Судьбы безвестные

                С   У   Д   Ь   Б   Ы      Б   Е   З   В   Е   С   Т   Н   Ы   Е                               

               


СУДЬБЫ БЕЗВЕСТНЫЕ
                Рассказ
                продолжение

Вдруг вспыхнул свет фонарей, ребята дружно закричали «урааа» и захлопали -             в ладони, шум и возгласы раздавались по всей строительной площадке. И ни кто сразу не заметил как Гриша, ойкнув, опустился мешком возле бетономешалки. И  только когда крики стихли, Яша, показывая рукой на Гришу, проговорил:
      – Ребята, смотрите, Гришка то, смотрите ребята.–
Гроб для Гришки сделали тут же и в ночь, по указанию директора, отправили на грузовике в село, за сто километров, где жили его родители, и откуда он был мобилизован в ФЗУ и проходил практику на этом заводе. Многие забыли этот случай, а может, и помнят некоторые, но только Яша бросил эту специальность и попросился перевести его на отделение по холодной обработке металлов, и после этого  ни разу не прикасался, ни к проводам, ни к электроприборам, кроме кнопки пускателя.
После того как Андрей с Галиной поженились и им дали отдельную комнату, Яков с Григорием остались вдвоём в комнате среди чужих парней и пацанов, работающих на заводе самостоятельно, а теперь вот и Григория не стало, и на его койку подселили новенького из рабочих. Он был местный, городской характера он был ершистого, беспокойный, иногда ругался с ребятами. Яков ему полюбился с первого дня  и потому он его опекал от других настырных ребят, а иногда заступался за него от местной шпаны. Сдружились они, вероятно, потому что были они разных характеров, если Яков спал обычно как убитый и ребята несколько раз снимали рубаху и штаны с него сонного, и относили к порогу, и очень часто вытаскивали у него деньги, принуждая его голодать по нескольку дней подряд. То Федя был очень чувствительный, что стоит на него сонного посмотреть внимательно несколько минут, как он тут же просыпался и открывал глаза. Стоит только среди ночи  его спящего окликнуть тихим голосом, как он тут же отвечал. И вот благодаря своей чувствительности он часто просыпался среди ночи, когда шпана  обшаривала тумбочки и карманы спящих ребят. И так как все комнаты, как и все общежития на посёлке, да и сами посёлки в городе были поделены местными воровскими шайками, то Фёдор им сильно досаждал и мешал мелкой шпане и решили они от него избавиться. И сделали очень просто. Через подставного пацана они заказали Фёдору принести с завода комнатной электропроводки, а когда тот вынес, они рассчитались не деньгами, а водкой. Когда Яков вернулся с завода, то увидел спящим пьяного
Фёдора, но тревожить его не стал, а ушёл в вечернюю смену на строительство барака, чтобы заработать себе отдельную комнату. А когда вернулся, то увидел, как Фёдора выводили из общежития в сопровождении ругающегося коменданта. Шпана спровоцировала драку в комнате Фёдора, разбили окно, сломали табурет, и как бы Фёдор не оправдывался ему не поверили, так как он был пьян и нецензурно выражался на наседающих провокаторов, а тут к этому моменту привели комендантшу, которая и приказала отвести его в подвал.
Никто не знал,  что и как там было, и что испытал Фёдор в своём карцере, в своём последнем пристанище на этой земле.  Только когда комендантша открыла рано утром подвал, то увидела лежащий на полу, вниз лицом труп Фёдора и на нём кучей сидели и рвали его тело огромные серые крысы, они, даже увидев ее, не убежали, а продолжали своё зверское дело. Голод был для всех, а голодные не щадят ни кого. Комендантша, охваченная ужасом, выскочила из подвала и только и смогла прохрипеть, попавшей ей навстречу Насте, что шла на утреннюю смену в кочегарку.
– Там Фёдор … – И ушла. Ушла насовсем и её не могли найти: толи ушла в другое место и спряталась, или уехала совсем из города, а может быть и руки на себя наложила. Никто об этом не знал из рабочих, начальство возможно и знало, но никому не говорило.
После этого случая зачастило начальство к ребятам в общежитие, установили дежурство милиционеры, по посёлку ходили дружинники, но голодная шпана крала всё, что можно было украсть и что могло сгодиться для сбыта или обмена на кусок хлеба. Особенно охотились за хлебными талонами. Однажды, стоя в очереди за хлебом, Яков почувствовал, как парни зажали его со всех сторон, как бы приподнимая ему руки, а двое с боков шарились в его карманах. Он попытался вырваться, но было поздно, талон вытащили. Откуда–то появился милиционер, стал допытываться, что произошло. Яков стал объяснять, но тут подошли двое, схватили милиционера за руки и резко, с большой силой рванули назад, а когда тот, не устояв, стал заваливаться, отпустили, милиционер со всего  размаху  упал   на спину; шапка соскочила, и непокрытая голова ударилась об грязные булыжники. Яков не чувствовал под собой ног, не видел и не слышал криков,      перед его глазами был парок серовато–красных мозгов.
Ночью была облава; говорили, что вместе с другими ворами поймали и убийц. Так это или нет, Яков не знал, но целый месяц в посёлке Западный было тихо и спокойно.
Строительство бараков шло быстро–круглые сутки, кипела работа, и вскоре на четырёх бараках возвели крыши, а чтобы не растащили двери и рамы, решили заселять бараки досрочно. Люди и этому были рады радёшеньки. Для отопления ставили буржуйки, иные умудрялись сделать даже голландки. В том же месяце запустили в работу общественную баню; рядом с ней вырос базар, а чуть южнее угрожающе серела ограда тюрьмы с пленными японцами обнесённая колючей проволокой.
Однажды Яков с Андреем сходили в баню, заглянули на базар, а по дороге в бараки догнали двух женщин, несших на согнутых руках дощечки из разобранных ящиков (видимо, где–то раздобыли старые ящики из–под винных бутылок), в которых виднелись гвозди. Одна была в старом плюшевом полусаке, в латаных валенках и в шерстяном платочке; в ней Яков сразу узнал свою землячку Настю. Рядом шла стройная женщина в блестящих резиновых сапожках, демисезонное полупальто было подогнано по талии и придавало её стану ещё большую привлекательность. Пышные русые локоны её волос были покрыты разноцветным широким самосвязанным шарфом; и среди зимней картины женщина казалась ещё более привлекательной. Яков, так и не угадав, кто это, сказал Андрею:
– Что–то не пойму, кто это с нашей Настей. Уж больно хороша, познакомиться бы!
Андрей не ответил, только махнул рукой и перевёл разговор на другую тему, и Яков сразу же почувствовал, что настроение Андрея испортилось. А когда они подошли к общежитию Якова, Андрей молча расстался, прибавил шагу. Яков постоял, закурил, провожая глазами Андрея. Он отчётливо видел, как Андрей, догнав женщин, стал жестикулировать руками, только тут Яков понял, что это была Галина, жена Андрея, потом Андрей сорвал с Галины шарф. Между тем ссора продолжалась – Андрей схватил Галину за волосы. Та стала защищаться; она даже сбила с мужа шапку. Настя попыталась заступиться за Галину, но Андрей, не обращая на неё внимания, тянул Галину за волосы. Яков бросил окурок, решив идти навыручку, а в это время Настя, схватив дощечку, ударила ею по голове Андрея. Андрей опустил руки и словно застыл. Галина подняла глаза, рот её раскрылся; она хотела вскрикнуть, но воздух застрял в груди. Андрей упал на спину, дощечка от удара о землю отскочила, и вдруг тонкая струйка брызнула из темени Андрея, веером окрасила белый снег красным бисером горячей крови. Настя, заметив это, ужаснулась: не заметив торчащего гвоздя в дощечке. Она нечаянно убила Андрея. Да она и не могла предвидеть такого исхода.
Настя ничего не слышала и не понимала, что вокруг неё происходит; в голове гудело, душа рвалась на части:
– Я не могла! Я не хотела! Господи–и–и–и!
Настю спрашивали, она что–то кому–то отвечала, смотрела перед собой, не различая голосов и лиц. Потом, когда «скорая» увезла труп Андрея и Галину, Настя пошла, не чувствуя ног. Не заходя в общежитие, прямиком направилась в кочегарку, где работала. Пьяный напарник спал, в помещении было холодно, в котлах еле теплился огонёк. Запасов угля не оказалось, и нужно было долбить его на улице. Настя выкатила тачку, попыталась набрать угля, звякнула о мёрзлый край кучи. Взяв лом, Настя полезла под нависшую крышу угольного козырька, стала долбить чёрную стену.
Сколько времени она так работала, никто не знает: когда напарник, сильно продрогнув, вышел из кочегарки и увидел Настю с ломиком, он обрадовался тому, что она пришла на помощь, хотел, было окликнуть её, как ужас охватил мужчину. Чёрная глыба нависшего угля, как крыша огромной западни, опустилась и закрыла Настю.
Когда Прасковье Брылёвой вестовой из райисполкома сообщил, что её вызывают в район, и что ей необходимо собраться в путь примерно на неделю, для поездки в город, сердце у неё зашлось – она сразу поняла – с её Настей случилось страшное. Такой же страх она испытала во время войны, когда во двор к ней зашла почтальонка, молча подала  похоронку на мужа и, ничего не сказав, развернувшись пошла дальше, только бы не слышать  её дикого душераздирающего воя.
Вестовой ничего не рассказал, возможно, он и сам ничего не знал, или не хотел передавать ей чёрной вести, рассудив, что начальство повыше покрепче, пусть и рассказывает. В город бабу Прасковью отвезли, а оттуда, после похорон дочери, она пришла пешком – за деревенские трудодни никто и нигде билетов не продавал и не подвозил. Принесла она домой только увеличенную фотографию дочери в рамочке, прикрепила в святом углу, пониже иконы, набросила на края рамочки чёрный платочек.
И сразу сильно постарела баба Прасковья: с палочкой стала ходить, слышать стала абы как. Сделает ладонь лодочкой да к уху приставляет. И всё молилась по утрам и вечерам перед иконой, глядя в юное красивое личико дочери Насти, её прямой пробор на голове, гладко причёсанные волосы, белую кофточку с открытым воротничком. Поговорив с богом обо всех своих нуждах, баба Прасковья постоянно приговаривала, молитвенно сложив груди на старческой груди:
– Господи, прости мою душу грешную, дай царствие небесное твоей рабе божьей, Настеньке.
А когда мы услышали, что померла баба Прасковья, прибежали на кладбище на её похороны. Перед тем как заколотить крышку гроба, с груди покойной убрали икону, а фотографию Насти оставили. Стоявшая рядом девочка, дёргая свою бабушку за подол спросила:
– Баб, а баб. Зачем карточку–то закопали вместе с бабушкой?
Та наклонилась к внучке, ответила тихим голосом:               
  –Апроха так наказала, как ещё живая была. Одинокая она, кто будет хранить её фотографию?
Двенадцатого декабря тысяча девятьсот сорок седьмого года в четыре часа ночи Сталин говорил с директором завода. Тот, видимо слушая вопросы, только кратко отвечал:
– Да, так, да, да. План по жилью выполнен, к новому году будут заселены бараки, планируемые к сдаче в следующем году. Благодарю. Служу Советскому Союзу. Да, да. Слушаю. Понял. Относительно хлебных карточек думаю, что пора отменить. Да, слушаюсь.
В трубке загудело, разговор прекратился. Галина вытерла лицо платочком, включила настольный вентилятор, направила струю свежего воздуха на директора. Вышла в приёмную.
Вечером во вновь открывшемся Доме культуры завода в рабочем посёлке состоялось собрание передовиков производства. В фойе были вывешены нарисованные местными художниками портреты рабочих; шло награждение: вручали медали, ордена, почётные грамоты, ценные подарки, ордера на квартиры. Вместе со всеми получил орден Ленина и звание генерала директор завода. Завод тоже наградили орденом Ленина.
Фамилии каждого награждённого сопровождались громкими аплодисментами всего зала, а когда объявили указ Сталина об отмене карточной системы, зал так громыхнул аплодисментами и громкими выкриками, что даже стая голубей вспорхнула с крыши.
Несколько рабочих устанавливали статую Сталина в полный рост на низком постаменте, электрики крепили прожекторы на ближайших опорах электропередачи. Потом включили свет, и мощные лучи прожекторов, раздвинув темноту декабрьского вечера, осветили фигуру вождя. С неба падал тихий, колючий иней; он искрился  и блестел в лучах прожекторов. Яша сменял монтёрский ремень, похлопал мёрзнувшими ладонями, потёр лицо варежками, закурил, осмотрел прожектора, поправил один и попрощавшись с напарниками, пошёл в общежитие.
Ребят в комнате не было, но печка ещё теплилась. Взял едва теплый чайник, попил чая; голодное сосание под ложечкой на время остановилось, но Яков знал по опыту, что минут через двадцать–тридцать оно вновь появится. А чтобы голод не захватил его в таком состоянии, Яков быстро разделся, нырнул под одеяло, и только тут заметил на подушке письмо; он распечатал конверт и, повернувшись к окну, освещенному уличным фонарём стал читать. Письмо было из деревни, от матери, а писал его младший брат–второклассник под диктовку матери: «Береги себя, сынок, не ввязывайся в драки. Не зарься на чужое, не ищи, что украдут – Бог с ними. Не жалуйся начальству, терпи, сколько сможешь – ты уже большой теперь. Как я соскучилась по тебе, милый сыночек! Отец рассказывал, что видел тебя; когда в трудармии был на вашем заводе, хвалил тебя. Сейчас его нет – умер летом от надсады. У нас с Ермилкой украли ночью из бани последнюю овцу, разобрали сарай наполовину. Но коровёнку ещё держим, нечаем перезимовать: сильно морозы жмут. Картошки должно хватить на зиму, если не помёрзнет. Храни тебя Бог, сыночек», дальше Ермилка добавил от себя: «Я учусь хорошо, ударник. Научился в бабки на льду играть. Катаюсь на санках с берега. Ездили с мамой на корове за полыном. Видели белого зайца и куропаток, они красивые такие».
Яков прочитал письмо несколько раз и уснул со слезами на глазах.

АВДОТЬЯ
(продолжение)

