так бока наколотит рогами, что и любовь не захочешь крутить. А дома хорошо. Когда хочешь, сколько хочешь, и как хочешь. А вот здесь с этим плохо. Я вот станок принял от напарника для коровы, ну вроде как ветеринарную обработку делать, так зэки этим станком пользуются, с коровами охотку сбивают. А что поделаешь?  Рады и этому. Так, что ты не удивляйся и не перечь мужикам этим заниматься.
      - Ладно, мне то что, пусть тешатся,  - согласно покивал головой и отозвался Кузьма.
   Со следующего дня Кузьма принял свой пост рано утром, негромко проговорил:
        - Кто тут на очереди  управляться со скотом, пошлите.
Четверо мужчин из старого состава поднялись и пристроились в след Кузьмы, и они позвонили конвоиру, тот выпустил их из камеры и, замкнув замок, сопроводил до скотного двора, замкнул и там дверь, и вернулся на пост. Кузьма пошёл осматривать коров. Заметил, что у одной коровы рог сильно изогнулся и концом упёрся ниже уха. Он вспомнил Ивана Васильевича, как тот отпиливал рога у коров и телят, если замечал дефект рог. Он завёл её в станок и стал отпиливать конец рога, а как закончил работу и хотел выпустить корову, как услышал окрик:
     - Ты, салага, подожди не выводи. Кузьма повернул голову на звук и заметил зэка сзади коровы. Кузя ничего не сказал и пошёл осматривать дальше. У следующей коровы было завернута вверх копыто, и она ногу держала навису. Он вернулся в свой угол и взял с собой топор и молоток, и направился к той корове, чтобы обрубить испорченное копыто. Но тут же услышал окрик другого зэка: -
        - Эй ты, салага, веди её в станок, тут и обрубай, да не торопись.
Кузьма молча сделал, как велели, и обрубил конец копыта и покапал йод из пузырька уже в станке, и, не оборачиваясь, пошёл досматривать остальных. Оказалось несколько коров поносили и были сильно запачканы. Тут и доярки пришли в дойную секцию. Кузьма отозвался на их приветствие, одна поинтересовалась, где, мол, бывший заведующий, и Кузьма ответил  им, как велел Сидорчук. На том разговор и закончился. Потом поступил сигнал отвязывать коров и направить их в доильный зал, в дверях которого сидел на возвышенном сиденье постовой, он открыл дверь и коровы по привычке вошли в зал, а Кузьма остался в базе.
        - Какой он страшный, бабоньки, ну, «истый» горилла, особенно лицо, как лопата. Фу, ты, аж в дрожь бросило. Не дай Бог с таким встретиться, - воскликнула одна из женщин. Вторая возразила:
       - Да, в темноте бы сошло. Лишь бы оковалок был бы исправный. С лица воду не пить…
Кузьма толи слышал, толи нет, а может, не придал этому значения, только он, глядя через решётку, крикнул:
      - Госпожи кормилицы, тут несколько коров поносят, сильно испачканные, вы заметили их, так вы их помойте, а мне принесите большой сноп конского щавеля, я ими займусь, полечу…
Не успел Кузьма сполна проинструктировать женщин, как одна из них, перебивая Кузьму, проговорила со смехом, и все её поддержали:
      - Знаем мы, как вы ими занимаетесь и чем лечите…
       - Меня то не касается, я врач, - высокомерно проговорил он, перебивая женщин, - и моё дело лечить и соблюдать рацион и распорядок работы.      
      - Давай соблюдай пока, потом посмотрим как, ты, запоёшь, рад и испачканной корове будешь.
      - Я вам говорю, что меня то не касается, а вы принесите  мне щавеля, я коров буду лечить. Они сейчас молоко должны сбавить, а нужно поднять надой, это вам же на пользу.
      - А, ты, что комсомолец, или так «гоношишься»? – стараясь втянуть в разговор Кузьму, говорила одна из женщин, - тебе щавелю конского или кобыльего принести, так если что, так у меня один есть, и даже с собой, может показать?
Женщины дружно захохотали. Кузьма приметил говорившую женщину и, указав на неё пальцем, ответил:
       - Принесёшь, потом и покажешь, - и, не отвечая на смех женщин, развернулся и, проходя мимо товарищей, которые чистили стойла и разносили корма на день, проверяли поилки и привязи, пошёл в свинарник. Здесь одна свиноматка поросилась, уже три поросёнка слабо переступая ножками, пытались идти. Длинные кишочки пуповины тянулись по полу, мешали шагать. Кузьма пошарил в нагрудном кармане, и вынул лезвие. Зашёл в клетку и стал гладить свиноматку по боку, потом стал брать народившихся поросят и отрезал им пуповины. Те легче пошли и стали тыкаться в живот к матери, стараясь найти соски вымени. Кузьма помог им пристроиться и те стали сосать, но молока ещё не было. Он присел на корточки и стал ждать следующего поросёнка. Больше часа просидел Кузьма и насчитал двенадцать штук. Потом убрал послед и отнёс его в жёлоб. Свиноматка, уставшая от родов, развалилась на полу.  Хрюкала; по-своему, приглашала к соскам, и привечала своих малюток. 
Кузьма ещё раз окинул взглядом копошащихся поросят, вышел из клетки и пошёл дальше по проходу. В одной из клеток беспокойно вела себя свинья, а взрослые поросята, видимо ростом больше месяца, обнюхивали и старались запрыгнуть сзади на неё. «Загуляла», - подумал Кузьма, - «надо поросят отбить, и привести хряка на сутки». Он так и стал делать; в свободную клетку стал носить взрослых поросят, потом вынул блокнот и сделал пометку. Потом открыл клетку, где находился рослый хряк с торчащими клыками. Тот хорошо знал своё назначение и скорым шагом пошёл по проходу, постоянно принюхиваясь. Кузя впустил его к свинье и закрыл дверь. Сам пошёл дальше. Отметил с десяток свиней опоношенных и подумал, что нужно внимательно просмотреть рацион и качество кормов. Пометил в блокноте, чтобы убрать из рациона зелёную подкормку и дать сухого дроблёного зерна. Мужики чистили клетки, сгребали тяпками навоз в жёлоб транспортёра. Другие запаривали корм, третьи носили вёдра с готовой мешанкой и вываливали в корыта, стоящие наполовину длины в клетке, а половина наружу, чтоб вываливать мешанку, не заходя в клетку. В санитарном станке стояла свинья, подвешенная на ремнях, так что ноги не доставали до земли. С ней занимался один зэк, стоя на коленях. Кузьма, не поворачивая в его сторону голову, прошёл дальше. - «Да», - подумал Кузьма, - неволя есть неволя и скотине будешь рад».
В течение первого года Кузьма многое поправил, вспоминая добрым словом и Ивана Васильевича, и мать свою, и Люду; стараясь вспомнить, что они и чем лечили, с трудом вспоминал наименования трав и как из них готовить настои. Все коровы были как на выставке; чистые, блестели на свету, заметно поправились, и не было замечено явных болезней ни у коров, ни у свиней. Надой поднялся в два раза, но это его не устроило, и он решил составить план мероприятий, чтоб повысить надой ещё в два раза. Эти свои заметки он велел переписать начисто в отдельном листе одному своему товарищу, который писал чисто, красиво и грамотно.  На словах начальнику тюрьмы передал, чтобы увеличили поголовье свиней в два раза и привлекли женщин со стороны или из женской колонии. Это чтобы не пользовали животных. И женщинам выгодно, а мужикам и подавно, а главное, животноводство будет не только кормить тюремщиков, но ещё и прибыль давать. С ним всё начальство согласилось и Кузьме назначили зарплату как на воле, но на руки не давали, как и всем, а отчисляли на книжку. А когда через полгода животноводство увеличилось и прибыли женщины для ухода за скотом, то слава Кузьмы вышла за пределы тюрьмы. Так как особых нарушений не случалось, то все были рады такой смешанной тюрьме. Кузьме дали молодого мужика из села и велели его учить всему, что знал и мог Кузьма, а самого освободили раньше срока на два года.
Домой он приехал на такси и шикарно одетый. Заявился сразу к Люде, и стали пьянствовать. За Люду управляться стала ходить её мать, чтобы она не потеряла рабочее место и стаж работы. Нина ждала, когда сын явится домой, но Кузя домой не шёл, было и тут хорошо и привольно. Весна стояла в полном разгаре и потому Кузьма отдался полностью пьянке, и любовным играм. Через несколько недель, Люда приелась Кузьме и он ей уже пресытился, и нужен был перерыв, а как его сделать Люда не знала. Она нашла простое решение и стала приглашать знакомых женщин к себе на вечера. Кузьма, не понимая женской хитрости, сразу клюнул на эту приманку и провёл несколько вечеров с Настей, дальней родственницей Люды. Она же надеялась, что Кузьма с голоду по женщинам предложит ей совместную жизнь, но Кузьма об этом и не думал и не предлагал. Тогда Настя потихоньку отслонилась и Люда привела на дармовые гулянки ещё Анну. Она была старше намного Кузьмы и с первого вечера дала Кузе отказ вольного обращения с ней. Она понимала, что ей давно уж пора иметь семью и заводить детей, как все нормальные люди, но что-то сразу не поладилось в девичестве и теперь приходится собирать остатки, мусор, крохи жизни. И как Кузьма ни старался использовать её на свой манер, она не давалась. Вот как бог велел, пожалуйста, а иначе нет. Кузьме жаль было потерянного вечера, и он пнул ногой Анну в ягодицы, собрался и ушёл из дома Люды, та  была у соседей и наблюдала из тёмного окна за своим домом. Она боялась показаться на глаза Кузьмы, а когда увидела вышедшую на крыльцо Анну, то поняла, что у них  не поладилось. Страх и стыд стали душить Люду, и она не отозвалась на крик Анны, а та посмотрела по сторонам слабо – освещённого двора и тихо, украдкой прошла к калитке и, выйдя из ограды, скрылась из виду. Люда посидела ещё с час у окна, потом вернулась к себе домой и заперла дверь на засов и, пройдя в дом, улеглась на койку, тревожно и со слабыми возгласами во сне, заснула.
        Кузя прямиком прошёл улицей к себе домой. Прошло уже два месяца, как он вернулся из тюрьмы, и что-то в груди поначалу шевельнулось, подвид совести или её угрызение или вспомнил о доме, где вырос, о матери, которая так неумело его выкормила и вырастила себе на горе. Он пошарил по карманам, ища деньги, чтобы послать мать за водкой, но денег уже не было, в голове гудело и в животе тошнило и сосало от голода. Мать была дома. Дверь была заперта изнутри, и Кузя постучал ботинком о дверь. В нутрии дома вспыхнул свет, потом вышла в сени мать и спросила:
      - Кто там?
      - Я, ма, открывай, сын пришёл, - потом запел с напускной наглой весёлостью.
       - Открывай, мамаша, двери, твой «отчайный» сын идёт. Грудь «распорота» кинжалом. По рубашке кровь течёт.
Мать открыла дверь, впустила сына в избу и присела на лавку под образами. Кузя «забалагурил», нагло заулыбался, осматривая внутренности избы. Всё было по старому, за четыре года его отсутствия, ничего в обстановке не изменилось.
       - Ну, ма, ты получала от меня письмо?
Мать молча кивнула головой, и развела руками.
       - Ну, так и что? Собрала денег?
       - Когда ж их собирать, недавно письмо пришло? Только две получки и сохранила. Сулился жениться, думала, хоть на сватовство скопить малость.
       - Не надо мне сватовства, давай опохмелиться, иди, ищи водки или самогона, жуть как гудит голова.
  Нина открыла подпол, спустилась вниз и достала банку самогона. Кузя нагнулся, взял банку и, открыв крышку, жадно принялся пить содержимое, потом поставил банку на стол. Шумно выдохнул и, открыв занавеску, пошарил на полке что-либо съедобное. Мать стала сама собирать закуску, Кузя стал есть. Потом отвалился к стене и, упёршись спиной, поднял голову к потолку, икнул несколько раз. Отёр ладонью лицо, выдавил на лицо наподобие улыбки, спросил:
     - Ну, как, ма, живёшь? Ходят к тебе ухари или уже не стали, или сама не пускаешь ни кого, может, меня ждёшь?
Нину бросило в дрожь, она поняла, что сын не только не исправился, но наоборот стал наглее и жестче. Лицо оплыло и совсем сравнялось и стало ещё сильней походить на доску, было жутко и страшно смотреть ему в глаза. Кузя не вылез из-за стола.   Отдохнув немного, опять принялся пить через край из банки самогон. Закончил только к утру и уснул тут же за столом. Нина неслышно оделась и ушла на работу. Вернулась с дойки, когда совсем уже рассвело, и было приятно и весело смотреть на цветущее лето, на цветущий сад в оградах соседей и у неё, клумбы горели разноцветными цветами; только бы радоваться жизни и возвращению сына, но на сердце было гадко, тоскливо, и боязно. Она ни с одним мужчиной не боялась находиться наедине, она знала, как с ними ладить, и как утешить, и как вызвать на ласковый разговор, и нежные обнимания с поцелуями. Там она командовала обстановкой и руководила отношениями, а здесь и не знала что и как делать. Ей вспомнились омерзительное его насилье, последнюю драку и своё нахождение в больнице, и она задержалась в ограде, не решаясь заходить в избу, стараясь оттянуть неприятность и омерзение. Но Кузя вышел сам на крыльцо, оправился по лёгкому, по-кобелиному и крикнул:
     - Ма, что, ты, там шатаешься, заходи, давай ещё.   
 Свобода, которую ощущал Кузя, не просто радовала, а вселяла в грудь ему и в сознание вседозволенность и беспрепятственное обладание появляющихся желаний и похоти. У него всё настойчивее и тверже стучало в мозгу правило, - 
« Я так хочу».
Нина вошла как в чужой, незнакомый дом, и будто в первый раз. Ей вспомнилось, что такое ощущение у неё было, когда она впервые вошла в тюремную камеру в своё время. Те первые шаги были ни с чем не сравнимы, а потом стало проще и обыдённее, и многое забылось, а первые шаги остались в памяти на всю жизнь, как всё то, что делалось впервые, особенно не по её воле. Она чувствовала, что и сейчас это совершится. Но этого предположения не случилось, а вышло хуже и намного проще. Кузя ударил ладонью её по ягодицам и подтолкнул вперёд, чтоб она быстрее шагала. Она вошла и повернулась к нему лицом, ожидая, что он задумал. Кузя только спросил:
          - Есть ещё, давай доставай?
Нина развела руками и сказала тихим голосом:
          - Больше нет. Только столь припасла, для встречи.
         - Тогда деньги давай, я сам схожу в магазин за водкой или к соседям за самогоном.
Нина машинально прижала ладонью грудь, и Кузя понял, что деньги у неё в лифчике спрятаны. Он протянул резко руку, схватил в кулак кофту и лифчик и с силой рванул вниз. Кофта порвалась и обнажила груди, лифчик повис одним концом на животе, из него упала пачка денег. Кузя поднял их и вышел на улицу. Он не приходил домой ещё три дня, гулял с парнями в колхозном кафе. На похмелье продал пиджак от костюма, потом променял брюки на старые штаны с придачей самогона и на четвёртый день пришёл домой. Парни, с которыми он гулял, обнаружив, что у Кузи кончились деньги, разбежались и не показывались на глаза.
       Колхозное стадо, в начале лета, было переведено на горные выпаса. И потому Нина уезжала раньше на работу, и позднее возвращалась, вернее их привозили на машине с выпасов. 
               
                Первое убийство
                ----------------------
               
      В этот злополучный день Кузя ни куда не ушёл и лежал в сенях, и страдал от похмелья. Вспомнил, что вчера был у них Иван Васильевич, интересовался, выйдет ли Кузьма на прежнюю работу, Нина с большой надеждой ждала положительного ответа, но Кузя заявил: - «Пока не нагуляюсь вволю, никуда не пойду». Тот ушёл ни с чем. А Нине стало ещё хуже и тоскливее, они совсем перестали друг с другом разговаривать. А сейчас, как только Нина вошла в сени, Кузя грубым голосом заявил:
        - Явилась, не запылилась, иди, ищи похмелиться. Ну, поворачивайся живее.
Что уставилась, как баран на новые ворота. Иди… 
  Нина молча вышла, осмотрела двор, подошла к калитке, открыла её и тихо пошла к соседям; у тех ничего спиртного не было, они объяснили ей, и Нина пошла к следующим соседям. Так она прошла все дворы, но ни у кого не нашлось ничего спиртного, и она перешла на другую улицу, и пошла, просить выпивку, как нищие просят милостыню. Люди хорошо знали состояние Нины, но она уже им надоела со своей просьбой. Возможно, у кого и была выпивка, но они ей отказывали; сколько можно давать в долг. Да если бы, на какое нужное дело они бы выручили, но они знали, что это её сынок послал искать и выпрашивать, и потому в своём большинстве отказывали ей в её просьбе. Уже к обеду она вернулась домой с пустыми руками. Кузя глушил воду и ждал с нетерпением и досадой, что мать так долго не несёт похмелиться. А когда он увидел, что мать ничего не принесла, он набросился с руганью и кулаками на неё. Мать заголосила:
          - Кузя, сыночек, не дерись, ну никто не дал, пол села обежала, ни у кого нет. Я и в магазине уж должна деньги, и денег никто не одалживает, не верят уже нам. Что я могу поделать? Не дерись, Кузя, у меня ещё те раны дают о себе знать, а ты опять за своё дело. Куда мне деваться? – заголосила Нина в голос и со слезами. Они текли по щекам, а Нина уже их не чувствовала и не вытирала, и от этого становилась жалкой и некрасивой.
Кузя всё сильнее и сильнее зверел, его правило, «Я так хочу», разворачивалось в груди с новой силой и злило всё сильнее и сильнее. Из души и из головы, напрочь, выскочили мысли и чувства родственности, он уже не понимал, что перед ним человек, женщина, мать. Он стал её ловить, чтоб взять за глотку, но она пока увёртывалась и бегала по комнатам, стараясь выскочить в дверь, но Кузя не выпускал. Он хотел её побить сильнее, но чтоб она могла ходить, чтобы идти и просить, и искать похмелиться. Наконец, он изловчился и поймал её за руку, Нина закричала. Он ударил её два раза по лицу, лицо сразу покрылось синими волдырями и кровоподтёками. Нина закричала:
       - Перестань, сейчас ещё раз пойду по людям, может, кто выручит, только не бей, сыночек, не бей…
       - Ладно, поверю ещё раз, иди да без выпивки не приходи, иди, да поживее, - брызгая слюнёй, и тараща страшные глаза, прорычал Кузя.
    Нина выскочила из избы, захватила на бегу мешок, забежала в курятник, половила несколько кур и, сунув их в мешок, поспешила к деду Василию, который починял людям сапоги, да варил самогон и продавал его, тем и сам жил, да свою старуху кормил. Он увидел Нину в слезах и поспешил к ней навстречу, Нина подала ему мешок с курами, тот посмотрел оценивающим взглядом, взял мешок, зашёл в птичник и вывалил кур из мешка, те сначала присели, осмотрелись, потом осмелели, поднялись и стали собирать и склёвывать растерянные зёрна по земле. Он вскоре вернул Нине мешок и подал ей поллитровку самогона, Нина выжидающе посмотрела ему в глаза, ожидая, что тот ещё добавит, но тот лишь сказал:
        - Во-первых, это первач, за семьдесят градусов крепости, а второе ты должна мне бутылку. Так, что до свиданья, хватит с тебя и этого.   
Нина положила бутылку в мешок, свернула его в трубочку, уложила  подмышку и поспешно пошагала домой. Кузя заметил, как шагала Нина и несла мешок подмышкой, сразу окинул оценивающим взглядом, и не успела та зайти в избу, как Кузя протянул руку и выхватил мешок, развернул его, достал поллитровку и открыл её зубами, потом поднял голову вверх и стал лить самогон в глотку; ни разу не глотнул, не кашлянул и не икнул, пока вся самогонка не вылилась в глотку, а потом в желудок. Потом выставил ладонь, нагнул бутылку горлышком вниз, две, три капли выступили и   остановились на ладони. Кузя положил ладонь на темя и подождал, пока перестанет гудеть голова. Ему стало легче, но не лучше. Он стукнул бутылкой о стол дном и в сердцах проговорил:
       - Вечно ты меня из терпения выводишь, а что сразу бы не принести, нет, надо меня манежить, злить и расстраивать. Садись рядом.
      Нина несмело подошла, остановилась, не смея садиться. Кузя схватил её за руку и дёрнул к себе, даже в суставах щелкнуло. Нина ойкнула, поморщилась, хотела погладить суставы другой рукой, но Кузя рванул ещё раз, и Нина присела рядом на лавке.
   Что дальше было, я не смею написать. Не обо всём говорят, что видишь, не обо всём пишут, что говорят, и что видишь.
Только на суде люди услышали, что было обнаружено семя во всех мыслимых и не мыслимых местах, а смерть наступила от кровоизлияния в мозг.
    А когда вечером заехала машина с доярками, чтоб ехать на работу, и Нине посигналили, она не вышла, шофёр зашёл в избу, тут никого не было. Тот повернулся и вышел из избы. Доложили, что Нины не было на работе, заведующему. Тот доложил зоотехнику, её поискали по селу и наутро проверили ещё раз избу и обошли многих соседей, но никто не видел Нину и ничего не могли сказать, где она  и что с ней. Её не обнаружили и на второй, и на третий день. И лишь на четвёртый день сообщили об этом в милицию. Прибыл участковый милиционер, он знал эту семью и сразу угадал ход событий и последствия такой жизни. Он взял в колхозе двух дружинников, и они остались сторожить Кузю, когда и какой он появиться. Потом уж можно с ним вести разговор. Кузя пришёл, но ничего не говорил путного. Утверждал одно и тоже, «Что ничего не знаю, ничего не слышал и что матери уж несколько дней нет дома; толи куда уехала, толи у кого живёт? Участковый из дома не выходил, лишь изредка посылал дружинника за едой в столовую. К вечеру четвёртого дня прибывший на смену дружинник, сразу, со свежего воздуха, заявил, что в избе спёртый трупный запах, и что видимо, в доме покойница. Они осмотрели все углы, но никого нигде не было видно. Потом открыли лаз в подпол, откуда потянуло густой вонью трупного запаха. Они подняли крышку лаза и увидели труп Нины, упершийся головой в землю, подол платья опустился до пояса, оголив ноги и всё остальное. Участковый послал дружинника за сельской властью и за посторонними людьми, которых пригласили быть свидетелями. Люди собрались, вытащили Нину, обмыли её, уложили на лавку. Участковый составил акт расследования смерти Нины. Потом её отправили в больницу на вскрытие. Потом были похороны, и об этом узнал Кузя, он понимал, что после похорон будет выпивка, и смело заявился домой. Тут его участковый и арестовал и увёз в милицию и посадил в КПЗ. Доложили прокурору, открыли уголовное дело. Кузя не отпирался, да ещё написал заявление как  добровольную  явку с повинной, надеясь на снисхождение. Потом был суд. За зверское издевательство над матерью и её убийство, ему дали десять лет строгого режима. Кузю увезли, избу заколотили, а огород зарос бурьяном, никто не отважился воспользоваться огородом. Это событие сильно взбудоражило всё население села и района, и долго ещё ходила по людям эта страшная молва. Кузю отправили на север, на Калыму, в золотоносные рудники. Им неоднократно объясняли, что если кто захватит с собой золото при возвращении домой, того вернут обратно на эти рудники с отбыванием такого же срока тюремного заключения, который они отбывали. Те, у кого дома были семьи, родители и дети, те это хорошо запомнили и уяснили себе, что до этого они не видели что такое золото, и ничего жили, то и дальше могут прожить. Но находились и отчаянные головушки, стараясь показать себя умнее патрульных в океанском порту на Дальнем Востоке. Это был сталинский указ. Золота требовалось очень много, а добровольцев работать на этих рудниках, в таких адских условиях было очень мало, а потому требовалось много рабочей силы. А где её взять? Сталин всё знал. Он знал, что капитализм базируется на конкуренции, в том числе и на конкуренции рабочей силы; и потому в капиталистических  странах из-за этого образуется безработица, а это приводит к нищете, к голоду, а голод не тётка, заставляет человека искать еду. А кроме  работы еду можно добывать разными нечестными способами; убийства, грабёж, воровство, обман. И если за это дать статью, то вопрос о рабочей силе будет решён положительно. И он его решил, как и многие другие государственные проблемы. Страна строила социализм, к тому же нужно было по многим вопросам обогнать Америку, и её обогнали. Страной управлял рабочий класс, в том числе, и социализм, строил тоже рабочий класс и трудовое крестьянство, и небольшая прослойка – интеллигенция. А коль вы хозяева страны, то вам и строить, в том числе и золото добывать. И если в другое время и при другой политике многие провинности прощали, то сейчас нельзя, нужно золото; и её добывали. Кузьму направили на выполнение этой государственной задачи. Он по этапу прибыл с группой в пятьсот человек во Владивосток и им показали, как прибывших из заключения проверяли. Некоторые, видя, как задерживали его товарищей с золотом и отводили в сторону, чтоб тут же отправить назад, выкидывали золото в воду и проходили контроль и оказывались на свободе. Вновь прибывшая партия заключённых видела эту процедуру и поглаживала себя по голове, стараясь успокоить нервы, ерошили волосы, которые поднимались дыбом на голове. То была партия, заключённых отбывшая двадцать пять лет тюремного заключения, с отбыванием на золотых приисках. И вот теперь им предстояло вновь повторить свой подвиг; работать на рудниках опять двадцать пять лет. Сталин знал человеческие слабости, и знал, как ими воспользоваться в интересах социализма. Золото достояние народа, и если ты взял золото, хоть и тобой добытое, то это значит, ты украл у народа его достояние, а за это должно быть неминуемое наказание, и оно следовало тут же и сразу. Кузьма это видел и впервые в жизни мысленно помолился: - «Господи, спаси и сохрани, удержи от соблазна». И как только они сменили на корабле партию освободившихся заключённых, Кузьма стал думать, как бы увильнуть от рудника. Плыли они целый месяц. За это время на корабле было несколько умерших и убитых заключённых и гражданских лиц. Их нужно было обмыть, снести в морг и держать там пока врач обследует и пока органы не вынесут решение и заключение о похоронах. Никто не соглашался обмывать покойника и полоскать испачканное бельё. И когда при первом случае начальник охраны спросил желающего человека обмывать покойников, то Кузя сразу изъявил желание заниматься таким делом. Его поставили, и он приступил к выполнению такой работы, к которой другие отнеслись брезгливо. Первым был заключённый, которого попутали с краденым золотом и отправили опять отбывать срок, он не выдержал и на третий день повесился. Это был мужчина около 50 лет возраста, тощий и седой. При нём были деньги, и если скромно себя вести то можно было и так прожить, и добраться до дома. Но каждому хочется жить лучше и выше своих возможностей и способностей. Нет, мужик, шалишь, так нельзя, Сталин любит справедливость, Сталин следит за справедливостью и не позволяет никому обменять её ни на что другое, даже если это стоит тебе жизни. Новая жизнь должна быть чистой, хотя бы в начале пути, там будут другие руководители с другими способностями. Все должны запомнить слова Дзержинского: - « Человек должен иметь горячее сердце и чистые руки». Это касалось любого человека, если даже он возился по локоть в дерьме. А чтобы сейчас было, если бы проснулся Сталин? То ли бы кто остался с руками?  Вероятно лишь те, кто решал бы этот вопрос на практике, кто решал бы судьбу другого человека. Грешен мир, грешные люди, а следить за чистотою некому. Не зря же люди нашли такой способ и такой метод, как создали Бога, и все грехи свои отмаливали у Бога, и тем становились спокойнее; вроде как отмолил свой грех и живи спокойно и не мучайся совестью. Господи, прости мою душу грешную. И были уверены, что Бог им простил, и тут же приступали к совершению ещё большего греха. Вот если бы человек видел своими глазами, как Бог прощал грехи, как он наказывал  грешных, какую – то кипящую смолу, какой – то там ад, то уж очень многие отказались бы от совершения грехов на земле. Но никто не видел такого и слабо представляет себе это, и не берут себе во внимание, а грешат и грешат, и грехов не считают. А что тебе ад на «небеси», вот смотри перед собою и мотай себе на ус. Чем тебе не ад на земле? Отбыл в золотодобывающих рудниках двадцать пять лет, и вновь туда же, за какой – то кусочек золота, который на свободе и сбыть – то не просто, не попользуешься для радости души своей грешной. Сталин же сказал, что брать народное добро нельзя, ну и не бери, не воруй у народа, это же народное добро. Кузя очень хорошо помнил, как у них в колхозе растили крестьяне хлеб и были голодные. Помнил слова стариков, которые возвращались из ссылки после раскулачивания: - «По хлебу будете ходить, и хлеба есть не будете». Этот абсурд был нормой жизни, и хотя крестьяне не могли к этому привыкнуть, но так жили на самом деле. Хлеб тоже народное достояние, и за украденный килограмм зерна давали год тюрьмы, хотя не многие его выращивали, а ели все, и говорили об этом все; и кто видел и кто руководил. Хотя Кузя и понимал, что есть и другие работы, и другими вещами нуждался человек, их тоже делать надо, создавать, производить, не хлебом единым жив человек, но сначала нужен хлеб: - «А…» махнул он мысленно рукой,- « Пусть этим занимаются другие». И другие занимались, а Кузя нет, а поэтому он здесь. Чем тебе это не ад на земле, ну смотри перед собой, смотри на себя, смотри на остальных грешников, да делай вывод, а не будь таким упрямым, жизнь поломает тебе рога; многих перевоспитала, а многих и отправила в ад к Богу. Он часто вспоминал книжные слова Монахова: - «Что происходит, кто виноват, и что делать?» И тут же отвечал: - «Нужно быть ЧЕЛОВЕКОМ».  А человеком трудно быть. Сколько времени потребовалось природе сделать из животного человека? Много лет. А дальше что? А дальше нужно сделать человека совестливого. Сначала  совесть, а потом еда. Кто это сделает? Или слово, или голод, или неминуемое наказание за грех будет главным в процессе рождения нового человека с большой совестью. А как это трудно, не только делать, но и понимать. А может, все эти понятия будут творить нового человека на этой земле, единственной планете в солнечной системе, где есть жизнь, и её венец это человек, но какой он ещё не совершенный. Кто  создаст совершенного человека? Новый Бог, новая природа? Появится ли на земле такой человек, который скажет ответ на эти вопросы и научит, сумеет научить других людей найти ответ. А пока нет ответа. «И куда ж, ты, несёшься…»
    Врач из заключённых подошёл к Кузьме и сказал:
       - Обмой покойника, надень сухое бельё, вот мешок, положи его туда, зашей и сбрось с борта в океан. Я дам тебе помощника.
Кузьма согласно покивал головой и пошёл к покойнику, вскоре подошёл и помощник. Они раздели покойника, уложили на пол в туалете, и из шланга стали поливать. Потом переодели в сухое бельё и собрались помещать его в мешок, но помощник остановился и произнёс:
       - Выйди за дверь. На «шухере» побудь, чтоб ни кто не застукал.
Кузя вышел. Через недолго тот,  высунувшись из двери, прошипел:
        - Заходи.
Кузьма зашёл. Покойник лежал вниз лицом, со спущенными штанами. Помощник потягивался и что-то непонятное произнёс. Кузя посмотрел на того и другого и стал надевать на покойника штаны. Потом втолкнули его в мешок, завязали, и вынесли на палубу. Охранник стоял у прохода и вышел вместе с ними к краю палубы. Помощник рыкнул:
      - Отойди, падла, не мешай, а то вдруг поскользнешься, и вперёд этого нырнёшь в воду.
Молодой охранник, из недавно мобилизованных солдат, деревенский парень, Ваня Яковлев, отошёл в сторону и впервые в жизни видел и океан, и похороны на корабле. Те подняли мешок, раскачали и кинули в воду  покойника вниз головой   
   Вдруг раздался гудок, потом заглох и ещё дважды прогудел и смолк совсем.
     - Всё, отжил, - произнёс Кузьма. Помощник поправил:
    - Отмучился в этом проклятом мире. Найдёт ли покоя там? Они сняли кепки и постояли несколько минут, надели кепки на головы и собрались идти в камеру. Помощник толкнул Кузьму в плечо, попросил:
     - Не болтай, что заметил. А другой раз меня сам позови. Я отсидел пять лет, а сейчас меня переводят с вами на Колыму, ещё пять лет сидеть, если удастся выжить. Сам понимаешь, охота ещё есть, хорошо бы бабу какую встретить, в любом виде.
     - Угу, - ответил Кузьма, и они прошли в трюм к остальным заключённым. Охранник молча последовал за ними и сел на табурет у двери, которую закрыл на задвижку и на замок. Кузьма задержался и поманив пальцем охранника прошептал:
     - Я тебя знаю, ты из Соловьёв, сосед наш был, ты возил молоко на паре лошадей, я тебя запомнил, ты всё песни пел, когда ехал. Иваном тебя звать. Я на ферме работал немного, а от вас дорога мимо нашей фермы проходила, а потом мимо дома Люды, я, когда у неё был, тоже тебя видел, и запомнил. А ты как сюда попал?
Иван удивлённо смотрел на Кузьму и никак не мог вспомнить, толи он видел его когда, да забыл, толи просто ему мерещилось, что видел, а разговоров между ними не было, это уж точно. Оправившись от услышанного разговора, Иван спросил:
        - А ты как сюда попал?
        - За мать дали десятку строгача.
        - А…,- протянул Иван и стал присматриваться в страшное лицо Кузьмы, стараясь запомнить. Он вспомнил страшное событие в своём краю, судебный процесс, молва о котором долго ходила вокруг их сёл. Потом добавил:
        - А я, что? Прошлый год в армию призвали. Отслужил год в пехотной роте, потом приказ пришёл, перевели в роту охраны и сюда направили, Вот вас буду охранять.
Кузьма оглянулся по сторонам, добавил:
         - Хочешь жить, ни во что не вмешивайся. Иначе в карты проиграют и отправят на тот свет раньше родителей. Было бы хорошо, если бы ты попал вместе со мной; всё веселее бы было. Ну, давай оставайся.
   Иван долго ещё сидел в оцепенении от знакомства и от услышанного урока, который ему вот как пригодился и стоил неоднократно жизни.
Корабль шёл долго, погода была скверной: дул постоянно колючий ветер, перепархивал снег, брызги от воды, которые поднимал и кидал на палубу, замерзали, и палуба обледенела, и ходить по ней без привычки было очень плохо. Иван часто вспоминал свою Сибирь и завидовал тем, кто там сейчас живёт. Там сейчас осень была в разгаре, и было очень тепло, хлеб убрали, осталась  свекла, и то немного, как писали родители. В основном осталась её вывозка на завод, погода стоит светлая и тёплая, сухая, правда иногда ночами проходил маленький дождик, а днём всё высыхало, и было замечательно. Особенно прекрасной была горная картина природы;  разбежавшиеся по косогору берёзки в золотых нарядах позолоченной листвы и белых сарафанах ярко и нежно светились и выделялись на фоне багряного кустарника дерезы, шиповника, и светло – серого ковра травы, и обнажённых белых скал горных вершин. Завораживала картина: когда приходилось смотреть с вершин гор на ровные поля, примкнутые к горам сёла.     Всё было видно как на ладони; и скирды сена, и омёты оправленной соломы, и бродящие по логам коровы, и лошади, и отары овец. А вдали, далеко, далеко, где проходить должна черта горизонта, плавала голубая дымка. А когда едешь горной дорогой, или верхом на лошади едешь по логам, то видишь в каждом логу новую картину; будто листаешь огромную книгу с картинами. Иван задумался, вспоминая своё детство и юность, вспоминая слова из письма родителей и жены. О жене Иван часто вспоминал и часто видел её во сне. Он женился за год до армии, и теперь часто получал от Клавы длинные нежные письма. Иногда в её конверте попадалось и небольшое, в пол страницы, письмо отца или матери, которые писали мало и в основном о том, что происходит в колхозе и наказы беречь себя. Отец писал как-то, что бригадирство своё сдал, теперь работает конюхом в той же бригаде. Ивана это сначала огорчило, а потом подумал, что отец уже в годах и скоро пойдёт на пенсию, и потому этот шаг был, скорее всего, вынужденным шагом.
   Пароход лишь дважды заходил в порты для заправки топливом. Заключённых сгоняли в трюм и не выпускали на палубу. И чем дальше они приближались к северу, становилось холоднее и ветренее. А когда пришли к месту назначения, установилась ясная, морозная погода. Их встретил большой отряд конвоиров в помощь сопровождающимся. Некоторых охранников из отряда Ивана отправили назад с новой партией освобождённых, а Ивана оставили с, вновь прибывшими, и он сопровождал их от пристани до казармы по узкой траншее в глубоком блестящем снегу. Кто-то из осуждённых крикнул в сторону отъезжающих:
    - Братва, не берите с собой золото, там падлы найдут и вернут вас опять сюда с таким же сроком.
    В группе отъезжающих послышались возгласы:
    - Не пугай, видали мы таких.
    - Спасибо, братан.
    - А тебя, что, вернули?
Иван не выдержал и из жалости крикнул:
    - Правда, мужики, вернули назад. Не пытайтесь.
На Ивана шикнули, идущие рядом конвоиры, кто-то заметил:
       - С осуждёнными в разговоры не вступать, шагай, давай, не путайся под ногами, а то сам туда загремишь, такие случаи были. За сговор с осуждёнными ставили в вину. А как попадёшь к ним так они не солидарность к тебе проявить, а наоборот считают тебя падлой, и издеваются, сколько хотят, используют как бабу. Смотри и на ус мотай, эх, ты, деревня, темнота…
Иван замолчал и больше не сказал ни слова, ни осуждённым, ни товарищам охранникам. Затаился и стал внимательно присматриваться к окружающим вещам, предметам, постройкам, окрестности, людям. Видел, запоминал и, как товарищ сказал, мотал себе на ус. Он попал в группу  охраны, где находился Кузьма, и это немного скрадывало плохое настроение и постоянное напряжение. И когда их взгляды встречались, Иван ему подмигивал или кивал головой, а иногда и поднимал руку в знак приветствия. Осуждённые это заметили и в смену Ивана вели себя более развязаннее; играли в карты, варили чефир, и даже, каким – то образом, приносили самогон, выпивали. А когда Ивана спросили, кого бы взять в морг, Иван ответил, что эту работу исправно может делать Кузьма, к его мнению прислушались и перевели Кузьму в морг. Мужчин держали там сутки, а на вторые уносили хоронить. За ночь Кузьма многих товарищей приводил к себе и те там справляли мужичью необходимость. А если попадала баба, врач тянул о вынесении и выяснении причин смерти трое суток. И тогда все три ночи Кузьма и сам не выходил из морга и приводил товарищей себе в «помощь». Иван соглашался их пропускать, хотя не понимал сразу, зачем столько нужно помощников. Он спросил об этом Кузьму, а тот ответил, что если Иван желает подробнее узнать, то можно прийти и посмотреть, хотя бы в смотровое стекло. Один раз Иван согласился и увидел кромешный ад, которого он не видел даже среди животных и не слышал от людей. Они нагревали ванну воды, опускали в неё покойницу, нагревали, вытаскивали на пол и сразу трое приступали к удовлетворению своих диких потребностей. Но на второй заход Кузьма не разрешал, а приглашал следующую тройку товарищей, и так до утренней пересмены охранников. Кузьма чувствовал себя вершителем судьбы осуждённых и втайне благодарил Ивана за его содействие. Все осуждённые с уважением относились к Ивану, и с унизительной вежливостью и страхом относились и смотрели на Кузьму. Для Кузьмы это была его родная среда обитания, в которой он чувствовал гораздо лучше и намного увереннее, чем на свободе. Возможно, он и по-другому относился бы к этой жизни, если бы попал в рудник и рыл бы там лопатой землю и мыл бы песок с золотом. А здесь легче и работа сносная и власть неограниченная среди осуждённых, а своим авторитетом всякий человек дорожит, в том числе и Кузьма. Потом Кузьма завёл знакомство с одним охранником через Ивана с женской колонией, которая была организована только что в этом месяце. Тут пошла «райская жизнь», все были довольны тем, что Иван разрешал в своё дежурство делать кратковременные свидания. Потом свидания прекратились, и Иван узнал, что там, у баб сменилась охрана, которая запретила всякие отлучки, даже и на десять минут, даже и под надзором, и на глазах охранников совершать любовные связи.
И вот однажды Иван заметил, как играли в карты его подопечные, играли с криком и шумно. Иван позвал Кузьму и попросил его, чтобы мужики вели себя тише. Но Кузьма объяснил, что этого сейчас сделать никто не может, так как играли на убийство. Играли долго, по нескольку конов, и кто больше всех проигрывал, тот должен будет убить охранника в женской колонии. А это не фунт изюма. Кузьма попросил Ивана ещё об одном одолжении: нужно определить время и путь проникновения в женскую зону и узнать график смены охранников. Иван пояснил, что смена караулов по всей зоне происходит в одно время. А пройти в женскую зону он и сам не знал. Но Кузьма стоял и не отходил и ждал, что путного придумает Иван, но тот молчал. Кузя подсказал:
      - Изучи канализацию, начерти схему и на следующую смену принесёшь мне.
      - А если не найду, что тогда? Я всего – то первогодок, кто мне, что даст посмотреть? Да я и в схемах ничего не понимаю, едва семилетку на тройки закончил. Меня больше всего бабы интересовали, а не буквы.
     - Тогда тебя грохнут. Проигравшему в карты, зеку двое суток отпустили на выполнение задания. А если сможешь, то сам иди и убей того охранника. Прынцев, того фамилия. Тут шутить не будут, - в приказном тоне закончил Кузьма и, опустив лицо в пол, пошёл в камеру. 
   Иван при смене караула задержался и начал разговаривать так себе на вольную тему, про погоду, про настроение. Соврал тому, что в селе строят котельную и канализацию, а специалистов нет, вот и ждут меня, чтобы поставить сантехником, а я не знаю даже что это такое. Просят изучить это, пока служу. И тут Ивану повезло и очень здорово. Сменщик оказался городским парнем и работал в котельной и знает схему канализации. И тут он несколько раз чистил засорившиеся трубы. Иван отдал ему всю пачку сигарет и попросил начертить ему схему канализации для изучения и навыка работы с чертежами. Тот согласился. И на следующую пересмену Иван получил эту схему и, переписав от руки на лист бумаги, передал Кузьме.
 На следующей планёрке начальник рассказал, что в женской зоне был ранен охранник в ногу. Его отправили в больницу. А через месяц мобилизовали на одной ноге, вторую ампутировали. Жизнь в зоне пошла прежним порядком. Пошёл на промысел и Кузьма по канализационным трубам. Было условлено, что баба его будет ждать тоже в канализации на третьем повороте. Когда Кузя подошёл, та уже там стояла. Они кинулись навстречу друг друга, обнялись и сразу приступили к выполнению своих животрепещущих обязанностей. Сделали передышку только после третьего сеанса и разговорились. Начал Кузя:
     - Ну, голуба, как тебя – то звать?
     - Лидиньей, а тебя как?
     - Меня Кузьмой зовут. А за что ты здесь? Проворовалась, поди?
Та вздохнула, провела ладонью по лицу, стала неспешно говорить:
     - Вам же кобелям, только глазом моргни, как вы сразу под подол лезете. Ну ладно бы так, так нет же. Раз два допусти, а потом начинаете издеваться. Нет чтобы по скотски совершить; ну там сколько выдюжишь, и куда положено. Нам ведь тоже сильно охота мужского тела испытать. Ну, вы там по нужде и на кобылу залезете и на свинью и на корову. А нам-то как? Под быка-то не ляжешь. И покойным мужиком не попользуешься. Это вы можете.
       - Да и вы тоже на выдумки горазды, - возразил Кузя.
      - Как ни горазды, а живой и по правилам, гораздо интереснее и приятнее. Так вот сошлась с одним, срок он отсидел, на свободу вышел и пошёл баб шерстить. Судьба на горе свела меня с ним. Вдовая я была, без мужика много лет жила. Загорится иной раз, так что хоть волком вой, помою холодняком свою ежиху, успокоюсь немного и опять живу. Да не на долго это, вскоре опять загорится внизу. Ну, встретились мы с ним, натешились досыта. С неделю он жил у меня, я берегла его, не работал он нигде. Я и на работе и дома всё управлюсь и к вечеру под бок к своему тунеядцу, и спасителю ложусь. Для разогрева иногда водочки приносила, он привык. К беззаботной жизни всяк, быстро привыкает, и стремится, да не всем места на земле с таким условием достаётся. Потом он осмелел и стал фокусы всякие показывать, дошло до того, что один раз сел мне на грудь, коленями руки придавил и в рот целит, соси, говорит. Я всячески головой кручу не даюсь. Он взял за уши и стал насиловать. Меня тошнить начало, терпения больше нет. Я разозлилась и как стиснула зубы, что у него даже захрустело. Он заорал благим матом, грозиться стал, что, мол, убью. Кровь течёт, меня страх обуял. Ну, думаю, убьёт он меня, как оклемается. Вскочила на ноги, осмотрелась вокруг; тут топор на глаза попал, я схватила и по затылку его ударила. Он свалился и больше не дыхнул, только потянулся и затих. Ну, вот мне пятерик и всучили.
        - Вон ты какая, праведная. Многие этим занимаются, и ничего, живут, - произнёс Кузя. Та ответила:
        - Ну, это сейчас так принято. Возможно, деньги заставляют баб унижаться. А тогда ещё у нас этого не было принято. Может, где и было, а у нас в деревне этого не слышно было. Ну, что давай ещё разок, да пошли, а то заметят, вдруг обход сделают. Они обнялись крепким объятием, и отдались друг другу всеми силами и страстью. Потом расстались и вернулись на место, и никто не заметил. Но всякий раз заключённые, при возвращении, вспоминали добрым словом своего охранника Ивана, а Кузьму боготворили и безотказно выполняли его указания и просьбы. И если, иногда, администрация перегибала палку: ну там продлевала рабочую смену, или подавала плохую пищу, или вмешивалась во внутреннюю жизнь зеков, и те объявляли забастовку, и не выходили на работу и тем самым образом ставили в тупик администрацию: не будешь же всех в карцер сажать. Они приглашали в кабинет Кузю и уговаривали его посодействовать в решении этой проблемы. Кузя соглашался, и вся казарма выходила на работу. Но и причину администрация устраняла. Шла на уступки заключённым, не потому, что власти не хватало, а потому, что требовалось выполнение плана золотодобычи. А попробуй, какой день, сорви план. Найдут виновного и заставят самого мыть песок. Кому охота? Никому не охота. Вот то-то и оно. И пойдёшь на всякие уступки. Вот поэтому – то и женскую колонию организовали здесь. Женщин в шахту не отправляли, они работали на поверхности. Сортировали золото по размеру, упаковывали,  взвешивали, стаскивали в склад и укладывали там, в отдельные контейнеры и запечатывали. Многих организовали в группы по почину одежды, по пошиву спецодежды, по стирке и другим работам, где требовались чувствительные женские руки. Молодых женщин и девчат расхватали неженатые парни из охраны. Пожилых и уродливых арестанток оставили зекам мужикам. Иногда женщины, недовольные своими ухожорами из охраны, приходили к ненасытным мужланам. Молодые уже знали и могли заниматься современными способами секса, в основном это были женщины из огромных городов, где стала зарождаться новая жизнь по европейскому способу: мне всё, что я желаю. Опытные предохранялись, иные беременели и рожали прямо в зоне, и если приходил срок отсидки, они возвращались домой с детьми. Ни детского сада, ни школы в зоне не было, и дети бегали с матерями по казарме, а потом и по цеху, где работали матеря. И чтобы чем-то занять детей их заставляли выполнять несложные работы: то нитку в иглу вдеть, то воды из крана налить в ванну, то потом слить её в канализацию, то пол подмести. И к концу срока эти дети многое могли делать, и были приспособлены к суровой жизни. Но в это же время они были оторваны от цивилизованной жизни, не знали что это такое и как себя там вести. В последствии, после выхода с матерью на свободу они не вписывались в ту жизнь и волей судьбы возвращались вновь в эти или в такие же стены. Как бы человек не приспосабливался к условиям жизни, как бы он не менял характер и свои привычки и наклонности, всю жизнь он будет жить под воздействием и впечатлением своего детства. Юность и отрочество забывается, многие годы выпадают из памяти, но детские годы остаются в памяти всю жизнь, лишь только потому, что в эти годы он начинает умнеть и развивается память. А потом накапливается лишь информация, а человек остаётся на том же уровне, с тем же умом, разве что добавится мудрость, а это уже из другой области развития.
    Наступила весна пятьдесят третьего года, а, но и февраль был теплее обычного, а март заметно сдал, и порой с солнечной стороны барака капали капели. План добычи золота за январь и февраль был выполнен на сто процентов, начальству захотелось мартовский план перевыполнить, чтобы получить премиальные. И Кузьму вызвали в кабинет к начальнику тюрьмы. Разговор шёл откровенный и прямой. Если в марте не перевыполнят план, то всякие связи с бабьим бараком прекратится. Кузьма выслушал и попросился вернуться в барак и посоветоваться с остальными. Ему разрешили, он пришёл к мужикам, и рассказал, зачем его звали. Мужики зашумели и выразили протест, потому, что и так работа была настолько изнурительной, что не оставалось силы на баб. Тогда решили передать начальству, что если план увеличат, да от баб отлучат, то они сделают сидячую забастовку и не выйдут на работу пока не отменит своё решение начальство. Кузьма так и передал. Там согласились. Но третьего марта совершилось невероятное событие. В обеденный перерыв по репродуктору передали, что скончался Сталин. Все сразу стихли и сидели как немые и бесчувственные мумии. Потом кто-то крикнул «Ура». И вся зона враз, подскочила, и заорала благим матом это слово, «Ура». Бесились, орали и прыгали, и бегали друг за другом как сумасшедшие. Начальство вызвало резервную охрану и в полной боевой готовности подошли к орущей массе. Взяли оружие наизготовку и стали наблюдать, что будет дальше. Кузьма подошёл к решётчатой двери и поманил пальцем Ивана. Тот посмотрел на начальника, как бы спрашивая, можно ли подойти. Тот кивнул головой, и Иван подошёл к Кузьме. Тот передал:
     - Скажи начальнику, что пусть не беспокоится сильно, ничего страшного делать не будем, чего уж они так всполошились. С обеда на работу не пойдём, пусть не гонят. Завтра, что сегодня не добрали, доберём, можем остаться после рабочего времени, но на план это не отразится. А сейчас пусть уходят все и не портят нам настроение. Уберите всю внутреннюю охрану и запустите  к нам баб. Обещаем, что всё будет в порядке, и все будем на месте. Каким образом, Кузьма и не понял, вынесли на волю немного золота и обменяли на водку, принесли к мужикам. Пришли женщины, всех рассадили за столы по парам. Никто никого не выбирал, сели, как пришлось, и с кем судьба свела, только детей не было. Остаток дня и всю ночь длился дикий разгул и пьяный рёв мужских и женских голосов. И лишь к утру уснули парами, полу голые, в невероятных позах. А когда подошло время подъёма, и начальство посмотрело на этот ужас, решили не будить ещё три часа. После трёх часов стали некоторые подниматься и будить остальных. На завтрак выдали двойную порцию рыбы и всего, что полагалось и двойную порцию чайной заварки. После завтрака в забой пошли все: и женщины, и обслуга, и Кузьма с ними. Весь день работали без разгиба. Ужин принесли сухим пайком и крепкий чай в забой. Работа длилась до полночи. И когда с приёмного пункта сообщили, что план выполнили, все пошли в спальные бараки уставшие, но довольные, было тихо как в пустыне. И если бы не двигались люди, ни кто - бы не смог подумать, что они тут есть.

                Возвращение
    
        Через месяц вышло помилование от нового руководства страны. Освобождали под чистую тех женщин у кого были дети, тех, кому оставалось отбывать немного лет, и тех, кто проявил себя дисциплинированным и считался исправимым. Кузьму отпустили, хотя он и не надеялся на помилование, так как он отсидел всего половина срока. Многие радовались за него, и зеки и охрана, только сожалели те, кто остался досиживать свой срок. Кузьма тем же путём вернулся на Дальний Восток, и только тут после проверки, не украл ли кто золото, его отпустили на волю. Тут же, в это же время демобилизовали и Ивана, и они вместе поехали домой. В райцентре они разошлись, и каждый пошёл в своё село. Ивана ждали всей бригадой, ждали отец и мать, ждала и жена с дочерью. Встречали его шумно и весело, и гуляли три дня. Заодно и провели крестины дочери, именины матери, и было весело и торжественно. Через месяц Иван сел на трактор и работал до тех пор, пока его не избрали бригадиром.
   Кузьму никто не встречал и не отмечал его приезд. Он вернулся в свой дом, отбил доски с окон и дверей и зашёл в избу. Внутри ничего не изменилось, лампочки были все целы, и когда их Кузьма включал, они все горели. Было тихо и безлюдно, только седой с лысиной старец на иконе смотрел на Кузьму и, как бы глазами разговаривал и приветствовал его с приездом. На дворе бушевал май, тёплый с тихим дождём по ночам и ярким солнцем днём. Полная луна освещала округу и обливала землю божественной нежностью и благодатью. Что-то нежное стало просыпаться в душе Кузьмы, то ли радость возвращения, то ли тихая и нежная обстановка, то ли божественная луна, или старец с мудрым и сосредоточенным взглядом  возбуждали и будили простые человеческие чувства. И так ему захотелось отгородиться от прошлого. Начать жить по-новому, как все его знакомые товарищи и соседи. И он твёрдо решил для себя, что вот эту  неделю отдохнёт с дороги, поговорит с соседями, где можно найти работу и будет устраиваться. На ферму его больше не тянуло, так как не хотелось, чтобы ни место, ни люди не напоминали ему разгульной и беззаботной жизни доведшей его до тюрьмы. Но он тут же упрекнул себя, почему это только его одного и довела та жизнь до тюрьмы, а остальные так и продолжают жить и работать на своих обжитых местах. Ну почему они такие устойчивые и правильные люди? В чём они видят смысл и цель жизни, что так много переносят на себе, а продолжают жить тут и работать на ферме и в полеводческой бригаде? В чём их секрет? Неужели у них совесть чище, или вообще совесть есть, а у него её нет совсем или она такая мелочная и грязная? Или они, не смотря ни на что, так крепко любят свою родину. Что это за любовь такая – безответная? Может быть это и есть,  так называемый, патриотизм? Или они не понимают, что в городе жить намного легче и интереснее? Или они глупые, закоснелые и имеют мелкий интерес в жизни? Что это и кто они за люди такие? Может быть, они сильно заняты работой, и им некогда думать и, тем более, заниматься мелочными и гадкими делами, заниматься паскудством? Они, что своими руками ежедневно прикасаются к земле и впитывают от неё себе земную силу?  Земля, она, что родит то и поглощает и не возвращает ни кому жизни повторно. Какая от неё может быть сила для человека?  Или проще не рыпаться, а слушать старших и умных и делать, что они говорят и идти тем переулком, по которому их направляют? А те, которые через изгородь прыгают, или ломают её и лезут в чужой огород, тех колом в лоб, чтоб шёл вслед за всеми людьми и не рыпался, и не гоношился. Ещё много вопросов задавал себе Кузьма, прежде чем заснуть, и не мог, а возможно не хотел напрягаться и находить честный и прямой ответ. По соседству пропел петух, толи полночный, или утренний, Кузьма не стал гадать и незаметно уснул. Солнечный луч, выглянул из-за угла дома, проник в комнату и стал греть голову Кузьмы. Он проснулся, ополоснувшись, сходил за хлебом в магазин и вернулся. Осмотрел огород и решил очистить всю усадьбу от старого многолетнего мусора. Он нашёл грабли, вилы и лопату и стал сгребать старый бурьян, складывать в кучи и зажигал их. А вечером, сделав небольшой отдых, даже вскопал лопатой деляну земли на огороде. Наутро приступил к копке всего огорода. Он видел, что соседи уже отсажались, но и знал, что можно и в самом конце мая посадить, и если погода будет хорошая, то всё в огороде вырастит.
Приходили соседи и смотрели на Кузьму и на его работу, интересовались его делами, и предлагали помощь кто картофелем на семена, кто, чем мог. За неделю Кузьма отсажался, и пошёл в центр разузнать, где можно найти подходящую работу. Зашёл в Сельский Совет, встал на учёт, а на стене висело объявление, что на сыр завод требуется рабочий. Кузьма мысленно перекрестился и пошёл сразу туда. Заведующая долго рассматривала документы Кузьмы, и долго потом думала, что с ним делать: и человек требовался, и с осуждённым связываться очень не хотелось. Но, наконец-то она согласилась его принять, и оформила? как положено. Велела после обеда придти на завод и ознакомиться со своим рабочим местом. Кочегарить ему приходилось в зоне несколько месяцев, так, что он быстро всё освоил и через три дня принял смену и стал работать самостоятельно.
Через год Кузьму перевели в цех варки сыра, подручным мастеру. Он мешал молоко в ванне и потом заполнял формы, таскал их в подвал, выгружал оттуда ящики с сыром, когда надо было загрузить пришедшую машину, для отправки потребителю. А когда рабочий склада уволился, то Кузьма изъявил желание работать за двоих. Так с тех пор там и работает один человек. Проработал он таким образом больше года. О нём была помещена заметка в районной газете как о передовом и добросовестном рабочем и хорошем специалисте. Ему часто давали премиальные по результатам работы завода за квартал и за год. О нём в селе заговорили, ставили в пример. Но Кузьма всё принимал равнодушно и ни с кем не водил кампанию.  «Надо быть как люди, надо быть как люди», - твердил он себе находясь и на работе, и дома. Однажды приехала корреспондент из газеты на сыр завод и взяла интервью у мастера о работе и успехах завода и попросила назвать рабочего, чтобы сфотографировать. Ей назвали Кузьму. Она встретилась и остолбенела когда кинула мимолётный взгляд на лицо Кузьмы. Потом немного отошла и поставила Кузьму боком за столом, где он укладывал бруски сыра в картонные ящики и запечатывал. Через неделю появился снимок Кузьмы в газете. Но, что интересно, корреспондент под снимком, после подписи, что на снимке мастер сыродел, передовик производства, дописала с милым юмором: « А он ещё и холост, и живёт один в собственном доме, и содержит в идеальной чистоте и огород, и ограду, и отличный фруктовый сад. Собирается купить корову, да беда, доить её некому. Это мой скромный намёк милым вдовам».
  И что бы вы думали? Через неделю к Кузьме в гости вечером пришла женщина средних лет. Женщины все привлекательные и милые, но эта была не очень. С лица воду не пить, говорят люди, этого же поддерживался мнения и Кузьма. Что они там разговаривали, никто не знал и не слышал, только начало знакомства слышали соседи. Дождавшись, когда Кузьма стал открывать калитку, она заговорила первой:
     - Здравствуйте, молодой человек! Это кому же доярка требуется? Ты, что ли корову собираешься купить?
Кузьма сразу не врубился в смысл сказанного, стоял, смотрел и думал, о чём это она говорит и с ним ли она разговаривает? Потом вспомнил приписку к своему снимку в газете, широко заулыбался и широким жестом пригласил её войти в ограду, и добавил:
        - Мне нужна не только доярка, мне нужна хозяйка этого хозяйства, чтоб умела доить не только корову, но и ещё кое-кого.
        - Я всех могу доить, было бы кого, и было бы что. Очень уважаю высоко удойных, с трёхкратным доением в сутки.
Кузьма обшарил глазами всю её фигуру с головы до пят и, взяв нежно за руку ввёл в избу. Света не было в их избе ни вечером, ни ночью, ни утром. Утром Кузьма заметил, что опаздывает на работу, и одев на ходу штаны и рубашку, бегом побежал на завод. В этот день всё село уже знало, что у Кузьмы появилась женщина. Звали её Марусей, она была общительной и приветливой. В феврале следующего года у них родился сын. Мальчик был не похож ни на мать, ни на отца. Он был русый, голубоглазый и красивенький мальчик. Мать сказала, что он в деда удался, в её отца. Все кто видел его, были довольны и рады, что мальчик такой милый, не то, что его родители. Ну, как говорится, родителей не выбирают.
Корову они заводить не стали, а через два года, сдав мальчика в детский сад, Маруся устроилась на сыр завод и долго там работала вместе с Кузьмой.
          
                ВТОРОЕ УБИЙСТВО
 Всё шло хорошо в жизни Кузьмы и Маруси до того момента, когда в государстве наступил политический бардак и экономический хаос. Завод стал должником. Цена на молоко и молочную продукцию упала, на уголь и свет цена подскочила, и люди растерялись и опустили руки. Воспитанные в духе социализма, и на коммунистических идеях, люди были в шоке от массовой зверской несправедливости. Это возмутило людей тихих, и скромных, и обозлило твёрдых и отчаянных, и разбудило звериный инстинкт у  непокорных, и злых. Надо было подниматься и идти на борьбу, на драку, на войну с пришедшей властью, но никто не поднялся, не призвал на борьбу, газеты тихо посапывали и все ждали, а возможно кто появится, какой ни будь заступник, революционер, комсомолец. Но все сидели как мыши по норкам и ждали, а что будет дальше и как это их коснётся. Каким боком повернётся к ним судьба. Многие горластые мужики зажали рты и тихо перешёптывались: - « Поживём, увидим». И увидели…
Коллектив сыр завода обанкротился, стал должником, нечем стало платить зарплату, люди стали разбегаться, а потом остановились, стали понимать, что куда ни пойди везде так же, а то и хуже. Многие стали больше заниматься приусадебным хозяйством, стали забирать всю сыворотку по домам и откармливать свиней и телят, началась кража сыра и масла своими работниками. Долг завода стал расти ещё больше, Прекратилось отчисления в пенсионный фонд и налоговые отчисления. Имущество завода арестовали и отдали на торги.
Завод достался соседнему совхозу. На следующий день приехал новый хозяин и огласил свои требования и условия будущей работы. За прогул, за опоздание на работу, за появление на работе в нетрезвом виде виновные увольняются, за кражу отдаются под суд. Вскоре оформили в суд дело на одного кочегара, который увёз от кочегарки шлак. Кузьму поймали с флягой обрата и оформили в суд. Марусю захватили с обрезками от сыра, тоже оформили дело в суд и убрали с работы обоих с Кузьмой. После этого шлак стали буртовать и отправлять в строй цех совхоза для поделки шлаковых блоков, обрат стали продавать населению и хозяйствам для выпойки телятам, обрезки стали переплавлять и смешивали с основной массой сыра. Завод зажил новой напряжённой жизнью, где всё держалось на хозяйственном расчёте и увеличенной трате рабочей силы работников. Все вспомнили Маркса, который писал, что капитал – это есть неоплаченный труд рабочего. Маруся попросилась через месяц опять на завод, её приняли, но сразу на две смежных работы, лаборанткой и уборщицей на одну зарплату. Маруся гневалась, сердилась, дома плакала, но лучшего ничего и нигде не было. Кузьма обозлился и не зная кому и как доказать свою правоту никуда не пошёл. Сын уже ходил в десятый класс, требовалось решить, что делать дальше; учиться или идти после школы работать. Кузьма настаивал, чтобы сын шёл учиться дальше, а как содержать он не мог сказать. Маруся, раздираемая сомнениями и жалостью к сыну, высказалась, что пусть сын сам решит, что и как делать. Кончив кое-как школу, Ефим Кузьмич на второй день после выпускного ушёл в колхоз учеником слесаря, этому посодействовал Манахов, который дорабатывал последний год до пенсии, он помнил его бабушку Нину, которую он привёз, по воле случая, из города в свой колхоз. Как давно это было. Пятьдесят лет прошло после этого случая. Манахов и так задержался на работе. Да и в селе их было всего три человека, которые имели стаж работы в пятьдесят лет; это он, скотник Кудинов и чабан Мякшин. Кузьма, привыкший к регулярной зарплате на заводе, не мог вписаться в новые жёсткие условия жизни и потому осел дома на личном подворье и никуда не стал устраиваться. Одиночество рождает сомнения и грусть, и злость, но на ком эту злость выместить он не видел. С соседями он не разговаривал и лишь иногда на приветствия отвечал кивком головы, потом они и вовсе перестали с ним здороваться. И Кузьма сорвался. Остаток денег, что у него были, он пропил за один вечер. Потом стал пить в долг, в магазине видя, что он не отдаёт долги, перестали давать в долг, он стал просить по соседям деньги под будущую работу, которая у них появится. Но Кузьма отрабатывать не спешил и те перестали больше давать деньги в долг. Кузьма стал потихоньку уносить из дома и кур, и уток, и к зиме ничего не осталось живого во дворе, кроме поросёнка. А когда он отнёс и его, Маруся заголосила и стала ругаться во весь план. Собрались соседи стали совестить Кузьму, но он только матом их разогнал и пригрозил им колом, и пообещал расправиться с любым, кто ещё раз заявится в его ограду. Люди не пошли больше к нему. Они помнили, что ещё молодым Кузьма первый раз избил мать, а второй раз убил её, боялись появляться в его ограде, а потом и обходили его стороной при встрече на улице. Кузьма не стал умываться и бриться, и превратился в дикообразного, человекоподобного зверя.
 В этот злополучный день шёл нудный осенний дождь, на ближних горах, на самых их вершинах блестел снег, покрыв тонким слоем, и не растаял за весь день.
     По селу шли цыгане и заходили во все дворы, чтобы погадать, или продать, что у них имелось. Зашли к Кузьме, когда он был с глубокого похмелья, и лежал посреди пола в избе. Цыганка постояла, посмотрела, оценила обстановку и решила, что здесь можно хорошо поживиться, выглянула на улицу и крикнула мужчинам цыганам, и те, свернув с дороги, подвернули коня к ограде и вошли в избу. Растолкали Кузьму и стали его расспрашивать и предлагать свои услуги. Кузьма только и мог произнести:
      - Мне похмелиться надо, дайте.
Старый цыган достал бутылку, налил стакан и подал Кузьме, тот выпил и принялся петь песню. Цыгане запели по-своему, и вскоре в ограде собрались пацаны, и женщины.
  Марусе сообщили на завод, что у них в доме цыганский табор, поют песни, а некоторые цыганки тащат из её сундуков её и сыновы тряпки. Она опрометью прибежала домой и закричала на всю улицу на цыган и стала выгонять их из дома, и отбирать своё добро. Шум поднялся неимоверный. Вскоре явился и участковый милиционер. Маруся стала кричать на цыган, и, почувствовав свою правоту, ещё активнее стала тормошить цыган и теребить их воз, выискивая своё добро. Цыгане стали жаловаться милиционеру, в том, что это всё Кузьма им продал, а хозяйка отбирает бесплатно. Верить было трудно, но и остановить это было невозможно. Участковый, видя затруднение, всех арестовал и, вместе с Кузьмой отправил в участок. Цыган оштрафовали за бродяжничество, а Кузьму посадили в КПЗ на пятнадцать суток, за пьянку, дебош и нарушение общественного порядка. В душе Кузьмы проснулось прежнее состояние, он зверел на глазах. Выражался блатными словами, ни с кем не разговаривал. Он сидел дома, отбирал деньги у Маруси и пропивал их, на работу никто не приглашал, и он сам её не искал. Так продлилось целый год. Монахов отправил Ефима учиться в Верх - Ануйское СПТУ. Хорошо, что там учили и содержали на всём государственном.
    Маруся звонила два раза в неделю сыну в училище из кабинета директора, когда тот уходил домой, а Маруся делала уборку, и на этом хорошо экономила. И вот однажды Ефим заметил, что мать уже дважды ему не звонила. Он попросил директора училища позвонить и узнать в чём дело.
   Директору сообщили, что Маруся уже неделю как не выходит на работу. И ни где её не могут найти. Вскоре должны быть в училище каникулы и Ефима без проволочек отпустили домой.
       - Ну, батя, здравствуй, - произнёс Кузя, входя в избу. Ему отец не ответил. Ефим прошёл по обеим комнатам и увидел, что Кузьма лежит во второй комнате      
на полу пьяным, согнувшимся в три погибели. Ефим кое-как растолкал Кузьму.
        - Батя, подними голову, глаза открой.
Кузьма промычал что-то невнятное и вновь опустил голову на ладонь.
        - Батя, встань. Где мама? Слышишь? Где мама? – всё настойчивее тормошил Ефим отца, и всё настойчивее спрашивал про мать.
    Кузьма так устал от вопросов и тормошения сына, и, стараясь быстрее от него отвязаться, пробурчал:
       - Грохнул я Маруську, - и опять замолчал и опустил голову как прежде.
Ефима бросило в дрожь, и он лихорадочнее задёргал отца за рукав.
        - Где мама, отец? Ефим заплакал и стал поднимать голову отца и прислушиваться к его бурчанию.
       - Отвяжись, Ефим, дай отлежусь. Мать на скотомогильнике.
Ефим бросил Кузьму и побежал на скотомогильник. Там стоял трактор с бульдозерной навеской и собирался сдвигать прошлогодний навоз и, как приказано, сдвинуть и заровнять скотомогильник. Ефим подбежал к трактору и, узнав тракториста, торопливо и сбивчиво заговорил:
       -Дядя Петя, подожди сдвигать, здесь, где-то мама.
Тракторист заглушил трактор, и они стали оглядывать и скотомогильник внутри и, не обнаружив там ничего, пошли по всей занавоженной площадке, присматриваясь к каждой кочке и ямке. И только у крайней кучи заметили торчащий носок резинового сапога. Лихорадочно разгребли и обнаружили труп Маруси, покрытую белыми червями. Ефим стал ладонью их сгребать, а Пётр побежал на ферму и сообщил о страшной находке колхозному диспетчеру. Вскоре, прибыла машина скорой помощи, вытащили из машины огромную ванну, развели дезинфицирующий раствор. Раздели труп Маруси и обмыли её в ванне, потом одели во всё сухое и привезли домой. Похороны делал коллектив завода. 