Авдотья проснулась оттого, что её кто–то тихонько тряс за плечо, она открыла глаза и увидела, стоящую рядом с кроватью свою соседку. Авдотья поморгала глазами и села на койке. Соседка проговорила: – Извини, что разбудила, собирайся, пошли к нам посидим, гости собрались, новый год встретим, муж послал, наказал тебя привести, чтоб поздравила.
– Что ж можно и пойти, всё равно до утра глаз не сомкнуть. Дед то уснул, ну да пусть себе спит, куда ему? Мужик, а так себе потерянный, обижен богом то.
Из гостей Авдотья вернулась далеко за полночь, от вина покруживалась голова. Буль спал, вытянувшись на лавке,  подложив под голову ладонь. Несколько окурков и погашенных спичек валялось на полу и столе. После соседской новогодней ёлки, прибраности дома, её хатёнка со спящим Догом показалась неуютной, а смятая койка логовом, которая вот уже несколько лет не заправлялась, ни расправлялась: встала и пошла, подошла и легла, а остальное это лишняя работа, да и без этого можно обойтись. Она подошла и легла, стараясь пригреться, не шевелилась.
На третий день к Авдотье приехал её сын и уговорил перевезти к себе в город. Авдотья долго колебалась, но потом дала согласие, что поедет она с тем условием, чтобы к весне вернуться домой. А то уж больно печь надоела, эта ежедневная зола, как она ей надоела, но угол свой покидать было неохота и жаль свою постель.
На квартире у сына Авдотью встретили радушно и приветливо. Сноха приготовила ей ванну, помогла ей раздеться и помыться. Это конечно не сельская баня, но всё же было приятно и хорошо. Сноха обрядила её во всё чистое своё. Сын позвонил сестре, и вскоре Авдотья уж обнималась с дочерью и зятем, и с двумя внучками. Все были рады, а особенно сын, потому что он постоянно ощущал угрызения совести, когда слышал разговоры среди товарищей или среди своих родичей, о каком нибудь случае отказа детей от стариков или о холодном отношении к ним. Ему об этом в глаза не говорили, а многие и не знали, что у него есть мать и живёт она одиноко в деревне, где что бы прожить, кроме воды и света необходимо всё делать своими руками. А когда в разговоре кого–нибудь ругали скверными словами и матюками, он краснел всем лицом, будто это относилось лично к нему. Он умолкал и ждал когда говорившие сменят тему разговора. И, хотя он не показывал виду, но в душе постоянно носил печальный осадок. Иногда он делился своей тоской с женой и сестрой, но те только пожимали плечами, как бы говоря уже давно переговорённое, что можно поделать, если мать не хочет с ним ехать, или не надеется на них, или чтит память родительских могил и семейного, хотя и старенького, угла. И вот теперь у него будто камень с души свалился. Он весь вечер молчал и радостно смотрел на мать, на весёлую жену, на радостную сестру и шумных  племянниц, которых бабушка постоянно гладила по голове и приговаривала:–
– Куколки вы мои писаные, куколки…
 В этот вечер все остались ночевать  у сына и разошлись только под утро.
Авдотья осталась одна. Проснувшиеся мысли неспешно поплыли, как и прежде, но тело почувствовало, что–то  необычное, приятное и нежное. Она перевернулась на другой бок и, тут же  поролоновый матрас вдавился и нежно охватил тело, белое покрывало, поверх   одеяло, слепило глаза и приято пахло, голова утонула в нежный пух двух огромных подушек. А от батареи, рядом с которой стояла её койка, шло тепло. Спать не хотелось, не хотелось и вставать, но тут другая мысль потревожила её, а как скажет или что подумает сноха, а может и не скажет, но  подумает, что свекровь её такая ленивая. Она поводила глазами по комнате и встала. У койки на стуле висел халат, а рядом на полу стояли комнатные тапочки. Она примерила свои новые вещи, и они ей так пришлись впору, что она порадовалась и этому. Над раковиной с кранами, на полочке было наставлено всего много из туалетных принадлежностей, что она и не знала, как ими пользоваться, но Авдотья, осмелев, взяла душистый брусок красного мыла и, открыв кран, стала умываться. Потом, подняв мокрое лицо, стала рассматривать себя в   зеркало. Она давно не смотрелась, да и много ли насмотришься в тусклый закопчённый осколок, что у неё имелся, а тут вот она вся на виду, и видно всё до последней морщинки, всё бы хорошо, да вот только волос поседел, да осекся. Она причесалась на прямой пробор, заплела коротенькие косички, пригладила их ладонями и проговорила:–
  –Девятый десяток пошёл, а ты надумала причёсываться, додумайся, ещё кудри навести, да накраситься, она показала себе язык и вышла в кухню.
 После завтрака, уже вымывая посуду, проговорила:–
      – Я на земле весь век провозилась, круглыми годами ухаживала за скотом, а такой стол имела лишь по большим праздникам, а тут, смотри,  с какими то железками возятся, а едят, что нам и не снилось; тут тебе и сыр, и масло всякое, и колбасы разных сортов, и мяса полный холодильник, и селёдка, и горбуша, и всякие консервы, и фрукты, и соки, и варенья. Ну, слава тебе Господи, что хоть дети при достатке, сама прожила, считай, абы как; всё на бегу, всё на ходу. Эх, эх, эх, жить бы, да жить, да только жизнь то вся кончилась. И ради чего,  и для чего жила, и что нажила? Сколько голоду пережила, и не приведи Господи! А возможно потому голодовали и мёрзли, чтоб дети лучше жили, не ленись только, работай. Недаром парторги говорили, – терпите мол, женщины, ради будущего, мол, всё это ради детей ваших. Правильно  говорили, чего уж греха таить. Вон как квартира обставлена; и ковры кругом, и паласы на полу, и диваны всюду, и койки деревянные под богатым убранством, и тепло в комнатах, и свет, и телевизор, и радио, и всякие магнитофоны. Это что не богатство? Правы были парторги, ох правы! Раскулачивали давно кулаков, да ссылали в необжитые, дикие места, а у них такого то не было, в баню то ходили только в непогожие дни, некогда было, да мылись без мыла, а щёлоком, что делали из отвара золы. В погожее время всё в поле, да там и спали то под телегой, то в шалаше. Ох, хо, хо…Авдотья вздохнула глубоко и стала обходить комнаты; стенки орехового дерева блестели лаком, через стёкла сервантов мерцала хрустальная посуда; стопки тарелок, ряды фужеров, стаканов, стопок, графинов  заполняли все отсеки. А что как опять начнут раскулачивать? А ничего и не будет. Терпелив русский человек, а мужик тем более; не предвидит он ничего, не предугадывает, и не слушает тех, кто ему говорит, да и кому тут верить, уж сильно много стали говорить, пойди,  разберись, кто из них честный, кто жулик, да уж последние сильные стали в политике. А почему же воры то побеждать стали во многих делах?  А потому что у них в воровских шайках дисциплина очень жёсткая, и чтобы их осилить, нужна организация, у которой дисциплина будет ещё жёстче этой воровской.
  Авдотья обходила комнаты, любовалась достатку, радовалась вещам, испытывала удовольствие, и в душе гордилась сыном и, немного, собой. А как же это её сын, не зря учился шестнадцать лет, да и сноха столь же. Тапочки без задников шлёпали по полу, и ей было непривычно и неудобно, она сняла их и стала ходить босой; так увереннее шагать, да и в комнатах было тепло, и ноги не мёрзли. Ворс паласов приятно щекотал подошвы. Авдотья, зайдя в зал, даже присела на пол среди огромного цветастого паласа, как среди цветов дома на лугу летом; она поводила ногами по цветам, потрогала их руками, прилегла на бок, и, зная, что это не настоящие цветы, всё же понюхала некоторые. Поднялась и пошла дальше, устыдившись своей наивности, но так ей хотелось, чтобы эти цветы оказались живыми, они и правда казались как живые, такие яркие и похожие на настоящие цветы, но только не пахли и не шевелились.   
 – Эх.  Не все люди одинаковые. Очень много «бесстыжих», ленивых, не хотят ни работать, ни учиться, а жить хорошо им дай, недолго так поживём, начнётся раскулачивание опять; если власть не объявит раскулачивание, так сами воры инициативу проявят, сами начнут грабить и предприятия, и квартиры; не дадут воры и жулики всем хорошо жить. А народ что? Народ терпелив, его сильно разозлить надо, чтобы он поднялся, да чтобы всю нечисть эту вымел новой метлой из нашей жизни. Ну, да ладно
чего мне то об этом говорить, молодым жить, молодым и заботиться, им и думать. Только то обидно, что мы не все одинаковые; одни заботятся и думают, да работают, а другие только говорят, да воруют то труд твой, то богатство общее, а то и саму власть, и никто им не указ. Ой, да ладно уж, хватит об этом.
 В обеденный перерыв приехала сноха на обед, стала раздеваться, заговорила: – Ну как ты тут, мама, да никак ты босая, а что тапочки мои не поглянулись. Да ты тут и ничегошеньки то и не ела, все, что сготовила всё целое и стоит, Господи, неужто не понравилось, мам, как же ты голодная полдня сидишь?
Сноха говорила, а сама включила электроплитку, поставила кастрюли, подогревать, осмотрела стол и холодильник, добавила кое-что и пригласила: – А нука, нука идите–ка сюда, мама, садитесь–ка со мной, так не гоже, а то люди, да муж скажут, что я тебя в чёрном теле держу, да голодом морю. Нет, так не пойдёт, иди, иди, садись со мной.–
Авдотья повиновалась, но было как–то неловко перед снохой, вот мол сколько мне хлопот с тобой. Возможно сноха об этом и не думала, а тараторила в силу своего характера и общительности, но в душе Авдотья об этом подумала. Сноха выставила еду на стол и, достав бутылку красного вина, налила в стопочки и проговорила:
– Допьяна, не любим с мужем напиваться, а вот для аппетита завсегда имеем. Ну, мам, за наше здоровье, будем живы, да себе милы, а людям сам чёрт не угодит. Пей, пей, пей всю до дна, не оставляй зла. Вот так. –
Авдотья выпила, благоухающий аромат разошёлся по всему рту, было приятно и вкусно. После свойского пива–бормотухи или тем паче после самогонки это был божественный напиток. Сноха пояснила:
– В церкви говорят батюшка причащает таким вином, кагор – называется.–
Сноха стала сосредоточено кушать и иногда говорила:
– Мам, – ….. если не возражаешь ……. в субботу сходим в парикмахерскую, а в воскресенье сын тебя свозит на такси в церковь. А потом, ну ладно не будем загадывать заранее на потом, всё кончился у меня обеденный перерыв, пора, я побежала, мам посуду оставь, вечером помою. –
И она ушла. Авдотья не торопилась есть и потому ещё долго сидела за столом и всё думала, ну к чему это сноха наказала посуду не мыть, не доверяет, а почему? Я что не смогу помыть или не чисто, что ж коль из деревни так и помыть не сумею. А может сноха жалеючи это сказала, что ж тут всё к сердцу так близко принимать. А кто его знает. Хоть и не поверишь, а всё думается. Может и вправду что не так. Ну а паразиткой то очень неудобно себя чувствовать, да и не была ей я никогда.
Солнце свернуло на вторую половину дня и светило в западные окна, и золотистый свет разливался по комнатам, и мерцал мягким отражением в ворсе ковров и паласов, блестел в узорах занавесок окон и дверей, играл зайчиками в полированных боках сервантов и шифоньеров, и в стёклах дверок, и посуды. Авдотья посидела за столом, понаблюдала за солнечными лучами, поднялась, открыла краны над раковиной и стала мыть посуду, но мытую не стала ставить на сервант, а сложила стопочкой на столе кверху донышками, чтоб просохла. Потом подошла к окну и стала смотреть на улицу, и тут только заметила, как высоко она забралась, аж боязно смотреть, ей показалось что ноги её деревенеют и пол под ногами шатается, она зажмурилась, постояла не шевелясь, потом осмелела и стала смотреть. Маленькие люди бегали внизу, ползали как гусеницы трамваи, сновали как муравьи автомобили. Когда стало рябить в глазах от суетного бега людей и машин, Авдотья стала рассматривать дома и дальше в город. Дома лепились друг на друга, что земли не было видно меж ними. Ещё дальше в вечернем солнечном свете поблёскивали купола церкви. Она перекрестилась и подумала, что не плохо мол сноха пригадала в церковь сходить, ни разу отродясь не была она в настоящей городской.
Авдотья и не заметила как мысли потекли сами собой и стала она вспоминать всю свою жизнь, как детей нарожала, как в колхоз заходили всей семьёй. Всё у них было: и коровы, и кони, и овцы, и амбары с хлебом всё что надо в селе и всё что все имели.  И вот стали заходить в колхоз: кто добровольно зашёл, кого долго уговаривали, кого принуждали, а иных и раскулачивали.  Конечно, все понимали: что раскулаченным добром долго не поживёшь. А делали это для острастки остальных: непокорных, упрямых, сильно идейных, принципиальных.  Вот их и ломала власть как могла, подавая им тумаков, а семья Авдотьи  как и многие не желали тумаков, не противились властям, делали что прикажут, или куда пошлют, говорили что можно было говорить, лишнего не болтали, работали да посапывали в две норки, вот бог то и пронёс эти напасти, что другим испытать пришлось.
Авдотья и дальше бы вспоминала, но заслышала шум и разговор в дверях, это возвращались с работы сын со снохой.
– Пока муженёк займётся ужином и приборкой квартиры а мы с тобой, мам, сбегаем в парикмахерскую. –
Через минуту сноха с Авдотьей, спустившись на лифте на нижний этаж, и выйдя из дома, пошли скорым шагом к соседнему дому, нижний этаж которого был изготовлен из сплошных окон и с наружи всё было видно что находилось внутри его. На тротуаре снег был разметён и они шли по голому асфальту. Они торопились и Авдотья не смогла от всей души нарадоваться такой прогулке по такой замечательной дорожке; ноги не разъезжались и не вязли в снегу, или в сугробе, или в грязи сельской улицы. Ох, как хорошо–то! И не успела она подумать и дальше, как подошли они к дверям. Авдотья постучала ногу о ногу, как бы стряхивая невидимый снег или пыль с ног. Она смотрела как проходила сноха и старалась ступать осторожно и боязливо, как бы чего не задеть, или как бы наступить не так и не туда. Они пришли в женский салон. Здесь сидела только одна женщина под колпаком просушки головы после завивки. Они сдали своё пальто, сноха пошла к мастеру и поговорила с ней, та покивала согласно головой. Авдотью пригласили на стул, а сноха уселась на соседний стул. Авдотья не понимала толком, что с ней делали.  Она ощущала только приятные прикосновения мастера. Особенно было хорошо когда ей на лицо наложили влажную и тёплую маску, подстригли и сделали пышную укладку волос, потом побрызгали по волосам, мастер отошла от зеркала, и Авдотья увидела незнакомое лицо, которое смотрело прямо на неё, и только тогда угадала себя, когда потрогала себя по лицу, моргнула несколько раз, покачала головой. Да это была она, Авдотья, сельская старушка, а теперь и не угадать её. Ей стало стыдно за себя такую, непривычная она к такому, пожалуй она бы не смогла сейчас показаться бы на глаза своим соседкам, подружкам, землячкам, кумушкам, засмеют ведь, вон мол она какая городская и интеллигентша да и только. Она засмущалась своих мыслей и потупила глаза. Подошла сноха, взяла её за руку, проговорила с улыбкой:
– Вот, мам, какая ты стала красивая, вальяжная такая. Вот и хорошо, свои не угадают.–
– Да я себя не угадываю, не то что другие, мне аж стыдно на глаза своим показаться. Зачем уж мне это на старости–то лет. Ох Господи! –
Со смущением пояснила своё состояние Авдотья, когда они возвратились домой. А когда она услышала от снохи, которая ответила мужу стоимость прически, она аж ахнула. Это ж надо так, на всё это ушла бы её пенсия, если бы платила она, а не сноха. Да она бы и не согласилась бы идти туда коль знала бы цену. Авдотье стало так неудобно перед снохой, что она так на неё потратилась, что она опустила глаза и покраснела лицом. А сын, после ответа жены, ничего не сказал, а сразу перешёл на другой разговор, как будто ничего и не случилось, и пригласил их к ужину, который он сготовил сам, и сам поставил на стол. Это Авдотью сильно удивило. Как это мужик сам готовит еду, да ещё приглашает  баб к столу, как можно? Ей стало так неудобно, что она подумала, уж не отказаться ли ей, но потом подумала, что это у них так и принято, да и обидеться могут, она молча прошла и села рядом с сыном. После ужина сын сел смотреть телевизор, сноха взяла чистый клочок марли и стала протирать всю мебель. Там, где были заметны следы от пальцев она дула ртом на это место и тёрла, перетёрла всю посуду в серванте, вытерла все полочки, дверцы, потом стала протирать кресла  и стулья, а после этого, смочив тряпочку водой под краном, протёрла двери и их ручки, перешла к окнам. Авдотья всё смотрела за снохой и удивлялась; к чему бы это? Ну ведь и так всё чисто, что ж ещё надо? Она устала сидеть на стуле, ей захотелось бы свалиться на койку, но она была красиво заправлена и неудобно было её мять или расправлять раньше времени, нарушать общий порядок в квартире.
Едва дождавшись когда сноха засобиралась спать, Авдотья поспешила к своей койке и расправивши её, свалилась, не чувствуя ни рук ни ног.
Утром следующего дня Авдотью сын на такси свозил в церковь. Возле ворот и на ступеньках крыльца сидели и стояли нищие с протянутыми руками. Авдотью это сильно обескуражило, откуда столько, сроду не было и вдруг столько. Господи, что же это такое. Сплошное обнищание нации. Шофёр такси, высаживая Авдотью, и заметив её удивленный взгляд на них, произнёс, как бы угадывая её вопрос, и ни к кому не обращаясь:
– Ельцинизм в чистом виде и на лицо. –
Купол церкви сиял в утреннем солнце, стены светились свежей краской голубого цвета. Внутри было ещё лучше, лики святых будто летали над головой Авдотьи. Она перекрестилась несколько раз и приблизилась к старушке, которая продавала свечи, и купив одну прошла дальше. Впереди шёл мужчина средних лет со свечкой, она пошла за ним, вдруг тот остановился, перекрестился, поднял перед собой свечу, зажёг её от горящей свечи, рядом с другими, стоящими на столике перед ликом святого и отошёл в сторонку. Авдотья прижгла свою, покапала свежего воску, с растопившегося от пламени конца свечи и поставила на край стола. Свечка стояла прямо и мирно мерцала  и своим видом вселяла в её душу блаженное умиротворение. Авдотья зашептала, иногда крестилась и клала поклоны, а когда поднимала голову смотрела в глаза святого:
– Господи, прими мою молитву к тебе, помяни раба своего, мужа моего, убиенного на войне, дай царствие небесное ему за муки его и страдания наши на земле нашей грешной. Прости Господи нас. Пусть эта свеча прибавит дополнительного света в твоём царствии божьем и станет памятью и упоминанием о муже моём. Не забудь его, Господи.–
Лик святого старца внимательно смотрел на Авдотью, будто хотел что–то ей сказать, да видимо не мог, или не знал какие слова утешения или обещания передать ей. Но глаза его притягивали, манили, заставляли смотреть на него. Она засмотрелась, стараясь понять тайну его взгляда. На плечо кто–то положил руку, она обернулась, сухонький старичок тепло посмотрел на неё и глазами показал, что нужно проходить, она прошла, но потом всё оглядывалась на лик святого и на горящие свечи, выделяя среди них свою.
Потом она заметила, что возле того столика никого нет и решила подойти к тому столику и к тому святому старцу и поговорить с ним. Золотистые лепестки пламени свечей ласково и призывно мерцали и манили к себе. Она уже повернулась в ту сторону, чтобы идти, как увидела, что к этому столику подошла та старушка, что продавала свечи и стала снимать свечи со столика и, потушив каждую, клала в свою корзину, оставив три маленьких огарка, она ушла на своё место. Глаза Авдотьи расширились, сердце замерло, она хотела крикнуть, но не смогла выдохнуть, а только взялась за левую грудь и закачалась. Сын заметил это и, подхватив её под мышки, вывел на свежий воздух. Когда Авдотье немного полегчало, она перекрестилась, глядя на сверкающий крест на блестящем куполе церкви, проговорила:–
  –Господи, прости её, прости нас грешных. Господи, прости!
  Дома Авдотья всё больше молчала, отвечала невпопад, задумчиво смотрела на все вещи безразлично, глаза прикрыла какая то пелена неуловимой тоски и печали, одухотворённости, смешанной с горечью, сквозь которую очень слабо пробивался свет её глаз.
  Так прожила Авдотья у сына всю зиму. Два раза сын пылесосил всю квартиру в неделю, сноха по субботам стиралась и ежедневно протирала всю мебель, посуду и окна чистой тряпочкой. Мозгами она понимала, что сноха всё делает правильно, коль чистоту соблюдает, но в душе,  внутри её, такой дотошности принять не могла, не могла согласиться, не верилось её, казалось не нужным и неправдоподобным, или показным или умышленным, или намёком, к чему бы это?
  По воскресеньям сын, как говорил он, делал вылазки; то к сестре сходит, то в кинотеатр, то в театр, то по магазинам, а то несколько раз ходили на городской базар. Она стала помаленьку отвыкать и от навоза, и от золы, ноги не мёрзли и не досаждали непрошенные гости. Всё шло хорошо, но как только наступил апрель месяц и она, поливая рассаду на веранде, и занося её на ночь в комнату, стала вспоминать свою избёнку, у неё в душе тоска зашевелилось, появилась тихая грусть по своей земле, саду, огороду, стали в голову приходить мысли обо всём этом; как теперь там? И как только оставалась одна дома, она одевалась и выходила на улицу, в сквер, и усаживалась на скамейку, смотрела на клумбу, и выискивала глазами вылезающие шильца травинок, и любовалась на них, и разговаривала с ними, или сама с собой.  А когда клумба подсохла Авдотья вырвала, и собрала в кучу все засохшие, прошлогодние травинки, и сожгла их тут же. Потом обошла клумбы соседних домов и навела там порядок. Однажды днём прошёл  тихий, тёплый дождик и сразу запахло тёплой землёй. От асфальта стал подниматься, как и от клумб лёгкий переливчатый парок. Дух захватывало. День заметно прибавился, прибавилась и тоска Авдотьи по своему огороду. А когда вечером сын со снохой заговорили о том, что в этом году Пасха будет двадцать третьего апреля Авдотья загрустила сильней, и стала просить их отправить её домой. И как только сноха её не уговаривали вместе с сыном, она не могла согласиться с их доводами, и при последнем их разговоре сказала:–
 –Ведь на кладбище надо идти, родителей поминать, а я то куда пойду? –
Сноха с сыном пообещали свозить её на пасху домой в деревню, то она не нашлась что сказать, только не стала проситься и затихла.
Однажды возвращаясь из магазина, она услышала как её кто–то окликнул.
– Гражданочка, скажите, где здесь новая столовая открылась? Где–то тут недалеко от трассы? –
Авдотья повернулась и увидела, как из окна кабины выглядывал её сельский сосед Ермилка. Она обрадовалась как своему сыну. Велела вылезти из машины и уволокла его к себе в квартиру, и там, угощая его, она всё выспрашивала его о сельских новостях. Ермилка рассказывал ей обо всём, что знал, охотно и подробно. А когда поведал что стали сельчане собирать яйца и распределять их по членам семьи и готовились их разукрашивать и готовились идти на пасху на кладбище и поминать родителей и уже почистили могильные холмики, и покрасили кресты, и памятники, и оградки, у Авдотьи всё внутри перевернулось и заныло. И как же там без неё–то будет. Как это может остаться не чищеная оградка её родителей и мужа её. Она решилась: – Всё, я уеду! И сейчас же! Потом и случая может не подвернуться, да и передумать можно, а то и дети могут отговорить. Нет! Ехать обязательно! И только сейчас! Как это я родителей-то оставлю одних! Нет и нет! Едем! –
Авдотья достала карандаш и газету и положив её на стол написала: – Был Ермилка, я уехала с ним домой. –
Домой они приехали по потёмкам. Ермилка подвёз Авдотью к самому дому. Авдотья прошла сначала по ограде. Оледенелый сугроб возле крыльца нисходил ручьями и расквасил всю ограду, и особенно у крыльца.
Авдотья прошла в избу, здесь пахло сыростью. Она включила освещение, тусклая экономная лампочка едва освещала комнату, и было так не приветно и тоскливо кругом, только седобородый старец в застеклённой рамочке, обрамлённой вышитым полотенцем, внимательно смотрел на Авдотью. Ермилкина жена, узнав что муж привёз её соседку, пришла к ней, принесла дров, угля, затопила печь, принесла воды, поставила чайник на плиту, присела на лавку стала разговаривать, спрашивать Авдотью про городское житьё. Авдотья только и сказала: - Хорошо в гостях, только дома лучше. –
А когда плита покраснела, чайник зашумел, комната наполнилась теплом. Авдотья выпила стакан кипятку и включив динамик, свалилась одетой в просевшую койку, притихла, грея боком своим скомканные бугры сбившегося матраса, но это она плохо ощущала, но зато провалившаяся койка показалась ей детской колыбелью, той люлькой что сохранила её память.
Душа умиротворённо успокоилась.  Она почувствовала себя тут хозяйкой.  В своём углу, смелее забилось сердце.   Мозг тихонько задремал, так как не нужно было ни о чём думать, и приспосабливаться.  Не требовалось думать, а вдруг что не так сказала, не так ступила, не так посмотрела, или не вовремя разобрала койку, а тут её можно было ни заправлять, ни разбирать вечером, в любое время подошла и легла, в любое время поднялась и пошла. Пока ноги ходят, буду одна жить, ни кому мешать не буду. Может и не мешала я, а кто его знает, ничего плохого они мне не говорили, а вдруг что не так подумают, за думки то упрекнёшь. Авдотья перекрестилась и мирно засопела, отходя ко сну.
С ЛЁГКИМ ПАРОМ
(продолжение)

Жара в ту пору стояла ужасная, кабинетные работники томились сильно за столами. Вот Сенька принёс с собой стакан мёда и, придя раньше бухгалтеров, взял и помазал ножки стульев и столов и нижнюю сторону столов мёдом и ушёл незамеченный. Пришли женщины разморенные, открыли окна и двери, чтоб хоть немного продувало кабинет и уселись за столы, а мухи тут как тут, одни мухи на мёд сразу угадывают другие и по ногам сначала поползать захотят и ползают, жужжат, щекочятъ разомлевшие телеса и запретные места. Те сначала коленку о коленку постукивали, потом подолами отгоняли, а после и ладонями начали хлопать по ляжкам и разгонять их из-под подолов, а Сенька дружков подослал под окна, те сидят и слушают как женщины ворчат да ладонями по ляжкам шлёпают на весь кабинет, что и на улице слышно. Часа через два выскочили женщины из кабинета раздосадованные, работа срывалась. Дружки Сенькины их вдобавок на хохот подняли. Что можно сделать? Решили купить бутылку и к Сеньке на поклон, на мол, только огороди нас от такой напасти. Сенька стакан выпил, пришёл в контору, ставни закрыл, и из тёмного кабинета мухи стали вылетать через дверь, а он взял мокрую тряпку и с хлорофосом протёр ножки, смыл мёд и ушёл допивать остаток.
Слух пошёл по всем магазинам и работники стали бояться Сеньку, а как бы на их мух не напустил Сенька, и на его просьбу одолжить деньжат на похмелье, хоть и с неохотой но выдавали. Сенькиной наглости конца не было, а терпению, тех кто одалживал деньги,  конец пришёл. Они побаивались его, как бы чего он над ними не сотворил.  И потому за свои прилавки даже для дружеской беседы не пускали, а когда заходил то внимательно наблюдали за его поведением, а когда Сенька убедился что морально их не пронять и денег ни так, ни в долг, ни под аванс не получить, то решил он иначе. Вот однажды в продуктовый магазин была богатая привозка, ожидалась хорошая выручка. Сенька вечером, когда все ушли, взял мёд и вымазал им тыльную сторону вывески названия магазина. А когда утром продавцы пришли на работу то увидели над дверью целый клуб пчёл. Подходить было опасно, призвали начальство, те стали предлагать и метлой их гонять и дымить их зажженной тряпкой, и даже стали брызгать водой. Пчёлы злились, жалили людей но не улетали и до самого обеда магазин открыть не могли. А Сенька с нагловатой улыбочкой смотрел на эту канитель из окна своего ларька. В обеденный перерыв председатель сельпо зашёл к Сеньке, бросил на прилавок трёшку и проговорил, чтоб за обеденный перерыв угнал пчёл от магазина. Сенька взял деньги и молча поклонился и с таким выражением лица будто говорил, я мол ни причём, но если уж просите, то сделаю я вам одолжение, будьте покойны. А что ж тут расстраиваться, твоих мол рук дело ты и устранишь это безобразие. Это сейчас бы в милицию позвонили, да и Сеньке глаза бы выхлестали, или крапивы в штаны бы понатолкали, да до самого дома идти бы велели. А тогда что, тогда и начальства боялись, а милиция вообще ужас наводила. При одном напоминании человека оторопь брала. В обеденный перерыв Сенька одолжил лицевую сетку у пчеловода живущего рядом с магазином, надел её на лицо, подошёл к магазину с жужжащими пчёлами над дверями, снял вывеску с гвоздей и отнёс её за тарный сарай, пчёлы улетели следом за вывеской и к магазину не вернулись, а когда обобрали весь мёд то вывеску покинули. К вечеру Сенька спокойно водрузил вывеску на место и инцидент на том был исчерпан. Продавцы успокоились и надолго, так как знали что Сенька над одним и тем же человеком дважды не подшучивает.
 Как-то зимой, мы организовали механизаторский всеобуч, кончил эти курсы и Сенька, от трактора он отвилялся, но на уборку ему всучили комбайн, тогда мы их помногу получали. Настроил Сенька с божьей помощью свой комбайн и в поле выехал. А тут, кстати сказать, что есть люди, которых ты сколько не учи, он на ум это не принимает.  Вот зародила его мать каким нибудь музыкантом, или чабаном, то уж ни как он механизатором не станет.  А иной, раз два посмотрит, что к чему и берётся смело за штурвал и поехал, смотришь и в работу вклюнулся, где-то что-то не так или не так хорошо получается, он не матюкается, весело так со всеми неполадками справляется, труд ему механизаторский в радость и толк от этого и ему, и семье, и колхозу. Счастьем является когда у любого руководителя наберётся с десяток таких вот толковых мужиков, и беда если заведётся поганая овца, то всё стадо перепортит. Ну, да это везде так. Вот я и на заводе работал и с делегациями в других организациях и фабриках был, везде одинаково. И что ж с Сенькой, только немного проедет, помолотит, смотришь, сломался, только наладит, опять поедет, сломался, а что сделает то с браком, то колосья под подборщик пропускает, то зерно в полове, то колос не молочен, одним словом горе луковое. В то время сильно хлебом дорожили на манер христианина, это сейчас то его не во что не ценят, а потому за каждым колхозом были закреплены уполномоченные. Наткнулся раз уполномоченный на Сенькину работу, вернее его брак, а Сенька залез под комбайн, стучал молотком и нещадно матюкался, тут же стояли и уговаривали Сеньку бригадное начальство. Уполномоченный подбежал к комбайну с охапкой необмолоченых пропущенных колосьев и в гневе кричит, мол кто тут старший, и смотрит на мужиков, дожидаясь кто отзовётся, чтобы обрушить на него свой гнев и моральное воздействие. Все молчат, не поймут какого старшего требуется, а Сенька, высунув запачканный нос из под комбайна ответил, что мол в нашей семье самой старшей является моя бабушка Анна. Что ей передать? Уполномоченный плюнул под ноги вскочил на коня и прочь от Сеньки. Но вечером Сеньку вызвали на заседание комитета народного контроля вместе с другими мужиками бракоделами. Первым вызвали на ковёр Сеньку; он не возражал протии наказания и молча вышел на крыльцо к мужикам, которые стали наперебой спрашивать что и как там. Сенька молча пожал плечами и не ответил никому. Он о чём-то думал. Вот если бы он так о технике думал то цены б ему не было, а то ведь о другом деле он думал. Никто не заметил, как он подошёл к коню уполномоченного.  Снял узду, просунул её через штакет, сделал петлю в поводе и надел узду вновь на коня.  Потом вернулся к мужикам и шепнул им, чтоб они не расходились.  И понаблюдали бы за тем, как уполномоченный будет или прожилину распиливать или отбивать штакет от прожилины до очередного столба, да и прожилину от столба надо будет отрывать, а потом и прибить всё это на место потребуется, вы и посмейтесь над ним, да не рассказывайте как это можно сделать без разгораживания. Да мужики и так не знали что и как там Сенька сделал. Все не расходились, ждали что тут будет, стояли на крыльце и переговаривались. Сенька ушёл насовсем. Ну вот и заседание кончилось, и уполномоченный вышел и быстрей к коню, хвать, хвать а коня не может отвязать, и так крутит и этак, а не может, не получается. Время позднее, домой бы надо, а тут не может отвязать повод, вот конфуз-то какой, и никакого узора будто нет, а не отвязывается повод и вся тут недолга.
Мужиков звать вроде и стыдно, и неловко, сейчас только их всех оштрафовал.
И всякую мораль им начитывал, и как нужно правильно работать, а тут простое дело повод отвязать не может; думает, всячески вертит повод в руках, а он всё никак. Ну, смирил он гордость и к мужикам, так, мол, и так, помогите повод отвязать, а те ему условие; убирай штраф со всех, тогда уедешь. А тот им говорит, что не может он единолично штраф отменить; нужно весь комитет собирать снова. Мужики в ответ ему говорят, что мол тебе важнее, или домой ехать, или штраф отменить, да мы бы и без вас собрали ли бы их всех, они все тут рядом живут. Уполномоченному отчёт о проделанной работе нужно к вечеру представить в райисполком, а тут незадача. Позвал из сельсовета начальство, собрались, думают вместе; ничего не получается, не умеют решить Сенькину задачу. Решили штакетины отбивать и пропускать повод до конца прожилины, а отбив прожилину от столба, снять повод с прожилины. Отбивают, ругаются, Сеньку вспоминают, на него грех кладут. Не подошли  мужики, а стояли, да посмеивались коль их очередь подошла. Наконец повод освободили, уполномоченный уехал, а местная власть осталась ремонтировать изгородь под смешные реплики  мужиков.
Наутро уполномоченный решил свести счёты с Сенькой покрепче. Вызвал Сеньку в район на заседание районного отделения, а членам комитета наказал, чтобы они  более принципиальней отнеслись к Сеньке - бракоделу. Ну, думает, отосплюсь я на тебе сегодня. Спал то он сладко, да проснулся тошно. Подойдя к центру, Сенька заметил белого коня уполномоченного, привязанного к коновязи. Несколько цыганок, с оравой поющих и орущих цыганят, шныряли по магазинам. Седобородый цыган поил свою лошадь, впряжённую в телегу, из ведра, периодически вытаскивая воду из колодца журавлиным рычагом. Лет двенадцати мальчик стоял рядом с телегой и гладил огромного лохматого пса по голове. Сенька подошёл к цыгану и, поздоровавшись с поклоном, заговорил;-
 -Вот, папаша, какое дело, я сильно в жизни промахнулся, и сейчас меня будут судить вон в том здании, скорее всего посадят в тюрьму, а я приехал вон на том белом коне, и куда девать его не знаю; пропадёт конь ни  за грош.
Купил бы ты его у меня, будь добр, сделай милость.
О цене быстро договорились, Сенька и рядиться не стал, согласился с ценой цыгана, но только поставил условие; пусть цыганки соберутся под вон тем окном, а когда Сенька покажется в окне и помашет им платочком, пусть все цыганки организуют песни и пляски, а когда в том же окне и, в рядом стоящих, окнах появятся другие лица, и все будут смотреть на вас, ты забирай коня и уводи. Сколько раз я махну платочком значит столько лет я получил, после в село моё маме моей передадите. А песни пойте громче и веселее, чтобы не так грустно было на душе приговор заслушивать.
Цыган согласно кивал головой, пряча нагловатую улыбку в своей пышной седой бороде. Сенька, получив пятьсот рублей с цыгана, пошёл в помещение исполкома. Там на диво всё прошло очень быстро. Первым слово взял прокурор и стал воспитывать Сеньку как и положено. А дойдя до доверительного тона и говорит;-
 -Как же, вы, дошли до такого состояния, и не бережёте социалистическую собственность, вы что не знаете теорию марксизма-ленинизма?-
Этим он видимо перегнул палку, зачем она была нужна Сеньке бракоделу? Он и на кружки то никогда не ходил и не читал ничего подобного. И Сеньку
как будто чёрт за язык дёрнул, он и ляпнул;-
-Да вы, товарищ прокурор, и сами то, как я посмотрю, не знаете этой теории марксизма- ленинизма.
Тот как взорвётся, кулаком по столу и заорал на Сеньку,-
- Молчать, дурак необразованный.
А Сеньке не терпится, перебил прокурора, говорит,-
 - И вы такой же, только с образованием, что ж голос-то повышаете.
 Прокурор пуще прежнего кричит,-
 -В кутузку его, десять суток ареста, без суда и следствия!
Потом позвонил в милицию, пришёл участковый, и пока писали решение, Сенька незаметно пододвинулся к окошку, стал вытираться платочком, потом помахал платочком несколько раз, как бы освежая лицо, проговорил не громко, но в кабинете все  расслышали его слова,-
 -Эх, не кручинься, Сенька, помирать так с музыкой.
И в это время заиграла гитара цыгана и дружно, и звонко запели цыганки.
Все кинулись смотреть в окно. Прокурор дописал сопроводительный документ и велел отвести Сеньку в кутузку. А когда того увели, прокурор, услышав шум и песни цыган, тоже подошёл к окну. А когда  Сеньку вывели из здания, вокруг цыган собралась порядочная толпа прохожих посмотреть и послушать бесплатный цыганский концерт. А когда Сеньку заметил цыган то подошёл к нему, а с ним и вся поющая компания.   Цыгане окружили его вместе с милиционером и сопроводили их до самого здания милиции.  А когда переходили перекрёсток то Сенька заметил, как в самом конце улицы мелькнула красная рубашка, вздутая пузырём ветром от быстрой езды на белом коне уполномоченного, мальчишки цыганёнка.
А через полчаса в райцентре не осталось и духу цыганского. А в какую сторону они ускакали только степь, да ветер знали, а возможно и горы голубые.
А Сеньку к вечеру председатель колхоза выхлопотал у предрика и сам привёз его из района, и не завозя домой, доставил в поле к комбайну. Ещё позднее вечером комбайнёры собрались в машине чтобы ехать домой и стали расспрашивать Сеньку сильно ли его там наказали, а он похвастался,-
 -Меня там поздравляли как передового комбайнёра, дали медаль и премию пятьсот рублей, вот смотрите.
Те сильно удивились такому повороту судьбы, и хоть ошеломлённые, но Сеньке поверили. Они меньше бы обрадовались  если бы он тут же показал им медаль на груди, их она не интересовала. А деньги они и есть деньги, и если они есть то ты Игнат Петрович, а денег нет то ты косая сволочь. Когда денег много и друзей набежит много, временем своим не посчитаются, будут тебя нахваливать и веселить, а без денег лучший друг отвернётся, не поздоровается при встрече, не считая друзей по интеллекту.
      В деревню заезжать не стали, остановились в первой бригаде у вагончика. Шофёра послали раздобыть водки, в сумке у каждого осталась еда. Пока курили, вернулся шофёр с водкой, а с ними и комбайнёры из второй бригады. Водки хватило всем с избытком, бутылка пятёрку стоила, в ней можно было искупаться не только напиться. Перед рассветом все лежали вповалку кто где свалился, где его оставила сила. Кто покрепче стали просыпаться, стали искать не осталось ли где недопитая водка. Но русские никогда водку на похмелье не оставляют. Пей пока есть, кончится, утром будем искать, хоть и знали что наутро будут страдать ужасно, но это уж будет потом, утром, а утро вечера мудренее.
    А когда поднялись все, заговорили у кого тут, в этом краю села есть родня или любовницы там, или сударушки, чтобы добыть, одолжить что нибудь на похмелку.         Разбрелись по одному, знали что компании не подадут.  Заморосил мелкий, нудный дождик. Дождь дождичка, лодырям отдышка. Всё в масть.
      Пошёл и Сенька на добычу к своей любовнице, он знал, что она в лепёшку разобьётся, а похмелиться добудет, если своей не окажется. Она жила на Молодёжной улице. Дома стояли все одинаковые, как инкубаторские цыплята; побелены все одинаково, подкрашены, клумбами цветов обсажены, молоденькие берёзки,  тополя только набирали рост, яблоневый дух шёл из каждой ограды, ароматом прёт, пройти мимо не даёт. Это то постороннего человека заманивает, а если тебя здесь ждут и рады твоему приходу, хотя и редкому, но такому милому и желанному, так что ноженьки, как крылышки к матане несут на возлёте. Но, как дядя Алексаха говорил, что если вы собираетесь идти к сударушке то пить водку ни как нельзя. Конфуз получится, а баба она завсегда себе трезвого мужика найдёт, когда потребуется. Сенька об этом хорошо знал, но сейчас было не до любви, сейчас надо было похмелиться, про любовь мы после поговорим. А Сенька знал, что его Марфуша ждёт его ежедневно, в любое время суток, и в любом состоянии. Спала она в сенях, чтобы не будить мать когда приходила с вечёрок, или Сенька когда заявится ненароком. Даже дверь не запирала на засов. Соображал Сенька плохо, шёл неуверенно, считал дома близнецы по порядку, помнил он какой её дом по порядку, да забыл с какого конца считать то требовалось. Остановился возле одного, подошёл к калитке, видит две берёзки стоят у ворот, на окнах занавески тюлевые, посередине  клумбы пучок роз расцвёл и так обворожительно смотрит, что Сеньке его Марфуша в его воображении ещё прекраснее стала. И он смело шагнул к сенечным дверям. Дверь тихонько и без скрипа и визга открылась. Сенька юркнул в темноту сеней. Он остановился, присмотрелся, стал соображать; неприлично если сразу требовать похмелиться. Упрекнёт ещё, что мол только за этим и пришёл, а я мол и к чёрту не нужна. Нет так не годится, нужно поласкать, да и то подумать неделю уж не был, и самому охота приходить стала. А вот и она Марфуша его раскинулась поверх одеяла лежит, вон косища до самого пола висит, и мрамором блестят в интимном сумраке сеней её ноги и руки, и груди так высоко поднимаются. Сенька опустился на пол на колени и уткнул голову в облака её волос, и, положив руку на её груди, стал тихонько гладить, приговаривая,-
    - Марфуша, голубушка моя, милая, касаточка, Марфуша!- а сам старался найти губами кончик её уха. Та насторожилась, прислушалась, проговорила:
    -   Да хватит тебе сегодня, сколько уж можно, отстань, дай поспать, а то уж скоро и корову к пастуху выгонять надо.
Сенька в толк не возьмёт, у Марфуши то и коровы нет, может быть со сна говорит, и продолжал гладить её ладонью по грудям.
Та удивилась, отчего это у неё такой муж стал ласковый, перед дождём что ли, давно уж, лет десять не ласкал, а тут, что-то,  не то.  Она вскинула голову на подушке и увидела стоящего на коленях перед ней Сеньку и завизжала благим матом во весь голос. Сенька отдёрнул руку от груди как от раскалённого железа и отпрянул всем корпусом с удивлением и страхом присматриваясь в лицо  орущей.
    - Ах, чёрт возьми, ты кто? Ты, кума Марья, ты зачем   сюда  попала? А?
Муж Марьи стоял в дверях сеней с папироской в губах, в трусах и в майке, выпучил глаза. Тут получилось что-то  невообразимое ; вопила кума, матюкался кум и, схватив топор, гонялся за Сенькой по всему дому, а тот кричал,
    - Брось, кум,  топор, давай разберёмся!
Проснулись дети, вышли в сени отец и мать кума, отняли топор, усадили за стол и велели рассказать всё по порядку. Сенька рассказал; и о поездке в район, и о продаже коня, и как они эти деньги пропили за ночь, а к утру пошли искать похмелиться, а он шёл к  Марфе, и вот заблудился. 
Все дружно и громко, и долго хохотали, повторяя иногда Сенькины слова о его похождении.               
    А когда пошли на крыльцо и в ограду то кумова мать всё повторяла, провожая Сеньку:
    - Все вы, мужики, - кобели.
Отец же поглаживая седую бороду, прятал в кулаке хитроватую улыбку, видимо вспоминал дела давно минувших дней.
Иван же с Марьей хохотали до икот, аж соседские собаки залаяли. Вышла на крыльцо своего дома  Марфуша и смотрела на смеющихся соседей, а когда разглядела там своего Сеньку, крикнула:
    - Марья, отпусти мне одного, тебе и своего за глаза,- и засмеялась сама весёлым задорным смехом. Сенька, как только увидел  Марфу, и услышал её милый, и нежный голос, побежал к ней навстречу. Кумов сынишка, мальчик лет двенадцати, стоявший рядом с дедом, крикнул тому  вдогонку,-