                ТРЕТЬЕ УБИЙСТВО
     - Ну, что, сынок, мы теперь с тобой совсем одинокие в этом мире. Никому мы теперь не нужны. И нам никто не нужен. Если надумаем дальше жить, то нам друг без друга никак нельзя прожить. Мне – то что, меня обязательно посадят, срок дадут, я привычен, там не нужно о себе заботиться, там есть кому об этом думать, а тут всё самому надо.
      - А как же ты её убил – то? И за что?
Кузьма поскрёб голову пятернёй, вздохнул и стал сбивчиво рассказывать:
      - Уж и не помню, как началось. Кажется, пошёл я на ферму, чтоб мешок дроблёнки украсть, ну там договорился, мне дали, я продал там одним, купил самогону, сижу у моста через реку, пью помалу, на реку смотрю, любуюсь. Слышу, Маруся бежит и ругается: - «Опять что-то из дома стащил и пропиваешь тут». Ну, всячески срамить начала, подбежала, выхватила бутылку и об камни как ударит, бутылка вдребезги, лишь самогонка брызнула. Я так озлился, что так трудно она мне досталась, а она так просто и разбила. Нагнулся, взял отколотое горлышко от бутылки, и ткнул ею в Марусю. И надо ж так случиться; попал ей в песик, рядом с правым ухом. И разрезал, видимо, вену: кровь ручьём полилась. Она ладонью закрывает, а кровь не останавливается и всё бежит. Потом смотрю, она бледнеть начала и упала прямо передо мной. Я к ней, а она уже не дышит, и холоднеть начала, так передо мной и умерла. На меня страх навалился, не помню такого, безвинную ж убил. Схватил её в охапку и на скотомогильник отнёс. Не стал туда сбрасывать, а вырыл яму руками в навозной куче и засыпал. Думал, что как будут навоз сдвигать, так её и засыпят навозом, и никто не узнает где она и что с ней. А вот ты сразу нашёл. Видимо душа показала, где искать, мать же.
   У Ефима слёзы полились, беззвучно, отчаянно, горько. Кузьма продолжал:
     - Давай, сынок, выпьем ещё по одной, и пожелаем ей царствие небесное, безвинно убитой Маруси, Кузьма налил себе и сыну по стакану водки, обнял Ефима за шею и стал пить. Ефим приподнялся со стула и со всего размаха ударил кулаком по дну стакана Кузьмы. Стакан, ломая зубы, и, разрывая, дёсна, и нёбо вошёл в рот и остановился плотной пробкой в гортани. Кузьма закашлял, засопел, обнял рот руками и стал вытаскивать стакан изо рта.  Ефим толкнул его от себя. Кузьма упал на пол. Вытащил стакан с большим трудом и начал подниматься. Ефим ударил ему в живот носком ботинка. Тот ойкнул и упал опять. Ефим, остервенело, стал пинать его, уже не разбирая, куда и во что, во что придётся, лишь бы бить. Он бил его до тех пор, пока не вспотел и не устал. Подошёл к рукомойнику, ополоснул лицо, вытер полотенцем лицо и, не оглядываясь, вышел на улицу. Солнце садилось, длинные весенние тени поползли по земле от высоких тополей, берёз и яблонь, набиравших свой очередной цвет, ни смотря, ни на какие несчастья людей. Он вышел из ограды и пошёл на кладбище к могиле матери. Там теперь никого нет, и ни кто не будет мешать, ему говорить, и жаловаться матери о том, как дальше жить и стоит ли жить одному на этом злом свете. К ночи приехала милиция, но это была другая милиция. Их было трое из особого отдела края, с особыми полномочиями, дававшие им право решать самим на месте о вынесении приговора и меры наказания Кузьме. Когда они зашли в избу Кузьме, и хотели, приступит к обычной процедуре составления документов, то увидели избитого, но ещё дышащего Кузьму. Они подняли его, посадили за стол, прослушали его, дали несколько таблеток, поставили укол внутривенно. Кузьма заговорил. Ему стало намного легче. Но разговор был шепелявый, и многое было непонятно и можно и нужно было внимательно смотреть на лицо Кузьмы, чтобы можно было что-то понять.
       - Ты убил жену?- спросил один милиционер, достав из папки лист бумаги, и стал записывать показания Кузьмы.
       -Дааа, и дальше было не разобрать слов, но милиционер внимательно смотрел ему в глаза и когда Кузьма, вдобавок к сказанному, кивнул головой, и только тогда тот записал на листе ответ, да, я.
        - За что ты её убил? – задал очередной вопрос милиционер.
Кузьма что-то зашепелявил, и пальцами стал жестикулировать; как он пил самогон и подошла жена, и стала ругаться, а потом выхватила бутылку, и разбила её о камни. Милиционер с трудом разобрал жестикуляцию и некоторые слова, но когда повторил то, что он разобрал, то Кузьма активно закивал головой, в знак согласия. Надеясь, что милиционер посочувствует ему, как он лишился выпивки, и обвинит Марусю, но милиционер не изобразил на лице никаких эмоций, только записал то, что разобрал и, что одобрил Кузьма. Потом шли вопросы, как он её убил, где её закопал, и как её обнаружили,  как схоронили, и как Кузьма набрался наглости явиться на поминки после похорон, и кто его избил. Кузьма отвечал как смог, а милиционер повторял то, что разобрал и при одобрении Кузьмы, записывал в протокол. Милиционер, который допрашивал, оставил с Кузьмой своего напарника, а сам вышел из избы и пошёл за двумя свидетелями,  и потом с помощью мальчишек нашёл на кладбище Ефима. Когда в избу собрались все кого приглашали, милиционер стал допрашивать Ефима. Тот во всём признался и откровенно, без вопросов, рассказал всё что было. Протокол подписали.
Действие укола стало проходить и Кузьме стало плохо, он опустился на пол и не мог встать и говорить. Вызвали скорую помощь и отправили его в больницу. А Ефима забрали с собой и вернулись в рай отдел, посадили в КПЗ, а представление отдали в суд. Его судили и дали два года исправительных работ за превышение власти и за самосуд над отцом. Все присутствующие люди в зале сильно зашумели не согласные с решением суда, по их мнению, надо судить не Ефима, а Кузьму. Судья, нарушая протокол ведения суда, только ответил, что и Кузьму будут судить, если к ним придёт дело.
 Но дела на Кузьму не пришло, а милиционеры позвонили в больницу на третий день и узнали, что Кузьма чувствует себя относительно нормально. Особисты внимательно изучили в отделе все подробности жизни и зверств Кузьмы, встретились со многими свидетелями, кто знал его. Созвонились с краевым отделом за советом: - «Что с ним делать?» Им ответили,- «Решайте на месте». И они вечером приехали в больницу. Встретились с дежурным врачом, попросили написать справку о состоянии здоровья Кузьмы и прямо в палате надели наручники и вывели из больницы. Только теперь Кузьма почувствовал, как по всему телу пошёл медленной волной жуткий холод. Такого он не испытывал ни в тюрьмах, в камерах предварительного заключения, ни во время ссор и драк, ни во время убийств, ни после, ни перед своей совестью и душой. Его поступки душа всегда оправдывала, а мук совести он не помнит когда испытывал. А тут что-то другое.
Они приехали на скотомогильник. Вообще – то его уже не было, его заровняли , а половина навозной площадки было сдвинуто в одну большую кучу, рядом с множеством других, которые накопились за прошлые годы и поросли уже высоким бурьяном.
      - Нам не хватило справки и описания с места убийства Марии. Суд запросил эту справку, и ты нам сейчас всё подробно расскажешь и покажешь, как было дело, - стал успокоительно говорить милиционер.
      - Ну, что рассказывать? Как убил у моста, принёс вот сюда её и вот тут, где -то закопал.      
       - Пошли, покажешь, где ты её закопал? – на серьёзном тоне, но с явной беспечностью в голосе проговорил один из них.
       - Пошлите,- они последовали за ним. Кузьма подошёл к краю площадки и возле кучи навоза указал пальцем, проговорил:
       - Вот тут. Вот ещё углубление сохранилось, - пояснил Кузьма.
       - Покажи как ты копал яму, какой глубины, мы сфотографируем.
Они отстегнули наручники, отошли на пару шагов и стали ждать. А когда Кузьма руками вырыл яму по колено глубиной, остановился и посмотрел им в лица. Ни у кого из них никаких аппаратов не было, только один держал на изготовке пистолет. Он поднял голову к небу и посмотрел в сторону гор. Там где-то за вершинами гремел тихий, хохочущий гром. Природа повторила свою картину сорокалетней давности. Дождь, едва коснувшись края равнины, повернул к югу, и обмывал горы.   Они, казалось, ожили.  Их округлые вершины, будто головы согнувшихся людей, подставили под струи дождя, казалось, умывались, смывая с головы, с лица и с плеч, накопившуюся за всю жизнь, пыль, грязь, грехи. И вдруг, между двух сблизившихся туч, загорелась молния, извивающейся змеёй коснулась земли, и следом раздался гром. Милиционер опустил руку, спрятал пистолет в кобуру, поправил ремень.
Кузьма какое -  то мгновение постоял и, не чувствуя боли, переступил ногами и тихо осел к земле. Второй милиционер подошёл к Кузьме, поднял ногу, и толкнул его в, им же вырытую, яму. Кузьма хотел повернуться на бок, но остановился, и потянулся, выправил ноги, и протянул руки вдоль туловища. Из-за туч выплыла полная луна, осветила лежащего Кузьму, резко высветила тёмное пятно на его лбу. Один милиционер сходил к машине за лопатой и они, подменяя друг друга, вскоре зарыли труп человека. Человека – ли?!          
Милиционеры подошли к машине, вошли в неё, вынули папку и в отчётном документе проставили число и время свершившегося факта, подписались внизу, закрыли папку, положили её в сумку и завели   УАЗИК, и покинули это место.
Сторож дед Михаил, видел, как от скотомогильника в полночь отошла легковая машина, но не придал этому значения, и никому об этом не сказал. Тут часто по берегу Ануя ходят и ездят рыбаки.
На утро пришёл бульдозер, и дядя Петя сдвинул остальной навоз в огромную кучу на край площадки. И никто не догадался, что тут было, и о чём напоминал этот огромный холм.
   Милиционеры заехали в рай отдел милиции, подошли к дежурному и доложили. Что они увозят  Кузьму с собой, чтоб тут его не искали. А вообще  - то зря они докладывали. Много было разговоров о жутких событиях           последнего времени, но искать и спрашивать об исчезновении Кузьмы ни кто не разу и не заикнулся.
Я в этом году ездил с ревизией на завод, по качеству сдаваемого молока и обратил внимание, на то, что старые кучи навоза погрузили в автомашины и вывезли как удобрение на поля. Но одна крайняя куча пока стояла не тронутой, а на её вершине торчали металлические воротца от скотомогильника, как памятный крест, на верхней перекладине сидела старая седая ворона и, припадая низко к земле головой, редко и хрипло каркала. Наверное, к дождю.
       -Ну, что молчишь? О чём задумался, старик? – спросил меня молодой шофёр молоковоза Виктор Павлович, перехватив мой взгляд, и своими глазами сопроводил каркающую ворону. Машина шла ходко и вскоре мы очутились среди зелёного ковра взошедшей пшеницы. От души немного отлегло и стало намного легче. Я промолчал и не стал омрачать душу шофёру этой историей. Он тоже посмотрел на поле и, угадав мои мысли, произнёс:
       - Красота-то, какая! Господи!
       - «На то она и жизнь дана человеку, чтобы красоту видеть и прикасаться к ней.  Делаться, да и самому стараться делать себя красивее и ближе прислониться к природной красоте, к красоте земли нашей; ибо это же и есть счастье, что человек живёт на земле; смотри во вселенную; нет там подобного счастья и подобной красоты. Во всей солнечной системе, только нам землянам только и повезло. Какого ещё счастья ты ищешь, человек? От добра, добра не ищут. Мне нечего к этому добавить, милые люди!
             



                В РОЖДЕСТВЕНСКУЮ НОЧЬ
    Солнце село за Галчиху, гора эта видится из моего окна как огромная лошадь, припавшая на все четыре ноги и пьющая воду из серебристого родника – бегущего тут же. Мне всякий раз вспоминается, при этом, Аюдаг, по форме напоминающий огромного медведя, пьющего воду из Чёрного моря.
Плавная линия, объединяющая переднюю холку и задний кострец, сильно походила на выгнутую спину сытой лошади, и даже грива обозначена. А когда дует ветер, или просто метёт слабая позёмка, что особенно видно при заходе солнца, взъерошенный и движущийся волнами снег, как на живой лошади грива шевелится. Зимой быстро темнеет. И уже через два часа стало совсем темно. И если бы не пышный снег, выпавший вчерашним днём по колено, было бы совсем темно. В помощь снегу старались осветить как-то землю рассыпанные горохом по морозному небу звёзды.
     В домах и избах, и в хатах светились окна. Многоглазо  и приветливо светилось здание молочно товарной фермы. Вакуумный насос, отсасывая воздух из трубопровода, частыми хлопками отстреливал порции воздуха в морозное пространство.
     К селу приближалась вереница тракторов с лесом. На рытвинах тракторы покачивались, а их фары яркими прожекторами, разрезая темноту, выхватывали то часть дороги, то бесконечность стылой небесной сини.
     Двух этажное здание  было мало заметно на фоне снега, так как стены её были выложены из белого кирпича, а крыша покрыта шифером и тоже была покрыта снегом, и лишь окна темнели стёклами. И лишь в кабинете завуча горел свет, и видна была склонённая голова женщины, украшенная такими чудными завитками выше лица и полу - распущенными двумя чёрными косами, толщиною в руку. Распущенные концы кос лежали на плечах, как два крыла чёрного лебедя.
Тут не только дьявол по пьянке, но и трезвый святой апостол не пройдёт мимо, чтоб головы своей не поворотить и не заглядеться. Ни кто её не называл Валентиной Прохоровной, а все как один называли Василисой Прекрасной.   
   Рядом со школой стояло здание колхозной конторы, и там тоже, только в одном окне горел свет, в кабинете бухгалтера, который, отпустив своих сотрудников, сверял последние цифры годового отчёта, его везти придётся через два дня в управление. Трифон бегло кидал пальцы по клавишам счётной машинки, а иногда стучал костяшками деревянных счетов, проверял для верности, как бы самого себя не обмануть.
      В Глухом Логу жил старый  Чёрт со своею Чертихой и пятеро их чертенят. Сегодня была последняя ночь для их потехи над православным народом: будь то верующие или атеисты, будь то христиане или католики, и даже мусульмане – им всё равно: абы потешится над человеческой глупостью, и вообще над простодушным селянином не смотря на чин и возраст, абы ты им на глаза попался. А потом и пеняй на себя, твоя воля.
   У Чёрта болел кутний зуб, и Чертиха, подставив распорку ему в рот, чтоб челюсти не сходились, ковыряла в дёснах берёзовой обгорелой палкой. Чёрт корчился, извивался от двух болей, но избавиться не мог, так как был привязан к  кусту боярки. Чертиха приговаривала и успокаивала, как могла:
       - Терпи, терпи мой, Чёртушка, набирайся мужества тут, дома от меня: легче будет принимать муки в аду. Выдержишь у меня чертячье крещение, выдержишь и там. Вдруг случится так, что там главный Дьявол за твои страдания на земле и определит условную меру наказания, а глядишь и судьёй тебя определит, и будешь там заведующим смоляным котлом, да будешь кипятить  в смоле грешных  человеков. Они ведь эти «человеки» привыкшие к адской жизни на земле, им не привыкать страдать, не то, что нам, чертям. Мы же, как привыкли: или выпросим или украдём, нам как татарам, абы даром. А тебе за такие мучения  могут на том свете двери в рай открыть, и попадёшь в списки святых угодников. Вон посмотри, люди на земле дома престарелых настроили, с благим намерением, чтобы там век свой доживали вечные работяги, заслуженные люди: ну это так бывает редко. Это в том случае если мы не успеваем вмешаться в это дело. А если не проморгаем так туда вселяются вечные зеки или бомжи, или тунеядцы, что и поля – то колхозного не видели и фермы скотской не знали где находится. Вот это наша работа, вот это потеха, так потеха. Особой удачей считаем случай, когда среди инвалидов войны и труда вселяем пожилого уголовника; как он там начинает наводить камерный, тюремный порядок. Отбирают у ветеранов войны и труда лучшую еду и одежду, выселяют их в холодные комнаты, морально унижают и оскорбляют. Земные страдальцы, столько вложившие труда в свои ордена и медали, на финише своём испытывают над собой такое надругательство, что им наш ад покажется раем и долгожданным избавлением. И смерть им кажется удовольствием и избавлением от мук, за непонятно какие прегрешения. А то не поймут, что это есть наша чертячья работа, а не какое – то божье наказание. И подолгу думают они и ищут ответа, и не находят его. За какие грехи – то они терпят издевательство. А это просто, всего – то, на всего, что нас - то в расчёт не берут. И все храбрятся, что без нас могут прожить, на свои силы надеются. Нет, голубчики, не проживёте вы без нас, не отвяжетесь, не сбросите со счетов своей жизни ни на земле, ни на небе. Мы везде и везде вас, «человеков» достанем. Не станут же черти над чертями потешаться. Нам трудолюбивых, да смирненьких подавай, коих в деревнях превеликое множество, как и в армии, но немного меньше в городах и в рабочих кварталах, но зато  в кабинетах много почитателей и пособников чёртово племени. А ты, Чёрт старый, терпи, дай мне зуб твой гнилой вырвать; смотришь и полегчает немного. Ещё долго Чертиха уговаривала своего Чёрта, а их дети чертенята бегали по логу и нетерпеливо покрикивали на своих родителей, и звали, чтобы они их быстрее вели вниз, в деревню, к людям, и чтоб там над христианами потешится до первых лучей восходящего солнца и на весь год натешиться над простодушным селянином. Но Чёрт с Чертихой остались в логу, а пятеро чертенят спустились в село на потеху.
       Полная луна, как золотой диск, катилась по горизонту горного хребта, но в село не заглядывала, и там стоял полумрак, а когда надвигались облака, то в селе совсем было ничего не видно.
       Пятеро чертенят, подпрыгивая и взбрыкивая на бегу, взвихривали клубы снега, и тот вспененный позёмкой, клубился и нёсся в село. Чертенята подбежали к луне и столкнули её в обратную сторону горы, она скатилась в заросшее ущелье, а в селе наступила непроглядная тьма.
      Довольные бесенята побежали по горизонту: тут они заметили, что никто из селян не обратили внимание на исчезновение луны, так как сидели после бани у телевизоров, за исключением тех, кто готовился к колядкам: готовили костюмы, шили маски, красили лица для того, чтобы их не узнали земляки так уже давно не ходили по селу, не христославили, ибо считали это занятие подобно выпрашиванию милостыни: неудобно побираться. Подбежали бесенята к телевышке, свернули антенну, разбросали её по горе, и стали наблюдать, а что будут делать селяне. Некоторые стали поворачивать в разные стороны антенны своих телевизоров, другие стали звонить дежурному телевышки. Тот сокрушённо
Разводил руками и стал копаться в приборах, потом, не обнаружив никаких неисправностей, оделся и полез в гору к телевышке. Тут его обнаружили чертенята, и один воскликнул:
         - Ой, братцы, смотрите он никак сегодня трезвый. Если доберётся до вышки, он же наладит её. Побежим к нему навстречу, покуражимся.
Они спустились на пол горы, встретили монтёра и стали бросать в него комья снега, свистеть и толкать его в спину и в грудь. Потом один бесёнок схватил монтёра за ноги, а остальные дружно и враз толкнули его вниз, с горы и тот полетел с горы кубарем, а чертенята бежали следом и толкали его, чтоб он не остановился, пока не докатили до подножья горы. Остановились, окружили его и стали присматриваться, потом когда увидели, что он лежит неподвижно и без шапки и слесарного инструмента, но с недопитой бутылкой водки за пазухой, оставили его. Старший  проговорил:
         - Ну, вот теперь дошёл до полной кондиции, можно и оставит, теперь уж наверняка не наладит.
     Селяне оставили телевизоры, и пересели к радиоприёмникам. Шла музыкальная программа: звучала музыка волшебного Сен-Санса, Бетховена, Чайковского.
     Чертенята посовещались и послали самого младшего к зданию радиоузла. Тот прибежал, взобрался по лестнице на стену и нашёл наружную проводку, соединил  провода концом проволоки. В динамиках заскрипело, завизжало, захрипело. Кто пытался крутить ручки динамиков, а кто сразу собрался и пошёл в клуб в кино.
      И вот когда в зале собралось много народу, и начали крутить фильм, один чертёнок  пробрался в кинобудку и оставленным ключом замкнул дверь, а ключ выбросил в урну. А второй чертёнок на подстанции выключил рубильник и свет в клубе и в ближайших домах погас. В зале поднялся такой шум и свист, что чертям стало тошно, и они покинули клуб.
      Через недолго люди вернулись в свои дома. И опять стало тихо в селе. Заскучали бесенята и стали бегать по селу в поисках людей. Устали бегать и заглядывать в каждую ограду и в каждый переулок. Потом наткнулись на колхозный материальный склад, у которого дверь была открыта, а кладовщик сидел на тюке шерсти и храпел во всю ивановскую, держа в руке поллитровку самогона. Чертенята полазили по складу,  увидели огромный барабан с тонким тросом. Выкатили его на ограду и стали разматывать: один конец затащили на гору Ховрошку и привязали там за выступ скалы, а другой затащили на гору с телевышкой и привязали за неё. Взобрались на трос, и началось цирковое представление. Никто, из трезвых прохожих не обратил на них внимание. Только кое - кто, провожая тёплого соседа, указывал на пляску чертенят на тросу, и долго любовались на их способность в цирковом мастерстве. Надоело им и этим заниматься, и побежали они на ферму, где люди есть. Смотрят, едет Москвителев на санях и сидит на копне сена, а под сеном виден мешок с дроблёнкой. Прицепился бес сзади на сани, усмотрел на дне мешка заплату, нажал копытцем на краешек, оторвалась заплата, посыпалась дроблёнка на дорогу жёлтой струйкой и протянулась до самого дома возницы. Спрыгнул чертёнок с саней на дорогу и стал нюхать и пробовать на зуб содержимое мешка. Вдруг два мощных прожектора осветили дорогу и на ней нюхающего бесёнка. Шофёр толкнул локтем своего шефа и проговорил:
       - Валентин Яковлевич, посмотрите, что за диковинная собака, а хвост-то как у обезьяны, рожки как у козла, мордочка свинячья; неужели, и впрямь живой бесёнок.
Он остановил УАЗИК,  и стал пристально рассматривать, а директор вылез из машины и пошёл к чертёнку, а тот тут же исчез, но директор заметил ручеёк дроблёнки и, сев в машину, поехали по следу в село. Вскоре этот след привёл их к ограде скотника. Они застали его в тот момент, когда жена Василия открывала ворота, а он заезжал в ограду. Шофёр с директором подошли к саням, и заметили, как засуетился скотник, а директор заговорил:
       - Это, что же ты, подлец, делаешь? Дроблёнку мы с таким трудом достаём, а вы её растаскиваете. Как только не стыдно! Судить буду.
Васили на время остолбенел, потом заметил, что мешок – то пустой, закричал с гневом на свою жену:
     - Ах ты, тетеря слепая, безмозглая кукла, как ты могла не заметить, что подсунула мне дырявый мешок. Что это провокация? Ты хотела меня сплавить, а сама с другим сойтись? Ах ты, предательница, изменщица! Да я тебя сейчас так истираю этим мешком.   До утра не доживёшь! 
Он, делая устрашающий вид, выхватил мешок из под-сена.  Стал хлестать жену по спине, плечам и голове. Та сразу испугалась, но потом почувствовала, что муж ударяет в понарошку, не больно, а так для видимости, и поняла, что это очередной спектакль мужа, замахала руками, закричала во весь голос:
        - Люди добрые, спасите, помогите, муж убивает меня. Неужели нет никого доброго человека на всём белом свете, чтоб заступиться за меня. И никакой власти на тебя нет, вражина ты,  изверг несчастный. Люди, помогите!
   Директор посмотрел на этот бедлам, махнул рукой от греха подальше и, увлекая шофёра, пошёл к машине. А как только отъехала машина, Василий прекратил махать мешком, и жена перестала орать. Потом она взяла мешок и на свету возле окна стала рассматривать, заметила свежий порыв, сказала:
        - Васенька, никак чёрт попутал. Заплата - то свежая, только утром пришивала. Не сильно горюй, Вася, там ещё от вчерашнего привоза осталось.
Жена вошла в избу, а Василий распряг лошадь, пустил её в просторную ограду, присел на сани и закурил. Стал смотреть, как лошадь стала кататься по снегу. Потом встала, отряхнула с себя снег и подошла к саням и стала жевать сено. Василий смотрел на её морду, и стал вспоминать, как его этим летом поставили скотником. Нужно было заменить старого скотника. Который уходил на пенсию и из свободных мужиков никто не соглашался туда идти. Уговаривал мужиков зоотехник и управляющий, но все отказывались, тогда директор сам пошёл в народ. Все выставляли серьёзные причины отказа, а Василий отшучивался. Тогда директор написал приказ, по которому  Василию пришлось идти в скотники. Василий заявил:
       - Я никогда не имел дело с коровами, и дома их не держал, я не знаю, что с ними делать.
Управляющий покачал головой и проговорил назидательно:
       - Приедешь на дойку утром рано, после дойки выгонишь коров из загона  и поедешь следом за ними, они знают свои выпаса. Что тут сложного, выгнал и всё.
На том разговор и закончился. Василий приехал на дойку, как и договорились, поздоровался со всеми за руку, представился скотником. А когда доярки подоили коров, он выпустил их из загона и, сев на коня, поехал вслед за ними. Лето было в самом разгаре и коровы наедались досыта и их доили три раза. Василий лёг под кудрявую берёзу и уснул. Коров на дневную дойку он не пригнал, не было его и к вечерней дойке, тогда заведующий и управляющий сели на лошадей и поехали собирать коров. Пригнали и, хотя с опозданием, провели вечернюю дойку. А, когда явился Василий, люди и начальство напустилось его ругать. Он всё молчал, а в конце только и сказал:
    -  Вы, что мне сказали? Утром выгоняй коров на выпаса и езжай вслед за ними. Я так и сделал. А вы же не сказали, что их надо пригонять назад. А теперь шумите. Он так объяснил и директору, который вскоре приехал, чтобы отнести  убыток в счёт виновному. Спорили и наконец наказали заведующего, как не полностью ознакомившего скотника с его обязанностями.
 Василий задумался и стал прислушиваться к звукам рождественской ночи. На душе было не то чтобы муторно, но как-то грустно и обыдённо. А когда жена постучала в окно, приглашая в избу, он заметил на столе дымящие паром в чашке пельмени и рядом четок водки. На душе отлегло, и грусть испарилась. Он махнул рукой и как-то отрешённо проговорил:
          - Слава богу, пронесло. А, вообще – то куда они от меня денутся. Скота столько развели, скотников не хватает, молодые разбегаются по городам, старики уходят на пенсию, не пойдут же начальники скот пасти, вот и рады, что хоть я есть и то ладно. Чёрта с два они без меня обойдутся, а это пройдёт, лишь бы черти не вмешивались в мою жизнь, заплатка оторвалась – это дело их рук… Кыш, кыш отсюда, дьявольское племя, - он перекрестил ограду и вошёл в избу.
Два чертёнка, наблюдавшие за поведением и реакцией скотника, присели в снег, чтоб крест, очерченный рукой Василия, не коснулся их, а как тот скрылся в сенях, они побежали по улице хохоча, и визжа по-чертячьи.
           - Тихо, стой, смотри братья что - то толпятся у ворот хладобойни, - они остановились и тихим крадущимся шагом пошли к своим. Первый второго толкнул в бок и указал на деревянный крест, который стоял на крыше деревянного здания местного Прихода. Они враз упали на животы и по-пластунски поползли вдоль забора, а когда крест скрылся за коньком крыши, поднялись и тихо подошли к остальным и стали слушать, о чём идёт речь.
     - Братан, смотри дверь – то открыта в холодильной камере,  а на пороге двое сидят и водку глушат, да снежком закусывают.
Все стали прислушиваться и внимательнее смотреть на мужиков.
      - Афоня, как ты так терпишь, уж третью допиваем, а ты ни разу не закусил. Я вот то снежком, то папироской, всё не так сосёт под ложечкой.
      - Маркел Маркелыч, а зачем мне закусывать? Я и так за день «назакусывался», что уж и ничто не лезет, живот и так полный.
      - А, чего ж ты так много ел, Афоня?
      - Мар…Марке…,  - с икотой ответил Афоня, - у нас и собакам вдоволь хватает и мы все сыты. У нас всего навалом, вон, сколько мяса навалено.
      - Так это же всё с весов, съедите, убыток хозяину.
      - Он знает это, потому и обвешивает сдатчиков. А ливер и головы вообще забирает бесплатно. У нас тут лафа, не то, что у вас в колхозе.
      - А, что ты знаешь про колхоз? И у нас никто с голоду не пропал.
      -Не пропал - то не пропал, да и навару от труда вашего нет никакого.   
      - Чего нет, того нет, это уж точно. Да вот не поймём, почему так сложилось.
      - А ты итоги последних выборов смотрел. Вы же крестьяне все в красный пояс попали, потому вас и жмут как семечки, чтоб масло выжать, а остальное выбросить на свалку.
       - Так мы же тоже люди. Зачем же нас так?
       - Если люди, так голосуйте, как все люди, а не наособицу.
   - А говорят, что у нас свобода, и за свободу нельзя, мол, преследовать.
    - А вас открыто и не будут преследовать.
    - А как же будут?
    - Давай ещё по одной тяпнем, потом просвещу дальше.
Они налили по маленькой, выпили. Афоня погладил по выпуклому животу как у роженицы, икнул. Продолжил просвещение:
     - Ты знаешь, что сельское хозяйство в Белоруссии и в Казахстане развивается на современном уровне, в общем, очень даже хорошо. Там из бюджета страны выделено на сельское хозяйство по двадцать и пятнадцать процентов соответственно, и в остальных цивилизованных странах также, или примерно так же. А что выделило правительство вам, в России. Не знаешь? Так скажу я тебе - всего один процент. Это же только на содержание чиновников. Им платят деньги и не спрашивают за работу. Вы же не видели за все эти годы ни одного чиновника из сельских ведомств у себя в колхозе.
     - Да, да, Афоня, не видели.
Сзади стоящий чертёнок толкнул в спину впереди стоящего чертёнка, и шепнул ему:
      - Как они мне надоели эти разговоры. Переливают из пустого в порожнее. А как дело коснётся, так все по норам разбегутся. Вот скоро новые выбора пройдут, и вы думаете, все придут голосовать. Чёрта с два они придут.
  Афоня потряс пустой бутылкой, подмигнул товарищу и стал подниматься. Потом прошёл в помещение холодильной камеры и оттуда сказал:
      - Погодь маленько, где-то тут ещё одна была. Что-то забыл уж; толи выпили, толи, где припрятал. Сейчас поищу. Потом Афоня спотыкнулся и упал и при падении толкнул входную дверь с такой силой, что она сразу закрылась. А возможно и кто нибудь из чертенят закрыл эту дверь. Но в это же время от ворот послышался призывной голос жены Маркела:
       - Маркел, Маркел, где ты, иди домой, я с ног сбилась, тебя ищу, где тебя черти носят? 
       - Да вот я, тут, иду уже, - завывание ветра вперемежку с чертячьими голосами не позволили ему разобрать голос жены; толи она это кричала, толи ему почудилось. Но только чертенята оживились и закричали ещё веселее и призывнее, что Маркел поднялся и, держась за забор, направился к воротам, ища голос жены. А голос всё удалялся и удалялся, но продолжал звать и звать. Чертенята кружились вокруг нетрезвого мужика и с хохотом кидали ему в лицо и за воротник комья снега, смеялись и визжали, но криком своим продолжали звать его к дому.
Утром, когда Сергей принял с забойного пункта туши мяса, пришёл в холодильную камеру, то увидел, как Афоня, весь покрытый инеем и ледяными сосульками, дрожа всем телом, перетаскивал все ранее принятые туши, из одного конца склада в другой и подкидывал их перед собой до самого потолка, укладывая в штабеля. И как только дверь открылась, он с криком побежал из склада в дверь. У порога он наступил на порожние бутылки, упал и вывалился из камеры. Охранная собака завизжала и, гремя цепью, убежала в конуру, а грузчики, увидев Афону, остановились и очумело смотрели на него, никак не могли прийти в себя и не могли понять, что с ним случилось и почему он, всё-таки, живой. Все мужики окружили Афоню и с интересом смотрели, а что же будет с ним дальше. Только заведующий хладобойней произнёс:
     - Как тебя сюда черти затащили. Их это работа. Ночь – то рождественская прошла. 
Но это было утром, я поторопился рассказать об этом, а сейчас шла ночь и черти резвились и проказничали во всю чертячью мощь и пакость.
         - Стойте, братва, смотрите, что-то подозрительно по переулку идут две дамы, обе под градусом, в белых халатах, поверх которых накинуты тужурки и в модных шапочках.
         - Я их знаю, это врачи из больницы, рослые, богатые на вид. Как говорят – хорошего должно быть много. У них всё так, всё при них и даже с избытком в определённом месте, - все дружно захохотали и, приблизившись к ним, стали забрасывать снегом им в лица. Те заругались, произнося слова, которыми они не пользовались на работе, принимая необразованных клиентов. Один чёрт шепнул другому и тот побежал к дому, в котором горел свет во всех окнах. Вскоре от дома отделились два бугая в сильном подпитии и направились по дороге вслед за посыльным чёртом, который подвёл их вплотную к врачам и шепнул им:
        - Это вам рождественский подарок. Они дошли до полной кондиции, ждут вас. Пользуйтесь, сколь влезет.
Большой порыв ветра ударил в стог соломы в ближайшей ограде и бросил огромную охапку на дорогу, и сразу стало так тихо, что дамы услышали, как у них застучали сердца. Одна проговорила:
      - Эх, сейчас бы мужичка голодного встретить, я б и куражиться не стала.
       - А, что твой-то, слаб для тебя?
       - Не так, чтобы слаб, а малость, не хватает. Да постоянно под хмельком, запился совсем.
        - А я так себе; есть – хорошо, нет и так ладно. Не обижаюсь…
Ветер резко остановился, будто кто двери закрыл на горизонте. В селе стало тихо и не холодно. Даже выброшенная на дорогу солома не шевелилась. А два изголодавшиеся мужика, только что прибывшие из мест не столь отдалённых, остановились лицом к лицу с дамами. Что они говорили и что им отвечали дамы, черти не слышали, а усевшись на ветви ближайшего тополя смотрели молча на дорогу и встретившихся людей. Смотрят, как одна опустилась на корточки, а мужик, как голодная собака за кость, схватил огромными ручищами и свалил на солому, сразу приступил к выполнению своих мужичьих обязанностей. Чертенятам только удалось расслышать её слова:
       - Вот хорошо – то, вот хорошо – то как, и откуда тебя бог послал, вот уж хорош – то!
Немного погодя мужик произнёс:
     - Ну, давай ещё раз. Ох, и хороша-то попалась. И где тебя только черти носили эти годы. Что ты мне раньше - то не попалась. Ну, давай ещё раз…
     - Да ешь, сколько хочешь, не жалко. Ух, ух, ху, у…
И когда вся энергия из мужика вытекла из открытого крана, он отвалился на солому, а потом потянулся и захрапел.
Женщина поднялась на ноги, сняла плавки, которые висели на одной ноге, подтёрлась и положила их на лицо мужику и произнесла тихо:
         - Нюхай своё добро, а я домой побежала,- она отряхнула с подола соломинки и быстрым шагом пошла к себе домой
    Когда открыла двери, то увидела, как муж стоял у столика и разговаривал по телефону:
       - Нет её ещё дома, что передать…что, что?
Потом, почувствовал, видимо холодную струю из открытой двери, торопливо произнёс:
       - Подождите. Вот, кажется, пришла. Иди сюда, это тебя спрашивают. Там что-то случилось.
Дама взяла трубку, стала слушать, потом одной рукой обхватила голову, чуть не заплакала, проговорила:
        - Сейчас буду!
Её подружка лежала на операционном столе. Санитарки смывали с её ног кровяные подтёки. Снимали испачканное кровью бельё. Дама подошла ближе к подруге и стала рассматривать огромную рану на одной ягодице. Она отёрла кромку раны спиртом и стала ставить обезболивающие уколы. После этого раздвинула края раны  и кивнула санитарке головой. Та взяла тампон и стала обрабатывать рану изнутри, потом промыла из шприца и посмотрела на свою начальницу. Та удовлетворительно покивала головой и, взяв иглу, стала зашивать рану.
Чертенята сбились у подоконника и смотрели, как шла операция.
Потом потерпевшую отвезли в свободную палату, и её подруга осталась с ней наедине. Походила по палате. Постояла у окна, присмотрелась в стекло окна и заметила, как там кто-то мельтешит. Она перекрестилась, тени исчезли. Она подошла к потерпевшей, присела на стул и посмотрела той в глаза. Та хило улыбнулась, провела ладонью по лицу, спросила:
        - Ну, а ты – то как?
        - Баба не ворона, у неё есть оборона. Выдоила досуха, даже без памяти отвалился. Ну и мне теперь на неделю хватит. А с тобой что?
        - Когда он стал ко мне подходить, я на него присмотрелась, вижу дюжий бугай. Грешным делом подумала, вот бы мне такого мужа иметь. А тут, будто чёрт под бок толкнул и шепчет на ухо:
        - А вдруг он сифилисный, беги домой, - ну я и развернулась, и бегу. А тот шипит, стой мол, не уйдёшь, догоню, хуже будет. Я не останавливаюсь. Да куда уж там. Давно спортом не занималась, запыхалась, ход сбавила, а он сзади уж близко у спины. Потом чувствую резкую боль, и упала. Он паразит своё дело сделал, а мне то, как больно было. А потом ещё и заставил сосать с ножом у глотки. Ну, думаю, ещё этого не хватало, чтоб за эту ерунду ещё и глотку перехватил. Ты возьми у меня мазок, проверь на заразу, если что обнаружишь, то хоть обработать надо.
         - Ладно, проверю и себя тоже. Да вот иконку поставлю на окно, чтоб чертячьего духу тут больше не было.
   Увидев через стекло окна, образ лысого святого старца, черти спрыгнули с подоконника и побежали по селу.
       - Я тебя, змеюку в готовый, новый дом привёл, живи, мол, и радуйся, а ты что делаешь? Ты же никакого жила мне не даёшь. То тебе не то-то тебе не так, черти бы тебя с квасом съели.
       - На себя посмотри, образина противная, как я с тобой ещё живу, другая на моём месте и дня бы жить с тобой не стала.
       - Это я то образина поганая, ты на себя – то посмотри. На тебя залазить – то  можно и то только с закрытыми глазами. А туда же вякаешь.
      - Ну и живи тут один, уйду я к маме.
      - Ну и иди, и я тоже уйду. Пусть тут черти одни и живут.
Размахивая руками и, обзывая друг друга всякими непечатными словами, с силой распахнули двери дома пошли от ограды в разные стороны. Спотыкаясь, икая, и, произнося, ещё долго нецензурные слова в адрес друг друга, в сопровождении чертенят покинули свой дом сварливая баба и стойкий муж её.
      - Братва, назад, - крикнул старший чертёнок, все остановились и посмотрели на старшего брата, тот продолжил:
      -Забежим в их дом. Посмотрим, что там и как. Может, чем поживимся, да погреться бы не мешало. Вон как морозец  - то  жмёт.
Чертенята гурьбой, перегоняя друг друга, забежали в дом. И сразу залезли кто на печь, а кто и в печь. Отогрелись, собрались в кухне, стали перебирать вещи и тут же бросать их на пол. Выставили на стол всякой еды, поели и оставили всё стоять на столе. Младший чертёнок сказал:
     - А как вы думаете, придут хозяева сюда опять или не придут?
     - А тебе на что это надо? – кто-то переспросил.
     - Думаю, что придут. Сейчас  родители за волосья  их сюда приведут и замкнут на ночь, чтоб не сбежали.
     - Ну, да и пусть ведут, если у самих ума нет, и у нас учиться не хотят. Ну, до чего же не еврейский народ эти русские, все сильны задним умом. Ну да ведь рассуждают то правильно, да только после того как неправильно сделают. Натворят чего зря, а потом расхлябывают десятки лет, и ведь понимают же, что неправильно сделали, да только после понятие – то приходит. Нет, чтобы сначала подумать, поговорить, что и как, а потом уж и за дело приниматься.
  -  А ты что, браток, предлагаешь?
   - Я вот тут свисток пастуший нашёл, давайте поднимем верхнее бревно и вставим туда этот свисток, и как ветер подует, так свисток и засвистит, и напомнит этим заднеумным сегодняшний день, какую они гадость для себя сделали, так, чтоб помнили…
      - Давай, поднимаем, а ты вставляй, - чертенята дружно упёрлись копытами в верхнее бревно ветреней стены, появилась щель, чертёнок вставил свисток в мох, те опустили, и сразу же послышался тихий, негромкий свист. Чертенята включили свет во всём дому и стали плясать, бегая друг за другом, как на дискотеке по телевизору. Кто-то включил телевизор, там как раз шла развлекательная программа, и чертенята, прислушавшись к ритму музыки, и глядя на артистов, стали вихляться в разные стороны, и выгибаться.
Вдруг дверь резко открылась, и показались два лица старика и старухи, а за ними ещё двое, а там ещё двое, но молодых. Первая пара захлопала в ладоши и, притопывая в такт музыке,  а дед заговорил:
      - Во, баба, смотри, артисты – то из телевизора повылазили и как выпендриваются, нам с тобой, даже в бане, не суметь так.
     - Ну-ка марш все в телевизор, черти бессовестные, всякий стыд потеряли. А ты старый козёл всё бы туда же, обрадовался.
Старик застеснялся, а его старуха схватила кочергу и стала размахивать перед собой, намереваясь попасть кого нибудь по спине. Но черти, на то они и черти. А тем более чертенята. Выскочили в трубу и побежали дальше по селу.
   А в том доме ещё два года слышался свист. И приводили гадалок, и ворожеек, и колдунов, но так никто и не смог тот свист остановить. Только когда слух дошёл до деда Григория Новичихина, плотника этого села. Он сразу пришёл и, прислушавшись, определил, что это такое и, замесив глину с опилками, замазал небольшую щель между брёвнами верхнего ряда с ветреной стороны. Свист прекратился и его с тех пор зовут не просто дядя Гриша плотник, а умный дядя Гриша плотник, а когда надоело произносить такое длинное выражение, то придумали короче. И называли просто, умница. Ну, это тоже гораздо позднее, а сейчас ватага чертенят отбежала десяток домов и остановилась передохнуть, но не получился отдых. В доме деда Ивана горела маленькая лампочка, в виде свечи. Чтобы это значило? Чертенята приникли к окну и заметили как дед Иван со своей старухой топили голландку дровами, из трубы шёл густой чёрный дым от смоляных берёзовых дров. Тихий ветерок наклонял дым к земле и черти почувствовали посторонний запах. Они стали заглядывать во все окна, но так и не увидели ничего, пока старший чертёнок не воскликнул:
     - Да, они же самогонку гонят, и скрытничают, чтоб милиция не заметила.
     - Да, причём тут милиция, сейчас всем разрешено для себя гнать. А если на сторону, то плати налог и гони на здоровье.               
     - Если бы так. На сторону всем охота, а платить налог никто не желает, вот помаленьку и мухлюют. Давайте смотрите тут, а я сельского приведу с милиционером, пусть покараулят, а вон  Алёха шагает, смотрите тут, - и говоривший чертёнок опрометью кинулся в сторону центра. И не успел Алёха войти в Иванов дом и, похмелившись, купил капроновую полторашку самогона и, рассчитавшись, вышел в ограду, а как только взялся за калитку, как тут его с двух сторон схватили за руки милиционер с сельским. Вынули из бокового кармана бутылку, повели Алёху в дом деда Ивана. Попался с поличным; Алёху отпустили. Самогонку забрали с собой, как вещ док, а деда оштрафовали. Они хотели ещё и осмотр сделать. Не сплошной, а так частичный, в поисках самогонки, Но средний чертёнок подобрал с завалинки дома осколок стекла и, запрыгнув на крышу, накрыл им трубу. Через минуту дом наполнился чёрным дымом и из дома побежали и хозяева, и власть. Все плевались, ругались не служебными словами и не слышали как чертенята от всей души, поджав лапами животы, хохотали и валялись на дороге в свете единственного фонаря на этой улице. Власть уехала, а хозяева пошли проситься к соседям переночевать эту рождественскую ночь.
     Большая Медведица пошевелила немного хвостом и подняла перед собой голову, с удивлением обнаружила,  что на небосводе нет Луны. Она долго думала, куда она могла деться. Если скрыться в тени Земли, то ещё рано, это будет, но не скоро. А сейчас она должна светить и радовать людей на Земле, чтоб им это на долго запомнилось, как редкий и весёлый праздник. Света от звёзд и созвездий было недостаточно, чтобы хорошо освещать улицы и дома в селе. Небо было чистое и ясное, но этого было недостаточно, и Медведица с досадой ударила хвостом по небосводу и Малая Медведица оглянулась на неё, в чём, мол, дело. Та кивнула головой на Землю. Малая Медведица и сама догадывалась, что, что-то на Земле не то, творится, что-то непонятное, и она погрозила в сторону Земли лапой. Далёкий гул пронёсся по воздушному пространству и коснулся Земли и Глухого Лога. Старый Чёрт икнул, толкнул в шею Чертиху и указал ей на небеса. До неё дошло, что это небесный знак касается их чертей живущих на Земле. Они враз, подскочили с места и быстро побежали вниз от вершины      Глухого Лога. Они долго искали там Луну, а когда нашли то взяли и стали катить на вершину, но тут было круто и скользко. Они покатили её вдоль косогора и когда выкатили на вершину, то оказались на Галчихе. Там они укрепили её на последнем шпиле; это там где в эти дни она находилась обычно перед рассветом. В усадьбе, а вернее в курятнике деда Тихона Андриановича, похлопав крыльями, племенной белый Петух, заметив полный диск Луны на обычном утреннем месте, заорал своё обычное «Ку-ка-ре-ку». И враз, по селу понеслась весёлая перекличка стражей порядка – петухов, не видевших, и не заметивших ничего такого, что могло бы изменить обычный ритм и порядок жизни на Земле, даже в эту Рождественскую Ночь. Разве что, может быть, кто из вас?

         
               

                ЖЁЛТЫЕ  ЦВЕТЫ

      До конца апреля стояли прохладные дни, ночами приходили морозы, а днями, хотя морозы и отступали, но солнце или долго не выходило из-за гор, или скрыто было облаками, а утрами обязательно туманом, и тепла не было.
     Под крутым жёлтым берегом, у речки, рос шикарный, высокий вровень с берегом, куст бредины.
     Пчёлы, с рядом стоящей пасеки, прилетали по полудню на этот куст, но, не найдя на нём пыльцы, возвращались домой.
    И вот, когда у подножья ночью зашумела река, и заморосил дождь, бредина ожила, а к утру показались редкие листочки. На второй день, после полудня, когда солнце сильно пригрело и ласково прижалось к каждому листочку, и к каждой веточке, а воздух наполнился ароматным тёплом, бредина по полудню выпустила пышные, жёлтые вербочки. Они были такими крупными и пышными, что казалось, на всех её веточках сидели, только, что вылупившиеся, цыплята: такие свеженькие, такие жёлтенькие, такие чистенькие, к которым можно было только прислониться зачарованными глазами, и то ласково,  зачарованно и осторожно. И постоянно предостерегая себя, при этом, как бы не навредить, не сломать, не испачкать, и даже не сглазить своим восхитительным возгласом. Это красота! И на неё позволительно было только смотреть, и то добрым, нежным взглядом.
     Сегодня пчёлы облепили все вербочки бредины сплошной, копошащейся сеткой; и не допускали на этот первый жёлтый аромат, аромат весны, жизни, любви ни мух, ни трещащих воробьёв, ни ос.
          - Вань, а Вань, слышишь, слушай, что я тебе скажу, чуть повысив голос, обратилась Ириша к мужу.
          - Это ты, что ли зовёшь, Ириш? – переспросил Иван, глуховатый, обросший пышной, с проседью бородой, с густыми рыжеватыми бровями, мужичок среднего росточка.
           - Я, Вань, иди, присядем на лавочке, разговор есть, - ответила Ириша, женщина солидная, о которых, обычно, говорят, что добра всегда должно быть много.
   Иван подошёл, присел на лавку, запустил правую руку к Ирише за пазуху, потрепал слегка, сжал пальцами титьку, прислонил свою голову ей на плечо, проговорил:
           - Весна, Ириш, пришла, щепка на щепку лезет. Смотри кругом, какая благодать!    
           - А, что кругом – то глядеть. А сам в пазуху забрался. Что весна защекотала?!
       - Ох, касатка, душа места не находит!
       - Знает твоя душа это место, под подолом…. Только утром было же. Что опять «загребтело»? Пошли в избушку. Что с тобой поделаешь? Куда от вас деваться? Пойдём «насытю» на две недели. Хочу, отпросится у тебя на две недели домой. Что скажешь?
        - Потом, потом разговоры будешь говорить, - поторопил Иван, увлекая жену в избушку.
Ириша на ходу сбросила у порога галоши, скинула фуфайку, дёрнула шнурок юбки, которая тут же свалилась. Потом взяла Ивана за талию, подняла перед собой, повернулась спиной к кровати, присела, легла на спину, положила Ивана на себя, проговорила:
          - Маленький, ты, мой ягнёночек, до чего ж ты мил, да лёгонький, как поплавочек. И не тяжело под тобою и приятно так, и, «дружок» твой очень даже хорош, плотно так входит, аж дух захватывает, аж заднице тесно делается, а «подружка» моя так рада – радёшенька, что и высказать нельзя. Что, Ваня, притих, давай, а то в отпуск пойду…
         - Да, я, что. Я всегда готов. Да только радостью твоей заслушался. Ну, давай.
         - Давай, давай, миленький…
Через какое-то время Ириша вышла из избушки и, осмотревшись кругом, прошла к роднику, ополоснула руки, лицо. Переступила одной ногой родник, расставила ноги, присела на корточки, поплескала ладонью воду между ног, отёрлась подолом юбки, умиротворённо произнесла:
     - Вот, и, слава Богу! Вот и хорошо всё!
Но разговор с Иваном составить всё равно необходимо.                Внутри её зародилась новая жизнь. Она это почувствовала как полмесяца назад.
   Иван сидел на лавочке и «лузгал» семечки. Иногда поглаживал бороду, смахивая кожуру семечек, иногда проводил ладонью по голове.
    Ириша подошла к Ивану, нагнулась перед ним, застегнула пуговицу на ширинке, проговорила:
           - Застегивать не забывай, а то улетит ещё, и останешься сиротой.
           - А, что без него и жить со мной не будешь?
           - Да, как сказать? Сейчас бы и осталась, уж сорок скоро, и детишек уж девять голов. А по молодости вряд бы осталась. Хорошо – то оно хорошо, когда всё хорошо. А когда, что не так, то и жизнь пустяк. А ты бы стал жить, если бы я лежала с тобой как деревянная колода, когда бы все твои старания  были без ответа?
     -О, что, ты, Ириша, и дня бы не жил с колодой, - проговорил Иван, а потом спросил:
      - Ты, что-то перед этим хотела спросить? Говори теперь.
       - Загвоздка, Вань, у меня. Десятый знак начал подавать. А детей и так много.
Зимой – то и так в избе тесно, уже все не помещаются. Отложить бы надо. Вот старшего сына женить бы и отделить, двух дочек бы замуж выдать бы, просторнее стало бы. Тогда б и ещё про одного можно бы подумать.
       - Ну и к чему это ты? Растолкуй.
      - А что много толковать – то. Аборт делать пойду к бабке Лушанке.
      - Ну и иди. Ты ж не долго. Ну, дня два, три. Подюжу без тебя как нибудь, - проговорил Иван, стараясь придать голосу одобрительный, неунывающий оттенок.
       - Вань, я ни разу не делала. Не знаю, надолго ли негодной буду. Вон, как по бабам послушаю, то по-разному  говорят. Самой мало – полмесяца корчиться. А то и не выдерживают, гибнут. Оно как делается в деревне – то? Раздвинет тебе баба ноги, привяжет шнуром, чтоб не дрыгала ногами и не соединяла. Срежет черёмуховую ветку, согнёт дугой, вставит туда, в рот «подружке» и веретеном в матку суёт и детёночка там протыкает. И если удачно попадёт в него, то тот кровью истечёт, а после выйдет мёртвое тельце. А если, иной раз, мимо ширнёт, да всё там поистыкает, то уж кровью бабочка та изойдёт, и концы отдаёт. Вот она участь наша, какая. И подумаешь иной раз; к бабке  ли идти, или родить? Я всё рожала, пока полную избу детей набралось, что уж дальше – то и некуда. А теперь решилась сходить к бабке Лушанке. Что посоветуешь, Вань?
         - Иришенька, не буду грех на душу брать, не посоветую к бабке идти. Рожай уж, -  придавая бодрость и уверенность своему голосу, Иван убеждал жену, хотя в душе был с ней согласен: вон, сколько ребятни наплодили, что в избе не вмещаются. Хорошо бы старшего сына женить, да отделить, да дочерей выдать замуж, как Ириша советует, а может и приступить к пристройке к избе. Ирина перебила его мысли:
           - Вы все святыми хотите стать. Вам – то, что: сунул, плюнул, встал и пошёл. А я вот ходи после этого, и заглядывай под подол, толи пронёс Господь, толи опять прицепилось…
Иван поморщился, надоедливо повёл головой в разные стороны, просительно и с оттенком обиды, будто малое дитё, проговорил:
         - Ириша, если надолго, то я-то как буду без тебя. Я больше трёх ночей не сдюжу жить в этом логу. Мне, что к кобыле Рыжухе пристраиваться? Ребята пробовали, да над ними все ребята всю жизнь смеются. В деревню бегать, наверное, буду. Может, какую бабу найду, может быть какая и сжалится, да пустит на ночь, две.
Ириша, решившись на смелый разговор, тряхнула головой, заговорила:
         - Я, что надумала? Ты уж  сильно не стесняйся и не очень скромничай; я няню Машу сюда пришлю, не побрезгуй, что старше меня она годами. Она старая дева, мужиков не знала. Что будешь своё добро чужим людям раздавать, когда своей пригодится. Чувствую, она довольна будет. Знаю, что стесняться будет, да ты уж поухаживай за ней первое – то хоть время. А потом обвыкнитесь, и всё пойдёт, как у добрых людей. Ты вот с ней и поживи. Я с ней поговорю - если согласится, то придёт. Ты уж, Вань, смотри не попрекай её, вот, мол, самозванка явилась. Она ж до этого не приходила и не называлась сама, хотя, конечно, и могла бы выбрать момент, и я бы не заметила, если бы сам не похвастал, а так вижу, что всё нормально между вами. Всё чисто и разумно. Да смотри там не вздумай, там по безобразному над ней издеваться, люди всякое говорят, что мужики над нами бабами «выкамаривают», не в положенное место лезут, стыдно слушать, не только, что испытать.
          - А, что и так бывает? Как это? Ты – то откуда знаешь? – спросил Иван, брезгливо сморщив лицо, смотрел на жену снизу вверх.
          - Не знаю, как бывает, но слухи грязные ходят, от них не отвернёшься и глаза не закроешь, - проговорила Ириша, и тут же про себя посажалела. «Зачем сказала? Не надо о дурном деле говорить, не знает мужик, и тем будь счастлива и довольна, что Господь от этого ещё избавил. Ты не скажешь, другие скажут», возразила тут же себе сама. «Что люди захотят, то и будут делать, не сегодня так завтра. Не здесь, так в другом месте, не с тобой так с другой такой же бабой. И на тебя же будут пальцем указывать, как на дурочку, да отвернутся от тебя и с плохим и с хорошим намерением. А как быть? И что делать? Изворачиваться наверно придётся. Да Бога молить, что избавил тебя от грязных людей. Милый мой, Ванюшка, будь таким, какой есть». Мысли в голове прыгали, метались; подавались то в одну сторону, то в другую.
  На «солнцепёчьной» стороне, в мареве сплошной пелены берёзовых листьев запел соловей: сперва, тихо, будто пробный голос подавал, потом, или прочистил глотку, или освоился на новом месте, запел свою очаровательную песню с переливами и с руладами. Что любой заслушается и проникнется любовью к ближнему и к окружающему миру, задумается и порадуется за певца. И сердцу станет так мило и тепло, а душа затрепыхается, будто пташка малая. Потом посмотрел Иван на жену и спросил тихим голосом, чтоб не перебить песню соловья:
        - Ириша, ты, что это губами шевелишь, а слов не слышно? – спросил Иван  жену, и не услышав ответа, тут же продолжил, - ну что ж, если надолго уходишь, присылай Машу, не обижу, не беспокойся. Мне ж за свиньями ходить – то будет некогда, хоть бы с пасекой справиться. Тут с пасечного точка - на шаг не отойдёшь. А одному без тебя и подавно, весь день как на посту. Да дров вечерами готовить на зиму надо, пока тут на заимке живём, да пока весна. Не успеешь оглянуться, как лето придёт с сенокосной порой. Некогда будет по сторонам глазеть, ловить станешь каждый погожий день и час.
    Соловей, видимо осваивал новое жилище, выше по косогору от пчелиного точка, на немного перестал петь, толи подружку знакомил с новым местом и показывал ей своё жилище, а потом вновь засвистел, затрещал, заголосил, зазвенел на все голоса, что даже насекомые там всякие остановились и заслушались.
     - Ну, и ладушки, мой голубчик. Пошла я, - произнесла Ириша.
 С усилием поднявшись, обняла голову Ивана. Прижала к животу крепко – крепко, наклонила голову, и поцеловала мужа в макушку, - пока, Ваня, пошла я, оставайся.
   Она опустила голову мужа и отошла от него, а потом прибавила шаг и направилась по тропинке, что опускалась по косогору к реке  и к, наезженной телегами, дороге. Подошла к первому броду, разулась, босой пошла по холодной воде, приподняв подол юбки, чтоб водой не замочило. На другом берегу обуваться не стала, так босой и дошла до своего дома. Солнце уже касалось дальних вершин и стало в долине смеркаться.
   Дети, увидев мать, радостно закричали и, сбежавшись в круг, обступили её плотным кольцом, как радостные  цыплята наседку. Смотрят в лицо, любуются матерью, радуются, и всякий сказать что-то хочет. И не столько слово было важно, сколь, чтоб мама посмотрела на тебя и улыбнулась тебе, да глазами обласкала и пожалела.
     Вышел из избы свёкор, потом вслед за ним и свекровь, и позднее всех и сзади всех появилась, заслышав крики племянников, её сестра Мария, из соседней ограды, где она жила одна в землянке, вырытой в крутом обрыве горы и крытую соломой.
     Шумный вечер прошёл весело и радостно с многочисленными вопросами и ответами о поведении и жизни каждого ребёнка Ирины. Свекровь Анна всё  попрекала внуков, а внучек хвалила; батюшка напротив, нахваливал внуков, а о внучках и слова не сказал; они все для него одинаковые, одним словом с девчатами всегда только одна беда. Так и гляди, как бы кто не обидел, и в детстве и когда повзрослеют, да и замуж отдашь - забот не убавится. Хоть отрезанный ломоть, а всё душа там, с ними в чужом доме. Как бы муж не побил, как бы не выгнал, не дай Бог заболеет. А домашние работы не признают болезни, хоть умри, а делать надо.
        Когда пригнали коров, Мария засобиралась домой, Ирина назвалась её проводить. А когда пришли к ней в ограду, долго там стояли и о чём-то разговаривали. Ирина то тряхнёт головой, то ударит в ладоши, и присев, весело хохотала, иногда поглаживала себя по грудям и по заднице, по животу, потряхивала головой, утвердительно и игриво хихикала. Мария ловила каждое слово своей младшей сестры, которая столько знала, и столько имела детей, и она ей завидовала, и радовалась за неё. Ей так захотелось хоть маленько, хоть крохотный кусочек, вкусить её счастья и хоть ненадолго побыть на её месте. Она всё слушала, молчала и с чистой завистью улыбалась. Потом не выдержала и, покрывшись алой краской, сказала:
        - Счастливая, ты Ириша. И телом ты пухлая – всё при тебе, и Бог такого ангелочка, Ванюшку, послал тебе. Помню, на полянку когда ходили, никто с ним дружить не хотел. Неказистый с виду такой. Девки, и бабы – вдовы к себе не подпускали. Всё сзади плёлся, как неприкаянный, всё обиженный вид имел.
        - Да я помню его хорошо в то время. Он ни с кем не «валандался» и сберёг себя, сил накопил до женитьбы. Я это потом, как скумекала, стала возле него отираться. А как, бывало, в круг выйду плясать, так его всё вызывала. А один раз он в речке купался, а я подглядывать за ним вздумала. Что там, думаю, у него есть? Оказалось на редкость очень даже порядочная штука. Ну, я и совсем ему шагу не даю пройти без меня на вечёрках. Он всё стеснялся меня проводить до дома, да я сама как нибудь ненароком подойду и шепну ему, мол, проводил бы домой. Он молча поворачивался и шёл рядом и слова боится сказать, так, что спрошу, так ответит. Вот он меня раз проводил, второй раз, а на третий раз я сама стала его целовать: он и разогрелся, осмелел немного и ко мне прилип, и к «подружке» моей полез. А я и пятиться и «косоуриться» не стала, и отдалась. Мне же и самой страсть как захотелось его вкусить, я до него тоже ни с кем не пробовала, что это такое. А он, мой голубёночек, как покушал, что это такое есть, так и не отстал от меня. Мы с ним из-под тына и пришли к моим родителям свататься.  Отец с матерью заупирались сначала: что без сватов и без выкупа не отдадут меня. А он говорит им: - «Не имеете права нас счастья лишать, мы может, ребёночка ждём». Отец за кочергу схватился, вроде как бить намерился, мать запричитала. Ванюшка меня за руку и избы домой повёл. Домой привёл, матери предъявился, всё ей рассказал, а она ему и говорит: - «В любви, мол, греха нет. Запрягайте лошадь и уезжайте на заимку. Отца домой пошлёте, а сами со скотом останетесь, будете сено возить, да телят с жеребятами кормить. Мало одного коня будет, так обучите, какого двухлетка и вам станет легче. А тесть с тёщей сами к вам приедут: родительская душа отходчивая.
 Марья слушала, затаив дыхание, но потом перебила:
          - Дальше я знаю, что было, на моих глазах всё произошло. Свекра к вам приезжали на заимок, а у вас в люльке уже качался их первенец – внучок. А тесть и спрашивает:
          - «Как, мол, назвали внучка – то?», - А Ванюшка и говорит ему:                -  Ты уж прости нас, батюшка, не спросясь поженились, не спросясь сына твоим   именем назвали, Дмитрий Иванович, значит.
  Ирина покивала головой в знак согласия словам сестры и продолжила:
              - Папа с мамой были очень довольны, благословили нас. Отец посулил            в приданое десять колодок пчёл дать по весне. Корову дойную с телком сюда, мол, приведу, и коня с упряжью дам. Мы были этому очень рады. Вот так же по весне, в мае месяце, приехал на двух подводах, нагруженных колодами пчёл, а сзади на верёвке корову привязал, а телёнок следом бежал. А сам отец сидел на передней подводе на сундуке с маминым приданым. Нам всё оставил, а сам ушёл пешком. Вот с тех пор мы и зажили. И что ни год – два то сын, то дочь. А сейчас вот десятый обозначился.
            - Ох, Ириша, да куда тебе столько – то? – встрепенулась Мария.
            - Да, я вот тоже так думаю, некуда уж больше, в избе не помещаемся. Вот решила до Лушанки сходить. Сегодня ночью пойду, чтоб никто не видел. Да беда одна есть, - заключила Ирина, выжидательно, и пристально пригляделась  в глаза Марии, как ,мол, она сама на это отзовётся. «Вот бы сочувственно отозвалась или даже помочь назвалась. Ирина не обманулась в своих ожиданиях.
           - Что за беда у тебя сестрица, может, чем помочь можно, или ещё что?
Ирина глубоко с облегчением вздохнула, и с большого переживания и неуверенности даже ослабла, и потому тихо, но с большой благодарностью проговорила, как будто уже уверенно решённом, и согласованном:
          - Спасибо, нянь, за сочувствие, помощь небольшая требуется, - она на минуту замолчала, как бы невидимой силой женской хитрости надавливала на душу сестры. Та не стерпела, поторопила:
           - Ну-ну, толкуй, что надо – то?
          - Неудобно, как-то, говорить, а надо, - опять замялась Ирина, дожимая своей мудростью на совесть и сознание сестры.
          - Мы же не дети. Чего ты не договариваешь, будто стесняешься? Будто юлишь передо мной, - досадливо, но с оттенком теплоты, настаивала Мария.
Ириша закрыла глаза, будто собиралась прыгнуть с берега в воду, выдохнула и сказала:
         - Ты бы меня подменила, нянь, – а, дальше скороговоркой, как бы стараясь закрыть сказанное, и боялась, как бы сестра не обиделась, да не отругала её, вот, мол, меня подставляешь. Но потом продолжила, - недели две – три придётся мне побыть дома, как оно дело – то обернётся; тут уж не до работы, и тем более, не до мужика.
 Ириша замолчала, не открывая глаз, и с нетерпением, и со жгучей совестливостью ждала ответа.
             - Мне не пятнадцать лет, чего уж хвостом – то крутить. Дорогу знаю. Пойду, - проговорила Мария, подняв голову на полную майскую луну. Потом добавила, но уже тише:
             - Я ж не знаю, как себя вести. Что говорить? Что отвечать? Не приходилось с мужиками общаться.
Ириша чмокнула сестру в ухо, и шёпотом поучительно произнесла:
             - Ничего тебе и знать не надо; ни спрашивать, ни отвечать, ни разговаривать, Ваня умный у меня, он всё знает. Только не груби с ним. Ласково относись: мужики, что дети – ласку до ужасти любят.
    Мария прошла в свою землянку, зажгла коптушок, стала перебирать своё бельё.
    Ириша перекрестилась, проговорила про себя, «слава те Господи» и, выйдя из ограды, пошла дальше в село, к местной лекарке.
     Мария вышла из дома в полдень третьего дня. Соображала она по своему: не с кем было посоветоваться, но понимала, что Иван не «голодный» пока первые дни. Собака голодная и то послушнее сытой и ласковее крутится под ногами. И мужик, когда сытый, всё перебирать стремится; то не то, да то не так. А как «проголодается» то и съест, что ни кинь.
Она нарядилась во всё, давно припасённое, свадебное приданное, которое и так давно залежалось. Это были материны покупки из города. «Давно это было, много лет прошло, много забылось, многих не стало, нет и родителей. Не к кому головушку прислонить, словечко промолвить, полюбоваться нарядами, и самой полюбоваться в этих нарядах. Всё прахом пройдёт, всё в тлен превратится, никому не достанется, никто тобой не порадуется, не полюбуется. Пройдёт в одиночестве жизнь холодная, безрадостная, дикая, молчаливая. Никто тебе, ни ты никому не нужна. Скоро бабий век кончается, и сама жизнь промелькнёт, что и глазом моргнуть не успеешь. Ни родить не успеешь, а потом и не сможешь, ни любовные игры почувствовать, ни душу отвести. Давай иди. Да веселее смотри перед собой, птичек посмотри, цветочков поищи». Она послушалась своего внутреннего голоса, стала оглядываться вокруг открытыми глазами. Было непривычно глазам, давно уж привыкших к земле, дорожкам, землянке, к скотине.
       Тропинка шла по-за горой. Порхали разноцветные бабочки: пёстрые, белые, но сильно выделялись ярко – жёлтые бабочки, она таких бабочек, кажется, впредь не замечала. Одна даже, осмелев, села ей на плечо. Мария ни сгонять, ни ловить её не стала, шла и искоса посматривала на неё, пока та, отдохнув, полетела в круг подружек. Те покружились над ручьём, и присели на тёплый песочек. Одна бабочка пригнулась, расставила крылышки, вторая взобралась на неё, потопталась, пристроилась, притихла, замерла.
        - Фу, ты, у них и то, что-то есть. Гляди-ка! Никогда не примечала. Надо же! – произнесла вслух Мария и пошла дальше.
    Вдруг она нечаянно бросила взгляд на косогор. Из старой, пожухлой, седой, прошлогодней травы выбивалась свежая трава. Была она зелёная, нежная, но выше её, группами, как букетами, вылезли и заулыбались жёлтые подснежники. Кое-где виднелись синие подснежники, кукушкины слёзки, но их синева излучала оттенок прохлады, а жёлтые манили к себе и горели, как свечи, казалось, согревали и глаза, и душу.
     Мария шагнула с тропинки, отстранила поблекший ковыль, и стала рвать жёлтые подснежники. Набрав полную охапку, пошла дальше, часто прикладывая  цветы к лицу, дышала ими, нюхала, улыбалась. Зарождалось новое настроение: радостное, увлекательное и стыдливо – боязливое. Заговорила сама с собой: - «Ну, что крадёшься, как кошка под мышь, а может быть, как мышь к кошке. Что? И хочется, и колется, и мамка не велит. Пора уж самой давно мамкой стать, а всё жмёшься, как мокрая курица, встряхнись маленько, ну,…». Она тряхнула головой, улыбнулась во всё лицо озорной улыбкой, потёрлась лицом об огонь жёлтых цветов, и пошла смелее и веселее. Вскоре она услышала тихий ласковый лай собачки Жульки с заимки Ивана. По дороге проехал их сосед на телеге, сзади которой бежал на привязи лохматый седой кобель. Он то натягивался на верёвке, то старался бежать сбоку, чтобы пыль не попадала в глаза, то вновь возвращался к задку телеги. Вдруг он поднял уши, прислушался, натянул верёвку, стараясь освободиться, но не получалось, он стал хватать верёвку зубами и грызть её, потом затормозил всеми четырьмя ногами и поволокся сзади телеги. Наконец верёвка порвалась, и кобель освободился и со всех ног побежал на лай Жульки, и сам взвыл на ходу. Мария остановилась и стала наблюдать, а что же будет дальше. Седой со всего маха заскочил в реку, потом поплыл, потом почувствовал под ногами дно пошёл и, выбравшись, на берег, сильно крутнулся и закрутился головой, и всем телом. Вода брызгами разлетелась, веером вокруг и Седой не останавливаясь, всё бежал, пока из кустов не вынырнула Жулька, прилизанная, приглаженная, с поднятым хвостом и прижатыми ушами. Седой остановился, завертел хвостом, выставил нос вперёд и тихонько стал приближаться к Жульке.
Мария никогда не обращала внимания на собачьи свадьбы, а тут решила поучиться у братьев наших меньших. Они честные, не лгут, открытые и решительные; у них никаких придирок и условностей, всё открыто и откровенно. Потом Седой решительно прыгнул, и Мария отвернулась.  Пошла дальше по узкой тропке, что вела от наезженной дороги в лог, к заимку  Ивана.
 