    -Лёль Сень, с лёгким паром!
Долго потом, как кто встретится с Сенькой, приветствовали его не иначе как,-
    - Привет, Семён, с лёгким паром!
А сейчас все зашли по своим домам досыпать, и опять стало тихо и умиротворённо на селе.
               

               

                УДАРНИК КОММУНИСТИЧЕСКОГО ТРУДА

На нашу молодёжную улицу поселился жид с жидовкой, вернее сказать еврейские молодожёны. Ничего особенного не произошло, но с некоторых пор,  заведённый нами, порядок начал меняться, и нам это очень не понравилось. Когда построили нашу молодёжную улицу, в застойные добрые времена, и об ушедшем том времени сожалеем до сих пор и вспоминаем добрым словом, да себе же в укор иногда услышишь какую присказку, вроде
вот этой, было время, ела Поля семя, а теперь толкут,  да не дадут, или вот этой, вот ведь были времена, а теперь мгновения, доход раньше поднимался, а теперь давление. Вот оно как, а что попишешь? Зазвали нас дураков демократы в какой то бардак или «бордель», непонятно, что это такое есть, и выхода и продыху не видно, и не ожидается, только одна надежда, вдруг коммунисты победят, да вернутся к власти, и народу  станет яснее жить. А что сейчас? Только то и понятно, не эти ли грабительством богаты, как говорил один умнейший поэт сто семьдесят лет тому назад. Наше общество стало заражаться старой болезнью несправедливости, дикости и злости. Ну а что мы то можем поделать? Разве что на следующих выборах проголосовать за старых хозяев. Ну, а сколько же можно самим над собой издеваться и подставлять свои бока, чтобы нас обдирали как липку. Ведь осталось добавить одну каплю горя в чашу народного терпения отменой пенсии и бунт не  минуем. Себе на зарплату волокут миллионами в конвертах, да под предлогом коммерческой тайны, секрета фирмы. С голода и с нищеты станешь господа молить, чтобы оживил Сталина хотя бы на пятилетку, он бы заставил уважать рабочий класс, а сейчас некому, все рвутся к власти для личного обогащения. Ну да ладно, позовут так подсобим, мы рабочие, мы сознательные.
Вот в те самые застойные времена построил колхоз новую улицу и назвали её Молодёжной, и распределили эти дома на общем колхозном собрании по справедливости; передовикам производства, трактористам, шоферам, животноводам. Жили не тужили; и как все русские со своими недостатками каждый. Заводилой на нашей улице был комбайнёр Григорий Антонович, держал в семье он порядок строгий, все смотрели на него и старались ему подражать. Выпивал он только по праздникам, под забором не валялся. При случае он говорил, -
- Мужики, зарплату пусть жёны получают в кассе, а на выпивку тратте премиальные, вот вам и стимул, хочешь праздник отметить, работай хорошо,
зарабатывай премиальные, не делай прогулов получишь за стаж, не гоняй технику по селу, не бей её, не ломай, получишь премиальные за экономию запчастей и горючего. Вот вам и деньги на выпивку в любой праздник, да ещё и на курево останется.
И правда; каждый квартал и в конце года подводили итоги и выдавали премиальные, и получалось это как раз под какой нибудь праздник, и вся Молодёжная с деньгами  и в праздники все гуляют и жёны не ворчат и семья довольна, претензий к мужикам нет, ни кто им не указ ни жёны, ни начальство. Некоторые мужики дополнительно изыскивали себе приварок; огород ли вспашут, дрова ли колоть, это на личные расходы, кому завидно иди себе, не гнушайся физическим трудом, любой труд облагораживает человека. Некоторые стали мотоциклы покупать, а кто на новой технике работал те стали подумывать про новую машину. Вон Михаил Петрович когда пахал огороды, или что помогал людям и ему предлагали водку, он им обычно говорил,-
- Если у вас появились лишние деньги что вы тратите на водку, так вы уж давайте их мне наличными, но только не водку, в рабочее время пить опасно, а после работы  не пойду же я собирать питьё по дворам. За хорошую пахоту хозяйки завсегда рады отблагодарить, Миша и старался от всей души. Он и премиальные не пропивал, относил на сберкнижку, прикапливал на покупку новой машины, ему хотелось новую Ниву купить. А когда накопил и подал заявление на машину в это время совершился дворцовый переворот, Горбачёва выгнали, власть заняли пьяницы, деньги в один день обесценились
и Миша за восемь тысяч, что копил десять лет, смог купить только лишь резиновые литые сапоги. Он и произнёс тогда уничтожающую  фразу,-
 -Ну вот и дожили, на смену власти бывших тюремщиков семнадцатого года и их последователей до последних лет, пришли к власти воры, накопители капитала. А что такое капитал, это есть неоплаченный труд рабочего присвоенный обладателем капитала.
Спорить с ним никто не стал, только покивали головами и молчали.
- Ты смотри что деется, столько лет копил на Ниву и враз ограбили, машину отняли, а сапоги оставили.  На что Григорий ответил тихим голосом,-
 - Смотри, Миша, береги и сапоги могут украсть или отобрать и их, они у власти, что понравится то и украдут или отберут.
Григорий долгое время исполнял обязанность на общественных началах в бригаде был профоргом, и через эту работу держал порядок и в бригаде, и   на молодёжной улице. Все жёны  работали вместе с мужьями;  управлялись по дому и с детьми; красили и белили квартиру, кололи  дрова, укладывали в поленицу, кормили личный скот, чистили пригоны, сажали и убирали огороды и прочие дела делали вместе и без нуды. Григорий при этом часто говорил,-
- Гуртом и батьку бить легче!
Справедливый и трезвый образ жизни нравился всем и все им были довольны.
И так бы продолжалась эта жизнь если бы не эта еврейская семья, которая приехала на молодёжную улицу в освободившуюся квартиру. Мужа приняли трактористом в механизированное звено, которое боролось за звание звена Коммунистического труда. В бой, как говорится, он вперёд всех не рвался, выполнял задание на сто целых и шесть десятых процента, и не больше, Его
 не стыдили и не хвалили, будто и не за что. А мы то как молодые? Из кожи лезли вон, чтоб двести процентов и не меньше. Лозунг в то время мы сильно полюбили особенно наши жёны, за себя и за того парня. А как же не любить?
Если две нормы, значит и две зарплаты, а кому хуже когда в доме достаток?
Осенью, по результатам окончания хлебоуборки, наше звено заняло первое место в районе, и нашему звену дали путёвку на ВДНХ в Москву. Первый раз ребята вылетели в большой свет, на люди. Радости на проводах было много, ещё больше было наказов на покупки. Как же! В Москву едут мужики, а там всего много, что только душе желательно. Среди них был и Абрам, хотя проработал в звене полгода, все поехали значит и он со всеми. Но вот прошло определённое время и мужики вернулись домой и стали показывать покупки. Один привёз ковёр персидский во всю стену. Другой десять банок белила приволок, дефицит то какой!  Третий кувалду купил с фабричной ручкой, уж больно ручка была хорошая, а как же,  такая чисто обработанная, не то что дома, приварят к болванке конец трубы и работают, что руки вывёртывает, а тут московская, чистая, приглядная, как будто сама дрова колоть будет. После этого много лет ходили всякие шуточки про ту кувалду. А что Абрам своей Саре привёз? А ничего не привёз. Приехал прост и свободен. Покупку отправил почтой. Бабы всё-таки разузнали, что там было. А самая малость, двух литровая банка со швейными иголками, да пакет с бритвенными лезвиями. Мужики на это ничего не сказали, а почувствовали себя идиотами и вселилась в них ненависть к еврею. А Григорий назвал его спекулянтом. Сара за зиму продала все иголки и лезвия, а весной они перешли с молодёжной улицы на заброшенную усадьбу и приступили к закупке строительных материалов и начали потом строить себе новый дом, который они построили всем на удивление на второй год. Дом вышел шикарный, с отдельной кочегаркой, новый гараж и ряд пристроек добротных и фруктовый сад с клумбами цветов. На третий год Абрам с Сарой ушли из колхоза и стали работать торговыми коммерсантами. Но проработали они не долго, но очень эффективно, у них выгорело очень большое дело и они оставили и эту работу и стали жить дома и заниматься в своей усадьбе. В трудовой книжке у них числилось ровно по двадцать пять лет.   
              И вот завёли  они себе старинный порядок, нечто сказочный.
Каждую субботу Сара топит электрическую баню, стирается в автоматической стиральной машине, вода подведённая во все необходимые места, помои  стекают в канализацию, цветы и деревья фруктовые поливаются  фонтанчиками. Абрам ездит на легковой машине на  пруд Пожидаева рыбу ловить удочкой. Он усвоил от русских только их выражение
« не важна рыбка, а важна рыбная ловля». Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, но всеет таки делается. Вдруг клюнуло, забурлила вода вокруг лески, поплавок места себе не находит, заходили волны кругами
Вытаскивает Абрам удочку, глазам своим не верит. На крючке трепыхается
Золотая рыбка. Удивился Абрам до невозможности. Сразу даже слово высказать не может. А тут как в туманную пелену смотрит на золотую рыбку и дрожит весь. Наконец то он услышал как рыбка заговорила человеческим русским голосом,-
 - Абрам, дорогой, отпусти меня в воду, какой хочешь выкуп дам тебе, выполню любое твоё желание.  Ещё пуще прежнего удивился Абрам, но в толк взять себе не может, что это, сон ли, наяву ли, в настоящем он времени, или в седой старине, у Александра Сергеевича! Ну кое-как справился с собой, маленько взял себя в руки и говорит,-
- Ничего мне от тебя, Золотая рыбка не надо, слава богу всё у нас достаточно, 
всё у нас есть, плыви с богом домой. Счастливо вам, рыбка, до свидания,- и освободив от крючка отпустил рыбку в воду, уплыла рыбка.
Смотал Абрам удочку, сел в машину и поехал домой, и не мог за всю дорогу успокоиться. Пришёл к Саре, рассказывает ей про чудо небывалое, А Сара хоть и еврейка а отругала с чисто русскими скверными словами, тоже читала кое-что.
 -Ах, ты паразит, дурачина,  ты, простофиля, неужто тебе не надоело слушать как нас каждый встречный пальцем указывает и кричит, мол ты еврей, ты жид, ты пархатый, иуда, христопродавец. А развратны пацаны всё орут, мол жид, жмот, палку в рот. Неужели тебе это не надоело слушать эти оскорбления, эти обиды и издевательства,- Абрам не мог понять чего от него хочет Сара, и что он не так сделал, и что нужно было вымогать у рыбки.
 -Что тебе надобно, Сара, что тебе не хватает; имение у нас есть, машина есть, денег много. Я не понимаю тебя, что тебе надо?- подошла Сара вплоть к
Абраму, согнула средний палец правой руки крючком, постучала этим крючком его по лбу, и произнесла,-
- Ну что ты такой дошлый, а не нашёлся что потребовать? Пойди опять к пруду, вызови рыбку, потребуй, чтобы она нас из евреев в русских переделала, ты чтоб Иваном стал, а я Марией. Вот чего надо. Тогда нас позорить не будут и совесть как у русских Ваньки с Марией будет, чистой и свободной.-  Удивился Абрам речам Сары пуще прежнего, ничего не сказал ей, но только с вожделением и трепетом посмотрел он на жену свою, и поехал обратной дорогой к пруду, к рыбке.
Заходил пруд волнами, полетели брызги выше прибрежных скал, когда стал Абрам рыбку кликать, чтобы приплыла она к нему на берег.
 - Что надобно, Абрам, с чем пожаловал, сказывай, я всё исполню что не пожелаешь, я хорошо помню твою доброту и готова платить за добро добром, какое ваше желание?-
- Да мне бы ничего не надо, да вот баба моя вздурилась, не хочет быть еврейкой, хочет быть русскою крестьянкой. Преврати нас обоих в русских и чтобы я был Иваном, а Сара была бы Марьей.
 - Нет ничего проще этой вашей просьбы, будет так как вы того желаете,-
  сказала рыбка и, мелькнув хвостиком по волне, скрылась.
Не заметил Абрам, как исчезли с ног его лакированные туфли, а вместо них появились стоптанные кирзовые сапоги. А вместо джинсовых штанов рабочий костюм. И шляпы дорогой его не стало. Изо рта торчала с самосадом козья ножка, нечесаный русый чуб свисал длинными прядями с  головы. Вскоре приехал Абрам на белом помятом запорожце на свою улицу, а дома своего найти не может; прошёл по улице взад и вперёд, оглядывается. Дома соседей на месте стоят, а его дома не видно. Встал он посередине улицы, рассуждает; вот Мазюкин дом – ни кола, ни двора, вот Хвирсаева избёнка бурьяном заросла, Зеленцова полуземлянка, а перед домом кол вбит, чтоб корову привязывать, чуть подальше дом на два хозяина, братья Мордохрюкины живут, едва заметный в зарослях бурьяна, без построек и городьбы. Вот тут между домами двух Николаевых его дом должен стоять, но его нет, а на его месте стоит покосившаяся изба с вывеской названия улицы и номером дома, его это улица, его это дом. Решил зайти, узнать что тут произошло. Подошёл к ограде из плетня в калитке головка от койки привязанная женским чулком стоит в луже, входит, перепрыгивая по камням,
Видит вместо крыльца лежит огромная каменная плита, обмаранная коровьими кучками покрыта, вокруг всё свиньями изрыто. Вместо сада и клумб сплошь всё заросло сибирской жгучей крапивой. Пока разглядывал его заметили и, постучав в окно, позвали войти в избу,-
 -Ваня, заходи в избу, заждалась я тебя, уж подумала, грешным делом, не загулял ли ты опять с кем на пруду.
Потянул он сенечную дверь, висящую на одном крюке. А прежде чем открыть  нужно было её приподнять от земляного пола и переставит с места не место. Избяная дверь тоже волочилась по земляному полу, но от сенечных дверей отличалась тем что была обита рваным тряпьём и без скобы за которую можно было отворить дверь, но скобы не было и открывать пришлось потянув её за болтающийся клок. Дверь противно завизжала и впустила в избу. Русская печь занимала большую часть помещения, деревянный стол стоял не покрытый у стены в святом углу, рядом стояла скамейка, а вдоль длинной стены были установлены деревянные нары с грязным постельным бельём и набросанной одеждой.
Под столом сидела в корзине курица наседка, под нарами повизгивал толи больной, толи истощённый поросёнок, за гвоздь, вбитый в косяк двери, был привязан, только что народившийся телёнок. Обычно расфуфыренная и подкрашенная Сара была неузнаваемая. С головы свисали русые нечесаные волосы и сосульками болтались на груди и плечах. Грязный фартук был весь починен разноцветными заплатками. Из занавески выглядывали два мальчика и девочка в грязных рубашках. Наконец то перестроившись на русский лад Иван проговорил,- Ну, теперь твоя душенька довольна жена? Теперь мы с тобою русские ты Марья, а я Иван,- та кисло улыбнулась, пожала плечами, как бы нехотя и недовольным голосом проговорила,- Довольна то довольна, да неужели ты не мог договориться, чтоб мы стали не просто русскими, а богатыми русскими. Что ж теперь делать то будем? Что всю жизнь так и будем в нужде сидеть и всю жизнь горе горькое мыкать?-
Иван недовольно возразил,- Это что же я опять один виноват? Ты же просила переделать нас из евреев в русских и всё. Никаких условий ты мне не наказывала передать золотой рыбке. Она же, конечно, могла бы сделать всё что бы мы только не пожелаем, а больше я к ней не пойду, а то приспичит какая ещё больше нужда или горе какое, а она то на четвёртую встречу может и не прийти, она хоть и волшебная, а всё равно терпение имеет,  которое может и у неё кончится. А ты, Марья, не горюй, у нас с тобой сберкнижки есть, вон за иконой святого старца, в красном углу, под вышитым полотенцем лежат. Тех денег нам с тобой хватит на всю жизнь,- разговаривая Иван стал доставать спрятанные книжки, - вот давай посмотрим, у нас с тобой денег хватит на новое поместье, краше и роскошнее прежнего сделаем, а из этой избы сделаем свой музей, будем иногда заходить и смотреть как мы жили с тобой в первое время русского существования. Пусть люди видят что у нас с тобой было и что стало. И заживём мы с тобой припеваючи и никто нас не будет обзывать жидами.- Марья обнадёживающе улыбнулась и сказала,- Нука, Ваня, открывай наши книжки, давай посмотрим что там есть, сколько там процентов набежало?-  Иван протянул руку за икону, взял две скользящие книжечки, развернул одну, потом другую и стал читать. Брови от удивления поднимались всё выше и выше, и казалось, что глаза вот-вот выкатятся из орбит, волосы на голове стали подниматься дыбом, будто щетина. Он стал их приглаживать ладонью, но они не слушались и стояли вверх. – Ваня, что ты там бормочешь, читай вслух, или давай сюда я сама посмотрю, что молчишь, тебя что парализовало ? - настаивала  нетерпеливо Марья, протягивая к нему свои дрожащие руки.  Потом, развернув, стала читать вслух дрожащим голосом.
 - Ударнику коммунистического труда.-   Марья упала в обморок и свалилась без чувств на пол, дети заголосили, телёнок жалобно замычал, завизжал поросёнок, забеспокоилась взъерошенная наседка под столом. Иван подбежал к Марье, поднял её, положил на койку, сбрызнул водой, стал тихонько постукивать ладонями по побледневшим щекам Марьи, через минуту она очнулась, дети замолчали, Иван сел рядом с Марьей на топчан.    
 Он долго смотрел на пол, на котором лежали две красные книжечки, как красные волшебные снегири с распущенными крыльями на холодном белом снегу.
Ивана охватило острое отчаяние, помутившийся разум толкал его на какое то дело, но он не знал этого дела и выхода. Отчаяние толкало его на последний шаг; он повёл мутными глазами вокруг, заметил на плите нож, лихорадочно схватил его в правую руку и, размахнувшись, резко ударил себя в грудь. Но нож  остановился возле рубашки, Иван ещё раз размахнулся и ещё раз стал наносить себе удар, но нож опять остановился у самой груди, не нанося раны его груди.
- Абрам, Абрам, ты что мою руку дёргаешь, очень сильно сжал, мне больно,
брось, что с тобой? Ты мокрый весь от пота и плачешь. Что приснилось?-
Абрам проснулся, очень глубоко вздохнул, потом выдохнул протяжно и с перерывами  воздух. Молча отвернулся лицом к окну и затих. Стал себя успокаивать, спрашивая себя, к чему бы это? И не находил ответа, не каждый видимо сон в руку. Хотя кто его знает, что может в жизни случиться? Он приоткрыл один глаз и стал смотреть в окно, полная луна освещала всю ограду и сад. Где-то запел петух,   опять стихло.  Вдали двигались две точки огней, это Вася Туз собирал на своём вездеходе доярок по улице Хабарова и направлялся на утреннюю дойку на ферму. Жизнь двигалась своим чередом не смотря ни на какие кошмарные сны. Я часто вспоминаю слова Дмитрия Давыдовича « чем дальше тем жить будет лучше «. Надеяться надо.
      
               


                СЛАДКИЙ ОБМАН
                --------------------------
    Я долго не решался приступить к этому рассказу. Потому что не хватало сил и смелости переступить через принципы, выработанные годами и наученные моими учителями в школе, в институте, и старшими товарищами по работе когда я встретился с ними в первые годы работы, самостоятельной жизни, которых вспоминаю с благодарностью тех немногих моих  наставников,  Назара, Карпа, Семёна, Андрея. Но одно меня утешает, давая право написать, это то что это было в жизни, история эта правдивая, такое случилось и потому я перед истиною не грешен.
Не все были на войне, и кто был не все стали героями, не все в атаку ходили,
Не каждый немца то видел, и потому не каждому довелось убить врага. Но каждый, придя с войны чувствовал себя героем, и кочетом ходил по селу среди своих земляков. И вернувшись не всяк взял в руки плуг, решето для очистки зерна. Или с костылём пасти по горам овец, или за табуном коров, или лошадей пасти. Собрались однажды мужики,  вернувшиеся с фронта у здания Совета, и заговорили меж собой, что вот мол как все мужики с фронта вернутся, да как начнут работать сразу разбогатеем. Сельский председатель, что стоял на крыльце сказал им,- Нет не разбогатеем, мужики, посмотрите на поле, там только один Сенька Коровин пашет, а вы вот тут стоите днями, ждёте тёплого местечка. Не скоро мы заживём. Разве что молодое поколение как подрастёт, оно возможно что и сделает. Не знаю я, что ему  ответили на это. 
Июль сорок пятого   стоял благодатный. Природа расцвела пышно и щедро и красотою своей старалась хоть как-то сгладить горечь военных лет, горечь утрат, и горе о погибших. Харитон Остров, отслуживший всю войну на Черноморском  флоте, демобилизовался и задумался; толи ехать домой в село к родным, в край холодный и скучный, чтоб жаром своей души согреть и развеселить своих сородичей, или остаться здесь, на юге, в Севастополе, и жить тут припеваючи. Хотя город стоял сейчас в развалинах, но он помнил его целым и красивым, он отлично понимал, что портовый  город, тем более на юге, будет вскорости восстановлен. Вдобавок  ко всему и невесту он нашёл себе недалеко от пристани. И бывало, как выпадала минутка, или возможность Харитон бежал к своей ненаглядной Светочке, которая тут же и работала недалеко от дома телеграфисткой. Харитон, хоть и деревенский парень, а был разговорчивый и внешности неотразимой. Пятилетняя служба
 превратила Харитона из деревенского увальня и молчуна в стройного красавца и увлекательного собеседника. Вот поэтому Светочка была от Харитона и от его завиральных бесед в беспамятстве. И хотя ей очень нравился тёплый и цветущий Севастополь, но  она не в силах была заменить его на цветущего и горячего Харитона. А когда он, получив расчёт на корабле и документы о демобилизации, пришёл на квартиру к Светлане, которая жила с матерью. Светлана рассказывала матери что Харитон сватается к ней, мать конечно согласилась. Но когда Харитон стал намекать, чтоб увезти Свету на Алтай, мать запротестовала. Причин было много; Светлана была единственной дочерью у матери, родилась и выросла, как и мать, в городе и представления не имела о сельской жизни. Одно слово Сибирь приводило её в дрожь, Светлана ничего не умела делать, кроме как работать на аппарате, а там его не было не только в селе но и в райцентре. Мать Светланы в девичестве жила в частном доме, знала что такое дважды в сутки топить печь и раз в неделю топить баню и мыться,  да здесь зимы то почти нет, нетрудно было работать и в огороде. Светлана той материной жизни не знала и думала, что и все так живут как сейчас они живут с матерью. А она,  если будет жить с Харитоном то и ещё лучше. И потому она сидела и помалкивала пока мать убеждала Харитона остаться здесь жить и работать. А почему бы и не остаться, коль все люди тянутся, как птицы на юг, в тёплые края, а уж жить у Чёрного моря и подавно редкое счастье. Харитон привык преодолевать жизненные преграды и невзгоды и встретив сейчас небольшое сопротивление матери, Харитона заело на одной ноте. И не потому, что Севастополь можно и необходимо сравнить с Соловьихой, а просто потому что не хотелось поддаться тёще, её убеждению, её эрудиции, её логическому мышлению и неоспоримости её доводов. И стал он рисовать такую фантастическую картину, что потом и сам долго удивлялся, откуда что бралось, он с большим жаром стал убеждать собеседников и частично себя.
- Да знаете ли вы, что такое мой Алтай! И хотя он расположен в Сибири, в краю суровом и глухом, и зима там длится  пол года, и морозы доходят до сорока с лишним градусов, но это в Сибири, а Алтай это оазис. Там всегда тепло и тихо, а в Соловьихе совсем морозов не бывает, круглый год поют соловьи, весь год зелёная трава и деревья, круглый год цветут сады и цветы, а цветы какие, только от одних Огоньков, Марьиных кореньев, да Незабудок с ума сойти можно. Село окружено горами, а внутри долина тихая как в парнике, фрукты растут круглый год и они в изобилии, а такие сорта как Костяника, Паслён, Клубника, Черёмуха, Боярышник, Ежевика, хоть лопатой греби. А соловьи у нас на каждой ветке сидят, и поют не только ночью, но и целыми днями и круглый год. А хлеб мы сеем зерном, а собираем буханками.
Придёт осень и мы выезжаем в поле, и давай собирать булки, и в телеги складывать и по домам развозить. Работаем кто сколько может, а булки собираем столько сколько кому надо. Вволю запасаемся, разве что ленивый не запасается на весь год, а так все живут вольготно. Правда в коллективизацию туговато пришлось, весь хлеб в государство отправляли, так наши мужики выбрали себе такого ушлого председателя, что он так дело поставил, что все  на год хлебом запасались,- заключил Харитон и, подойдя к распахнутому окну,  закурил, выпуская кольца дыма в окно. Тёща не верила, но с хитрой улыбкой слушала и не перебивала враньё Харитона, ей даже самой в какой то момент показалось интересным это его враньё, а почему враньё то, возможно Харитон своим влюблённым сердцем рассказывал им свою милую сказку. Она попросила Харитона, пряча от взора дочери улыбку, продолжить,- Ну и как же ваш председатель обхитрил высшее руководство и всяких ревизоров?  Мне отец рассказывал как это было сложно делать.
-Он нашёл выход. Во время уборки хлеба, который привозили на зерновой ток, куда он на каждую ночь назначал нового сторожа и давал ему быка с телегой.  Остальное дело хозяина. А когда какой нибудь колхозник приходил к нему за хлебом, то он его спрашивал, был ли ты сторожем  тока, а если тот отвечал, что был, то он такого просто выпроваживал из кабинета и хлеба ему не выписывал, а выписывал тому кто по каким то причинам на ток не попадал, или просто очереди не хватило.
Из всего вранья Харитона эта часть была правдой, люди выжили и не разъехались из села. К этой истории я могу добавить сам следующее. Вот уж  прошло много лет, много людей покинуло этот мир, много сменилось руководителей колхозов, сёл, района, всех позабыли, или почти всех, а вот спасителя своего от голода помнят все и пожилые и от них и молодые запомнили славное имя председателя Кочубея.
Много ещё кое о чём врал Харитон, многому не верила и не соглашалась с ним тёща, но то его ободряло и вдохновляло, что свет души его Светочка внимательно слушала его, не перебивала и улыбалась. И от такого сладкого обмана, конечно, не могла, а в большинстве случаев не хотела отличить враньё  от истины. Ей не важно о чём и что говорил Харитон, а важно было чтобы это говорил именно он, такой красавец и умница её Харитон.
 А когда двое объединяются против одного то ему следует безропотно сдаваться. Сдалась и тёща. Лишь втихомолку дочери наказала, чтоб в загс пока не ходила, не связывала себя по рукам и ногам с Сибирью. Если понравиться там то и там можно расписаться, а не понравиться  то свободней будет домой вернуться. А второе не надо торопиться с ребёночком. Дочь хоть и без оглядки бежала за Харитоном на край света,  а все же материны слова на ум взяла. И вот они собрались и поехали.  До свиданья Севастополь, до свиданья Ялта, до свиданья юг и родина детства. Вот и Чёрное море кончается, и Аюдаг уткнулся с горного берега в воду моря и, будто бурый медведь, пьёт светлую солёную черноморскую воду. Вот и Симферопольский
Аэропорт и полетели они как южные птицы по весне из тёплых краёв в сторону Сибирскую морозную, снежную, буранную. Где-то там находится  загадочный оазис с вечным летом и с готовыми булками белого хлеба на полях село Соловьиха, куда всей душой стремится её любовь, красавец и умница Харитон. В голове нет, нет да промелькнёт гордая мысль, вот и я,  как жена декабриста, стремлюсь в Сибирь за мужем. Настоящая любовь всё перенесёт, всё преодолеет, на любую жертву пойдёт. Никакой усталости не чувствовали молодые люди пока ехали до Бийска. Всё в пути новое, интересное, весело им и радостно, что им расстояния, что им остановки с забитыми народом вокзалами, с полными вагонами едущих куда то людей, прав значит Харитон, что тут тоже люди и жить значит хорошо, где плохо туда люди не стремятся. Любовь несла её на  крыльях за Харитоном вослед, не замечая  никаких неудобств.
Неудобства начались только вот здесь. Полдня пробегал Харитон чтобы найти попутную машину. Спасибо великому господину случаю. Нашёл он грузовую машину на базе потребительского союза. Уж и машина была нагружена товарами, и место в кузове нашлось свободное, и шофёр с начальником оказались словоохотливые и добродушные. Взяли их с удовольствием и даже приглашали пересесть в кабину, но не согласилась она пересаживаться, осталась в кузове, а как иначе, куда иголка туда и нитка, где Харитон там и она, что ж я его одного в кузове оставлю. Приходили мысли в голове, одно горе на двоих это по пол горя на каждого, а одно счастье на двоих это уже два счастья.
Уселись, поехали, только ветер ласкает. Подъехала машина к Харитоновой деревне в полночь. Ночь тёмная, кругом ничего не видно, только звёзды горели в тёмном  летнем небе, да соловьи заливались, как на соревновании, во все голоса, перебивая гул машины. Первое что бросилось в глаза так это было здание коровника с множеством светящихся окон. Света спросила,-
 - Милый, а что это светится огнями?-
Вспомнил Харитон своё враньё и решил идти и дальше этой узенькой тропинкой жизненного опыта. Соображая на ходу, Харитон ответил,-
- Это светится здание морской пристани.-
- Красиво тут у вас, как у нас на Графской пристани!- воскликнула с радостью и восхищением Светлана. В это время с Сибирской горы по ухабистой извилистой дороге спускались несколько автомобилей из соседнего горного района, дорога шла мимо коровника. Света опять с вопросом,- Харитон, а это что за огни?- Врать было неудобно, но и неудобно было и сворачивать с наторённой тропинки. Он ответил безразличным тоном
- Да это катера возвращаются с рыбалки на пристань, запоздали что-то.
 Они въехали в село. Возле своего дома Харитон постучал ладонью по кабине, шофёр остановился и, открыв дверцу кабины, проговорил с оттенком пренебрежения, - Ну вот и твоя улица, морячок, можете слазить и входить в свои апартаменты. Заждались тебя поди теперь свои и друзья, да скорей всего больше то всех ждёт тебя бригадир, как тут рабочих рук не хватает, да видимо и везде так.
Они сошли. Хоть и ночь была, гостей набилось полно избу. Откуда они узнали, что столько и сразу пришли? А просто всё получилось; шли парни и девчата с гулянья и, увидев машину, полюбопытствовали, подошли посмотреть на чужую машину, а как увидели морячка, да ещё своего дружка,
Да ещё с невестой, да ещё городской, интересно посмотреть какие они городские то бывают? Тут же и всей ватагой и вошли в дом с шутками, прибаутками, все говорили кто как мог, и сколько мог. Тут же сбегали к родственникам и сообщили им  о приезде Харитона со Светланой. И ещё больше набилось в дом людей. Так до самого утра и просидели, и петь уж начали и в пляс шли несколько раз, благо, что гармонист при себе, и сами все плясуны и певцы отменные. Грех такими не быть, они потомки воронежских переселенцев. И стали расходиться только к утру, и то только потому что нужно было на работу идти, да дома управиться со скотом и с детьми. Пока молодые расходились, стали собираться старики, прилечь поспать не получилось, и день прошёл в расспросах и с песнями. Вечером после работы вновь собрались молодые. До полночи шёл пир горой. И только к концу недели гости и хозяева устали; охрипли глотки от песен, головы не выдержали шума и водки с брагой требовалась передышка до другого подходящего момента. И лишь через неделю после приезда освободился дом от гостей. А ещё неделю Харитон не выходил на улицу, всё помогал матери по хозяйству; перетряхнул сарайчик, поправил покосившийся плетень ограды, сделал новые воротца в калитке, и ряд разных поделок и недоделок, которые уж давно ждали его молодых и старательных рук и силы.
Не заходя в село и на ферму, и в бригаду Харитон повёл свою Свету в горы, показать ей их красоту. Они пришли в лощину, где с одной стороны смотрели на них с улыбкой утренней зари скалы, а с другой стороны были видны густые заросли кустарника, посередине звенел серебристой струной горный родник, на пологом перевале перед ними вспыхнули сотнями глаз, яркими фонариками цветы Огоньки. Они остановились ошеломлённые такой божественной красотой и её обилием, поражённые и восхищённые стояли не дыша и молчали. Первой пришла в себя Светлана  и побежала в эту клумбу. Огоньки росли букетами. Света бегала от одного пучка цветов к другому, нагибалась, нюхала, и радостно восклицала. Харитон смотрел на цветы, на бегающую Светлану и радовался сам. Светлана продолжала ходить между букетами, нагибалась, обнимала их ладонями, целовала и не могла нарадоваться этому волшебству.
В какой то момент из облаков упал ястреб и уселся на выступ скалы. Светлана и Харитон вместе повернули головы на него. Это был пожилой седой ястреб. Осмотревшись кругом и, увидев людей, не представляющих для него угрозы, ястреб расправил крылья, встряхнул ими и,  примериваясь несколько раз крыльями, уложил их на бока, зорко осмотрел горы по горизонту, стал долбить принесённую добычу. Иногда поднимая голову и посматривал на людей. Покончив с обедом, ястреб отёр клюв о скалу, вновь отряхнул крылья, поднялся на ноги, потянулся, опустился на ногах и стал перебирать клювом перья на крыльях, ногах, на груди. Он часто поднимал голову, вытягивал шею, осматривал своё владение, такой стройный, седой и красивый. Харитон и Светлана стояли и не шевелились, боясь спугнуть такое чудо природы. Это была волшебная картина, соединение мечты и действительности, фантазии и природы, воображения и действительной жизни, поэзии и прозы жизни, как прекрасно, что кто-то создал вот всё это, и
Счастьем является то что мы имеем возможность и способность это всё  видеть и ощущать, свободно соприкасаться с этим редким даром природы горной седой гордой птицей.
Благородные и благодатные мысли вихрились в молодых мозгах Харитона и Светланы, но иногда в дальнем уголке головного мозга Харитона шевелилась маленькая, но беспокойная мысль. И никак не подчинялась уму, не исчезала совсем, не отставала, не уходила, не улетучивалась. Это была мысль будущего. Что-то будет когда он вынужден будет ей всё объяснить, когда она разглядит всё подробно, всё как есть, и даже больше того о чём и рассказывать  не возможно без стыда и горечи.
И первая оплошность получилась на второй день, когда они пошли на прогулку в Глухой лог, и увидели огромный куст шиповника, на котором кое-где опадали цветы и были заметны завези ягод. Света спросила,-
   - А что это, Харитон?
Он без задней мысли с наивностью ответил,-
   - Да шиповник это, мелочь дикая,-
Светлана промолчала, а про себя подумала, - ах вот оно какое дело! Это и есть его фрукты, которых хоть лопатой греби!
А когда она однажды, когда Харитон был занят в ограде, пошла по селу, посмотреть, познакомиться, увидеть, оценить, поиметь собственное представление и мнение о нём. Она шла не торопясь, внимательно осматривала усадьбы, огороды, сады. Прошла де, три улицы и вернулась, В оградах не было ни одной клумбы цветов, возле домов не было ни одного фруктового сада. Только в ограде Стеблевых, да Новичихиных росли в своей дикой красоте и пышности, не обрезанные, и не ухоженные дикие яблони, на некоторых ветвях была уже завязь яблок величиной с горох или немного покрупнее,  хотя они усыпали все ветки плодами ранетки сплошь. На следующий день она прошла на начало села, откуда они въезжали по прибытии. Ей встретилась косая старушка с костылём, сопровождавшая небольшого пёстрого телёнка сбоку дороги, иногда останавливалась и разговаривала с телёнком и шла дальше. Светлана подошла к старушке, поклонилась, поздоровалась, познакомилась, стала спрашивать,-
  -Баба Феня, а что это у вас вон там под горою стоит?
 - Это вон то здание длинное в сторонке, так это наша ферма, коров там содержат.
  А.., вон оно что!
 -А ты что фермой интересуешься, коров доить собираешься,- допытывалась старушка, и зорко уставилась ей в лицо,- а мне сказывали, что Харитон привёз,  какую - то белоручку городскую, что не знает ничего сельского и свекрухе не помогает. А, оказывается, врут, коль фермой интересуешься,- старушка опустила глаза. А Светлана добавила,-
   - Да нет так я для интереса. Харитон говорил, что тут пристань корабельная, ночью не разглядишь, только огни горят. Старушка вновь подняла глаз, присмотрелась на Светлану, произнесла,-
 - Видно не зря люди говорят, не нашенских кровей, птичка высокого полёта.
Придя домой, Светлана не подала виду, а Харитон не расспрашивал где она была и куда ходила.
Летом бригадир не трогал Харитона, видел, что тот по всем дням работал на своей усадьбе, приготавливая для зимовки и дом, и пригоны для скота.
Но когда началась уборка хлебов бригадир позвал его в бригаду и уговорил Харитона взять пару лошадей, нужно косить хлеб, он согласился. Поля были знакомые. Он быстро освоился и выехал в поле. Он косил и формировал снопы, а следом  женщины, скручивая свясла, вязали снопы и составляли их в суслоны. И вот однажды Светлана нарвала букет цветов, пошла посмотреть где там и что делает её Харитон. Солнце уже миновало село и повисло над Святым ключом. Вечерело, но солнце всё равно жарило землю, духота стояла гнетущая и это размаривало весь организм. Но это во сто крат сильнее размаривало вязах, бегающих по колючему полю жнивья с согнутыми спинами.
  Рассказчик, плотный пожилой мужчина, с одутловатым лицом, с седыми волосами, прислонился спиной к стене амбара, вынул свежую сигарету, прикурил от своего же окурка, затянулся свежим дымом сигареты, и, почесав 
за ухом, осмотрел, сидящих  вокруг его, и слушающих его рассказ, парней и мужиков. Солнце выглянуло из - мокрых облаков, обещало на завтра солнечную погоду и рабочий день. Все тоже закурили. Ермилка спросил,-
  - А что дальше было?
- Это мы сейчас так легко рассуждаем, а иные говорить не хотят, да и не представляют,  что это такое, вязать весь световой день снопы в поле под палящими лучами солнца, ни податься ни спрятаться никуда нельзя; работай, мучайся, терпи.
   -Когда Светлана подошла к краю поля её ни кто не заметил. Все были полностью заняты своей работой. На середине прогона Харитон, как от толчка, обернулся и увидел в тот же миг Светлану. Он передал грабли напарнику, а сам пошёл к ней навстречу. Не хотелось ему чтобы она разговаривала с женщинами.
  -Что ж  вы это тут делаете, Харитон?
  - Хлебушко мы сеем весной, вот такими зёрнами, всё лето он растёт, а как только начнёт желтеть, мы его скашиваем, женщины вяжут, потом свозим в скирды, а позднее молотим до снегов, иногда и по зиме приходилось.
 Заинтересованная Светлана увлекла его к женщинам, которые вязали снопы, а те, увидев её, пригласили к себе. Она подошла и увидела потные лица и потные спины, и изодранные ноги о стерню, и руки до локтей о снопы. Она на мгновение представила себя на их месте и зажмурилась. Заговорила,-
 - Что ж,  ты, Харитон! Булки готовые на поле; работай сколько сможешь, вози сколько хочешь!
 - Так я же хотел постепенно, чтоб незаметно, потихоньку, а ты вот сама увидела.
 - Нельзя так, лучше горькая правда, чем сладкая ложь, Харитон!
 -Ты уж извини меня, Светочка, так получилось, так я боялся тебя потерять.
Ты же такая красивая, из красивого края, из красивой молодости, из мечты!
Не мог я иначе, да и не получится иначе. Моё счастье в тебе, в Севастопольской службе, в Чёрном море, в Графской пристани, в Ай Петри,
  Айютдаге, в даче Чехова. Если бы я там остался то это всё превратилось бы в повседневность, не стало бы мечтой и счастьем.
 - А я как?
Харитон не мог уловить тонкого намёка мечтательной души Светланы, а она хотела разглядеть в его сердце его видение и представление о будущем образе Светланы, как он повернётся к ней в этой повседневной жизни, она тоже что ли может превратиться в серую и неприглядную повседневность. И не будет представлять для него счастье и мечту. Как же это так?
Когда вернулись домой, Светлана долго молчала, отвечала невпопад, ходила   
 невесёлой.
Среди осени начали молотить снопы, очищать зерно и отвозить зерно  за шестьдесят километров в заготовительный пункт на лошадях. В этот транспорт  включили и Харитона. На рейс уходило двое суток.
И вот однажды, в один из сентябрьских дней, Светлана, собрав чемодан,  и,
выйдя на просёлочную дорогу, на попутной машине уехала до Бийска, а потом на поезде и на самолёте домой к матери, с милого севера в сторону южную. Вернувшись из рейса, Харитон нашёл записку,- уехала домой, не ищи. У Харитона всё внутри оборвалось, сгорело и окаменело, стал скучным, хмурым, замкнутым и безразличным к окружающему миру и к самому себе. Со всеми соглашался, не спорил, делал чтобы ни заставили, куда бы ни послали.
 Девчата только того и ждали, когда Харитон останется один. Они предчувствовали, что Светлане тут не в нос, и жить она тут долго не выдюжит, Сибирякам и то трудно. И они сразу же атаковали такого красавца, да такого трудоспособного мужика. Поищи-ка другого такого! Не валяются такие люди на дороге.
Через неделю Харитон привёл домой новую жену из своих же женщин - вязах, вернее сказать она его привела к нему в дом выпившего и молчаливого, как телка на верёвочке. Через год у них появилась дочь, но через год они расстались. Его женили ещё раз, но через год он опять разошёлся и теперь уже жена ушла с сыном, а сам остался один с матерью. Оставили женщины Харитона и пошла о нём нехорошая слава, он стал негожим, с ним не интересно и невозможно жить.
К этому времени Харитон завёл корову, несколько овец, им требовался корм, сено мы косили себе сами вручную. И вот однажды он косил траву  на сено для своей бурёнки; косит и думает о своей одинокой жизни, о своей трудной  крестьянской работе. Первая деляна скошенной травы попала под дождь и сколько бы раз он её не переворачивал для просушки, но она всё равно почернела и испортилась, что он бросил её и стал косить ещё одну, а только скосил и опять пошли урывками дожди, день сухо, два дня дождь и опять пропало всё сено. А тут уж бригадир приезжал несколько раз, всё упрекал его, что пора бы с личным покосом и заканчивать, дела колхозные ждут, да как бросишь если своей бурёнке зимой дать будет нечего, засмеют мужики, эх мол ты тоже нам мужик, что от него ждать, коль одной коровёнке ума не даст, какой ты крестьянин?
Посмотрел Харитон на красивые горы, на пышные цветы, на богатые альпийские луга по логам, на милое голубое небо, на всю родную с детства землю. Как жаль было с ней расставаться, а не выдержала душа такой нагрузки и тоски. Поднял Харитон косу свою высоко над головой, вздохнул всей грудью и со всего размаху ударил косу о камень, что согнулась коса в пятке и зазвенела болью калёная сталь, и в щепки разлетелась рукоятка, лишь в руке осталась ручка.  И её он закинул далеко в лощину, и громко крикнул,-
- Эх, и тяжела, ты крестьянская работа!
И, не заходя домой, и не взяв с собой ничего, ушёл навсегда из дома родного.
Ильич, толкнув в плечо Ефима, спросил,-
 - А ты не слышал о нём что нибудь?
- Я не слышал, возможно Романович знает, они рядом там жили, соседи.
- Он тоже не знает, я с ним говорил.
Борис потёр отсидевшую ногу, спросил рассказчика,-
- Скажи, Яковлевич, а ты не знаешь при каком бригадире это было?
- При отце ещё моём было. Но Харитон уехал, или ушёл пешком из села не сказав об этом ни кому. Толи к Светлане уехал, толи где в городе по близости пристроился, возможно на стройку какую подался, работ в то время было очень много, везде рабочие руки требовались, там везде был надлежащий порядок и внимательное отношение к рабочему человеку. Жилось  тогда рабочим гораздо лучше чем крестьянину. Правда при Хрущёве, да при Брежневе вздохнули крестьяне немного, горючего и техники было много и всё дёшево было, не дёргали нервы у мужика, а сейчас хоть караул кричи. Задыхаются мужики в безвыходности и тоске, что навязали нам демократы.
Если  КПСС не вернётся и не возьмёт власть в свои руки хана нам товарищи.
Солнце опустилось за Казацкий лог, на Чёрной дороге показались частные коровы. Пора идти по домам. Мужики поднялись и стали расходиться.
   