                ---------------
Иван, проводив своего соседа по заимку Илью Пантелеева, приходившего в гости к Ивану, где они изрядно попили медовухи. Теперь Иван спал на зелёной лужайке, перед избушкой на овчинном тулупе, босой, в распахнутой холстинной рубахе, вышитой по вороту крестиком. Он что-то шептал, иногда пытался креститься, и опять шептал. И виделось ему. Будто сел он отдохнуть под берёзку, закрыл от устали глаза, и услышал, что кто-то шелестит травой, идёт к нему. Он приподнял веки и голову. А перед ним, его даже бросило в жар, а потом по всему телу пробежала дрожь, трепет душевный, невероятное потрясение, будто с иконы сошла Дева – Мария, во всём красном, в золочёном полушалке, с прямым  носом, тёмно русая, небольшая прядь волос выступила на высоком лбу. Она смотрела строго и внимательно. Но молчала и не моргала глазами, и бровью не повела, свет от её глаз, как свет полной луны, тихо лился сквозь воздух и неощутимо, но верно проникал в глаза Ивану, в его грудь и в самую душу. От этого взгляда Иван окостенел, и не мог отвести своего взгляда, и не в силах был отвести глаза, и даже моргнуть. Иван видел её на иконе в сельской церкви, когда носил туда крестить своих детей. Там много было икон, и много святых старцев и женщин, но Иван постоянно и подолгу смотрел на эту Деву – Марию. Перед ней не было страха и озорных мыслей, а было всегда уважительное чувство. Он всё думал, толи есть такие женщины на свете, или это портрет, рождённый в голове художника. Какая она? Есть ли такие женщины на земле. Неразгаданная тайна светилась в её лице, и особенно в её мудрых, безгрешных глазах. А тайна всегда заставляет думать, стремиться разгадать эту тайну, и опять думать, и опять, и опять задавать себе бесконечное множество вопросов. Эта Святая – кто она? Жила ли она на земле, видели ли её люди земную, как она ходила, как разговаривала, и работала  - ли она, и что могла делать???
    Эти вопросы постоянно волновали Ивана. И вот она перед ним. Остановилась в шаге от него и пристально, и долго смотрела. Он видел,  чувствовал и понимал, что она хотела что-то сказать, или спросить, но почему-то молчала, и даже не моргала. Иван подобрал под себя ноги, встал на колени и стал творить  свою молитву: всё крестился и кланялся. Тело Ивана наполнилось теплом, потом жаром и таинственным светом; он даже вспотел…
         Кто-то толкал его по ноге и тихонько звал: он провёл ладонью по лицу, стёр пот с лица, а когда убрал ладонь и взглянул перед собой, увидел, как моментально исчезла Дева – Мария, скрылась тихо и незаметно – как и явилась.
Кто-то  взял в ладонь пальцы его ноги, и тихонько, и настойчиво тряс ногу. Иван досадливо подобрал ногу, стал оглядываться по сторонам, ища лицо Девы – Марии, но её нигде не было видно. Он поморгал глазами, потёр ладонью лоб, и никак не мог отличить, где явь, а где сон, и кто это перед ним. От реки доносился крик кукушки, недалеко щёлкал его соловей, тихий и тёплый ветерок шевелил листья берёз и перебирал, поворачивая то одной, то другой стороной листья осин. Это было всё знакомое и земное, но Дева – Мария трясла его за ногу и звала:
        - Вставай, Ваня, проснись, Ваня, - говорила и улыбалась Мария.
- «Что это такое? Сон ли, явь ли? Или смешалось всё вместе? От пьянки ли всё это, или впрямь перед ним Дева – Мария? Да нет же. Откуда ей здесь быть? Это же его заимка, - вон и родник журчит. А возможно и в самом деле святая с иконы спустилась и пришла к нему. Господи, что творится – то на белом свете, кто это?» Иван встал на колени и стал креститься, не спуская глаз с Марии. В этот момент он боялся лишь одного, как бы не моргнуть. А вдруг как моргнёшь, то тут же и святая исчезнет. Он не моргал, смотрел и молился. Жёлтые цветы, как небесный нимб, как венец на иконе, светились прижатые к лицу и к груди Марии. Иван заговорил сбивающими словами, останавливаясь и крестясь:
       - Кто, ты, откуда взялась? Господи! Это, ты, Дева – Мария? А…
       - Ваня, я это, Маша. Что заспал? Не угадываешь? Или спьяну. Перебрал видимо. Я это…
 Иван поднялся на колени и так и пошёл к ней навстречу. Приблизившись, погладил носки её ног, стал креститься и целовать подол её юбки, потом обхватил ноги ладонями и стал целовать икры ног, потом колени и выше, и выше…
      Жаром обдало лицо и руки у Марии. Ноги онемели, руки ослабли, и огромный букет жёлтых подснежников посыпались из её рук по груди, животу, потом покатились по голове, по спине Ивана и останавливались, но согнутых ногах его, и накапливались на овчинном тулупе, и стали ещё ярче выделятся на белом его фоне. Иван стал подниматься на ноги, застрял головой и плечами в юбке. Мария дёрнула шнур, он развязался, юбка на талии ослабла и свалилась на пол. Иван встал во весь рост и уткнулся лицом в твёрдые, горячие соски груди Марии, стал их целовать, а потом и сосать то одну, то другую, как когда-то это делал с Иришей, и которой это нравилось. Что она часто задерживала его голову в этом положении, в этом целовании. 
         Жар охватил всю голову Марии, руки, ноги; она онемела и не понимала, что с ней происходит, и что хочет делать Иван. А Иван знал, что он хочет, и что нужно делать.
  У Марии стали подкашиваться ноги, и она стала тихо опускаться. Иван придержал её и помог легонько опуститься на белый тулуп. Обхватил руками и ногами всю Марию и стал рассматривать сначала волосы на голове и гладить их, потом лицо и шею, сопровождая поглаживание поцелуями, и вновь уткнулся губами и бородой, и носом в груди. Потом пустил одно колено между её коленами и легонько стал их разводить. Мария машинально и послушно  развела ноги. Иван тихонько втиснулся меж ног и, опершись на колени, приподнял зад, пропустил руку между своим и её животами, взял возбуждённого «дружка» пальцами, и легонько ввёл в подрагивающие губы «подружки» Марии и соединился. Мария ойкнула, прикусила верхнюю губу, но промолчала. Резкая боль пронзила её по низу. Иван почувствовал, что у Марии порвалась плёнка у «подружки», как это было в первый раз у Ивана с Иришей, там когда – то под плетнём, она была девушкой. - « Так это, что значит – то?  И Мария девушка, и это до сих пор? И это опять досталось Ивану?» Эти мысли молнией промелькнули у него в голове, но главное было другое. Главное это надо было продолжать начатое дело. Вскоре Мария прерывисто задышала, потом крикнула приглушённым голосом:
       - Мама, ох, мамочки, ох, хо, хо…Ванюша, миленький! Мамочка, ох…!
       - Ты, что, Маша, тебе больно? Или что с тобой? – немного приостановившись, спросил Иван.
       - Не слушай, ты, меня, Ванюша. Мне так хорошо! Ох, ох, мамочка, хорошо – то как! – продолжала вскрикивать и постанывать Мария.
Приободрённый Иван ещё усерднее и на всю катушку, с ещё большим азартом заработал всем телом и своим молодцеватым «дружком». И продолжал довольно долго, что Мария трижды делала остановку, когда горячая волна с головы и груди уходила вниз и «подружка» тряслась в судороге. И только после этого Иван успокоился и лёг рядом с Марией, та взяла край полы тулупа и накрыла им себя и Ивана. Они затихли, успокоились и молчали.
   На коньке крыши сидели два воробья. Серенькая воробьиха то и дело расставляла крылышки, а коричневый воробей беспрерывно запрыгивал ей на спину и с содроганием прижимался к ней всем телом, держась клювом за её хохолок на голове.
    Мария увлечённо смотрела на них и только тут с удивлением подумала: -«Какой маленький воробышек, а заскакивает уже больше десяти раз».
      Иван поднял голову, стал рассматривать глаза Марии, та ответно и ласково смотрела  на него: потом обняла рукой его шею и прижала к открытым и горячим, но уже опущенным, грудям. Иван впервые услышал такой громкий стук сердца, что даже удивился: - «Как это человеческое сердце так может громко стучать?» Но он одного не учёл, что, да человеческое сердце так стучать не может, а вот женское сердце, вероятно, способно. Женщина это не только человек, но это ещё и сверх человек! А, и, что тут удивительного! Она жизнь даёт. Она способна на большее, на этой земле, и на многое в этой жизни. К тому же он уж только потом разберётся, что Мария неординарная женщина, а горячая и пылкая и желанная до безумия, каких редко встретишь среди сельских баб, и тем паче в Сибири.
   Иван поцеловал в губы Марию взасос, и полез опять. И опять Мария вскрикивала в порыве экстаза, в порывах страсти, на вершине любовной игры, на вершине зарождения жизни, земной жизни. Иван решил про себя: - «А сколько раз он выдюжит? Или когда силы кончатся, или когда Мария скажет, что хватит, мол, на сегодня».
    Но сил пока хватало, и Мария пока не говорила. Что хватит на сегодня.
Иван насчитал двенадцать заходов, когда молча прикорнул на грудях Марии, и уснул. Она долго гладила его по голове своей горячей ладонью, по щекам, по носу, по шее. Но ниже спускать свою руку стеснялась. А так хотелось разглядеть его «дружка», и увидеть, что это такое и в чём его сладость и красота, где зарождаются дети, и как они от туда выходят? Как это? Что там такое? Это после скольких заходов зародиться дитя? Она этого не знала, хотя жизнь подвигалась к сорока годам. Старая дева, как старое вино, чем дольше хранится, тем хмельнее, сильнее, крепче. Она сознала, и только сейчас поняла это, и сила гордости за себя наполнила её громко стучащее сердце, сверхчеловеческое женское сердце.
   Поздно вечером, накрыв Ивана полой тулупа, Мария оделась и зашла в избушку. Сняла с себя всё подвенечное бельё, и одевшись во всё  рабочее Ириши, пошла осматривать хозяйство.
      Недалеко на тропинке повизгивали Жулька и Седой. Они не могли оторваться друг от друга, и стеснительно смотрели на Марию. В осиннике во всю свою чарующую мощь разливался великий певец природы, чудесная птица соловей. В голове Марии прошла гордая мысль за своё село, носящее имя этого певца. Когда он поёт - все замолкают, все его слушают. Все радуются, все становятся счастливыми в это время.
      Телята, сбившись в кучу, стояли у ворот загона. Мария открыла ворота, телята по привычке забежали под навес, уткнулись в корыта, стали лизать комковую соль. Рыжуха с жеребёнком паслась на косогоре, и, увидев Марию, тихо проржала, потом смолкла, опустила голову и стала щипать траву.
   Воздух наполнился сплошным тихим гулом, это пчёлы слетались на пасеку с гор на ночлег, Мария понаблюдала за ними и порадовалась их активному шуму и лёту. «Хороший будет медосбор»- подумала Мария и пошла дальше.               
               
               
                ---------

- Ну, что будем делать, Маша? – проговорил Иван, ища глазами по избушке Марию. Но её в избе не было. Она третий день не подпускала Ивана, и кратко объяснив: - У меня на белье, потерпи немного, - и выходила  во двор к скоту, уходила с глаз Ивана, чтобы лишний раз не завлекать и не расстраивать его, когда он выходил к ней, чтобы, что-либо помочь ей по хозяйству.
     И вот сегодня этот срок кончался, и можно будет идти, искать её, и заняться любовью. При одной мысли, что он опять к ней прикоснётся и сольётся, с такой горячей, активной, и неудержимой Марией, его бросало в нетерпеливую дрожь и поднимало и толкало на поиск. Он встал с топчана. На столе стояла, приготовленная Марией, еда. Он пошёл в ручей умываться. У порога стояло ведро с разведенной глиной, и второе ведро с известью, в которой лежала свежеизготовленная  ковыльная щётка. На, привязанной за две берёзы, верёвке висело бельё, подушки, одежда и самотканый половик.
Иван подумал: – «К чему бы это? Видимо праздник, какой подходит, или так хочет Мария навести порядок»
Иван умылся ключевой водой, отёрся подолом холщёвой рубахи и пошёл в избу.
Перекрестившись на образа в красном углу, сел за стол. Аппетит был отменный, он съел всё, что приготовила Мария на завтрак.
На дворе залаяла незлобивая собака Жулька, а потом мужской голос прокричал:
     - Иван, ты дома, выйди, покурим.
Иван вылез из-за стола, отряхнул подол рубахи, пригладил бороду, и вышел из избушки. Перед ним, сидя в телеге, находился Паникаха, его сосед по заимку.
      - Ну, здравствуй, сосед, спасибо что заехал! Где был, куда направился, что нового? – приветственно заговорил Иван, здороваясь за руку, и продолжил свой монолог, и с радостью приглашая его к себе:
     - Заходи в избу, пропустим по одной, веселее время пройдёт, давай заходи.
    - Нет, я сыт. И пить не хочется. Дома пил с отцом. У него день рождения вчера был. Ну, мы и отвели душу. Да послушали стариков, их разговоры про «зызню».
      - Ну, и расскажешь в избе, что тут – то, заходи, - предложил уже который раз Иван.
       - Не, не пойду, сейчас жара поднимется, мы вот в тень избы заедем и подышим свежим воздухом в холодке, - Паникаха тронул вожжами и, уставшая с дороги, лошадь прошла, и встала, когда хозяин натянул вожжи в тени избушки с тыльной стороны от крыльца.
   Иван достал из кармана горсть семечек и предложил другу, но тот отстранил и сказал:
          - Не, не хочу. Я вот покурю, в холодочке хорошо, - он вынул трубку и кисет, набил её, прикурил. И когда пошёл обильный дым, стал причмокивать чубук губами и, вздыхая полной грудью, выпускал дым через ноздри своего конопатого носа с широкими крыльями. Русые волосы свисали на две стороны, прикрывая плотно прилегающие к голове уши, правое ухо на мочке было ранено ещё в детстве, но красный рубчик заметен был до сих пор. Сам он был широкоплечий, и с виду выглядел сильным, развитым и натренированным ежедневной крестьянской работой.
        - И сколько лет твоему отцу исполнилось? – спросил Иван. Тот ответил:
        - Да уж шестьдесят.
        - И кто в гостях – то был? – допытывался Иван,- и вообще расскажи всё по порядку, как и что, и как день рождения прошёл?         
       - Гуляли мы четыре дня. По гостям ходили. Были у моего тестя, у брата моего, у дяди Фомы. Потом нас пригласил отцов сослуживец по первой германской войне дед Тихон. Он хорошо играет на балалайке. Нас всех «поуморил» в пляске. Как забренчит на трёх струнах, ну не усидишь на месте, пойдёшь нехотя в круг плясать. Этому он научился в Германии, когда в плену был. К вечеру бабы наши разбежались по домам управляться со скотиной, а мы остались слушать «Хренкова» о его жизни  в плену:
       - Когда мы попали в плен. Нас скомплектовали и отправили в Германию. Через недолго привезли наших пленных девчат. Некоторых немецкие домохозяйки разобрали по домам в прислугу, некоторых развезли по публичным домам. Много отказалось туда идти, так их тут же публично и расстреляли. Остальные, видя это, молча пошли туда, куда им велели.
 Ну, нас первое время всех проверяли на состояние нервной системы. Вот один случай был. Заставили нас каждого рыть себе могилу, мы выкопали, потом уложили некоторых в гробы живьём, и нас опустили в могилы, а другие зарыли нас землёй. Через несколько часов откапали нас. Открыли крышки гробов. Стали каждого осматривать. Некоторые рвали руками свои лица до крови, некоторые вырывали волосы, другие перекусывали вены на руках и истекали кровью. Кто остался жив и на ходу, отправили по богатым крестьянам ухаживать за скотом. А я, как лёг в гроб, стал читать молитву, «Отче наш». Я только её одну и знал ещё с детства. А когда меня откопали и открыли крышку гроба, и я увидел солнышко, перекрестился, и так тихо говорю, вроде как сам с собой, - «Слава, те Господи, слава те, Господи!» Нас не много таких оказалось. Меня взял к себе в усадьбу пожилой немец. У него я научился ухаживать за пчёлами. Он пчёл много держал, и музыку любил. Я слушал его игру и научился играть на старенькой балалайке, не знаю, каким образом она у него оказалась. Вообще музыкальный был старикан и бабник заядлый. Он тоже работать любил, дотошный такой мужик. А я нигде от него не отставал, хотя вперёд и не забегал, это ему и понравилось, и он откровенно открывал мне хозяйственные секреты и способы ухода за скотом и птицей. Я малограмотный, конечно, был, но писать мог, и попросил разрешения записывать то, что мы делали. Он мне разрешил и я, потом это всё с собой взял, когда нас забрали домой, и до сих пор храню эти записи. Всё применить у нас нельзя, всё ж Сибирь – матушка, суровый климат. Хуже всех жить в Сибири крестьянам. Ну, я год у него учился, и запоминал, как и что делать. А вечерами помогал хозяйке, то ткацкий стан налаживать, то обувь починить, то стены побелить. А хозяйка, бывало, как одни останемся, подойдёт ко мне, погладит по голове, да скажет по-своему: - «Гут, гут, Иван, гут…». Ну и кое-что ещё, то ж я не запомнил. Стал я замечать, что хозяин часто, особенно по выходным дням, уезжал из дома. Хозяйка сразу менялась в лице, делалась грустной и скучной, обижалась, наверное, на мужа. Потом узнала от соседей, что он и сосед ездили в дом терпимости – развлекались с пленными девчатами. Хозяйка стала злиться и часто ссорилась с мужем. Потом, смотрю, она не стала обращать внимание на его отлучки, и по возвращении его домой под утро, даже не спрашивала и не ругалась. А как только тот уезжал, она звала меня к себе и заставляла нитки на клубок сматывать, а потом стала учить и вязать и чулки и рукавицы, и шарфики. И сама стала прихорашиваться и часто приглашала меня за стол и хорошо угощала, и вина ставила. Потом стала бельё надевать, там с всякими вырезами, и откровениями. Чувствую, что не спроста это она делает, и стал на неё глаза пялить, и на подол подолгу глядеть. Она это тоже приметила и стала ногу на ногу класть и так чтоб полы халата спадали и оголялись ноги до самого пока некуда.
Ну, что, думаю, делать? Отвернись от хозяйки. Так она мне такую жизнь устроит, что ничему будешь не рад. А наглости напустить, а вдруг хозяин разузнает, тогда совсем хана придёт. Жду когда она сама свою «хочу,» покажет первой. И дождался. Хозяин под градусом в этот вечер уехал молча, она меня зовёт в спальню. Разложила карты, и стали мы с ней в карты играть. Как я проиграю так она мне стопку вина, как бы в наказание, наливает и заставляет пить. Толи испытывала, сколько, мол, я могу выпить или ещё что милее. Я и давай придуряться, она уж и бутылку всю выпоила мне, и вторую принесла. Нет, думаю, надо и её напоить. Ближе к делу пойдёт. Стал её в дураках оставлять, и она с охотой тоже пила, но чтоб обязательно со мной. Дело дошло, что мы выпили со скрещёнными руками. Не знаю, как это у них называется, но у нас так не делали. Она выпила после меня и уронила голову мне на плечо и жарко так задышала. И шепчет мне, что-то по-своему. Лишь понял, что говорила: - «Гут, гут, Ваня, гут». А сама рукой обнимает и целует в губы. Ну, я и не вытерпел. Свалил её тут же на пол, и понеслась душа в рай. Так она радовалась, видно наскучила без мужика жить, при живом – то муже. Ну а мне и подавно только бабу подавай. И стали мы этим делом заниматься весь вечер и ночи прихватили, да чуть мужик не захватил. Хорошо, что собака залаяла и лошадь всхрапнула у ворот, И я мигом в окно выскочил и бегу встречать и помогаю лошадь распрячь и сбрую прибираю, как положено и тут же под навесом и спать укладываюсь. Так у нас продолжалось больше года. Муж на промысел уезжал, а мы своей охотой занимаемся, так приспособились, что и в дом заходить не стали, всё под навесом с ней игрались до беспамятства. А как муж подъезжал к воротам, я бежал его встречать, а жена
мигом в дом, и в койку, как ни в чём не бывало. Потом, смотрю, моя хозяйка полнеть стала. Я поглаживаю по животу и смотрю ей в глаза, что, мол, это такое и что она будет делать. Ну, в любви и в лобзании не надо учить другой язык, знаками достаточно объясниться и всем всё понятно становиться. Дождались мы родов, родилась русенькая девочка. Подозрений никаких, и хозяева русые и я русый. Хозяин видимо примечать стал, что я подолгу смотрю на малютку, всё любуюсь своим произведением, его это и огорчило, и досада брать стала, он запретил мне в дом ходить, а на ночь решил меня с собой брать в дом терпимости. Может быть, и не догадывался он о нашей связи, но в голове видимо что-то шевелилось, как у нас говорят, чем, мол, чёрт не шутит.               
     С некоторых пор он стал заставлять меня запрягать коня в тележку и везти его в город. Там он посещал ресторан, изрядно выпивал. Но не по нашему. Там вообще пьяные не валяются под заборами. Так, навеселе. Я сидел в тележке и терпеливо ждал его возвращения. Убедившись в моей преданности и верности, он стал и меня приглашать в ресторан и угощал вином и заказывал еду. А, когда я, в подпитии, осмелел и попросил знаками у ресторанных музыкантов балалайку и исполнил несколько музыкальных номеров, все хлопали в ладоши и хвалили моего хозяина, как человека сумевшего перевоспитать дикого российского мужика, в цивилизованного слугу. Он мной был доволен и в ту же ночь повёл меня с собой в публичный дом. Досталась мне пожилая профессиональная проститутка Нина Иванова, которая обслуживала бесплатно всякую рвань, она и в России этим занималась. Я с ней обошёлся по-человечески, мило, по-доброму, с её согласия и по её охоте. Мы много целовались, и я совершил несколько заходов, что привёл её в неописуемый восторг. Она так мной осталась довольна, что стала откровенно рассказывать о здешних порядках, о том, как поступают господа с пленными девчатами и молодыми женщинами. Сначала их долго держат голодными, потом давали выпить сырое яйцо. Я до сих пор не могу пить сырые яйца. И так несколько дней. Потом давали им деревянные толкушки. Которыми мы толкли картофель  для пюре. Обмакивали в масло и заставляли их облизывать и обсасывать, а потом приучали проталкивать их за язык под самую глотку. Некоторые отрыгивали, и корчились, как при рвоте, тех отправляли на тренировки клизмой. А какие девчата справлялись с толкушкой, и не рыгали, тех оставляли на месте. Им тут же объясняли, что сперма у мужчин это не что иное, как  белок куриного яйца, одинаковый по питательности. Так, что если будете иметь дело с оральным сексом, то это вам только на пользу, да ещё клиент что нибудь подарит. За хорошую работу и подарок будет хороший. Да не ждите, когда клиент вас будет упрашивать, да уговаривать. Вы находитесь в спец  кабинах, и клиенты об этом знают куда заходят, за что деньги платят, и что можно от вас ожидать. И если вы будете плохо обслуживать, то вас тут же расстреляют. Если будете делать не очень хорошо, то вас переведут в собачий вольер кобелей обслуживать. Они очень сообразительные собаки у охранников; знают, как вас сбить с ног, как заставить ноги расставить, наклониться на лавку, а остальное, как у собак. Если что не так или зазеваешь ноги расставить или руками не обнимешь кобеля, он тебя довольно чувствительно начнёт кусать, да когтями царапать, пока ты не прильнёшь к нему, и не станешь ему подкидывать. А кругом немецкие патрули соберутся  и «гогочут» до-упаду, да фотографируют всё это, для показа там, где ни будь для унижения русской женщины. Вот и решай как себя вести, с ненавистными господами или со свободными собаками оставаться. Научат до тонкости этому женскому искусству, научишься быстро и с азартом обслуживать клиента. У нас нет выбора. Или ненавистные господа или пулю в лоб, выбирай не стесняйся.   
Я сидел возле Ивановой – пухлой, высокогрудой и широкозадой проститутки и, не веря ушам своим, не мог сказать ни слова, и не мог пошевелиться. Я не мог вообразить и поверить этому. Это же мужику, клиенту превосходство и фашистское удовольствие, а женщине позор и унижение, и отвращение. А, что можно поделать? В плену находишься. Исполняй приказы и кланяйся, встречай и провожай клиента с улыбочкой и с видимым удовольствием, и выражай всем своим видом свою радость, «удовлетворённость» и покорную готовность к исполнению прихоти клиента.
Нина Ивановна заметила моё неверие и удивление услышанным словам, встала, выключила свет, взяла меня за руку, подвела к стенке, отодвинула картину, и подтолкнула мою голову к смотровому глазку в стене. Я стал смотреть в другую комнату. Перед зеркалом стояла в пол оборота  ко мне девушка с русой, наполовину распущенной косой. Сбоку стояла средних лет немка и что-то говорила и прыскала из пузырька одеколон на девушку. Потом подвела одну бровь, погладила ладонью по спине, по заднице, пощипала пальцами обе половинки. Ухмыльнулась похотливой улыбкой, покивала головой, видимо, что-то говорила. Девушка вздрогнула и сердито посмотрела немке в лицо. Та что-то опять проговорила и погрозила пальцем девушке в лицо. Я подумал, что если бы был выход или другая обстановка, она бы её со всей силой ударила бы в лицо ногой, как лошадь нападающего волка, но…
В дверь постучали, немка с готовностью открыла дверь, и сама вышла. И тот час же вошёл мой хозяин в одном халате в накидку. Он остановился и ждал действий девушки, о которых ей наказывала хозяйка номера, но девушка не шевелилась. То ли гордость, то ли страх, то ли отчаяние сковало девушку. Мой хозяин посмотрел на неё, пошевелил её косу, провёл пальцем по губам, осмотрел её с ног до головы, как будто приценивался на базаре при покупке лошади. Она же не шевелилась  и смотрела на себя в зеркало, как бы разговаривала сама с собой, ища поддержку у своего отображения, или давала совет в поддержке той, что смотрела из зеркала.
Хозяин мой осмотрел комнату, остановил взгляд на тумбочке с женскими принадлежностями, и, увидев тренировочную толкушку, ухмыльнулся, скинул с её плеч халатик, присмотрелся к круто торчащим грудям и чётко обозначенным соскам нетронутой девичьей цельности, и стал гладить по всему её телу. Опустил руку и ухватил  всей ладонью одну ягодицу и с силой сжал. Девушка вздрогнула, но не пошевелилась. Потом взял другой рукой её волосы и наклонил голову назад. Она сморщилась, но молчала, он сильней натянул косу и девушка повалилась на спину. Хозяин переступил немного вперёд и опустился вниз. Дальше они скрылись и были не видны за краем смотрового окошечка.
Через какое-то время хозяин подошёл к умывальнику, помыл руки, вытер их  полотенцем, причесал седые волосы, накинул халат. Нагнулся и опять за косы поднял девушку с пола. Она встала, сжалась, смотрела в пол. Груди и соски опустились вниз, как будто кто перерезал невидимую ниточку, поддерживающую их. Потом надавил ладонью голову, принудил её стать на колени. Потом пошевелил своё  «хозяйство» и ввёл ей в рот, обоими руками взял её за уши вместе с волосами и стал двигать её голову от себя к себе. Это длилось по нашим меркам довольно долго. Сказалось и годы, и второй заход: силы поубавились, но азарт и чувство мужского достоинства и дутое превосходство нации, возбуждало его на это издевательство. Но вот он замер: прижал её лицо к себе и сам затрясся в удовольствии и импульсивности извержения. Девушка стала давиться и старалась  отслонить лицо, упиралась слабыми ладонями в его колени. Обозлившись, хозяин освободил одну руку и кулаком ударил её по голове, она ойкнула и всё проглотила. Немец стал постукивать  легонько кулаком по её голове в такт колебанию второй руки вместе с её головой.
 Я сжал кулаки и хотел застучать по стене и крикнуть, что нибудь оскорбительное в адрес хозяина, но моя Нина, обхватив меня за плечи, оттолкнула от смотрового глазка и, повиснув на шею, свалила меня на койку, - проговорила:
       - «Дура, эта ослица, её сегодня же переведут в другую кабину и начнут  много раз в день ставить клизмы, приучать к анальному  сношению.
       Я сидел на краю койки и не знал что говорить. И вообще не мог прийти в себя от увиденного, и услышанного, это для меня было дико и неправдоподобно. Чтобы как-то привести меня в чувство и вернуть меня к действительности: Нина опустилась на колени передо мной на пол, расстегнула мои штаны и припала ртом к моему «хозяйству», а руками перебирала яички в мошонке. Она была опытная и мастеровая баба, и знала своё дело до тонкости и до последней подробности. Она потом сглотнула моё семя и стала облизывать головку и всего моего «дружка». Я не стал её отталкивать, отговаривать и принуждать. Добровольно это всегда хорошо обоим, хоть как, хоть куда, хоть сколько. Принуждение  никогда не приносило ни радости, ни удовольствия партнёрам.
    После этого Нина прибрала себя в порядок, подошла ко мне, погладила по голове и говорит, - «Хорош ты мужик и достояние твоё, что надо. Вот кончилась бы война, да распустили бы нас домой, я бы тогда от тебя не отстала, хоть где бы тебя нашла. И вцепилась бы в тебя руками, ногами и всеми тремя отверстиями. Научилась я этому ещё дома в России, в городе жила, у нас тоже такие заведения были.  Тайно от своих родителей, и от людей, бегали с подружками, на подработки, в это заведение». А я ей только и ответил: - «Не знал я этого. Можно кой - когда бы и съездить». «Вот-вот, - закивала она головой, - я вижу, что ты не опытный и жалостливый душой».
Потом она посмотрела в глазок и, задвинув картину на место, включила свет и поторопила меня.
     -«Собирайся быстрей и беги к своему коню, а чтоб не опоздать перед хозяином. А потом, если случай подвернётся, с хозяином приедешь, то постучишь в это окошко с жёлтыми занавесками, угловое окно. Я тебя буду ждать, и помнить всю жизнь, такой ты миленький, открытый, хорошенький и с достоинством не по чину. Ни к кому больше не ходи, ни с кем не валындайся, я тебя жду».
       Я чмокнул её в шею и быстро вышел. А через минуту уже сидел в тележке и ждал хозяина.
       Случай, конечно, подвернулся и не один раз. И я, как только хозяин скрывался в дверях заведения, стучал в знакомое окно с жёлтыми занавесками.
Нина отодвигала занавеску, узнала меня и впустила в свою комнату. Захожу, обнимаю её, она обвила шею руками и повисла, поджав ноги. Мы долго целовались и сделали три- четыре захода, сели передохнуть. Она достала выпивку и закуску. Я это всё употребил, потёр ладони, давай. Мол, Ниночка, продолжим. На этот раз она на меня забралась, и показала, как нужно делать, будь, мол, она мужиком; с оттяжками, с придыханием, со скольжением по животу, но висела на ногах и руках, не опускалась всем грузом на меня. Мы, мужики, как жеребцы, или кабаны, взобрался сверху и всем телом и грузом прижимаемся к бабе, у неё чуть глаза на лоб не лезут от нашей тяжести, да ещё подбрасывать заставляют. Я, конечно, это взял себе на ум. Потом она опустилась на колени и хотела повторить прошлый приём. Я отстранил от ширинки, взял её под мышки, поднял и говорю, - так не будем, мне стыдно так делать. Давай делать, как сейчас делали, чтоб ты была сверху. Она благодарно обняла меня и стала всё лицо облизывать и целовать. Ну, устали мы и таким приёмом делать. Она и говорит, что давай, мол, понаблюдаем, что в соседней кабине делается. Она выключила свет, взяла мою руку и подвела, но уже к другой стене. Сняла картинку, перевесила на другой гвоздик и подвела к застеклённому глазку. Я смотрю, а там сидит вчерашняя знакомая девушка. А вот входят и посетители, азиатского происхождения. Весело заговорили, достали большую бутылку и стали выпивать. Потом стали прикладывать ладони к краю стола, переставляя их по очереди, и так дошли до следующего угла стола. Первые трое загоготали. Это они устанавливали очередь, кому за кем идти. Подошли первые трое: первый лёг на топчан, приготовил своё хозяйство, те двое подошли к девушке. Подняли её на руках, поднесли к лежащему.  Надели её, второй подошёл к голове и, изготовившись. Всунул в рот ей своё хозяйство, а руки подвёл вниз, чтоб шевелила мошонку, третий подошёл сзади, окунул своего дружка в стакан с маслом и с силой развёл ягодицы и прислонил к сжатым, шевелящимся от страха, губам задницы. Видимо старший охранник из компании, махнул рукой, и те начали делать свои дела. Девушка забилась, застонала и старалась ногами оттолкнуть заднего насильника. Старший подал, видимо, команду и трое свободных в очереди подошли. Двое завели ей ноги под топчан и там их привязали за ножки топчана, третий  взял её руки, вставил в петлю брючного ремня и натянул, а потом привязал к изголовью. Она биться не могла и лишь вздрагивала всем телом. Но освободиться и уменьшить свои мучения она уже не могла. Я скрежетал зубами и до онемения сжал кулаки. Душа рвалась помочь, но сознание говорило, что я не только не помогу ей, а ещё и сам окажусь на её месте. Судьба у каждого своя. Я насчитал там двенадцать извергов, они были в военной форме, но без погон и головных уборов. Видимо арестанты из штрафной роты, а может быть перебежчики с нашей стороны. Они гоготали и что-то говорили по-своему, указывая на распятую русскую девушку, и с нетерпением ждали своей очереди.
Я онемел и в бессилии опустился на пол, прислонившись спиной и затылком к холодной кирпичной стене.
               
                ----------------
Лошадь Паникахи стала переступать и дёргать  вожжи, просясь перейти от стены к траве.
       - Ну, ладно, оставайся, поеду я, а то уж давно тут говорим, солнце за обед  свернуло, - произнёс Паникаха. Он подобрал вожжи и проговорил:
        - Ну, милая, пошли к себе, посмотрим, что там сын наработал.
        - Я с тобой доеду к реке. Посмотрю, где там моя Рыжуха пасётся.
        - Но, но, поехали, - задёргал вожжами гость, и они поехали под уклон по тропинке к основной наезженной дороге.
       Внизу, у реки лошади  Иван не увидел, и он доехал с другом до следующего лога. И только тут рассмотрел свою лошадь, что паслась под сивром, высоко на горе. И попрощавшись с другом, Иван полез  на крутой склон, иногда хватаясь руками за вершины мелкого кустарника. Уставший и потный Иван дошёл до лошади и хотел уже садиться верхом, как увидел поляну, покрытую сплошной пеленой, ярко – жёлтых цветов. Это были, в полном расцвете, Огоньки. Он подошёл к ним и стал рвать. Нарвал их очень много, он поднял левой рукой подол рубахи и стал туда их складывать. Потом взобрался с трудом на спину Рыжухи и тихонько поехал косогором к своей заимке.
      Подъехал к избушке и сразу заметил, что из трубы шёл дым. Мария, выхлопав половик, ушла внутрь: она спешила, и не заметила, как подъехал Иван. Он вошёл в избу с охапкой цветов, от удивления не сразу заговорил: внутри вся изба была побелена, и сияла, издавала приятный запах свежей извести, глиняный пол был выметен и выровнен, и блестел желтизной, печь была местами подштукатурена и тоже вся выбелена. У окна стояло ведро, наполовину наполненное водой. Удивлённый и радостный Иван заговорил:
        - Маша, посмотри, какую я красоту тебе принёс.
Она подошла к Ивану, обняла за шею и через цветы, стала целовать его лицо. Потом проговорила ласково и тихо:
        - А я тебе вот тут, какую красоту сделала. Ставь вот в ведро цветы.
Иван прошёл и опустил охапку Огоньков в ведро, многие не вместились и осыпались на пол. Маша подобрала и положила их на стол. Тут же стояла чашка с картофельным пюре, в центре стояла деревянная толкушка. Мария взяла её и стала облизывать и обсасывать, а потом стала пропускать глубоко в рот. Иван заметил это и спросил:
           - А это, ты, зачем?
           - Тренируюсь, - только и ответила Мария.
У Ивана пробежала тревожная мысль: - «Она, что, слышала наш разговор или знала это наперёд»? Потом спросил:
          - Мария, а ты откуда знаешь про это? – произнёс Иван дрожащим голосом, в предчувствии чего-то неожиданного, другого, необычного…
    - Когда трубу и потолок над печкой белила, отдушину открыла и услышала ваш разговор. Дай, думаю, послушаю, о чём мужики меж собой говорят? У баб много всяких разговоров, а у мужиков только об одном: о бабах. Ни о здоровье, ни о детях, ни о скотине, а только одно на уме.
       - Да, уж видно, так оно и есть, - ответил Иван и продолжил:
       - На белье – то прошло, или всё ещё есть?
       - Прошло, Ванюшенька. Только, что я подумала? Сегодня суббота. Дай я тебя помою, а заодно и посмотрю, что там у тебя за «хозяйство» такое?
        - Как? – дрожащим голосом прошептал Иван.
Мария поставила широкое деревянное корыто из под стирки белья, налила  горячей воды, разбавила, опустила руку, рука терпела, подошла к Ивану.
         - Вань, я всё время мыла твоих дочерей, и сестру парила в бане, а вот ребят не мыла. Дай тебя помою. Она дрожащими руками сняла с него рубашку, погладила по его рёбрам ладонями, спустила штаны, Иван переступил из штанов, и Мария подвела его к корыту, он наступил ногами в воду. Мария стала пригоршнями поднимать воду и лить на голову Ивана, потом взяла мыло и стала намыливать голову, которая вскоре покрылась сплошной пеленой пены, Иван зажмурился. Она стала намыливать ему руки, бока, грудь, живот. Потом остановилась и стала внимательно рассматривать его «дружка». Вздохнула и, ополоснув руки, сложила ладони лодочкой и подвела под «дружка», приподняла и подула на головку, та зашевелилась, и он весь напрягся и приподнялся. Она  обхватила одной ладонью, потом второй и ещё оставалось свободным конец на целую ладонь. Она приблизилась и полизала языком головку. Он затрепетал в её ладонях, а Иван задрыгал всем корпусом. Иван, не открывая глаз, и не освобождаясь от мыльной пены, взял Марию за голову и нежно и с трепетом прижал к себе. Она стала нежно лизать языком и присасывать. А самой подумалось: - «Ну, это же только третья часть, а что если убрать ладони? Можно ведь и задохнуться. Ай, да ладно, что будет, то и ладно». И она убрала сначала одну ладонь, «дружок» вошёл под самое нёбо, потом убрала и вторую ладонь, тут отметила, что у сжатых ладоней сходились только большой и указательный пальцы. Недаром он так плотно входил в её и доходил до дна, и там в это время вспыхивал огонь, а что тут будет. Она опустила и вторую ладонь и обхватила его ягодицы, ухватила пальцами и стала потихоньку приближаться. Иван почувствовал, что дальше «дружка» проталкивать опасно, можно заткнуть гортань и задушить Марию. Но та не сопротивлялась и не отстраняла, а наоборот активнее заработала языком и перевела одну ладонь под мошонку и стала нежно шевелить пальцами. Он тихонько и осторожно подался корпусом вперёд и почувствовал, как головка вошла под кадык в гортань. В голове пульсировала мысль, что нельзя долго там его держать, может случиться плохое, и он резко выдернул головку из губ. Мария глубоко вздохнула, набрала полную грудь воздуха и сама подалась навстречу, и стала импульсивно покачивать головой. Как только кончался воздух, она отстраняла голову и вновь набирала в грудь воздуху, начинала кивать головой. И в какой – то момент, не в силах сдержать себя, он прижал её голову к себе, замер, потом впрыснул весь запас своей энергии в глотку; она быстро сглотнула и часто задышала носом. Через какое – то мгновение Иван отстранился, освободил «дружка» и присел на корточки в воду: стал смывать мыльную пену с головы и с лица. Потом притянул Марию к себе, ухватил губами её шею, и стал страстно и долго сосать  бьющуюся жилку на шее. Поток крови уменьшился, и в мозг, и голова у Марии помутнела. Она непроизвольно присела на пол, вытянула ноги и упала на пол всем телом. Иван вскрикнул:
       - Ох, что с тобой! Манечка, Марусечка, что с тобой, тебе плохо? Он вылез из корыта, наспех обтёрся и стал тормошить Марию. Та открыла глаза. Глубоко вздохнула и зашевелила головой и стала ловить Ивана руками. Тот остановился в её коленях, а сам стоял на своих коленях и, успокоившись, что всё прошло. Стал присматриваться на её хозяйство. Та произнесла:
       - Ух, вот и всё прошло. Наелась, наверное, на всю жизнь.
Иван откликнулся:
        - На всю жизнь этого не наедаются. Надо ежедневно потреблять. Как воду и хлеб.
        - А как же я до этого только жила?
        - Это, пока вкус не понимала. Аппетит приходит во время еды. А как покушаешь, так тогда, только и давай. Вон быки меж собой из-за этой «подружки» до увечья бьются.
Мария обхватила ступнями талию Ивана и привлекла к себе, тот немного затормозил и, откинув халат и разведя колени, стал присматриваться к её «хозяйству».
      Солнце, выйдя из-за угла избы, заглянуло внутрь. Засияло, затрепетало, заблестело и заиграло во всю свою щедрую и бесконечную мощь.
  Иван поставил колени Марии вверх и стал гладить её усики, губки и в середине.
        - О, а что это такое? Никак «Семён Иванович» у тебя есть.
Он потрогал его пальцами, тот затрепетал и задрожал. Удивлённый таким видением, впервые в жизни, он припал к нему губами и стал сосать как конфетку. Жаром наполнилась голова Марии, который потом стал опускаться в грудь, в бёдра и в саму «подружку», а та затрепетала, призывая к себе напарника.
       - Миленький мой, «поплавочек», Ванюша, залазь быстрей. Мне так охота, мне…о, ох, Ванюша, - простонала Мария. И, взяв Ивана за голову, потащила на себя.
           - Вот так, быстрей. Так, так, мамочка, Ванюша, мой родненький, давай, давай! – стонала Мария.
Иван привык к возгласам Марии, к её экстазу, её огню и нетерпеливости, и страсти, и уже не думал, что ей от этого плохо. Напротив его это увлекало и приводило в неописуемый восторг и азарт. Потом они сделали ещё два захода и тут  же, на половике попадали и заснули.
       Когда проснулись, Мария заговорила:
       - А, что, Вань, я сегодня, что-то иначе  тебя чувствовать стала. И тело всё отозвалось по-другому. Никак забеременею. Мне ребёночка хочется. У вас вон сколько, а у меня нет ни одного.
        - Будет, будет, не беспокойся, этого добра, сколько желаешь - настругаем,
вот только думать надо, как вырастить, да прокормить  их надо будет. Если тело твоё по-другому стало ощущать, чем прежде, значит, прицепилось, - успокаивал её Иван.
       - Дай - то бог, - отозвалась Мария, поднявшись, стала прибирать в комнате. Иван вышел во двор, а через пять минут постучал пальцами в стекло окна и крикнул:
         - Маня, выходи: вон на берёзах сидят три пчелиных роя, иди, помоги огрести их.
   Мария согласно отозвалась и вышла к Ивану, а тот взял лестницу и пошёл к берёзе, на которой сидел успокоившийся рой. Рядом на другой берёзе ещё не успокоился; шумел и кружился второй рой, третий сидел на низкорослом кустарнике возле выступавшей скалы. Они собрали все рои и в роевнях отнесли в омшаник на ночь. Затушили дымарь, и присели на лавочку возле избы.
      - Что я думаю, Маруся? – проговорил Иван, смотря вдоль лога по косогору на вершину, - а, что если, в самом деле, понесёшь, и родишь. А где и как жить будешь?
        - Да тут, наверное, останусь, не понесу же дитёночка в  землянку.
        - Тут нельзя: Ириша как поправится, то вернётся. А тебе, я думаю, избёнку надо сделать. А сейчас, думаю, можно лес пилить и на Рыжухе свозить вот сюда в ограду. Что скажешь, Маша?
         - А, что я скажу? Только молиться на тебя буду, да бога просить, чтоб дал тебе здоровья.
         - Ну, если так, то давай сейчас и поедем. Вон видишь, на вершине три сосны стоят, такие красавицы, две рядышком, одна чуть в сторонке. Мы их спилим и свезём на Рыжухе в ограду.
        Вскоре они собрались и вышли на вершину к трём соснам, ведя в поводу свою лошадь. Подошли и стали пилить. А когда одна упала, Иван велел Марии обрубать сучья, а сам принялся рубить другую. А когда свалилась и та, то Иван привязал  верёвкой ствол сосны, и Мария повела Рыжуху под гору. На этот день они привезли и вторую сосну,  а за третьей ездили на следующий день.
В течение десяти дней они срубали уже прямые и толстые осины, свезли их к избе. Потом сняли с их кору, укрыли травой, чтоб от солнца они не лопались.
И хотя сильных позывов у Марии к Ивану не было, но жажда иметь и наслаждаться жизнью и любовью и близостью мужика, его энергией и лаской влекли её к нему с неослабной силой, и она не отходила от Ивана на ночь ни на шаг. А когда заметила, что Иван стал немного сдавать в темпах и количестве заходов за ночь, решила пожалеть его физически, но чтобы это не отражалось на их любовных играх. Она вставала утром рано, и пока Иван спал, она сама управлялась со свиньями и с телятами, приводила и Рыжуху с горы к избе. Успевала приготовить и завтрак. А когда замечала, что Иван просыпался, и начинал потягиваться в постели, она подходила к нему, гладила по лицу и животу, возбуждала его страсть и желание, и со смехом запрыгивала к нему под одеяло. Она не знала когда приедет Ириша, но сердцем чувствовала, что это должно совершиться и её радости придёт конец. Она иногда думала, - А, что если бы Ириша не приехала сюда совсем, и тогда бы её Иван достался бы ей. И счастье, женское счастье и женская радость, и постоянная возбудимость её «подружки» находила бы удовлетворение, тушила бы жар и нестерпимый огонь внутри у неё. Почему этого не было до встречи и близости с Иваном, почему это только сейчас так разгорелось? Это, что у всех баб так, или только у неё. И есть ли другие бабы с такой возбудимостью? И что же она будет делать со своей «подружкой» как только Иван отстраниться от неё, и уйдёт к Ирише? Она не представляла себе выхода и не знала, как потом дальше жить и что делать? Ох, а как же одинокие бабы живут, и что они приспосабливают и какой выход находят. И она с большей яростью прилипала к Ивану, и делала всё по хозяйству одна по ранним утрам и поздним вечерам, да и днём давала Ивану выспаться, а сама старалась делать и свои и его работы. И только  ночь была в её распоряжении владеть Иваном: ласкала, целовала, постоянно держалась руками за его «дружка» и не могла насытиться вдоволь, так, чтобы было неохота. Охота была всегда и постоянно её беспокоила и звала в драку за своё короткое счастье. Возможно, она не так бы это переносила и переживала, если бы знала, что Иван её будет с ней постоянно. Но сознание, и страх потерять его вызывал у Марии постоянную потребность и влечение к нему, к его телу, к его дыханию, к его блестящему взгляду и жарким поцелуям. Разгоревшийся пожар в её теле было невозможно затушить, кроме как Ивановым «дружком». Ни постоянная физическая работа за двоих, ни ополаскивание в холодном роднике по утрам и днём, и вечером, ничто не приносило успокоения её душе и телу. Казалось, что накопленная в организме энергия за неполных сорок лет, вспыхнула разом и в полном объёме. А, что же делать потом? Не один раз она задавала себе этот вопрос. И не находила ответа. А потом решилась спросить об этом Ивана:
      - Ваня, а что ж я буду делать со своей подружкой», как Ириша сюда вернётся?
      - Пусть приходит, я же тут остаюсь.
      - Так стыдно же при ней с тобой жить?
      - Стыд не дым, глаза не выест. Так и будем встречаться, места много, вон, сколько гор кругом. Не обязательно на глаза лезть. Да, если ты и впрямь понесла, то тебе после этого, потребность уменьшится. Так что раньше времени нечего слёзы лить. Жизнь покажет, было бы здоровье и охота у обоих. Хватит, поди, ума, как поступить. Да и сейчас не теряй времени даром, занимайся им нежнее, и чаще. Мне с тобой тоже очень нравится: горячая ты и такая нежная, так бы весь в тебя и вылился. И сидел бы внутри. Да как суслик из норки посматривал бы на солнышко.
 Мария захохотала и ещё крепче стала тискать в руках неиссякаемого Ивана.
     Перед сенокосом приехал отец и мать Ивана. Осмотрели травостой на своих делянах, трава была густая и высокая, вся в цвету, и самое главное, на что обратил отец внимание, это то, что трава не полегла, а значит, косить её будет легко и податно и сбор сена будет богатый. Они вернулись с делянок и, присев на лавочку у избы, стали планировать и советоваться, с какого участка начинать косить и когда. Потом отец заметил привезенный Иваном лес и, узнав, что это на избу для Марии, он очень похвалил Ивана и сам был рад такой хозяйственной задумке сына. Он запряг лошадь и отправил жену в село, чтобы завтра рано утром старшие ребята с топорами приехали сюда.
    Встретив своих внуков, дед Фёдор стал их поучать, когда они распрягли лошадь, и подошли к штабелю брёвен:
      - Я буду замерять, вы будете опиливать брёвна нужной длины, потом я стану чертить, а вы будете вырубать пазы, я вам вот один паз покажу, как нужно делать, а остальные вы будете рубить сами. Смотришь к сенокосу сруб – то и срубим. Нас с вами же целая артель, нанимать чужих мужиков нам не потребуется: мы с Иваном двое вот эту избу поставили за осень. А такой артелью мы до покоса управимся, а Мария на Рыжухе с девчонками поедет вон за тот перевал мох драть: нам три телеги потребуется его. Они тут же приступили к выполнению задуманного. Ириша осталась дома в селе с младшими детьми, управлялась с домашним хозяйством. А от посещения к лекарке всё ещё не могла прийти в себя; то шла порой кровь низом, то при перемене погоды кружилась голова, то по утрам в голове стоял шум, и было больно опускать и поднимать голову, порой она кругом шла, и её кидало из стороны в сторону. Но как бы то ни было, а в деревне болеть некогда, особенно женщине: работа и забота - круглые сутки, поэтому Ириша и приучала младших дочерей к домашней работе. И если они не могли пока прясть на пряхе и на веретене, то сматывать в клубки пряжу могли все. Потом их сматывали в полумотки. А когда она с большим усилием установила ткацкий стан и начала помаленьку ткать, как девочки наперебой стали проситься ткать тоже самим. А уж трое мальчиков она не выпускала из пригонов, доглядывала, заставляла чистить у скота. Поить скот, гоняя их на реку, это было не сложно, только утром рано вставать было им трудно, и она сама с усилием доила коров и выгоняла в лог пастись. А уж днём, да с птицей они с удовольствием управлялись. А в огороде выращивать картофель и бахчи это уж они сами считали своей первейшей обязанностью. Ни днём, ни вечерами дети никуда не бегали, их самих было много и с удовольствием играли в ограде, если когда время свободное было, и в лапту, и в мячик, и в клёп играли с увлечением. Ириша стала учить девочек шить куклам платья и прочее бельё. Это всё в скором времени им пригодилось шить уже для себя.  Они росли - трудолюбивыми, и знающими, и понимающими детьми. Мальчишки научились починять обувь и одежду, что обычно делал их отец и дед. И когда Ириша, уставшая от работы и от болячек, ложилась на деревянную кровать, то подолгу смотрела на детей и подавала замечания, как и что правильно делать, порой подзывала к себе и, посмотрев на сделанную работу, гладила ребёнка по голове, целовала и хвалила. Она это делала по очереди каждого ребёнка, она понимала, что хвалить одного и того же часто нельзя, отобьёшь охоту работать другим. А так все росли с одинаковым настроением. Ириша помнила свою семью, свою мать, отца, их  детей тоже в семье было много и всех их родители научили всем делам сельской жизни. Все её братья и сёстры живут тут же в селе  своими семьями: не бедствуют, не голодуют, не побираются. Ирише очень хотелось, чтобы и её девять детей тоже жили как все нормальные люди, своими семьями и сытыми, и обутыми, и одетыми. Спасибо, конечно и свекрови Татьяне и свёкру Фёдору за их понимание её желаний, хотя это было не только её желание, это был такой их уклад и понимание жизни. Они часто указывали молодым и детям на скот и зверушек, вот, мол, смотрите, как они ухаживают и заботятся о своих детях.
 Иногда, проснувшись среди ночи, Ириша вспоминала своего Ивана и Марию,- «Как они там? Что у них, получилось ли что или букой смотрят друг на друга. Но если бы не сошлись, то Иван теперь уж много раз прибегал бы к ней. Или к кому ни будь из соседок. Но пока ни кто мне говорил и не сплетничал и не подсмеивался над Иваном и надо мной. Видимо там сложилось всё по порядку. Эх, как бы хотелось подглядеть за ними, как у них? Довольные  ли друг другом? Или просто по большой необходимости живут, вроде как податься некуда? Эх, посмотреть бы сейчас на Марию, какая она стала? Поговорить бы с ней по секретным делам. Как она его переносит, доволен ли он ей?»
    И вот однажды к концу сенокоса Мария приехала на Рыжухе, впряжённой в телегу к Ирише. Дети с криком и радостью кинулись встречать тётю Машу и стали сами распрягать лошадь. А Маша вынула из телеги два деревянных ведра полные ягод клубники и смородины, занесла в дом и, поставив вёдра на лавку у стола, обнялась с Иришей, что смотрела на её приезд из окна.
     - Ну, что, сестрёнка, как ты тут одна справляешься с домашностью? Как себя – то чувствуешь. Может к Вани охота, заскучала, поди? Давай рассказывай?
       -Что-то нетерпеливая ты стала, всё тебе сразу покажи и расскажи,- отозвалась с интересом Ириша, разглядывая сестру,  добавила, - вот давай с ягодами определимся и к тебе в землянку сходим, там и поговорим, что тут при детях говорить, им рано ещё про то слушать, узнают в своё время.
       - Ну, давай, что с ними делать? – согласно отозвалась Мария, с не меньшим интересом смотрела на сестру.
         - Смородину мы тут набрали много, эту надо на крышу рассыпать, пусть сохнет, клубнику давай сварим, у меня немного сахару есть. Иди в ограду, вымой котёл и разведи огонь и засыпь в котёл ягоды, пусть варятся, скажи девчонкам, пусть присмотрят за огнём.
Мария вышла и стала готовить очаг. Подошли племянники и стали помогать ей.            
Она оставила их и пошла в избу к Ирише. Потом они вышли и тихонько пошли в ограду к Марии. Здесь всё было прибрано и ухожено, в огороде всё росло, и было чисто прополото. Мария с благодарностью посмотрела на сестру, мол, твоя это забота. Зашли в землянку, здесь стоял густой аромат, везде висели пучки мяты, веток берёзы, смородины, и других пахучих трав, и цветов. Заметив удивлённый взгляд и радостную улыбку на лице Марии, Ириша пояснила:
     - Я сюда двух дочек переселила, они всё тут управляются. А я с остальными дома воюю.
       - Вижу, вижу, сестрёнка, какая ты молодчина у меня. Ох, и спасибо тебе за всё!  За всё, за всё! – добавила она с глубоким намёком на  секретную и одухотворённую тему. Ей так хотелось поделиться своей радостью, но самой как-то было неудобно начинать, и она ждала вопросы сестры. Ириша это почувствовала и спросила:
         - Ну, говори, Маша. Как ты там с Иваном-то, не отнимешь, поди, его у меня совсем? А то ведь, мужики то они какие? Все прилипчивые, особенно мой Ваня, ну ему только дай. Кушать не сядет, а это подай, да и только.
     - Ох, Ириша, миленькая, какая ты счастливая, что у тебя такой Ваня есть. Не отниму я его у тебя, но с ним мне так хорошо, что и слов нет, как высказать.
     - Живи, живи, сестрица, мне пока не до него, что-то никак не поправлюсь. Не знаю, что бы я и делала, если бы не ты. И отказать жалко, и мне никак невозможно, хожу и то с трудом. Пропала бы совсем, если бы не дети, всё в доме и в ограде делают, я только коров дою, да за ними присматриваю. Ну а как у тебя то самочувствие, как он?- поясняя и одновременно спрашивая, говорила Ириша, внимательно присматриваясь в лицо и на живот Марии.
     - А, что говорить – то? Поначалу стеснялась, а потом в азарт вошла и хорошо то, как стало. Я же до него мужиков не знала, девушкой к нему пришла. А у него такой «дружок» хороший, такой ладный и богатый, ну просто прелесть. Первый раз было больно, а потом привыкла. Он такой огонь во мне распалил, ну как пожар на горе. Когда горы горят. А сейчас и сама всё к нему прижимаюсь и тянет меня к нему, что спасу нет. А ты-то как с ним жила?
      - Я тяги к мужикам не имею, ну и отказывать Ивану не могла, неудобно, как -то, муж же. А как откажи раз, другой, глядишь, и на сторону поглядывать станет. Потому и соглашалась постоянно, вон, сколько настрогали с ним. Редко когда через два года, а то, что ни год, то понесла. А ты то как?
      - Иришенька, миленькая сестричка, понесла и я. Вот приехала с тобой посоветоваться, как себя вести и как с Иваном обходиться теперь? Допускать ли его или избегать? Если избегать, то я не знаю, что с собою и делать, меня так тянет к нему, что просто сил ни каких нет. Вот дай его и только, чтоб каждый день было, а то и два и три раза. Хорошо, что он такой дюжкой, да богатый: так плотно входит и до самого дна достаёт. А у меня жар начинается, и трясусь вся, и пуще охота приходит. Надо бы и второй и третий раз, да боюсь, тяжело будет ему. А он возьми, да и откажись от меня, что я тогда буду делать?
Скажи сестрёнка, что делать, как себя держать, и как сдерживать?
Ириша слушала сестру и радовалась за неё и была довольна тем, что так всё удачно сложилось: и тогда, когда она упрашивала Марию идти к Ивану. И теперь, когда у неё всё хорошо складывается. А что пожар разгорелся, так это тоже хорошо. Ну, как холодная баба попадётся, скука с ней и скандалы ежедневные. Она сама не была такой горячей, но никогда Ивану не отказывала, берегла и жалела и надеялась. Что он никуда, ни к кому не пойдёт. А от Марии и подавно не будет засматриваться на прохожих и соседок. Силы то не бесконечные, хоть бы на свою бабу их хватило. 
         - Что я могу тебе сказать, Маш?  Я рада, что у вас всё так хорошо сложилось, что вы так прекрасно сдружились и подошли своим «хозяйством» как нельзя лучше. А что сдерживать себя собираешься, то это зря, ешь, пока аппетит есть, и то, что Бог дал. Я до самых родов ему ни разу не отказывала, а тебе – то что? Только первым, вижу, обзаводишься, о чём беспокоиться, чего стесняться: если силёнок будет мало, сам не полезет. А вообще – то много зависит и от тебя, как ты с ним будешь обращаться, коль надо сама к нему лезь в ширинку – то. Мужик никогда не будет сердиться за это. А вообще – то, как оно есть на самом деле? Если ты мужик, то будь добр исполняй свою обязанность в полной мере. Чего в кошки мышки играть. Знал что делал, когда сватался, да когда целку ломал. Не тушуйся, Маш, не скромничай.
         - Ну, а ты – то как, Ириш? – спросила Мария, внимательно присматриваясь в бледное лицо сестры.
         - Я, что-то залежалась долго. Видимо ещё не скоро  годной для Ивана стану. Что-то лекарка не то сделала. Выкидыш получился, мальчик был, а вот сама что-то захандрила. И голова часто кружиться стала. Ты уж терпи, Маш, не бросай Ивана. А то, как оторвёшься ты, а он ко мне, а мне нельзя, он и побежит как кобель по селу дырку искать. Им кобелям хоть кто, лишь бы дала, - Ириша почувствовала, что она ненароком сказала лишнее и замолчала. Потом протянула руку и погладила живот у Марии и добавила. Для смягчения лишних слов:
      - Всё хорошо будет, Мария, у тебя и ребёночек обозначился, дай – то Бог, чтобы всё было хорошо. А Вани не отказывай и себя не сдерживай, это счастье не на сто лет дано, не заметишь, как счастье кончится: пролетит как птица, промелькнёт лето и наступит осень, а там и зима, со своими нуждами и заботами, да и как здоровье ещё сохранится. Всё ходи, не сиди на месте, работай и работай, только тяжёлое не поднимай, может выкидыш получиться. Ну, там мешки не поднимай, по два ведра воды не носи. Ну, да там с тобой наша свекровь живёт, мама Таня. С ней советуйся, не стесняйся, хотя она и сама тебе будет подсказывать, она, видимо уж заметила твою поправку?
        - Конечно, заметила. Правда ничего не сказала, но я то вижу, каким глазом она глядит на меня иногда, но помалкивает, - отозвалась Мария.
        - Ну, вот и хорошо. Что надо она сама тебе скажет, что надо делать, а чего нельзя.
        - Ну, да ладно, кажется, всё переговорили. Только Иван наказал вымыть и привезти на заимок два деревянных напола, будем пробовать мёд вырезать и выжимать, пока там все вместе. Покос заканчивается уже, хорошо накосили сена, много получилось, хватит на зиму. Вот как с мёдом управимся, будем сруб перевозить и ставить вот тут рядом с землянкой моей, эту нарушать не будем, пригодится ещё на что нибудь.
      - Ну, да пошли, наполы в погребе стоят, вытаскивать их надо, да кипятком запарить и вычистить. Ты когда собираешься возвращаться?
      - А вот как выпарим, так и поеду, к ночи велели вернуться. Наказали соли прихватить, у меня тут была соль, я свою возьму. Сошли Ивану бельё, то на нём сильно износилось, всё время в работе, в поту постоянно.
        -Да должно быть, как же ещё могло - то и быть иначе с молодой женой. Конечно в поту, - Ириша засмеялась и нежно погладила сестру по животу, та в ответ обняла её за шею, поцеловала и тоже тихо и довольная засмеялась.
     Уже поздно к ночи, Мария вернулась на заимок. Её встретила первой Жулька за оградой и залаяла, и завиляла хвостом. Полная луна освещала горы и долину, и было видно как днём. Из трубы шёл дым, это Баба Таня топила печь, чтоб за ночь испечь хлеб, она пекла его через каждые два дня, вон какая артель, да работают без разгиба. Слышно было, как стучали топоры на срубе избы, Иван с отцом и с сыновьями тесали и подгоняли стропила на крыше. Дверной и оконные проёмы тёмными глазами смотрели на луну. Племянницы собирали щепу вокруг сруба и таскали под навес возле избы, они – то и заметили приезд тёти Маши и с радостью побежали встречать и помогать распрягать лошадь, а потом отвели её за ограду и, спутав, пустили пастись на косогор. На стене избы были прибиты шкуры сурков и барсуков, которых Иван ловил в Сурчином логу и использовал их мясо в пищу. Ребята ежедневно по вечерам ходили на реку  и проверяли кубари. В этом году было много рыбы, особенно был богат улов на хариуса. Свекровь тоже вышла встречать Марию и помогла ей снять наполы с телеги и занесли их под навес, перевернув их вверх дном, чтобы не засорились.
Вскоре сошли на землю и мужики и стали расспрашивать Марию, что там и как. Мария рассказала всё, что ей говорила Ириша,  и что видела она сама. Дед Фёдор удовлетворённо проговорил:
      - Ну, и слава Богу, что всё в порядке. Мы вот тоже сегодня закончили с крышей. Завтра все бабы поедете осоку жать и в снопы небольшие вязать, пусть подсохнут, а потом как сруб перевезём, то и крышу накроем осокой: в этом году не управиться тёс напилить для крыши, на тот год напилим и накроем. За зиму надо лесу навозить и приготовить пиловочный стан.
Все согласно кивали головами, потому как понимали, что это так и надо делать.
Потом все зашли в избу и стали ужинать, после чего все разошлись по своим местам на ночлег. Татьяна пошептала Фёдору, когда остальные разошлись:
      - Мария – то смотри, как изменилась – то. Нешто суразёнка понесла. 
     - Какого суразёнка ещё? Все они наши. А если это и так, то Ванюха - то наш мужик не промах.
Татьяна согласно покивала головой и осталась довольна тем, что Фёдор сказал, то чего ей тоже так хотелось сказать.
Иван, не приглядываясь к взглядам и словам своих родичей, уходил ночевать в омшаник с Марией, и продолжали жить райской земной счастливой жизнью. Он тоже стал задумываться о том, что это должно вскоре закончиться. Вернётся Ириша и тогда Мария останется на второй план, а ему этого так не хотелось. Ему иногда приходила мысль в голову: - «Вот приедет Ириша, он их положит рядом, а сам заберётся к ним в середину, и будет обнимать сразу обоих и целовать их обоих и с одной на другую перескакивать. А потом одумывался и возражал сам себе, что это всего – на всего лишь его глупая мечта, такого дела ни одна жена не позволит. Придётся очередь устанавливать. Раз с одной, другой раз с другой, а можно ли так? Да и получится ли так жить? А потом одумывался и говорил сам  себе: - «Поживём, увидим».
   А наутро; управившись со скотом и позавтракав, Фёдор распределил, кому что делать. Сам с Иваном пошли разводить дымарь, а потом, надев на голову лицевые сетки, пошли на пасеку. Это была самая любимая работа Ивана. Он хоть и знал и умел все дела делать на пасеке, но всё ещё внимательно следил за каждым шагом и словом отца. Медосбор был богатый, колоды были затасканы мёдом под самую голову. Пчёлы продолжали носить мёд и не досаждали мужикам, которые вскрывали окна ульёв и вырезали соты с мёдом. Стараясь оставить ту часть сотов, где находилась запечатанная и открытая детка, потом закрывали окна, замазывали пазы глиной и относили мёдовые вырезки в избу. Тут Мария с Татьяной и со старшими внуками отжимали мёд и сливали в деревянные «наполы»- десяти ведёрные бочки.  Три дня шла упорная и осторожная работа на пасеке. Заполнили всю посуду мёдом, а выжимки спустили в деревянные логуны на пиво. Часть выжимок перетопили на воск, и Татьяна в тот же вечер наделала много свечей.
 С наступлением августа Татьяна со всей женской ватагой стала собирать и солить овощи и на заимке, а потом приехала домой, и тут сделала всё, как положено и сколь было овощей.
   Дед Фёдор с Иваном, и с тремя внуками стали возить сруб из заимка в село. И когда люди только просыпались и выходили из домов на управку скота, дед Фёдор с своими мужиками уже возвращался с брёвнами. Полмесяца им потребовалось перевезти и поставить избу для Марии, поставили её рядом с землянкой. Покрыли избу пока снопами ранее заготовленной осоки. Печь сделали битую из глины и на второй день её уже затопили.
        -Три месяца всех забот и работ нам потребовалось, чтобы построить избу и пустить дым, - подвёл итог сделанному Иван.
 Отец добавил:
       - Гуртом и батьку бить легче. Так что сынок никогда не отталкивайся от своих родичей. Не ленись им помочь, и они тебе помогут: одной крови – то.
 Ещё три дня они всей семьёй заготавливали чащу, двоили её и прибивали к стене, дранковали стены и потолок. Мария постоянно топила печь, чтоб стены насохли и приступили к обмазке стен и потолка глиняным раствором, смешанным с соломой. Потом дали стенам просохнуть стали затирать и уже на следующую неделю побелили всю избу. Все ходили. Любовались на свою работу и радовались. В знак этого решили сделать выходной день и сделали праздничный стол: закололи подсвинка, привезли с пасеки 15-литровый логушок с медовухой и стали обмывать избу Марии.
 В эту ночь Иван зашёл в свою избу ночевать, лёг на койку к Ирише, притихли, дождались, когда все успокоились, и Иван стал ласкать Иришу как прежде, но та отстранила его руку и прошептала:
     - Ваня, миленький мой, ну не знаю, что тебе и сказать, но мне – то никак нельзя этим делом заниматься. Лекарка говорит. Что нужно ещё полгода подождать. Не знаю, что и делать с тобой. Не будешь же ты между ног пропускать, ты привык, как положено и сколь хочется и на всю катушку, а мне ну никак нельзя. Что делать – то?
     - Ну, тогда и я не знаю, что сказать тебе, и что мне делать? – схитрил Иван, давая понять Ирине, что бы она сама сказала, чтобы сама решила, что и как делать. Чтоб потом скандала не было.
     - Что ж, иди пока к Марии, поночуй у неё пока не родила она, потом, глядишь, и я поправлюсь. Что ж иди, Вань, только меня не забывай. Утром пораньше приходи, чтоб дети не приметили, да разговоры, чтоб не пошли нехорошие. Поокуратней делайте, это небольшой грех, коль с согласия всё.
 Мария и не ожидала такого поворота дела и так обрадовалась приходу Ивана, что не могла оторваться от него всю ночь. Так в обнимку и спали, и целовала она его до самого утра, а утром отправила сама, выйдя в сени, прижалась к груди и держась за его «хозяйство» нежно и ласково перебирала пальцами и пыталась опуститься, чтобы поцеловать «дружка», но Иван отстранил её и проговорил:
        - Не будем больше так, ты теперь скоро матерью станешь и мне стыдно это с тобой делать. Если что;  давай стоя. Это не грех. Я тебя никогда, наверное, не наемся.
       - Я тоже. Какая – то ненасытная стала, хоть и беременная. А дальше – то как?
       - Ириша сказала, что ей нельзя ещё примерно с полгода и отправила меня к тебе опять. Так что буду на ночь к тебе прибегать, а утром домой. Сейчас вот пойду на гору за Рыжухой. Сегодня поедем с отцом смотреть, как там хлеба себя чувствуют. Сентябрь завтра наступает, жать пора, а там и молотить потребуется. Да вот, старший сын, заявил вчера, что хочет жениться. Я ему сказал, свадьбу будем играть, как хлеб уберём, и домой снопы свозим, а молотить придётся после свадьбы. Родни прибавиться, легче будет управиться с молотьбой.
 Мария проводила Ивана и вернулась в избу, осмотрела стены и потолок и всё не могла нарадоваться такой красивой игрушке как её изба. «Это тебе, Мария, не землянка, сказала вслух сама себе Мария. «Это настоящая изба, в ней можно смело зиму жить, не замёрзнешь. И весной не надо опасаться, что в половодье вода с горы в землянку не забежит, да не затопит тебя. А за что всё это досталось? Конечно, большое дело Ириша сделала, а вообще – то ей помогла, в большей степени, её «подружка». Какая ты у меня всё-таки молодец». Она протянула руку под подол, погладила по кудрям, провела ладонью по выпирающему животу, придержала, прислушалась, под ладонью шевелилось. У Марии ёкнуло сердце: - «Живой, мой миленький, скоро ли ты появишься на свет». Разговаривала она, будто перед ней находился он с, кем она беседовала. Но она хоть и предчувствовала, что там в ней живёт и шевелиться живое существо. Но она никак не могла ни поверить, ни догадаться, ни даже помыслить, что там живёт не один ребёнок.
     В октябре  женили старшего сына Ириши и Ивана. Гостей набралось тридцать три человека, не считая детворы. Ириша со свекровью, и старшими дочерьми угощали гостей. Мария сидела на краю последнего стола. Всё оберегалась, чтоб ни кто случайно не толкнул её, не повредил живот. Рядом с ней сидела младшенькая племянница Полина, прислонила голову на её живот как на подушку. Захмелевший Иван подошёл к Марии, взял дочку на руки, посадил себе на колени, посмотрел Марии в глаза и загадочно заговорил:
         - Маша, а ты не заметила, что у нас с тобой в жизни встречается часто число – три.
         - Как это, Вань?- прошептала с интересом и с тревогой Мария.
         - Как, как? Ты пришла ко мне на заимку на третий день после Ириши. Так. Потом ты принесла ко мне ворох жёлтых подснежников, а я видел во сне Деву Марию, а потом проснулся, и увидел тебя, и нас стало трое. Потом мы сработали двенадцать раз это четыре по три, а потом, меньше трёх заходов не было. Потом по - новомодному мы попробовали на первый день Троицы. Потом срубили три сосны на избу, и готовили с тобой лес, и сняли с него кору за тринадцать дней. Потом рубили сруб тридцать дней. Потом перевозили сруб в село, и ставили избу на мох, и покрыли её, и печь затопили, и на всё ушло тридцать дней. Огораживали тебе огород три дня. У тебя опоросились три свиньи в один день и принесли ровно по тринадцать поросят. После того как ты меня почувствовала как-то иначе, а значит, подцепила, прошло шесть месяцев, это дважды по три. Первый раз мы с тобой поймали сразу три роя на пасеке.
       - Ну, и к чему ты это?- с холодком в груди спросила Мария.
       - И сегодня я насчитал тридцать человек гостей у нас. Отцу с матерью в этом году исполнилось по шестьдесят три года. Да и год у нас сейчас тридцать третий. Как ты думаешь, к чему это? Что нас может такое знаковое ожидать, что мы ждём, что нас всех ожидает?
    Мария пожала плечами, а Иван продолжал:
            - Как бы ты тройню не принесла. Очень большой тот раз у нас с тобой азарт был. Дал бы Бог, ещё бы так получилось.
            - А что, Вань, разве в другие раза не так что ни будь было?
            - Нет, всё время очень даже хорошо, но в то раз уж сильно жарко было. Даже и ты это почувствовала, и мне потом говорила. Помнишь же?
            - Да помню, как не помнить. Этого никак забыть нельзя. Я тобой до сих пор наесться не могу, всё тянет и тянет к тебе, спасу нет. А насчёт тройни, как ты нарекаешь, боязно, что-то мне, Вань, не знаю почему, а как вспомню, что рожать придётся, так в дрожь всю бросает. Лучше бы погодить ещё с годок. Я бы хоть наелась досыта. А то вот сижу тут, а в голове всё тебя вижу на мне, да в объятии, да «дружок» твой будто там шевелится. А рожать боязно, как не храбрись.
           - Крепись, атаманом будешь. Я тебе трёх дочерей своих переселю, они тебе будут помогать с хозяйством, управляться, и за ребёнком или за ребёнками ухаживать. Они всё умеют делать по хозяйству. Пару коров дойных дадим, кобылу с жеребёнком. А свиней у тебя и своих хватит: поросята поднимутся, будут кушать, потом можно взрослых и продать, кое-что из тряпок купишь в городе. А птицы у тебя своей много. На поле мы и сами справимся, дома будешь работать, учи моих дочек ткать и вышивать, ты мастерица по этой части…
   Старики запели:
          - Когда б имел златые горы и реки полные вина, всё отдал бы за ласки взоры лишь ты б владела мной одна…
     Не стало слышно разговоров Ивана с Марией, о его мечтах и планах на будущее. Мария сидела, и не чувствовала под собой скамейки. Душа поднялась, и летала над застольем, и ей стало так хорошо, и приятно, что она не пропускала ни одного слова, и ни одного изменения выражения лица. Все его мечты она уже видела и хорошо представляла, как они осуществляются. Но это были мечты, а они…
    Да, этим им мечтам не суждено было сбыться. Сбылось лишь одно предсказание Ивана; Мария родила тройню на новый год, сына и две дочери, а остальное всё изменилось и перевернулось.
   Организовались колхозы: на пасеку к Ивану по весне привезли ещё несколько пчёлосемей, соединили с его пасекой и назвали пасеку колхозной, а Ивана назначили колхозным пасечником.
    В войну Ивана мобилизовали в труд армию, строить в городе завод, эвакуированный с запада. Пасеку передали Марии, и её детям. Потом дети подросли и пошли в школу учиться. Девочки были прилежные и старательные и на редкость умные. После школы их отправили в город учиться; одна училась на учителя, другая на врача. После учёбы им дали место работы в райцентре, они вышли замуж и там жили. Сын лето работал с матерью, зиму учился вместе с сёстрами. А после школы остался работать с матерью на пасеке. А когда подошло время его призвали в армию. Он там остался служить сверхсрочно. Там женился, завёл семью. А когда у него появился первенец, он приехал домой на побывку, а потом уговорил мать, и увёз её с собой нянчиться с сыном. Она там так и осталась, и в село больше не вернулась. О Марии многие забыли и не разговаривали, хотя в своё время она была у всего села на слуху. Только ближние соседи знавшие её, и её детей могли рассказать её историю вкратце, да пасека могла напомнить о её работе  на пасеке и жизни в селе. Много лет прошло с того времени. И вот уже и мы постарели, и случай только подвернулся, когда в памяти всплыли образы тех людей; я делал ревизию колхозным пасекам в эту осень и в этот день был на пасеке Петра Константиновича. После, как всё сделали, как положено, и я собрался ехать домой, решили посидеть в тени осинника возле омшаника. Говорили о болячках, о детях своих и внуках, о погоде, о политике. Потом я случайно спросил его:
     - Петь, а чей это лог и почему его называют Глушковым?
 Он поправил волосы на голове, и рассказал эту историю. Я долго не шевелился и внимательно слушал его неторопливый рассказ. Потом он положил мне свою руку на плечо и заключил:
       - Дед Иван пришёл из трудармии домой, но весной следующего года его мобилизовали в райцентр на строительства моста, а после моста на строительство здания деревянного клуба.
       - Да, да я помню эти случаи. Дело в том, что и мой отец там был. Он там звеньевой у них был. Там он и надорвался и пришёл пешком домой, а на третий день и его не стало, мне было десять лет,- добавил я, и стал слушать дальше.
  - Ну, вот дед Иван, приехал домой после строительства клуба и ещё с год работал на пасеке вот тут. Это его ещё омшаник стоит, ну мы его немного подремонтировали, а так стоит всё. Потом он заболел, и его отпустили домой, он всё в огороде дома копался со своей Иришей, а пасеку мне передали, вот я с тех пор и работаю тут; зимой в кочегарке, а летом вот тут. Да скоро тоже придётся бросать, уж семьдесят годков подходит, да вот всё сменщика не могут подобрать. Пятьдесят лет уж трудового стажа набралось, хватит наверно.
Природа тут хорошая; круглый год тихо в этом Глушковым логу. Это по имени деда Ивана назвали, он последний год сильно слух потерял; при разговоре всё переспрашивал; что, да как?
        - И что с ним случилось? – полюбопытствовал я. Я и сам не понял, зачем я задал этот вопрос, хотя ведь знал, что деда Ивана уж несколько лет как не стало.
         - Да давно он как помер, - ответил Пётр, а потом засмеялся задушевным смехом и ласково заключил свой рассказ:
         - А когда помер, - Пётр поднял глаза вверх и, потерев ладони, продолжил, - так бабы его три дня перемывали.
        - А это зачем же его надо было перемывать?
       - Одни придут, помоют, оденут, уложат на лавку, молитвы попоют. Приходят другие, смотрят и говорят, что не так, мол, помыли, надо перемыть, и начинают раздевать, моют по своему усмотрению, оденут, уложат на лавку и тоже молитвы петь начинают. После их приходит ещё третья партия женщин, и тоже высказывают неудовлетворение, и все одно и тоже, не чисто помыт, надо перемыть, и начинают раздевать, мыть, а сами всё «дружка» его гладят, прощаются, как и те, кто раньше мыл. Запомнился он им на всю жизнь. После войны много вдов было, а мужиков совсем мало осталось, а какие были и те третьего сорта, только и достоинство, что помочиться есть чем, и не больше, а дед Иван знаменитый был, многим он дарил жёлтые цветы, особенно по весне, когда расцветали наши Огоньки. Баба Ириша так и не поправилась окончательно, нет, нет, да сляжет, и не до Ивана ей было, а потому она сильно и не доглядывала за мужем. – «День давай дома работай, ну иногда и в колхозе кое-что сладить надо, это делай, а ко мне не лезь, а коль сильно приспичит, что до бабы, какой сбегать, так беги уж, с тебя не убудет, и я ворчать не стану. Как бы поздно, у какой ни задержался, а ночевать – то обязательно домой беги. Да на людях никогда никакой подругой не хвались. Вот, мол, я де был у такой – то, и она вот такая и такая. Вон Сенька раз - похвалился при всех, что к Нюрке ходил, и что она такая – то и такая – то. А Нюрку эту уже жених сватал, собирался свадьбу справить к осени, а тут слышит Сенькину похвальбу, да и нос в сторону. Давай другую  невесту подыскивать, ну, да и женился к осени, а Нюрка так и осталась вдовой».      
Иван слушался жены, так как знал; что жена говорит, то и остальные так же думают; пусть будет по их разумению, лишь бы не брыкались. А что вдове брыкаться, тоже человек живой, и, как всем, мужик требуется. Ириша пережила Ивана года на три. И каждую пасху ходила на кладбище яйца крашенные катать и поминки раздавать, так уж принято в селе, с испокон веку. Она удивилась в первый раз, когда пришла на могилу Ивана, то увидела, что холмик очищен от мусора, и у креста стояла консервная баночка с жёлтыми подснежниками. Второй раз она пришла на день похорон и заметила рядом с той баночкой, стояла литровая банка с водой и с ярко жёлтыми Огоньками. Она вздохнула, перекрестилась, покрошила хлеб на холмик для птиц, но цветы убирать не стала. Потом приходила летом часто к кресту Ивана, доливала воды в банку и до самых морозов, они будто пламя свечей светились и напоминали собой о человеке, которого многие помнили и любили.