 
      
               
                САДОВОДКА
                ------------------- 
  - А что я могу рассказать о своей работе? Тут всё вместе; и работа, и жизнь, и производство, и семья. Невозможно отделить одно от другого. С самого начала, говорите, ну да ладно, с самого так с самого. А уж что понравится то и запишите. Дело ваше. Но, только как напишете, мне покажите. А то ещё что наврёте там, а я терпеть этого не могу. Я так и сделал, и через месяц  вновь пришёл к Аннушке и показал свою рукопись. Она внимательно прочитала, поворошила короткую стрижку на голове, и сказала,-
   - Мило уж очень, будто влюбился ты в меня. Не дай бог ещё муж мой заревнует, или жена ваша заворчит,- высказала Аннушка свою рецензию.
 - Ничего, обойдётся, переживут, - ответил я, и вернулся домой.
 Вернулась я домой утром и прилегла отдохнуть, а возможно и поспать если сон придёт. Сон не шёл, а я вспоминала вчерашний выпускной бал. Как было красиво и здорово. Все ребята сразу повзрослели, как бы перешагнули в новую зрелую жизнь из, теперь уж е прошедшего, детства. Нас в классе было одиннадцать выпускников, из них была я одна девушка и десять ребят. На прощальном вечере все делились своими планами на будущее, все собирались продолжить учёбу. Я промолчала. Да и что я могла сказать? Я и не знала, что мне делать. Ни к чему душа не лежала, ну как бы вам сказать? Н Ну, такое дело, чтобы без него жить было невозможно. Такой мечты у меня не было. На недосягаемые дела я и не замахивалась. За десять лет учёбы в школе я уяснила только одно; счастье у человека появляется только тогда, когда ты своё дело сильно любишь и отдаёшь ему всю себя полностью. А так    
Как у меня такой любви не было, то я и не торопилась в выборе будущей профессии. А тратить годы, силы, и родительские деньги для эксперимента не позволяла моя совесть. Лежу вот так и сама с собой разговариваю. А потом думаю, а что если такой любви к какой нибудь профессии и вообще не придёт? Тогда, что, весь век сидеть у окна и ждать счастья и любви непонятно какой и откуда? Всё равно, что-то делать нужно будет. Не сидеть же на материнской шее всю жизнь в ожидании счастья. Но и делать обыдённую, привычную, домашнюю работу не хотелось. Хотелось чего-то нового, творческого. Поднялась с постели, заправила койку, пошла по дому, а тут никого нет. Отец с матерью на работе, младший братишка на речку, видимо, убежал, старший брат женат, своя семья, отдельно живёт, работает вместе с отцом на тракторе, средний в армии служит, к осени домой ждём, пишет что в колхоз вернётся. Вышла я в свой садик, села на скамеечку, смотрю на природу. Хорошо то как, тепло и птички поют, бабочки летают, цветы цветут! В саду у нас малина росла, присмотрелась, запущенная она какая то, вместе с молодыми побегами старые, засохшие ветки торчат и бурьяна много, такими же смотрелись и кусты смородины, а яблочки росли одни Ранетки. А рядом с ними растут мелкие побеги дичков. Долго я смотрела на эти дички, а потом, откуда ни возьмись, мысль пришла в голову. Вот уж думаю, истинно наша бедность от богатства. Воронежцы бы тут разбогатели. Это я о них вспомнила от того что дедушка часто рассказывал как они ушли от безземелья и поселились тут. Да, видимо, наелись земли и такой клочок, как этот сад, и за землю не считаем. Да вон тётка приезжала из города, хвалилась, что купила участок в пять соток, и с него собрала и яблок и овощей на всю зиму, а клубнику и редиску на базар носила продавать.   
 А тут одного сада больше пяти соток, да огород под пятьдесят, а всегда недостача, то одного, то другого не хватает на зиму. Вернулась я в дом, раскрыла книжный шкаф, достала подшивку сельскохозяйственных журналов, и давай читать. Часов до четырёх читала, а цифры для памяти в отдельную тетрадь записывала. Посидела, подумала, уложила в голове всё по порядку, взяла столовый ножик, поточила его напильником, и пошла в сад. Сад то мой каким сиротским смотрится, будь то в самые глаза мне смотрит, будь то просит меня с ним поговорить, как живой, но беспомощный оказался.
Вот думаю кто меня ждёт, вот кому я нужна. Проредила малину, смородину, взрыхлила междурядья, полила все деревца. На ночь поставила раствор коровяка с водой до утра. Утром рано встала, не спится, дело ждёт, сад меня зовёт, ветвями по окну постукивает, будь то на свиданье зовёт. Да в памяти возник образ Катерины Ивановны мать, тёти Катрин, из немцев они. Как только выходила та на огород, всегда с собой корзинку на согнутой руке несла, зачем ей,  думаю в огороде корзина требуется, присмотрелась, а она в неё вырванные сорняки складывала, а после этого выходила с огорода и мусорную траву выносила, да на навозную кучу ссыпала. Думала, что это причуда какая то немецкая, а оказалось, что это очень даже разумное дело. Это я поняла когда сравнила её со своим соседом, который огород не полол пока сор до колен вырастал, после они выходили с бабкой своей и, сидя на коленях дёргали сор и складывали его кучками между рядов картофеля. Семена сорняков дозревали, осыпались, и на следующий год прорастали ещё гуще. На огород глаза бы не смотрели, да и вся усадьба какая то неряшливая.
Вон у Лизы, да у Фени также. Остальные содержат огород в порядке, но это им стоит больших трудов. А вот у Катиной матери загляденье, как на картинке, где художник рисовал только нужные, полезные растения, а на мусор будь то и краски не хватило. Как картинка огород и у Романовны, ходят соседи мимо, смотрят, любуются. Те люди в согласии с природой живут.
Разделась до купальника, взяла тяпку, прополола весь сад, так что ни одной соринки не осталось, сгребла граблями мусор, вынесла из сада. Думаю, что теперь можно будет и с корзинкой ходить по саду, как тётя Катрин. Спустилась к речке, искупалась, вернулась в сад, села на скамейку, смотрю.
Тело уставшее стало отходить, а душа из груди выпрыгивает, поёт так нежно.
Пришла с работы мама, заглянула ко мне в сад, обрадовалась, отцу похвалилась. Тот заходит ко мне, осмотрелся, одобрил мою работу, говорит,-
 - Чтобы тебе от твоей работы не только радость была, а, но и польза, читать больше надо, с наукой надо дружить, и с опытными людьми дружбу надо водить. Вот тебе справочник садовода; там всё что тебе нужно по саду есть.
Там много я узнала по саду; и какие сорта бывают, какие у нас можно сажать,
Как их на участке расположить и по сортам и высоте дерева, как прививки делать к дичкам, чтобы получились культурные фрукты, и, оказывается, что у нас можно виноград выращивать, и про то как ягодниками заниматься.
Ну будь то всё мне ясно и понятно, а как к делу приступить не знаю. Ничего сложного и страшного, будто, нет, а вот боюсь самой взяться, не решаюсь. Пошла я к своему бывшему учителю Дмитрию Никифоровичу, на пенсии он,
Дома сад хороший имел; и яблони разных сортов, и на одном дереве разные яблоки растут, и ягоды всякой полно. Пришла к нему. Поделилась с ним своими думами и сомнениями, обращаюсь к нему, помогите мол кое- чему научиться. Выслушал он меня и повёл в свой сад; а там чего только нет, всё в цвету, и всё в наливе, какие цветут, какие уж желтеют, разного срока созревания. Особенно поразила меня одна яблоня, высокая, сучья так культурно подрезаны, побелена, а на ветках  разные яблоки висят, и по величине и по сортам, и по цвету; ну не яблоня, а новогодняя ёлка, разукрашенная разноцветными игрушками. Жена его, Мария, всё следом ходит, поддакивает мужу, да согласно головой кивает на его пояснения. А когда к ягодникам подошли, так она сама всё больше рассказывала и пообещала в августе рассады клубничной дать, и посоветовать как за ней ухаживать.
Пригласила я его придти к нам, посмотреть  сад наш и сказать, что там можно и можно ли что сделать. Пришёл он к нам утром рано, мать с отцом ещё дома были, на работу собирались. С отцом они что-то говорили я и не слышала. Потом мы с ним в сад пришли, он как увидел кусты дичков, так и засиял весь. Вот, говорит,  удача то какая, богатство то какое. Я смотрю на него и вокруг, не пойму о каком богатстве он говорит. А он подвёл меня к дичкам и говорит, что я мол к концу лета, после двадцатого августа, сделаю
прививки на эти дички. Подождём результатов, если какие привьются, пересадим на место. Обошли мы с ним весь сад и огород, спланировали, где что лучше посадить. Зашли в дом, я показала свои журналы и отцов справочник, осмотрел он это всё, похвалил, посоветовал выписать на следующий год журнал Времена года. И пообещал дать почитать свои книги по садоводству и огородничеству. Я, конечно с радостью согласилась, и сразу пошла за ним к нему домой. Книги я изучала с большим удовольствием и продолжала вести свой дневник с пометками из книг, рисовала схемы посадок, методы и способы прививок, и сроки всех работ. За это время я посадила цветник, и вырастила много цветов, но я не знала как их расположить, чтобы они смотрелись красиво, и не знала как сформировать клумбы.
Весной привёз колхозный агроном полмашины саженцев фруктовых деревьев. Я узнала об этом, а мать с большой охотой дала мне денег, и я накупила много саженцев всех сортов, какие только были привезены. При посадке мы с отцом вновь пригласили к себе учителя. Он рассмотрел все этикетки саженцев, и показал где какой сорт сажать. Я ухаживала за саженцами строго по совету учителя, на моё удивление и радость они принялись все.
Как-то осенью, в разгар уборки, приехал ко мне агроном и пригласил работать в механизированных зерновых складах, заглянул в сад, похвалил за работу, кое-что подсказал. А через месяц к нам в дом пришёл председатель правления колхоза, поговорил с отцом, матерью, осмотрел мой сад, пригласил на семейную беседу, Предложил мне поехать на курсы садоводов при краевой станции садоводства в зимнее время, все затраты по учёбе он обещал взять на себя, то есть за счёт колхоза, Я конечно согласилась. А потом и спрашиваю, для чего это вы мне такую милость преподносите? Много мол у нас по селу любителей садоводов развелось. Что-то не пойму мол к чему это?  Отец с матерью улыбаются, помалкивают. По глазам вижу, что мною они весьма довольны. И будто подсказывают, давай мол дочка говори сама, спрашивай что и как. Самостоятельная жизнь мол начинается с выбором профессии. И самостоятельным первым днём является день твоего выхода на работу. И как он пройдёт, с каким душевным подъёмом и настроением, так и твоя жизнь пройдёт хорошо и удачно. Председатель улыбку в усах погасил и говорит, что агроном мол настаивает развести сад в колхозе, закупить оборудование и запустить консервный  цех, по изготовлению соков, компотов. Вот так мол перспектива тебе на всю жизнь и детям твоим достанется. Я уже в годах, могу сам уйти, могут переизбрать, только хотелось бы мне жизнь прожить как в той притче; жизнь прожил не зря если дом построил, сына вырастил, сад посадил. Вот за десять лет мне удалось пятьдесят домов построить, запустил детский сад и среднюю школу, много сынов там учатся, да и живут дома, вот осталось сад бы вырастить.
Вот и хотел я тебя просить, чтобы ты взялась этот сад вырастить, а я организую всё как надо. Приходи мол завтра в правление, пиши заявление о приёме в колхоз, мы примем. Встретитесь с агрономом обсудите насчёт садового участка, да, и о всех, прочих делах оговорите.
Прихожу наутро в контору, агроном уже ждёт меня. Оформила я заявление и прочие дела в отделе кадров и стала я колхозницей, это главная моя профессия. После обеда, как помню, поехали с ним осматривать участок под будущий сад. А что я понимаю в земле, он говорит, а я слушаю да головой киваю. А тут случай такой, толи попутно, толи специально, но приехали мы на поле где отец паровое поле пахал. Остановились сами, его остановили, разговорились про сад. Отец хоть и не агроном, но на земле всю жизнь проработал, и как после агроном сказал, что отец плохого не посоветует. Ну и отец и толкует; на равнине зимой морозы сильнее, а между гор в селе, намного теплее. Вот обратите внимание на бывшую усадьбу покойного деда Хренка, а рядом ещё две усадьбы пустых, не поленитесь, посмотрите. Агроном  с радостью согласился, видимо этот вариант его больше всего устраивал, чтобы, значит, севооборот не нарушать. Я знала это место; в детстве играли здесь, скот пасли, некоторые дрова заготовляли. Всё место заросло бурьяном, да чащёй, да ветлой, пней много стоят, всё захламлено сучьями и бурьяном. Обошли мы этот участок вдоль и поперёк. Посмотрели на него другими глазами, с другой целью, с другой задачей и потребностью. Агроном только и сказал вслух, - Отлично. Прав твой отец.
Да потом, как ехали домой, всё головой кивал, сам с собою видимо разговаривал. Толи отца одобрял, толи себя упрекал; как мол это так, что я сам до этого не додумался.  Сделать участок земли красивым это очень похвально, но сделать участок красивым и чтоб он село украшал, и постоянно радовал глаз сельчан, это очень здорово. Радостные мы явились с докладом к председателю, но он нам сразу пыл остудил. Стал говорить что это плохо тем что  в черте села тут и скот  саженцы поест.  А если городить то на это уйдёт весь лес, что нам удастся  заготовить за зиму. Мы сидели и, задумавшись, молчали и не знали как выйти из этой ситуации. Вдруг зашёл инженер и, увидев нас в таком состоянии, и, выяснив в чём дело, сказал, что не потребуется ни одного кубометра леса. Можно загородить металлической сеткой с металлическими столбами. Председатель ему резонный ответ даёт, что можно и так, но тогда запланированные деньги на запасные части уйдут на это, больше денег не откуда будет взять, все они распределены по статьям расхода. Денег не находилось и на покупку саженцев. Хорошо мечтать но трудно дело делать.
Вот с такими трудными мыслями я и уехала в город на курсы, на всю зиму,
оставив своих близких и знакомых, рядовых и начальников думать и решать ежедневные проблемы, да ещё и обо мне думать. Ну уж думаю, а как если колхозники подтянут пояса, найдут денег, купят материал, сделают как положено, а я вернусь какой нибудь недоучкой или неумехой. Нет говорю себе, не бывать такому. Запомню что будут говорить на лекциях и научусь всему что будут показывать на практике. Так я и сделала. И, кроме учебных и практических занятий дополнительно читала труды Тимирязева и  Лисавенко. Из дома братишка писал что отец ушёл на пенсию. Но он попросил у председателя себе списанный трактор, навесил бульдозерную лопату и взялся за расчистку участка под сад. Ему разрешили взять срезанную чащу и срубленные деревца домой. Вот ему и расплата за работу.
Через месяц брат писал мне, что коммунисты на своём собрании решили отдать свой двухдневный заработок на закладку сада. Их поддержали комсомольцы, а после и все колхозники. Я радовалась что этих денег мне хватит на закладку сада. Но оказалось что это была преждевременная радость. Какие там у колхозников заработки. А когда просчитала, даже заплакала. Рушилась моя мечта и председателя. Да и неудобно было самой, что уж много шуму мы наделали с этим садом. Подружка посмеялась надо мной тогда, и слух прошёл по всей группе. Узнал об этом и наш классный руководитель, серьёзный такой старичок. Все молодые годы он проработал в колхозе, и много лет уже здесь преподаёт. С Лисавенко сады здесь закладывал. Много трудов было положено, и вот пожалуйста такая красота кругом. И питомник большой свой теперь, где выращивают дички, а к ним делают прививки от культурных  яблонь. Я к нему,  дай, думаю, посоветуюсь с ним насчёт изгороди садового участка. Он выслушал меня и стал объяснять. Что он не видел нигде этого на практике, но есть теоретическая  разработка по огораживанию участков. Капают канаву вокруг участка, землю кладут внутрь участка, получается грядка, на ней садят кустарники  со щипами, такие как боярышник, шиповник, крыжовник и другие, особенно которых много растёт в данной местности. Но труд это адский и требует много терпения и трудолюбия. Я сильно восхищалась таким человеком и всё и до сих пор думаю; вот что значит умный человек, много он знает и вовремя посоветует. А весной, как пошли на практику в питомник, а потом и в сад так, я совсем повеселела. Я заметила, что вокруг стволов яблонь весной вырастают побеги  дичков, их вырубали и сжигали. Господи, сколько здесь привоя и подвоя.
Закончилась наша учёба, Экзамен подошёл, я первая выхожу отвечать, в азарт вошла; и пошла, и пошла наяривать, и не заметила как перешагнула билет и вошла в мир преобразования природы, нашей земли, её украшения и
удовлетворения людей в плодово-ягодной продукции в Сибири. А когда я перешла на методы переработки плодов и их консервацию, меня остановили.
Классный руководитель даже в ладоши похлопал. Выдали мне красный диплом и наградили ста саженцами привитых сортов. И только сходя со сцены, я заметила в зале, среди курсантов, сидящего нашего председателя.
Я до сих пор не знаю как он попал на экзамены, толи специально приехал, толи попутно заехал, и как он узнал о дне экзаменов? Ну председатели они все башковитый народ.
Когда приехали домой, тут пошла ежедневная обыкновенная работа. Земля оттаяла и мы с отцом корчевали пни; я цепляла трос за пень, отец трактором
Вытаскивал его и отвозил к берегу речки, я бежала следом и там отцепляла трос. И так до тех пор пока не освободили от пней и ветвей весь участок. Потом отец навесил плуг с одним корпусом и стал пахать, а я ходила следом, и когда он забивался, очищала. А когда вспахали то стали ходить по участку и собирать вывернутые корневища и стаскивать их на край деляны и сжигали. После того как земля осела и стали расти сорняки, отец вновь перепахал землю и тщательно на несколько раз проборонил. Получился очень хороший ровный участок. Я понимала, что вскоре участок вновь начнёт зарастать бурьяном. Я знала, что с этим можно бороться если посеять
семена подорожника. Стали ждать когда он  зацветёт. Подошла очередь подумать где взять кустарник со щипами. Я как-то за ужином об этом завела разговор. Братишка то мой и говорит, что такого добра у нас в окрестности растёт очень много, Мама пошила нам из старой фуфайки рукавицы и мы утром на тракторе с тележкой поехали за село. Зарослей действительно было очень много и мы целый месяц копали и возили эти колючие кустарники на участок и обсаживали его вокруг. А когда зацвёл подорожник мы стали его косить и носить на участок и разбрасывали по участку.
Приходили люди, смотрели, хмыкали про себя, ничего нам не говорили, а про себя видимо думали; от нечего делать мол дурью маются. А того не поймут, что ища где-то сказочное, необыкновенное, не видят его рядом с собой, вокруг себя. И если прискучит тебе окружающий тебя мир, то приложи хоть немного сил и вдохновения и окружающий тебя мир станет краше и интереснее. Хотя, если присмотреться, мир и так красив и интересен, и необыкновенен если его не портить и не нарушать его равновесие и свободу всему живому. Иногда сяду на пень, освобожу ноющие руки и ноги, вытру пот с лица и всякая чепуха в голову полезет, тоскливо на душе делается. Отец увидит меня хмурою, задумчивою подойдёт ко мне, погладит по голове, ласково и мило заговорит, убеждать начнёт. Ты дочка, когда тебе хочется плакать, так ты придумай или вспомни, что нибудь смешное и посмейся, а если горе или кручина в душу закрадывается так ты не плачь, а песню запой. Сначала мол и песня на ум не идёт, и душа к песне не лежит, а ты пересиль себя, да хоть и нехотя, а запой, смотришь и полегчает. С начала
мол песня сквозь тоску и слёзы никак не пробьётся, и получается как бы грустно и смешно, улыбка скривит губы, а потом разыграешься и веселее пошло, и вот ты уж и запела, а там и грусть – тоска проходить стала, а ещё немного, и вовсе повеселело на сердце. На то она и песня существует, на то их и сочиняют, и поют, чтобы душу успокоить и сердце развеселить. Сильный, говорит, человек и без водки, и наркотиков настроение поднимет, а не то что слабый какой, безвольный, и бесхарактерный. Слушала я отца, запевала песню, или подтягивала вслед за отцом. И душа постепенно начинает оттаивать, зашевелится, и воспрянет, вспорхнёт птичкой весенней и всё кругом делается  красивее, и дом твой станет привлекательнее. А украшение и изучение окружающей природы это целая наука, которая на греческом языке называется экологией. Она изучает закономерности взаимоотношений живых существ с окружающей средой. И моя задача состоит, чтобы не нарушать в своей работе, эти закономерности экологии. И одной из моих задач улучшать условия нужным мне культурным растениям.
Я вот как-то шла через гору и увидела у дороги растёт подсолнух, высотой с четверть не больше, и цветёт, и за солнцем поворачивается,  а головка у него 
 величиной, как у ромашки, маленькая, только жёлтая. А в огороде у нас головка у подсолнухов величиной с переднее тележное колесо. Тот на целике
среди густо растущей травы рос, а в огороде на рыхлой ухоженной земле. Это как и люди; в культурной жизни и люди в большинстве культурные, а в диких условиях и люди начинают дичать, дикий капитализм, в который нас сейчас ввели, не породит культурных людей. Ладно я не об этом, пусть другие говорят. От сорта, конечно, сильно зависит, но один и тот же сорт в разных условиях жизни будет разным. Конечно из овцы корову не вырастить,
но если корову бросить на произвол судьбы, в дикие условия, то она от овцы не сильно чем будет отличаться, а по ценности для человека и тем более.
Наступила осень, лист стал опадать, пошла я по людям у кого сады имеются,
просила дичков накопать, люди с охотой отдавали; капай, капай мол сколько хочешь, сад нам очистишь, да и дома было много, особенно много оказалось в старом заброшенном школьном саду. Стаскала их на участок, набралось больше двухсот корней дичков. Наутро отец собрал всех домочадцев и с лопатами на участок, так два дня капали ямки  и сажали дички. Отец приспособил плоскую ёмкость на одноосном прицепе для подвозки воды на полив, спятил прицеп задом в глубокую котловину в речке, вода сама заливалась через горловину, привозил на участок, я брала шланг в руки и шла следом за прицепом и поливала саженцы. Это уж недавно, когда сад стал прибыль давать, инженер трубы провёл, электричество провёл, насос установил, теперь легче стало, нажму кнопку и готово воду насос подаёт к деревьям. Молодой инженер, старательный такой, сам всё делал с моим отцом, не чурался физической работы. Сейчас вот уехал куда - то на юг решать вопрос по консервному цеху. Верю, достанет, привезёт, установит  и
запустит цех. Хороший он,  надёжный, с азартом специалист. Старики только мудростью, советом, умом сильны, а дела то молодые должны делать. Недаром один мудрец писал; если б молодость умела, а если б старость могла. Хорошо когда их пути пересекаются, и интересы совпадают. Они часто с моим отцом встречались и подолгу беседовали, я сильно то и не прислушивалась о чём они, не женское это дело в мужской разговор вникать.
 Тут получаю я телеграмму, чтобы приезжала за премиальными саженцами.
Председатель посадил меня в машину к инженеру, который ехал в край за запасными частями. Там на месте он мне здорово помог. Как раз там шла обрезка ветвей яблонь, я отбирала черенки для  прививок к нашим саженцам,
Инженер связывал их в пучки, шофёр подписывал названия сортов и укладывал в палатку. Были у нас и деньги, но немного, на которые мы купили саженцы облепихи, смородины, рябины и малины, а усов клубники мне  разрешили нарвать сколько влезет, всё равно обрывали, да выбрасывали.
Ну, думаю, теперь дело пойдёт, хотя кропотливого труда тут много предвидится, но душа поёт, как же не петь всё есть для закладки сада.
Приехали домой, председатель первым делом, осмотрел что я привезла, и что сколько стоит. А как увидел такие излишки, потрепал по плечу и говорит, мол как пойду на пенсию, так скажу колхозникам чтоб за меня тебя поставили за твою жадность для колхоза. А я ему в ответ, на кой мне твой ад сдался, мне ж сад надо вырастить, и фрукты в переработку пустить, а он своё, что мол аппетит приходит во время еды. Я не стала его больше слушать, отмахнулась. Наготовила веточек от культурных яблонь и положила в холодильник, что по весне прививки сделать. Ну а весной мы с отцом пригласили к себе опять учителя и под его приглядом я сделала всем дичкам прививки множества сортов. Приходил учитель смотреть результаты моих прививок, и хотя привилось около девяноста процентов всех саженцев,  он остался довольным и похвалил. Приходил он и когда они перезимовали, и как потом через три года зацвели, и советовал какие сорта  и когда нужно собирать и как фрукты укладывать, чтобы они дольше хранились. Хуже было с живой изгородью;  так как мы сажали защитный кустарник взрослыми кустами  многие не принялись и посохли. Пришлось вновь ехать за кустарником, но теперь уж брали всё больше молодых. Посадили их, подкормили как и яблони, и они к лету зазеленели и такие густые стали и пышные просто на диво.  А когда подрезали им вершинки, и они стали расти вширь, а не вверх, и получилась такая густая живая изгородь, что через неё нельзя было пройти без защитной одежды, конечно животные и подавно не лезли  и в сад не заходили. Из пиломатериала отец сделал только трёхметровые ворота для проезда транспорта, да калитку для прохода самим.
На второй год получили мы первый урожай малины, смородины, виктории. А
На четвёртый год сад наш зацвёл весь; красота то какая получилась, загляденье одно, а не сад.
Заехал как-то раз к нам в сад председатель, присели они на лавочку с отцом у калитки под небольшим навесом, подозвал меня к себе и говорит, ну Аннушка, молодец, вы с отцом своим райский уголок на земле создали, как мол у вас тут красиво, тихо и покойно, и умиротворённо. Душа отдыхает здесь от мирских забот, мечта оживает, сердце петь стремится. Кто бы знал как я устал от своей работы. Душа на покой запросилась, тишины желает, пожить хочется чтоб никто не мешал и ничего не требовал ежедневно. Дело в том,  что я через год ухожу на пенсию и буду у вас проситься принять меня к себе в сад ваш. Возможно найдётся какое дело, я немного пчелой занимаюсь, так между делом жене помогаю когда случай выпадет. Ничего мы ему не ответили, что бы ненароком душу чем не поранить, промолчали, а про себя подумали, что лучшего напарника и желать не надо. А про пчёл мы с отцом давно поговаривали, грех в саду, да пчелу не держать, доход будет, да и для опыления  пчела незаменимая помощница.
В ту весну приехал к нам студент из института на практику, ознакомился с хозяйством, заявился и в наш сад. Долго ходил по саду с отцом, многим интересовался, а когда стал расспрашивать отца о сроках прививок, о методах и других премудростях то отец отвечать не стал, а отослал на продолжение консультации ко мне. Мы сели на лавочку и я проговорила до    позднего вечера обо всём, что знала и умела выразить, и объяснить. Он внимательно слушал, кое-что помечал в тетради, а потом засыпал меня массой вопросов, пришлось вспомнить даже уроки на курсах садоводов. Потом я стала замечать, что его вопросы стали повторяться, и стал он обо мне расспрашивать, а потом и о себе всё рассказал. Мне так интересно стало
его слушать, что я не посмела его перебивать. Так до утра и просидели на скамеечке. Я до этого ни с кем не встречалась из парней и не знала как и что нужно говорить. Но доброе намерение,  и правдивые мысли, и слова я могла отличить от всего неправедного, непристойного. Утром он поцеловал меня в ухо и, простившись, пошёл от меня. Я не оттолкнула его от себя, а только успела спросить, что это ты мол с первой встречи с поцелуем то?  А он как- то загадочно посмотрел на меня и говорит, вы что желаете чтобы я женился без поцелуев, так не бывает. Месяц он прожил у нас в колхозе, месяц мы с ним встречались. Потом он уехал на защиту диплома и ему представлялся месяц отпуска. Смотрим, как- то приезжает он к нам вместе с матерью, с отцом  и с сестрой. Прихожу вечером домой, а у нас гости, что такое спрашиваю, Андрюша взял меня за плечи и говорит матери и отцу своему, вот мол моя  невеста, вот мол её и сватать надо. Ну конечно у нас всё нормально получилось со всеми шутками и прибаутками сели за стол,  выпивать стали, разговариваем, возбуждённые, довольные все, стали все сами про себя всё рассказывать, мои слушают, потом мои стали рассказывать о себе, вообще перезнакомились все. Получилось что все из крестьянских семей, родились и выросли, и живут, и работают на земле. Что ещё надо, пожалуй и желать лучшего не надо. Я сижу в обнимку с женихом, теперь уж с мужем, вон как она судьба то повернулась неожиданным своим приятным концом, хорошо. А в голове неотступная мысль сидит и покоя не даёт. Ведь это что получается; замуж выхожу, муж хозяином будет, я жена и за мужем должна следовать «куда иголка, туда и нитка», а это значит, что мне мой сад оставить придётся, от родителей уехать, А как это я могу сделать? А тут свёкор то и спрашивает, мол, что это сношенька наша помалкивает, будь то кем или чем недовольна. Сидит грустная сноха, не весёлая, может быть сказать что желаете? А я возьми и скажи, откуда только смелости взялось столько, Я, мол, согласна с вами во всём и согласна на всё, но только сад свой и родителей своих не брошу, как хотите, так и судите. Все за столом умолкли, не ждали такого поворота дела, смотрите,  сноха то с норовом. А мой Андрюша и говорит, это мол не проблема, я сам сюда перееду и родителей своих привезу. Ладно думаю и это хорошо. На том сватовство и закончилось. Через месяц свадьбу сыграли в одном дому у нас. После свадьбы, где- то через неделю, пришёл к нам председатель, забрал моего Андрюшу. Андрюша пришёл вечером поздно и сказал, что председатель принял его на работу, назначил своим заместителем. Мы поняли, что председатель готовит себе замену. Выделил нам лесоматериал, определил плотников чтобы мы построили себе дом. К ноябрьским праздникам дом был готов и мы справили новоселье в доме на три хода, вселились мы с Андреем, мои родители отдельно, и родители Андрюши через стенку от нас. Все при деле, все живём рядом. В феврале месяце прошло отчётно-выборное колхозное собрание. Председатель порекомендовал людям избрать на должность председателя моего Андрея, колхозники избрали. Вы это сами знаете. Вот с тех пор он и тянет эту адскую лямку. Старый председатель отбыл в отпуске до конца марта месяца, а в апреле перевёз свою пасеку к нам в сад, как и был разговор ещё ранее. Передал пчёл на баланс колхоза, а за лето развёл до пятидесяти пчёлосемей. Следует отметить, что отец помогал на пасеке лето, а остальное время был сторожем на саду. На зиму они уходили оба в отпуск, только иногда ходили проверять как ведут себя пчёлы в зимовнике.
Да забыла рассказать, что черенки винограда я высадила прямо в грунт, весной появились побеги, а в прошлом году и в этом он дал небольшой урожай, немного, конечно, но грозди были. Думаю площадь под виноград увеличить. Сейчас у меня в звене пять женщин, выращиваем картофель для своей столовой, капусту, арбузы и прочую мелочь, излишки продаём на сторону.
За проданные яблоки колхоз купил грузовик, и сколько то бензину, на зарплату денег хватило, сад себя оправдывает. Но только свежие яблоки  реализовать трудно, много портится при длительном хранении. Вот достроим
цех так легче дело пойдёт.
Ты вот всё ходил к моим родителям и к свекрови со свёкром интересовался семейным климатом, взаимоотношением, детьми нашими. Что я могу пояснить со своей стороны. В семье всё нормально, два сына и дочь растут. Дочь всё при мне, помощница мне во всех делах, один сын всё у свёкра пропадает, книги с ним читает про пчёл, да про сад, второй сын не выходит от мамы с отцом, то с трактором возятся, то что- то клепают,  да паяют. Я и не видела как они выросли. Многие завидуют мне в моей жизни, в её организации. У нас у всех есть по корове, по десятку овец, по паре свиноматок с поросятами, птица всякая и все они в одном сарае, под одной крышей, хотя по разным клеткам, ухаживаем каждый за своим скотом, ну а если какая неустойка там со здоровьем ли, ещё что, так мы завсегда поможем управиться. У нас и баня одна, топит её постоянно Андрюша с младшим сыном. Стирка вся в моих руках с дочерью. На заготовке кормов, дров, посадке огорода и его уборки завсегда вместе, разве что Андрюше некогда, так он ночью как прибудет, с огорода все овощи сносит, да в погреб перенесёт.
Вот как-то на родительском собрании меня похвалили, а соседку покритиковали за детей. А она встала и говорит, что мол её хвалите, что ей не рожать, на её месте я бы пятерых родила, родители под боком, рай а не жизнь, попробовала бы она на моём месте, одна кругом. Я молчу, что зря бисер рассыпать, а сама думаю; а кто вам то мешает так жить? Кто ваших то родителей у вас отнимал. Чуть встанут на ноги и прочь из дома, бегут в чужую сторону счастье искать, а там есть кому его подобрать. Да ещё гордятся, что шефствуют над чужими стариками. А свои родители брошены, которым местная власть назначает социального работника по уходу за немощным человеком, или в дома инвалидов сбывают, это при живых то детях, как не стыдно на белый свет смотреть таким горе детям! 
Ну, что ещё можно сказать?
Ах, да вот случай ещё. В первую  пятницу  февраля пригласили меня в нашу
среднюю школу на встречу выпускников. Собрались все мои товарищи одноклассники. Все в люди вышли, по городам, да районным центрам живут. Все довольные встрече, шутим, смеёмся, вспоминаем школьные годы,
учителей своих.  Выступать стали, о себе рассказывали. Старалась запомнить, а кто где и кем работает, оказывается;
Ваня Бугров, после института, инспектором по рыбе работает,
Миша Панин, после института, ревизор в налоговой службе,
Антон Вахрушев, после института, ревизором в казначействе,
Гриша Попов, после института, инспектор по сусликам,
Олег Давыдов, после института, инспектор в милиции,
 Андрей Калинин, после института, инспектор по травам,
 Семён Рубцов, после института, инспектор по деревьям,
Николай Хорошев, после института, инспектор по птицам,
Алексей Боголюбов, после института, инспектор по иконам и церквам,
Володя Яровой, после института, инспектор по водоёмам,
Пришлось и мне выступать, сереньким воробышком я среди них выглядела,
Шестимесячные курсы  окончила, садовод, в колхозе работаю, вот и всё. Даже неудобно как-то перед своими одноклассниками выглядеть и чувствовать, будто неудобно перед товарищами за скромную и незаметную работу. Лишь моя классная Зинина подошла ко мне, пожала крепко-крепко мою ладонь и проговорила,- Молодец, Анна, ты наша кормилица. Потом повернулась в притихший зал, проговорила,-
 - Десять знающих не стоят одного человека,  который  дело делает.
Встрепенулась душа моя, подняла я голову, посмотрела в зал, вижу, сидят
 все десять моих товарищей, головы опустили, некоторые покраснели.
Только не пойму от чего бы это?
А в настоящее время Анна работает дояркой на ферме, ухаживает за старой бабушкой. Мы, соседи, все её любим. И можно часто слышать, - « Вот уж Анна, молодец-то!
   
                ХОЗЯИН НА ОДИН ДЕНЬ

Щедрое августовское солнце, наконец то, вышло из-за гор. И, осветив своими лучами покрытую росой молодую траву, выросшей на скошенной покосной деляне, и высокие валки  пшеницы; заиграло множеством отблесков, зайчиков, зеркалец; разбудило кузнечиков, перепёлок, горлиц; и те, возрадовавшись свету, теплу и ещё одному утру жизни, вспорхнули, полетели, запели.
Илья остановился посредине полосы, держа в руках горсть колосьев, смотрел на них, нюхал, взял губами один колосок и стал жевать. «- Хороший налив, созрела, »- прошла в голове тёплая, удовлетворённая мысль. Но стебли и чешуйки зёрен были влажные, - Хоть бы к одиннадцати просохло. Ветерка бы надо, - « это уже вторая, но грустная мысль наскочила на первую, заслонила собой и остановилась во лбу, бросив тень на глаза. Задумался Илья, поднял голову, окинул взглядом скошенное поле, горы, небо. Над полем, в тени сопок колебался чуть-чуть заметный, похожий на тонкую кисею, туман. Он внимательно присмотрелся вдаль; яркие и мощные солнечные лучи высветили белую шапку ледников  Белухи. Далеко она, а вот сейчас её было видно; если она была чистой, улыбающейся, как добрая и милая женщина, то быть вёдру. Эта поэтическая мысль примостилась на темени головы и согревала душу. Вспомнилась Ефросинья Константиновна, её рассказы о Лермонтове, о горе Машук, о Пятигорске, где ежедневно идут дожди; грусть лёгкой, но ощутимой волной опустилась и остановилась в затылке и охолодила тело ниже околыша солдатской фуражки. Илья левой рукой потёр затылок, стараясь согреть его, но что-то не получалось. Он осмотрелся кругом, да эта, та самая полоса, где он пахал последний день перед призывом на военную службу. В том году Мария была с ним прицепщицей на плуге. С трактором что-то не ладилось, ежедневно нужно было доливать смазку в коробку ходовой части; бригадир говорил, что лучше доливай, но не останавливайся; если эту полосу допашете, то будет выполнен план подъёма зяби. И вот они поздно вечером полосу допахали, а когда погнали трактор на полевой стан, то он перед самой площадкой резко встал и
от перегрузки двигатель заглох; в коробке скоростей что-то сломалось и её заклинило. Когда они пришли к полевому стану ему сказали, чтоб он ехал домой, там пришла повестка из военкомата. Они отказались от лошади и пошли пешком. Молодым супругам перед разлукой хотелось натешиться
сверх возможного; впереди три года разлуки. Эту ночь они запомнили на всю жизнь. С этой ночи появилась дочь, а уж после армии сын, больше детей иметь расхотелось. Дела закрутили; не хотелось отставать в работе от людей.
После армии домой не вернулся, остался в райцентре, устроился в райкоме комсомола, там настояли, чтобы он поступил в сельскохозяйственный институт, он поступил. И вот на четвёртом курсе заочного отделения к ним
как-то весной приехал на коне парторг из родного села, его одноклассник и
пригласил его на должность главного агронома. На семейном совете они решили вернуться в родное село, в дом своих родителей, пять лет отработал по специальности, годы пролетели незаметно, потом избрали председателем, это была не работа, а какой то ад. Каждый год врезается в память и остаётся там на всю жизнь. Пришлось выкладываться по полной программе, сложность состояла в том, что его подчинёнными стали его соседи, друзья,
родственники. От дружбы со многими он отказался, многие отказались сами.
Но многое зависело от его поступков, указаний, решений. В его жизни был кумиром Пётр Первый, готовый поколотить, накричать, оштрафовать, выгнать с работы, но не отступить. Он помнил изречение, что Россию позорят дураки и дороги. Тот кто не справлялся с работой он считал дураками и освобождался от них. Но никогда не задумывался о том, что думают рабочие и специалисты о нём. А ведь надо помнить ещё одно изречение, что как ты отнесёшься к людям так и люди отнесутся к тебе.
Дороги он стал делать капитальными и сам сидел по долгу на насыпи, которую поднимали бульдозеристы. Прошло немного времени и он стал чувствовать намного увереннее, чем в первое время. Появилось больше свободного времени от текучки; скомплектовал руководящее звено, главные были все с высшим образованием, задорные, молодые, все стремились к самостоятельности, чем давали ему возможность заниматься новым или придуманным им самим; и дороги, и пруд, и распашка целинных земель под посев травы, и строительство новых брусчатых домов для колхозников.
  - Эх, зори, зори ясные, какие вы прекрасные
   И золотая рядом полоса.
   А росы серебристые, как глаза лучистые,
   Что смотрят постоянно на меня…
Ох, да, что это такое? Опять эти четверостишия, куплеты, что-то напевное; толи можно это назвать стихами, или это так просто, какое- то складное словосочетание? Да, отдаться бы этому всерьёз, посвятить бы себя этому всю жизнь, без остатка, да только стихи ли это?
На полевом стане кто-то застучал кувалдой по боковой стенке комбайна; что-то выправляли. На другом комбайне настойчиво дёргали за шнур, но пусковой двигатель не заводился. Возле заднего комбайна гудела передвижная электрическая сварка и её искристое пламя ярко вспыхивало и блестело даже при солнце. Илья пошёл к комбайнам, думал подойти к каждому поговорить, заставить пропустить, проверить работу комбайнов самому. Посмотрел на часы; было пол девятого, к одиннадцати нужно всех вывести к началу полосы. Несколько мужиков сидели на скамейке у здания полевого стана; говорили, курили, хохотали, радовались ясному погожему утру. Он подошёл, поздоровался с каждым за руку, спросил,-
             - А, вы, что сидите? Пошлите, пропустим каждый комбайн, я посмотрю, послушаю, вдруг, что не так.
Мужики заговорили в разнобой об одном и том же.
              - Инженер уже проверял, у нас всё в порядке. У кого, что не так вон исправляют; варят, жарят, стучат…
           - Мне пока делать нечего,- подыгрывая под демократию, и стараясь смягчить обстановку, проговорил Илья,- Покажите, а я посмотрю спущен ли отстой топлива, есть ли уровень масла, проверю зазор в барабане. Вообще всё по порядку и подробнее.
Мужики поднялись и пошли следом за Ильёй. А тот поднимался на площадку каждого комбайна, проверял. У крайнего комбайна, своего соседа
Василия, остановился.
               - Что ж похвально, будто всё нормально.
Мужики подошли, окружили, закурили. Петр собрался уже анекдот рассказать, но Илья остановил его жестом руки.
               - Давайте посоветуемся. Вот эта Малахова полоса, видите, половина освещена солнцем, там просохнет быстрее чем северная часа на полтора- два,
а свалена она вкруговую и подбирать её придётся одной загонкой; а ждать, когда она вся высохнет, придётся до обеда, а значит до вечерней росы не успеем домолотить. Что делать?
 -Есть выход, но только нам это не выгодно. Можно рассечь по гриве и молотить южную сторону, но, тогда придётся молотить в одну сторону, а обратно возвращаться порожними, тут и норму не сделаешь и топливо перерасходуешь,- проговорил Филипп.
- Нет, можно иначе, - вступил в разговор Новичихин,- в обратную сторону можно идти против « шерсти», это тише, но не порожняком.
Мужики пожимали плечами, кивали головами. Василий несмело проронил,-
- Норму б срезал маленько или перерасход топлива в счёт не ставил.
- Я сделаю по фактическому расходу топлива. Но чтобы до вечерней росы всю полосу обмолотили,- пообещал Илья. Кто-то добавил,- С отвозкой чтоб задержки не было.
           - Тогда заводите и поехали, я буду с вами,- окончил разговор Илья и пошёл к полосе. Через некоторое время полоса зашевелилась, загудела, стала покрываться копнами соломы. Безветренный вечер пришёл с обильной росой. Комбайны шли последними валками, на душе было приятно от завершённой, правильно сделанной работы. Настроение было приподнятое, с этим настроением, заглушив двигатели, комбайнёры собрались и поехали домой на открытой машине. Илья был вместе с ними. Полная луна висела  над тихими горами, звёзды, будто умывшись росой, всё ярче и ярче горели.
Мужики заговорили. Петр, скажи кто у вас в доме хозяин?- попросил Григорий, про которого говорили, что у него в семье постоянно происходили скандалы. Тот неохотно,  но заговорил. Все слушали и сравнивали с собой.
                - Я с отцом перестроил дом, поставили новую баню, после армии мне купили мотоцикл, отец вышел на пенсию и купил себе коня, сделал телегу, развели полный двор скота. Мать стала меня точить. Женись, да женись, пора за ум браться, хозяином надо становиться. А то разболтаешься, от дел оторвёшься.
Да внучата нам были бы в радость. А я возьми и брякни ей за столом, да при отце,- Надо так жените, хоть сейчас, я что, я ничего. Отец заулыбался и говорит,- Сейчас нет, понедельник день тяжёлый, нужно делать добрые дела с субботы на воскресенье. А кого же сватать- то будем? Мне мол всё равно, все они бабы одинаковые, сколько знаю разницы нет. Всем надо мужа, дом, детей и на столе что всё было.
           - Ладно, коли так, мы подумаем, поспрашиваем и скажем; в субботу пойдём, чтоб воскресенье домой привести.
В субботу мои старики мне и говорят, что мной мол интересуется Александра Васильевна, учительница нашей школы. У меня аж дыхание спёрло, как у той вороны. Куда мне до неё! Оказалось она на меня глаз положила и хорошо обо мне отзывается. На квартире жила, родители далеко живут. Дело проще делать. Ну мать с отцом всё это разузнали и провели свою работу отлично. Не хотели они сыну зла; мне радость и счастье по макушку. Мы в семье  иногда сквернословили, а как Васильевна появилась, мы поганые языки прикусили сами по себе. Она даже ни разу ни кого не упрекнула, а во всех делах спрашивала меня. Как хозяин это будем делать, как хозяин то делать, что купить, как продать? Так и пошло, и поехало; хозяин, да хозяин. Я не назывался,  и отказывался не стал. Хотя все и я чувствовали её неоспоримую правоту. И эта атмосфера в семье держится на доброте, уважении к старшим, на ответственности молодых, и в работе, которую мы не делим на мужскую и женскую работу. Хотя Васильевна не доводит до того, чтобы мужику оставалась бабья работа. Всё у неё непринуждённо и обязательно. Может быть и есть лучше женщины, но я лучше Васильевны не знал и знать не хочу. Мы так ей рады. Вот и всё.
Первым отозвался Семёнов Иван, - Любят тут нюни распускать. Всё баба, да баба! А мужик зачем? Деньги у меня, когда захочу тогда и выпью, и что надо сам покупаю. Я не хуже бабы знаю,  что кому, сколько и когда надо. А если загудит колом в лоб и все дела.  Мужик есть мужик и все дела, и никаких разговоров. Деньги это власть. А они всегда у меня, значит и власть у меня.
Моя баба никогда в магазин не ходит. Всё я сам. У нас что мешок денег? Какая то сотня заведётся, которой ума и у меня хватит на что потратить.
Ермилка заговорил как-то нехотя. – Деньги это зло. А я зла боюсь. И потому никогда их  даже в руки не беру. В кассе получает жена деньги, она и расходует. Что ж её морально то унижать. Пусть хоть этим потешится. Да и денег то у нас кот наплакал. Чего там делить. Власть это не только командование над другими, но и ответственность за них перед совестью. Купи муж что не так - дети обидятся, дуться будут, а мать что не так сделает или купит, на неё дети не обижаются, она ближе к ним, милее. Конечно можно и мужу власть употребить, но на это надо силу воли иметь и властный начальствующий характер. Такой жене под каблук не вместится, и его малость побаиваются. Тут ведь как? Нужно и натуру иметь и командирский начальствующий голос вырабатывать. А я не стараюсь этого делать. Ну её к шутам, Пусть жена командует. Ей потеха, а мне облегчение.
           - Им бабам только поддайся. Они и на шею залезут и ноги свесят, - отозвался Денисов, - и носа не дадут поднять, ни слова сказать. Муж глава семьи, вот и всё. Фамилия моя, хозяйство моё, дети мои, жена моя и власть значит моя.
Вот и вся сказка. Будут тут анархию разводить.
Андрей прикурил сигарету и выпустил кольцами дым и, как бы подводя итог сказанному, проговорил:
            - Все люди разные, и семейные отношения у всех разные. Каждый должен делать то, что умеет, да умеет получше других, в семье тоже. Вопрос о власти везде и всегда был главным вопросом, он всегда был довольно щекотливый, тонкий, политически гибкий. Без политики нигде, ни у кого не
обходится. Способен руководить, руководи, способен подчинятся, подчиняйся. Лишь бы польза была. Любая политика верная и приемлемая если она даёт экономический эффект. Один шумит, командует, властью хвалится, а назад оглянешься, одни убытки. Сам голодный, ни выпить, ни поесть, и те кто с ним сплошь беднота. Да ещё своей бедностью похваляются,
да соседям завидуют, шипят на них от зависти в беспомощной злости. Тут ещё как? Хорошо всё то, что мы знаем, что такое хорошо. А это знание нужно приобретать постоянной учёбой по книгам и от людей добрых набираться.       
Чёрный как цыган, Тимофей хмыкнул, перебил говорившего Андрея,-
            - Хватит вам власть делить, что тут колхозное собрание что ли? А как насчёт любви? Тут,  что тоже власть нужна или ещё, что поважнее?
Все заулыбались, зашевелились, довольные тем, что наступил момент отслониться и не решать, как трудную задачу у школьной доски, от этой нерешённой темы. 
         - А, а ты как?- спросил кто-то Тимофея.
           - Ох, мужики, я люблю целоваться, и ещё кое-чем заниматься. Тут ведь как? Надо, чтобы охота и возможность совпадали. У меня как это совпадёт, я
петушиться начинаю, вокруг бабы круги начинаю описывать. Баба она что?
Она, как курица, крылья распустит и присядет. Она ж тоже живая. Я всё у природы учусь, а не у людей; они много всякого сраму и мусору придумали и накопили. У животных и птиц, и всяких насекомых всё чище, умнее, справедливее, разумнее, добрее в вопросах любви и интима; детей ни одна скотина не бросила, жертвуют собой ради  них, кормят, защищают, учат жить. Дети и объединяют родителей, и учат разумной политике - сытой, мирной, справедливой. Любовь это сила! Она сильнее и возвышеннее власти
Власть – это придумка человека, а любовь богом дана, природой создана.
Подчинитесь ей и вы приобретёте жизнь спокойную, уверенность и счастье.
Выше этого счастья, нет никакого другого на земле.
          - Ну, ты, ещё стихи почитай о любви,- проговорил Иван Петрович, - они мне в школе надоели. Я хочу жить, чтоб всё по - моему желанию было.
Илья слушал и старался запомнить, отложить в памяти эти речи на будущее,
Вдруг кого-то придётся в бригадиры выдвинуть, кадры руководителей, как и
погода, всегда и сильно беспокоили председателя.
          - А как у тебя, председатель? – спросил Пётр.
           - Я что-то не задумывался, - отозвался Илья, - живём будто как и все, без скандала, да и работа заела, некогда в домашние дела вмешиваться.
         - А ты приглядись,- о чём-то напоминал и настаивал Пётр, который, видимо
подробно  знал подчинительную жизнь председателя дома. Тот нарочно кашлянул в кулак, отёр лицо ладонью, как обычно делал при решении ежедневных председательских дел. Потом нехотя бросил, - Ладно. И было непонятно, что это значило. То ли он согласился приглядеться, то ли мол отстаньте от меня, и так вроде всё в порядке у меня, то ли над этим стоит подумать. А как это повлияет на семейное спокойствие, на достаток, на его такую трудную работу; работу политика, хозяйственника, отца, мужа, сына.
Родители пока замечаний не делали. Правда был один случай. Тот раз заседали долго, пришёл по темноте домой; видит жена одна навоз из сарая кидает;  хотел помочь или упрекнуть, да уж поздно было, навоз смётан был в высокую кучу. Жена, увидев его и, поставив вилы к стене, утирая косынкой
 мокрое лицо, шею и грудь, только и сказала, - Ух, вот и всё. Они зашли в дом, умылись, поужинали; всё будто, как обычно, но что-то грустное и прохладное, как сквозняком потянуло между ними. Илья потом, лёжа в постели, долго думал,- К чему бы это? То ли с гонора, хозяйка мол я, то ли упрёк это был, что мало времени уделяю дому, ей, детям, то ли по какой другой причине. Он не стал выяснять и расспрашивать Марию. Она уже спала, разбросив уставшие руки и ноги. Месяц светил в окно спальни, подмигивал Илье, как бы показывая своим лучом, как рукой, на свою любимую и, зовущую своим видом,  жену. Но он и понимал, что ей и сейчас и суток трое не до него, не до ласки. Так с чувством вины он и заснул. Но от этих дум он не освободился и многие дни после этого. Она что? Или его упрекала, иль пожалела его - мол помогу мужу; ему всё некогда, да недосуг; работа заматывала; или она гонор свой показывала; власть свою показывать
стала. Главную и тяжёлую работу делает сильный и самостоятельный, независимый, властный человек. Это понимать надо, это замечать надо, это упускать из виду нельзя; так можно власти лишиться и дома, и на работе. А этого нельзя было допустить. Взялся за гуж не говори,  что не дюж. В твоей семье, в твоём хозяйстве, в твоей работе ты ответственный и нельзя становиться слабым, безвольным, безвластным. Надо держать принцип и форму; учиться самому постоянно и учить других коль ты у власти и дома, и на работе.
 Осенью сдали в заготовительную контору быка и свинью, полученные деньги Илья взял себе, в кассе получил свою и жены зарплату. Носил деньги при себе не знал что с ними делать. Он никогда не пил водку, не курил, и, зайдя в магазин, купил детям всяческих конфет и пряников и принёс домой.
Дети обрадовались, но не обратили внимание на недоумённые и выжидательные взгляды матери и бабушки. Дедушка как-то кисло улыбался, но молчал. И весь вид его будто говорил - мол поживём, увидим, что из этого получится.
В ноябрьские праздники состоялось районное собрание передовиков сельского хозяйства. Чествовали и награждали передовиков, Илья получил первую в жизни медаль, на груди поблескивали значок  института и эта медаль.
После собрания мужики весело заговорили, стали приглашать Илью в свою кампанию; обмыть премиальные и медали. Илья поблагодарил их, вежливо отказался, мол не пьющий я, но в магазин пошёл. В кармане лежала записка Марии, где она записала, и, как бы просила его, как хозяина дома, чего и сколько купить в районных магазинах. И вот когда мужики сидели в автобусе, и тут же стали выпивать, и громко заговорили, перебивая друг друга. Некоторые запели, потом бросали и вновь начинали. Председательский уазик стоял тут же, на автобусной остановке.
Тимофей толкнул в бок Дубова, что сидел с ним на одном сиденье, проговорил, -
                - Смотри, Пётр, наш председатель хозяином как и ты, хочет стать в доме.
                - Ох, и верно, - громче чем нужно воскликнул Дубов. Все повернули головы на площадь, по которой шёл Илья. На полусогнутых руках нёс цинковую ванну, прижав её к животу. В ней стояли два соединенные ведра. Верхняя была наполнена пачками стирального порошка. Рядом торчали голенища резиновых сапог женских и детских, две пары детских валенок. Связка одежды на капроновом шнурке висела на плече и всё время сползала с плеча вперёд, а Илья всё старался забросить её на спину, подпрыгивая на ходу.
 Комически и смешно это выглядело; и поэтому, как по команде, все в автобусе  засмеялись, указывая весёлыми взглядами друг другу на идущего Илью. А когда Илья подошёл к Уазику, и шофёр открыв дверцу, стал помогать складывать всё это в салон, две пачки упали на пол и, порвавшись, высыпались на землю, подняв пыль и окрасив всё вокруг белым порошком.
Взрыв смеха повторился. Илья услышал, посмотрел на автобус, забрал пачки, сел на сиденье. Лицо вспотело, глаза не поднимались, щёки покрылись стыдливой жгучей краской.
            - Поехали,- только и смог проговорить смущённому личному шофёру Илья, и они тронулись, сопровождаемые беззлобным, добродушным смехом своих мужиков и собравшихся местных зевак.  Следом тронулся и автобус с мужиками. И всю дорогу, от района до своего села, из открытых окон автобуса слышались песни, громкий говор пьяных мужиков, и порою прерывающийся взрывом смеха и новыми шуточками, и репликами в адрес Ильи. Конечно Илья этого не слышал, но отлично знал и всей душой чувствовал, и всеми мыслями понимал, что там, в автобусе, в среде его мужиков, творится.
   И он решил, и он  сделал, и он запомнил это на всю жизнь, и никогда такого не повторял, как и Ермилка не брал зла в свои руки.
Он приехал домой, его встретила жена, дети, отец и мать, все радовались его
награде, его гостинцам и обновкам. Но Илью это не радовало, а наоборот
огорчало, смущало и обида душила сердце, даже впервые в жизни, прокололо и более минуты не отпускало. Потом Илья достал деньги, сжал их между двух ладоней, приподнял над столом, разжал ладони, деньги тихо прошуршали и ссыпались на скатерть стола перед лицом удивлённой Марии.
Не поднимая головы и не смотря на жену, произнёс, -
 - На.
После этого прошёл в комнату отца, покопался на его столе в пачках лекарств, вынул одну таблетку валидола и положил под язык.  Присел, прислушался к сердцу, ощутил приятный, прохладный вкус валидола. Вкусу первой в жизни таблетки.         