                ЛОВИ  МОМЕНТ
                ---------------------
Филя после армии вернулся в своё село, но работать в колхоз не пошёл. Устроился продавцом в продуктовый магазин. Торговал утром и вечером до ночи; средь дня клиентов не было: все работали в колхозе и в организациях.
     Вчера вечером председатель сельпо привёз много продуктов и под заготовку шерсти привёз два велосипеда. Нужно было сдать в магазин по двадцать килограмм шерсти за каждый велосипед. На эту меру пошли, потому что срывался план заготовки овечьей шерсти.
     Первый велосипед купила почтальонка, и то с хитростью. У неё было всего две овцы, а с них двадцать килограмм не настрижёшь шерсти: так она пошла на хитрость; пошла по соседям и закупила по одному, два килограмма и принесла в магазин нужное количество и купила велосипед.
     Второй велосипед стоял за прилавком более полумесяца; никто не мог принести столько шерсти, а про опыт почтальонки никто и не распознал.
    Виктория Гончарова сегодня на работу не пошла, устроила себе выходной и решила прошвырнуться по селу и, конечно, по магазинам – попрадавать там свои глаза. Про велосипед она слышала, купить его ей очень хотелось, но, как и у всех, у неё такого количества шерсти не имелось.
     Между прочим, Виктория Гончарова была женщина замужняя, но детей не имела; и поэтому никогда не боялась забеременеть от случайных связей, которыми она себя не ограничивала – такой она была горячей породы. Она не обращала внимания на пересуды баб и родственников. На упрёки мужа реагировала незлобиво, без оправданий, но резонно:
      - Сделаешь «дитёночка», тогда брошу искать себе «дружка» по своему размеру.
Муж её сначала совестил, потом ругался, и, наконец, один раз побил; хотя слегка, для острастки. Но это её только обозлило, а не остановило, и она ещё откровеннее и открытей стала заниматься любовью и с теми, кто у неё просил, и с теми, кого она могла сманить на святой грех, и со знакомыми, и с прикомандированными мужиками. Она никем не брезговала, не отталкивала – лишь бы мужиком пахло. Особенно ей нравились солдаты, приезжавшие на побывку, или вернувшиеся совсем домой. Она никому не уступала место в этой очереди - кому достанется солдатик. Уважала она вернувшихся из тюрьмы мужиков. Эти мужики её устраивали больше всего. Они накидывались на неё как голодные собаки на кость. Сначала они выпрашивали сами у неё любовь, а когда уставали и сваливались сбоку её, она начинала сама их возбуждать. Особо ей нравилось самой залазить на мужика. Иногда, кто сильно ей нравился, она накидывала на «дружка» резинку, тот стоял долго, а она залазила сама сверху и «устирывала» его до посинения, и до тех пор, пока яйца не начинают пухнуть.
    У неё с собой всегда было что выпить, хотя сама пила мало. Из бутылки выпивала сто грамм, а остальное выпаивала «голодному» ухажёру. А когда тот «расписывался», она с ним делала, что хотела, и во что хотела. Любовник после этого не появлялся ей на глаза больше недели, а в это время Вера находила себе другого кавалера, свеженького, новенького партнёра. И всё повторялось с начала.
  А когда муж, прихватив её с пятью приезжими шоферами, сидевшими в очереди к ней, плюнул в их сторону, ударил об пыль дороги свою фуражку, ушёл домой. А наутро уволился из колхоза и переехал в другое село и там устроился в колхоз на работу, но жил один; бояться стал баб.
    Виктория осталась жить одна, и это её больше всего устраивало.
     Сегодня она пришла в магазин Филиппа, постояла, послушала, о чём люди говорят. Услышала сожалеющие речи про покупку велосипеда. Дождалась, когда все разошлись из магазина. И в голове созрел план добычи велосипеда, деньги на его покупку у ней были с собой, а насчёт шерсти она решила по своему, выставляя в большой игре самую большую ставку.
     Проводив взглядом последнего клиента, покинувшего магазин, Виктория подошла к подоконнику, взяла картонную вывеску «Обед», вышла и повесила на вывеску распорядка работы магазина, вернулась, накинула крючок на дверь, подошла к прилавку, заговорила загадочно и хитро:
        - А как же мне этот велосипед купить?- спросила она у Фили.
        - Как? Как и все. Неси шерсть, плати деньги и забирай, велик, - ответил продавец, как отвечал он любому любопытному покупателю.
        - Так, понятно. А какую же шерсть ты принимаешь? – допытывала она продавца.
        - А ты, что с луны свалилась? Шерсть, она и есть шерсть. Обычная овечья шерсть. Что тут не понятного?- заволновался Филипп, не подозревая. Что его стараются околпачить, и втягивать в авантюру.
        - Нет, нет, ты всё-таки конкретнее поясни, - строя глазки и улыбаясь играющей улыбкой, от которой никто не мог устоять и отказаться.
        - Ну, так слушай, мой дорогой покупатель, - занервничал Филипп.   - Принимаю я овечью шерсть; веснину, осеньшину, со старых и с молодых овец, с шаньшиловых овец, с грубошёрстных русской породы, шерсть прямую и с завитками, чёсанную и нечесаную.
           - Ну, вот теперь немного понятно, - произнесла она с удовольствием. Одной рукой подняла подол сарафана, а другой рукой провела по чёрным кудряшкам своей «подружки», - добавила:
            - А вот эта годится?
Филя растерялся, развёл руками, поерошил волосы на голове и, крадучись тихо подошёл к Вике и, нагнувшись в коленях, стал всматриваться в её хозяйство и шевелить одним пальцем по кудряшкам, заговорил с придыханием:
          - Постой, постой, моя козочка, моя ты курочка.  Какая, у тебя тут «кукушечка».  Дай посмотрю ладком качество твоей шерсти, и не завелась ли тут моль, и сколько её на вес наберётся, и хватит ли её на велосипед, - он хотел говорить без конца и края, но молча шевелил волосики на лобке и ниже её ненасытной и жаждущей «подружки».  Потом в заключение добавил:
          - Это первоклассная шерсть, и количество её ровно двадцать килограмм, - и подражая кавказцам, с которыми он служил в армии, закончил, - вах, вах, вах, хороша - то шерсть!
 Он поднял её за талию, посадил на прилавок, уложил на спину и, не отрываясь губами от ляжек, забрался к ней на прилавок.
Филя хоть и похаживал по бабам и девкам, но это были не регулярные встречи, и потому он был, что называется, при силе и при полном параде, и, как говорится,- «как солдат всегда в строю», и как пионер - «всегда готов». И тем более его возбуждали её милые и ласковые слова, - « Ой, молодец, ой, хорошо – то как». А когда он заканчивал и собирался слазить, она удерживала и шептала ему в ухо, - «Да, ты, не спеши слазить – то, может ещё разок получится». Он останавливался, замирал и чувствовал, как она пропускала нежные и тёплые ладони по его животу, бёдрам и начинала пальцами мять его «дружка», пока тот не поднимал головку и не начинал шевелиться и призывно искал встречи с её «подружкой».
Он не помнил, сколько сделал «рейсов», но когда она прошептала, что, мол, на этот раз хватит, и оставь силы до вечера, и я приду вечером в клуб после кино. И если аппетит появится, приходи в клубный парк под тополя. Я, мол, буду ждать тебя там. Но только с условием; я долго «ждать» не могу, и если опоздаешь или совсем не придёшь, я буду искать другого. Смотри, если, что». Филя повторял согласно одно и тоже:
       - Ладно, ладно, ладно!
Она соскочила с прилавка, одёрнула подол сарафана, отряхнулась как курица, положила деньги за велосипед на чашку весов, взяла велосипед и вышла на улицу.
   Вечером Филя хотел выпить для бодрости, но просчитался; лишнего поддал, и уснул, и проспал – и вечер, и кино, и тополя…
    Гончарова стояла у оградки клуба, и, пощелкав горсть семечек, проговорила с сожалением и досадой:
         - Эхма, сварился видать совсем, или лишку употребил спиртного, или я сильно перестаралась, утомила его видно? А, ничего с ним не сделается, оклемается, жив будет. Ладно, пойду, поищу на сегодня другого.  Она махнула перед собой рукой и, собравшись с духом, пошла по дорожке от клуба в свою сторону. Площадь была пустой.  Крыльцо школы освещалось уличным фонарём, и под его светом сидела компания пацанов. Перед ними стояла канистра с пивом, у стенки был прислонен мотоцикл. Видимо ездил кто-то из них за пивом в соседнее село. Парни по очереди наливали в капроновый стаканчик с надписью «услада» пиво и пили с остановками, и покрякивали как взрослые, чмокали губами, похваливали.
   Гончарова резко вышла из темноты в освещённый круг, и нарочито серьёзным голосом крикнула:
            - Это, вы, что тут делаете, господа хорошие?! Молоко ещё материно не обсохло на губах, а вы уже алкоголь употребляете.
           - А, мы что? Мы ничего. Вот металлолом сдали, денег заработали, в кино сходили, и на пиво хватило, - стал оправдываться один из сидящих, видимо старший.
          - А я вот отцу расскажу, так он тебе задницу – то напорет бичищем. Будешь знать.
         - А чего знать – то надо? Что отец – то?  Он что драть то будет за то, что я ему не принёс пива на похмелье?
        - Ай, яй, яй – молокосос ещё, а об отце так говоришь неприятно. С этих лет будешь пить, срок подойдёт жениться, а у тебя женилка от пива будет пьяная. И пойдёшь к деду Василию под Хаврошку, лечиться от нестоячки. А на лечёном коню далеко не уедешь, - говорила Виктория, как бы строго, и в тоже время, как бы подзадоривая на откровенный разговор, вызывая на взаимопонимание.
       - А, что мне его лечить, он и так пионерского сословия, будь готов, - говоривший засмеялся и погладил себя по животу и ниже.
         - Да, ничего у тебя там нет, хвастун ты и только, - ответила Виктория, распаляя его на большую откровенность и решительность.
         - А вам, что, показать, «али как?», как тот говорил в одном анекдоте.
Парни дружно засмеялись, вспомнив этот анекдот от своего коновода в начале вечера, про - «али как?».
Она слышала этот анекдот и улыбнулась, прикрыв на минутку глаза, покачала головой, проговорила:
          - Да, пожалуй, лучше бы было, если бы «али как?».
          - Я, конечно, готов на «али как?» Только должен вам доложить; у нас закон: один за всех, и все за одного. Что кто имеет, делим между собой поровну. Так, что, если мы всеми друг за другом слазим, то мы готовы на «али как?» Только ты не сдюжишь, тётенька, убежишь после третьего кавалера, как лиса, поджавши хвост.
 Видя, что парни заводятся, и у них загорелись глаза, и готовы на азартную связь, она более ласково и призывно произнесла:
          - Я что? Я ничего! Испыток - не убыток!  Потом стала вглядываться в глаза каждому, оценивая сложившуюся обстановку, и добавила:
          - Если бы капельку на грудь, я бы, пожалуй, согласилась.
Парни смелее заговорили, стараясь польстить ей и взбодрить на «подвиг». Старший поманил её ладонью к себе, взял в руку стаканчик, вытряс капли пива, и, не вынимая из-за пазухи бутылку, налил полный стакан самогона. Она подошла, взяла стакан и стала пить, не отрываясь и не спеша. Выпила, помахала свежий воздух ладонью себе в рот, фукнула несколько раз, взбодрилась, вошла в настроение, проговорила ласково и маняще:
          - Хороша, стерва, молодец твоя мать, крепкую гонит самогонку. И не вонючая она, - провела ладонью по глотке, по грудям, по животу, задержала ладонь у низа, посматривая на ребят, смотрит ли кто за движением её руки, смотрели все. Потом спросила:
         - А закусить – то есть чем? Она ждала иного содержания ответ, чем эти слова содержали, и не ошиблась. Старший парень из них приподнялся, пригладил волосы на голове торжественно, и смело произнёс:
           - А вот, на первое, сначала моим закусишь, а потом ребята добавят. Можешь досыта наесться, вон, сколько закусок, - он взял её за локоть и, отойдя из круга света, за угол здания, опустились на клумбу жёлтых, с багрянцем «Ноготков». Через недолго старший кликнул:
           - Ванька, иди, твоя очередь!
Тот помахал по-клоунски руками, как бы прощаясь с товарищами, поспешил на смену старшему. Ванька подошёл, когда Виктория вытирала своё хозяйство белой мягкой тряпкой, а потом всунула её в карман сарафана. Ванька вынул из кармана маленький электрический фонарик, присел на колени, включил свет и стал рассматривать её «хозяйство».
          - Что ты там потерял? Или ни разу не видел живую ежиху. Ну, на, смотри досыта, да гляди не ослепни.
Потом шире расставила колени и стала гладить ладонью по кудрям. Ванька стал светить и потом тоже стал гладить, приговаривая:
        - Вот она, какая хорошая! Я, конечно с девками пробовал. А вот смотреть они не давали. Дай хоть рассмотрю ладом.
       - Смотри, смотри, да не ослепни, и не забывай, зачем пришёл. Она потянулась руками к его голове, взяла в затылке за волосы и потянула лицом в промежник. Ванька ткнулся носом. Зажал дыхание, прильнул губами, пошевелил языком. Вика ойкнула, и потянула его на место. Потом всё пошло, как и положено. Но после первого сеанса Ванька не слез. А стал искать её груди губами, а найдя один сосок, стал сосать поспешно и с усердием и туго обнимать дрожащими пальцами за ягодицы, пока не услышал голос старшего:
      - Ванька, хватит, ты, что до утра там застрял, знал бы, в последнюю очередь пустил бы. Иди сюда. Напоследок сходишь ещё раз, давай не задерживай живую очередь, а то пациенты волнуются. Ребята дружно захохотали, и один из них сам направился на клумбу жёлтых цветов.
В конце села, у кого-то на цепи завыла собака. Сначала тявкала. Потом завыла короткими голосами, а уж после завыла протяжно и призывно. Виктория подумала,- «наверно на цепи, матушка, и одинокая. Вот уж кому плохо – то. Не дай бог на цепи сидеть. Ни тебе прогуляться, ни тебе на работу к людям сходить, ни кобеля поискать, те тоже, поди, на цепи свою горькую судьбу коротают. Хоть и позывы есть, а что с цепью – то делать? Как её порвать, как её перегрызть, как избавиться от постылой, холодной цепи. Хорошо я хоть отвязалась от цепи, сама по себе. Как вот тут хорошо и приятно: ешь, сколько влезет. А сколько влезет – то? Ах, что их считать: ешь и ешь пока рот свеж, да пока людям добрым нужна и радость доставляешь. Давай, давай, «покель» молодая, вспомнила она поговорку деда Степана, конюха из бригадной конюшни, с которым она встречалась долгое время, сразу, после того как он вернулся из ссылки после войны, где отбыл десять лет. И за что же? Он по несчастью был в армии Власова, которую он сдал немцам, потом их освободили и отправили на передовую в штрафную роту. А после войны их всех пропустили через органы с проверкой на благонадёжность. И когда лейтенант спросил его: -« Ты как в плен попал, добровольно или кто тебя уговаривал? Он ответил что никто добровольно не сдавался, их построили и безоружных повели в поле, где их окружили вооружённые немцы. А почему вы не сопротивлялись, ты же оказался предателем родины. А то ему вгорячах, и скажи: - «Ты сам предатель». Ну, тот ему десять лет выписал на восстановление разрушенного хозяйство родины. Много неправды осталось и после победной войны. И всё русский мужик страдал и до сих пор такое длиться. В голове спуталось всё вместе и хорошее, что было рядом с ней и на ней, и давнее, прошедшее. Собака перестала выть, завизжала. Видимо хозяину надоело её слушать, он побил её, но не отпустил на волю. Эх, ты, женская доля, собачья твоя жизнь на цепи. И нет тебе другого пути, как сидеть на цепи и ждать когда хозяин бросит тебе кусок хлеба, или бежи по дворам и ищи там этот кусок. Да там его уже подобрали другие собаки. А что делать – то? Как быть – то? Ах, момент, момент, что ж ты короток – то! Ладно, уж не отвлекайся, бери сполна, что краткий миг судьба подарила! И она с большей горячностью прижала к горячей груди очередного паренька, что тот даже задохнулся, и упёрся локтями ей в рёбра. Она немного ослабила руки и стала целовать ему голову и плечи и ещё жарче подкидывать на себе своего спасителя от тёмных дум и горечей, стараясь отбиться от них и забыться на этот жгучий и радостный миг.
    Полный диск Луны вышел из Бахарева лога и тихо поплыл по хребту горной цепи. Ванька пришёл ещё раз и стал гладить ладонями её бёдра и талию. Потом схлестнулись и долго не могли расстаться. Она выбрала момент и прошептала:
      -Ванюша, приходи завтра ко мне домой, я буду тебя ждать. Ты больно хорош оказался! Ты, чей будешь – то?
       - Старший сын Степана, он конюхом работал. Сейчас дома сидит, занемог.
       - Знавала я его. Такой же хорошенький, как и ты. И игрушка у тебя подходящая. Приходи, ждать буду. Я много чему ещё научу, и ты не пожалеешь, а только рад будешь моим фокусам.
   Серебристый диск Луны стал тихонько бледнеть и, докатившись до вершины Галчихи, будто зацепился за острые скалы вершины, остановился и с радостью освещал село и эту школу, школу жизни и багряно – жёлтые цветы клумбы               
   Уже выпала сентябрьская серебристая роса.  А там далеко за горами начинался рассвет, а здесь ещё стоял густой мрак, когда Гончарова, под ручку с Иваном, тринадцатым партнёром, пришла на крыльцо, с восхищением, больше про Ивана, но это относилось и к остальным, проговорила с удовольствием и восторгом, для поощрения ребят на будущие подвиги:
           - Ничего ребята, хорошие все. Достойная смена растёт на селе, есть, кому отцов заменить. Пиво - то осталось? А то всё закуска и закуска, а выпивки нет, никто с собой не догадался в рейс захватить. Старший с готовностью  подал канистру и капроновый стакан. Она взяла, налила сама, выпила и произнесла:
    _ Выпью за ваше здоровье, по стакану за каждого.
Ребята засмеялись, а старший проговорил:
       - Ну, пацанва, концерт окончен, пора по домам. А я провожу нашу «учителку» до дома.
        - Нет, нет, не надо меня провожать. Вам всем утром на занятие. А мне скоро на работу надо будет собираться. Вон «Туз» пошёл машину заводить и поедет доярок собирать. Меня в доярки перевели на ферму, а там только быки производители нормальные, потому что не пьющие, алкоголь не употребляют. А мужики так себе пьянь несусветная. Делать ими абсолютно нечего. И чего их мать – сыра земля держит только. Ни работать, ни «али как?» сделать не могут. Ладно, идите. Я пошла домой, надо пару часов покемарить, себя в норму привести, к трудовой деятельности приготовиться; не всё коту масленица. Был момент - и ладно, и хорошо. Жди теперь, когда появится ещё один такой момент. А почему его надо ждать? Нет, я не буду ждать, как затуркана бабица, я искать, и находить буду. Мир не без добрых людей, только их видеть надо и уметь находить свой подход к каждому кто тебе придётся по душе.   
  Хлопцы вразнобой попрощались и разбежались, старший погладил её по плечу, произнёс:
         - Ну, до свиданья, лисонька пушистая. Настоящая лиса – Лисавета.
В тот же миг на крыльце школы никого не осталось, всё померкло, только едва заметно выделялся тёмный круг примятых багряно- жёлтых цветов на клумбе.
       Оставшиеся дни этой недели «Лисавета» осваивала новое ремесло - училась доить коров. С непривычки уставала основательно. А тут подошла пора убирать на огороде картошку. При муже она отбрыкивалась от этой тяжёлой работы. А теперь не на кого было надеяться, не пригласишь же партнёров к себе в огород картошку копать. У них свои огороды есть и тоже не ждут. Копать, убирать всё надо, к зиме готовиться. Она вспоминала, как и что делала мать и свекровь,  так и сама делала, но сил не хватало, чтобы всё враз охватить. Она уставала основательно и ни  куда и ни к кому не ходила, не до того было, не до «али – как?». В последнюю очередь  осталось убрать грядки свеклы и капусты. Кинулась, а дома не оказалось свекловичного ножа. Она стала вспоминать, а был ли у них этот нож или его занимали у соседей. Она этим не занималась, тогда эту работу выполнял её муж. А сейчас потребовалось самой этим заниматься. Она вышла на крыльцо, потянулась, разминая уставшую спину, подумала: - «От занятий любовью спина – то ведь не болела, а тут какая – то картошка, а в спину отдаёт. Уж не бросить ли это всё к чёрту и заняться «любимым делом», ну в перерыве там и коров можно подоить. Ну а куда денешься? Зима же скоро, огород – то нужно убирать. Останься огород не убранным, засмеют подружки, да и мужики будут косо смотреть – вот, мол, какая ленивая: связываться с такой не интересно. Она покрутила талией, провела по ноющей спине ладонью, посмотрела в ограду к соседке. Та шла с огорода с охапкой свекловичной ботвы и направилась к свинарнику, где южали поросята и похрюкивала свиноматка. Что-то, приговаривая, соседка бросила ботву через штакет и направилась в телятник. Вика крикнула:
         - Арина, здравствуй!
         - Здравствуй, здравствуй, Виктория, как самочувствие.
         - Да свеклу хотела убрать, а ножа нет, если есть, то дай на время.               
         - Я свой отдала Паране, она на колхозной свекле работает, попросила.
Арина подошла к штакетнику, опёрлась на вершины локтями,  было видно, что она собирается поговорить с ней.
       - Теперь забот тебе прибавится, без мужика скучновато. Конечно свежие интереснее, но по дому они мало полезные. Им лишь бы: сунул, плюнул и пошёл, а ты заглядывай и подтирайся, да дома всё в одни руки.
        - Да живут же много так. Вдов, брошенок много, никто не помер, крутятся.
        - Да все по-разному.
        - Возможно, и я кого заимею со временем.
        - Нет, ты не заимеешь: тебе одного мало. Тебе надо много, и разных мужиков. Ты скучно жить не желаешь, а с одним жить скучно. Да хорошо ещё если не пьяница,  и не драчун: а то не приведи господь.
        - А, как же ты заимела?
       - Вот так и заимела: присматриваться стала: вижу, один хмурый ходит, жизнью не довольный. Узнала, что у него жена больная, так себе в ограде, кое- что управляется, а сама всё стонет, да по лекаркам таскается: не до мужика ей. А ему бабу подавай. Им кобелям всё равно, какая ты, что с тобой, а давай и всё. Ну, я и давай глазки строить ему, если что спросит, то я долго начинаю говорить и спрашивать. Как бы то ни было, он прилобунился ко мне, я не оттолкнула его. Раза три принюхались, я его к себе поманила, он и пришёл. А за женой дочери дохаживали, года три она ещё жила.
       - А как же ты с ним жила, он же тебе в отцы годился?
       - А мужикам возраст не помеха, они до глубокой старости в строю. Ну, конечно, не каждый день, а всё своё ремесло не забывают. Это у нас бабий век короток. Вот я с ним и дочь нажила,  четвёртый годок уже ей, ещё бы конечно были бы, да мой век кончился, а он ещё до сих пор пользуется авторитетом у моей «подружки».
      - Нет, я со стариком жить не хочу, смеяться будут бабы.
      - А ты не сходись со старым, а используй его в своих хозяйственных делах.
       - Это как же: использовать в хозяйственных делах?
       - Впотай от людей встречайся с таким, впотай давай ему, чтоб люди не говорили, а сама нет, нет, да про нужду свою и выскажи, а он и рад тебе уважить. Да что ни попросишь – сделает. Вон, ты же знаешь, Шурка Лончикова как живёт?
       - Да, что-то слышала, а подробнее ничего не знаю. А что она?
       - Она «охмурила» механика в бригаде, когда ещё дояркой работала. Потом на повышение пошла. Перевели её учётчиком в бригаду, теперь они всегда рядом и делают свои дела согласно и когда хотят. Она когда дояркой работала, ей молока хватало: утром придёт на дойку – пожалуйста, свежее молочко, вечером тоже, иногда сливочек насобирает с фляг, особенно когда дежурной оставалась. А потом, когда в бригаду перешла, молока – то и не стало, хотя мужик и рядом, а всё равно кушать – то охота. Ну, она написала заявление в правление колхоза, чтоб ей корову продали. Там заявление разобрали, а механик там постоянный член правления, ну ей и вырешили корову в счёт зарплаты. Она и не заметила как за неё и рассчиталась. Ну, да это потом. А сразу как привела корову домой, а её то и загнать некуда. Одна изба, да баня, только и богатство. Она к хахалю своему с этим вопросом. Так, мол, и так, и что делать? Он не будь дурак,  за речкой нарубил кольев, чащи, ночами перевёз к ней. А через неделю стал плести сарай. Ещё не совсем стемнело, когда он пришёл к ней, надел её рабочий чёрный халат, подвязал на голову платок и стал ломом отверстия пробивать и колья заколачивать, аж брызги летят. Идут соседи, смотрят, что кто-то так сноровисто колья вбивает, вроде на Шурку не походит, а в её платке и в её халате. Ну, оглянутся, иная постоит, и дальше пойдёт, а в голове недоумение остаётся: как у той всё бойко получается? На второй вечер смотрят, плести плетень из чащи стали две бабы: одна носит, другая плетёт. Уж за полночь прошло время, когда соорудили стены. Потом смотрим ночью опять и крышу соломой покрыли. Завела Шурка корову в новый сарайчик и рада. А через месяц корова – то и отелилась. А телку они ночами землянку соорудили, туда на зиму и поместили его. Ну, там всякие ножи, лопаты, ломы, вилы, грабли и прочее он всё сам ей делал и вечерами приносил, вроде как подарок. И жила она с ним пока его не стало: не побиралась, не попрошайничала, ни кому не была должна. Хоть не законный муж, а всё защита. Баба не ворона, у неё есть оборона, вот и пользуемся мы этой обороной. У всех есть эта оборона, да все ей пользуются по-разному: кто по-дурному, кто с умом. Всё надо делать с выгодой и с пользой. Не при коммунизме живём. Это там будет от каждого по возможности, каждому по потребности, а до этого ещё далеко. А сейчас живи как можешь, на сколь ума твоего бабьего хватает, и какие у тебя данные есть, чем тебя природа наградила и как ты сама себя поведёшь, гляди внимательно под ноги, не спотыкайся.
      - Ладно, кое-что уяснила. Спасибо. Надо бы свеклу обрубить, сегодня я на выходном, да ножа нет. Пока выкопаю, а обрублю потом.
       - Ну, коль на выходном, то перед вечером сходи в МТМ, там работает, Мишка Тополев, слесарем, он может сделать тебе нож. Он мастак делать: вон Татьяне сделал ножик тоже для  обрубки свеклы, а заодно и дочьку смастерил; смотришь, и тебе сделает, сходи не грусти, - она весело захохотала.
      - А как быть, у меня и заготовки на нож нет, с чем я пойду? – поинтересовалась «Лисонька».
      - Ты, не скажи! Это, чтобы у тебя – то и не было «заготовки». Да у тебя готовая «мохнашка» есть. Видишь, какая ты статная, да пухленькая, что им ещё надо? Для мужиков это первый сорт! И хотя он плоховато видит,  всё в очках слесарит, но прелести бабьи он ощупком определяет. Да так любит целоваться, и всё молча. Вот хорошо – то!
       - А ты, что его кушала? – спросила заинтересованно Гончарова, - расскажи, если можно.
       - А, что нельзя – то! Что естественно, то не безобразно. На то бог и дырочку вертел…
      - Так поведай. Как было? Чем хорошо?
Арина оперлась на вершины штакетин, начала рассказ:
     - Засиделась я один раз у кумы до темноты, пошла домой, это когда я ещё одинокой была, перешла речку по переходу возле Щербининой школы, слышу, сзади кто-то догоняет. Оглянулась, вижу огонёк от папироски светиться. Я сбавила шаг, он догнал меня, я не сворачиваю с дорожки, иду перед его носом, хвостом кручу, оглядываюсь. Вижу, Миша под «турахом» вышагивает, напевает тихонько песенку: - «Живёт моя красотка в высоком терему»… Я остановилась, нагнулась, вроде как носок на ноге поправляю, он уткнулся  носом в задок и сказал только: - «Слава те Господи».  Обнял меня за моё сиденье, громко понюхал и добавил: - «Гля, живая». Сгрёб меня в охапку, под куст поднёс, легонько уложил, ну, а дальше всё по божески, по милому, по-мужски, по культурному. А когда кончил, и собрался слазить, а я ему на ухо и шепчу: - «Не…мало, давай ещё». Он, конечно послушался. А потом я опять: - «Давай повтори». Он послушный, исполнительный. Напоследок поцеловал в глаза, долго легонько сосал мои титьки, а ладонями сжимал мои ягодицы. И всё молча, ни слова не сказал. Потом поднялся и пошёл в обратную сторону. Толи блуд напал, толи место не угадал где мы с ним лежали. Мне кажется, он меня даже и не угадал, и ни разу по имени не назвал. Я уж потом только подумала: правильно он сделал.  Что рассусоливать, да антимонию разводить? Сделай что положено, да добросовестно и безотказно, чтоб всё было. А потом и «покедова».
Всё хорошо и мило. Точно сказать не могу; от него ли или от другого, только через положенное время я родила сына, и тоже Михаилом назвала. Ничего растёт, скоро в школу пойдёт.
       - Ну, спасибо на этом, пойду со свеклой, да с капустой воевать, надо бы до вечера закончить, а потом схожу в МТМ, послушаюсь тебя. Какой он очкарик твой.
 Перед концом рабочего времени Гончарова пришла в мастерскую, нашла слесарный цех, нашла Михаила, нашлись двусмысленные слова:
       - Можно к тебе, Миша? – а сама уже вошла. Тот ответил:
       -Да, уж…
       - Ты знаешь, что у Арины твой сын в этом году в школу пойдёт. На линейку всех родителей приглашают, ты-то пойдёшь?
     - Если ко всем сынам на линейки ходить, то и работать будет некогда. А мне Настю с детьми кормить требуется. Что пришла  - то? – он близоруко уставился на Гончарову, - конец рабочего дня. А вас нелёгкая принесла.
     - Я свеклу выкопала, а обрубать ботву нечем, ножа нет, ни у меня, ни у соседей. Арина к тебе послала, говорит, что ты не только суразят клепать можешь, но и ножи свёкольные делать умеешь. Что молчишь?
 Михаил спрятал набежавшую улыбку на лице, почесал переносицу, от юмора потеплело на душе, стало теплее и приятнее.
       - Могу то и другое.  Но за нож наличными, а за остальное, бесплатно, - ответил он тоном на тон.
        - А сколько ж ты берёшь? – спросила Вика.
       - Хоть на бутылку, хоть бутылку. Если водочки принесёшь, то выпьем вместе, а то мне одному не осилить.
        - А, что больше ничего не берёшь?
       - Нет, почему же, беру и другое.  Можно и за «кису» нож сделать.
       - И когда же рассчитываться: авансом или по изготовлению.
       - Как сделаю, так и принесу к тебе домой, как только стемнеет, - заключил Миша, и сразу стал подбирать остаток от тормозной ленты гусеничного трактора. И пока Виктория шла по проходу мастерской, ей всё слышался стук молотка о зубило, которым он на память срубал излишки металлической ленты  и вскоре обозначился контур ножа. Он сделал его быстро, но было ещё светло, и было неудобно идти в светлое время, и Миша стал обтачивать и шлифовать лезвие и бока ножа и долго полировал деревянную ручку. Нож был похож на игрушку и радовал глаз. Он помахал им перед собой, оценивая его на ловкость и на удобство держания в руке. Остался доволен и стал приделывать к рукоятке петлю, для того чтобы можно было его повесить на гвоздь после работы и при долгом хранении. На улице было ещё светло, и Михаил стал наводить порядок в цехе. Взял метлу и стал подметать пол и сметать со стеллажа стружи и мелкие металлические осколки. Перебрал слесарный инструмент, сложил его в ящик, протёр тисы и наковальню, вытер ножницы по металлу. Повесил ножовку на стену. Протёр и смазал сверлильный станок, убрал пыль с заточного станка. Прошёл по цеху, остался довольным, пошёл к умывальнику, стал умываться тёплой водой, что поступала через кран, вваренный в трубу отопления. Вспомнил, что в шкафу у него лежала бритва, вернулся, взял её, настроил, заменив лезвие. Стал приводить себя в божеский вид. А как же? Ведь идти – то придётся не к кому нибудь, а к самой Гончаровой, которая была на  слуху всего села, как достойная и опрятная баба. Он ни разу у неё не был ни при муже, ни после, хотя мысли такие в голове появлялись иногда, а иной раз он слышал разговор среди мужиков: одни хвалили, другие ругали, да обзывали её обидными словами: скорей всего кого она сама отталкивала от себя, или позорила их слабосилием. После бритья решил помыться: снял рубашку, майку и стал натирать себя по пояс мылом, а затем смывать пену тёплой водой. Прошёл в цех протёрся полотенцем, осмотрел себя в осколок зеркала, который был прибит к дверце шкафа. Переоделся в чистое бельё, причесался и посмотрел через  окно во двор. Густой сумрак покрыл село и в домах горели огни, и ярко отражались среди мрака вечера в его родной долине.
 Михаил спустился под уклон в село и пошёл к Гончаровой. Проходя, мимо своего дома он увидел, что его Настя сидела возле окна и читала газету, на столе стояла посуда, видимо, с едой и накрыта была другой газетой. Подумалось:
     - «Ладно, сегодня пусть ужин будет не тронут. Утром со всем управлюсь, если жена не испортит настроение. А чтобы было, если бы она сейчас проходила мимо окна, а он бы сидел и ждал её с газетой в руках и с готовым столом?»      
Он хотел остановиться и зайти в избу, сесть за стол и всё бы пошло по старому кругу, по надоевшему порядку и скучному разнообразию. От чего его так тошнило и мутило, что он резко оборвал свои мысли и зашагал быстрее.
Вскоре он зашёл в её дом, положил на стол блестящий нож, на конце которого выделялся острый длинный зуб. Это для того, чтобы не каждой свекле кланяться, а присев немного, ударить зубом по боку свеклы. Он вопьётся в него и потом можно поднять и взять свеклу другой рукой и потом уж обрубить ботву лезвием ножа. Отполированная ручка и покрашенная лаком с бронзовым порошком светилась, как живой цветок, и привлекала внимание, и радовало взгляд и душу. Виктория удивлённо смотрела и радовалась такой работе, и сразу поняла, что Миша, это не просто какой - то там слесарь, а слесарь стоящий и редкий. Она взяла нож в руки, погладила ладонью по лезвию, потом по рукоятке, взяла её в правую руку и отстранив на вытянутую руку, посмотрела издали и сказала:
      - Хороша поделка, дорогая работа, расчёт должен быть достойный.
Толи она это говорила себе или Михаилу, понять было трудно. Да и не к чему это было разбирать. Виктория задёрнула шторы на окнах, открыла на столе чашки с едой. Поставила бутылку белой водки и кивнула головой, садись мол.
Михаил часто бывал у чужих баб, встречался с разбором и без разбора, абы баба была, только чтоб живая. А тут он стушевался и немного даже растерялся: толи от того что перед ним стоял стол и водка и было всё так мило и приятно, толи от того что перед ним стояла Гончарова, у которой он не был ни разу. Но о которой он думал часто и по долгу, и мысленно готовился к этой встрече. А когда к чему долго готовишься, и долго ждёшь, обязательно всплывут какие то неприятности или просто наплывала робость. А такое состояние души, хоть и делало милой и скромной обстановку, но вообще - то портило дело. И Миша решился: он хотел сначала закурить, но потом посчитал не тактично это делать, подошёл к столу. Смело взял бутылку, открыл её, налил стакан, хукнул, выпил, понюхал кусочек хлеба,  налил второй  стакан и подал его хозяйке.  Вера выпила, поставила на стол порожний стакан и стала закусывать.
 Гончарова рассчиталась с Мишей от всей души, и они были обои очень довольны этой долгожданной встречей. Уходя,  Миша только и сказал:
      - А говорила, что рассчитаться нечем. Молодчина ты. Спасибо за всё. Вот и весь расчёт.
На завтра он не пришёл. Он жил по принципу: - за одну работу платят единожды. Она поняла это не сразу, а только после разговора с соседкой, и на третий день пришла к нему опять в мастерскую.
       - Миша, здравствуй, я опять к тебе пришла.
      - Здравствуй, милый человек, вижу, что пришла. Что принесла? – смущённо произнёс Михаил. Сидевшие тут трактористы стали подниматься и выходить из цеха, не мешая разговору.
      - Миш, у меня кухонный нож затупился, поточи. Расчёт гарантирован, - смотря ему в глаза, проговорила Виктория.
     - Ладно, оставь, наточу, вечером принесу.  Он взял нож и отворачиваясь, занялся слесарным делом, как бы говоря, что нечего на людях базар разводить. Будет момент, потом и поговорим. Там дома моментом пользоваться будем, а не тут языком калякать. Довольная таким деловым разговором и конкретным планом встречи, она вернулась домой. Так продолжалось всю зиму.  Она носила: то ножи, то топор, то лопату поточить, то капустную сечку: находила предлог, и Михаил с удовольствием выполнял её поручения и пользовался моментом любви и радости, моментом счастья и земного блаженства, какое доступно было живым существам на этой благодатной и радостной, и щедрой на любовь земле.
Весной этому пришёл конец. Михаила, как опытного и знающего слесаря инженер забрал из мастерской и перевёл на механизированный ток для монтажа мех тока «Воронеж», а после монтажа и испытания его оставили работать на этом агрегате до самых снегов, а после этого агроном оставил его и на очистку семян, где он проработал до нового года. А после этого ему дали отпуск и они с Настей уехали в город в гости к сестре Михаила. Когда он приехал, то оказалось, что Виктории в селе уже не было. А случилось то, что и можно было ожидать. После Мишиной любви она стала присматриваться к скотникам своей фермы. И когда доярки после дойки уезжали домой, Гончарова оставалась там ночевать то с одним, то с другим скотником. Те в свою очередь сильно охладели к своим жёнам и семьям и там стали происходить частые скандалы, вплоть до разводов. А однажды несколько доярок и других баб собрались, и написали жалобу в милицию. Её туда вызвали и строго предупредили о недопущения такого образа жизни. А когда её выпустили из здания милиции, она осмотрелась и увидела молодого, остроглазого паренька, милиционера гаишника, который стоял у дороги и ловил зазевавших шоферов и штрафовал всех подряд. Она подошла к его машине и залезла в кабину, где плюгавенький старшина выписывал штрафы. И когда тот заметил постороннюю женщину в кабине, напустился с криком охрипшего петушка:
     - Ты, что тут делаешь? Тебе, что тут надо? Не мешай работать…
     - Если штрафуешь всех подряд, то выпиши и мне штраф, я не  по той стороне улицы сейчас прошла. Наверно нарушила правила. Что молчишь, выписывай, давай. Всех так всех, нечего по выбору мордовать честной народ.
     - Могу и на пешехода выписать, - он оглянулся и нагловато присмотрелся ей в колени, - платить – то есть чем, - спросил он Гончарову. Та ответила:
        - Есть, конечно, есть. А как ты думал?- она окинула его тщедушную фигурку плюгавенького пацана, добавила:
         - Я пять штрафов твоих заплачу. Не знаю, выдюжишь - ли ты сам.
Тот заёрзал на сиденье, примирительно добавил:
         - Постараемся…- ответил тот, обращаясь к себе во множественном числе, как к начальству.          
          - Тогда заводи свою вороную Волгу, и айда в моё село, тут недалеко, - проговорила она и положила одну ногу на другую, оголяя колени обоих ног.
Остроглазый удавёнок запустил двигатель и выехал на дорогу, оставив площадь перед зданием милиции, и её обитателей в нормальном состоянии. И тут сразу стало меньше нарушений и нарушителей. Просто установилась нормальная человеческая обстановка, которую никто не нервировал и не выводил из равновесия.
А тем временем Волга, обгоняя попутные машины, нарушая все правила скорости и обгона, неслась из райцентра в соседнее село. Гончарова приблизилась ближе к шофёру и зашептала всякие банальные, и, привычные  слова.
    От Виктории пэпээсник выехал перед самым утром, пьяный и с сильно заметным посинением  щёк. И только дома тот обнаружил на следующий день, что ни документов на штрафы, ни денег не оказалось. Его вызвали в ГАИ и потребовали отчёт за прошлые сутки. А ему и отчитываться оказалось нечем. Его отстранили от своих обязанностей и район с облегчением вздохнул от наглых поборов плюгавого чертёнка, как прозвали его шофера всего района.
 Через несколько дней, начальник ГАИ сам приехал к Гончаровой домой и привёз ей паспорт с выпиской с места жительства и предложил ей побыстрее выехать из села. Гончарова сдала квартиру родственникам мужа, а сама уехала в город к знакомой подруге, которая устроила её уборщицей на автовокзале. Об этом узнал муж и, уволившись с работы в колхозе, приехал к ней в город. Что его заставило это сделать, он и сам не мог себе это объяснить. Видимо привычка была очень крепкой, да и вспомнить было что, когда они любили друг друга, и лучше этого периода и лучше Виктории он не видел, и не приходилось встретить другую женщину, к которой он бы был так привязан как к ней. Видимо те года, года молодости, засевшие в его сознании и в крови, не исчезали и не могли замениться. Наверно, потому, что молодость не вернёшь, а с ней, и всего прекрасного.  А последующая жизнь была, намного, тускней, и холодней, и явно, сдавалась  своей слабостью. Поэтому любые грехи сейчас не пересиливали яркого прошлого. И тоска по молодости и с тем, что с ней связано, и надежда на возвращение прежней жизни кидало человека на любые неразумные поступки. Одним из таких поступков и явилось возвращение Ивана к Виктории. Но Виктория была другой и совсем не похожей на прежнюю девушку, на ту подругу жизни, которая сидела, и так ярко светилась в мозгу, как вечно негаснущая звёздочка на ночном и пасмурном небосводе современном остатке жизни.
      И на этот раз подруга Виктории устроила его мусорщиком тут же на автовокзале. Он часто помогал жене подметать площадь и помещение автовокзала. Что она стала привыкать, как к его прямой обязанности. Он рад был и готов делать всё, что она ни пожелает, только, чтобы она жила с ним и не уходила от него к чужим мужикам. Иногда они сидели на скамеечке, и Иван начинал говорить и вспоминать свои молодые совместные годы любви и радости. Виктория же слушала и вспоминала совсем другие картины, другие события, другие встречи и потому слушала не внимательно , рассеянно и , если приходилось отвечать на его вопросы, отвечала невпопад или переспрашивала. Иван и это ей прощал. Прощал и то, когда к ним подходили её знакомые и перекидывались плоскими шуточками и прямыми, и ясными намёками на соблазнительные дела. Иван отчаянно вставал и с робостью в душе отвечал за неё: - «Я её муж, идите своей дорогой». Те не прятали наглой усмешки, проходили, но оборачивались и на пальцах показывали о своих намерениях. Виктория уже стала привыкать к скромной, нормальной жизни, но однажды оглянулась на эти месяца их совместной жизни, и ей стало так горько и тоскливо за свою убогость и нудную жизнь. И она сорвалась.
    Иван грузил контейнеры с мусором вечером. Виктория осмотрела площадь, всё было тихо и покойно, только кошки скребли в груди. Она направилась к парку, возле ворот у киоска толпились мужики и говорили нестандартными словами: видимо недавно освободившиеся и встретились тут, и рады были поговорить, и похвалиться знанием лагерной жизни, и тем жаргоном. Виктория подошла к киоску, стала смотреть на полочки киоска и прислушиваться к их разговору. Один осмотрел её жадным взглядом и подмигнул товарищам:
       - А ничего себе бабенцыя, прогонистая. Замордовал бы до смерти, если бы удалось завладеть.
       - Если раньше времени коньки свои не отбросишь. Мордователь нашёлся.
       - Спорим, - проговорил тот из компании и подошёл к ней ближе. Подал через её голову деньги продавщице и указал на бутылку водки и на две порции мороженного. Вика почувствовала его прикосновение и вздрагивающий живот, попятилась назад и плотнее прижалась к нему. Тот взял бутылку вложил в карман, мороженое взял в правую руку, а левой взял Викторию под локоть и повёл в сторону ворот парка, подмигнул своим дружкам, которые, переглянувшись меж собой, недоумённо пожали плечами, но пошли следом загипнотизированные Викториной походкой, стройными ногами, гордой осанкой и всей её соблазнительной фигурой. Но и то, что шагавший впереди их, вселял уверенность, и напарница шла добровольно, а всё равно недавнее освобождение напоминало им о групповом преступлении, которое карается по закону. Это их смущало и тревожило, но не могло остановить перед соблазном. У всех враз промелькнула одна и та же мысль: - «Лови момент. Другого случая может и не быть в скором времени.  0ни остановились возле густого кустарника сирени, она вся была ещё зелёной, хотя остальные деревья местами пожелтели, иные листья опали и густым ковром сгонялись ветром меж кустов. Мужики расступились шеренгой, а их товарищ с Викторией раздвинули ветви сирени и скрылись.
     - Что будем делать, - спросил мужик, - выпьем для бодрости и смелости, или как?
     - Мне всё равно. Хоть сначала выпьем, а потом любовь, или сначала любовь, а потом выпьем, мне всё равно.
    - Умничка…
Они кинулись в объятия друг другу, и понеслась душа в рай. Изголодавшийся по бабе освободившийся мужик, не мог оторваться, и всё повторял и повторял. Она же всё больше и больше разогревалась и к ней вернулась та страсть и жар, которого она давно не испытывала, пока жила последнее время с мужем.
Вскоре мужик выполз на четвереньках из кустов и показал товарищу пальцем в глубь сиреневых кустов. Второй мужик быстро скрылся в ветвях сирени. Всё повторилось, как и с первым мужиком. И только после того, как пятый вернулся и сел у дорожки и закурил, Виктория вышла и пошла в сторону ворот парка. Пошарила ладонью по карману халата, вынула пачку денег, расправила, сложила по порядку и положила на место.                Уже вечерело, но заходящее осеннее солнце щедро разливало золотой свет на здания, асфальтовые дорожки, пожелтевшие листья тополей и берёз, на нестареющие жёлтые цветы клумб заводского парка. На танцплощадке заиграла танцевальная музыка, и молодёжь потянулась на её призывные звуки.
  Гончарова пришла в комнату, когда там уже давно сидел и ждал Иван. Он понимал, что этот кошмар для него вновь повторяется, но в тоже время он и понимал, что прояви он своё возмущение и грубость, то мог остаться один, один без угла и без жены. А это обозначало, что ему придётся осваивать новое ремесло и структуру жизни – быть бомжем. Это пугало его больше всего. Он молча поднялся со стула, подошёл к столу, открыл газету, прикрывающую приготовленный ужин, показал рукой на стол – садись, мол, кушать. Виктория посмотрела на мужа безразличным взглядом, потом в глазах промелькнуло, еле заметное, удивление, потом что-то наподобие теплоты, перешедшее в позорную жалость. Села за стол, взяла вилку и стала неторопливо и устало втыкать вилку в кругляшки поджаренной колбасы, залитой яйцами. После налила кипятку в бокал, посыпала туда какао и сахару, размешала и стала неторопливо пить.
      - Ну, что, жена, мне – то хоть осталось, что ни будь?
Та устало махнула рукой и так же устало произнесла:
       - Её не убывает, только там сейчас грязно. Сейчас помоюсь, протрусь, дезинфекцию сделаю, отдохну, а утром, пожалуйста, хоть на весь день.
         - Весь день работать надо.  Вечером приходил начальник, тебя спрашивал, замечаний наделал много, ругался. Я там три часа подметал и стаскивал мусор в контейнер за тебя, а ты всё никак не угомонишься…
Иван хотел нагрубить, но опять вспомнил о возможных последствиях, смягчился, махнул ладонью, добавил смирительно и тихо:
         - Ну, да обошлось и ладно. Давай ложись, отдыхай.
Виктория кивнула головой и пошла к умывальнику, налила в таз горячей воды из крана, разбавила холодной водой, бросила щепотку марганцовки, размешала, сняла с себя бельё  и стала подмываться, расплескивая воду на пол. Иван жалостливо рассматривал синяки от укусов и затяжных поцелуев на груди,  шее, животе и на руках жены. Он морщился от воображаемой боли, что должна была испытывать жена, но слово стеснялся сказать. Только слёзы выступали и капали на колени, как у женщины, и тяжесть вины сдавливала его мужскую грудь. А виноват ли он? Вот что означает короткое и загадочное слово «Судьба».   
   Утром Виктория проснулась поздно и не обнаружила Ивана в комнате. Поднялась, привела себя в порядок, подошла к столу, тут как всегда лежала газета, а под ней завтрак. У Виктории отлегло от сердца – значит, не ушёл из дома, значит, пошёл на работу, чтоб сделать свою, и её дело. Ей не хотелось идти мести площадь и тротуары, зал и туалетные комнаты в вокзале. По её подсчётам ей вместе с мужем хватило бы заработанных вчера денег больше чем на месяц. Она их не просила и не вытаскивала из карманов клиентов, они сами молча в спешке, совали ей их в карман и уходили. Никто не привык – ни она, ни мужики, что за это можно и нужно платить; это только входило в моду и приобретало законную неписанную норму. Но ей всё чаще стали вспоминаться слова диспетчера, который часто говорил: - «Будут ли платить или не будут платить пенсию, но её заработать надо». Она подошла к щиту объявлений и остановилась ради любопытства, стала читать. – «Требуется ученик крановщика, для работы на кран-балке в цехе завода – Машиностроитель - одиноким представляется комната в общежитии». Она прочитала ещё раз. Запомнила адрес и пошла на трамвайную остановку и поехала в отдел кадров этого завода. Там ей подтвердили, что ученик требуется, и рассказали условия работы. Она поняла, что работать придётся в цехе, а это под крышей, без снега и дождя, без ветра и пыли. Зарплата была намного выше уборщицы.
     Виктория вернулась домой, Иван был как раз дома на обеде. Она поделилась своим мнением и о том, что ходила узнавать насчёт работы на заводе. Ивану самому не нравилась эта работа уборщика, но он как деревенский мужик лучшего нигде не видел и не знал, и потому не задумывался о смене работы. Но с женой согласился. Виктория в тот же день уволилась с автовокзала и отнесла заявление в отдел кадров завода, а утром следующего дня уже была на заводе, нашла тот цех и приступила к освоению этой очень внимательной и хлопотливой работе. Но тут было намного легче и интереснее: нажимай кнопки, и ты поехала вдоль цеха. Нажми другую, и ты встала, смотри, что тебе махнут внизу рабочие, нажми третью, и груз поднялся, нажми первую, и ты поехала опять вдоль цеха и так весь день. Люди были там внизу и постоянно что-то показывали руками, и она выполняла их команды. «Светло, тепло, и мухи не кусают», - часто вспоминала она слова деда Степана. Только то плохо, что тут было душно и дымно, и хотя она была в застеклённой кабине. Но к вечеру делалась тёмной, особенно лицо. Но тут в цехе были душевые, и она ежедневно мылась и радовалась такой благодати, чего нигде не видела и не слышала в селе. Бывали, конечно, и срывы в работе: случались поломки крана. И ей тут же помогали исправить, бывали отключения света, и тогда весь цех останавливался. Тогда начальник цеха Миронов прибегал в цех и начинал гонять всю аварийную службу: слесарей, электриков и сам ходил с ними в приисках причины отключения. Иногда выясняли, что отключали свет не только в цехе, а вор всём заводе, или даже во всём посёлке. Тогда все расходились по своим кабинетам и каптёркам.
     С некоторых пор Миронов стал приглядываться к Гончаровой, стоял у окна пропускной, куда складывали пропуска утром,  когда приходили на работу. Он встречал всех своих рабочих. А при встрече с Викторией улыбался и приветливо приветствовал, стараясь обратить на себя её внимание. Та с первого раза поняла начальника, что ему от неё надо. Она стала кланяться, не боясь переусердствовать, и не смущаясь рядом стоящих и идущих подруг. Он осмелел и даже однажды пригласил подвести её до общежития, где она жила с подругами, работницами этого цеха. На второй раз она сама предложила:
     - А, что Иван Михайлович, скучно, поди, дома – то.  Может быть, заедем, куда ни будь в забегаловку?
     - Это мы завсегда, да тут и недалеко, - ответил тот с готовностью, и они поехали в «Пельменную» на посёлке. А поздно вечером он тут же позвонил в цех и приказал своему заместителю выйти вместо его утром в цех, да задержать крановщицу с ночной смены, потому что Гончарову он отправляет на курсы усовершенствования на неделю. Тот хмыкнул, но согласился и сделал, как ему было приказано.
        Из «Пельменной» Миронов повёз Викторию на дачу в садоводство «Товарищество», что находилось всего в километре от города. В кабине «Нивы» громко звенела музыка, пела, Орбакайте, её голос проникал внутрь и выворачивал душу наизнанку, переливы её голоса туманили сознание, и кровь останавливалась в жилах. Виктория впервые слышала такой голос; переливы и высокие ноты смешивались с низкими нотами, потом смешивалось всё вместе, и нельзя было поймать момента истины, и запомнить, и усвоить, кроме как – слушать и слушать, сжавшись в комок, и нельзя было пошевелиться и даже моргнуть глазом. Миронов понимал Вику, так как сам долго был под таким гипнозом, когда впервые слушал её голос и её песни. Одна песнь сменилась другой, но остановиться от впечатления первой нельзя было ни на секунду, вторая завораживала также. Машина шла тихо и их часто обгоняли другие машины, а при пересечении трамвайного пути их чуть не сбил трамвай, но вовремя затормозил, пропуская их, и кондукторша посигналила, вроде как не забывайтесь, где вы находитесь. Машину тряхнуло, и Виктория пришла в сознание и посмотрела на Миронова. Тот улыбнулся и прибавил скорость, освобождая перекрёсток. Потом они подъехали к пропускному посту садоводства, сторож узнал Миронова и без проверки документов открыл ворота, и они проехали узким проходом между огороженных участков к его даче. Остановив машину, проговорил, смотря мягким взглядом на Викторию:
       - Ну, вот и моя дача, прошу пожаловать, и будьте как дома. Вот ключ, заходи. Я кое-что занесу.
Пока Гончарова отмыкала замок, и, войдя в помещение, пошарила по стене, ища включатель, нашла, включила, свет люстры вспыхнул ярко, и всё сразу осветилось, и было непривычно после езды на машине. Миронов занёс картонную пачку замороженных пельменей, поместил на стол, попросил:
        - Отдели часть, остальные пельмени положи в холодильник, я вино занесу.
Вскоре он вернулся с сеткой, в которой находилось много бутылок и водки, и вина.
     Утром Миронов вышел на двор, чтобы поехать на завод, осмотрел машину и обнаружил, что двух передних колёс не оказалось. Он зашёл в помещение и сокрушённо проговорил:
           - Милочка, какая неприятность – то, колёса своровали с машины нашей. Побудь тут, постереги, я попробую вскоре вернуться, колеса привезу, и поедем на завод.
          - Ладно, так и сделаю, только ты недолго, а то я боюсь тут одна. Ох, ох, ох до чего дошло – то. Ну, днём ничего не случится, поезжай.
Хозяин уехал, Гончарова осталась. Она смотрела в окно и провожала глазами удаляющего по дорожке хозяина. Она задумалась: - «Проведённая ночь не оставила ничего нового и интересного, прошло как бывало с мужем. После первого захода, как обычно, долгий перерыв, а потом надо было долго разогревать и  тщательно массировать. Это ей надоедало делать дома, и потому можно было и не ехать сюда, кроме как отношения были заискивающие, без попрёков и насмешек, но зато с поцелуями, хотя назвать их так было можно с большой натяжкой. Вот солдаты или зеки так те знают своё дело, хоть тоже не всё хорошо, торопятся сначала. А потом уж входит всё в норму, а особенно хорошо, если их трое, четверо, а ещё лучше, если их пятеро. Бывало и больше, но это уже было неприятно, вроде как насилие. А теперь она не прочь бы, и принять компанию человека четыре». Спина хозяина затерялась меж кустов. Он проходил уже контрольные ворота, когда к машине подошли четыре мужчины и стали приворачивать колёса на место к их машине, Вера обрадовалась, видимо мужики пошутили, и теперь вернули снятые колёса на место. Она приветственно помахала в окно ладонью, но на неё никто не посмотрел. Потом они открыли дверцу машины и стали по очереди садиться на сиденья. Один из них последним сел в кабину за рулевое колесо и стал примерять ключи, подбирая из своей связки, который бы подошёл к замку зажигания. У Виктории забилось сердце и стало тревожно на душе: это же они собираются уехать на их машине, это же угон. Не помня себя она застучала в раму окна и закричала, сама не зная что и зачем. Наконец машина завелась, но с другой дверцы вылез один мужик и посмотрел в окно и в лицо Виктории. Она встретилась с его взглядом и отпрянула за штору. Вскоре тот мужик вошёл к ней, осмотрел комнаты, открыл холодильник, сложил бутылки водки в карманы и спросил:
       - Ты, что бомжиха, одна тут сидишь?
       - Не…
       - Тогда одевайся и поедешь с нами, а то, как раз на след наведёшь.
       - Я не умею…
       - А что ж ты умеешь?   
       - Не знаю, - стала не впопад отвечать, а сердцем почувствовала двойное волнение. Как бы они её не решили прямо здесь, чтоб на след не навела. А если им я нужна как баба, то я согласна, только не убивайте. Она робко улыбнулась и подмигнула как обычно для налаживания контакта и для сближения с незнакомым мужиком. Тот отлично разобрался в её состоянии и постучал в раму, остальные его подельники выглянули из машины и нетерпеливо стали того звать к себе, указывая на часы. Потом один выскочил из машины, и забежал в комнату, и заругался:
       - Чего ты тут, хочешь, чтоб захватили, бегом …
       - Чего бегом-то? Тут краля-то, какая, дороже вашей машины. Я так соскучился, а ты бегом.
        - Пошлите вместе, - он взял обоих за руки и вытолкнул из дверей домика.
Остальные удивлённо выставили глаза на Гончарову и потеснились на заднем сиденье. Втолкнули её меж мужиков, и завели машину. Тот первый, что хотел остаться в домике, взял Викторию за талию, приподнял и посадил себе на колени. Она тут же почувствовала под собой твёрдый предмет и его подрагивание. Остальное она знала, что и как делать, даже в такой обстановке. Утро было раннее, машин встречалось мало, а пешеходов совсем редко, и мужики пустили Гончарову по кругу. Потом повторилось ещё раз. Шофёр остановил машину возле зарослей топольника парка «Пороховых складов» и произнёс:
         - Ну, краля сладкая, вылазь, приехали, иди и не оглядывайся, говори спасибо, что живую отпускаем за твою работу.
     Гончарова пошла аллеями парка. Молодая зелень красила землю, и было чем любоваться и радоваться, но на душе у Виктории было неспокойно и тревожно, она боялась новой встречи с той воровской шайкой и у неё даже в воображении больше не рисовались любовные картины, которые не раз возникали у неё, когда она оставалась одна. Захотелось кушать, она пошарила по карманам, ища деньги, но была лишь одна сотенная бумажка  в нагрудном кармане, а остальные деньги эта кампания видимо вытащила и увезла. Магазинчики и ларьки были ещё закрыты, но на перекрёстке стоял станочек с дымящимися углями и молодой, с нагловатой улыбкой армянин нанизывал на шпуры мясо, собираясь зажарить шашлык. Вика подошла, кивнула хозяину головой, спросила:
      - Скоро приготовишь, мне бы две палочки?
      - Сейчас, сейчас, один момент и всё будет в лучшем виде. Вот возьмите журнальчик, присядьте на стульчик, посмотри, почитай пока.
   Виктория села, развернула журнал, стала всматриваться в цветные снимки. Были снимки  мужских половых членов, разных размеров и по длине и по толщине, и пояснения к этим снимкам, какое удовольствие можно получить от каждого из них. И в каком возрасте,  и каким  из них можно пользоваться и сколько раз в сутки. На следующей странице показаны способы применения и, какая от этого способа радость для мужчин. Но ни слова не сказано об отношении, от мнения и ощущения женщин. Армянин приготовил шашлык, но заметил, что она внимательно рассматривает фотографии, и не стал перебивать. И только когда она досмотрела журнал до конца и стала складывать его, он проговорил:
      - Ну, вот и прекрасненько, вот и готово, получите, пожалуйста, мадам, я весь к вашим услугам.
       - Виктория подала деньги и произнесла:
       - Спасибо, но больше ничего не надо, никаких услуг.
Тот развёл руками, и, проводив её взглядом, покачал головой и приступил нанизывать мясо на шампур, иногда бросая взгляд по сторонам, ища глазами покупателей.
     Виктория пришла к проходной завода уже в обеденный перерыв. Её пропустили, и она вскоре зашла в свой цех. Её сменщица шла из столовой и, встретившись с Викторией, с упрёком проговорила:
       - Ты, на каких это курсах была? Всё освоила или ещё пойдёшь?
       - Хватит с этого.
       - Ну, тогда иди на своё место, а я пойду домой.
Виктория прошла по цеху, здоровалась кивком головы со знакомыми рабочими, прошла к лестнице, поднялась по ней наверх, прошла в кабинку и стала ждать сигналов снизу. Кто-то крикнул и показал рукой, куда нужно было подогнать кран. Она подогнала, и, подняв груз, повезла его в то место, куда тот же рабочий указал ей рукой.  Остаток дня прошёл быстро, интересно и незаметно, но ей сказали, что она должна отработать ночную смену, хотя и не объяснили почему. Она согласилась без всяких разговоров и, поужинав в столовой, опять залезла по лестнице в свою кабину на кране. Опять пошли сигналы, опять указания и сигналы рабочих, опять езда по цеху, этот обычный рабочий ритм. Потом как-то  нечаянно кинула взгляд на дверь кабинета Миронова и заметила, как тот внимательно просматривал рабочие места по цеху, и иногда поднимал голову и смотрел в её сторону. К нему иногда подходили люди, то рабочие, то наладчики, то мастера, что-то говорили, кивали головами и уходили на свои рабочие места. Потом долго никто не подходил, но он продолжал смотреть вдоль цеха и также как и раньше на неё. Она выбрала момент, когда все работали и не сигналили ей. Она открыла выдвижное стекло кабины и махнула приветственно ладонью. Никто не обратил внимания, но Миронов это увидел и поклонился головой в знак приветствия. – « Что ж мне с тобой делать? Как же встретиться, и где и когда? Не лезть же к ней на кран у всех на виду. И конца ночи ждать не терпится. Хоть бы свет выключился, что ли».         
 На дворе разыгралась весенняя гроза: шумел ветер. Изредка гремели первые раскаты грома, шёл сильный дождь. От сильного порыва ветра от тополя отломился сук и с большой высота ударился на электрическую подстанцию, провод оборвался и свет погас. Рабочие сначала зашумели. Кто-то крикнул:
      - Братцы, там гроза-то, какая!
По цеху засверкали огоньки от зажжённых спичек и тут же гасли. Рабочие разошлись по своим каптёркам, шкафам и притихли.
     - Услышал Бог мои молитвы, - произнёс Миронов и по памяти пошёл к лестнице для подъёма к крану. Вскоре он постучал пальцем по стеклу кабины и тихо проговорил:
      - А вот и я. Не ждала, поди? Или ждала? Я места не находил всё это время. Говори, что с тобой. Где была? Я привёз колёса, а ни тебя, ни машины на месте не оказалось.
      - Были четыре бугая, колёса твои принесли, поставили, я думала они пошутили, а они хотели её угнать, а я возьми и постучи в окно. Они и меня прихватили и увезли. Потом выкинули возле парка и уехали. Один рыжий, два чёрных, и один седой с горбинкой, такой урод. А ты-то как пришёл?
      - Как, как? Ногами, не на руках же. Да чёрт с ней с этой машиной. Вот хорошо. Что ты целая и невредимая, я уж не думал. Что тебя увижу. Да ещё здесь в цехе и на месте. Хватит про машину, давай пока дождь идёт.
       - Ну, да ладно. Давай, коли так!
Они расположились и приступили к выполнению своих «социалистических повышенных обязательств». Они и не замечали, долго ли, коротко длилось их горячее время. Но в самый разгар страсти вдруг вспыхнул свет. Всё засверкало и загорелось непривычным, после темноты, светом и Виктория ойкнула от неожиданности. Весь организм вздрогнул, открылся и в тот же миг сжался. Они сразу почувствовали, что  получилось у них необычное, невероятное, чего никогда у них у обоих не случалось никогда. Они как бы срослись и не могли разъединиться, как бы не старались. Они слышали про такие случаи. Но никогда до конца не дослушивали, а что нужно было сделать, чтоб оторваться друг от друга. На политзанятиях об этом не спросишь, к врачам специально не пойдёшь консультироваться, что спрашивать, если тебя это не касается, кого коснётся, тогда и спросишь.
     Внизу стали кричать и свистеть рабочие и мастера. Некоторые ударяли железом по железу, но не понимали, что там случилось, не могла же крановщица так крепко спать, чтоб не слышать их сигналов. Послали молодого электрика. Узнать, может быть, что там неисправно по его части. Тот быстро взобрался по лестнице, открыл дверцу кабинки, и увидел, лежащих друг на друге, начальника цеха и крановщицу. Он кубарем скатился оттуда и подошёл к мастеру и на ухо ему шепнул об увиденной картине в кабинке. Тот положил палец ему на губы, чтоб молчал и сказал шёпотом:
      - Туда никого не пускай. Я в санчасть побегу.
Вскоре к дверям цеха подошла машина скорой помощи и из неё вышли два санитара с носилками и врач в белом халате. Мастер выключил свет в цехе, оставил лишь дежурное освещение. Рабочим велел разойтись по своим местам. Они сначала послушались, отвернулись, но нет, нет, да поворачивали головы в сторону крана. Они видели как санитары, завернули любовную парочку в простынь и помогли им спуститься по лестнице на пол. Потом положили их на носилки и унесли в машину, и тут же уехали. И больше их тут никто и никогда не видел. Их заочно уволили и передали трудовые книжки через посыльных по домам. Был слух, что Миронов устроился сторожем в садоводстве, кто – то случайно его там видел из рабочих цеха. Но он сам в цехе и на заводе не появлялся.  Но слух о них ещё долго жил и передавался в разговорах среди рабочих. Одни сожалели, что получилась такая нелепость, другие злорадствовали по этому поводу, особенно те, кого он лишал премиальных за нарушение трудовой дисциплины. Третьи пожимали плечами, - «Мол, со всяким может такое  явление случиться». Но никто не поинтересовался, а что же делать, если всё-таки такое дело случится с тобой. Одни говорят, что надо молока парного туда налить, да где оно парное молоко – то в цехе взять, лишь одна фельдшер сказала, что надо успокоиться и продолжить начатое дело, тогда « подружка» разогреется, войдёт в охоту, расслабнет и отпустит своего «дружка» восвояси.
 Слух об этом случае распространился по всему заводу и жил там пока завод и цех не стали банкротами, и перешли в частные руки. Пожилых рабочих отправили досрочно на пенсию, многих сократили, другие за невыплату заработной платы уволились. На их место, но в меньших количествах, набрали молодых рабочих, которые об этом уже не знали.
    Виктория вернулась на автовокзал к мужу, который её ни в чём не винил и не ругался, и продолжали там работать уборщиками.  Какие бы не были, но вместе было обоим теплее, привычнее и надёжнее. Жили тихо, мирно, без замечаний. Заработную плату им добавили, но эту добавку съела прибавка цен.
     Иван стал замечать, что в зале ожидания постоянно находился один мужик в истрёпанной одежде. Он часто копался в мусорном контейнере и искал что нибудь съестное. Он рассказал об этом Виктории, та покачала головой, промолвила:
        - Какой бы не был, а жалко, человек же. Господи, что деется на белом свете.
Она перебрала свой шкаф, пересмотрела бельё, отобрала старую одежду и, давно ненадёванноё Иваном, бельё. Попросила Ивана, чтобы он пригласил  этого несчастного мужика к себе в комнату. Тот пригласил. Виктория дала ему пакет с бельём и велела сходить в душевую, чтоб он там помылся и переоделся во всё чистое. Когда тот вернулся, они усадили бомжа за стол и стали кормить нормальной пищей.
       -  Ты откуда родом – то? – спросил Иван, - когда тот поел и прислонился спиной к стене за столом, - как звать?
        - Антоном меня звать. У меня семья, дети есть, квартира в городе, на Западном посёлке.
        - Это как же так? У тебя всё есть, а ты шатаешься тут как беспризорный какой. Что ж это такое? – нервно заговорила Виктория, - ты же мужик, должен быть хозяином в доме, на работу устройся, не брезгуй никаким трудом, вот и жить будешь нормально. Ну, где-то, что не так - перетерпи и опять за дело. Чего нюни – то распускать. 
           - Искал я работу. Да нормальной работы нет. Всю расхватали более настырные люди. То всё объявления висели, что рабочие или спецы требуются, а теперь нет таких объявлений.
            - Я смотрю, вы не сильно рвётесь на работу, - добавил Иван. – Можно найти работу, если искать.
            - Так – то оно так, не рвусь я сильно на эти работы.
            - А сюда – то тебя кто толкал, по урнам заглядывать? - пытала Виктория.
            - Это очень тонкий и щекотливый вопрос. Тут глубже надо копать. Не знаю, доступно ли вам это уразуметь.
            - Да уж куда к чёрту! Где уж нам вас понять. Гонору выше головы. Привыкли, чтобы вас все  звали. Пожалуйста, на работу – тут вам все условия. А вот как мы не желаешь окурки подметать, да плевки стирать? Зарплата не большая, но жить можно, не побираемся. А ты такой бугай, а запустил себя, оброс как обезьяна, и нюхаешь урны по вокзалу. Не стыдно ли? – стыдил Иван Антона, и старался, будто дознаться, и точнее разглядеть причину его падения. Он не замечал его пьяным и валяющимся под забором, он то ходил, потупив глаза в пол, то подолгу сидел на скамеечке и о чём-то думал. Он видел его иногда, как тот записывал, что-то в общую тетрадь, иногда вытаскивал из рюкзака книгу и читал, подчёркивал в ней карандашом, потом прятал и шёл к контейнерам. А если появлялся, какой пьяница на площадке то подходил к нему и разговаривал с ним. Непонятно, о чём можно говорить с незнакомым пьяным мужиком. Особенно старательно и подолгу разговаривал Антон с пьяной и растрёпанной бабой. Ну, тут, конечно, можно было его понять, как ни плохо живётся, а баба требуется постоянно, не старик же уж совсем. И вот теперь он тут, рядом с ними и можно говорить с ним о чём угодно. И он спросил:
      - Антон, а вот о чём ты всё с пьяными мужиками разговариваешь? Я часто замечал это. И с бабами тоже. Не видел чтобы ты с трезвыми пассажирами разговаривал, ведь с ними намного интереснее говорить: хоть о политике, хоть о правительстве, хоть о вольных бабах, хоть просто про жизнь.
         - Мне нравиться, господа мои, вас слушать. И ты Иван в армии не в контрразведке служил? Такой внимательный.
        - Нет, не служил, я в колхозе жил всю жизнь.
       - Я то по началу хотел в колхоз податься, да побоялся, с голоду можно там помереть. Я там ни разу не был, боюсь туда ехать, а интересно бы посмотреть, познать жизнь сельскую. Да правду говорю, боюсь туда ехать.
        - А зачем тебе её изучать, эту сельскую жизнь. Ты что и на вокзале бомжуешь для изучения.
        - Вот тут вы в точку попали. Да я изучаю…
        - А на кой чёрт она тебе нужна эта бомжистая жизнь? – встряла в разговор Виктория.
       - Хочу написать «На дне №2».
       - Да, ну? А ты, кто такой? – произнесла Вика, подходя ближе и всматриваясь Антону в лицо.
        - Писатель.
        - Какой писатель?- Вика хотела спросить: - «Как, писатель?», но переспрашивать не стала и не успела, Антон ответил:
         - Самодельный.
Иван и Виктория долго смотрели на Антона, молчали, а когда стало неудобно молчать, Виктория спросила:
          - А, что и такие писатели бывают?
Антон почесал бородку, вздохнул, потом потёр покрасневшее ухо, ответил:
         - Всякие бывают. В основном – то они все так начинают. Мне бы найти притон бомжей, там, где они спят и вообще находятся.
         - Ладно, если узнаю, то я вам сообщу, - пообещала Виктория. Она была уверена, что многочисленные её клиенты должны были знать и такое заведение. Она при случае выведает у них и передаст Антону.
    Зима кончилась, и вновь потянуло теплом, и стали прилетать с юга птицы, облака набирались влаги, делались тяжёлыми и плыли низко над землёй. Тополя выпускать стали почки из нутра сучьев, дети близлежащих домов приходили на вокзал и набирали берёзового сока из деревьев стоящих длинной аллеей. Первыми прилетели скворцы, а сегодня Виктория видела клин летящих журавлей, возвращающих на родину из побывки в чужих южных странах. Голуби уже стали собирать и таскать перья и мастерить гнёзда, готовились к семейной жизни. Природа жила строго по намеченному плану, как недавно жили и наши люди. Всё шло по плану,  по хорошему. По понятному закону; по справедливости, по партийной программе, которая была так схожа с евангелием. Как будто авторы  сидели и списывали её главные принципы человеческого общения.   А сейчас… Господи, прости мою душу грешную…
      Гончарова ехала в трамвае, смотрела в окно, любовалась оживающей природой. В голове звучали слова Антона: - « Счастье жить на земле. Ибо только тут и есть жизнь из всей солнечной системы. Больше нигде её нет. Никто ни разу не отозвался на сигналы землян из космоса, и никто не послал своего голоса на землю из других миров. Беречь надо эту землю, столько, на сколько хватит у человека сил и ума». Она одобрительно покачала головой:
        - Как всё верно и как приятно сознавать эту мысль и чувствовать свою причастность к этому огромному миру, к миру красоты и жизни. Она разволновалась настолько. Что вдруг почувствовала, как что-то кольнуло в левую грудь. Потом в глазах потемнело, она потеряла сознание. Руки опустились вдоль тела. Голова упала на спинку переднего сиденья, вся она обмякла и опустилась на своём сиденье. Трамвай уже развернулся на новый круг, а пассажирка не выходила. Кондукторша подошла к ней, потрогала рукой, подумала, что она пьяная и потрясла за плечо. Голова Виктории неестественно опустилась на грудь, и сама Виктория сползла с сиденья на пол. Кондукторша подошла к водительнице и прошептала ей тихо, чтобы пассажиры не услышали:
     - Слышите хозяйка, там, на заднем сиденье дамочка не в себе, что делать – то будем?
       - Что, пьяная или что? – уточняла водитель.
       - Кажется хуже – молчит и не шевелится.
      - Сейчас будет остановка «Гор больница», попросим мужиков отнести её. А пока тихо…
Двое мужчин, что собирались выходить на этой остановке, и которых уговорили отнести женщину в больницу: те согласились, взяли под мышки и тихо  понесли к зданию больницы.
         - Давай к двери поднесём и постучим, как кто выйдет, то им и отдадим. Мне некогда с ней возиться.
         - Давай так и сделаем. Мне тоже не до неё.
Мужики поднесли Викторию к первой двери и громко стали стучать. Вскоре дверь открылась, и показалось изуродованное лицо, с плоским носом и длинными волосами, торчащими из-под белого колпака. Длинные и тонкие губы прошамкали:
       - Какого чёрта надо. Это морг от больницы.
       - Вот вас и надо. В трамвае подобрали, велели вам сдать, - и, не дожидаясь ответа мужчины опустили Викторию на землю и быстро отошли от двери и не оглядываясь удалились: и через минуту их уже не было видать. Служитель хотел захлопнуть дверь, но потом постоял, немного подумал, махнул рукой и молча поднял, и понёс внутрь подвала неподвижное тело незнакомки. На ходу крикнул:
      - Эй, там, зеки, идите сюда.
Одна дверь распахнулась и вышли два мужика в синих халатах. Пошли навстречу, обтирая бороды ладонью на ходу. Открыли боковую дверь и пропустили хозяина подвала с ношей. Он прошёл и положил тело на нары. Сзади спросил один:
        - Что мёртвая?
        - Не знаю, не заметно, чтоб мёртвая, но не шевелится и не говорит.
        - Понюхай, не воняет,- сказал второй.
        - Иди и сам нюхай, а можешь и проверить. Если  она в дерьме - то мыть придётся тебе, раз назвался.
        - Ладно, раз так решили, посмотрю, - согласился  один из них и подошёл к нарам. Нагнулся, стал нюхать низ, раздвинул ноги, отбросил подол, пожал плечами, произнёс с чувством удовлетворения, на которое был способен этот похожий на человека мужик. Голова была посередине лысая, длинные волосы, как у попа, свисали до плеч, уши торчали в стороны, и одно было порвано, из распахнутого халата была видна грудь, заросшая кудрявыми волосами, часть рук, что виднелись из-под рукавов халата, тоже были в волосах. Он пожал плечами и проговорил:
        - Да всё тут в порядке, как у живой.
       - Гляди дальше, - произнёс старший.
        - Угу, - ответил тот и стал стаскивать штаны и плавки, провёл рукой по низу, понюхал, заулыбался и сказал:
       - Всё в порядке. А что молчит то?
      - Видимо сердце прихватило, оживлять надо и как ни можно скорее.
      - Как это оживлять?
     - Ну, залазь, и понеслось.
     - Ну, так бы и сказал, что мордовать надо, а то непонятно по-каковски турусишь, оживлять.  И он тут же заскочил и запрыгал усердно и дико.
Его сменил хозяин подвала, а когда стал слазить, вымолвил покровительно:
        - Алдоха, теперь твоя очередь, иди.
Третий мужик с чёрной нестриженной копной волос, с острым носом и нависшими густыми бровями, из-за, которых было даже не видно глаз, покачал головой и с досадой и с грустью промычал:
        - Не… Мне нельзя с вами. Я поймал на конец. Я потом, после как вы наедитесь досыта. Я её награжу, чтоб долго помнила нас и меня особенно, что ж я один буду  награждённый. Давайте оживляйте…
После нескольких заходов Виктория очнулась, осмотрела кругом себя и всмотрелась в мужиков. Её смутил белый халат старшего работника, и она спросила:
         - Мужички, а где это я? Уж, не в больнице ли? Что со мной?
В белом халате мужик захохотал, его подхватили другие и долго ещё хохотали, пока он не сказал:
          - Ну, ещё по разу трахнем, и потом твоя очередь, Алдоха.
Тот молча мотнул головой, и потёр ладонью нетерпеливое место с награждённым концом.
          - Ты была мёртвая, тебя притащили с трамвайной остановки, да мы решили тебя оживить, вот и стараемся. А Алдоха ещё и иммунитет будет прививать, - заканчивая слова хохотом, он полез уже на ожившую Гончарову.
         - Чёрный долго и усердно удовлетворял свою страсть. Он почувствовал, что у него сильно защипало на конце, слез. Пошёл в умывальник и стал обмываться и чем-то стал смазывать своё хозяйство. А Викторию завели в каптёрку и велели залазить под спальный топчан. Они спрятали её, чтоб не обнаружил дежурный врач, что обходил каждое утро и их подвал. Весь день был суматошным: привозили покойников на вскрытие. Потом их увозили, привозили других, и так до самого вечера, без перерыва на обед. День был такой напряжённый, что про Викторию и забыли.  Её «оживители» ушли на ужин в столовую комнату. Она тихонько вылезла из под топчана, сняла со стены мужскую курточку.  Незаметно вышла из подвала, и ушла на трамвайную остановку.
Где-то линия сломалась, и трамваи не ходили. Вика долго стояла на остановке и решила идти пешком до автобусной остановки.   
     Из кинотеатра вышла рота солдат, и стали закуривать и обсуждать посмотревший ими кинофильм. Кто-то из солдат заметил одиноко идущую Викторию и крикнул:
     -Гражданочка, вы, не свободна ли случаем.  Что-то будто скучаем, подходи мы повеселим, мы весёлые ребята, будешь только нами рада. У нас и угостить есть чем.
 Виктория не знала, что и говорить и как себя вести с такими милыми и весёлыми парнями. А говоривший солдат обратился к старшине:
      - Товарищ старшина, разрешите установить контакт с местным населением.
      - В нашем распоряжении время один час, так что разрешаю.
Тот козырнул и подбежал к Виктории, и стал с ней щебетать, назойливо обнимал и гладил по голове и плечам, и иногда опускал ладонь на талию и ниже. Тут он заметил, что она не брыкается, напрямую предложил свою услугу. Потом он крикнул ребятам:
     - Хлопцы, сюда быстро. Я на лавочке расположусь, а вы плотный щит устройте. Чтоб со стороны не было видно.
 Солдаты вмиг окружили скамейку, а первый знакомец уже разложил Гончарову на диване, и началось привычное, горячее, и такое увлекательное занятие, как дарить любовь друг другу. Потом пошли по очереди один за другим, и уж хотели начать по второму кругу, как старшина, посмотрев на часы, громко скомандовал:
       - Рота, стройсь, с песней шагом марш.
 Солдаты выполнили приказ и вскоре пошли строем с песней. Старшина взял Викторию под руку и шагал вместе с ней до автобусной остановки. Тут она села в подошедший автобус. Она выглянула в открытое окно и помахала им ладонью. Старшина вскинул фотоаппарат и щелкнул, произошла вспышка, и снимок улыбающейся Виктории получился. Автобус тронулся.  Виктория  в автобусе уехала к себе на автовокзал.
     В комнате сидел Антон и читал свои записи, а Иван слушал. Увидев вошедшую Викторию, они остановились читать и посмотрели на помятую Викторию. Иван молча встал, помог снять с неё мужскую с чужого плеча тужурку, повесил её на крючок. Подал из шкафа чистый халат и полотенец, попросил безразличным и жалким голосом:
        - Сходи в душевую.
Виктория взяла мыло, бельё и пошла, не сказав ни слова. Иван попросил:
       - Читай, Антон, дальше, что там?
Май цвёл во всю свою силу и страсть: мощно и красиво. Как по заказу ночами проходили умеренные дожди, а днём чистое небо не мешало солнцу ласкать и греть землю – своё дитя.
        Через три дня Виктория почувствовала зуд и пощипывание, потом боль, которая всё усиливалась. А однажды вечером Антон забежал в комнату расстроенный и скороговоркой сообщил:
        - Беда, братцы. Виктория, ты как себя чувствуешь? Ну, там по женской части, я имею в виду?
Виктория сморщила лицо, сжалась сама, болезненно отозвалась:
         - Наградили, видимо меня в морге, гады.
Антон вытащил из кармана газету – «Солдатские вести», подал Ивану, указал пальцем на одну статью, проговорил:
        - Читай. И собирайтесь, уезжать придётся. Розыск объявлен и фотография твоя тут, Виктория. Я поеду домой, возьму паспорт жены и брата, для вас. Там сам соберусь, и поедем вместе. Думайте куда ехать. А ты перекрась волосы и укороти причёску. И Ивана перекрась. Искать будут. Могут убить солдаты.
И Антон тут же ушёл домой. От квартиры ключ у него был с собой и он вскоре добрался до квартиры, зашёл внутрь, осмотрелся. Из буфета вынул паспорта жены и брата, нашёл деньги, положил всё на стол. Потом зашёл в душ. Помылся и побрился, и переоделся во всё свежее и выходное. Посмотрел себя в зеркало. Надел галстук, сел за стол и написал записку: - « Я уезжаю из города, пока не знаю куда. Паспорта забрал с собой, верну, как не будут нужны. Деньги и сберкнижку свою тоже забрал. Эти три дня или не приходите домой, или из квартиры не выходите. Скажите соседке бабе Ане, что уехали в гости. Меня будут искать, ничего про меня не говорите, скажите, что ничего обо мне не слышали. Записку эту сожгите».
Антон взял пакет, сложил в него своё старое бомжевское бельё, вынес на улицу и опустил в мусорный контейнер. С собой взял чемодан, с которым обычно ездил на курорт или в командировки, сложил сменное бельё, несколько чистых тетрадей. Покопался в библиотеке, достал книгу, подул на неё, и положил «Воскресенье» в чемодан поверх белья.
   Когда вернулся к Ивану, то увидел, что Виктория с Иваном внешне сильно изменились. Волосы у них были чёрные и стильно подстрижены. Толи ходили в парикмахерскую или сами смогли это так классно сделать. Антон допытываться не стал. Он тут же написал заявления от их имени об увольнении, в связи с изменившимися семейными делами, они расписались, и Антон побежал  в администрацию вокзала. Там подписали, выдали расчёт, и Антон вернулся с улыбкой на лице. Произнёс с порога:
     - Вот вам деньги. Вот трудовые книжки. Вы уволены. Я сказал там, что мы едем в Москву за песнями. У вас другие имена, вот вам паспорта, а ты моя жена, а он мой брат. Ваши паспорта давайте мне, их не надо никому показывать.
      И когда солнце склонилось за шпиль высотного магазина, трое неузнаваемых людей вышли из комнаты общежития и направили по тротуару в сторону стоянки такси.
                ------------
        Солнце поднималось над горами и ярко и радостно встречалось с людьми и грело всё, что было ей видно, и кто смотрел и встречал её. Они подъезжали к селу – «Грачиха». Стадо коров поднималось медленно в гору по проторённой дороге и передние коровы уже переваливали за хребёт. Сзади их ехал пастух на чёрном коне, а сзади тихо шла собака, лохматый седой пёс. Правее по косогору были загорожены загоны для телят, внутри которых паслись телята яркой пёстрой окраски. По косогору следующей горы  рассыпалась отара овец, впереди шёл чабан, ведя в поводе лошадь, три собаки шли сзади овец. С самой высокой скалы поднялся сизый горный орёл и стал облетать свои охотничьи владения. Его тень скользила по земле и вспугивала мелких пташек, которые ловили насекомых. Жёлтый полосатый по спине бурундук спрыгнул с деревца и затих, устремляя взгляд на небо, ища самого орла, но не найдя его, занялся своим делом. Одна из собак подняла голову в небо, повернув боком морду, заметила птицу, гавкнула три раза и замолкла, не увидев в нём опасности ни для себя, ни для овец. Подумала, - «и зачем такая большая птица так высоко поднялась над землёй, будто и места ей тут не хватило». Потом ещё раз гавкнула, и присев на задницу, стала торопливо перебирать зубами хвост, который беспокоили блохи. И тут, прямо под её носом зашевелилась земля, она уставила глаза и с удивлением стала наблюдать. Земля толчками поднималась и по мере того, как увеличивался бугорок, земля рассыпалась чёрными крупинками. Собака поднялась, насторожилась, стала нюхать свежий бугорок, потом резко подпрыгнула и стала усердно рыть этот бугорок. Крот, под землёй заслышав опасность, прекратил рыть землю и вскоре скрылся в лабиринте своих ходов, оставив собаку с носом. Сиротский кот из заброшенной усадьбы терпеливо ждал скрывшегося в норке суслика. Удача и сама жизнь здесь полностью зависела от трудолюбия, выраженная в терпении. У кого окажется больше терпения – тот и выиграет, у того и жизнь и добыча. Кругом кипела жизнь, и звенели голоса, кот на них не обращал внимания, а суслику так было охота увидеть светлый солнечный день: ему так надоело находиться всю зиму в норе, и он не выдержал. Он высунул голову из норы и стал рассматривать солнце, потом нагрелся, и осмелел, и захотелось погреть в солнечных лучах всё тело, исхудавшее за зимнюю спячку. Он напрягся, присел на задние ноги и резко выбросил себя на свет. Его ноги ещё не успели коснуться земли, как чёрная тень метнулась к нему и острая страшная боль пронзила всё тело. Мир погас. Кот почувствовал в какой-то момент, что добыча не шевелится, поднял суслика высоко перед собой и неспешным шагом пошагал в усадьбу заросшую бурьяном. Он остановился и с удивлением стал смотреть на блестящую от солнца машину, стоящую возле крыльца его дома. Незнакомый запах бензина ударил в нос, и он свернул с дорожки, скрылся в прошлогоднем бурьяне.
       Ну, спасибо, голубчик, что привезли. Всё хорошо и без приключений, ещё раз спасибо, - произнёс Антон и рассчитался с шофёром, который тут же развернулся и уехал.
Антон стал осматриваться. Перед ним стояла Иванова изба, крытая по старинному образцу тёсом. Солнечная сторона выцвела на солнце и блекло светилась, как седая. Восточная и западная сторона были тёмные, а северная сторона крыши покрыта разноцветными комочками лишайника. Глина в пазах отслоилась и местами высыпалась на землю. В одном окне были выбиты два глазка. На сенечных дверях висел замок. Иван подошёл и легко потряс его вниз, он открылся, и они все трое вошли в избу. Известь местами отстала от стен и потолка и покрыла пол. Нехитрая мебель стояла на своих местах, и даже на полочке в святом углу стояла рамка со святым старцем, обернутая тканым и вышитым крестиком полотенцем. Дверца печки была открыта и из неё торчали дрова, нарубленные из прутьев чащи. На окнах висели занавески из само тканого полотна. Антон раскрыл чемодан и вынул тетрадь, проговорил:
       - Подождите, не убирайте, посидите, дайте я запишу эту обстановку. Иван криво усмехнулся, Виктория пожала плечами и, подняв с пола травяной веник, обмела лавку и села к столу. Такая глухота и бедность давила на мозг Виктории, что она едва удержалась, чтобы не подняться и не выйти отсюда и бежать куда нибудь без остановки и без оглядки. Но пришедший на ум тут же страх задушил это естественное желание живого человека. Иван, чтоб не мешать Антону, сказал:
       - Вика, пойдём в ограду, осмотримся, что там осталось.
       - Ну, да пошли, - она глубоко, глубоко вздохнула и пошла за Иваном.
Ограда была вся покрыта прошлогодним бурьяном, внутри которого пробивался свежий, молодой такой же бурьян. У старого сухого клёна были отпилены сучья и на остатках сучьев, как на пальцах, висели два ведра и таз. Клетушка для угля и дров покосилась и светилась щелями. Из проёма углярки торчала ручка лопаты, а в пень был воткнут топор. Сарай для коровы был разобран и торчали лишь столбы по углам и стропила, что остались от крыши. Иван взял лопату и пригласил жену:
         - Виктория, давай сходим на реку, посмотрим, заодно и ступеньки поправим на спуске к реке. Да вёдра захвати, воды принесём.
          - Ладно…, - отозвалась Виктория, и они пошли к берегу.
Берег был заросший бурьяном и мелким клёном, ступеньки на спуске были размыты весенними паводками, речка в этом месте подмыла берег, и к воде было трудно добираться. Иван взял топор у жены и произнёс:
        - Я буду рубить заросли клёна и дёргать бурьян, а ты собирай в кучи и относи в одно место, потом сожжём. Около трёх часов Ивану потребовалось поработать, пока не сделал ступеньки до самой воды, но не прямо, а наискосок до небольшого песчаного кружка. Виктория спустилась с вёдрами к реке. Остановилась, осмотрела спуск, проговорила:
       - А, что, Вань, на первый случай и так сойдёт, а потом может, и в избе воду достанем. Давай хоть вволю умоемся, да руки ноги помоем, может нервишки немного успокоятся, а то эти дни все издёрганные какие – то.
  Иван снял рубашку и помылся до пояса, Виктория вымыла лицо и руки, присела у воды и задумчиво смотрела в бегущую горную светлую воду. На дне видны были камешки, и кое-где камни покрупней, мелкая рыбёшка мелькала в воде меж камней. Раскидистые ветви ветлы накрывали тенью реку и берега, среди клейких их листьев жужжали пчёлы. Она вспомнила детство. У них тоже были пчёлы, и она даже помогала отцу и матери за ними ухаживать.
      - Ну, что, Вика, пошли в избу, там дел до ночи хватит. Ты начинай обметать стены и потом вымети избу, а я принесу мелкого песку и глины, надо подмазать кое-где стены и подремонтировать печь. Кажется, в сенях стоит ведро с известью, хоть и засохла, но ничего, разведём водой, на первый раз и так сойдёт. Потом видно будет.
     - Пошли, Вань, дел много.
Они наполнили вёдра водой и взяв по одному ведру, поднялись на берег и пошли в избу. Весь остаток дня они приводили избу в порядок. Плохо было то, что электропроводка от избы была отсоединена, и вечер предстояло провести в потёмках.
Завидев, что Иван с Викой вернулись в свою избу, стали приходить соседи. Разговаривали, сочувствовали, предлагали свои услуги, но Иван от помощи отказался. И лишь Виктория просила женщин выделить им семян для огорода. Те охотно отозвались и к концу мая они посадили огород в полном объёме. Ограду и огород Иван с Антоном подремонтировали. Появились дружные всходы, и предстояла прополка картофеля и поливка овощей. Но эту работу Вика делать уже не могла: «награда» давала о себе знать. Она однажды пожаловалась пришедшей соседке о своей болезни, которая часто рассказывала про своего мужа, старика деда Василия. Который многих лечил и, как она утверждала, вылечивал всех подряд от любой болезни. И пригласила её придти к ним  днём. Она пришла, баба Аня помогла Виктории раздеться и показать своё хозяйство с «наградой». Дед приказал бабке согреть воды и промыть там всё с мылом и протереть досуха. Это было хоть и трудно, но они справились. А когда вода на плитке у деда закипела, он взял деревянный точёный туес, налил кипяток, и стал отмерять по полстакана измельчённой лекарственной травы, где-то около десяти видов трав. Закрыл плотно подогнанной крышкой и поставил на подоконник. Посмотрел на часы, засек время и вышел на улицу покурить из своей огромной самодельной деревянной трубки, оставив женщин вести откровенный разговор о «награде».
 Дед зашёл в избу через два часа, посмотрел на часы, взял туес, поболтал его и опять поставил, выжидая положенное время. Потом проговорил:
     - Увозят. Последние машины пошли, - он вздохнул и присел у дверцы печи.
     - Кого там опять увозят? – поинтересовалась Анна.
     - Школу нашу деревянную продали. Всё, теперь нет нашей школы и нашей памяти. Я как детство вспоминаю, так обязательно про школу думаю, а теперь всё. Да говорят, за сто тысяч продали. А там одна железная крыша на сто тысяч. Не только стены. 
     - А может и дороже дали, да кто сейчас проверит? – сокрушённо произнесла Анна. Они подошли к окну, и было видно как по улице «Хабарова» уходили три грузовика с брёвнами от стен школы, вскоре они скрылись за поворотом  и исчезли из виду, оставив деревню с тоской и горькой грустью.
  Дед отошёл от окна, посмотрел на часы и проговорил:
        - Ладно, давайте дальше жить. Что горевать. Такое теперь хамское время. Руководят по принципу – «Я так хочу», а остальных хоть есть, хоть нет. Революцию сделали те, кто сидел в тюрьмах, тюремщики, одним словом. А теперь у власти те, кто больше наприхватизировал, наворовал, одним словом. Ну да от нас ни тогда, ни сейчас ничего не зависело. Всегда принуждали работать бедного человека.
       - Стой, стой, дедуля, ты, что это в политику ударился, никогда с самой молодости о политике не  говорил, а сейчас раздухарился. К чему это? Ой, не к добру!
       - Да куда люди туда и мы, - дед перекрестил лоб, подошёл и взял туес, потряс его и проговорил:
       - Что говорили тут, забудь. Этот раствор поставь в тёплое место и будешь через каждые два часа подмываться. Анна будет к тебе ходить присматривать. Ты больше лежи, ноги не сжимай, пусть «хозяйство» после помывки просыхает. Вытирать больше не надо, чтоб не тревожить поражённое место. У тебя сифилис и ещё что-то есть, только не пойму что. Ни у кого такого не видел. Ну, попытаемся полечить. Если через неделю не  станет легче - то надо ещё другой настой делать. Я подумаю.
Анна проводила Викторию из ограды, и та самостоятельно пошла по дороге домой, с трудом переставляя ноги и часто останавливаясь.
Дома она рассказала мужикам последние новости и о себе и о школе, которую продали. Иван об этом знал уже и потому оставил Антона с Викторией с их разговорами. Виктория долго и подробно говорила о своём детстве и о школьных годах, Антон быстро записывал её слова, иногда сокращённо, чтоб не упустить что-либо. Иван пошёл в огород высаживать рассаду помидор из парника и привязывать растения к колышкам. А Виктория разоткровенничалась.
      - Мы в деревне-то как живём? Как полевые цветы: всё на виду, у всех на глазах: собаки ли гуляются, корова ли с быком в охоте, петухи с курами весь день на глазах любовью занимаются. А нам и любопытно.  Зачем это, а почему так? Почему корова раз в году гуляется, да сразу за ней бегают до десяти быков, и ни одного не отталкивает, кто успеет тот и пан.  Петух ежедневно кур топчет, и почему он один, а их много, и почему люди как куры жить не могут? Много конечно вопросов в голову заходит. А у кого спросишь? У матери или у отца стыдно. А подружки сами об этом задумываются. Не знают, а узнать, до ужасти хочется. Ну, подросли немного, это в классе в пятом и стали с мальчишками разговоры заводить: и что, и как? Они тоже любопытные и давай на практике теоретические вопросы показывать. Ну а в седьмом классе я уже с парнями, что старше меня дела стала заводить: они и целуют горячо и подарочки часто давали, то в кино сводят, то конфет возьмут, а с иными и пить приходилось. Улица от учёбы много времени и внимания отнимала. Когда я в седьмой класс перешла, к нам в школу приехали два молодых учителя, наши местные парни. Стеснительные такие, так, что мы девчата про любовь даже больше их понимали и испытали. Один из них стал директором, другой классным руководителем нашего седьмого класса. Ну, мы на них и положили глаз. А как приблизиться ума не хватало. А тут у меня переворот в организме произошёл по весне – на белье пометка произошла. Я к матери, что это такое? Она говорит, что меня, мол, пора замуж отдавать, да беречься надо, кончилась вольная жизнь, чуть промахнёшься и зацепишь. Так что надо быть осторожной, не распускать нюни. Что там мать имела себе в виду? А я поняла по – своему разумению. Можно дать, да надо знать из-под кого встать. Да так, чтобы его охомутать: пора бы и замуж выходить, а то надоело учиться, да попусту по вечёркам бегать. Матвей Максимович вёл у нас русский язык, а по нему у меня тройки вперемежку с двойками. А тут май месяц, экзамены скоро, он и взялся нас вытягивать: то по домам стал ходить и родителей наставлять, чтоб за нами контролировали чаще, да проверяли домашнее задание. То после уроков оставлял на дополнительные занятия, диктанты писали и тут же передавали друг другу свои тетради и проверяли сами же друг друга, немного улучшилось положение дел с русским языком. А я всё никак не могу выйти на средний уровень, то тройки, то двойки. Оставил он меня одну после уроков. А учились мы тогда в две смены, учеников много было: по два, три класса, да в каждом по двадцать пять учеников. Заходит в класс с пачкой тетрадей, положил их на стол и говорит мне. Чтоб я писала сочинение на свободную тему, ну например, как я провела это воскресенье. Я села писать, а он тетради проверяет. Я и накатала в сочинении всю правду, как мне Матвей Максимович нравиться и как бы я с ним с радостью встретилась. И так распалилась, что  два листа написала. Проверила написанное. Сижу, жду, когда он от тетрадей оторвётся. Смотрю, кончил проверять, подходит, садится ко мне за парту, взял тетрадь и стал читать.
Я руку протянула, положила ему на колено, жду реакции. У них кобелей, какая может быть реакция, у всех одинаковая. Тетрадь отодвинул, взял меня за эту руку и вывел из-за парты. Думаю, сейчас отправит с позором из класса. А он нет, подвёл к выключателю. Выключил свет в классе и обнял меня и давай целовать. Я осмелела и инициативу давай проявлять: знала где, что находится и как туда забраться. Ну, мы, наверное, ходки три или четыре сделали, и он мне говорит, что если что я замечу за собой то ему, мол, сказать сразу надо. Я согласилась. Но на этом не остановилось дело. Мы так друг другу понравились. Что стали встречаться чуть не каждый день. Потом заметила, что у меня задержка случилась, я ему докладываю. Он и рад и не рад, но делать нечего, и как только мы сдали все экзамены и получили свидетельства на руки, то он на второй день пришёл со сватами к моим родителям. Мы поженились, я к нему перешла, сына родила. Потом он меня устроил в колхоз кассиром. Я долго там работала, а тут председатель сменился, а новый - жох был. Ну, я и ему не отказала: днём с этим, на ночь к мужу и так привыкла, что и греха никакого не чувствовала. А что получилось, я и не помню, раз и ревизию бухгалтер устроил, и недостача в кассе большая. Суд и мне срок дали. Пришла после отсидки домой, а муж на развод подал и мы разошлись. Я долго ещё с председателем канителилась, пока того не заменили. И я уволилась из колхоза и переехала в совхоз. Он уже на другой работе был, а всё ко мне приезжал на свиданку, то подарок какой купит, да привезёт, то денег даст. Мне всё помощь, а ему и удовольствие и радость. Я ж с его младшей дочерью ровесники были. Потом стала замечать. Что про замужество он и речи не ведёт, и слабеть стал, а я в азарт только вошла и стала на других поглядывать, да подмаргивать. И понеслась душа в рай. Мать с отцом ещё живые были, стыдить стали, советуют, чтоб замуж выходила, ну хоть для виду, что ли. Ну, я и прилипла вот к Ивану, а он скромница был, да и сейчас не испортился и рад был и доволен, что со мной живёт, Он ведь тоже старше меня намного. Сначала ругал, а потом и перестал. Я думаю, а за что меня ругать – то?
С кем бы я ни была, ему всегда хватало с избытком моей любви. Он умеренный у меня мужик. Один на свете такой. Другой бы давно бросил, да нашёл бы другую бабу. Хотя мы и расставались несколько раз, а он всё ко мне приходил и приезжал. Нравлюсь я ему, присох ко мне. А может, моя мама его присушила ко мне, какими то леками. Не знаю, но вижу теперь, что он очень стоящий мужчина, это я нехорошая. А теперь вот с «наградой» хожу, да к деду ходила лечиться: вот настоя трав дал. Не знаю, поможет ли?  Виктория смолкла, вынула расчёску их волос и стала расчёсываться.       
       Антон долго ещё сидел и писал. Потом открыл первую страницу и стал перечитывать свои записи в тетрадке. Кое-что переспрашивал и исправлял. Сложил тетрадь, положил в чемодан и проговорил:
        - Виктория, я, конечно, в сельских лекарях не смыслю ничего, на себе не испытывал и о других не слышал, но одно знаю точно, что медицина сильней знахарей. Хотя своё начало она брала из опыта лекарей и знахарок. Но современная медицина ни в какое сравнение не идёт с лекарями. И я боюсь, что чем дольше мы будем сидеть со знахарками, тем больше твоя болезнь будет матереть и превращаться в неизлечимую стадию. Надо к врачу идти. Что скажешь?
        - Антоша, добрая ты душа, умница ты. Если бы не болезнь моя, я б от тебя не отлипла. Как бы я с тобой любовью бы занялась и без отрыва и надолго, да вот беда: встретился ты мне в неурочный час. Ты какой – то другой человек, особенный, бескорыстный, что ли? Так мне и хочется тебя зажать, как кошка мышь, пальцами. Да, видно, не судьба. Упустила я этот момент. За дешёвкой погналась, а золота и не заметила. Если бы не ты, то нас из города бы не выпустили. А меня бы те солдатики теперь бы давно затоптали и в канализацию спустили. Ты где воспитывался, откуда ты, ангелочек мой?
       - Сейчас речь идёт не обо мне, а о тебе, о твоём здоровье, вернее о твоей жизни. Я схожу к вашей фельдшерице Наталье Филипповне, пусть придёт и посмотрит. И что она скажет, то и делать будем.
       - Так, а как же дедова настойка, что с ней – то делать?
       - Настойка при тебе, её никто отбирать у тебя не будет: хоть подмывайся, хоть пей, хоть вылей – это твоё дело. Но делать надо то, что скажет врач. Я пошёл, а то там тучи нависли, как бы дождь не пошёл.
Виктория покивала согласно головой, но не сказала ни слова. Она помнила эту фельдшерицу и верила ей, как и многие люди в селе.
      Дождь разыгрался не на шутку, с горы поплыли ручьи мутной воды, несли мусор и песок. Где-то за горами сверкали молнии, и гремел негромкий гром, тучи зацепились за вершины гор и будто остановились и местами стали превращаться в сплошную пелену тумана. На крыльце  заговорили, шутейно и весело. Потом вошли в избу Антон с Иваном и Наталья Филипповна.
     - Ну, где она, что с ней? Бойчищая была дивчина. Не упустит, бывало, никого. Что ни лучше парень только её. Умела момент ловить, умела… Она сняла с себя плащ. Повесила на гвоздик на стене. Поставила свой чемоданчик на стол. Присела на табуретку возле койки Виктории.
      - Здравствуй, здравствуй наша врачиха. Давно я вас не видела. Изменилась ты сильно, вон и седина уж появилась. А вы, мужики, зайдите в горницу. Оставьте нас одних.
      - Нет, мы в сени выйдем, на дождь поглядим. Вон, какой разыгрался.
Фельдшерица приступила к осмотру больной, ничего не говорила. Лишь покачивала сокрушённо головой, да глубоко вздыхала, будто везла тяжёлый воз на себе. Потом подошла к столу, вынула из чемодана книгу «Справочник акушерки», полистала. Стала читать, рассматривать картинки и пояснения к ним. Потом ещё несколько раз подходила к лежащей на койке Виктории, внимательно всматривалась, сравнивала действительное положение с описанием в книге. Потом делала многое что, что простому читателю и знать не положено и не интересно. После этого крикнула через дверь в сени мужикам:
      - Входите. Садитесь. Вот что друзья, положение архисложное. Я такого никогда не встречала. Вот пробирка с кровью и мазки, нужно сейчас же отвезти в районную лабораторию. Там переночевать и дождаться результат анализов и зайти к врачу, тот посмотрит, и определит, что и как, и где лечиться. А я пойду домой.
       - Что вы, такой дождь, куда вы, оставайтесь, переждите, дождь хоть перестанет, - запротестовал Антон.
        - Мне нельзя, у меня сын двух лет один дома под замком сидит.
        - А муж – то где? – поинтересовалась Виктория.
        - Алкаш несчастный, выгнала я его, одна живу.
        - Давайте я вас хоть провожу, грязища - то какая, и дождь, - попросил Антон.
        - Это можно, - отозвалась врач, и они стали выходить в сени. В калитку забегала девочка лет десяти. Вся мокрая, в одном платочке и босая, ноги до  колен были испачканы грязью, заговорила быстро, обращаясь к врачу:
        - Тётя, Наташа, мама рожает, просила тебя к нам зайти.
       - Ну, пошлите, проговорила врач, и, надев резиновые сапоги на крыльце, направилась из ограды. Антон шёл рядом, а девочка бежала впереди, ноги разъезжались по лужам и грязи, а она всё торопила и сама торопилась.
    Иван накинул плащ на голову. Взял коробочку, которую дала ему врачиха, и побежал на конюшню, где он уже работал конюхом, как неделю назад. Оседлал жеребца и рысью направился в район. А на следующий день, не заезжая домой, Иван приехал в больницу и отдал Наталье документы анализа и заключение врача рай больницы. Та ставила укол внутривенно одному мужчине, повела головой на вошедшего Ивана и кивнула. Чтоб тот подождал. Потом она подошла к Ивану, взяла заключение и стала внимательно и долго читать. Она прочитала ещё раз, потом ещё и всё никак не могла прийти в сознание. В голове всё путалось и мешалось и не давало сосредоточиться и принять какое-то решение. Хотя решение и было записано в рекомендации врача. Немедленно везти в краевую больницу на стационарное лечение.
     - Пошли, Иван, будем собираться, и сегодня же в дорогу. Дорог каждый час. Болезнь прогрессирует. Теперь - кто кого.
Они пришли домой, Антон был у койки Виктории и читал свои заметки о сельской жизни. Иван отвёл коня на конюшню, вскоре вернулся. Стали думать, что делать, кто будет сопровождать Викторию в больницу. Антон ответил, как само – собой разумеющееся:
      - Иван на работе находится, бросить нельзя, дома нужно за огородом ухаживать, готовиться к зиме. У меня тут больше дел никаких нет, мне требуется возвращаться в город, работы набралось много, надолго хватит. И паспорта нужно вернуть жене и брату. Да они тоже переживают. Где я и что со мной. Вы собирайте Викторию, а я побегу на трассу и попытаюсь поймать попутную машину и буду Вику сопровождать и там сдам в больницу. Я буду знать, в каком она корпусе и потом буду её навещать. Будем и с женой приходить. Сюда буду писать, что и как,- и, не досказав всех своих намерений, быстро вышел из избы и направился к трассе. Антону наконец – то удалось сделать так как требовала обстановка и к обеду следующего дня сдал Викторию в больницу. Он записал номер телефона медсестры и врача и только тогда отправился домой к жене. Слово он своё сдержал, но через неделю, после повторных исследований и анализов, Викторию отправили в больницу соседнего областного центра. Антон даже ездил туда к Виктории в гости, проведал. Отвозил гостинцы, посылал письма Ивану и Наталье. Описывал как себя чувствовала Виктория, да в каждом письме просил Ивана как ни можно подробнее описывать обстановку в селе, есть ли какие надежды на выживание села и сохранения колхоза, кого не стало, у кого кто народился и чем занимается молодёжь в селе и в районе. Иван отвечал скупо, и только про свою бригаду. А что там во всём селе, и тем более в районе - откуда ему было знать. И однажды он додумался вместе со своими ответами посылать в письме и районную газету. Это Антону понравилось, и он потом сам через почту выписал эту газету в город на свою квартиру. А через год Антон не стал получать ответов на свои письма. А его письма скапливались в почтовом ящике Иванова дома. А вот недавно почтальонка Галина вынула из его ящика все письма и вместе со свежими письмами Антона, принесла мне и сказала:
       - Иван - то уехал, дом заколочен, а письма идут, вы бы хоть отвечали Антону, вы ж его тоже знали ещё по городу. Вот возьмите, с десяток набралось. Куда их мне девать?
 Я принял пачку писем Антона, положил на стол. Поцеловал ладонь  Галине и тихо проговорил:
     - Спасибо вам, Галя! Редчайший и приятный момент в моей жизни, спасибо!
     - У разных людей - разные моменты  бывают. Каждый ловит свой момент. У вас свои моменты ценятся, у меня свои, а у Вики Гончей свои были моменты, и она их успешно ловила.
      - А почему Гончая, она же Гончарова?
      - Это наши бабы – доярки её ещё тогда прозвали сукой гончей. Вот и прилипло к ней это прозвище, как фамилия. И никто уж её с тех пор не называл кроме как – Гончая. И так все привыкли, что даже и не знали её настоящей фамилии. Гончая и Гончая  - и она на это откликалась, как ни в чём не бывало.
   Я этот разговор с почтальонкой описал Антону в город, и он прислал ответ и был очень рад, что я ему сообщил такую важную, хоть и маленькую деталь, из её жизни. А он мне дополнительно сообщил, что Виктория в больнице вынуждена была признаться, где и от кого она получила такую скверную и опасную «награду», и с кем она контактировала после  посещения морга. После этого Антон ездил в ту больницу, расспрашивал врачей и узнал, что тех трёх уродов арестовали и поместили в изолятор на лечение. А после этого выслали их за пределы края. Заразную роту солдат лечили в больнице.   Теперь они уже давно демобилизовались и разъехались по домам. Потом я года два не получал от Антона писем и не знал где и как живёт Виктория.
А года три тому назад приезжал ко мне в гости из ГТРК – Павел Лозовой, интересовался моей работой. А в этом году из той же организации приезжала Пургина Татьяна Викторовна, я  ей подарил и с ней передал Лозовому мои две книжки. Она долго беседовала со мной и затронула тему по организации игорной зоны в селе Солонешном. Я ей сказал, что это место не привлекательное для этих целей, хотя местных гейш наберётся в достаточном количестве. Опасность состоит в том, что игорная зона потребует от клиентов значительных денег. А их тут ни у кого нет, а желающих посетить это заманчивое заведение найдётся достаточно, и они пойдут воровать и грабить, добывая деньги любым методом. И получится не развлекательная зона,  а настоящая криминальная зона, только заложниками в этой зоне окажутся, как всегда, рабочие и крестьяне. Как один мой знакомый сказал, что это дикий угол и тут дикие нравы. А для такого щекотливого дела нужно иметь цивилизованное общество, подготовленное заранее. Только налоговики будут довольны тем, что будут собирать налог, как бы в наше время сказали - «с нетрудовых доходов». Немного поправится дело с появлением рабочих мест, ну да это так незначительно, что ни на что не повлияет, ни на экономику, ни на политику. Ну а женский вопрос, особенно для таких как «Гончая» оно как мёртвому припарка, ну, сколько их туда наберут: ну двадцать, тридцать, ну пятьдесят, и что это такое? Рабочие места надо создавать повсеместно и чтобы их было больше чем рабочих, тогда и причины не станет  искать такой бизнес. Любое человеческое общество имеет в себе много положительного, но есть и отрицательные моменты, и поэтому правительству надо не усиливать гнойный процесс, а лечить и ликвидировать все условия его появления. Не хватало, чтобы государство поощряло, и награды выдавала гейшам, как впредь выдавало шахтёрам, комбайнёрам, трактористкам и дояркам. Как мы в мире хотим выглядеть? Нам, что, будет нравиться, что на нас будут пальцем указывать и смеяться на вес мир? Встаёт, сам по себе, вопрос, а как быть с любителями неограниченной любви для усмирения страсти?  Оставьте это на самостоятельное решение таким людям. А государству, что заняться больше нечем,  кромя -  б – а?
     - А как вы ответите на то, что стали раздаваться голоса среди народа, и по радио, и по телевидению стали показывать обсуждение этой темы?
      - Да на каждый роток – не накинешь платок: ведь это тоже народ придумал. Что ж нам велосипед – то изобретать? Такие вопросы не у нас одних возникают. Намного раньше эту проблему решал и решает ближний восток, там, у одного мужика по много баб имеется, если на каждую мужика не хватает. Ну, а если    по  русской натуре, одной бабе надо до десяти мужиков, то организуй мужской гарем и живи припеваючи. Есть с кого пример брать в России, с императрицы Екатерины.
       - Не важна форма, важен спрос и предложение.
       - Мы пошли по замкнутому кругу.
       - Вероятно.
Разговор пришёл к концу, мы не пришли к одному решению, у каждого в голове осталось ещё много вопросов и не найденных ответов.
Мы вскоре расстались, и она уехала в соседнее село для сбора материала для радио. 
    Жизнь продолжалась, предоставляя каждому живому существу искать и находить, и ловить по себе свой момент. Кому момент славы, кому момент истины, а кому момент любовной страсти.
       Яркое солнце разогрело апрель так, что он был не похож на себя и расцвёл и зашумел листвой в этом году как летний месяц. Молодая, зелёная трава покрыла землю сплошным ковром и даже появились местами жёлтые и синие подснежники. Хвоя испускала густой и пьянящий запах. Воробьи так разбушевались и раскричались, что были похожи на весёлую кампанию пьяных мужиков. Рыжая собака выбралась из-под пустых коробок, что стояли в углу здания больницы, и под которыми она устроила себе убежище. Где и ощенила ещё зимой четырёх пёстрых щенят. Она едва шла и была настолько тощая, что ясно выделялись рёбра, а ноги ступали неуверенно, и тихо. Она оглянулась по сторонам и направилась к куче на мусорной площадке. Подошла, стала обнюхивать и обходить кучу, потом остановилась и стала разгребать мусор передними лапами. Щенята подбежали к матери и стали лихорадочно тыкаться мордашками ей в отвислый живот. Пустым соскам было больно и собака, не отрываясь от дела, поднимала то одну, то другую ногу и наступала на их головы, стараясь отбиться, но это у неё не получалось. Потом она взвизгнула и резко повернула голову назад и куснула одного щенка, потом другого, резко повернулась и перебежала на другую сторону кучи, взобралась наверх и стала разгребать мусор. Щенята сначала попадали на землю, а потом поднялись и полезли следом.
      Виктория стояла на нижней ступеньке больничного крыльца и смотрела на собаку со щенятами. Солнце грело, и было приятно дышать, но собака испортила ей настроение. – «Какая жалость, Господи, боже ты мой! Что только творится на белом свете?  Это же чья – то бабья душа переселилась в собаку. И тут ей нет покоя и радости. Один раз полюбезничала с кобелём и вот тебе, пожалуйста - год будешь маяться с ними. Высосут тебе все жилы и всю душу, что не рада будешь не только той короткой встречи, но даже и жизни своей. Эх, ты сука, сука, эх ты сучья судьба. А как бы я жила, если бы детишки прицеплялись? Да так бы и заржавела среди засохших бурьянов, ёщё там в своей деревне. Хорошо хоть Бог первенцу ума дал: пошёл по стопам отца, учителем стал, уехал куда – то на север и с тех пор ни слуху – ни духу. И я с тех пор свободная и вольная: кого хочу, того и оседлаю. Конечно, это тоже уметь надо. Спасибо богу Исааку, кому чего, а мне… . Это тоже кое - что, это лучше чем совсем ничего или вот как этой суке. Ну, да ладно».
      Викторию выписали из больницы ещё в феврале, но так как она не знала куда без денег податься, попросила врача оставить её и принять на работу, хоть подменной санитаркой. Её приняли, а тех  санитарок отпустили в отпуск, сначала одну, потом другую. И вот сегодня её сменили вышедшие санитарки из отпусков. Ехать к Ивану на квартиру было не на что, этих денег ей не хватало даже на билет. А ведь требовалось ещё, и питаться, да что-то купить из обуви. На асфальт перед крыльцом подлетела и опустилась голубка, тут же следом упал камнем и голубь, забегал вокруг её, закивал головой. Потом уцепился клювом в перья на затылке и взобрался на спину, та присела на ногах и они задрожали. После этого он спрыгнул и вновь закружился вокруг голубки. Воробьи вспорхнули и с шумом залетели на ветви тополя, и продолжали щебетать. Потом сразу вспорхнули и опустились к голубям и разбежались по парам по асфальту. Защебетали, заиграли  и стали предаваться любви. – «Неужели я хуже их! Подлечилась. Всё в порядке. Неужели разучилась весну своей жизни встречать, момент ловить? Попытаемся». Произнесла с расстановкой последнее слово, потянулась. Подняла руки над головой, судорожно согнула  в локтях,  завела за голову и прижала их к затылку.
    Через полчаса она прибыла на железнодорожный вокзал и посмотрела расписание поездов идущих в её сторону. Поезд – Шахтогорск – Новониколаевск – Большой Аул  приходил в два часа дня и отправлялся в четыре часа дня. Это ей показалось долгим. И она пошла вдоль путей по шпалам, наступая на каждую из них, и стала считать. Незаметно она миновала станцию и вышла в степь. Тут путь разъединялся на две линии. Одна шла на вокзал, вторая отходила в сторону. Это была новая тупиковая линия, по которой ещё не ходили поезда, и строилась. Группа рабочих дружно взмахивали большими молотками и, ухая, вбивали клинья, укрепляя рельсы к шпалам. Рядом стояла водоразборная колонка и три шпалы лежащие друг на друге. Виктория подошла и присела на шпалы, осмотрелась. Подошла и попила из колонки воду. Опять села и стала смотреть на работающую бригаду путейцев.
    - Да это кто же за нами контролирует, кто это же доглядывает, - проговорил один из рабочих, указав рукой на сидящую Викторию, все остановились работать, повернули голову и увидели её, заинтересовались. Второй рабочий с интригой в голосе произнёс:
      - Увидал, так иди и посмотри, узнай кто там, за надзиратель. Мы же бригадным методом работаем, что кому надо?
И все приступили к работе, а первый парень, стриженый под ежа, без рубашки направился к сидящей Виктории.
         - И что вы тут за нами наблюдаете, что за ревизор? Здравие желаю! Я Пётр, работаю с бригадой, вот заканчиваем тупиковый участок. А вы кто?
         - Я бы так с дамой и постеснялась  говорить. Сейчас такая весна, щепка на щепку лезет, а ты ревизор какой – то, - отпарировала Виктория.
        - Великодушно извиняюсь, мадам, - стеснительно и охлаждённым голосом отозвался Петя.
        - Великодушно извиняю, дорогой Петяша, меня звать Виктория, вот еду домой, а поезд через четыре часа только пойдёт. Ну,  я и дай, думаю, маленько прошвырнусь по новостройке.
         - Да это действительно новостройка, безстыковые рельсы укладываем.
        - И кто вы такие и откуда?
        - Мы по набору. Вахтовый метод осваиваем, может быть, слышала.
Виктория слышала и раньше про это. Но для продолжения беседы спросила:
        - Это как – вахтовый метод?
        - Набирают нас на стороне. Привозят сюда. Дают вагончик для отдыха, определяют объём работ, говорят сумму зарплаты и чтоб за неделю сделали. Если опоздаем, то никакой зарплаты не дадут. Вот мы и работаем день и ночь. Ну, у нас хорошо всё идёт. Раньше срока кончим. Если желаете, давай покурим, у меня и табак есть.
        - Я не курю, а от табачка – то и не отказалась бы.
        - Это как же так можно – и не курить и от табачка не отказаться?
        - Ты плохо соображаешь, Петяня, потому что на ёжика похожий.
Пётр задумался, толи обижаться и послать такую, умную, куда подальше, или тут что-то есть интересное.
Виктория положила ногу на ногу и одна пола халата свалилась с колена и открыла половина интереса.
         - Да, я бы, да можно и сообразить, что-то, наверно, - затушевался Пётр.
        - Ты медосмотр давно проходил и ребята твои?
        - Нет, недавно, все в полном порядке. А ты что врачиха, нас пришла проверять?
         - Можно бы и проверить. Да боюсь что у вас, поди, и глядеть – то нечего.
         -Ну, прямо, и нечего. Можешь сначала меня первого обследовать. А если охотка не отпадёт, и других позову.
        - Не всех сразу, давай по одному. Приготовляйся.
Петр кинулся Виктории на шею и стал безумно целовать и прижимать к своей молодой и неиспорченной груди. А Виктория знала, что дальше делать.
       - Ух, и хороша же, божья благодать. Ух, вот и готово, вот и всё!
       - Не торопись бежать, переведи дух и работай за двух.
       - Я то ничего, да другим тоже надо, не мне одному. У нас - один за всех – все за одного.
        - Всем хватит. Давай ещё разок. Потом другого позовёшь. Только платить надо. А сколь - сколь дадите.
  Группа мужчин разного возраста, ехавшие на курорт их Шахтогорска, тоже прогуливались вдоль полотна железнодорожного тупика и наткнулись на вахтовый метод Виктории. Парни стояли возле целующейся пары и подсказывали друг другу как надо лучше делать. Потом один из них принёс котелок из вагончика, и, набрав воды из колонки, подошёл к Виктории. Когда подошла его очередь, он стал лить воду ей между ног. Сквозь улыбку проговорил:
    - Санитарию надо соблюдать. Эх, вы олухи царя небесного. Вот теперь там и чисто стало, и лезть можно без брезгливости.      
Парни с новой силой захохотали и продолжали свою очередь.
   Шахтёры подошли поближе и, рассмотрев обстановку, заулыбались. Некоторые отошли, другие стояли на месте. Третьи подошли ещё ближе.
        - Хватит, мужики, пошлите отсюда, - проговорил русоволосый старик. И пошёл к насыпи.
         - Эй, Бабешко, подожди, Александр. Куда ты. Давай концерт доглядим, сколько ж она пропустит?
         - Позором не любуются, пошлите. Вы, что одичали?
Шахтёры потёрли головы, и пошли за удаляющимся своим старшим товарищем.
 Навстречу им попалась группа милиционеров, миновала их и поспешила к вахтовикам. Те разбежались и принялись делать прерванное дело, а милиционеры взяли Викторию под руки и повели на вокзал.
  Перед самым отходом поезда Викторию отпустили, и даже помогли купить ей билет, и посадили в вагон, хоть с глаз долой, в тот самый в котором ехали шахтёры
  А Бабешко Александр Петрович - мой кум. И после отдыха на курорте, он заехал ко мне и мы с ним долго говорили о сложившейся нашей жизни после окончания нашего сельскохозяйственного института, и я показал ему свою рукопись о судьбе необыкновенной женщины. Он прочитал и добавил:
     - Слушай, а не её ли я встречал на вокзале, в Новониколаевске, вот как сюда мы ехали.
  Я пожал плечами, задумался, посмотрел ему в глаза и высказал своё сомнение:
         - Всё возможно. Но она сильно болела, мы её отсюда в тяжёлом состоянии отправили, вот уж как год назад. Возможно и она, а может быть и другая женщина. Что она одна такая? У неё была короткая стрижка, волосы покрашены в чёрный цвет, ушки маленькие и плотно прижаты к вискам. На шее висел медальон – в виде сердечка. Фигура у неё стройная, лицо узкое, волосы от природы русые, и брови тоже, глаза ярко голубые, губы средние, но она их не красила, они у неё всегда были румяные, улыбка притягательная, взгляд внимательный и обворожительный, и был будто намагниченный.
       - Я посмотрел на неё мельком. Сильно не запомнил и не приметил, но то, что ты говоришь, всё совпадает, статная она и натурой видимо соблазнительная и горячая, и физически сильная, тренированная, спортивного вида, - подтвердил он мои догадки.
Мы ещё долго кое о чём говорили, но это к этой теме не относится, утром я проводил его до автобусной остановки и он уже в автобусе, через открытое окно, мне сказал:
        - Если напечатаешь книгу с этой повестью, пришли…- дальше я уже не слышал его слова: автобус тронулся и я, кивнув головой, помахал ему рукой.
  Письма Антона я перечитал несколько раз и был в курсе дела многих городских событий.  Но про Ивана он ничего не писал и даже не знал где он жил. Я ему описал, как ко мне приезжал кум и привёз весточку про Викторию и описал всё, что мне стало известно самому. Потом я ему написал, что можно письма не писать, так как у нас провели новую кабельную линию и подсоединили к междугородней связи, дал ему свой номер и попросил звонить в любое время и по горячим следам. Он так и сделал: звонил раз в неделю: сообщал о своих делах. Уже месяц как работает в морге той больницы, где когда-то находилась Виктория. Это грустное заведение расширили, так как стало много поступать клиентов, но так как туда никто не шёл работать, то стали набирать из бомжей. Их там набралось человек тридцать. Оплату за труд они не требовали с администрации больницы, лишь бы кормили, да разрешали там же спать. Комнату дали им небольшую, они все не помещались, и Антон предложил построить трёх этажные нары. И спросили разрешения у главного врача, а тот  ответил: - «Что это дело ваше и делайте, что хотите и из чего хотите, а денег у меня ни на дополнительную комнату, ни на стройматериалы не имею», - то мы решили это сделать за свой счёт. В дело пошли доски со скамеек в парке, со стен стадиона и других мест. За неделю мы всё сделали и побелили известью на несколько рядов. А чтобы врач нам выделял немного денег на курево и на кое-что покрепче, то мы согласились исполнять обязанности санитарок по обмывке покойников и их переодеванию по просьбе  их родственников. Деньги стали появляться приличные, ну в городе это маленькие деньги, а в селе мужикам и не снились такие. А так как я не пил и не курил, и наркотиками не пользовался, то один раз вечером в разговоре мужики решили меня назначить кассиром и главарём этой труд. Артели. Я хотел отказаться от такой «чести», но потом подумал, что для большей осведомлённости в жизни подвала бомжей, решил согласиться и стал вести дневник, куда стал записывать и меткие словечки, и здравые мысли, и логические речи моих «сотоварищей», что непременно пригодиться для моего «Воскресенья», или для «На дне». Каков состав моей  Артели: тут обитают два учителя, один городской, другой из деревни. Которому, после операции было не на что ехать, да и сильно не куда, родителей не было. А жена ни разу не приезжала к нему в больницу после операции, да и пила и не работала. Подрабатывала кое-где, на то и пила. Живут тут и три инженера, все трое городские. Интеллигентные такие, завод их развалился, их сократили, они не пошли в торговлю и полы мыть вот тут и оказались. К родственникам не пошли: не стали их утруждать и ущемлять их нищий семейный бюджет. Были тут и два милиционера, один из розыска, другой гаишник. Так они первого сразу выгнали, а гаишника неделю использовали вместо бабы, так он сам, кое-как хоть, а уполз. Живёт с нами и один из ресторана мужик, так тому не дают ничего делать, кроме приготовления пищи и все его слушаются и подчиняются, больше чем меня. Не знаю, как дальше я буду жить, наверное не выдюжу в такой обстановке  с ними жить. Каждое воскресенье я хожу домой, с женой пересплю, в театр, когда сходим, по гостям к своим съездим. А потом опять в тот бедлам опускаюсь. А ведь среди них есть и здравые мужики и при мужичьей силе, им тоже баб надо. А куда тут пойдёшь, кого встретишь, с кем договоришься: так они, как принесут когда молодую бабу или деваху, они обмоют её горячей водой, грелкой разогреют там, и понеслась вся ватага в очередь и мордуют всю ночь. Ждут когда прибудет, свежея клиентка и ту тоже. Тут когда появился у нас один ветеринар, так они совсем обрадовались, и тот после обмывки её проверял и давал заключение, что можно ли её или нельзя использовать в корыстных целях. Использовали сразу по трое или по одному в три места. А один идиот, так тот, ножом делал отверстие в ягодице, и шуровал один, ни кого не подпускал, пока не падал на пол с нар. Радость приходила, когда поступала баба с обмороком, по ошибке её отправляли не в реанимацию, а к нам в морг. Как был случай с Викторией, и тогда все становились в очередь оживлять клиентку. Некоторые оживали и всем кланялись в пояс, и спасибо повторяли много раз, некоторые не приходили в себя: мужики их замордовывали до смерти. Мужики в какое – то время на меня смотрели с подозрением, почему, мол, я не участвую вместе с ними в оживлении. Я им популярно объяснил, что я атрофированный мужик и меня ни сколько не занимают бабы, вот разве, что помыть могу, переодеть и передать в полном порядке родственникам покойников. Когда я мыл трупы то насмотрелся много ужасных картин, большинство женщин попадали после изнасилования, особенно часто задыхались при оральном сексе. А что вытворяли с бабами, вернее с их «подружками» и с их «соседками»: рвали зубами, выдёргивали волоса, разрезали промежники, делали ножами отверстия в грудях и ляжках, ну зачем же это только делать?  Ну, наголодавался ты, ну, да наешься досыта, пусти, пусть идёт своей дорогой, а резать – то зачем? А если это твоя внучка, дочь, мать, сестра, тётя, да ты не угадал, а потом и разобрался: что с собой делать – то будешь, каким судом судить ты себя обречёшь? Какую кару небесную ты на себя напустишь? Звери – то и те так не поступают. Быки в свадебной схватке помнут друг другу бока рогами и расходятся: сильному удача, а бессильный иди и копи силы на следующий момент. Ну а мужики поступали, когда замерзали возле мусорных контейнеров, от истощения многие были, сгорало много от алкоголя. За последнее время стали поступать и сытые, справные мужики и женщины, но это уже богатого сословия. Тут мои артельщики приходили в неописуемый восторг и мордовали их с усиленным остервенением, как голодная стая волков над добычей. Ну не потому, что они были голодные до баб, тут ежедневно поступали, и им хватало, а тут другая причина их возбуждала, тут они выражали свою классовую ненависть. В их видели они причину своего падения и прихода на дно жизни. Обида униженных бомжей выливалась пока в возмездии покойникам. А вот истощённых и алкоголиков они не трогали, внимательно рассматривали их лица, стараясь вспомнить и угадать знакомого. И если такой попадался, они обмывали его гурьбой, даже меня не подпускали. Относили в угол с иконой и отпевали, эту работу по отпеванию исполнял один молодой мужик с длинной бородой,  но с лысой головой, мне кажется он или из разжалованных церковных служителей за злоупотребление алкоголем, это было заметно даже и среди нас, а может быть отчисленный за неуспеваемость студент из духовного училища. Он меня больше всех интересует: надо как-то найти повод и познакомиться поближе с ним. Я примечаю все его привычки и подробным образом всё записываю. А вот ещё один человек, интересный тип, он делал всё, как и все, но когда выпадало свободное время, он забивался на верхние нары в уголок, ближе к лампочке и читал «Капитал». Видно не нашёл время на свободе изучить эту немецкую книгу: нашёл, видишь – ли, время и место этим заняться. Я всё думал, а кто он такой и кем был в нормальной жизни там на свободе? Видимо кто-то из партийных работников, которому не досталось ничего в жизни, кроме этой книжки. И тут же возникает вопрос, - а к чему это? Зачем ему это надо? Просто потешить себя, душеньку свою успокоить, чтоб не рвалась на части от того, что так получилось: или сами проморгали, или их предали? Я с ним делал попытку заговорить, а он разговор обрывал и виновато улыбался тонкой и короткой улыбкой, и отходил от меня, только рукой махнёт. Такой среднего роста, русый мужик, сухощавый и мутными глазами, с морщинистым лицом. А когда артельщики начинали на трезвую голову спорить про жизнь, он закрывал книжку и внимательно слушал, но что интересно, никогда в спор не вступал. Живёт тут у нас один тракторист, он так себя и назвал, когда с ним знакомились. Так он всё удивляется, - «Как это люди с голоду не подохнут, кто их кормит, кто землю там, в колхозе пашет, коль он тут? И откуда хлеб – то берётся?  Интересно, всё-таки, жизнь устроена! Как это так? Что за бардак?»   А поп ему обычно отвечал, - «В наказание это всё, за непослушание. Почитать надо!» А вот кого и когда надо было почитать и почему наказание опять коснулось бедных и очень послушных?» А дальше поп не отвечал – махнёт, бывало, рукой, и крестится. Ещё он примечателен тем, что водку не пил, а всё кагор. Соблюдал поповские привычки, видимо. Икону ему нарисовал наш же парень, Славой все его звали, художник, тоже, видимо, самодельный. Когда я узнал, что он рисует, спросил у мужиков разрешения купить на наши деньги всё что художнику потребно. Мы с ним сходили в магазин, и он набрал всяких рамок, полотен, кистей, красок и мольберт. Он долго возился с портретом женщины с ребёнком, а когда закончил, то встроил холст в рамку и отдал попу. Тот поцеловал руку Славы и отнёс рамку в угол комнаты и пристроив полочку, поставил на неё икону и повесил на неё вышитое полотно. Некоторые были довольны и художником и попом. Остальные не признавали и не почитали, и не считались ни с каким порядком, ни с какими идеями; всех костерили, и ни кому не подчинялись, говорили только правду, но этой правдой никто не пользовался, и она многих оскорбляла и злила. Собака тоже не зря лает, но кто ей рад. От таких правдоискателей старались отойти и не вступали с ними в разговор. Хотя они держали высоко голову, дулись как индюки и до пыли скребли землю распущенными крыльями и надували зобы: толи пугали кого,  толи гонор свой выставляли на всеобщее обозрение, - «Смотрите, какие мы есть». Ветеринар от обиды на жизнь повесился, мы все горевали, и не знали, по какой такой причине это случилось. Партийцу и попу дано было задание сходить на волю и в течение недели пройти все притоны бомжей и найти представителя хоть от медицины, хоть от ветеринарии человека.         
 Без этого человека можно было всем заразиться неизлечимой болезнью. Слух о той роте солдат не сходил из разговоров среди нас. Посыльные явились ровно через неделю с большим успехом: привели медика по заразным болезням. Правда, он был без диплома, ему пришлось уйти из института с последнего курса за неуплату денег за обучение. Родители погибли в катастрофе, и он остался без средств, к существованию. И на предложение попа пойти с ними в морг, он сразу без раздумья согласился. И вот теперь он с нами и работает добросовестно. Он добровольно взял на себя обязанность по обмыванию и одеванию трупов, от этого мне стало намного легче.  Вдобавок книжников с его прихода прибавилось, он всё читал медицинские учебники, и делал записи, возможно, мечтал продолжить учёбу и выбиться в люди. Развратом не занимался, водку пил умеренно. Мы с ним подружились и по выходным уходили в город к своим родичам, у него, кстати, была невеста, которая с ним безбоязненно занималась любовью.  - «Что зря себя мучить ожиданием, мы ж предохраняться – то умеем». А вот тебе ещё одна новость: те три учителя умерли сразу в один день. Врач наш долго их осматривал, и потом пригласили врача из больницы, чтоб дал заключение. Тот долго возился, но ничего не нашёл, пригласил психотерапевта и тот дал приблизительное заключение: у них произошло помутнение рассудка. Видимо от сильного переживания, по причине их нахождения в морге. Совесть душу иссушила до предела, и сердце истощилось. Господи, а как же остальные – то выносят такое давление! Ну то остальные, а это учителя – совестливый народ. Они во все времена были неженки, жизни ладом не знали и поэтому не могли вынести такого для них ада.
    - Да, чуть не забыл, - писал дальше Антон, - как месяц назад к нам заявилась бомжиха, она заменила нам тех трёх моральных рахитиков, была высокого роста, полная, спортивного телосложения: покойников некоторых носила одна, брала их под мышку, как бревно, и несла от приёмной на нары. Она тоже стала мне помогать. А когда один раз мужики изрядно выпили и говорят ей, - « А скольких ты нас пропустишь за один раз»?  Она молча подняла подол и показала своё хозяйство и пояснила: - «У меня хозяйства – то нет, всё зашито и срослось, мочусь через трубочку. Денег не было, чтобы сделать, как положено быть. Вот и вся история, так что вы на меня как кобели сильно – то не заглядывайтесь. Мне и самой иной раз охота приходит на ум, а как гляну кто я теперь. Так махну рукой и до свиданья Маруся. Я вижу. Что вы тут сильно не голодуете. Но если свеженькой потребуется, ну живой там, так я могу сходить до подружек, они прибегут сюда, но они на воле и им денег надо на жизнь, у них семьи есть, дети и сами есть хотят». Все радостно зашумели и обрадовались такому повороту дела: это что же получается, как в лучших домах Парижа. После радости мы вскоре приуныли: этих денег, что у нас имелись, на вольных баб не хватит. Долго думали, и ничего на ум не приходило. Если идти воровать, или грабить, так можно лишиться и тех привилегий в жизни, которые они имели. И тут заговорил партиец, и предложил попу организовать молельный приход по отпеванию покойников прямо тут при больнице, он вроде как уже имел разговор с главным врачом относительно помещения; тут было помещение, которое теперь пустовало, которое планировали для содержания душевно больных. Так чем лечить душевнобольных, лучше лечить души физически здравым людям. Предложение попахивало распорядительностью прошедших времён, но все согласились. И тут же поручили художнику заняться картинами, а остальные в свободное время пошли ремонтировать и приводить в божеский вид наш приход. Через полгода приход заработал во всю мощь, сколько было покойников, всех отпевали здесь. Стали приходить и больные из палат и просили попа помолиться за них и попросить бога помочь им в преодолении болезни. Врачи узнали и одобрили эту затею и попа перевели на бюджетную ставку. Тот в свою очередь выхлопотал ещё две должности: хозяйственником назначил партийца, а Славу оставил как художника и свечником. Мыли, белили, при надобности красили все вместе, и поп не гнушался этими работами. Они стали там, и жить, и печь топить. Половина денег они отдавали нам, четверть за аренду помещения, остаток шёл на нужды прихода.
    - А, ты, знаешь, что придумала наша бомжиха? – писал в одном из следующих писем Антон. – Она иногда приходила в приход, не молилась, а просто наблюдала за поведением людей, слушала их молитвы, что повторяли вслед за попом, присматривалась в лица прихожан. Видимо искала знакомых, скучала по женскому обществу: что с кобелями поговоришь, у них одно и тоже на уме: то где бы выпить, то кого бы трахнуть. Вот и все проблемы и никакого горя и заботы. И вот однажды она разговорилась с художником, как, мол, ты живёшь, что делаешь, то да сё. Он пригласил её к себе в подвал прихода: там было четыре комнаты, и Слава занимал из них одну. Она походила по всем комнатам, осмотрела и говорит художнику: - «А чтобы здесь организовать увеселительное заведение? Как  женский притон. Ты  тут кассиром бы был, а я заведующей. Деньги появятся и не малые. Через год мы выкупим это помещение, а через два года мы можем приступать к строительству нового здания по всем правилам. Стройку поручим партийцу, медика пошлём доучиваться  в институте и предложим ему, потом тут и работать, а если мала будет зарплата, то можно основную работать в больнице, а дополнительно подрабатывать у нас, он же как раз по нужной специальности учился. Слава согласился быть кассиром и не более того. А вскоре мужики начали облицовывать стены и потолки, и за зиму всё отремонтировали и даже подвели от здания больницы воду, и отопление, и канализацию. Художник был в ударе и разрисовал стены и потолки полунагими женщинами, интимными сценами и райскими садами. И когда всё было готово к приёму клиентов мужики пошли по городу и стали предлагать женщинам и девахам работу по чисто женскому назначению. Комнату художника разделили пополам, в одной половине остался Слава как художник и как кассир, в другой половине принимал клиентов медик. Конечно, если рассуждать по нормальному, как прежде, то этот парадокс не совместим логически, чтобы внизу творили грех, а вверху его отмаливали, но дело в том, что всё в жизни перевернулось вверх ногами, и потому никто не возражал против таких заведений. Были и неурядицы: то придут мужики, а баб не было, то придут бабы, а обслуживать некому. Но это длилось всего месяц, и вот когда наладилась чёткая агентурная сеть, работа пошла полным ходом. В этом году на крыше прихода установили лакированный деревянный крест. Здание сразу преобразилось и приняло благоприятный вид. Вокруг здания положили бетон и посадили яблони, немного позднее поставили деревянные крашенные диваны. В апреле заменили двери и в здании, и в подвале, а в мае подрядили бригаду плотников и они в одни сутки заменили окна вместе с косяками. Это всё выдумки нашего художника. И он на этом не остановился: стал нас убеждать, что приход будет доходней, если будет иметь более привлекательный вид. Ну, чтобы ещё ему надо? Так нет, он на своём стоит. Стал настаивать, чтобы стены обшили пластиковыми панелями. Ну конечно обшили. Я не знаю, делают такое, где или нет, но это очень смотрелось красиво. А к концу лета обшили панелями и стены внутри помещения. Вот тут – то он совсем не выходил из прихода. Бомжиха даже носила ему еду, он там и спал, а вот, сколько времени он спал ни кто и не видел. И к осени приход засиял, как пасхальное яичко. Работы попу стало невпроворот, одному стало тяжко, и он съездил в духовное училище и пригласил к себе на работу двух семинаристов. Приход превратился в церковь, с круглосуточным графиком работы. Днём несли крестить младенцев, благословлять новобрачных и много других обрядов предусмотренных разными писаниями. А ночью отпевали покойников. Все богослужения шли строго по расписанию. И чтобы не толклись с расспросами о порядке работы, Слава написал расписание на красочной доске и вывесил у крыльца: люди узнали, привыкли к этому и шли без суеты и толкучки в своё время и со своей нуждой. Поп, партиец, и художник уже давно приняли пристойный образ жизни и косо посматривали на подвал и его обитателей. Стали вести разговоры о невозможности совместного проживания таких разных организаций в одном здании. Пригласили церковников в морг, собрались все бомжи подвала, выпили, стали вести разговор. Бомжи стали упрекать церковников за их измену, за предательство своих вчерашних товарищей. Сама бомжиха имела высшее политическое образование, знала, о чём и как вести речи. А попала сюда по несчастью: прилипла к ней зараза, она не поторопилась к врачам, да опоздала, лечению не поддавалось, дошло дело до операции. Положили на операционный стол. Разрезали у ней интимное место, обнаружили заразу, надо было вырезать, а тут и свет выключили. Её оставили и пошли выяснять в чём, мол, дело, а дело оказалось очень простое: дежурной части сообщили, что будет отключение света в такое – то время. Хирург впопыхах журнал не посмотрел, хотя обязан был смотреть, и вот тут получилось, то, что получилось. Свет через полчаса включили, пришли хирурги, действие наркоза подходит к концу, стали в спешном порядке продолжать начатое дело, дело – то сделали, а некачественно. Операция закончилась, а болезнь осталась. Через месяц ей стало ещё хуже: она к этим врачам, те отказались делать повторную операцию и направили её в областную больницу. А там врачи классные, всё умеют делать. Дело стало за малым. Нужны большие деньги, а их нет. Продаёт она квартиру и ей делают операцию. Спасают ей жизнь. Но она теперь уже не баба, а чурка с глазами и без квартиры. Приходит на работу. А там уже замена, молодая особа и со всеми женскими данными. Она возмущаться стала, а тут другие порядки, ей молча показали на дверь. Она в милицию с жалобой, потом в суд, но для бедного человека помогать сейчас некому. Сильно обиделась на милиционеров. Те позвонили в больницу. Узнали суть дела. Да не посочувствовали, а все хором хохотали над её состоянием: - «Тётечка – с дудочкой». Сильно усердствовал один капитан из  ГАИ. Она посмотрела ему внимательно в глаза, покрутила пальцем у виска и молча вышла на улицу, и оттуда подалась в этот подвал. Поэтому она рьяно защищала своих товарищей по несчастью, которые могут лишиться дополнительных денег, если её вынудят закрыть женский капитал. Она бы могла перейти к богослужителям, но душа не принимала ни веры, ни писаний, ни молитв: она была реальной атеисткой, с прагматическим мышлением. Но как всегда и в любом обществе и в любом коллективе находится предатель. О подпольном женском капитале слух дошёл до налоговиков. Те берут милиционера и прибывают к бомжихе с допросом и с проверкой. Милиционер – то оказался как раз тот гаишник, почему он? Было непонятно: никаких правил дорожного движения никто «не нарушил». На бомжиху наложили штраф, а милиционер смилостивился и на ухо хозяйке сказал. Что пока оставят её заведение, но с условием, что она будет вести бухгалтерский учёт по приходу денег и часть платить в налоговую инспекцию. Но это ещё не всё: он отвёл её в сторону. Чтоб не слышала инспекторша, зашептал на ухо, - «Буду приходить по воскресеньям, чтоб приготовила ему путную пациентку: чем моложе, тем лучше, а если придёт девочка, то пусть немедленно звонит ему, он дал ей номер сотового телефона. А на сегодня он останется для снятия пробы. Ну, всё чтоб было по высшему разряду и стол в том числе. Он стоял перед ней, мял пальцы рук и смотрел на них, будто и не замечал бомжиху, и вроде и не угадывал её, а возможно и не угадывал: та бледная лицом и политически развитая женщина ни сколько не была похожа ни лицом, ни словами. Лицо было свежим и румяным, она иногда засматривалась на себя в зеркало и думала: - «А, что если бы я жила с мужиком или с этой стаей вечно недовольных и голодных кобелей, то ли была справной как сейчас? Наверное, нет, мужик не собака, а мясо обгладывает. И что в них бабы находят? Выгоду, наверное, что ещё? «Подружка» не бог, а помогает. Видимо так оно и есть. У слабого человека завсегда хитрость проявляется. Сильные и умные завсегда беспечные люди, они и теряют в жизни многое, и нищают чаще, и раньше из жизни уходят. Ведь платят зарплату не за образование, а за занимаемую должность. Поэтому многие и не утруждают себя учёбой, а пробивают лбом, как тараном, дорогу  к креслу изо всех сил. Туда и только туда где больше платят. Прежнее самопожертвование потеряло смысл. Люди всё бросили, всё выкинули из головы прежнее, в том числе и политическую зрелость, оставив только политическую образованность и то для того, чтобы вместе со всеми кинуться на человеческий базар и искать, находить, и загребать деньги. Кто опоздал, тот проиграл. И этот майор тоже перестроился. Видишь, чего захотел? Стол ему по высшему разряду и девочку: идиот ты, поганая сука!»  Она его сразу угадала и всё время боялась только одного, чтобы он её не угадал. Она лишь кивала головой, и всё время рассматривала носки своих туфель, надвинув на брови цветной полушалок с длинными зелёными кистями.
  В следующее воскресенье майор пришёл, как и обещал, он был переодет во всё гражданское и стали с хозяйкой листать альбом с фотографиями женщин, которые были сегодня в её подвале. Он выбрал одну и ушёл в номер. Вместо положенного часа, он пробыл с ней два часа. И выйдя на встречу с хозяйкой, всё хмурился и выражал недовольство тем, что и тут такая же баба, что и дома. Такая же и «подружка» у неё, как и у своей бабы. Неужели не можете подобрать особенных баб. Чтоб у неё была «подружка» устроена по-особому. А то, что получается, у неё только сверху припизжёно, а дальше прямая кишка. Хозяйка не стала объяснять, что у всех баб она одинаковая, только каждая ей пользуется по-своему. А если, мол, надо особенную, то купи, или закажи нам, мы купим резиновую куклу, у той особенная, и отличается от бабьей «подружки». И при расставании проговорил: - «Какая-то, слабая попалась, с третьего захода отключилась. Ты бы уж, какую  ни будь по энергичней подобрала». «Ладно», - ответила она ему и они расстались. А про себя произнесла: - «На халяву, и так лишне».
Всю зиму в том году от Антона не было писем. И на телефонные звонки он не отвечал. Я терялся в догадках и сильно переживал, что с ним могло случиться?
Но письмо прислала Виктория. Она писала мало, и я узнал только то, что Виктория сейчас работает у бомжихи в подвале. А вот как она туда попала, она не писала. Про  Антона кратко сообщила. Что бомжи в морге прочитали как-то его записи.  Бомжи остались им недовольные.  Отобрали его кассу и избили, и выгнали из морга. Хорошо, что хоть Антон успел забрать и спасти свои тетради, хотя некоторые были изорваны и истоптаны. Но очень подробно описала, как она обслужила первый раз капитана. Я не могу вам передать непечатные слова из письма. Но вкратце скажу. Что с первого же вечера его вынесли из номера без памяти. Она использовала свой давнишний приём – резинового кольца - и как всегда потешалась над ним досыта. А её сытость доходила до десяти и более клиентов. Гаишник  долго не посещал заведение бомжихи, пока она сама ему не позвонила. А получилось то, что он заказывал. В подвал пришла девушка восемнадцати лет. Медик при осмотре её позвал хозяйку в кабинет и рассказал про эту девушку, она ещё не имела связи с мужчинами. Они стали её уговаривать,  чтоб она одумалась и отказалась от этого шага. Но та со слезами рассказала, что ни мать, ни отец не дали ей денег на модный костюм для выпускного бала. А отец даже побил её и пригрозил, что отправит её зарабатывать деньги уборщицей в общежитие. И всячески её обозвал скверными, и похабными словами. И поэтому если они её сюда не возьмут, то она найдёт другой притон, их сейчас по городу развелось как бомжей или самогонщиков. Они сдались и отвели в кабину. Хозяйка сама с ней долго беседовала и рассказывала как нужно и что делать, чтоб было не сильно больно первый раз. И тут она вспомнила заказ майора: всё - таки в годах, возможно пожалеет, или будет обходиться более аккуратней чем молодой какой лоботряс. Она позвонила майору и велела взять деньги вдвойне больше их расценки. Тот согласился и вскоре приехал на служебной машине прямо с дежурства, не стал ни переодеваться, ни сообщил напарнику, куда он поехал, и даже с пистолетом на ремне. Хозяйка встретила его приветливо. Подошёл и медик, и стали упрашивать, чтобы он отнёсся к девушке аккуратней и приветливей. Может так с ней поиграет, и не будет ломать ей физиологию и судьбу, а для удовольствия можем дать тебе другую и бесплатно. Но майор давно потерял совесть на работе, похлопал медика по плечу. А хозяйку погладил по ягодицам, даже ущипнул так, что та ойкнула и отошла в сторону от двери.
Майор зашёл в номер. Горел еле заметный свет, где-то под потолком. Играла тихая музыка, потом громче и певица запела «Арлекина». На койке сидела девушка с накинутой простыней на голове. Руки судорожно сжимали концы простыни, колени вздрагивали. Майор стал поспешно раздеваться и сбрасывать с себя одежду и складывал на стул у двери. Потом, не чувствуя рук и ног, пошёл к койке. Подошёл, нагнулся, погладил колени девушке, та сильно вздрогнула, и прижала сжатые ладони к глазам, хотела вскрикнуть, но видимо сдержалась, или не хватило сил преодолеть нахлынувший страх. Сердце остановилось и всё тело замерло. Она в последний момент хотела крикнуть, подскочить и выбежать из кабины, но ни сил, ни решимости не хватило, и она обессилено опустила руки. Майор опустился на пол и стал целовать ей колени и выше. Потом пришёл в возбуждённое состояние, резко встал, схватил простынь обеими руками и сдернул её с головы девушки и хотел уже разбросить руки в стороны, чтобы обхватить её и прижать к груди. Но тут он бросил взгляд на лицо девушки и застыл, как поражённый током, и не мог ни вздохнуть, ни слова сказать. Девушка тоже открыла глаза и уставилась в глаза майору. Это остолбенение длилось долго, и лишь, когда девушка громко вскрикнула, схватила простынь и закрылась. Лишь тогда майор прошептал покосившимся ртом и с искажённым лицом: - «Ты, дочь?» Первые человеческие чувства стали проплывать, и пришли другие чувства и понятия: - «Как? Это моя – то дочь? Да как посмела меня ослушаться? Позорить отца!» Потом развернулся и, подойдя к одежде, стал одеваться,  в последнюю очередь ему попался в руки ремень, на котором висел пистолет. Он поднял голову и посмотрел на дочь, потом опять на пистолет и, видимо, что-то решил. Выхватил пистолет из кобуры и, не целясь, навскидку выстрелил. Дочь даже не вскрикнула, повалилась на бок, и лишь тёмное пятно образовалось на лбу, и через мгновение кровь потекла по лицу дочери. Майор понюхал дуло пистолета. В дверь кабины стучала хозяйка. Майор не слышал и не реагировал. Он посмотрел в окно, полная луна освещала двор и стоящую его «Волгу» под кроной кудрявых яблонь дикарок. Побежали жуткие мысли, раскрывшие бытовые картины – частые измены жены, её брань по любому поводу. Она старалась всеми силами унизить его и не признать его хозяином в доме. Она обманула его ещё тогда, когда они дружили. Он был уже в милиции, а она работала на заводе и говорила, что работает главным технологом: сыпала техническими терминами, как шелухой. Он верил ей, и они поженились, но потом узнал, что она работает разнорабочей на станке. Детей два года не было. Они стали обвинять друг друга в бесплодии. Потом она забеременела и родила дочь, которая была не похожа ни на мать, ни на отца, ни на кого из родственников. Он старался влиять на жену всякими способами и воспитательными мерами, даже однажды отстегал ремнём, но жена только сильней обозлилась и показывала своё превосходство над мужем. Обзывала его мельтоном и крохобором. Он сначала рассказывал ей, как он беспощадно штрафовал шоферов. И постоянно хвалился, что может придраться к любому шофёру, будь он даже инструктором по вождению. Много раз приносил дармовые деньги и, отдавая жене, не приминал высказать ей, вот, на, пользуйся «покедова» живой. А покудова  жить – то? На работе – ненависть шоферов, дома ненависть и измена жены, которую она и не скрывала при подружках, а те ему передавали. А тут … Что остаётся? Никому я не нужен. Все меня ненавидят.
А возможно я и вправду, дрянь, недостойная жизни… Жизни… Он хотел ещё что-то договорить, но дверь с шумом распахнулась, и хозяйка с медиком ворвались в комнату и это ускорило решение майора. Он, продолжая держать дуло у носа, нажал спусковой крючок. Свет в глазах погас, мир в сознании исчез.
   Страх и растерянность стали немного проходить: сам по себе возник разговор:
        - И, что теперь делать – то будем? Не хватало, чтобы к налоговикам прибавилась ещё и милиция. Скажут, что мы их убили. Срок могут дать. Ты ж
мужик, думай, что делать.
        - Упрекать друг друга в земных грехах нам ничего не даст. Давай посмотрим их документы, кто они? Почему совершилось такое? Без причины такого случая не бывает. Тем более это же милиционер.
Пока медик ходил за удостоверением девушки, бомжиха стала шарить по карманам, потом нашла паспорт и подала вошедшему медику. Тот, прочитав, сказал:
      - Это отец и его дочь. Теперь всё ясно и понятно. А тебе впредь надо спрашивать у клиентов документы и записывать в журнал, да быть внимательнее. И спрашивать у них - знакомы ли они друг с другом, прежде чем соединять их. Это тебе главная наука. А сейчас быстро одеваем девушку и обоих относим в машину.
   Потребовалось не менее часа времени как медик с бомжихой отнесли покойников в машину. Медик сел за руль, хозяйку посадил сзади и поехали с ограды больницы. Выехали на перекрёсток, перенесли тело майора за руль, пистолет положили на колени, в раскрытую ладонь, его дочь посадили рядом, захлопнули дверцы, оставив машину с работающим двигателем, и вернулись в своё заведение. Луна как прежде ярко освещала город, и больничные здания, и их приход с женским капиталом. И когда они тихо стали спускаться по ступенькам в подвал, наверху, в приходе вспыхнул свет. Богослужители приступали к своей божеской работе по отпущению грехов. Вдруг медик и хозяйка враз остановились, посмотрели друг другу в глаза и потом на яркий свет люстры в зале прихода. И не сказав ни единого слова, направились к попу на покаяние. А после покаяния поп собрал  на завтрак хозяйку, медика, партийца и художника: с ними он находил общий язык по многим вопросам своей хозяйственной работе и содержанию прихода в приличном состоянии. После завтрака поп задержал всех в столовой, и велел бомжихе рассказать всё, как было с самого начала и до конца. Та недоумённо посмотрела попу в глаза, как бы спрашивая, зачем же секретное доверие выставлять на мир. Но воздержалась и всё повторила, как было, и что она рассказала при покаянии. Стал говорить поп:
    - Вот что, мои дорогие, я буду выражаться простонародным языком. После всего происшедшего, следует сделать вывод, что мои предупреждения сбылись, и Бог нас пока не наказал. Он наказал отца за причинение зла мирянам и жадным поборам, дочь наказана за непослушание родителей, какие бы они не были. А нас наказывать не стал, но крепко предупредил о наших неправильных деяниях. Грех остаётся за нами и нам ещё долго придётся искупать. А теперь мы должны вынести решение: что и как нам дальше делать. Но при любом решении нам нельзя оставлять работу подвала в одном помещении с приходом. Если мы этого дела не изменим, нам грозит наказание. Нас не только прикроют. Но и могут отправить за решётку. Милиция так дело не оставит. Вы были не в пустыне и на необитаемом острове, а в большом городе, хоть и ночью. Вас должен быть хоть кто ни будь видеть. Они будут обходить все дома, пока не наткнуться на человека, страдающего бессонницей, и тот укажет на вас. Могут быть свидетели и среди жителей многоэтажек, и среди больничных палат. Это вам кажется, что вас никто не видел, и вы никого не видели. У милиции другое мнение и у них имеется много разных способов раскрыть дело. Предлагаю; подвал закрыть, и искать себе или другое занятие или другое место. Если есть среди вас люди, которые любят художества и тем более кто может рисовать, я приглашаю остаться работать с моим художником: помогать ему и самим участвовать в рисовании икон и их распродаже среди прихожан и даже на базаре в божественные праздничные дни. На этом не разбогатеете, но жить будет можно. Всё необходимое мы закупили, теперь дело за рабочими руками. Нужны и плотники и моляры, а художник у нас есть. И если он определит, что у кого-то есть тяга к художеству, то он берётся таких поучить делать росписи стен и рисованию икон по дереву и полотнам. Человек двадцать нам таких потребуется. Потребуются и продавцы. Можем открыть специальный магазинчик. Да и розничную продажу можно организовать на улицах и базарных площадях.
     - Я немного скажу, - отозвалась хозяйка, – если закроем моё заведение, то, как будут жить бомжи морга, они же живые, им и баб живых надо. Вы же знаете, что они делали с покойниками. А сейчас там более – менее порядок. Да половина нашего капитала пошло на ремонт прихода. У нас же баб там набралось много: считайте у меня четыре кабины, каждой бабе отводим время один час, в сутках двадцать четыре часа, это двадцать четыре клиента пропускаем в сутки каждой кабиной, умножай на четыре. Что получилось? Это около ста человек. По сто рублей в среднем кладите, получаем доход в сумме десять тысяч. А вы, батюшка, хоть бы тысячу наскрёб с грехом пополам. Где выгоднее?
         - Не в одной выгоде дело, - вмешался художник, - у каждого человека есть душа, и она тоже пиши духовной, просит. И мы эту пищу должны предоставить.
          - Это, конечно, правильно, - подал свой голос партиец, - но мне доподлинно известно, как ты давал духовную пищу народу. Ты нарисовал много картин: и на бумаге, и на холсте, и на дереве. Нашлись спонсоры, расхвалили тебя. Помогли организовать выставку твоих картин, развесили их в зале, стали билеты продавать и посетители пошли. Положили на столе журнал отзывов и пожеланий. Люди шли, смотрели, восхищались, журнал заполняли хвалебными словами. Выставка оказалась рентабельной. Тебя пригласили в отдельную комнату, чаем стали угощать, торжественные слова произносить, журнал с хвалебными речами вручили на память. Потом все по одному и испарились из комнаты, и ты остался один. Взял журнал. Надел кепку и вышел в зал, а там только одна уборщица пол моет. На стенах ни одной картины нет. Ты к уборщице: - «Где, мол, хозяева?» А тебе в ответ: - « Что хозяева выставки были приезжие гастролёры, и они уже уехали на машине вместе с твоими картинами».    
Вот тебе и духовная пища. Мы живём в наше время, а мыслим по старому, с доверием. А сейчас иное время, ты мне деньги, я тебе товар, сразу на месте: не выпуская товар из рук.
     - Мне страшно бомжевать, я долго не протяну, у меня одно лёгкое вырезано, так, что я согласен тут жить, - не вставая с места, проговорил художник.
       Хозяйка поднялась опять: - Друзья, какие бы не были предложения и мнения, я хочу лишь одного: не надо скандалить. Скандал обозлит нас друг с другом. Мы злые разбежимся в разные стороны, и будем только радоваться неуспехам и горю другого собрата. Давайте останемся друзьями, и если с кем случится горе, помочь ему надо. Ладно, я буду искать другое место для своего женского коллектива. Мне нужны деньги, сколько я пока не знаю. Кассира в морге избили и деньги пропили, сейчас я там поставила другого кассира. Деньги со временем наберутся. Но там их немного, а нужны хорошие деньги. Так, что уж вы, батюшка, пожертвуйте все свои накопления. Я постараюсь подыскать подходящее здание на заимке - «Зинкина яма», это на конечной остановке автобуса с номером два нуля. А ты, Слава, прими от меня заранее заказ на картины в рамках на полотне, тему, ты сам теперь знаешь, какую надо. Постарайся злачные места у баб там прикрывать лёгким райским облачком. А то у мужиков раньше времени, при осмотре твоих картин, штаны в определённом месте делаются мокрыми, краны подтекают. Приведи всё в божеский вид.
 Все заулыбались и согласно закивали головами.
       Бомжиха – Селиваниха, взяла с собой Викторию, и уехала в поисках необходимого места. Вернулась одна лишь Виктория через неделю. В этот день по приглашению попа прибыл к ним настоятель городской церкви - Иоанн пятый. Они ему во всём честно признались и попросили совета, что и как дальше делать и жить. Настоятель прошёл все комнаты прихода, и спустился в подвал, и ходил и рассматривал перекрашенные картины в кабинах подвала, по долгу присматривался, а нет, нет, да бросит взгляд на Викторию. Все изображённые гейши были обряжены в цветные шали, держали в руках, не что другое, а свечи, которые горели  в виде электрических лампочек тонкой и высокой величины и могли быть включены и выключались. Постоянное освещение было установлено над полом: и когда проходишь по проходу и смотришь на стены, то кажется, что изображённые святые будто летали по воздуху, и это придавало восторженную воодушевлённость, завораживало внимание и в голове невольно возникали мечты о небесной жизни. При выходе из подвала настоятель отошёл в сторонку и пропустил всех вперёд себя, и лишь когда Виктория поравнялась, задержал её и тихо произнёс:
      - А ловко вы переделали картины, если кто не знает, и не подумал бы, что они перекрашены.
Виктория подняла глаза и внимательно посмотрела ему в глаза. И только сейчас усмотрела родинку на ухе и родимое пятно на руке. Она только теперь вспомнила  и угадала своего посетителя. Он ей очень понравился: своей энергией и страстью. Ей не хотелось с ним расставаться до утра, но он только и шепнул ей, что, мол, работа ждёт, и к ней надо подготовиться. И больше он не приходил к ней и сейчас ни словом не обмолвился: ждать ли его ещё или не ждать. Но он обрадовал её тем, что взял её под руку и, поднимаясь по ступенькам подвала, шёл с ней рядом, а уже на верхней ступеньке шепнул:
     - Помню, помню, умница, только язык за зубами держи: я тебе сюда десять монахов пришлю. Хватит столько? Они будут помогать художнику, рисовать иконы и многое кое-что по нашему заказу, ну, а ты будешь у них уборщицей и кормилицей, - он при этом посмотрел ей в глаза и подмигнул с озорной улыбкой, - блюдо ваше очень аппетитное. Я не смогу сюда ходить, ты будешь приносить наши заказы к нам, там и встретимся. Что молчишь? Не рада, что ли?
     - Милый батюшка, за твои благодеяния я век помнить буду, и рады мы с «подружкой» до посинения. Так, что я не приходить буду, а прибегать стану. Матушка – то ваша не прижучит там случаем? А то, не дай бог, работы лишишься, да в бомжи попадёшь, да вон в тот подвал судьба забросит. Не приведи, Господи, и оборони, мою  и вашу душу, батюшка.
        - Были у нас случаи и такие. Вот ваш – то попик тоже через это прошёл. Ничего не поделаешь. Все под богом ходим. Надо чтобы разум руководил человеком, а не человек разумом. Избави, Господи, нас от такого наказания. Ну, оставайся, иди к художнику. Приготовьте десять коек для монахов, завтра пришлю их к тебе.
         - Очень благодарна вам, батюшка, пошла я, - произнесла, с ноткой большой благодарности, Виктория и спустилась вниз.         
  Монахи приехали на следующий день только к вечеру и собрались в зале попа и вели беседу о своём назначении, о чём им наказал церковный батюшка, и о чём  хорошо был осведомлён поп прихода. Они побыли на вечернем богослужении. Пели с попом слаженно и умело. Освободились близко к полночи, и тут вошла Виктория, и пригласила их к столу. Стол был заставлен отменной едой, и стояло несколько бутылок кагора. Трапезу закончили с большим удовлетворением и изрядно подогретые выпивкой. Заговорили на мирские темы, не касались церковной жизни, и если бы не крестились, то со стороны нельзя было их отличить от рядовых колхозников или рабочих завода. После беседы и разговоров, некоторые монахи закивали головами: всех потянуло ко сну. Виктория пригласила их в подвал. Когда они зашли с попом, даже и поп был так удивлён увиденным, и тем более монахи. Все комнаты были заставлены деревянными кроватями, рядом стояли по тумбочке и по креслу, на тумбочке стояли настольные лампы, внутри лежало мыло, полотенца, возле кроватей были посланы коврики и стояли комнатные тапочки. На тумбочках лежали церковные книги и газеты. Виктория не была верующей, но по своему женскому чутью понимала, что нужно таким людям. Себе она купила монашескую одежду, была во всём чёрном. Осматривала каждого внимательно, но без улыбки и не строила им глазки. Надо их распознать: а то наломают бока, да выпнут на улицу, будешь знать – когда, что сказать.
  Официального обращения и строгого поведения выдержали монахи только неделю. Женский дух манил и раздражал неимоверно молодые упитанные тела монахов. И всё пошло своим чередом, как в любом человеческом обществе. Было решено. Что каждый монах должен был нарисовать икону на полотне в золочёной раме. И когда один из них предложил Виктории посидеть перед ним , чтобы рисовать портрет с её лица. Она сначала отнекивалась, так как никогда не позировала художнику в своей жизни. У неё даже фотографий было мало. Но потом согласилась – испыток, не убыток. Но ей надо было находить время для закупки еды и её приготовления. Она поделилась своими сомнениями. И тогда было решено пригласить сюда  одного бомжа из морга, какой моложе, и привлечь к этой работе медика. Дело наладилось, и теперь Виктория весь день сидела перед художником  и поворачивала голову или сама пересаживалась, как велел художник. Она сидела в монашеском халате и в чёрной накидке. Иногда снимала обувь, клала ногу на ногу, откидывала полу халата и, будто не замечала, обнажала ноги до пояса. Тут стала замечать, что монах клюнул на её приманку: смотрел, конечно, на её лицо и плечи, но часто опускал глаза вниз, и продолжал рисовать. Один раз она пришла без плавок и приняла прежнюю позу. И стала замечать, как он стал часто шарить рукой у себя по низу. Она подошла к нему и стала смотреть на свой портрет. Было нарисовано так красиво и всё до последнего волоска у «подружки».  Дальше пошло, как и должно было пойти у культурных людей. Всю ночь монах не слазил с Виктории и только когда упал на подушку без памяти, любовь их взяла отдых. Все обитатели святой обители вмиг узнали наутро про любовь, и всем захотелось греха. Виктория пошла по очереди. Все рисовали красиво и верно и в стиле святого писания, но не могли удержаться, чтобы не изобразить источник греха. Тут нечаянно прибыл батюшка городской церкви и проверил труд монахов. Если бы он был свят, то, конечно, он разругал бы всех своих подчинённых, но он ругать не стал. И вообще не сказал никому об увиденных картинах. Он тихо каждому сделал внушение и посоветовал каждому из них закрыть злачное место или лёгким облачком, или букетом цветов, или портретом ангела хранителя, или младенцем, сидящим у матери на коленях. Все остались довольны его поучениям и замечания вскоре же исполнили. Мирская картина греховной женщины приобрела вид святой мадонны. К вечеру его замечания были исправлены, но поп приказал, чтобы все картины были вставлены в рамы и, чтобы к утру были готовы, а он остаётся здесь ночевать и утром заберёт эти портреты с собой. Монахи с большой радостью приступили к выполнению его задания, а он сам ушёл в кабину к Виктории для внушения по недопущению грехов в кругу монахов. Виктория с большим старанием слушала и исполняла его завет и желание, да так усердно, что он даже проспал заутреню. И вышел на завтрак с небольшим недомоганием, и пошатываясь.
      - Картины эти в городе продаваться не будут. Я их отправлю по заявкам в церкви других городов. И если всё совершится по божески, то мы получим хорошие деньги и тогда к лету приступим к постановке серебряного купола вместо крыши. И постараюсь выхлопотать , чтобы ваш приход назвать церковью   
 районного масштаба. Колокол ставить здесь нельзя, так как здесь больница, и будем нарушать покой больных, этого не разрешат нам, так закупим и установим музыкальное оборудование с органной музыкой, чтобы звуки не выходили за пределы этих стен. А картины продолжайте рисовать, но пока изобразите мужских святых. Женских картин пока не надо, пока эти не реализуем. В будущем, думаю, приступим к групповым картинам. Так, что работы хватит всем и надолго: нагрузка большая для рук, глаз и души.
       - А как же разрядка, батюшка? – подал  голос кто-то из дальнего угла.
Поп закрыл уши ладонями обоих рук и, поднявшись, пошёл на улицу, где стояла его «Волга», в которую вскоре стали стаскивать картины. Потом он уехал, а жизнь продолжалась своим чередом, как у всех святых и грешных людей.
    Через два года приход преобразовали в церковь, поставили серебряный купол, установили музыку, пригласили дополнительно подьячего с женой, женили и попа, женился и партиец, и только в гражданском браке с одной дамой жил художник, и то только в летний период, а зиму жил один. Одни жили монахи – не женатые и их хозяйка Виктория, но ей хватало их, а им хватало её.
А вот однажды Виктория прислала мне письмо и пригласила меня к себе в гости. Писала ещё, что отыскала в одной больнице Антона. А ниже описала, как она его отыскала. «Дело в том, что штат в церкви увеличился, и нам стало не в силу их всех прокормить. Мои помощницы стали сильно уставать, и сил у них не хватало для домашнего обслуживания мужей. Собрались однажды на веранде, разговариваем. Газетные новости пересказываем, кто, что мог и успел прочесть. Одна сотрудница Соломея нам и говорит. Вот что деется в жизни – то. «Меланжиста» обанкротили, конечно умышленно, чтобы конкурента убрать, конечно, чужие люди, но руками наших продажных. Сколько бабочек – то горемычных на улицу выкинули. Но тут никто ничего не сделает. А я вот о чём. Там же столовые остались: и штат и связи у них есть, и заготовители и поставщики. Вот ты, Виктория, наведайся к ним и посмотри, что там можно для нас приобрести. Если, что, возьми с собой «партийца» в помощь. Я обрадовалась этой мысли и стала целовать её. А она мне говорит: - « Мне муж надоел со своими поцелуями, да ты ещё». Мы тут все посмеялись, а я подумала : - «Какая ты слабодырая, как может надоесть всего на всего один – то мужик»? А вслух говорю: - «Молодчина, ты, и умница. Я так и сделаю. Пойдёмте к попу, посоветуемся. Тут ведь деньги нужны хорошие». А Соломея в ответ: - «Никаких денег и не нужно. Они рады будут рабочим местам и сами сюда переедут и всё, что надо привезут». А я у неё спрашиваю: - «А ты, кто такая будешь? Ты, что плановиком работала где, или как? Умница, ты». А та опустила глаза к полу и прошептала: - «Было время – ела «подружка» семя, а теперь толкут, да не дают». Я бегом к попу нашему. Он выслушал и молвит: - «Правильно мыслите, благословляю, занимайся». Я переоделась и на комбинат. Приезжаю и к заведующему столовой, так, мол, и так. Столовая нам требуется со всем штатом. Примерно мест на пятьдесят. Если, что неясно я говорю, поедемте на место, там всё сам увидишь и обстановку оценишь. Он задумался, а по лицу вижу, что очень рад он моему предложению, но внутри глаз увидела и грусть. Пригляделась в его глаза и пытаю: - «Что это вы наполовину рад, что тебя смущает?» А тот в мои глаза упёрся и гуторит: - «А ты, что за пророк такой? Ты видишь не только, что у меня на лбу написано, а и в затылке». А сам нет, нет, да на коленки мне смотрит. Ну, долго мы обсуждали все дела. Всё было ясно и понятно. Только он сомнение высказал большое. С землеустроителем канители будет много, они крохоборы ужасные, денег потребуют много за то, что приедут, да колышек воткнут на участке. Вот и вся их работа. А напридумают канители надолго. Я ему говорю, что дело с крохоборами берусь уладить сама и быстро.  А тот в ответ, что как только я принесу документ на отведённый участок, так через месяц столовая будет уже работать, а какого размера и объёма столовой быть он обещал сегодня же со мной вернуться в церковь к нам и на месте всё определить. Садимся, едем. Приезжаем, заходим к попу, разговариваем, объясняем. А тот только и сказал: - «Благословляю на труд, дети мои. Идите и определяйте сами, где, и что, и как. Чем быстрее, тем лучше, пока ваши повара, да снабженцы не разбежались». Я партийца за бок и с заведующим вышли на ограду, прошли по больничной ограде. Зашли к главному врачу больницы. Объяснили ему свою затею, тот одобрил и условия выставил, что будет нам помогать всем, чем может. Если потом заведующий положит своим снабженцам в обязанность снабжать продуктами все столовые его больницы. А заведующий только подпрыгнул от радости, за такой объём работ. Оно ведь как, чем больше работы, тем больше и доходу. Ну, это не по моей части. Я всё из головы не выпускаю слова о крохоборах. Ничего не придумала. Только во время вспомнила слова подруги своей Щучкиной: - « Подружка» не бог, а помогает». Всё, думаю, на месте разберусь - на кого наткнусь». Тут при больнице юристом работает женщина, такая приятная и статная, раньше в деревне работала прокурором, да поскандалила с администрацией, пришлось уволиться, да сюда и приехала. Я к ней, она такая милая и разговорчивая, дала мне образцы заявлений и других документов, рассказала к кому и как заходить и как разговаривать. Ну, это по её юридическим правилам: там этикеты всякие, манеры. Слова там их надо знать. Я ей наговорила очень много ласковых и благодарных слов за просвещение. А сама подумала, как бы её в райскую мою жизнь заманить? Ладно, это потом будем думать, как размочить эту сушёную яблочку, ягодку – жаль добро пропадает ни за понюх табаку. К старости захочет, да никто не заскочит. Обшарила её всю с ног до головы глазами. Приценилась мужичьим взглядом - хорошая, думаю, «очь» хороша. Она документы сложила в папочку, завязала тесёмочки и подаёт мне. Я кинулась целовать её, она выставила руки перед собой, головой качает, не положено, мол, нежности распускать, должность, мол, у меня такая. Ладно, про себя думаю, придёт время – сама целовать станешь.
    Ближе к вечеру одеваюсь  модно. Еду по указанному адресу. Нахожу нужный кабинет. Секретарша, старая карга сидит, скучными глазами муху в паутине рассматривает. Я к ней, мол, по светскому делу пришла, доложите начальнику. Та набычилась, смотрит так тупо, не моргает. Видимо, не понимает моих слов. Я отворачиваюсь от неё и захожу в кабинет. Так от души и отлегнуло, как начальника увидела. Справный такой, холёный, с крепкими нервами видать дядя, глаза жгучие чёрные, будто русский, а больше на кавказца  похож. - волоса ёжиком, нос с четверть длиной, вот думаю, завладеть бы таким носом. Поклонилась ему в пояс. Как монахи обычно приветствуют друг друга при встрече. Тот захлопнул какую – то книгу, что читал от нечего делать, поднял на меня глаза, тоже поклонился одной головой, и заметила, что уши у него пошевелились. Ну, думаю, это очень хорошая примета. Подаю ему папочку с документами, он взял аккуратно так, стал развязывать и рассматривать. Я пальто своё монашеское снимаю и вешаю на спинку стула и, отодвинув стул подальше от стола, чтоб колени мои могли видеть его глаза, а может быть и наоборот. Халат распахиваю и жду реакции. Тот дочитал всё, сложил бумажки в папочку, её завязал и отложил на мой край стола, вроде как, бери свои бумажки и выметайся отсюда. В папке – то денег нет. А на нет и суда нет. Потом лениво так поднимает глаза и смотрит на меня - повернул голову в одну сторону, в другую, на дверь смотрит, вроде как, а где же посетительница, безденежная попрошайка? А это кто такая тут перед ним? Я приподнимаюсь, протягиваю руку к папке, да не спешу брать. Вместо трусов у меня ленточка с фонариком, а бюстгальтер - я вроде и дома забыла, пупком пошевелила вверх, вниз. Он упал коленями на пол и пополз ко мне. Прильнул к коленям, целует, причмокивает. Носом упёрся в щёки «подружки», пыхтит, чувствую, лизать стал мои кудри, и всё в серёдку старается протолкнуть его. Носище-то вон, какой! Ну, что дальше и писать не буду, понятно и так тебе, не маленький. Я показала ему на дверь. Он меня на руки и к двери, щелкнул ключом, и мы на пол попадали. Разов пять – то он сам съездил. А потом я сама стала его требушить. Да ещё  на пять раз взбодрила. Уже начал просить, что довольно, наверное. А я ему толкую, что это только начало. Вот подпишешь документы и печать поставишь, то отпущу живым и целым. Иначе высосу твою игрушку, как сосульку. И домой не с чем будет возвращаться, да если сил хватит отсюда выйти. Он взял мою папку, положил на мою попку, подписывает все   бумаги. Подаёт мне папку. Я смотрю. Что все подписаны, а печати нет. Я руками за его пасхальные предметы берусь, и начинать оздоровительный массаж проводить. Он и спрашивает, а что же ещё надо? Я показываю на строчку, где написано «место печати». Он указал на сейф пальцем, там печать, ставь сама, только отпусти живым. Я поднялась, подошла к трюмо, где висело полотенце, сняла его, протёрла пот и остатки энергетических выбросов, положила на место и подошла к сейфу. Достала печать и стала ставить на все его подписи, и не по одной, а перед подписью и после подписи. Взяла со стола ещё три чистых листа бумаги и на них в конце листа поставила печати – вроде как на запас. Вдруг ещё, какая бумажка потребуется ещё, вставляй в машинку и печатай текст, какой тебе нужен. Поднесла к нему, чтоб и чистые бланки подписать. А он машет головой – не желает рисковать. Я в его хозяйство уцепилась и давай сосать как голодный телёнок. Он даже замычал, я ещё активнее, он не вытерпел, чувствую - подписывает у меня на спине. Я закончила свою работу. Подошла к умывальнику, привела себя в порядок и говорю ему: - « Так, что же теперь надо делать»? Он испуганно смотрит на меня, зажал руками своё хозяйство и моргает. А я ему. Что любое дело государственной важности полагается обмыть.
Он молча указывает на сейф пальцем. Мне и слов не требуется. Достаю бутылку коньяка, наливаю в стакан, поднимаю для салюта и выпиваю. Привожу себя в церковный вид, кланяюсь на прощанье, как и при встрече, монашка и, открыв дверь, вышла из кабинета. Секретарши уже не было на месте, и по проходу уж никто не ходил, наверно уже поздно было. Я трижды перекрестила двери  кабинета раба божия начальника и пошла домой. Я на улице остановила такси, и тот меня тут же доставил домой. И какое же было моё удивление, когда я увидела на скамеечке нашего попа и заведующего столовой – они меня ждали. Поп заметил, как тот внимательно смотрит на меня, а чаще на мои колени и спрашивает, какие, мол, мои успехи. Я не стала объяснять, в каком состоянии оставила крохобора, а только смиренно опустила голову и прошептала, что всё в порядке, батюшка. Тот поднялся и, кивнув нам головой, удалился в свои покои к попадье, зарабатывать или отмаливать грехи наши тяжкие. Греши пока молодой, на старости делать будет нечего, так и будешь отмаливать. А заведующий, попрощавшись с попом, напросился в мою келью осмотреть подписи и печати. А мне, что? Я ничего, я завсегда готова показать и не только печати, а кое-что слаще. А иначе, зачем ты посматриваешь куда надо и куда не надо?  Пришли, я папку ему подаю, а сама кровать свою расправляю. Одежду монашескую снимаю, святой лик свой меняю. Жду, когда тот ни нарадуется результатами моей работы. Особый восторг выразил, как увидел запасные печати на чистых листах. Чего ему никогда не удавалось самому получать, и ни кому не давать. А потом и шепчет: - «Как же это тебе удалось? Сколько ж стоило»?  А я ему тоже шёпотом: - «Дорогого стоило»! Он голову – то поднимает, и хотел что-то сказать, да как рот открыл, так и закрыть не может. А на мне та же ленточка с фонариком. Думаю, не дай бог инвалидом сделаю, будет ходить с открытым ртом. Повернулась к нему боком и подаю ему бокал самогонки. Он рот – то закрыл, руку протянул, а глазами не моргает и как немой мычит. Ну, мы тут выпили, и началась у нас смертельная схватка, не на жизнь, а на смерть. После он дух перевёл и рукой показывает на бокал. Я поняла, налила ещё, ему и себе. Выпили, поухали, в рот ладонью воздух погоняли, и погнали пару своих вороных под гору во весь дух, даже сердце порой приостанавливалось, но потом всё становилось в свою колею и работа, как и жизнь, продолжалась до утра. Ну а потом, перед расставанием он заверил меня: - «Теперь всё у нас сделается, и мы запустим столовую через месяц. Половина чистой прибыли я буду отчислять на твой специальный счёт в госбанке». Я этому сильно не удивилась, но и не сильно верила. Так как все сулят жениться, когда просят первый раз, а как слез, так и полез по-своему воротить. И про все обещания забывает. А начни напоминать, так у них у всех один ответ на армянский манер: - «Когда «он» твёрдый – душа мягкий.  Когда «он» мягкий – душа твёрдый». Так, что на чужой каравай - рот не разевай. И сильно – то не верь, что тебе сулят, да обещают. И пользуйся моментом, если «бог послал кусочек сыру», а проморгаешь, и голодной останешься. Так, что ешь – пока рот свеж, а как завянет – ни кто не заглянет.
Ну, да ладно, хватит про пошлость писать, немного  про дело тебе напишу. Назавтра приехали КАМАЗы, привезли комплект сруба из лесничества, а тут уж рабочие из бомжей канаву вырыли и стали фундамент заливать. Я всё ходила, и смотрела, как всё споро подаётся. Никогда не видела такой работы ни в колхозе, ни в городе, ни на какой  государственной стройке. Все забыли семичасовой рабочий день, короткий день по субботам, выходной по воскресеньям или там какие – то праздники. Кто-то гуляет, кто-то концерты смотрит, кто-то массовым спортом занимается, или ещё что, а тут только одна работа и больше ничего. Свет установили, прожектора повесили, работа идёт круглые сутки. Обед полчаса, спят тут же возле котла в пересмену, сменяются раз в сутки. Кто разговоры заводит про права человека, про нормированный рабочий день, ему тут же отвечают,- «Что права имеет человек, а вы рабочие». Кто не выдерживал физически, того выталкивали за ворота и без всяких расчётов. Не можешь – не берись. Видишь ли, как их коммунисты избаловали. Права им надо, свободу слова давай! Нате всё, но только не на работе. На рабочем месте должна быть только работа. Доняньчились с ними, что потом и управлять не знают как ими. Орут во всю глотку на собраниях и митингах, а на работу, чтобы кто-то другой шёл. Даже собачью конуру неделю целую строить будут. А тут любо дорого посмотреть, но только посмотреть, а участвовать не дай бог, не выдюжить и недели. Но зато за неделю сруб поставили, и стропила выставили и покрыли крышу металлическим шифером, любо дорого посмотреть. Ещё неделю штукатурили, обивали стены деревоплитой, полы наслали, и окна с дверями вставили, да такие, что любо дорого посмотреть. На четвёртую неделю всё покрасили и завезли оборудование, свет и телефон провели, и воду горячую, и холодную подвели, канализацию запустили. И ровно через месяц от начала стройки пригласили своего попа. И он освятил помещения, благословил рабов божьих на мирские дела.
    Да, забыла написать, что Антон лежит рядом в больнице, в хирургическом отделении. У него поломаны кисти рук, алкаши оттоптали, когда били, да деньги отбирали. Сломана  рука выше локтя, трещина на голени правой ноги. Долго он лежал в реанимации, и долго уж лежит в палате. Сейчас путные лекарства и путные врачи стоят деньги, а за так только мел в таблетках, да проверят у больного давление и температуру тела, а остальное хоть ложись, да помирай. Я узнала у него адрес жены и сходила к ней домой. А она про Антона и думать забыла. Стала её совестить, а она давай мне капиталистическую мораль читать. Да Антона же и обвиняет, в том, что он занимается писанием книг, для того и  пошёл в подвалы к бомжам, для изучения жизни «народа», она это слово произносит с растяжкой и со злым юмором. И что он сделал, что он написал про свой народ? А он  Антона за это же ещё и изувечил и деньги отобрал и тетради порвал. Хорошо хоть успел он собрать эти изорванные тетради, в сумку хозяйственную сложил, да с собой в больнице хранит – всё надеется, что поправится, да приведёт всё в порядок и книги отпечатает. А ты думаешь, что, хоть и отпечатает, будет этот народ покупать эти книги, да ни за что. Ему, этому народу, что полезнее? Или книга про жизнь бомжей, или бутылку водки купить.   И, напившись до зелёных соплей, свалиться под забором и проспать остаток дней своих безмятежных? Ну, кто  не понимал  бы этой ситуации, да  только не Антон?  Нужно иметь богатых родителей, чтоб его обеспечивали, да не давали думать о куске хлеба насущном, там дворян много было в истории. А он на что надеется? Разве ты сможешь ему чем-то помочь? Нет, конечно. Ты сам едва концы с концами сводишь. Может быть, мне повезёт, да заведующий выполнит своё обещание. Да вряд ли. Я же с ним договора – то не писала. Отвернётся и пойдёт, да ему же и спасибо скажешь, что в морду не плюнул, да ногой не пнул, как мёрзлый катях на дороге зимой. Я с ним две недели сидела вечерами в палате, тетради просил разложить по порядку. Я ему читала и раскладывала. Где было истоптано сильно и было, что не понятно, так он расстраивался сильно, вспоминал, и диктовал как надо. Я переписывала текст заново, а сама всё плакала. Там много похожего с моей жизнью написано. Я его однажды спросила, уж не я ли это. А он отвечает. Что нет, не я, просто очень похожи судьбы современных женщин. А ещё я увидела у него в сумке две книги «На дне» и «Воскресенье», я хотела спросить, зачем он эти книги за собой таскает, да постеснялась. Если время будет побольше свободного, то через месяц перепишу его тетради. Когда он кончает рассказывать какую главу, и я начинаю переписывать, то украдкой  дополняю от себя про свою жизнь. Там так всё правда и похоже на мою жизнь, и я  лучше же его это знаю, и как я что делала, и как переживала, и с кем валандалась. Он там культурно всё пишет, а мне хочется говорить и писать, так как у меня было на самом деле. Я украдкой и вписываю некоторые главы или только строчки, ну там отдельные слова из женского инструментария. Ну, кому не интересно пусть не читает. Вот, например, у меня отросток с мизинец длиной, так это для всех интересно. Кто ни увидит, так все удивляются, трогают руками, некоторые целуют и сосут с таким удовольствием. Что иной раз и не знаешь, как и отказать. А я иной раз думаю, а зачем отказывать, если нравится ему телёночком побыть, то пусть и побудет, пока досыта не натешится. Если ему нравиться, то мне - то уж и подавно очень даже приятно. Конечно, за ним ухаживать надо, мыть постоянно своё хозяйство требуется, что не дай бог, что там прилипнет или присохнет. Это ж тебя на весь свет ославят, и не рада будешь, что тебя бабой сделали, и хозяйством таким привлекательным господь наградил. Ну, да ладно хватит об этом.
Я как-то выпросила у сестры хозяйки тележку для инвалидов. Посадила его и стала по проходу возить, он очень радовался. И так меня благодарил и обласкивал глазами. Ну, думаю, встань он на ноги, так и съел бы меня всю без остатка. А однажды я завезла его в зал: там стены обклеены голубыми обоями, потолок обклеен голубой плиткой, а на окнах висят голубые шторы. И так тут нам понравилось, что с тех пор мы тут только время и проводим. Однажды я переписывала его тетрадь в этом зале, а Антон смотрел в окно, и, что-то губами шевелит. Я заметила, а говорить и спрашивать не стала. Март был в разгаре, с крыш сосульки повисли и днём они роняли капли, как будто от радости плакали. А у мусорных ящиков воробьи свадьбы играли и чирикали во всю глотку. Потом он подозвал меня к себе и показал на улицу, на солнце, и на воробьёв, и говорит: - «Ты, мол, запиши в тетрадь, на ум нашло». «Давай, - говорю, - диктуй, что у тебя там? Он стал читать, а я записала.
                - ВОРОБЕЙ-
                Старый, грязный воробей,
                А весной чирикает.
                Не пойму я, хоть убей,
                От чего он прыгает?   
                Дождик мочит крылышки,          
                Нагоняет стужу:
                - Улетай, Воробышек,
                Не вылазь наружу.    
                День пошёл от полдника,   
                Будет скоро вечер.
                Сядь над подоконником,
                А то застудит ветер.
                Расхрабрился малый,
                Прыгает по лужам:
                - Вон, какой удалый!
                Не страшна и стужа.
                Прыгал подбоченясь,
                Словно мужичишка.
                Будто в пляске греясь,
                Засучив штанишки.
                Как раззадавался,
                Не смотря, что в саже.
                Прыгал и смеялся,
                Как в хмельном кураже.
                Я в окошко крикнул:
                - Чем ты рада, птаха?
                А он мне чирикнул:
                - Ведь весной запахло!
Я после, как пришла к себе в кабину, несколько раз прочитала это стихотворение и вот, наконец, выучила его. А недавно прочитала этот стих художнику. Он долго молчал, потом заставил ещё трижды прочесть, я прочла, и он уединился, ничего не сказал, а утром мне показал картину нарисованную простым карандашом. На листе было нарисовано, как возле мусорного контейнера, по луже, в сапогах с подвернутыми голенищами, плясал серый  воробей в коричневой тюбетейке. Монахи, когда увидели эту картину и решили самим нарисовать этого воробья. Я им читала по нескольку раз это стихотворение, а они сидели и рисовали, на этот раз они рисовали красками. Они говорят, что они писали картину. А я не понимаю, что значит писать? Когда они рисовали. Ну, это их  дело, чудики одним словом. И как-то после ужина они выставили свои картины на всеобщее обозрение. Пришли и поп, и партиец, и Слава, и мы женщины. Все хвалили картины и благодарили монахов и Славу. А поп произнёс:
     - Молодцы, вы, слуги божии! Слышится и смотрится одухотворённо. Спасибо.
С тех пор мои монахи  стали рисовать, ну, да ладно, пусть писать картины они стали на вольную тему. А когда этих картин стало много, поп велел составить из них одну большую картину во всю стену. И когда было всё закончено, поп сказал, будто про себя, но все услышали:
     - Это назовём – «Божий рай на земле».
А через год в городе была организована выставка картин художников церквей. После десятидневного просмотра посетителями, был объявлен аукцион по продаже картин. Слух дошёл до Москвы, оттуда прибыли представители и стали участниками этого аукциона. Как там было дело, я не знаю, не была на торгах, но после возвращения наш Слава сказал, что все картины разошлись. И в первую очередь разобрали «Воробья». Лишь немного картин было продано  по краю и по городу, а в основном их скупили и увезли москвичи. Вообще-то говорят в народе, что сейчас везде и во всех политических вопросах решающее слово принадлежит москвичам, как самым богатым людям в России.
     Прошло целых пять месяцев без отклика Виктории и Антона, от Ивана и от Славы. Меня волновала судьба Антона. Я был уверен, что Виктория не оставит его в беде и, если будет чем, то поможет, в обязательном порядке. Она должна была помнить, как Антон приезжал из-за неё к нам в село, и как он же и организовал её отправку в больницу. И неизвестно чем бы кончилось дело у Виктории, не будь рядом Антона.
   Но вот пришло письмо от Антона. Он писал сам, почерк был корявый с падающими буквами. Он писал: - «Что вернулась из поисков хозяйка женского капитала Селиваниха. Я её попросил, чтобы она сама тебе описала свои похождения и чего добилась, и как устроила свои дела. С приветом Антон. Спасла меня Виктория». В этом же конверте было письмо Селиванихи. Вообще – то правильное её фамилия – Селиванова. Писала она красиво, мелко и разборчиво.
      - Не знаю, зачем это вам нужно мараться об нашу жизнь, - писала она во первых строках своего письма, - но меня сильно просил об этом Антон, и Виктория после подключилась. А когда я написала первый раз, у меня это письмо взял Антон и прочитал. Много начеркал, много вычеркнул и написал много вопросов, чтобы я, отвечая на них, составила более подробный отчёт, я согласилась. И вот, что из этого получилось.
      После посещения городского попа и после беседы с нашим попом, я закрыла своё заведение, и Виктория организовала перекраску стен подвала нашего прихода. Я с Викторией съездила на заимку «Зинкина Яма», поспрашивали у местных бомжей о том, нет ли в продаже подходящего дома, ну там сельского клуба, или магазина, или здания конторы. Но было уже поздно. Все здания, представляющие хоть небольшой интерес, были раскуплены или растащены. Что восстановить их было невозможно. В километре от заимки жил на полевом стане один старичок, там же рядом с его сторожкой, стоял старинный деревянный склад. Стены были прочные и красиво сложенные. Мы с Викторией посоветовались и решили купить этот амбар, а старичка назначить сторожем. Тот согласился. Мы вернулись в село, я устроилась на квартиру к одной вдове.  Виктория уехала в город в свою церковь. Но, знаете ли, я никогда не думала, сколько нужно убить время, попортить нервов, затратить денег, чтобы оформить покупку амбара и земельный участок к нему. И только теперь я узнала и испытала на себе, что такое бюрократизм. В старое время за это бы закрыли все такие организации и отправили бы работать на земле или на завод. А сюда надо ставить очень обходительных людей. Ну, да ладно – у них власть их и порядки. И вот я побегала, побегала, ничего не добилась и через полгода вернулась в наш приход, а он уже церковью назван. Ну, думаю, вот порядки, так порядки, как в другом государстве живём. Может быть, это для церкви такое снисхождение власть делает? Прихожу к попу, собрались знакомые мои друзья, а Виктория, у Антона была. Она за ним ухаживает – материнское чувство, видимо, проснулось. У любой женщине такое качество в крови заложено природой. Она такая. Ей иначе нельзя, не может она жить иначе, по другому закону. Посидели, поговорили. То, да сё, о здоровье, о настроении, о работе. Много тут без меня изменилось, особенно меня поразило то, что столовая тут работала: и церкви хорошо, и больнице не плохо, главный врач всё попу спасибо говорит. А когда я стала говорить о своих мытарствах по оформлению документов, и спрашивать, как это им удалось быстро сделать, то никто, из сидящих моих товарищей, и пояснить не сумел, и даже не знал об этом ни сном – духом. Я это всё им высказала, и только партиец откликнулся: - «Проснись, Селиванова, посмотри вокруг». Я  это приняла бы за неуместную шутку от другого человека, а тут замолчала и призадумалась. А что делать? Не охота идти к бомжам, а другим заняться «тётечке с дудочкой» нет возможности. Так на душе гадко и тоскливо стало, что больше моченьки моей нет. Только поп немного подбодрил:
   - «Не убивайся, раба божья Селиванова, молись богу. Успокойся, если денег надо – могу дать. Потом, как на ноги встанешь, вернёшь. С тем мы и разошлись на ночь. А утром пришла Виктория, я ей про это всё и рассказала. Она меня внимательно слушала и, как на иконе Святая, улыбается. У меня  даже в мыслях неприятное возникло мнение; уж не насмехается ли она надо мной? Так с сомнениями своими всё ей и рассказала. Она только головой покачала и изрекла:
       - «В резерве, на войне, всегда держат самую сильную, и неотразимую армию». Я даже опешила, что это с ней? Книг, что ли каких начиталась? Догадалась, что это от Антона она нахваталась таких истин, от книжника. А она молча стала переодеваться и приводить себя в неописуемый вид, как гейша японская. Сходили в новую столовую, позавтракали и поехали в Галчихинский район, к которому относилась заимка «Зинкина Яма» и тот заброшенный полевой стан с одиноким сторожем.
     Заходим в здание «Земельного комитета», читаем вывески, ищем начальника, возле каждой двери сидят расфуфыренные дамочки, и ни одна головы не поднимет; то ногти полируют на руках, то коленки свои рассматривают, то лыдочки поглаживают. А у самих одни мысли на лбу написаны: - «Эх, пропадает моя молодость ни за понюх табаку». Сидят, вздыхают, сокрушаются, от безделья млеют, ждут с моря погоды.
 Виктория нашла кабинет нужного чиновника, остановилась, посмотрела на секретаршу, положила ей на стол шоколадку, переложила свою папку с руки на руку, кивнула мне головой, чтоб подождала тут, и молча зашла. Секретарша посмотрела на меня, указала пальчиком на кресло у окна, подала мне подшивку крашенных газет, и вновь погрузилась в себя, изображая гордое одиночество. Я послушалась, и села к окну, и стала перебирать, и читать газету. Смотрю картинки, читаю текст. Саму аж в дрожь бросает. Какие наглости тут есть. Ну, ни за что такого не выпустили бы в свет в наше время. А потом одумалась и говорю себе: - «Ты кого, прости Господи, из себя изображаешь. Ты, вообще – то, чем занимаешься, что ты добиваешься? Тебе ли критиковать эту газету? Будет спрос – будет и предложение. Что народ надумает, то и сделает. С народом воевать не приходится. А потом и мысль практическая появилась – а что, как всё уладится, эту газету и выписать туда, на заимок. Посмотрела на заголовок, посмотрела на адрес издания, записала себе это в блокнот неотложных дел. Сижу, дальше читаю. Всю подшивку прочитала, складываю и отдаю секретарше, а та другую подшивку подаёт. Я ей поклонилась и принялась и эту подшивку изучать. Газета оказалась другого издательства. Ну, я вам скажу, ни в каком сне таких картинок не присниться: и размеры и способы, и приёмы разные изображены. Да всё это в цвете и так чётко показано, что у меня даже дудочка зашевелилась. И помечталось мне, - «Эх, чтобы я отдала? Если бы нашёлся такой врач, чтобы вернуть мне женское достояние. А возможно ли это?  А каких чудес на свете только не бывает! Попытать своё счастье надо. А то за баб других хлопочу, а сама беспризорная болтаюсь по белому свету».  Записала себе в блокнот и этой газеты адрес и название – нужно потом и её выписать, да по кабинам разложить; пусть дамочки изучают науку безбедной жизни и методы её достижения. Всё для человека, всё для блага человека. Эх, стыд – то, какой!
   Хотела я и дальше сама с собой поспорить и поругаться, но у секретарши зазвонил телефон. Я отвлеклась и смотрю на секретаршу. Та положила трубку и мне кивает головой, проходи, мол, в кабинет. Я поднялась, пригладилась, посмотрела на себя в зеркало и пошла. Вхожу бочком, разворачиваюсь, поднимаю глаза, хотела сказать – здравствуйте - да как рот открыла, так и стою с открытым ртом. Не могу в разум взять, сон ли это, или газетная картинка ожила. Виктория сидит на столе, как ангел хранитель, только без крыльев, а начальник у неё в колени вцепился руками и рассматривает её хозяйство, иногда отклонит голову, иногда прислонит и причмокивает её отросток. Виктория подаёт мне папку и шепчет: - «Отвези в администрацию «Зинкиной Ямы» и заключи там с ними договор на пользование твоим имуществом и по оплате налоговой ставки. Всё, иди, я наведаюсь ненароком». Я выпятилась задом из кабинета, поклонилась секретарше и быстро отправилась в, теперь уже, свою, администрацию.      
 Дело сразу пошло на лад. Стали ремонтировать тот амбар; и фундамент подлили. И шифер на крыше заменили, и снаружи обшили пластиком и многое другое. К сторожевой избушке пристройку сделали для приёма гостей и закусочный зал. Ну, это только для начала. Я  не дождалась, сама к ней поехала, она там занята сильно: ночь с монахами, как обычно, а день пробежит по хозяйственным делам, и опять к Антону. Я к ней, приглашаю в гости. Слышу она с Антоном разговор ведёт, он просится с нами поехать, своими глазами посмотреть на стройку «века», как он выразился. Они стали собираться, Антон,  хоть с костылём, а ходит сам. Я тем временем к монахам заглянула, поздоровалась с каждым. Работают все усердно и красивые картины у них получаются. Ну. думаю, надо бы с собой Славу взять, он своё мнение выскажет и, смотришь, чем и поможет. Да не ошиблась я. Стала прощаться с мужиками и тут только обратила внимание. Что они все такие бледные и худые. Работы ли много, Виктория ли заездила, наверное, то и другое. «Есть женщины в русских селеньях» в голову пришло, потом постучала себя по лбу: не надо, мол, оскорблять великих. Прихватили с собой и партийца и поехали на машине попа, у него и шофёр теперь личный.
    Едим, любуемся природой, Виктория со Славой вспоминают своё село Грачиху, Антон с партийцем что-то говорят и записывают в журнале свои замечания, наверное. Приезжаем на место, я хвалиться начинаю, что и сколько, и как всё устроила, и как этот запущенный уголок преобразился и стал намного красивее и привлекательнее. Антон сразу прилип к сторожу; давай его расспрашивать о его судьбе. Где и как работал, где родился, где крестился и так далее; ну писатель он и есть писатель, хоть и самодельный, всё ему надо знать и, как ни можно, поподробнее. Слушает и записывает и опять вопросы задаёт, и как ему только не надоест? Ну, всё посмотрели, собрались в моём будущем кабинете, стали обсуждать и высказывать свои замечания. Партиец сразу заговорил уверенно и логично. Опытом обладал. Сразу видно по мышлению и выкладыванию мыслей. Говорил, будто гвозди забивал каждому в голову. Много кое-чего он наговорил. Но всего сделать нет возможности, но в журнале будущего преобразования, бизнес план, записали и согласились, а в первую очередь, как он настаивал, это надо немедленно дорогу подремонтировать до заимки, а до нашего заведения построить новую, тут же только грешников возить. Виктория сказала, что от столовой ей перепало много денег, и она их отдаёт на строительство дороги. И  нужно сегодня же начинать оформлять договор с ДРСУ. Я кинулась её целовать. Все захлопали в ладоши. Слава предложил сегодня же, пока осень стоит тёплая, накопать дичков яблонь и посадить по краям участка в три ряда эти саженцы. Он приметил запущенный сад когда ехали сюда. И весь остаток дня, до самой темноты,  мы этим делом и занимались. Сторож пообещал назавтра полить наши насаждения. Беда только в том, что воду придётся таскать вручную из речки. Вот бы у кого коняшку раздобыть с телегой и бочкой. А я возьми и спроси его: - «А ты, что и на коню можешь ездить»?  Антон вступился за сторожа и поведал нам его историю.
     - «Дядя Стёпа в армии служил пограничником на конной заставе, там познал азы конного характера и овладение полной науки охраны границы на лошадях. После армии он вернулся в город к родителям, но на завод к ним не пошёл, а устроился в цирк, сначала по уходу за конями, а потом и сам стал показывать номера. Там он проработал до перестройки. А когда коллектив цирка стал не в состоянии себя и зверей своих содержать, начал постепенно расходиться. А потом приехали москвичи и закупили у них всех интересных и редких зверей и птиц, а лошадей не взяли. Директор цирка поручил Степану найти покупателя на лошадей. Степан нашёл один колхоз и предложил председателю этих лошадей и, при случае покупки, обещался перейти в этот колхоз ухаживать и прогуливать этих лошадей. Председатель оказался казачьего сословия и с радостью купил всю партию и принял Степана конюхом и ездовым. Он долго ещё ухаживал за этими конями и ежегодно участвовал на конных олимпиадах и ежегодно привозил много наград и призов. А когда бардак коснулся колхозов, то председателю стало не до лошадей. И не стало лошадей и не стало работы Степану. И вот он сейчас с нами. Может быть,  хозяйка, придумает, что нибудь по интереснее для Степана»? Я понимала, что в Степане таится какая – то загадка, которая нам могла бы быть на пользу. Но тут опять нужны деньги. Я об этом и высказала, свою озабоченность. Выручил партиец, который, не поднимая головы, произнёс: - «Я предлагаю купить Степану тройку лошадей и тарантас на резиновых колёсах; будет клиентов и пациентов катать, это привлекательное мероприятие. Тройка в лентах, дуги с колокольчиками, гармонист на облучке. Гуляй Ваня, ищи свою Маню». Его поддержала Виктория: - «Со следующей получки из столовой и деньги от продажи картин я отдаю на эту тройку с бубенцами. А на прокорм лошадей попросить деньги у нашего и городского попа. Я думаю, партиец этим займётся. А художник пусть переговорит со своими товарищами об организации выставки своих картин при нашей церкви, и потом их реализуем. И деньги пойдут на сменную сбрую и на постройку конюшни».
Антон вставил своё слово: - «Лошадей то мы накормили, считай, а чем же кормить конюха»?  А Степан отвечает: - «Я пенсию получаю, мне пока хватит, а там видно будет, как дела пойдут: будет чего делить, и мне выделите. Всё равно, что-то делать надо». Через неделю мы купили тройку лошадей, четверо саней, одни из них для тройки, а если запрягать по одному, то получится три подводы: садись и езжай. За это время построили и конюшню. Позвонили одному фермеру, он привёз сам и сена, и овса. А тут наступили новогодние праздники и школьные каникулы. Партиец организовал отдых школьников и туристические поездки на лошадях. Он проехал со мной сначала по близлежащим горам и показал мне достопримечательные места: показал мне «Фирсаеву церковь», ну это такая высокая и широкая скала, залюбуешься смотреть. Случай тут был: волки стали гонять лошадей, чтобы хоть одна бы запалилась и отстала. Тогда бы они её и разорвали. Но тут был с ними жеребец, такой умница и красавец, он отбежал в сторону и побежал от лошадей не быстро, а сам оглядывался на волков. Те кинулись за ним и оставили табун в покое. А жеребец всё старался отвести волков подальше от табуна и не заметил, как пробежал ровное место на горе и просмотрел поворот, куда надо было свернуть. В горячке это ведь было. И сбавил ход, а волки уж рядом и завыли страшным воем, окружили его с трёх сторон и уж покусывать намереваются. Жеребец – то с разбегу и сорвался с вершины скалы и повис на острых камнях. И кишки вывалились, и кровь вытекла на камни. Долго там вороны и сороки пировали. Фирс, хозяин коня, когда обнаружил своего любимца, то от того и мало что осталось, да и снимать было невозможно. Только память осталась о жеребце, да о Фирсе, его хозяине. А чуть повыше по течению есть бобровая запруда, можно полюбоваться работой и жилищами бобров. Можно бы на самой вершине часовенку сделать. А с подножия лестницу установить, чтобы туристы могли залазить и любоваться округой. На эту скалу «Фирсова церковь» залазил Швецов Фёдор, искал голубиные яйца. И вот под самым верхом он поднял голову и смотрит. Что там есть. А там змея ему в глаза глядит и шипит. У него руки свело, и он упал с самого верха. И на середине раздувшаяся от ветра рубаха зацепилась за выступ, и он повис спиной к скале. Ноги опоры не достают, а руками не повернёшься, боязно, что можно и упасть, а там дважды спасения не бывает. Провисел он вечер и ночь, и только утром, когда мужики поехали на работу, увидели распятого Фёдора. Рубаха спасла. Не порвалась, самотканая из конопляного волокна была, крепкая. Мужики обошли скалу с пологой стороны, привязали его верёвками и вытащили наверх, а потом снесли к подводам и отвезли домой. А Федора по - уличному прозывали Фирсаевым, может с тех пор, и назвали эту скалу – Фирсаева церковь.  Да вот точно то ни кто не может вспомнить, по чьёму имени назвали скалу, толи по коню, то ли по Фёдору. Ну, всё равно память и случай интересный. Тут бы не мешало бы в будущем запруду сделать и рыбу запустить. Из местных рыб тут больше всё хариус водится. Вот тебе и рыбалка и загорай вволю в погожий день. А кругом клубники полно, и кастеники навалом. Я с ним согласилась насчёт перспективы, а пока занимались организацией отдыха детей. Приезжали и взрослые после этого. Особо много было гостей на Рождество. Сразу появились армянские шашлычники, и ларёк с пивом и водкой. А один частник самогону навозил полную палатку. А пока Антон переписывал рассказ партийца о скале и других примечательных местах, собранным им от клиентов. А потом  он уединился в уголок: стихи, наверно, захватили: всё смотрел на горы, да на лунное небо, и записывал в тетрадь. А Виктория в компании пьяных мужиков объявила конкурс на выносливость. Те, как кобели, и встали в очередь в её кабину. И когда она вышла, тут уже никого не было, все кое-как расползлись на карачках. У двери за столом сидел партиец и собирал взносы, на столе стоял целлофановый пакет, наполненный деньгами, её гонорар и награда за победу в «спортивном соревновании». И это – то за три часа,  и столько денег насобирали? Мне хотелось попросить у неё эти деньги, чтобы операцию мне сделать: вернуться бы к женским обязанностям. Но Виктория опередила меня и, когда собрались вместе, сообщила, что деньги эти она потратит на долечивания Антона и на выкуп лицензии на наше заведение. В тайне, мол, не надёжно, да и от полицаев отбоя не будет. Я ещё пошутила: - «Ты опередила меня, Вика, конечно и это важно, но я как насмотрюсь на райскую жизнь и у меня внутри закизикает, что терпежу нет, по мужскому телу наскучила до ужасти. Хотела бы, чтобы врачи убрали у меня трубочку, а изготовили, пусть хоть самодельную, дырочку.  А она мне в ответ: - «Сама заработай, а потом и делай, что хочешь». Я руки развела, не понимаю, мол, как это можно. А она похлопала меня по заднице и толкует: - «У тебя для этой цели ещё две дырочки есть, учись ими зарабатывать. Если желаешь, я тебя научу, куплю тебе тренажёров, всяких штучек наберём и тренируйся. А потом и в работу включайся. Эти кобели на      нестандартный интим охотнее бегут и дороже платят». Я об этом не знала, а картинки в цветной газете думала для рекламы рисуют, а, оказывается,  в самом деле,  существует.
   На второй день Антон с художником вернулись в город, Виктория в районную службу за лицензией поехала. Партиец остался со мной. Он днём не выходил от Степана и помогал ему ухаживать и выезжать лошадей. Когда приезжали школьники или студенты покататься на лошадях, он включался в работу, по их обслуживанию. Однажды после ужина я пригласила его к себе в карты поиграть, ну тут и те газеты ему подсунула: он карты отложил и тоже с интересом стал рассматривать. Я инициативу подаю и спрашиваю: - «А ты, мол, так пробовал». Он засмущался, и только головой покачал, нет, мол. А я своё мнение доказываю: - «Ну, а стал бы, хоть бы и со мной». Он головы не поднял, только чубом утвердительно мотнул. А потом поднялся, выключил свет и ко мне. Чувствую, что очень он стеснительный, а сам трясётся как от мороза. Я кинулась к нему на шею и давай целовать. Разогрелся он, слышу, в азарт вошёл, а я за ремень и дальше. Схватила обеими руками, давно не держалась за «дружка», соскучилась. Эх, думаю, вот бы было бы у меня хозяйство как прежде, и дала бы я чертям разгону. Ну, на нет и суда нет, пользуйся, чем есть. Нализалась, и насосалась я досыта, а он и подавно, разов пять в охотку входил. Потом упал на койку и сразу лапти откинул, уснул непробудным сном, до самого утра не пошевелился. Я утром в ванну горячей воды налила, залезла туда, сижу  в воде, распариваю свой запасной ход. Слышу, мой милой встал, ищет меня по комнатам, я окликнула его, чтоб шёл в ванную, я, мол, тут сижу и готовлюсь к атаке на куриный манер. Он засмеялся и бегом ко мне. У меня тут и мазь находилась, про которую та газета писала, и стакан водки для храбрости стоит запасной, свой – то я выпила. Заходит он. А я ему стакан подаю, пока он пил я «дружка» на волю выпустила из трусов, держу, жду, когда дойдёт до неудержимой кондиции. Чувствую, дошёл до полной боевой готовности. Я встаю из ванны, мазью помазала  соседку, и выставила её на боевой дозор, а «дружка» из руки не выпускаю, опасаюсь, как бы в спешке больно мне не сделал. Тут ведь трудно себя сдержать, по себе помнила. Ну, подвела лицо к лицу и потихоньку отпускаю поводья, слышу - вошёл немного, ничего страшного. Отпустила его на подвиг, а он и рад самостоятельности. Ты, знаешь ли, что интересного – сколько бы раз не съездил, а всё из хомута не выпрягается. Там и там, передохнёт, духу наберётся, и опять поехала душа в рай. А после с радостью доложил мне. Что ему там было лучше, чем в «подружке». А почему?- спрашиваю, а он мне в ответ, что эта с губами, а та со щеками. Ну, так мы и жили с ним зиму: то тренировались, то соревновались. В марте он уехал в ДРСУ насчёт асфальта, чтоб до нашей обители проложили. Те в марте гравий возили и рядом с полотном сыпали, а в апреле разровняли гравий и стали асфальт укладывать. К маю месяцу дошли до нашего «святилища», как один грейдерист назвал. Они же и вокруг зданий ограду асфальтом покрыли. А до Фирсаевой церкви насыпь подняли и грейдером выровняли и песком усыпали. А пока партиец там с механизаторами на насыпи возился. Я тут их начальника воспитывать взялась, чувства патриотизма стала усердно прививать. Правда говорила Виктория, - что им дуракам, что ни дурно, то и потешно. Ну, да ладно, лишь бы польза была. Он согласился по дешёвке нам запруду сделать возле той скалы. Ну и слово своё сдержал, но выторговал у меня условия: чтобы его механизаторов по воскресеньям обслужить бесплатно, вроде как на общественных началах. А чтобы сократить время сотрудничества с каждым, придумала двойной приём одновременной игры: один с парадного крыльца, а другой с чёрного хода. Наловчилась я к тому времени, да так, что мои клиенты запаривались до пота, а мне ничего, привыкла выполнять норму на двести процентов. Ну, потом неделю отдыхаю, а они запруду бетонируют. В августе я поехала на тройке со Степаном посмотреть на их работу. Оправдывают ли они мои затраты. Только подъехали со Степаном, слышу сзади, машина гудит. Смотрим, Виктория выходит. Улыбка шире ушей. Вижу, что она довольная и трактористами и мной. Мужики перекрыли плотину, вода стала набираться. А шофёр вынул ковёр из машины, расстелил под берёзовыми кустами и ящик белой выставил, да закуски всякой. Я сначала удивлялась, откуда, мол, она догадалась, что сегодня надо приехать? А потом вижу, она с попом разговаривает по сотовому телефону, докладывает. Что она на месте и тут всё по плану идёт, и, что лучшего и придумать невозможно. А поп ей сообщил, что Иван её объявился и жить устроился с монахами в подвале.
А потом мы, конечно, обмыли стройку пятилетки по всем правилам классической этики. А когда хочя, стала выше мочи, мы устроили картабалет. Другой бы назвал это оргией, ну, да может и по грамотному и так, а, по-моему, пусть будет так. Так как я хочу. Коль Виктория была в полном комплекте, так она сразу с тремя, а я малокомплектная оказалась, то я с двумя. Поповский шофёр сначала фотографировал нас и в отдельности, и коллективно, а потом смотрю, за нижние пуговицы стал хвататься – на месте, мол, они или нет. И, наконец, бросил фотоаппарат в кабину и пристроился ко мне с чёрного хода, и на парадное крыльцо идти отказался, тут ему очень, видимо, понравилось. Жена – то, поди, не допускает часто и чтобы в положенное место. А уж по моему методу и говорить – то не соглашается. Дать бы ей цветную газету, пусть бы  курсы ликбеза прошла, да узнала бы, как муж довольный бывает и на какие подвиги он, потом может согласиться для тебя. Долго мы исполняли свой служебный долг, до захода солнца, и прекратили свою приятную самодеятельность, когда услышали гул идущей машины и песнь доярок едущих с вечерней дойки домой. Мы быстренько накинули, кто что мог и приняли весьма благоприятный вид культурной компании. Машина ехала не быстро, и мы различили лица женщин сидящих под тентом вездехода. Женщины, завидев нас, перестали петь и стали нас рассматривать. Шофёр выставил голову через открытое окно дверцы кабины, крикнул: - «Спасибо за дорогу»!  Он выставил руку и поднял большой палец. Я поклонилась, но сильно переусердствовала, и чуть не упала, но удержалась и опустилась спокойно на землю. Доярки проехали, и через минуту скрылись за поворотом, и послышалась опять песня: - «Эх, миленький ты мой, возьми меня с собой, там, в краю далёком я буду тебе женой». Потом через минуту не стало слышно ни шума машины, ни песни доярок. Мы решили больше не пить, и пошли к реке и обмылись. Вернулись на свой ковёр – самолёт и решили отдохнуть перед дорогой. Стало тихо и так приятно  дышалось, что мы умиротворённые стали дремать. Некоторые заснули, некоторые, прижавшись парами, друг к другу нежились и блаженно улыбались. Где-то, в лощине затрещал соловей, потом запел во всю мощь. И люди, и мир весь стал слушать его. Потом тень от гор легла в долину и на реку, только их вершины освещены были заходящим солнцем. И, казалось, что горы нарядились в золотые шапки и шали, что так красиво смотрелись на их зелёных одеяниях. На самый высокий выступ скалы медленно прошёл горный козёл, тряхнул рогами и уставился взглядом на уставших от любовных игр людей. Шофёр поповской машины ощутил его взгляд, присмотрелся, и стал тихонько пятиться  ползком к машине. достал ружьё и стал целиться в козла. Мне стало его жалко, и я хотела крикнуть. Чтоб спугнуть любопытное животное. Но раздался выстрел, и все вздрогнули и очнулись от дремоты. А перед их глазами летел вниз со скалы убитый козёл, ноги ещё вздрыгивали, но голова отвисла, из неё фонтаном лилась кровь. Он даже не вскрикнул и теперь летел к нам. В какое – то мгновение он уже лежал у подножия «Церкви». Лежал неподвижно и молчал, душа покидала тело, и в последнее мгновение он весь потянулся, а потом затих. Мужики подскочили и стали разделывать горного хозяина. Шофёр отделил от головы рога и положил в кабину. Мы вскоре разожгли костёр и стали жарить шашлыки на скорую руку. Вскоре от туши не осталось ничего кроме кучи костей. А когда погасли золотые вершины гор, потянуло приятной запашистой свежестью, мы собрались и поехали к себе в дом «Селиванихи», так окрестили дорожники мою дачу. Вскоре мы прибыли в мою дачу, и я осталась одна.  Виктория на машине уехала домой – ей обещали назавтра выдать лицензию на разрешение заниматься бизнесом «женского капитала». В доме было пусто и тихо и даже немного грустно. Мне это не нравилось, и я стала думать – чем же себя развлечь, или кого бы можно развлечь. Тут я вспомнила про Степана. Как же это мы его одного тут оставили? Какой бы он ни был, а всё же мужик. Ласку любит, всё при нём. Не жаловался никогда на слабость при людях. Взяла бутылку для бодрости и поднятия духа и пошла к нему в сторожку. И, что вы думаете? Он же на пенсию вышел по сокращению преждевременно, а годов – то ему, как и мне, только пятьдесят исполнилось в этом году. Эх, Господи, кого же я ищу, да чего же мне ещё надо? Вот он мужик и один скучает, и, поди, меня ждёт и меня возможно желает? А я, дура, сама не знаю, кого выбираю и кого жду? Я когда вошла, он мои газеты рассматривает. Качает головой. Что-то шепчет про себя, порой в затылке чешет пятернёй, а другой рукой штаны мнёт в определённом месте. Я подошла к столу и бутылку на стол ставлю. Смотрю на него, жду реакции. Он вскочил со стула и ко мне, хвать рукой под подол, я отстраняю и говорю ему: - «У меня там всё зашито, «подружка» зашита. Если бойкий  он у тебя, то давай к «соседке» сходи. Наливаю стакан. Выпиваю половина. Подаю ему остальную водку в стакане. Он залпом опрокидывает, и забегает, как петух и раскрывает все женские тайны, и прелести, и впился в меня, и запрыгал на месте, как тот же петух. Как он меня хвалил, как целовал после каждого захода. Не заметили, как и бутылку опростали, я за второй сходила, и её оприходовали, а Степану всё укорота нет. Думаю, как ты, батюшка истосковался и изголодался. Да сколько энергетики накопил. Ночь показалась короткой мне, а ему тем более. Он отслонится от меня, смотрит, смотрит, прижмётся ко мне всем телом. Опять отслонится и начинает целовать от мизинца на левой ноге до мизинца на правой руке, ну всю, ну везде, всё подряд излизал и обласкал. Я же такой ласки и нежности ни от кого не видела, и не испытывала. Ищешь счастье на стороне. А оно, оказывается, за тобой ходит, и ждёт, когда ты свою головушку на грудь ему  положишь. Такие они мужики – то. Не все, конечно, а вот только такие, как Стёпа – настоящие. Я хотела ему предложить, чтобы сойтись с ним, жить, расписаться там и всё такое, только он меня опередил. И смотрит в глаза так страстно и нежно, и таким жалким он мне показался в это время. Смотрю ему в глаза, а там маленькие искорки – слезинки поблескивают. И шепчет: - «Матушка, Просковьюшка, будь, Христа ради моей женой. Возьми меня к себе. По гроб жизни не отслонюсь от тебя ни на шаг. Ну, в общем, как пожелаешь. Только не отталкивай меня, не отталкивай от своёго тела, от своей души, рабом буду всю жизнь». Он говорит, а слова вместе с искрящимися слезинками мне в душу капают и растопляют её как свечку зажжённую. Горит она, светит, греет вокруг себя воздух и всё что рядом, но в тоже время и сама тает! Растаяла душа моя – свечка восковая вся до последней капельки. Обхватила его руками, прижала к себе, что было силы, впустила в парадный подъезд и давай с огромной страстью и  силой телёночка изображать. Да так и паснули с ним в его сторожке и проспали до обеда. Ещё бы спали, или любовью занимались, да слышим, лошади заржали. Тоже внимания требуют. Чувствую, что он порывается идти, да боится меня обидеть, вроде как меня, мол, на лошадей променял. Но я то понимаю, что всему есть время. Делу время – потехе час. А у нас какой час? Полтора суток не можем оторваться друг от друга. Я и говорю ему, что и лошади живые и тоже внимания требуют – иди к ним. А он и говорит: - «Ну, я – то, как теперь буду? Возьми меня к себе в мужья».
Я опять прижала его со всей своей неистраченной силой и шепчу ему на ухо: - «Миленький Стёпа, согласная я на всё».   Так вот с тех пор и живём с ним в мире и согласии. Да, забыла, вскоре вернулась ко мне и Виктория, и привезла с собой Ивана. Он же природный конюх и стал Степану помогать ухаживать за лошадьми. А после купили ещё жеребца. Кобыл покрыли и те приплод принесли, и их после двух лет объезжать стали и впрягали в сани и всей вереницей клиентов и абитуриентов катали - зимой на санях, а летом на каретах.         
  А в прошлом году я решилась на операцию, ну, чтоб женское хозяйство по ГОСТу переделать. Опять Виктория помогла: разыскала такую больницу, их две всего в России, одна в Петербурге, другая в Наукограде. Ну, поехали мы с ней, что поближе. Там случай как раз произошёл: одна девушка попала в аварию, и её в коме привезли в реанимацию. Поставили искусственное дыхание, обследуют, консилиумы собирают каждый день, всю просветили, много лекарств испытали на ней, а она всё в сознание не приходит. Решили искусственное дыхание убрать, а мой лечащий врач к ним с просьбой: дайте, говорит, мне провести операцию по пересадке репродуктивных органов от девицы к женщине. Те посовещались с юмором и говорят: - «Ну, ну, давай дерзай. Доктора присвоим без диссертации. Это же неслыханное дело». Ну, разрешили. Пересадку мне сделали, пролечили месяц, осмотрели, признали операцию удачной и уникальной. Понаехало врачей чуть не со всей страны: всем покажи, да всем объясни. С «золотого» стула часами не слазила, всё показывала, да на их вопросы отвечала. Надоело мне это: живым экспонатом быть и домой уехала. А дома Стёпа ждёт, не дождётся. И мы с ним всю ночь испытывали мою «подружку» на выносливость и на способность родить. Слава богу, всё получилось хорошо и благополучно. Первый  раз родился мальчик, через год девочка. Все удивляются. Как это в такие годы и родить сумела? А что тут удивительного, мне за пятьдесят, а «подружке» только двадцать. Клепай – не хочу. Только успевай считать и принимать. А Стёпа, что? Ему и в семьдесят можно. Мужики они так устроены, видно так Богу было угодно
Пока я в больнице была, Виктория за меня командовала. В налоговой службе мужик начальником работает. Так тот согласился налог платить в половинном размере, ну там отчёт так вести. А за это он приезжал к нам на бесплатный сеанс на целую ночь. А мы, что? Пожалуйста. Лишь бы выгода была. Отыскала она тех своих бывших агитаторов, которые в больничный подвал клиентов приводили, теперь стали сюда, в «Селиваниху» присылать. Всё шло хорошо. Деньги хорошие появились. А это не совсем хорошо. Слух пошёл до бездельников и дураков, зависть покоя не даёт. Стали к нам наведываться, деньги вымозжать стали. Я сначала откупалась, ну, там делилась с ними. Потом у них аппетит усилился, стали больше требовать. А у меня, что бочка бездонная с деньгами. Тоже ведь всему предел есть. Виктория видит, что дело дрянь, и пошла в милицию, защитите мол. А те в зад пятки. По должностной инструкции нам не положено такие объекты охранять и всё на этом. Как-то сидим, горюем. Что, да как жить?  Смотрим телевизор, а там сообщают, что демобилизованные солдаты, служившие в Чечне, не могут устроиться на работу. И показывают адрес комитета по безработице. Виктория. не сходя с места, набирает по сотовому телефону тот номер и ждёт ответа: вскоре там подняли трубку и Виктория ведёт с ними переговоры и даёт наш адрес, чтоб приехали шесть демобилизованных солдат и желательно покрепче и выносливее. Там юмор её поняли правильно и к вечеру шестеро «бугаёв» прибыли к нам в полной боевой выправке: мы ещё и телевизор не успели досмотреть. Виктория и говорит им: - А теперь пойдёмте, я вам место работы и место отдыха покажу, ну и на выносливость проверю, чему вас наша армия научила? Те плечами поводили. Переглядываются, ухмыляются, подмаргивают друг другу: - «Видали, мол, мы и не таких орлиц. Та молчит. Улыбочку спрятала, и глаза заблестели даже от предвкушения свеженького. Парни крепкие оказались, Виктория ими довольная оказалась - закалённые бойцы! С тех пор пошла жизнь гораздо веселее. А охранникам мы построили тут же недалеко дома, с благоустроенными комнатами. А как они поженились? Вот интересно было. Привезли однажды наши агитаторы молодых девчонок – студенток с последнего курса института, на заработки. Наши охранники увидели этих девушек, отвели в сторону, беседу заводят, выспрашивают их про жизнь и учёбу, про нужду и заботу. Чувствуют, что это не испорченный человеческий материал, и давай их сватать. Показали свои жилищные условия и кошельки с деньгами. Те отошли от парней на скамеечку сели и беседуют, что, да как? Ну, видимо, разум победил. Замуж пора и женихи, справные на вид, и деньги при них, только хозяек нет в домах и распорядиться деньгами, вроде, не кому. Решили. Что если на эту поездку согласились вместе, то и на предложение парней, чтоб тоже вместе. Жить будут рядом, и будут продолжать и впредь дружить. Да и учёбу успеют закончить, пока не забеременеют. Встали. Подошли к парням и одна говорит, что они согласны. Только как же выбирать – то будем? Кто с кем?  А парни и отвечают, что давайте по одному глаза завяжем парню, и он пусть выбирает. Какая досталась, та и его. Через десять минут уладили все свои выборные дела и пришли к нам  за советом. Я с удовольствием и с радостью их благословила и назвалась свахой быть. Сватовство вскоре сообразили и свадьбу в один приём провели. Да в церковь сводили, и наш поп их благословил, и многое чего им наговорил. И тут всё удачно совершилось. Молодые мамы дипломы защитили, в новые дома зашли, ребятишечек родили. Всё хорошо у них: недаром в церковь ходили венчаться. Определили комнату для детского сада, детей их туда определили, и я своих туда определила, а заведующей назначили одну из  жён охранников. А остальные согласились быть в моём заведении медичками, это очень серьёзная и ответственная работа, мы с Викторией это на себе испытали, и потому за этим следили строго. Всех проверяли и приезжих и сами себя.
В какое – то время Степан с Иваном пришли ко мне на приём, как к официальному лицу. Смотрю на них, вижу, взгляды озабочены, что-то неприятное в их головах набралось, говорю им: - «Выкладывайте. Что там у вас накопилось? Может, что не так делаю? А они в ответ: - «Ты всё правильно делаешь и нам, и клиентам нравится. – Смотрю, улыбаются, кобели. Разговорить меня стараются. Я и так понимаю, что мне с подковырками беседу вести, выкладывайтесь полностью, что пришли? Иван первый заговорил: - «Наш бизнес хиреть начинает. Как бы охранники тягу не дали. Мы же на хозрасчёте, а доход не повышается. Надо ставку делать на подсобное хозяйство. Вон сколько земли кругом пустует. Лошади у нас есть, плуг я приметил в одной заброшенной усадьбе, есть там и бороны. Разреши нам деляну вспахать и огород организовать. Посадим всего вдоволь, и никакая конкуренция будет не страшна. Я обрадовалась такому разговору, разрешила. Иван сразу убежал готовиться к весенним  полевым работам. Он сделал так, что один край поля упирался в реку. Партиец помог достать всевозможных семян, и мы всей гурьбой с радостью и шутками посадили огород. А Степан всё об одном и том же толкует мне: - «Что нужно обслуживающую кадру омолодить. Возможно, ему меня жаль отпускать от себя, ревновать стал к клиентам.  Иван наверно, ему нашептывать стал, за Викторию переживает, тоже, хоть и тщедушненький мужичёк по этой части, а ревность то живая в нём. Не каждого в поезду…  Я с ними вполне согласна, да вот менять привычный ритм как – то не хотелось, но потом одумалась и стала подбирать молоденьких клиенток. Да и агитаторов заменила, подобрала из студентов, те сработали хорошо, и у нас всё наладилось.
 Как-то вечером у телевизора разговорилась с Викторией о том, а не попытать ли счастья для Ивана.  Вот мне -  то пересадили подружку, как к дикой яблоне привили почку от культурной яблони. Смотрите, мол, что Слава – то с садом сделал. Были дикарки, а теперь все такие крупные яблоки наросли, вот уж какой год едим досыта. А в этом году Иван собирается и вино делать, и самогон гнать, всё меньше денег пойдёт на водку. Так я к чему говорю: вот меня же омолодили, а нельзя ли Ивану его хозяйство заменить. Ну, поехать в ту больницу, в Наукоград и денег взять с собою и обратиться к тому хирургу. Все с радостью поддержали моё предложение, и я сама согласилась поехать с Иваном по знакомым местам.
   Взяла я с собой пятьдесят тысяч наличными и на машине попа нашего с Иваном отправились в соседний город в знакомую больницу. Время только на дорогу – то у нас и потратилось. Приезжаем в больницу, захожу к Евгению Андреевичу – ох, и хороший же человек, полное отделение набралось больных, очереди ждут: кто с аденомой предстательной железы, кто с гемороем: к хорошему врачу всегда больных много набивается. Дождались очереди, заходим. Он меня признал. Вышел из за стола. Руку пожимает. Радуется встрече.
Спрашивать стал о моём состоянии здоровья. А когда я сказала, что я родила мальчика и девочку, так обрадовался, что даже слёзы от счастья выступили на глазах. А когда обо всём проговорили он и спрашивает: - «А сейчас  - то зачем прибыли»? Я достаю пачку денег и ложу ему на стол. Он уставился на меня удивлённым взглядом, смотрит, не моргает, молчит, пока я поясню. Я тоже молчу, думаю: с чего начать и как? Потом осмелела и говорю: - «Евгений Андреевич, вот мне вы так всё удачно сделали, огромное вам спасибо. Да вот незадача приключилась у Ивана. Сам справный и ростом, и с виду. А вот игрушка у него немощная. Раз в неделю с женой играются и то если дождь идёт.
Нельзя ли ему что ни будь подладить, или совсем заменить на другой инструмент. Размером примерно с четок, чтоб был. Да, чтоб работал каждый день, а в воскресенье раза по три.
 Ухмыляется Андреевич, головой качает, вроде как многовато я запрашиваю. Молчит, что-то думает. Взвешивает свои возможности. И рискованно, и сложно это делать, и пачка лежит перед носом. Потом взял деньги, положил их в стол, поднялся, подошёл к Ивану. Тот встал, смотрит на врача, плечами пожал и молчит.  – «Ну, пошли-ка на стол, посмотрим, что там надо». Ушли они, больше часа не было. Потом смотрю, один врач заходит, а Ивана нет. Он мне и толкует: -
«Всё в порядке. Консилиум согласие дал мне на операцию. С неделю мы его обследуем, нужный материал найти надо, случай ждать, когда подвернётся. Так, что ты езжай домой, Ивана я оставляю у себя. Я буду делать операцию. Оставь мне номер телефона, я, в случае чего, позвоню. Ты со звонками не надоедай. Если не звоню я, значит всё идёт по плану. А тут момент надо ловить. Много зависит от господина случая». Он пожал мне на прощание руку, и я вышла. А к вечеру была уже дома».
         Письмо Селивановой на этом закончилось. Я разложил листы по порядку и стал просматривать числа. Сложил их в папку, прошил нитками, и положил на столик  стоящий возле  моей койки. Потом уже позднее я часто брал эту папку и перечитывал эти листы. Складывалась определённая схема повествования, и вырисовывались образы моих героев. Но после этого письма я долго не получал ответа на мои письма. То ли что случилось с женским капиталом, или какая неудача сложилась с Иваном? Я терялся в догадках и не мог найти ответа. А тут осенью меня самого положили на операцию, которая прошла очень неудачно, и я полгода не был дома. После как вернулся домой, операция дала о себе знать и обстановка осложнилась и меня вновь увезли в город на операцию. Конечно, мне было не до того. Как говорят: - «Не до жиру – быть бы живу». Всего я насчитал восемнадцать операций – маленьких и сложных. А когда я встал, как говорится, на ноги и стал мало-мальски  ходить по дому, а потом и по ограде, мне стало легче. А писем ни от кого не было. Я звонил по телефону на номер Антона. Но там никто не отвечал. И вот однажды я позвонил Антону среди ночи. Трубку взяла его жена. Я обрадовался и стал расспрашивать об Антоне и об остальных моих товарищах. Но Антонида отвечать мне не стала, только и сказала: - «Больше сюда не звони. Я Антона выгнала из дома. Мы сошлись с его братом. А Антон обивает пороги по книжным изданиям и типографиям, чтобы выпустить свои книги. Но ему везде отказывают, а на частное издательство у него денег нет. Слышала я, что он подался в морг к бомжам, это знакомое его место и дело. Если не желает нормальной простой человеческой жизни, пусть живёт по своему разумению – видите ли, куда захотел! Ну, много у нас таких, да не у всех мечта сбывается – момент не подпадает. А про остальных ваших знакомых я ничего не знаю. Да краем уха слышала, что церковь возле больницы ограбили: все иконы и картины увезли. Но служба там продолжается. Прощайте, не взыщите»…
        Это меня сильно опечалило, и я от расстройства не знал, что думать и что делать. Я так переживал, что сильно заболела голова, да и раны стали давать всё чаще о себе знать. Ни какие таблетки помогать не стали, и держусь только на Цитрамоне. А прошлой осенью сделали операцию жене – рак кишечника – и я сражался дома один в течение полгода. Ну, да, слава Богу, и она стала помаленьку ходить и дело пошло на поправку. Мы с ней купили коня, и я стал помаленьку, потихоньку косить траву и возить домой для коровы и этого коня на зиму. Часто приезжают дочери, и приходит сын, и помогают в тяжёлой работе.
      Что значит – гром с ясного неба – как вы это понимаете? Да если этот гром ещё и зимой. Прошли декабрьские и январские морозы,  в феврале стали перепадать снегопады и бураны. Всё, что можно было занести снегом, ветры занесли: и низинные дороги, и сельские улицы, и переулки, и сады в усадьбах сельчан. Работали только животноводы и начальство, и механизаторы на фермах. В этот день мороз заметно сдал, всю ночь шёл густой снег, а вечером ударил мороз и подул ветер: будто соревновались, кто сильней – мороз или ветер, кто из них больше зла человеку сделает.
    Ночью мне позвонили, я не спал, сидел за компьютером, и сразу взял трубку:
        - Здравствуй, это я Иван.
        -Привет, привет, Иван, как я рад, почему долго не звоните. Не пишите писем и не звоните, где вы, и что с вами, как ваши дела? – я хотел продолжить поток вопросов, но Иван меня перебил:
        - У меня несчастье: умерла Виктория, едем с утра к тебе, везём покойницу, просила схоронить в могиле матери. Как понял?
        - Я понял, а что случилось?
        - Долго рассказывать, не телефонный это разговор, приедем там и расскажу.
        - Что готовить и где встречать? У нас бураны, белого света не видать и мороз за сорок. Как добираться – то будете?
        - Нас повезут два наших охранника на «Нивах». Доедем без проблем.
        - А как гроб – то повезёте в легковой машине?
        - Всё в порядке, приедем, расскажу.
Я позвонил своим родственникам и некоторым безработным, чтобы утром пришли ко мне. Обсудим, как организовать похороны. Кто обед готовить, кто могилу копать, кто дорогу на кладбище пробивать…
        Собрались часов в одиннадцать дня, разговариваем о случившемся несчастье. Жаль Викторию, ещё поровая женщина, жить бы, да жить. А что случилось с ней? Говори, не говори, а дело делать надо: никуда не денешься. Хотели идти пока могилу копать, да сообразили, что всё кладбище снегом занесено, и ни кто не знает, где её мать похоронена. Решили подождать приезда машин.
        Вот и приехали наши товарищи, выходим встречать, обнимаемся, плачем, добрыми словами вспоминаем покойницу. Оглядываемся, не поймём, а где же гроб с покойницей? Смотрим, Иван с одним охранником вынимают из машины квадратный контейнер, наподобие фляги. Заносят в дом, ставят в святой угол. Иван объясняет нам всё по порядку:
        - Виктория возвращалась домой на автобусе, который ходил маршрутом два ноля. Куда она ездила она нам не говорила, вероятнее всего, выбивала какие – то документы на земельные участки. Огород – то мы незаконно заняли. Ну, всё там уладила со своей «визитной карточкой» и поехала домой. Шофёр автобуса знал её хорошо и потому знал кто она, и откуда, и где живёт. Решил довезти не до остановки, а до дома. Подъезжает, открывает двери, ждёт, когда она выйдет, а она сидит и молчит: за грудь держится рукой, и молчит. Шофёр помог ей выйти и довёл до дома. Он думал, что она пьяная, и на приступ – то и не подумал. Буран дует, дорогу заносит, он поторопился в обратный рейс, и не поинтересовался её состоянием. Она вошла в дом, разделась, сердечных капель выпила, присела к столу. Боль видимо усилилась, и она почувствовала, что с ней что – то неладное, гораздо сильнее боль прижала её сердце и она почувствовала, что как бы что с ней не случилось. Она взяла лист бумаги и написала: - «Если со мной случится не поправимое  несчастье, то ты, Ваня, прости за всё меня. Тело сожгите и в посудину, там в какую ни будь, сложите и отвезите в наше село и там схороните в мамину могилу. Люблю вас всех…  И хотела расписаться. Да не успела, а лишь поставила букву Г, а дальше кривая линия вниз листа пошла. Видимо едва успела написать. Была она одна дома, и никто не мог ей помочь. Я теперь один с лошадьми управляюсь, задержался там до позднего вечера. А когда пришёл – она уже холодная лежала грудью на столе. Я сбегал за нашими медичками, а они только заплакали от бессилия и ничем уж помочь не могли. И вот мы тут.
      Читахи стали отпевать покойницу, зажгли много свечей, поставили перед контейнером с её прахом икону и долго молились.
      Буран не переставал бушевать. Николай Гапонов собрал товарищей алкашей и пошли с Иваном на кладбище. Нашли крест на могиле тёщи Ивана и стали долбить землю возле креста. Буран скидывал комки земли и снег обратно. Потом послали Зубкова за палаткой. Тот вскоре принёс палатку, и они натянули её на оградку могилы и только потом справились со своим делом. Потом Иван оставил парней под палаткой и вернулся за контейнером. Женщины помолились на прощанье и остались дома и стали готовить столы. Охранники поставили контейнер в машину и поехали на кладбище с мужиками. Проторённая дорожка
мужиками была заметена снегом. По колено в снегу принесли контейнер под палатку и, опустив в яму, засыпали землёй наполовину со снегом, поставили рядом с материным деревянным крестом и металлический крест для Виктории. Вскоре они приехали в дом и уселись за столы. Людей было мало и поэтому поминание шло долго до самой темноты. Пили до тех пор, пока не попадали тут же и паснули. Утром буран стих, Иван с охранниками съездили на могилу, помянули и попрощались. И, заехав на минутку к нам, попрощались со всеми, сели в машины и уехали.
      Мне так хотелось узнать о судьбе остальных товарищей, но в этой траурной обстановке об этом говорить было неудобно.
     Через сорок дней на поминки приехал Иван на одной машине с Селивановой. Стояла тихая солнечная погода: апрель бушевал во всю силу, трава вылезала на солнце и мило улыбалась. После проведения всех необходимых мероприятий мы разговорились. И я узнал, что Степан в декабре решил устроить для туристов трассу для катания на лыжах. Он выбрал самую высокую вершину, которую люди называли «Голодайкой», и там установил щиты, чтоб снег накапливался, а потом и проложил лыжный след. А трассу разбил на три части, в конце каждой изготовил смотровые площадки. На это у него ушёл целый месяц. Он пригласил всех нас осмотреть и кто смелый опробовать трассу. На гору он проложил конный след с пологой стороны этой вершины, и мы выехали. Зрелище было захватывающее. Мы все одобрили эту трассу и первыми с ней спустились наши охранники. Мы побоялись спускаться на лыжах, и пошли под гору рядом с трассой пешком. Шли, шутили, смеялись от всей души и хвалили Степана. Потом слышим, свист раздался: повернули головы на гору и увидели, что Степан распряг коня, поставил сани по направлению спуска и, помахав нам руками, тронулся на санях вниз. Мы отскочили от трассы и только услышали свист летящих саней со Степаном. Мы с ужасом смотрели ему вслед. На огромной скорости сани скатились с горы и врезались в лесополосу. Там образовалось снежное облако и треск разлетающихся саней.
     После отпевания в церкви, Степана похоронили на кладбище заимки «Зинкина яма».
И вот за одну зиму два покойника»
Селиванова замолчала и тяжело вздохнула, и стала смотреть в тёмное вечернее небо сквозь окно.
     Утром следующего дня Иван пригласил нас с Селивановой сходить к его старой и заколоченной, уже какой раз, усадьбы. Мы обошли ограду. Она опять заросла бурьяном, и на двери висел не замкнутый замок. Сходили и на реку по тем ступенькам, они опять были размыты паводковыми водами, и река ещё сильнее подмыла берег. Иван снял рубашку и вымылся в реке до пояса. Мы только помыли руки и лица. На повисших ветвях Бредины набухали почки, будто, только что вылупившиеся, цыплята – светло - жёлтой окраски. Селиванова поднималась на берег и внимательно просматривала круглые листья мать – мачехи, иногда нагибалась и поворачивала листья рукой и рассматривала серебристую окраску нижней части листа, покачивала головой, видимо мысли в голове о чём-то спорили и соглашались с названием этого раннего растения, растущего по берегам горных рек. От усадьбы Ивана неслась песнь прилетевших скворцов – один сидел на суку высокого тополя, другой на крыше скворечника. Они пели иной раз одновременно в лад и складно, иной раз на разные ноты, то есть в два голоса, и это пение радовало душу и поднимало настроение после зимних холодов и слякотных дней марта месяца. Это пение, вместе с ярким и весёлым светом солнца, и скромным взглядом луны ускоряло рост трав, деревьев и мыслей и подвигало к поиску любви всего живого на этой райской земле. Я взял Ивана за руку и заговорщески зашептал:
         - А, что, Иван, как дальше жить собираешься? С кем думаешь сходиться? Может, кого подобрал уже? И как прошла операция? Про такие операции, как у вас с Селивановой, я никогда не слышал и людей таких не видел и даже не читал никогда.
        - Что тут сложного? Вон у нас там, в городе Славка дикаркам привил сучки и почки от культурных яблонь, и такой сад получился, замечательный! А  остальные вопросы вы лучше задайте Селивановой. Она умеет красиво и доходчиво говорить, не то, что я – конюх, - ответил Иван, пропуская меня вперёд себя при подъёме на берег.  Я не стал настаивать и возражать логике Ивана и прошёл к стоящей перед поющими скворцами Прасковье. И всё постоянно думал, а как всё-таки спросить – то? Ну, чтобы не оскорбить и вызвать на откровенность. В голове светилась мысль: друг не тот, кто хвалит или ругает, а тот, кто говорит правду. Но про правду спросить и правду высказать – то же ведь надо смелость иметь, а больше того такт. А уровень тактичности у всех разный, но его никогда не бывает много. Но я, в это  же время, помнил, что всё гениальное – просто. И с такими мыслями я и подошёл к Селивановой.
       - Прекрасная пара, а поют – то как, заслушаешься!
       - Весна, они и пробуждают всех живых к жизни. У всех своё назначение, одни плавают, другие роют землю, третьи веселят и призывают быстрее проснуться остальных, чтобы не прозевать момент: лови момент, пока сила есть, и пока этот момент подвернулся.  Летом и осенью, и зимой другие заботы и никому не до любви – разве, что человеку и домашним животным. Гарантийное тепло и гарантийное питание дают возможность строить свои планы, в том числе и про любовь, и её моменты.
        - Вы то, как теперь планируете жить? Есть ли у вас, и предвидится ли какой момент?
        - Когда у Натальи, жены Пушкина спросили: - «Почему вы пошли замуж за другого человека после гибели мужа, вроде как изменила памяти поэта»? Она ответила: - «У меня же четверо детей осталось, их же кормить надо».
    - А у вас, что?
    - У меня Стёпа не поэт был, а и от него двое осталось. Я, конечно, и сама их вырастить могу. Но дети так к Ивану привыкли и в то ещё время, а последнее время и тем более. Им нужно мужское сильное слово и сильное плечо, его поведение, манера говорить и делать. Это же сильно отличается от женских дел и поступков. К тому же я, после известной операции, ещё сильно желаю мужика.
       - Я думаю, что при таком заведении в этом желании нет проблем.
       - Проблем – то, конечно нет, но дети – то это видят. Они по глазам определяют, где я была и чем занималась. А когда мать упрекает дочь в неправильном поведении – это одно. Но если я вижу этот упрёк в глазах дочери, то простите, это совсем другое дело. Мы же не скот, стыд – то пока есть.
      - А причём тут Иван?
      - А притом, что ему сделали операцию по пересадке репродуктивного органа, и он стал намного энергичнее и инициативнее. Я ещё при Виктории однажды сманила его на близость. Ох, и хороший момент был, до умопомрачения. Я аж Виктории позавидовала. И в голове возникали всякие мысли; или Стёпу свозить к Евгению Андреевичу, чтобы и ему прирастил такого же «дружка» как Ивану, или, чтоб с Викторией, что ни будь - бы случилось. Я же и тогда знала её приступы сердечные. Ну, так оно и случилось. А тут, как видишь, самый подходящий момент подвернулся, - она задумчиво посмотрела на меня, а потом на поющую пару скворцов, кивнула в их сторону головой, продолжила, - хорошая пара: весёлая, талантливая и сильная. Сила – то проявляется на войне и в любовных страстях. Слабым  существам ничего не достаётся, всем, не только человеку.
      - Я, что-то не пойму. Вы, что? - я хотел уяснить саму суть, и хотел спросить её, но она опередила меня и дополнила свой рассказ:
        - Когда Иван вернулся от вас, с похорон Виктории я была вынуждена варить и кормить его, так как он не мог ничего делать, а возможно и не успевал, так как все работы на конюшне легли на него. Я стала его приглашать на завтраки и ужины к себе домой. Дети привыкли к этому, и если он задерживался, то они сидели и ждали его возвращения. А тут, с каких – то пор слышу, он стал их звать: - «А ну-ка, дети подъём, за стол, или там спать пора». А они стали отвечать: - Папа, мы сейчас» или «Папа расскажи сказочку». Дети, да дети, папа, да папа натолкнули меня на мысль, А что их рознить, пусть так и живут вместе. И однажды говорю Ивану: - «Иван, оставайся со мной ночевать. Наскучались мы оба, и дети уж папой тебя зовут, что их обижать – то». Иван помолчал, видимо набирался решительности и смелости, сказал только: - «Ну ладно». Вот мы месяц уж  живём, как муж и жена.
     - А клиентов не обслуживаешь?
     - Нет. Иван такой ненасытный стал после операции: я те дам. Мне его одного через глаза хватает.
       - А от кого же ему пересадку сделали? Не знаешь?
       - Там сильно не говорят, много не узнаешь. Я когда за Иваном заехала, там была по своим делам, и хотела у Евгения Андреевича спросить про это же, а там несчастье случилось: скоропостижно умер наш врач. Царство ему небесное, святой, ты наш человек.
        - Так ни у кого и не поинтересовалась?
        - Почему же? Поинтересовалась. Все его коллеги отмечали, вот так же сороковой день, и мы с Иваном были на кладбище. После этого в больничной столовой проводили поминки. Выпили изрядно, я осмелела и спрашиваю, рядом сидящую мед сестру: - «А чьи же «документы» пришили Ивану»?  Она с ухмылкой отвечает: - «Что от двух годовалого кабанчика». Это меня сильно удивило, я и спрашиваю: - «А почему же от кабанчика, что не нашлось аварийного донора, как, например, для меня»? Она задумалась, то ли как правильно объяснить мне, то ли почему на это решились тогда? Потом стала пояснять: - «У свиней и у человека одинаковое пищеварение, хотя, нормальная температура тела у свиней выше на два градуса. Но это несоответствие при пересадке репродуктивных органов сглаживается, и выравнивается, и потому резкого влияния оказывать не будет  после шести месяцев адаптации в новых телесных условиях. Но при удачной операции человек приобретает вспышку энергетического  импульса и отменный аппетит. Это была теоретическая разработка Евгения Андреевича. В мире идёт спор между безнадёжно больными и между лощёными гуманистами, которым боль и смерть обречённых не волнует, и они не могут сравнить и сами пережить такое горе. Это когда касается человеческих доноров. Допустим, бомж или алкоголик и тем более наркоман, отживший на свете, решил пропить почку: что говорят лощёные теоретики – что это не гуманно. А донор идёт и бросается с моста в  воду  или под поезд, то, что это – гуманно? Или пошли вы все к чёрту. Я и жизнь моя и я что хочу, то и с ней и делаю. Чего вы хотите от меня? А вот дулю не желаете? Или ещё, что хлестче.   
Но те и другие, в том числе и «лощёные» теоретики  имеют право на собственное мнение. И когда, таких набирается достаточное количество, то возникает спор: а вообще – то кто прав и кто не прав, судьи нет. Но спор продолжается и сбивает с панталыку врачей. Вот почему это стоит на месте и так мало таких людей как Евгений Андреевич. Ведь скрыть это на долго не удастся, когда-то это выйдет наружу. И не только объяснения выгодности смущает врачей, сколь молва и пересуды граждан. Поэтому он и решился применить опытным путём, доказать правильность такой теории и удачной операции. Вообще – то эта операция с Иваном не первая. Первый пациент был иностранец. Тогда донором была обезьяна горилла, которую он привёз с собой в нашу больницу. Ту операцию мы делали в строгой тайне: мы все перед операцией повторили клятву Гиппократа: о неразглашении ошибки врача. Мы перед той операцией всеми ночами проходили учение по учебникам, и медицинской популярной литературе. Мы перебрали данные Интернета в этой области. Каждый писал доклад и защищал эго на  симпозиуме ночного тайного клуба, так можно выразиться. Тогда мы все очень тщательно подготовились и с нетерпением ждали решительного шага нашего шефа. И, наконец, он решился. Делали операцию мы на новый год. Все гуляли и радовались празднику, а мы, как партизаны готовили и провели операцию, сделавшую революционный переворот в теории и практике медицинской науки. А Ивану мы операцию делали уже смелее и увереннее, но опять же под новый год. Никто не мешал, не отвлекал, и мы никого не боялись и не опасались. Очень сложной была часть операции по пересадке предстательной железы. А всё остальное шло в рамках и правилах хирургической архисложности, но намного увереннее и повышенной воодушевлённости, и гордости за свою работу. После операции мы все приняли на грудь и тут же паснули, кроме  самого и его ассистента Галины Александровны. Через сутки Иван пришёл в себя, и мы были все на ногах. Диаграмма сердца и другие измерения функций всех органов первую неделю выходили за рамки нормального показателя, но уже на седьмой день организм стал приходить в норму. Через месяц Иван встал на ноги и стал ходить самостоятельно. Можно было бы, и выписать его домой, как обычно мы делали после обычных операций, но его мы держали полгода, ну вы это знаете. При выписке врач наказал ему себя не перегружать работой и делать чаще прогулки на свежем воздухе. Питаться нужно было по потребности организма, а насчёт близости с женой ему наказали, чтобы это было у нас в палате, при наблюдении врачей. Мы, конечно, тут, возле койки их не сидели, но через глазок наблюдали за поведением и состоянием Ивана во время полового акта. Всё прошло будто нормально. Иван намерен был повторить ещё один сеанс, но врач зашёл и стал замерять, и пульс, и давление, и прочие замеры, а жену отправил домой. Так они встречались для сближения целую неделю под наблюдением врачей. После этого его выписали, и они уехали домой. Ивану сказали, чтобы он приходил еженедельно на осмотр. Он приходил. И уж только потом они стали жить сами без всякого ограничения и наблюдения», - медсестра погладила пальцем брови, улыбнулась и проговорила, - вот такие – то дела».
       - После операции, я уже знала, что Виктория никуда не ходила, ей хватало Ивановых сеансов. Она даже жаловалась слегка мне, что ей даже лишне его ласки: наконец – то наелась досыта её ненасытная «подружка». Жить бы да жить им многие годы, но, как говорится, плохого всегда много, а хорошего всегда мало. Потому счастье и называется счастьем, что оно кратко и его всегда мало. То чего много и надолго уже и счастьем не называется: это, мол, так и надо.
       - Ну, а как, вы, воспринимаете нового Ивана, по сравнению с другими мужиками, ну там размерами, частотой, страстью, продолжительностью и там разными ощущениями?
       - Никакого сравнения, конечно, нет. Я так довольна его близостью и вся замираю и прихожу в страсть с такой силой и продолжительностью, что молю Бога, как ни можно дольше не лишать меня такого счастья. Это как алкогольная или наркотическая зависимость. Чем дольше  и больше ешь – тем больше хочется. Это же очень хорошо, когда есть рядом человек для удовлетворения этого природного аппетита. Я откровенно об этом с вами говорю, потому что я в вас уверена, что вы не будете надо мною смеяться и распространять досужие разговоры.       
       - А вдруг забеременеете? Да поросёночек родиться, что тогда?
       - Нет, такого не случится. Разная температура сперм не позволяет оплодотвориться и развиться плоду.
      - А если вам захочется заиметь ребёночка, тогда как?
      - А, что мало мужиков? Это же проще – простого. Для баб это не проблема.
      - А если Ивану захочется, тогда как?
      - Для нас с ним теперь своих  детей хватит, каких народили. Дал бы Бог их на ноги поставить.
      - Да, вам, ли беспокоиться, при таких доходах, этот модный бизнес сейчас только в моду входит.
     - Я о деньгах разговор не веду. Проблема состоит в том, что они уже сейчас с усмешкой показывают на клиентов, а что они подумают, как подрастут? Я же вам писала про того змея подколодного, гаишника. Мужики на его могиле памятник разбили, а вместо памятника воткнули осиновый кол. И сколько бы родственники и служители не восстанавливали памятник, мужики опять делали одно и тоже. Не надо воевать с собственным народом. И помнить надо: как ты отнесёшься к людям, так и люди отнесутся к тебе. Давно писали, что «моя милиция меня бережёт», а сейчас из уст населения не сходит фраза, что моя милиция меня стережёт и подстерегает, чтобы штраф с тебя содрать. В солнечный день свет не включил и тебе сразу штраф, и ни одного не предупредили. А хвать тебя за шиворот и вытряхивай карман с трудоднями. Ладно, давай не будем портить себе настроение этой категорией, Смотри, как скворушки напевают. Так о чём мы остановились?
           - Дети пальцем показывают на клиентов.
           - Да, верно. Вот уж и не знаю, что делать. И бизнес хороший, и детей можно испортить. Вы бы не подсказали, что делать и где выход?
           - Выход ясный и дело самое простое.
           - Что, ты, говоришь? И что же мне делать?
           - Переезжайте сюда, будете скворцов слушать. Дом свободный, огород большой, река рядом. Ивану всё известно, что тут делать, и как быть. Школа у нас средняя, пожалуйста, пусть учатся. Окончат одиннадцать классов, присмотрятся к селу. Профессию выберут себе по душе: поярки и доярки нужны, счётных работников не хватает. Можно и частной торговлей заняться. Да мало ли чем. А там смотришь, и счастье подвернётся - не упускай момент, замуж выходи и расти детей честных и здоровых. В нашем крае пока природа и сама человеческая жизнь, можно сказать, экологически чистая.
                - Мне очень трудно будет на это решиться. Ну, там Ивану – то проще, это его родные места, а вот мне страшно.
               - Любовь, да совет найдёт на любой вопрос ответ. Я же живу. Будем дружить семьями. Твои дети с моими внуками в школу будут ходить, смотришь и породнимся.
              - Дал бы Бог. Я, пожалуй, подумаю. А что же мне делать с моим женским капиталом.
             - Заключи групповой договор с охранниками и их жёнами на передачу им в аренду своего заведения. Пусть отчисляют процентов двадцать от дохода тебе на счёт в сбербанке, а ты будешь тут жить, и покрывать часть расходов на своё содержание и учёбу детей. На такие деньги здесь можно припеваючи жить. Да предложи им перевезти сюда своих детей, и они пусть тут живут и учатся как ваши дети, они же немного младше ваших.
           - Да, немного. Только в эту халупу неохота залазить. Да все и не поместимся. Что тут придумаешь?
           - Да и думать много не надо. Были бы деньги можно в один год коттедж отгрохать, и живи припеваючи. Ещё люди будут завидовать. Вон у нас в районе и в селе жильё себе с городскими условиями изготовили: и туалет тёплый поставили, и автоматическую подачу и подогрев воды, и ванную установили. Что тебе надо? Не желаешь со скотом возиться – закупай у соседей молоко и мясо, и яйца. Тут всё намного дешевле. А если охота и силёнки будут - работай усердно на земле и со скотом, тогда можно безбедно и самому жить, и  детей содержать. А насчёт культурного отдыха, ну, там, в кинотеатр сходить или в театр – так вы там сами туда уж и забыли когда были; всё у телевизоров сидите. И мы сейчас в селе свободное время сидим у телевизора, хотя времени этого у нас совсем мало остаётся. Так что как жить, что делать, чем заниматься зависит от твоего настроения и способности. Тут, во всяком случае, скучать – то некогда и рассуждать о смысле жизни можно только в ночное время, перед сном.
          - Ну, так и что ты мне скажешь конкретно? – сказала Селиванова, присмотревшись в мои глаза, - отшельник ты, жертвенник, ну тот же монах, посвятил жизнь и здоровье колхозникам, пожертвовал городскую жизнь и квартиру, и ни один человек, я уверена, спасибо не сказал вам.
   Скворцы перестали петь и, вспорхнув вверх, как по команде, закружились в воздухе и потом приземлились на косогоре, и стали ходить по мелкой траве, выискивая пищу. Я переваривал слова Селивановой и не знал, чего она желает ещё от меня услышать. Я чувствовал, что её не устраивает ни её жизнь, ни мои предложения. Ей, видимо, хотелось другой жизни и других занятий. А каких занятий она и сама не знала. Я больше не стал её ни убеждать, ни переубеждать. Пусть живёт, как хочет. Всё зависит от господина случая, живи, лови момент и не упусти своего счастья. Крутанет жизнь тебя грубо и резко, и не хватит сил у тебя одолеть и справиться с событиями, и будешь там, где душа твоя успокоится, и не будет задавать тебе подобных вопросов. Я положил свою руку ей на плечо, и покачал утвердительно головой. А сам подумал: - «Делай свою жизнь сама». Лёгкая жизнь приводит к скуке и грусти. А в трудной жизни некогда грустить. Загруженная жизнь делает тебя справедливым и привлекательным. А безделье приводит к пустоте и бесполезности, к воровству, к разбою, к пьянству, к любому виду криминальных поступков. И исправить это горе общества невозможно ни спортом, ни книгами, ни кино, ни милицией, хоть половина населения переведи в милиционеров. Труд облагораживает человека…
      После обеда Иван с женой уехали к себе в город, и я стал ждать от них писем.   


                ГОДЫ   МОЛОДЫЕ
                1.
                Киса
        Пете был только один годик, когда он научился разговаривать и ходить.
            - Ну, это будет настоящий политрук – разговорчивый такой, - похвалил его отец Николай. Мать его Дуся покрылась краской от удовольствия за похвалу её первенца и добавила:
            - Смотри, не перехвали, а то повернёт в другую сторону. Вот и будет тебе политрук. Ранние – то они бойкие вырастают. Бабье горе.
            - Ну, уж не скажи, в кого бы это? Какие сами – такие и дети.
Шла война, и женщинам давали на роды только три дня. На четвёртый день являлся бригадир, и уводил мамашу на работу. Из  сочувствия к родихе её старались устроить туда, где легче. Ну, там письмоноской, посыльной, уборщицей или давали работу на дом – мешки шить или их починять, зерно на семена перебирать вручную, шерсть ли теребить для артели пимокатов, чтобы была возможность сбегать домой и покормить младенца и сменить подстилки и многое чего. И потом опять бегом на работу, а младенца оставляли на присмотр престарелым родителям, соседской ли старушке или старшим детям, которые пока сидели дома и их не гнали в колхоз на работу вместе со всеми старшими товарищами и родителями. До десяти лет ты свободен от трудовой повинности, но эта повинность находилась дома, и в твою обязанность входило смотреть за птицей, телёнком, и пропалывать огород. Да ко всему прочему должен найти себе самостоятельно пропитание: сходить и набрать диких ягод и съестной травы. Осень все ожидали с большим нетерпением. Главное, что в огороде созревала фасоль и кукуруза, и можно уже подкапывать картофель, ну там ещё и овощи созревали. И всеобщая радость, что все пацаны собирались вместе, когда приходили в школу. Но проблемы и тут не покидали ни детей, ни их родителей. Нет учебников, тетрадей и чернил. Собирали сажу из труб и разводили в воде, и тем и писали между строчек старых газет гусиным пером. Настоящей бедой было наступление холодов, и особенно когда выпадал снег, и все кто ещё ходил до снегов босиком, теперь сидели дома и ждали прихода учителя, который давал задание на дом и периодически проверял их выполнение. И главным достижением в этой обстановке было освоение устных предметов. Писали не грамотно и не красиво, но устно отвечать научились все: и бойко, и правильно.
Но тот, кому приходилось работать в колхозе, о той работе скучали: там давали пайку хлеба и варили три раза затирку. Работать в бригаде было тяжело, но зато сытно. И поэтому старшеклассники и в основном пацаны, после семилетки оставались работать в бригаде. Уехать из села было невозможно – не давали документов на выписку из села.
    В эту осень, как Пете исполнился годик, Дусю перевели на основную работу. Её включили в звено вязах, на поле; вязала снопы за конной косилкой. Всё, отпрохлаждалась, хватит; ребёнку уже год, от груди отнятый, а тебя ждут вязахи, их всегда не хватало. Это требование касалось всех, а коль всех, так все и за основную работу, без ропота и недовольства. И Дуся вышла вязать с бабами.
    Николай был от армии освобождён по зрению и числился по брони: всё ходил и работал в очках.
    Дусе бабы завидовали; Николаю часто подмаргивали, да заговаривали где нибудь в сторонке от посторонних глаз.
     Николай жену не обижал, но и чужих баб не отталкивал. Сознание имел: куда их девать, да куда им податься, к кому головушку свою прислонить, вдовам особенно.
     Сегодня Дуся вышла первый раз в этом сезоне на вязание снопов. К такому ритму, к такому напряжению и такой несусветной жары ей предстояло ещё привыкнуть, как говорится, втянуться. На загонке восемь баб стояло, скорее сказать, бегало: четверо с одной стороны, четверо с другой стороны. Это сорок снопов надо успеть связать, пока косилка сделает полный круг, это же ещё эти снопы надо было стаскать и установить в суслоны, в кучи, по десять снопов. Вязать обычно все успевали, если кто и немного не успевал, то косарь немного поджидал, а вот стаскивать в суслоны удавалось не всем: только физически сильные и натренированные женщины успевали это делать. А если она не «лошадь», а просто женщина?  Да при том с виду не спортивного телосложения,  то ей предстоит ещё и после захода солнца, когда косари распрягали лошадей на отдых и кормёжку, а скромным женщинам приходиться оставаться и таскать снопы по темноте и считать, чтобы было по десять штук в суслоне. А  попробуй, ошибись, а как прибегут проверяющие прожектористы, да обнаружат ошибку. Да раскидают тебе все суслоны, и будешь потом опять пересчитывать и составлять. Это  сколько силы – то надо иметь?! Господи! А тут жара стоит весь день такая, что вся ты мокрая и во рту высохло и попить сбегать далеко, и сил нет, и косари поджимают. А ноги к вечеру уже и не чувствуют боли от уколов стерни. Всё с себя сбросишь, в одной становине  на голом теле хлыстаешься. А на небе ни одного облачка, ни ветерка, жара, духота, как в бане.
А тут ещё комиссия за комиссией: - «Всё для фронта, всё для победы! Родине нужен хлеб – быстрей, больше и, чтоб без потерь». И вязахи – матушки весь световой день: без разгиба, без отдыха. Дуся справилась со своими снопами и, когда все пошли домой, хотели тоже идти, да рядом её тётя Сюня, только половину снопов успела стаскать в суслоны. И домой, ох как надо торопиться, как там сынишка – то весь день без матери, что там с ним? И тётку родную бросить до полночи стаскивать снопы тоже сердце не ляжет, чтоб уйти. Осталась Дуся, помогает тёте, молчат обе, торопятся, Да хоть одно хорошо, полная луна светит и все снопы на виду. Ну, вот и закончили. Упасть бы прямо на колючую стерню и уснуть, и забыться бы хоть на минутку. Ну, допустим, ты ляжешь, а потом, как вставать – то будешь, сил нет подняться?  Ещё труднее подниматься, не приведи Господь! Пересилили себя женщины, и пошли под уклон по полосе в сторону села. Ни огонька, ни звука, только слышен хруст стерни под мозолистыми подошвами вязах. А вот и ручей, слава тебе Господи, дошли. Попили, ополоснули лица и руки, и груди, и всё остальное, и опять присесть потянуло, да нет, нельзя: дома дети у обеих ждут. Вот и село замаячило, а вот и последний спуск в Арининым логу, сбежать с него и, считай дома. Побежали, тётя впереди, Дуся следом, не обгоняет, смотрит, что как-то не так бежит её тётя. Её из стороны в сторону кидает, ноги заплетаются, и как это она не упадёт, и как это она ещё и бежит. Ну, вот и сбежали, а тут ещё один ручей, остановились,  попили и тут, сполоснули лица. Дома завиднелись отчётливее, настроение немного приподнялось: наконец – то до дома дошли. Дуся спрашивает:
      - Тёть, Сюнь, а что с тобой случилось? Ты бежала как-то не хорошо: бежишь, а сама качаешься из стороны в сторону?
Сюня поправила руками свои груди, улыбнулась, как-то конфузливо проговорила:
        - Оттянули «вымя» ребятишки, пустые груди болтаются, как у коровы из стороны в сторону и бежать мешают: так и думала; упаду со всего размаху, да едва справилась, слава Богу, не упала, - она засмеялась усталым голосом и махнула рукой, посмотрела на племянницу и пошла торопливо домой. Дуся не сразу приняла её смех и только уж через какое – то мгновение тоже засмеялась. Настроение само по себе поднималось. А усталость или проходила, или притуплялась. Она шла следом, и нет - нет, да прыснет смешком сдержанным и тихим.
    Ну, вот и дом. Корова на месте в загоне стоит, пережёвывает. Ей, что, нажралась травы вволю, и стой ночь, и пережёвывай. А как домоседки её племянницы, а как Петя, дома ли, сыты ли? Подошла к крыльцу. Нашарила потайную верёвочку для открывания щеколды, потянула, та податно поднялась и Дуся вошла в сени, а потом и в избу. На столе стояла трёхлитровая банка с молоком и чашка с ягодами смородины. Она улыбнулась и мысленно поблагодарила соседскую старушку Севостьяниху за подоенную корову. Дети спали на печи, а Петя лежал на отцовом полушубке, на полу, разбросив в стороны руки и ноги. Она подошла к столу, попила молока вволю, хотела взять смородину, но сил не хватило и, опустившись на пол, прилегла рядом с сыном. Всё нормально и все на месте, беспокойство улетучилось, а усталость оглушила, и выключилось сознание.
На сон ничего не приснилось, мозг устал на столько, что не способен был не только что-то придумать, но и даже повторить прожитый день.
И только когда из-за горы показалась зарница и их петух, сидящий со своим семейством на насестях в сарайчике, сделал пробный крик и, дождавшись ответа соседского петуха, повторил ещё громче и протяжнее, Дуся проснулась. Сон отслонился только в передней части головы. И, казалось, сердце подавало кровь только в голову, а остальное тело не ощущало и не чувствовало даже себя. «Эх, встать бы надо, что-то приготовить детям и с собой взять, и мужу прихватить». Их не отпускали домой. Она пошевелила головой, стараясь расшевелить шею, повела плечами, кровь подалась от головы к рукам, потом ощущение опустилось ниже и дошло до ног. Она пошевелила пальцами. До, ещё не проснувшегося слуха, дошли детские слова, потом почувствовала, что кто-то гладит её кудри между ног. Она тихо подняла голову, оперлась о локоть правой руки, приподнялась. Полная луна, остановившись против окон их избы, смотрела в комнату, и тут было видно, как днём. Шёпот повторялся и был слышен явственнее:
        - Киса, киса, ты моя хорошенькая, киса.
Сознание проснулось и ей захотелось оттолкнуть сына, но она сдержалась и только плотно сжала разбросанные ноги и одёрнула подол становины. Шёпот стих. Дуся протянула руку к коленям и, взяв ладонью за руку сына, подтянула к лицу. Прижала к груди, покачала головой, прошептала:
       - Надо же, до чего додумался. Кису нашёл, разговаривал с ней, вот ещё.
И стыд, и смех охватили лицо. Она легонько прыснула, подавила смех, прислонила губы к головке сына и поцеловала. Тот вскоре заснул и забыл где он, и что с ним; тепло и ладно.
Петух ещё раз, похлопав крыльями, с ещё большей силой прокричал побудку для женщин. Дуся ещё полежала немного, ожидая третьего сигнала петуха, тот вскоре опять прокричал. Пришлось подниматься. Она надела юбку, всунула ноги в галоши и вышла на крыльцо, осмотрелась, прислушалась: в соседях, то тут, то там раздавались побрякивание ведер, приглушённые голоса женщин вышедших доить коров. Она сняла с кола ведро и пошла в пригон. Рябина стояла у ворот и ждала хозяйку. И когда она заканчивала дойку, послышалось щёлканье бича: пастух приближался к её усадьбе. Потом отнесла ведро с молоком в избу, вышла в ограду, открыла калитку, и выгнала корову. Вернулась и пошла в огород. Подкопала картофель, набрала клубней и вернулась в ограду. Помыла картофель и ссыпала его в чугун, и поставив на таганок, стала разводить огонь. Когда пламя разгорелось и осветило лицо Дуси, она прыснула от смеха, сдержала его, прижала ладонь к губам, покачала головой. Из головы не выходило пережитое событие в комнате. Она стала повторять слова:
     - Киса, киса, ты моя хорошенькая киса. Надо ж так! Никогда не слышала от баб, чтоб у них такое было. Она ещё несколько раз прыснула и пошла в огород, набрать луку, овощей.
      Из-за гор, стоящих на камышенской грани, тихо поднималось солнце. Небо, с той стороны, из тёмно-синего, стало превращаться в светло – голубое. Стала собираться  Дуся на работу. Разбудила младшую племянницу, которая домоседовала у неё, наказала, что делать и вышла на дорогу.  Женщины стали выходить из своих оград и, присоединившись к ней, шли в поле.
     Пришли на полосу, когда солнце лишь краем своим освещала горы, роса блестела и переливалась. В кустах у ручья закричала кукушка. Один, а за ним и другой, поднялись над пшеничным полем жаворонки, радостно запели, и их обворожительная песня коснулась женщин, и те прислушались и позавидовали диким птичкам.- «Вот уж хорошо – то им. Сыты и на воле». Женщины подошли к берёзке у края поля и, притоптав траву, уселись. Кто вздыхал с грустью, кто-то горевал от неизбывной потери мужа на войне, кто-то пробовал запеть. Но не получалось. Сюня подвинулась ближе к Дусе, зашептала:
     - Что там, дома – то? Как моя там? Как твой первенец? Женщины перестали переговаривать и грустить. Прислушались к разговору счастливых подружек. Чем они скрасят их печали и горести?
      - Всё там, на месте, будто нормально всё.   
      - А я сегодня такой сон видела, - поделилась Сюня, стараясь вызвать её на разговор.
       - Что с мужем переспала во сне? – спросила из женщин.
      - Нет, не переспала, а видела как он мне первый раз цветы, анютины глазки, подарил. Вот тебе цветочки. У тебя глаза как у этих анютиных глазок. Погладил по голове и скрылся прямо на глазах.
      -Письмо придёт. А может и сам явится, - поддержала другая женщина.
Дуся повернула голову на дорогу, увидела пароконную косилку и кивнула головой в ту сторону.
       - Задержались косари, наверное, из – за большой росы, подождём, как просохнет пшеница, потом и начнём жать.
      - Успеем наработаться, день большой.
Косари подъехали к полосе. Остановились, разговаривать стали, советовались.
Дуся прыснула, но потом положила ладонь на губы, сдерживая смех.
        - Ну, Дуся, что там у тебя? Порадуй нас, не молчи.
        - Ох, бабоньки, смех и грех одновременно у меня сегодня перед утром случился, - она озорно блеснула глазами и заулыбалась во всё лицо, видимо решилась рассказать свою историю.
         - Да не томи, ты, говори же.
Дуся сначала рассказала, как они с Сюней сбегали с крутого обрыва, в Арининым логу, и как она услышала разговор сына с её кисой. И как он поглаживал и приговаривал. Может, что и упустила. А может, что и добавила. Но женщины сначала, разинув рты, молчали, а потом все дружно и враз захохотали. Кто постарше улыбались, приглаживали щёки ладонью, молодые и среднего возраста хохотали во весь рот. Некоторые валялись по траве и корчились от смеха. Косари услышали женский смех подошли к ним и, поздоровавшись, стали прислушиваться к их смеху. Наконец они поняли, что к чему и заулыбались и пошли обратно к лошадям. Нет, нет, да и они громко хохотали и взмахивали руками.      
 Анна Дементьева поднялась на ноги. Подняла подол и легонько хлопнула по своей кисе ладонью, проговорила с оттенком грусти и досады:
      - Ну, что меня никто не погладит. Я уж и глажу сама, и холодняком  подмываю, и работаю безрозгибу, а ей вот дай мужика и всё. А где его взять? Ты, Дусь, одолжи своего Николая хоть на недельку, верну в целости и сохранности, - она засмеялась, женщины её поддержали и с интересом ждали ответа Дуси. Та ответила:
       - Я его сама месяц как не вижу. Ну, мне не до него сейчас и дома, и вязать трудно без привычки. Едва до дома доплетаюсь. А Коля на полевом стане ночует. Там начали молотить  снопы, он зубарём на молотилке. Иди ночевать к ним и попросись на молотьбу, да подмени его снопы разрезать. И если от этого не успокоишься то твоё дело. Он у меня безотказный. Я про всех знаю, с кем он бывал, он мне всё время рассказывает. Я не сержусь, мне хватает и другим надо.
 Анна изобразила торжественную покорность и произнесла:
      - Бабы, будете свидетелями. Всё по уму, по согласию.
Мария, молчавшая это время, встряла и промолвила тихо, но её все услышали:
   - В этом случае мужика жалеть надо, подкармливать, от работы оберегать.
   - А это как? Ему и дай, да ещё и оберегай. Жирно чересчур!- отозвалась одна.
На это замечание никто не отозвался: одни соглашались, другие возражали, но те и те помалкивали.
      - А ты, Маш, расскажи-ка, как это так делать надо, у тебя, что было такое?
      - Было у неё, мы видели, как она на покосе и копны оправляла, и двигала их одновременно вместо Сашки, - дополнила Моря, её соседка.
      - Ну, оправляю я копны, а Сашка двигает. Это тяжеленная работа, все силы выматывает за весь день. Ну, это работаем, как всегда. Смотрю, он то реплику бросит, то подмигнёт, а то свалит в сено, и заигрывает со мной. А я ему и говорю, мол, Саша, ты же в сыновья годишься, а туда же глаза навострил. Ну, дальше, больше сговорились ночью встретиться. Мне – то двадцать семь, а ему только пятнадцать. Ладно, думаю, и такой сойдёт, коль другого нет. Подружку я из куреня выпроводила, с которой спала. Сашка пришёл ко мне. А сам не знает даже, что и делать. Ну, я его и стала обучать. Я многих в бригаде обучила этому искусству. Ну, он один раз съездил и лапки вверх. А мне – то только  дай. Ладно, говорю себе, отмучаюсь эту ночь, а завтра посмотрим, что с ним делать. Встали утром, на работу пошли, я его оставила в курене и наказала никуда не ходить. Вышла на косогор. Встала на бастрык к двигарю и давай валки двигать. Копну сдвину, беру вилы и оправляю, потом опять двигаю и опять оправляю. Задержки мётчикам не было. Пришли ночевать. На мне сухого места нет, вся в поту и усталая сильней лошади, вонь от тела, самой противно нюхать. Пошла в родник, искупалась, переоделась, поужинала и в курень. У того глаза заспанные опухли. Торопится ко мне с ласками. Я вся его, мне не до отдыха. Ночь прошла великолепно. Глаза от сна слипаются, а подружка смеётся, ей только этого и надо. К утру наелась до отрыжки. Уснула, а через два часа подъём. И опять на косогор двигать и оправлять. А вечером к Сашке в курень. Вот так и «прохолявалась» весь покос, а как иначе? Вот и ты. Анна, также. Встань на полок, вместо Николая, разрезай свясла и подавай к барабану. А ночь твоя, если силы останутся, можешь и под бок «прилабуниться» к Николаю, тогда тебе мало не покажется.
     - Нет, мне всегда мало было, с кем ни была. Все, какие – то маломощные, да и у них какие – то окурки, все недородные.
     - Ну, тебе в Кибизень ехать надо, на заготовку леса. Там одни мужики, баб нет. Я была раз, едва живой вернулась. Ну, хоть тем хорошо, что мужика там себе отвоевала, сейчас живём и не ссоримся. Смотришь, и тебе повезёт. Соображай пока молодая. Постареешь, а потом ничего не успеешь, - назидательно проговорила Прасковья, из пожилых, но крепких женщин.
 Косарь, забираясь на сиденье косилки, свистнул женщинам, чтоб подходили к деляне. Ездовой тронул вожжами, и косилка затрещала, а женщины поспешили по своим местам, заправляя подолы рубах за пояс, чтоб не мешали нагибаться и вязать. Пошли по стерне:  босые  и решительные.
               
                2.
                «Акушерка»

Вскоре жатву хлебов закончили. Бригадир организовал из косарей и вязах новое звено на молотьбу снопов во вторую смену. Обеим звеньям стало немного легче. Пришлось молотить по двенадцать часов. А то было по шестнадцать: с восьми утра и до двенадцати ночи.
    В этот день Дуся и Сюня были во вторую смену и потому день управлялись дома. Перед тем, как идти на работу, Сюня прилегла на кровать немного передохнуть. Вдруг услышала стук калитки, кто-то входил в ограду. Потом звук шагов послышался на крыльце, а вскоре зашла в избу девочка лет десяти и сразу с порога заговорила, быстро и взволнованно:
          - Тётя, Сюнь, пошли быстрей, мама зовёт. У неё началось, родить собралась, побежали быстрее.
      - Да, как же я пойду? Мне в ночную смену на молотьбу идти. Ты б к бабушке Лушанке сбегала, она всё равно дома сидит, она хорошо это дело знает, - стала объясняться  она перед девочкой, которую она так же принимала при родах в своё время, а вот теперь и опять идти требуется к Анюте. Муж с фронта вернулся, хоть и без обеих ног, а «состряпал» ещё одного. Везёт же ей!
       - Да я уже бегала к ней. Её дома нет, в милицию увезли. Неудачно аборт сделала Авдотье, - стала торопливо отчитываться девочка перед Сюней. Они вскоре вышли и пошли к направлению к усадьбе Анюты.
Вскоре они пришли и войдя в избу Сюня распорядилась, чтобы девочка поставила ведро воды на плиту и согрела её, да побыстрей. Остальных детей выпроводили из избы на улицу, чтоб не мешали, и не засматривались, куда не положено пока. Ребёнок шёл неправильно, пришлось выправлять. Ну, как ни бились, а ребёночек родился. Да родился в рубашке, и Сюня перекрестилась, и обрадовано проговорила:
        - Анюта, смотри, в рубашке сын – то родился. Счастливый будет!
Анюта болезненно сморщилась, с перерывами вздохнула, прикрыла веки глаз и дала себе возможность хоть недолго отдохнуть. Не до отдыха, конечно, абы дух перевести, чтобы, хоть резкая боль утихла бы немного. Ребёнок вздрыгивая руками и ногами вдруг заплакал, и мать открыла глаза и подняла голову от половика на полу. Положив ребёнка на тряпку, Сюня взяла таз и налила тёплой воды, и стала мыть мальчика. Успокоительно заговорила:
       - Лежи, лежи пока. Я сама управлюсь. Не шевелись. Ноги распростай.
Сюня посмотрела в окно на дорогу: несколько её подружек шли с котомками на работу. Ей тоже пора идти. А как бросить – то?
Сюня вытерла обмытого мальчика и положила на подушку. Рядом с головой матери, а сама приступила к осмотру её хозяйства. Послед вышел, теперь будет легче, она промыла там всё, протёрла тряпкой. Собрала расплёсканную воду на полу. Сложила в таз отходы и вынесла на улицу, унесла в туалет и выплеснула. Перекрестилась и зашла в избу. Погладила роженицу по голове, прислонила ладонь ко лбу, подержала, чтоб определить температуру, успокоительно вздохнула и молвила:
     - Господь тебе в помощь, Анюта. Всё у тебя хорошо пока. Полежи часа три, спокойненько и тихо. Если будет всё хорошо, и боль отойдёт, то можешь сесть только завтра. А после завтра можешь и на ноги встать. Ну, я к тебе завтра утром приду, после работы зайду. Посмотрю, что и как там у тебя, а пока избави Бог подниматься и тем более ходить. Смотри у меня, Анюта. Ты всё поняла?
   Та кивнула недовольно головой. Но видно было, что это её не устраивало: ей так хотелось прямо сейчас встать и пойти. Но она промолчала, а Сюня погрозила ей пальцем и пошла на работу. В сенях встретила дочь Анюты и наказала:
      - Доченька, смотри, чтоб мать не поднималась сегодня. Управляйся всё сама и сестрёнок заставляй, да матери не досаждай. Только у матери всё спрашивайте и докладывайте, что всё сделали, как велела. Я завтра зайду после работы, всё поняла? – она взяла пальцами за ухо девочки и легонько потрепала, - братишка у вас родился, да в рубашке, счастливый будет!
      - Хорошо, тётя, Сюня, так и сделаю. И дочь опрометью кинулась к матери, так хотелось посмотреть на маму и на счастливого братика. А вскоре прибежала вторая дочь Анюты, и тоже стала рассматривать братика. Мать лежала с закрытыми глазами, с милой и нежной улыбкой на лице, от радости, что всё свершилось благополучно, и что дочери её помощницы тут, рядом находятся и радуются так же. Потом старшая дочь что-то шепнула младшей и та выбежала из избы и убежала в шорную мастерскую, где работал их отец; починял конскую сбрую. Вскоре отец прибыл: погремел двумя деревянными костылями, поставил их тут же у лавки, наклонился над лицом жены, улыбнулся ей, подмигнул одобрительно и ласково, тихо произнёс:
        - Молодчина, Анюта!
Откинул конец пелёнки, стал смотреть в лицо сына. «Наконец – то сын родился! Как это, всё-таки здорово! Сеней назову. Семён Михайлович, это же здорово звучит»!  - сам себе говорил Михаил и радовался такому событию. А какой отец этому не рад? Все радуются, и это нормально, и это здорово! Сердце застучало сильнее и в горле запершило. «И что делать – то надо»? – стал сам себя спрашивать, а потом догадался и хлопнул себя по протезам обоими ладонями, вслух произнёс:
     - Как, что? Обмыть требуется и вся недолга. Он послал старшую Лизу в магазин за бутылкой и наказал, чтоб пришли его отец с матерью и родители Анюты.
   Вскоре гости собрались. Но в избу входили по одному. Здоровались с Анютой, поздравляли с сыном и выходили в сени, где был установлен стол с простой сельской закуской и бутылка. Отметили тихо, но немного попели и разошлись по домам управляться: вот и коровы пришли, и их доить надо, и многое, что другое по домашности.
    А утром по пути с работы Сюня с Дусей зашли к Анюте, проведать и посмотреть на неё состояние. Не разрешая ей встать, они по очереди прикоснулись грудью к Анюте и стали спрашивать, как она себя чувствует. Поговорили и разошлись.
    В обед Сюня придремнула, и не заметила, как уснула. Но спать, долго не пришлось. По улице шла шагом лошадь, прихрамывала на одну ногу. В телеге сидели два мужика: Михаил и Фёдор, оба выпивши, и пели песни. Лошадью правил Фёдор одноногий мужик, с протезом ниже колена и Михаил без обеих ног. Фёдор вожжи намотал на правую руку и держал в ней бутылку, а в левой руке щербатый стакан, у него в кармане пиджака торчали несколько огурцов. Михаил держал в руках замотанного в пелёнки своего сына. Когда они кого встречали, то останавливали коня и приглашали обмыть сына  у Михаила. Все с радостью принимали угощение и радостно и шумно поздравляли калеку с прибылью семейства. Некоторые пробовали петь, вмести с ними. Но потом, вспомнив, куда и зачем они шли, отходили и спешили по своим делам. А те двое военных товарища праздновали свою победу по-своему, и с достоинством. Сюня хотела выскочить, и отобрать ребёнка, чтобы пьяные мужики не порешили случайно ребёнка. Но потом образумилась и поняла, что сына не отобрать и их торжества не прекратить, а можно только испортить их неумелый праздник. Но это был их праздник, мужской праздник: торжество сельских мужиков! Торжество молодости!  И какое, кому дело до этого праздника: и если ты  способен понять – радуйся вместе с ними. А если ты не способен понять и войти в их внутренний мир: отойди, отвернись, промолчи, но только, пожалуйста, не порти настроение и не нарушай праздник. Таких пока не попадалось на пути покалеченных войной, но ещё молодых мужиков: вчерашних защитников родины - сегодняшних колхозников.
   Только проехала торжественная карета, как в окно к Сюне постучали. Она выглянула. Под окном стояла старушка Конюхова Стеша и смотрела в окно. Сюня поманила её ладонью, чтоб та прошла в избу. Но та помотала отрицательно головой и поманила в свою очередь Сюню выйти к ней. Она вышла на крыльцо. Стеша устало опустилась на крыльцо и заговорщески заговорила:
     - Соседушка, пошли к нам, у нас неприятность большая.
     - И что случилось?
     - Плохо случилось. Моя Полина заберемена, а муж пишет, что в госпитале находится. Скоро выпишут, и приедет он домой. Как ему на глаза – то показаться? Уйдёт он от нас, как пить дать уйдёт. А что мы с суразёнком – то делать станем? Пошли, посмотришь, может, что и придумаешь, или посоветуешь, - Стеша обняла колени у Сюни и хотела припасть к её коленям, чтобы поцеловать, но та отстранила её голову и проговорила:
       - Бабусенька, этого делать не надо. Аборта я делать не стану, вон баба Луша недавно только вернулась домой, и теперь ни к кому не ходит. Сразу отучили в тюрьме за два – то года. А посмотреть: что там и как - можно, пошли.
      Вскоре они пришли на квартиру к бабушке Стеше с её дочерью. Та сидела на лавке и молилась богу. Кланяясь на образа в святом углу их однокомнатной хате. На нищету и горе всякое цепляется. Зануждённые люди завсегда сочувствие имеют тонкое и безотказное. Они всегда ждут от людей помощи и сочувствия и потому сами не отказывают, когда к ним кто обращается. Ну, вот и насочувствовалась на свою голову. Тот козёл сбил охотку и был таков, а ты теперь сиди и заглядывай под подол и слёзы лей перед Господом. В справных семьях все девчата серьёзными вырастают: всё что угодно делай, а туда не лезь, я на всё готова, но только всё в своё время. Если сильно хочется, то бери замуж и там я вся твоя. Что хочешь то и делай. Хоть целуй, хоть лижи, а хоть сутками не слазь, дело твоё и сколь сил хватит. Хоть положь, хоть поставь! А сейчас ни, ни. Хоть не обещай, хоть ни клянись, ничему не верю. Оно, конечно, я тебе верю, но я и верю каждому зверю, и ежу, а тебе погожу. Вот ты приводишь туда, а я допускаю сюда. А сейчас давай целоваться, и миловаться, и лизаться, но только и не больше.
   А тут иначе живут, и мыслят, и получилось другое дело. Как Чунариха говорила своей дочери подростку: - «Помни. Ложатся двое, а встают трое».
      - Ну, доченька, моя горемычная, ложись-ка на коечку. Покажи-ка свою ошибочку, предложила Сюня  Полине. Та сидела и вся сжалась и не шевелилась. Как это чужой тётке показывать? Стыд-то, какой! Ну, что ж теперь? Надо было раньше стыдиться. Она переборола себя и легла на койку. Сюня отвела край платья, спустила немного штаны. Стала гладить живот и рассматривать состояние и внешний вид её хозяйства. Вдавила пальцы обеих ладоней в живот, пошевелила пальцами, прислушалась. Стала проглаживать вдоль и поперёк живота и подержала ладони ниже пупка. Она долго слушала и молчала. Даже Степаниде стало невтерпёж, и она спросила:
       -Ну, что там, Сюня?  Что делать – то?
Сюня вернула на место подол платья, отошла от койки. Присела к столу и выговорила с усилием, как приговор:
        - Я уже говорила. Что аборт я делать не буду. Да и поздно сильно. И ни кто  аборт делать не согласится. Только в больницу надо обратиться. Там и то не всякий врач на это дело сейчас решится.
      - Да мне – то, что делать? Сенька – то ведь уйдёт от меня, как явится. И одной придётся век куковать.
       - Об этом надо было думать четыре месяца назад, а сейчас нельзя. Или рожать, или тебе смерть. У тебя как бы не двойня.
 Степанида ойкнула и опустилась на пол рядом с койкой. Дочь навзрыд заголосила.
     - Ты то, Степанида, что выпряглась совсем. Придёт муж, увидит двойню - ещё рад будет до смерти. Готовые дети, вот тебе, и делать долго не надо ничего. Вы как до этого жили – то вместе? Ссорились, дрались ли, как в постели друг другом были довольны? Только уж пожалуйста без вранья. Правильный ответ, даёт правильный совет. А я могу сейчас только посоветовать.
      - Да хорошо жили, - ответила  Мариша.
      - Это не ответ. Хорошо, плохо старые, замусоленные слова, а мне надо всё точно и досконально, - недовольно поправила Сюня.
       - Ну, как? Он хоть не сильный был в постели, а желанный. Каждый день просил. А когда приходилось дома быть, там, в праздник или в выходной, или по непогоде, то и днём прилипал.
       - Немного понятно. А ты-то как его воспринимала? Ну там размером. долготой сеанса, ласки его, как отвечала на них? Так же ласкалась или отворачивалась к стене? Инициативу проявляла или лежала, как чурка с глазами? Хочешь - ешь, не хочешь, ложись спать. Ну, вот так, подробнее.
   Сюня выговорилась, стала ждать ответа. Мариша молчала. Видимо стеснялась мать свою. Сюня догадалась и мотнула головой, чтобы та вышла из хаты и оставила их одних. Степанида поняла и ушла.
       Я, конечно, сама не лезла ему в штаны. Но если он прижимался, то я не отталкивала никогда. И сколько ему было надо – пожалуйста. Потом ложились спать и всё. А насчёт того, какая у него «игрушка», что сказать – мне была маловата, но я об этом ему не говорила и не упрекала. А сколько раз лазить, что сказать - мне можно бы и ещё пару раз, но вдруг обидится, и будет называть ненасытной сукой. Тогда ещё хуже. Не знаю, как, но я так думала. А с другими не разговаривала и не спрашивала об этом деле – неудобно всё же.
      -  Ты немного отличаешься от чурки с глазами. Только тем, что тёплая, да ходишь, и разговариваешь по человечески, хоть и куда попало, и куда зря. Ты с малыми детьми нянчилась когда – нибудь?
          - Нянчилась, а как же.
           - Что им нравится? Что они ждут от няньки?
           - Внимания, ласки, ну там поцелуев. Обнимания всякие, слова нежные и приятные.
          - Наконец – то договорились. Оказывается, что ты не совсем дурочка. Книги читать надо, особенно про любовь, про ласки и поцелуи. Вон кобель с сукой гоняются – так они друг друга тоже ведь лижут, и не лаются друг на друга.
          - Да мы и не лаялись никогда.
          - Не лаялись, и не дарили друг другу ласковых слов, особенно ты. У тебя, что язык отсох или совсем отвалился. Говори и говори всякие приятные слова, ну, какие в душе шевелятся. Ты их в мозгах своих бестолковых не задерживай. А то думается много чего, а сказать или не знаешь или, в основном, ленишься – сам, мол, понимаешь - что языком зря молоть. А он ждёт эти слова от тебя. Матерки и там всякие инструкции, и приказы он на работе наслушается досыта. А домой придёт и тут нахмуренные рожи, и вместо жены – чурка с глазами. И хоть не ворчит и не говорит, а всё равно от себя отталкивает, а иной раз не отталкивает, но и не притягивает к себе. И начинается в семье кавардак. То один, то другой присматриваются с подозрением друг к другу, замечают что-то нехорошее и неприятное. Это накапливается, накапливается за многие годы. Да в какой ни будь момент и выльются. Особенно в критический момент для кого-то из вас. За собой надо следить и строго следить. Вон как учительница в школе. И знать свой урок должна хорошо. чтоб ученики не подсмеивались и содержать себя надо прилично. Чтобы любо дорого было посмотреть. чтоб было с кого пример брать. Мать во все века была в семье главная учительница. У тебя сколько классов – то образования?
     - Четыре класса. А при чём тут это? Вон другие тоже такие же и живут всю жизнь вместе и не расходятся.
      - Потому и живут, что они от природы умные. А другие запоем книжки читают. А, ты, поди, за всю жизнь ни одного букваря в руки не взяла, и ни одной газеты не прочитала. Что с тебя спросить? И желаешь, чтобы тебя любили. А за что любить – то?
       - Ну ладно, книжки про любовь я буду читать. А сейчас – то, что делать?
Мариша широко раскрыла глаза и смотрела безотрывно от Сюни. Дрожала всем телом, надеялась, ждала ответа как от Бога.
       - Ладно, сделаем так: ты будешь рожать. Ни о каком аборте и речи вести нельзя. Если не послушаешься и рискнёшь на это дело, то ты не выдюжишь. А когда придёт время родить – позовёте меня. Я бабу Лушу позову для совета, и постараемся облегчить тебе твои страдания. На это дело она согласится, можно ещё и бабу Акулину позвать, она костоправ замечательный и большой души человек. Вот уж у кого поучиться разговаривать бы надо. Прелесть старушка, я сама к ней ходила, когда сын ногу вывихивал: поправила, и, слава Богу, до сих пор всё нормально. На косилке  погонщиком работал, хорошо всё пока. А как письмо будешь писать мужу в госпиталь, то между строчек намекни, что ошиблась, мол, в жизни и сильно переживаю. Ну, там про беременность – то сразу и не говори. Умный  мужик догадается и так, а за дурака и держаться не стоит. Сейчас   он страдает там бабьим голодом. С голодным легче говорить. Смотришь он тебе всё, и простит и ответ тебе хороший напишет. Ты потом мне это письмо покажешь. Посоветуемся, что на это ответить. Ум хорошо, а два лучше, но третий во вред. О нашем заговоре ни кому, ни слова - если проболтаешься – считай, что мы друг друга не знаем. А сейчас нос повыше и не плачь. Иначе дети получатся унылые, хмурые и не весёлые, и вечно в горе. Тебе это надо? Конечно, нет. Так что нос не вешай. Пошла я, Мариш, до свиданья. Вечером на смену в ночь - молотить снопы. На ползимы хватит работы. Хороший хлебушка уродился. Дай Бог здоровья бабам и пацанам, чтоб управиться до больших снегов.
   А снег выпал только в середине ноября, и к этому времени закончили обмолот. А на второй день стали готовить подводы: запрягли своих коров и колхозных быков, и всех лошадей, и даже фондовских, и повезли хлеб в заготзерно за шестьдесят пять километров. Это на коровах, это в мороз и в буран, это голодом и под страхом – не дай Бог килограмма не хватит зерна – тюрьма – время военное. И так все четыре с лишним года войны, с таким же упорством, в таком же темпе. Коммунисты и комсомольцы впереди и остальные от них ни на шаг. И только поэтому одержали победу, о которой сообщили людям, когда  они собрались в клуб на собрание, для утверждения плана полевых работ на новый сельскохозяйственный год. Этот день объявили выходным.
   Потом постепенно стали прибывать демобилизованные солдаты  из армии.
Жить стали лучше -  жизнь стала веселей.
     Мариша принесла письмо от Василия, которое пришло из госпиталя. Его ещё не выписывали – требовалось провести ещё одну операцию. Он писал, что Маришин намёк он понял, и никаких особых претензий не имеет, всё притрётся, если будем жить вместе.
Эту часть письма Мариша перечитывала много раз и не могла понять. Почему они «если будем жить вместе»? Что это обозначало? Она не могла понять и принесла письмо Сюне и отдала ей прочитать.
       - Вот. Что, Мариша, с ним не всё в порядке, предстоит ещё одна операция, и как она пройдёт неизвестно, и что от него останется, и каким он приедет неизвестно, но одно понятно, он твоего греха не вспоминает, и это уже хорошо. Он больше беспокоится, а как ты с ним согласишься жить с калекой. Он старается тебя подготовить морально. А то, что его встретят два сына, ему только в радость. Вон сколько семей приняли чужих детей – сирот, беспризорных - так ведь живут же и радуются. Ты их как записала в Совете, кого отцом  показала?
    - Я там долго советовалась с секретаршей. Потом всё же записала отцом Василия. Секретарша долго не соглашалась, а потом, когда я сказала. Что того козла тоже Василием звать, то она и согласилась написать отцом Василия. А для бумажки какая разница, какой там Василий, в самом деле отец? Вон они уже бегают  и ждут папу из больницы. Скоро придёт, скоро увидятся. Гостинцы военные привезёт. Хвалятся перед детишками соседскими.
      - Ты, Мариша, ни сама, ни мать твоя, ни потом отец , когда приедет, ни при каких случаях, и ни при каких обстоятельствах, до самых последних минутах жизни не говорите детям этой правды. Если им другие дети будут говорить, что они не его дети: когда родились отец, мол, на фронте был, так ты им скажешь. Что ездила к нему в госпиталь и там прижила их. А если не будет разговоров то, и ты помалкивай, и не лезь им в душу. Есть на свете святая материнская ложь, и сам Бог ей его простил при жизни каждой такой женщине, для жизни на земле. Всё что развивается – всё оправдается. Всё, что для жизни годится – всё простится.
     В дверь постучали. Сюня подошла к двери. Открыла и пригласила гостью. Пришла Акулина весёлая и улыбающаяся. Заговорила с хозяйкой:
         - Наконец – то захватила дома. Что у вас нового? Вот шла мимо. Дай, думаю, зайду в гости.  Мне тоже Вася письмо прислал -  спасибо передаёт, сулится вскоре приехать. Да сомнения его мучают. Примет ли его Маришка в дом? Толи, в самом деле,  сам сильно изувеченный, толи Маришку испытывает на верность и на любовь. Ведь он хорошо понимает, что мы тут вместе соберёмся и будем его письма читать и о нём разговаривать. Давайте напишем  совместное письмо. Вот как есть мы тут и всё от души, и правду свою пропишем и у него спросим, что это обозначает его «ковылюшки»?
      Женщины сели за стол, подали Сюне лист бумаги, и стали своё мнение диктовать. Та едва успевала запоминать их предложения и записывала всё то, и всё так, как бабы говорили. 
 В конце письма они положили ладошки детей Маришки и обвели ручкой. На каждой картинке написали: - «Здравствуй, папа, ждём домой».
  Василий приехал в сентябре, он шёл и прихрамывал на правую ногу, а пустой рукав гимнастёрки был подоткнут за пазуху. Он сначала приехал на машине до  зернового  тока. Тут и встретил Маришку, Сюню и Дусю. Все побросали работу, окружили Василия и долго расспрашивали о своих не вернувшихся мужьях и отцах, братьях и детях. Явился председатель, обнялся с Василием. Немного поговорил и говорит в заключение:
      - Вот что, друг Василий, прохлаждаться я тебе не дам. Завтра я тебя свожу в военкомат, сдашь там документы, пропишем в Совете и послезавтра на работу. Я не могу подобрать сюда весовщика. Пошли я тебе покажу, как и что тут делать и приступишь потом к работе. Даже и без меня. Я бригадиру скажу. А Маришке и ночи хватит. Всё, так тому и быть. Хватит, я поехал к комбайнам, там сейчас из МТС комбайны работают. Не стали вязать и молотить. Зерно отвозим от комбайнов пока на лошадях, а в загот-зерно уже на автомашинах. Ладно, побежал я, до - завтра, Василий.
     И лишь поздно вечером Василий пришёл домой вместе с женщинами. Мариша долго рассматривала тело  мужа и качала от боли головой, только охала и покачивалась на ногах. Она осторожно гладила израненное тело, обходила красные шрамы и совсем не прикасалась к культе ноги и левой руки. Но, не смотря на всё это, ночь прошла с полной отдачей и эффективностью для обеих. Сомнения рассеялись, и страхи непринятия друг другом исчезли сразу и навсегда. Многие неприятности побеждаются молодостью.
У Мариши появилась библиотека, правда не большая, но своя и всё больше о колхозных женщинах и парижской любви. Но день французской любви она не приняла. Стала к ней приходить и районная газета. Она её подшивала и уже получилась большая подшивка. Два их сына уже ходили в седьмой класс. Одного звали Дмитрием, в честь её отца, второго Денисом – в честь его отца. А через год Мариша родила девочку, и назвали её Степанидой, в честь бабушки, она тоже пошла в школу в этом году.
Дусю и Сюню в этом году приглашали в среднюю школу в своём селе, их попросили рассказать о работе женщин в колхозе в годы войны, за что они были награждены медалями – За доблестный труд во время войны 41- 45 годов. Дуся сказала, что выступать она не умеет, и ей легче бы было отработать день на полосе чем выступать об этом. Но Сюня её выручила и очень складно и подробно обо всём рассказала. Речь её записали через диктофон на ленту и поместили её в школьный исторический музей. Их так же сфотографировали и отдельно и в кругу учеников.  И тут совпало другое событие, председатель сельского Совета привёл в школу на встречу с учениками знаменитого земляка Булгакова Семёна Фёдоровича, военного корреспондента центральной газеты и участника многих боёв. Его так же сфотографировали вместе с учениками и с гостями. И тоже записали его выступление для исторического музея школы.
  В домашних условиях Дуся помогала мужу управляться за скотиной, в колхозе уже не работала, разве что приглашали её и многих её подружек на стрижку овец, а потом и на чёску коз. Сюня уже никуда не ходила работать и лишь иногда оказывала помощь в лечении земляков. Она продолжала ходить на роды, когда  её приглашали взрослые женщины. Ну а молодые все уезжали в районный род дом.
А вот позавчера к Сюне прибежала Авдотья, и ещё с порога запричитала:
      - Баба, Сюня, побежали быстрей к нам. Ванька благим матом орёт, никого не подпускает и матерится безбожно. Я привела фельдшерицу, так он её прогнал из дома. За то, что она велела ему показать больное место. А у него геморрой. Он не стал показывать. Она тогда написала направление в районную больницу. Так он ещё пуще её обругал, чем меня и заявил: - «Ты, что совсем сдурела, буду я там задницу оголять и врачу выставлять. Если не можешь лечить так и скажи. Нечего людям голову морочить. Беги, Авдотья за нашей народной «акушеркой», веди бабу Сюню. Она вылечит дома.  Вот я и прибежала.
  Сюня выглянула в окно, стоящая перед окном гора Хаврошка, была вся покрыта зеленью и от жаркого майского солнца зацвели цветы на растениях «бесева». Бархатные светло зелёные листья уже распустились на всю длину, а сверху появились тоже бархатные голубые цветы. Она сразу согласилась и вышла из избы. Когда пошли мимо подножья горы, Сюня нагнулась и сорвала три растения с цветами «бесева» и поторопилась за Авдотьей. Пришли к их дому. Уже с улицы был слышан крик и ругань хозяина. Сюня перекрестилась и вошла в дом. Иван стоял на коленях и на локтях и матерился. Сюня кивнула Авдотье головой, давая понять, чтоб та спустила с него немного штаны. Авдотья села ему на спину и сдвинула штаны до очка. Она продолжала уговаривать и тоже иногда начинала материться, чтоб Иван почувствовал её солидарность, как обычно он выражался, когда с ним кто-то соглашался или делал вместе с ним какую - то работу. Сюня лихорадочно стала мять растения в ладонях, а когда почувствовала влагу, стала выжимать сок. И только - то успела Сюня выжать три капли, как Иван подпрыгнул, и, как бык на забое, заревел во весь голос. Авдотья упала на пол и стукнулась о плахи головой, тоже заплакала. Думала, что Иван их хочет бить. Но ему было не до баб. Он ухватил одной рукой штаны и побежал на улицу. И там продолжал кричать и материться. Сюня подняла с пола Авдотью и стала её уговаривать. Та вскоре успокоилась, и пошла, искать Ивана. А Сюня отправилась домой. Дома её ждал Дусин  внук - Петькин сын – двух лет Коля.
 Эти два дня прошли спокойно, лишь к вечеру пришли за Сюней дальние родственники и пригласили придти к ним. У снохи открылось кровотечение. Пришли на место. Сюня оставила только свекруху в доме, а остальных выпроводила. Осмотр внушил женщинам большие опасения. Надо срочно вести в больницу. Но сноха запротестовала и стала слёзно уговаривать сделать на месте, что возможно. Старухи вымыли всё её хозяйство и принялись составлять настой трав и запаривать их в кипятке. Они не отходили от снохи целые сутки. Но помочь снохе так и не удалось. А когда она потеряла сознание, старухи всполошились и вызвали скорую помощь, и отправили сноху в районную больницу.
    А через три дня Сюня сидела у окна и вязала  шерстяные носки Дусиному внуку, который привык бывать с бабушкой у неё и подолгу играл у неё в доме. Ни он никому не мешал, ни ему никто. Он часто тут и обедал, а иногда и ложился спать. Его не тревожили, и он чувствовал   себя, как  дома. Сюня часто учила его рассказывать детские стихи, и тот с удовольствием этим занимался.
   Сюня нечаянно взглянула в окно и оробела. В калитку входил незнакомый мужчина  в кожаной куртке, в начищенных туфлях и в новой фуражке. Мысли торопливо забегали в голове: - «Кто это? Зачем сюда? Не за мной ли уж милиция пришла? Неужели, что страшное случилось со снохой родственников. Она бросила начатый носок, и клубок ниток  на стол и быстро открыв крышку лазейки в подпол. Спустилась туда и прикрыла за собой крышку. Прижалась в углу ямы и сжалась от страха. Потом  постучали  в дверь и спросили разрешения войти. Голос звучал твёрдо  хоть и уважительно. Он спросил внука:
     - Колюшка, здравствуй.  «Видишь, какой уважительный, и внука знает, как звать». А тот продолжает:
      - Так, и где же ваша бабушка Сюня?
А тот ангельская твоя душа, пальчиком показывает на лазейку и говорит:
        - Спряталась она, чтоб милиция не забрала.
        - Ах, ты предатель такой, сукин сын.
Послышался стук на крыльце, и вскоре вошла женщина и заговорила:
       - Ну, так, где же наша бабушка?
А внук и ей показывает пальцем и повторяет:
       - Она в подполе прячется от милиции.
Те шумно открыли крышку и голосом Авдотьи и Василия заговорили враз:
       - Ну, где ты наша спасительница, выходи на божий свет. Меня будем обмывать.
 Сюня неуверенно стала вылезать и, не веря своим глазам, произнесла:               
            - Ну и напугали же вы меня, чуть рассудка не лишилась.
            - Да успокойся, ты, пожалуйста, это мы. Вот бутылочку и закуски принесли, давай приглашай за стол, будем меня обмывать. Ты погляди, - он похлопал себя по заднице и продолжил, - всё прошло, будто ничего и не было. А то в больницу поезжай, да штаны снимай, да врачам чужим показывай свою срамоту. А вы меня зараз вылечили. Я только часа три по огороду побегал. А потом чувствую, что всё прошло, и остановился. Смотрю без штанов стою. Не заметил, куда в горячке забросил их.
       - Я вижу, что он в конце огорода стоит без штанов и не кричит и не матерится, Я подошла, взяла его за руку и домой привела. Эти дни на работу ходил, чувствует себя нормально, ну, думаем, давай сходим к своей «акушерке», спасибо скажем и тебя обмоем.
        Василий выставил бутылку водки, Авдотья выставила миску горячих пельменей и они сели, и стали выпивать, и гадать – а куда это Василий мог закинуть свои штаны? 
               
             
                3
                Шибздик
    
Парням, которых брали в армию в середине войны, пришлось служить семь лет. Они прошли и часть пути немецкого фронта, и потом их перебросили на японский фронт, а уж потом объяснили, что стариков нужно отпустить домой, а призывать уже некого, а армию без людей не оставишь, и поэтому служите, пока замена подрастёт. И они служили. И их дома ждали. Ждали родители и руководители – они всем были очень, нужны.
      Группа демобилизованных солдат прибыла в село летом. Солдаты с медалями, бравые, в красивой и новой одежде – как с картинки, любо посмотреть на них. И на них началась настоящая охота. На охоту выходили и руководители, и молодые вдовы, и девушки, и девчонки – школьницы.
На перекличке в классе часто отвечали, что: - «А Маньки сегодня нет. Она больше не придёт. Она замуж вышла за солдата». Иди – пока сватают, и молодая.
  А парни долго ещё не снимали свою одежду:  кто-то ходил и «выбражал» в такой красоте, а кому-то и переодеться было не во что.
   Многие, насмотревшись на колхозную разруху, подались в город, их там тоже очень ждали.
    Самые нетерпеливые до жизни и настоящие патриоты остались дома, в родных стенах, с родными людьми, в милом, до боли в сердце, колхозе. Надоело бегать с места на место: за войну набегались, родному уголочку душа радовалась и присохла на всю жизнь.
   Это видно то, что снаружи, на поверхности. Да когда свадьбу сыграют. 
 А личную жизнь скрывали, оберегали, прятали. На собраниях говорили только о работе. Партийные и комсомольские комитеты рассматривали только производственные вопросы. А личные вопросы – только за прогулы, и пьянку на работе, и в общественных местах. Плакаты и газеты призывали на трудовой фронт.
О том, что семья это основа государства, даже и не знали, и не слыхивали.
За драки, убийства, воровство и за аборты давали до десяти лет тюрьмы. И там они все были заняты на трудовом фронте. Многие, вернувшиеся из тюрьмы жили не долго; возвращались больные, изуродованные, покалеченные на трудовом фронте. Они были, как живые экспонаты: смотрите, берите в ум – так делать нельзя. Обижал и страшил закон: победителей тоже судят. И судили, и приучали к покорности и уважению закона.
В каждом доме шёл разговор о нём, или даже висели на стенах, портреты вождя.
На выборы приходили сто процентов населения. За -  голосовывали девяносто девять и девять десятых процента избирателей.
Трудовая дисциплина – всему основа и основа успеха. Тут тебе не до политических разногласий, не до забастовок и революций. Смелых вырубили, а остальных калеками поделали, и на весь народ ужасу нагнали: легче такими управлять. На то и войны, наверное, организуют, чтоб дольше у власти остаться.
 А на Сонькином пупку, куда собиралась молодёжь, и молодняк не было этих ужасов. Тут они отдыхали. Пели, плясали, шутили, дружили, играли в любовь. Парням, что? Им проще, они всегда ни при чём. А ты, чуть промахнулась, заглядывай под подол, прислушивайся к себе, не прицепилось ли чего.
Плясать – пляши, а утром, чуть свет, быть на работе: хоть на ферму в пять утра, хоть на летнюю дойку за десять километров от села, хоть на полевой стан к завтраку. Там кормят, а дома нет, есть нечего. Кто не работает – тот не ест. Слова - враг народа - долго ещё жили в народе и  в его сознании.   
Учились в школе и дальше только отчаянные молодые люди. Не натерпелись, видишь ли, в войну, так дай им ещё и сейчас над собой поиздеваться, испытать себя на невероятную прочность. Видишь ли, в память им втемяшились Ломоносов, Островский, Мичурин, Павлов и другие мыслительные трудоголики. Их везде не хватало, их мало, их совсем не было. Они день на работе, а ночь за учебником, или день на учёбе, а вечер, а то и ночь на заработках. Из дома ждать нечего: они знали, и не ждали этой помощи. Знания достаются труднее хлеба. Просвещение это высшая ступень человеческого развития, и туда трудно забраться, и ещё труднее удержаться. А любовь? А любовь на потом. На неё времени не оставалось. Все двадцать четыре часа расписаны по минутам на учёбу и на содержания себя. Только отдых и был когда бежишь на работу или в аудиторию и смотришь на природу, любуешься ей, радуешься, читаешь на память стихи. А иной раз вообразишь себя на седьмом небе: самому стихи на ум придут. Но про них никому ни гу-гу. Засмеют друзья: нашёлся тут ещё  какой-то Пушкин.
 А соседи, товарищи по работе: в цехе, в мастерской, в бригаде уже поженились, любовью занимаются во всю, даже и дети появились, а то и по второму ребёнку. Завидно, а самому некогда.
      А однажды вечером собрал председатель колхоза к себе в кабинете группу из молодых парней.
     - Вот, что, дорогие товарищи, я собрал вас за тем, чтобы ознакомить вас с планом по заготовке леса для гос-поставки. Я получил разнарядку на валку леса. Я вас знаю всех как добросовестных и выносливых мужиков. Вы все умеете пилить лес на корню, обрубать сучья, вывозить из деляны на склад лесхоза лесины. С лошадьми вы все умеете обращаться. Старшим назначаю Семёна, он фронтовик, исполнительный и не новичок в этом деле. Завтра просмотрите сбрую, сани, лошадей сводите к кузнецу подковать. Получите овса, погрузите его на передние сани. На вторые сани положите сена: дорога длинная и горная. Ехать в Кибизень: вас там встретят и разместят в общежитии. Конюхом посылаем дядю Стёпу. Если получится запарка с планом, он вам поможет. Возьмите с собой шило, иголку, нитки: починять что придётся.
Андрей Иванович остановился говорить. Достал пачку, выколупнул ногтем таблетку валидола, отправил в рот, уложил под язык и продолжил:
     - А насчёт повара я хотел бы с вами посоветоваться. Замужние женщины не соглашаются с вами ехать: боятся семейного скандала, вот и получилась заминка. Ну, постараюсь завтра подобрать. А, может, у кого есть своё предложение, так говорите. Вместе давайте и обсудим.
    Николай толкнул Тимофея в бок рукой, зашептал на ухо, но так, чтобы все услышали:
             - Давай Аннушку Дементьеву  предложим.
Тимофей пожал плечами, кивнул головой, но промолчал. Это, обозначало, что ему всё равно: Анну, так Анну, да мне хоть кого. Лишь бы варить умела и продукты не портила. Семён услышал их разговор. Мотнул головой и проговорил:
      - Анна, так Анна, годится, если согласится. А что, она ничего из себя, ладная.
Мужики хихикнули меж собой, но сдержались. Председатель спросил:
       - А муж - то согласится отпустить жену к таким орлам, - он явно подзадоривал мужиков, и придавал им солидности и мужского задора.
        - Она его выгнала на той неделе.
        - Да сам он ушёл от неё.
        - А чёрт их знает, кто там виноват, а кто прав.
        - Он для неё слабоват, - кто-то опять хихикнул, но замолчал.
        - Ей одного завсегда мало было.
        - А нам всё равно, хоть кто, лишь бы кормила.
        - И не только кормила. Но чтоб и доила.
        - Кому что, а вшивому баня. Наработаешься в бору, по колено в снегу, так не до того будет. Приползёшь и рад месту будешь. Не до дойки. Абы до постели добраться.
          -  Не скажи: посмотрим, как заговоришь через неделю. Давайте Анну.
          - Мы её сейчас пригласим. Вы идите в коридор покурите, а ты, Петя, сбегай за ней, пусть приходит сейчас сюда, - направил председатель одного за Анной. Тот пошёл. Вслед кто-то крикнул:
          - Киса, долго не задерживайся, а то до утра не дождёшься, - мужики засмеялись и стали закуривать. Семён подошёл к Василию спросил с улыбкой во всё лицо:
         - Ну, как у тебя с геморроем, акушерка вылечила? Там ведь целыми днями на морозе.
          - Нормально пока. Молодец «акушерка». Спасибо ей, - все повернули головы в сторону Василия, но все промолчали. А что ещё добавлять? Молодец, «акушерка!»
А вот пришли и Анна, и Пётр, который проговорил для всех:
           - Анна соглашается. Только хочет посмотреть на вас, кто тут собрался, - мужики заулыбались. Но от смеха сдержались.
           - Ну, заходите, мужики, - пригласил председатель. Когда они переговорили с Анной, - Анна даёт согласие на вашу просьбу. Но в общежитии вами будет командовать не Семён, а Анна. Так, что после работы, выполнять её указания и приказания.
Все согласились и шумно стали выходить из здания конторы. Шли и думали, и, конечно, каждый думал по-своему: - «А чем же отличается указания от приказания?»
Переспрашивать не стали, и что хорошо, дома никто не сказал, что с ними в Кибизень поваром едет Анна. И мало кто задумывался над тем, что это очень далеко от дома. Что это будет лесоповал в счёт гос-поставки, а не для своих нужд.  И что слово ехать обозначало не то, что привыкли понимать дома – сел в сани и вези лошадка, нет дорогой коммунист Семен и комсомолец Пётр и смелые все ребята, вы ещё не знаете, что вас ждёт впереди и в пути.
   До Горно-Алтайска, верно, доехали на лошадях, на это ушло не один день. Ночью к ребятам в постоялый двор явился милиционер, и представитель местной городской власти, и два простых мужика алтайца. Мужиков разбудили, собрали в столовой и объявили:
       - Товарищи, обстановка меняется – до Кибизени дорогу замело – не проехать. Ваших лошадей мы забираем вместе с санями, отдаём вот этим мужикам, они повезут в ваш город на равнину мясо. А вам дать можем лишь одну лошадь, способную ходить в горах, и сопровождающего. А вы возьмёте с собой самое необходимое, как на фронте, мне сказали, что среди вас есть два фронтовика, Семён и Тимофей. Они вам покажут, что и как делать. Пока собирайтесь, а мы перегоним ваши подводы под погрузку мяса, - он с улыбкой козырнул и развернувшись вышел. Вскоре подводы покинули постоялый двор, а сопровождающий остался.
  А когда вершины гор окрасились золотыми шапками, и прекратил идти снег, с постоялого двора вышли мужики с рюкзаками на спинах и пошагали за сопровождающим. Тот сидел на коричневой лошадке, низкого росточка, как игрушечная, и рядом с ним лежал мешок овса, а на спине верхового такая же котомка, как и у ребят. Прошли дорогой километра два, а потом свернули в лощину и двинулись в брод по целику. А пройти надо было триста километров. Они прошли. Дошли все. Дошла и Анна. Этот путь может представить только тот, кто этот путь прошёл сам, другим этого не понять, ни тогда, ни сейчас. Нормальные люди этого не вынесут и не поймут – а молодость выдюжила.
   Алтаец привёл мужиков в контору леспромхоза и сдал начальнику под расписку. Весь ужас остался позади, а впереди сегодня расселение в бараке и баня, которую надо было ещё и приготовить.
     - Анна, давай командуй, что делать? – произнёс Степан.
      - Ты иди, посмотри, что там за баня, где взять дрова, и найди веник, чтоб парится. Семён и Тимофей идите, посмотрите, где там вода и наносите воды, возьмите с собой ещё двух. А ты, «Киса» и «Акушеркин» сын, найдите дрова и наносите в баню. Я поищу мыло и приду, затоплю сама. Гришка, организуй очистку от снега возле барака. Михаил, собери своих дружков, и помойте все комнаты и зал. Илья, ты с дядей Колей идите на кухню, узнайте, что там есть, наведите там порядок, я после приду сама посмотрю, что туда надо.
     Все были недовольные, что так сразу и за работу, надо бы и отдохнуть, но тут же и понимали, что это всё надо сделать сегодня, а завтра в деляну. Анна ещё не сказала, что нужно сегодня, пока светло, получить со склада топоры и пилы, осмотреть и поточить; это не бабье дело, возможно, сами «дотумкаем». Нашлись такие и додумались.
      Весь барак был заселён мужиками из одного колхоза, а бараков стояло много.
     В баню шли весело и с охотой, шутили друг над другом. Баня была просторная и жарко натоплена, парились с превеликим удовольствием. От первой досады не осталось и следа: вот, что значит баба, она знает, что надо делать.
     Анна пошла в баню последней, когда мужиков посадила за столы на ужин.
Семён закашлял, будто, что-то застряло в горле. Нечему застревать - ни курятины, ни рыбы на столе не было. Он прикрыл рот ладонью и, накинув шапку, выбежал на крыльцо. Кашель прекратился, а Семён побежал к бане. Анна уже помылась и стала одеваться в предбаннике.
      - Анна, это я. Не шуми, пожалуйста.
      - Ну, кобель цепной, и тут не остепенится никак.
      - Никак, Аннушка, никак,- он схватил её обеими руками и приподнял на руках, прилип губами к горячей  открытой груди.
      - Давай уж, а то могу простудиться, я ж в одной рубашке.
Семён положил Анну на холодные доски пола, натоптанные снегом, и засуетился. Потом - пошло и поехало:  полетела душа в рай.
        - Какая ты горячая и такая военная: лучше моей  Хритиньи.
        - А почему меня в жёны не взял?- произнесла Анна и стала подниматься с пола. В этом месте снег растаял и от досок шёл пар. Семён посмотрел мельком на доски и удивился, и стал помогать Анне, одеться. Потом зашли в барак, и Семён на правах первопроходца, прошёл с Анной под руку в её комнату. Занёс туда чай и остался там ночевать.
   Утром к ним пришёл представитель лесничего и представился:
    - Ефрем я, пойдёте со мной, я отведу деляну сплошной вырубки и покажу как это делать.
     Каждый из мужиков подходил к нему и, здороваясь за руку, называл своё имя.
      Первые два дня были самыми трудными: нарабатывались до потери пульса, едва доходили до барака. Некоторые садились ужинать, некоторые падали на свою постель и засыпали.
    А на третий день Анна отказала Семёну быть квартирантом. Тому не до претензий. Его заменил Гришка, потом был Мишка. После Василий и Петька и все у кого оставалось силы на любовь. Не досталась очередь Тимофею. А случилось это в конце месяца. Мужики втянулись постепенно в работу и, вечером после ужина, садились за стол, который освещался керосиновой лампой, висевшей на проволоке, и кто починял валенки, кто фуфайку, кто точил пилу или топор. А у кого было пока всё в порядке садились и играли в карты. Напарником у Степана всегда был Ефрем, они сдружились с ним с первого дня. Степан несколько раз бывал на квартире, у него и многое знал о его холостяцкой жизни. Кто не знал этой причины, удивлялся: - «Как это? Такой молодой крепыш, а живёт один»? Степан знал это, но помалкивал. - «Что зря языком болтать. Не спрашивают и не «сплясывай».
  Играли и в щелчки, и чтоб песню спел проигравший, или сплясал под ладошки.
Многое чего придумывали исполнить тому, кто оставался в дураках. Но тот, кто постоянно выигрывал кон, отводилась очередь к Анне. Выигрывал постоянно Ефрем, но от очереди отказывался. Анна сильно заинтересовалась этим случаем, но из скромности не называлась сама. Стала думать. А кто сильно старается, у того плохо получается – это было известно ещё от Толстого. Она сосредоточилась на вязании варежек и редко бросала взгляд на стол с игроками.
    - Ну, что ты будешь делать с Ефремом, опять выиграл. Твоя очередь на кухне помогать Анне, - с подковыркой произнёс Петя.
    - А, что опять в попятную? Отдай свой выигрыш мне, - попросил Яков, когда Ефрем отрицательно покачал головой и, повернувшись, стал всматриваться в темноту ночи через замёрзшие  стёкла окна, чтобы увидеть там стоящего у саней  с сеном своего коня. Подул на иней, протёр ладонью, увидел Гнедка, успокоился и повернулся к столу.
     - Ну, что молчишь?- спросил Василий, заулыбался и стал тасовать колоду карт, чтобы начать раздавать и приступить к очередной игре.
Ефрем пожал плечами, но промолчал, а за него ответил Степан:
      - Анну жалеет. Боится, как бы чего не натворить.
      - Что, что? Как бы она с ним чего не натворила, - со смешком и с подковыркой произнёс Петя.
       - Это точно. Вон Гришка больше не суётся, а он в два раза толще Ефрема, - дополнил Иван, заулыбался, посматривая на Анну.
       - Мал золотник, да дорог. Не смотрите, что он небольшенький росточком, шороху может наделать, ай, да ну!- возбуждающе ответил Степан.
       - Что молчишь, Анна, хоть что нибудь скажи?- допытывался «Акушеркин» сын. Все посмотрели на Анну, и будто предчувствуя что-то интересное, ждали.
      - Ох, что он сделает, этот «шибздик»? Чего вы его расхваливаете? Его и на пол заряда не хватит!
    Все захохотали, лишь Степан сочувственно молчал и смотрел то на Ефрема, то на Анну. А про себя подумал, а может быть, и прошептал: - «Рискуешь, Анна, поберегись, подруга. Ой, поберегись, не ты первая. Многих покалечил».
       - Ни вида, ни прыти, ни стати, ни масти – одно слово, «шибздик», расхвалились тут, да я его и в карты то в два счёта обыграю, - разжигая инициативу Ефрема, заключила Анна. Тот не стал больше сдерживать себя, ответил:            
      - Садись, сыграем в двадцать одно. Если ты хоть раз выиграешь – я ухожу, а если я выиграю десять раз подряд – то остаюсь ночевать. Но только, пожалуйста, без обиды.
       - Игра, есть игра, какая может быть обида, - отозвалась Анна, и, отложив вязание, села за стол. Раздали карты, и началась игра. Одни заглядывали в карты Анны, другие к Ефрему и все старались подсказать с какой карты ходить. Шумели долго, смеялись и удивлялись, как это удаётся Ефрему всё время обыгрывать Анну. Или Ефрем был такой везучий, или Анна не старалась обыграть напарника.
    А когда Ефрем на десятый раз набрал очков больше чем Анна, все встали и удалились по своим комнатам. Только Степан оделся и вышел в ограду добавить коню сена. Обтёр клоком сена иней с его боков, потрепал по гриве. Потом сел в сани и закурил. Стал смотреть на огонёк папиросы и на звёзды. Где-то в лесу завыл волк, потом другой, голоса стали сближаться, а вскоре замолчали. Ефремова собака спрыгнула с саней и опрометью бросилась под крыльцо барака.
     Анна расправила постель, привернула фитиль лампы, в комнате стало сумрачно, как в тумане. Даже тени от света не обозначались на стенах и на полу.
Ефрем мелкими, сдерживающими шагами, приближался к её койке. Она пододвинулась к стене и притихла. Ждала непонятного и загадочного, привычного и необычного. Обыкновенные мужики поступали по обыкновенному обычаю: нетерпеливо, поспешно, быстрей и сразу. А этот крался как тигр к жертве. Она, кажется, даже заметила огоньки в его зрачках, а возможно ей так и показалось, или хотелось, чтобы они светились дикой ненасытностью и зверством. Он прилёг на край койки, а
Анна протянула руки к его шее и обвила. Он стал ласкать и гладить её груди и талию, целовать губы, щёки и соски. Потом отодвинул носом левую грудь и прислонился туда ухом, стал слушать, как стучит сердце. Оно стало стучать всё чаще и чаще. И казалось, что оно гудело сплошным шумом как ветер. Они сплелись в одно целое. Анна почувствовала, что его «дружок» остановился между ног и дальше Ефрем его не двигал. Но это было, что-то не похожее на обыкновенного «дружка» обычных мужиков. Она потянула его за талию, а сама опустилась немного вниз навстречу. Расставила ноги, как ни можно шире, почувствовала, как тот прикоснулся вплоть к губам её «подружки». Она стала приподнимать зад и нетерпеливо ждала вхождения. Но тот воткнулся в губы и дальше не шёл. Она опустилась плотнее на койку и протянула туда руку. Обхватила пальцами головку – пальцы не сходились. Она сжала пальцы со всей силой и направилась к нему навстречу. Сжатая головка едва вмещалась в губах. Она опустила пальцы, и Ефрем с силой толкнулся вперёд. Анна вскрикнула и выскользнула из-под Ефрема и соскочила с койки, но боль с силой повалила её на пол. Она упала, засучила ногами и заплакала навзрыд. И как бы не старалась сдержать крик, это ей не удавалось, и она кричала и причитала: -
       - У тебя, что полено там, я рожала, и то так тяжко не приходилось. Тебе только с кобылой жить. Изорвал же ты мне всё там. Великомученик ты, ох, ох, ох…
    Степан услышал крик Анны и стал запрягать Ефремова коня в сани. Подложил ещё сена, вынес доху и бросил на сани. Зашёл в барак, помог Ефрему одеть Анну и на руках вынесли её в ограду и положили на доху в сани. Ефрем положил голову Анны на свои колени. Степан сел в головашках саней, и они уехали в участковую больницу леспромхоза.
   Врач велел снять с Анны одежду, и внести её в его кабинет. Положили её на, топчан и врач стал рассматривать пострадавшую. Немного повернув голову в сторону мужиков, сидящих за ширмой у двери, покачал головой и произнёс:
     - Ты, Ефрем, достукаешься, получишь срок. Будешь в лесосеке не указывать какое дерево пилить, а сам будешь пилить и бесплатно, и под надзором. Ты же не первый раз такое дело творишь. Те раза прошло, может и не пройти  больше.
    Боль у Анны немного притупилась и она сквозь зубы прошептала.
        - Он не виноват.
Кровь потекла по топчану и закапала на пол. Анна потеряла сознание.
        - Эй, вы, бандиты, какая у вас группа крови.
        - У меня третья, - ответил Ефрем.
        - А у меня первая, - отозвался Степан, - а у Анны вторая, мы, как сюда ехать, проверялись.
        - Годитесь оба. Засучайте рукава рубах. Галина Александровна возьмите у них кровь. По два литра, бугаи вон какие, выдюжат.
        - Берите сколько надо, - отозвались, чуть ли не одновременно мужики.
Перед самым утром  навели относительный порядок: кровотечение остановили, добавили донорской крови. Всю рану прокололи уколами – обезболили. Встал вопрос, что делать с порывами? Решили подождать, когда придёт в себя Анна.
  Врач позвонил в областную больницу:
         - У меня женщина с травмой: разорваны большие и малые срамные губы, следа не осталось от преддверия влагалища, клитор сместился внутрь – порвались кавенозные тела от самых лобковых костей. А дальше и не знаю, что ещё. Большая потеря крови, мы влили донорской.
    После доктор долго слушал рекомендации областного врача. Потом добавил:
         - Всё понятно, я жду вас. Это старая история, опять набедокурил Ефрем – лесничий.  До свиданья.
   Анна очнулась только к обеду, когда перед ней стояли два врача. Один знакомый, кто вчера с ней возился и незнакомый.   
      Как себя чувствуем, свет Аннушка, улучшение есть?
Анна улыбнулась еле заметной улыбкой, кивнула головой и прошептала:
    - Спасибо, доктор, всё наладится, нормально вроде.
   - А что нам прикажешь делать с «подружкой» твоей. Там же всё изорвано. Сшивать придётся много и долго.
     - Ничего сшивать не надо. Если зашьёте, а как же я с ним дальше – то жить буду. Оставьте  как есть, в таком размере, - она зарделась слабым румянцем и закрыла глаза, впала в забытье, а потом и уснула. Ей поставили наркоз и убрав вату и бинты, отрезали висящие лоскутки порванного тела и вложили внутрь большой свёрток бинта, смазали его и забинтовали.
      Молодой организм пересилил болезнь и всё заросло, как и положено, и как и хотела Анна.
  Весной все лесозаготовители, выполнив план, приехали домой.
Ефрем и Анна поженились и были довольны друг другом, и тем случаем, который с ними произошёл. А дядю Стёпу они называли сватом. Своих детей у них не было, так они приняли на воспитание трёх ребятишек  - сирот. Их они вырастили, выучили в школе и поженили. Но внуками они были богатые. А Анна никогда больше не называла Ефрема «шибздиком», а когда бабы спрашивали из озорного любопытства, как, мол? твой мужичёк, она выставляла вперёд левую руку, поднимала большой палец вверх, а пальцами правой руки перебирала, будто что сыпала.  Они понимали без переводчика, что дела у них на большой палец, да ещё и с присыпочкой. Редко у кого так. А то большинство людей не довольны своей судьбой. Редкий это случай, чтоб женщина хвалилась мужем. Поверье есть такое: не хвались мужем или женой, а то отобьют и останешься ты один.  Вряд ли кто позарится на её мужа. Хорошо – когда хорошо кончается. На какие  только жертвы не пойдёт женщина, ради создания семьи?!
И это нужно делать в молодые годы. У нас в селе от стариков  изречение даже сохранилось: - «Люби «покель» молодая»!


24 – 01 – 2008 г.














                СОДЕРЖАНИЕ
  1  Кедровая роща (возвращение капитализма) – пьеса                стр. 1

  3. Ум болит                повесть                27          
 
4. Немой весовщик                повесть                90

  5.  Три убийства                повесть                101

  6.  В рождественскую ночь                повесть                171
       
  7.  Жёлтые цветы                роман                181
   
  8.  Лови момент                повесть                211
      
  9.  Годы молодые                повесть                286