              И ВСПОМИНАЛИ ПРОШЕДШИЕ ДНИ И БИТВЫ…
               
       Лето было в полном расцвете; всё кругом росло и цвело, и покрывало
зеленью всю землю. Лишь скалы, выступая из травы и мелкого кустарника, поблескивали на солнце, горделиво возвышались и украшали вершины гор.
Среди скал посвистывал ветер, да по утрам щебетали птицы, а у подножья пробирался серебристый ручей, журчал и всплескивал по каменистому руслу
и пел, и пел беспрестанно гимн жизни на земле, и солнцу на небе, всему живому и всей природе, вместившей в себя эту жизнь. Иногда он примет на себя тень косули, пришедшей попить живой серебряной водицы; или неслышно проплывёт меж камнями по дну ручья серебристая рыбка, взглянет на солнце, увидит тебя на берегу и вильнёт резво хвостиком по мелкой волне, и скроется как счастье, как любовь. И будто не было её никогда, лишь в голове останется эта милая нежность, маленькая блёстка жизни, хрупкая и недосягаемая.
Наш вагончик стоял на берегу обрыва у этого ручья. А рядом самодельная печка из больших плоских камней, где готовил нам еду дядя Стёпа. Вообще то он конюх; пас и ухаживал за лошадьми, на которых мы работали, а поварское дело он взял на себя добровольно, потому, что он умел это делать хорошо.
Наша строительная бригада строила здание кошары под овец, которых колхоз стал усиленно разводить; неудобные и горные земли позволяли этим заниматься успешно. Хотя со стороны всё смотрится картинно и красиво, но жить там и, тем более работать, трудно и сложно. И эта сложность формировала в местных людях стойкость, моральную целостность и душевную красоту, и сердечность.
Вчера утром наш бригадир, с протезом одной ноги, после завтрака объявил,-
            - Лошадей не ловить. Всем  для заготовки строительного камня. Все берите ломы, кувалды, клинья, лопаты и в карьер. Песок и цемент обещали привезти сегодня к вечеру, и завтра начнём заливать фундамент.
А сегодня мы возили голубые плитки и, подъехав к траншее, подворачивали
телеги и, наклонив их на бок, высыпали кучками вдоль траншеи.
Работа закипела и всех увлекла своей строительной новизной и коллективной ответственностью.
К вечеру и мы, и наши кони стали скрипеть, как наши натруженные телеги.
Лишь за неделю мы залили фундамент здания кошары. Сделали отдых на один день и стали разбирать опалубку с начала заливки, и стаскивать щиты в штабеля. Возводить стены было сложнее и потому дело шло тише, а нам возчикам камней стало легче. Бригадир сам отмерял порцию песка, цемента, воды ведром в широкую деревянную ванну и командовал,-
- Пахом, Гаврил, Карп -  мешаем.
Те лопатами энергично всё перемешивали. Бригадир, поскрипывая протезом,
Подходил к стене и вновь командовал,-
- Пахом, подноси раствор, Гаврил, Карп подавайте плитняк.
Те подавали и Тихонович, зажав самокрутку зубами в углу губ, укладывал раствор и на него клал плитки камней, иногда подравнивал ударом молотка, который обычно у него торчал за поясом. Иногда, с рейкой в руках отходил к
концу стены и оттуда кричал, -
           - Григорий, поставь рейку на свой угол. Тот клал стену с другой стороны, ставил рейку по отвесу и присматривался сам и ждал, когда Тихонович посмотрит и что нибудь скажет.
            - Всё в норме, продолжаем. И оба звена укладчиков продолжали выкладывать стену с двух сторон, идя навстречу друг к другу.
Через десять дней опять все в карьер на ломку на ломку камней. Это было как воскресник. Дядя Стёпа ломал вместе с нами, лишь изредка поднимал голову и осматривал противоположную лощину горы, где паслись наши лошади. Успокоившись, он продолжал бить кувалдой по клину, за ручку которого держал Ермилка.
- Так, так, т а  к, т а  к, - повторял он свой мотив, как бы подлаживая под свои удары, и как бы подзадоривал себя и нас всех.
Как-то приехал к нам на стройку прораб. Встретил его дядя Стёпа, помог сойти и проводил в вагончик, распряг лошадь, задал ей овса в корыто, привязал за коновязь Опираясь о костыль левой рукой он подошёл к нам и поздоровался со всеми по рукам.
           - Ну, Константинович, проходи к нам за стол, ужинать сейчас будем,- пригласил его наш бригадир. Мы зашевелились, потеснились уступая место прорабу, тот снял с плеч плащ, повесил на гвоздь в стене, сел на лавку к нам.
       - Это во время, это хорошо, а я вам и погреться привёз, Степан, там в ходке сумка, принеси, - проговорил прораб.
               - Я это с удовольствием, это можно. Только мы её сейчас в родничок поставим, пусть похолодеет пока, а я тем временем на стол поставлю.
Угощение было на славу, богатое и всё свежее и натуральное. Посреди стола
Дядя Стёпа положил две горсти очищенного свежего дикого луку, потом налил, запашистой на всю поляну, ухи. Принёс и поставил на стол жестяной таз наполненный до половины, поджаренными до коричневой корочки, сусликами. Все довольные рассматривали угощение, вдыхали носами запах.
            - Это, я вам скажу, товарищи, царская еда, где и у кого можно такое увидеть?- с восхищением проговорил прораб, - ну это ж, что твоя поросятина. Ну и запах! Кто же у вас такой охотник и мастер, и где он только этому навострился?
Тихонович на правах старшего пояснил, - Это наш дядя Стёпа. Это ему надо спасибо сказать. Тот махнул рукой, мол хватит меня в краску вводить, и пошёл в родник за водкой.
Выпили все, дали по стопочке и нам, ещё зелёным, поели от души столько  сколько каждый смог съесть. Заговорили между собой кто про что хотел.
         - Мякшин, тяни, я басить буду, Гаврил, Пахом  двигайтесь ближе, мне поможете,- попросил товарищей Григорий.
И они запели. Господи, что тут только творилось. А голос Андрея звенел и   порой казалось; он сам улетал за своим голосом из-за стола.  Будоражил, и рвал душу, и уносил её высоко над горами. Голос его оттуда возвращался,   эхом усталым, но всё равно завораживающим и волновавшим сердца, и мысли, и думы слушателей.  Потом петь стали все, но все смотрели и слушали только Андрея.
Ермилка незаметно вылез из  стола. Прошёл на свою лежанку, достал  из- под подушки в чёрном клеёнчатом переплёте, общую тетрадь, и стал записывать, то слова незнакомой песни, то свои восхищения певцами.
Когда устали петь, затихли. Многие вышли покурить и посмотреть на звёзды.
Прораб сложил локти вместе и положил их на стол, затих, сжался. Пить бы не надо, ведь и врачи не советовали, и бабка ругалась, ныли ноги, их стягивало судорогой, ныли раны ног. В такое время он постоянно вспоминал
Последние слова хирурга, -
- Выбирай, солдат, сам, что делать будем? Или протез, или будешь страдать нестерпимой болью всю жизнь. Он от протеза отказался и порою сожалел об этом. А теперь ему за полсотни лет, а он работал, будучи инвалидом. Сильно и долго его убеждали председатель и парторг, потерпи мол ещё немного, нет пока замены, ждём молодого кадру. При первой возможности заменим, много надо специалистов, а их не хватает, в основном одни практики работают. Он и терпел и работу, и военные болячки. Ермилка подошёл к нему, потрогал за плечо, нагнулся ближе к уху, проговорил тихим голосом, -
- Константинович, что с вами? Пошли на мою лежанку, отдохнёте, я травы свежей принёс, послал, у меня мягко и запах хороший.
- Пожалуй лягу, - согласился тот и, пройдя вдоль столов, лёг на лежанку.  Упокоившись спросил, показывая на тетрадь, -
         - А, что это у тебя за тетрадь?
          - Да так, интересные факты записываю.
           - А, а, а,- протянул прораб и добавил, - был у нас на фронте комсорг, тоже записывал, да оторвало ему обе руки, как он потом жил не знаю.
Мужики стали заходить в вагончик, ложились, стали прислушиваться к разговору.
            - Константинович, расскажи, как это у вас с ногами приключилось?
Прораб немного подумал, решал с чего начать, кашлянул, заговорил:
            - По ранней весне это было, под Ленинградом. Лежим цепью, готовимся к отражению атаки немцев. К полудню стало таять, окопчики стало водой заливать, мы то и дело её отчерпывали.
Видим немцы идут цепью на нас. Слышим команду подают, мол ни шагу назад, смерть фашистам, оккупантам, за Родину, за Сталина, в атаку! Поднялись наши солдаты и пошли. Наши с ружьями, немцы с автоматами, да с гранатами по нам. Ну, конечно, посекли наших. Я у пулемёта лежу, жду команды. А командовать некому, командира и комиссара в первую очередь убило. Комсорг главным остался, хоть поздно, но приказал мне стрелять. Я и застрочил. Немцы идут, я их секу, они идут, а я их как траву косой кошу.
 Да в горячке то не слышу, что поступила команда отойти на новый рубеж. А я всё стреляю и стреляю и не вижу, и не слышу, что мои товарищи отошли, сколько их осталось, а я всё кошу и кошу. Они всё идут и идут. Мой окопчик под бугорком, меня не видно, и я  идущих немцев  далеко не вижу. А они как головы покажут, я по ним и строчу. Потом атака заглохла. Появился немецкий самолёт, где он был и что делал не знаю, но меня заметил и по мне прострочил, и по ногам. Бомбу бросил, меня оглушило. Меня санитары без сознания нашли. А унести не могут, ноги в воде вмёрзли, сколько я лежал не знаю; ну выдолбили ноги, унесли, перевязали, в лазарет отправили, лечить начали, на поправку пошёл, ходить научили, а вот со сном плохо. И остальную войну, и дома, когда вернулся, как спать лягу, да глаза закрою, мне всё та атака мерещится. Поначалу лица убитых немцев в глазах ясно виделись, с годами стали образы тускнеть, но и до сих пор совсем не исчезают. Всё идут и идут, всё падают и падают, я всё строчу и строчу. Сколько душ загубил я тогда, сколько детей сиротами оставил. Понимал я тогда и сейчас, что они убийцы и шли мне навстречу не обниматься, а меня убивать, и меня бы убили если бы добрались, и детей и всех наших убивали, вешали, сжигали; всё я знал и понимал, а вот от такого кошмара не могу освободиться. Всё снятся и снятся молодые парни в фашистской форме, да целая поляна усеянная трупами. И вот я сейчас думаю.  Эх, грехов- то сколько у меня,  и что я перед богом скажу, да простит ли он меня, за такой грех! И не виноват будто я, и приказ был, и война шла смертельная, и всего прочего было много. Но я же убивал людей, и очень много. Ноги ноют, но чувствуют боль, и усталость, холод, и тепло, а вот душа окаменела, и до сих пор не отошла; холодная, твёрдая, как камень, и бесчувственная, как неживая. Будь проклята та война, будь прокляты все войны, будь прокляты те кто их развязывает, и вместе с ними те кто не может их предотвратить; если не можешь удержать мир то брось эту работу, нет ума и способности сохранить мир и мирную жизнь не берись рулить.
Он замолчал, потёр ладонью грудь, достал таблетку, положил в рот.
Все слушали молча, внимательно; старики почёсывали затылки, молодые смотрели расширенными глазами на прораба, затаив дыхание.
Было тихо в вагончике, лишь снаружи доносился нежный голос горного соловья, его чарующая песня мира. Как хорошо, что нет войны, голода, страха!  Ермилка повёл глазами на лицо Константиновича, глаза его немного расширились и стали влажнеть и тут же заморгали. Потом он увидел, что глаза прораба были полны слёз. И подумалось Ермилке, что отходить стала душа прораба, оживает, начинает чувствовать. Дай- то бог! Он в своей тетрадке записал - солдатские слёзы. -
         - Да, проговорил Тихонович,  вздохнув, - всяко было, всем досталось.
Кто-то зазвенел чайником, наливая в кружку, заваренный горной душицей
крутой чай. Потом Карп проговорил, обращаясь к дяде Стёпе,-
       - Степан Андрианович, расскажи о себе. Что-то ты всё молчишь и молчишь. О себе ни разу не рассказывал. Вообще то я не слышал.
        - Да, что рассказывать-то?- он глубоко вздохнул и выдохнул прерывисто и с болью,- кому почёт и медали, а мне ничего не дали, кроме десятки, - он опять вздохнул глубоким обидным стоном. Ермилка пометил, - больной вздох дяди
Стёпы. Все заговорили; расскажи Степан, что уж теперь. Всё прошло, немного нас осталось, но мы вместе. Кому, что досталось. Никуда не денешься от судьбы.
Степан посмотрел на Ермилку, сказал:
      -   Ты там не сильно расписывай, а то как раз выведешь к старости на позор.
          - Я не буду,- отозвался тот и отложил свои путевые заметки на сорок лет, пока сам не состарился, а уж солдат- то тех никого уж в живых не осталось.
           - Меня призвали в армию с первым набором. Я уж женатый был, две дочери росли. Ну, сначала полевые учения были, устав учили. Ну, как ни трудно было, а вечерами до деревни бегали, молодые ж были. А, чтоб мы не бегали не стали нас наказывать, всех неудобно наказывать, придумали изнурительную тренировку. Выкопали траншею метров сто длиной, заполнили её соломой, дали всем лыжи, и приказали по этой соломе на лыжах бегать. Ну, знаете, хлопцы, за какой то час бега все были в мыле и падали. И рады были месту. Спали как убитые до утра. С утра по программе, а к вечеру на лыжи. Сразу отучили, и воспитывать ни кого не пришлось, и наказывать стало некого.
Ермилка пометил,- на лыжах по соломе. - Отложил тетрадь, стал слушать.
        - Через полгода ребят отправили на защиту Москвы, а нас, с десяток новобранцев, на курсы младших командиров отправили. Изучали новое стрелковое оружие, осваивали радиодело, сформировали группу по изучению немецкой речи. Немногому мы научились, но объясняться всё ж могли. Сильно нас взволновало сообщение, что Власов сдал в плен целую армию, и мы не могли никак понять, почему его за это не расстреляли? А, доверили сформировать новую армию. Подробно то нам не объясняли, что к чему. Так краем уха, что услышишь из разговоров старших офицеров, штабных работников, да мотаешь себе на ус. А из головы всё не выходило, солдаты то при чём, виноваты ли они? Вслух, конечно, говорили, что мол виноваты и солдаты, а душа не принимала такого.
Зачислили меня на курсы политработников. Мы, деревенские – какие?  Сильные люди, здоровые телом и духом, весёлые, неприхотливые, послушные, исполнительные, инициативные – сами в пекло лезем. Религией
не увлекались, дома лба перекрестить как следует не умели. А о боге только и знали, когда говорили – дай бог здоровья, да прости, Господи, а чаще в бога
выражались похабно. И поручили мне подготовить беседу на антирелигиозную тему. Мы уже в городе находились. И пошёл я в городской военный лазарет, раненых полно, обслуга одни бабы. Спросил разрешения у хирурга побеседовать с ранеными, чтоб собрать нужный материал. С кем ни поговорю всё атеисты, все в бога не верили. Не знаю,  правду ли говорили, или скрывали чего. И вот вижу солдат на койке лежит, без обеих ног, пожилой, лет за сорок. Я к нему. Надеюсь, что он что нибудь интересное скажет, и не ошибся. К нему подсел, разговорились; тот стал говорить, иногда прикуривая гаснущую самокрутку:
         - Мне пришлось воевать в царской армии, где вместо политработников в войсках попы были. Они моральный дух поднимали. Всё  богом пугали. Проповеди читали, молитвы пели, кадилом помахивали перед боем и после боя. А во время боя все куда то скрывались, это сейчас комсорги, да парторги
после лекции в бой первыми бегут, первыми и гибнут. Мало их в живых то остаётся после боя. Личный пример сильней действует, сильней вдохновляет.
Жаль их, да всем нам доля одна, кто в атаку бежит. Тогда, конечно, иначе было.  И вот однажды, после тяжёлого боя, дали нам отдых. Отошёл я от лагеря в сторонку, лёг под черёмуховый куст, дремать стал. Слышу, подошли с другой стороны куста двое, разговаривают. Узнал я их. Это мой командир с попом подошли. Думаю, возьму грех на душу, подслушаю о чём это начальство наше меж собой разговаривать будет. Слышу выпивать начали. поп тост говорить стал: мол дай бог царствие небесное убиенным, и здоровья живым. И ещё что-то в этом роде, много и красиво говорил. Всё не запомнил. А одно из головы не выходит до сих пор. Что-то офицер спросил, а поп отвечает:
           - Ты, сынок, вперёд то не суйся, как дурак под пули не лезь. Пусть солдаты вперёд бегут под пули, пусть они гибнут, мы такого добра завтра ещё пригоним. Россия большая их много. Всех не перебьёшь, голубчик, А себя береги, а не этих баранов. Что их жалеть. Себя жалей.
 Я аж онемел, и остолбенел; крикнуть бы надо, по поповской роже нахлестать, а я пошевелиться не могу. Меня словно парализовало. Похолодела голова, пальцы рук и ног. Пока я в сознание приходил, они ушли. С тех пор я, сынок, ни в бога, ни в попа не верю. Если был бы бог, он тут же на месте попа бы сжёг, или провалился бы он сквозь землю. Нет, не сгорел поп, не провалился сквозь землю, а я безбожником стал, от церкви отошёл, - он зашёлся в кашле. Сестричка, услышав кашель, быстро подошла к нам, взяла меня за руку и вывела из палаты, проговорила,-
                - Простите, но ему вредно волноваться, ему операцию недавно сделали, швы ещё не заросли. Что вы хотели от него узнать?
           - Да, вот про бога говорили, про попов. Рассказывал как попа невзлюбил.
             - А, за что их любить? Гусь свинье не товарищ. Гусь птица трудолюбивая, добрая, безвредная, а свинья – скотина; только о брюхе своём и печётся.
 Хотите, расскажу?
       - С удовольствием послушаю, говорите пожалуйста, - попросил я сестру.
        - У нас семья была большая, прокормиться было трудно. Мама со старшими детьми ходила по дворам подрабатывала. На этот раз таскать кизяки подрядились к попадье. Я дома оставалась огород, да цыплят караулить. Вечером с работы пришёл отец и вернулись от попадьи наши. Отец и спрашивает, что, да как, где были, что заработали?- отвечать взялся Алёша, старший брат:
           - Пришли мы к попадье, срядились о цене. Сели завтракать, она на стол суп голый, кашу из фасоли, квас с луком, ну и хлеб был. Поели, переглядываемся, на попадью недоумённо поглядываем, слабовато мол по такой работе. Та поняла, пояснять начала. Что сейчас мол пост Летний, скоромного есть грех. Ну грех, так грех, вылезли из-за стола, перекрестились на святой угол и пошли. Таскали кизяки до обеда, жара была, я пить захотел, захожу в дом, прошу у хозяйки воды. Та подала. Я пью, а сам на стол гляжу, а там поп её сидит, кушает. Перед ним бутылка с водкой и стопка налита, да рядом сковорода полная скворчащей яичницы с салом. Я слюнки поглотал и вышел. Попадья следом вышла, ведро воды вынесла, мол пейте кто хочет. А я возьми и спроси её- как мол это можно понимать, батюшка в пост яичницу с салом ест и водочку попивает. Пост ведь Летний сейчас, поди грех?
А она мне так убеждённо и смело поясняет, -
                - Попу так положено. Если он сало есть не будет, он не сможет с вами разговаривать, сил не будет.
Мать меня по затылку шлёпнула ладонью, замолчи мол. И мы пошли дальше работать.               
           Я записал её рассказ до конца и мы расстались. Я часто эти случаи приводил как примеры в своих беседах на антирелигиозную тему, пока не приключилась беда со мной и нашей армии Власова. Он сдал немцам вторую армию. Мы оказались в плену у немцев, как бы перешедшие добровольно. Потом нас захватили наши войска. И мы оказались как предатели. Всех стали пропускать через органы. То, да сё, кого куда. Вызывают меня на допрос:
        - Кто тебя уговаривал сдаться немцам?- пытает меня офицер.
           -Я не сдавался. Нас построили и вперёд шагом  марш, мы ж подчинённые.
          - Замолчать, отвечать короче, только на мои вопросы. Кого ты уговаривал сдаться?
              - Не сдавался я. И никого не уговаривал сдаваться. Что вы?
              - Молчать, предатель,- кричит на меня офицер. Я не стерпел предателя.
              - Ты сам предатель, - кричу я со злостью.
              - Десять лет лагерей. Идите,- заключил офицер. И вот я отсидел десять лет как в аду. За одно слово, за свою несдержанность. Вот поэтому я и молчу, как бы чего лишнего не брякнуть, язык то он без костей.
  Ермилка пометил в своей записной тетрадке – язык мой, враг мой –
Все молчали, лишь слышно было как-то там, то тут кто-то глубоко вздохнёт
 или прошепчет - не приведи, Господи.   
 Постепенно все отошли ко сну, лишь соловей пел песню мирной жизни.

                ЦЫПЛЯТА

            - Ну, что же ты, сынок, опять пьяный заявился. И когда, ты, только остепенишься? Горе, ты, моё луковое. Горе мне с тобой!- запричитала Анна.
             - Нечего меня учить. Я не маленький. И что это за привычка такая, чуть что,
начинаете антимонию разводить. Хватит! И как только это вам не надоест одно и тоже. То нельзя, это нельзя. А что можно? Я, что рыжий, что ли? Вон многие такие же, - начал непозволительно грубо кричать и отчитывать свою мать, её пьяный, еле стоящий на ногах, её единственный сын Сергей. Анна схватилась рукой за сердце, а правой, опираясь на стенку, прошла тихонько в свою боковую комнату, присела на кровать, пошарила на подоконнике таблетку валидола, положила под язык. Прислушалась к себе, заговорила:
           - Эх, горе, ты моё горькое. И что делать, и как быть? Жив бы был Андрюша,
легче бы было. А одной- то как? Прислушалась, сын, не разуваясь, протопал
в зал, плюхнулся на диван, что-то запел тихо и как попало:
              - Как бы мне рабыне к Дубцевым добраться, я б тогда не стала гнуться и качаться.
Замолчал, включил телевизор, убавил звук, заговорил сам с собой:
            - Во! Вот это девки! Вот это, да! А у нас ни одной такой нет. Все
 задрызганные. Ни моду не понимают, ни стиль, ни свободу, жмутся все, монашки чёртовы,- комментировал Сергей увиденное по телевизору, - во, и пьют, и никто им ничего, курят. Ну, курить это плохо. Курящую девку  целовать тошно, не люблю я таких девок. А так очень даже « интересные »!
Вот бы сейчас к ним подвалиться, в этот малинник, вот красотища!
Анне становилось и тошно, и стыдно за сына. Сокрушённо и тихо проговорила,-
- Ну, что творится? Ведь каждый день одно и тоже. Ведь каждый божий день.
Без перерыва. И где только деньги берут? И сколько только сил надо. И быку - бы такое не под силу. В окно громко постучали. Анна хотела выйти, встретить незваных гостей, но сын опередил, открыл дверь, разбросив руки в пригласительном жесте, не спрашивая, кто мол там пришёл, благодушно, придавая голосу шутейную весёлость,  проговорил, -
        - Заходите, кто там припожаловал?- и стал всматриваться в темноту сеней.
          - Сергей, есть что добавить?- не заходя в избу, проговорил мужской голос.
            - Не. Нету, - извинительно ответил сын.
            - Ну тогда вот мешок дроблёного зерна есть,    возможно знаешь кому сбыть можно? Стакана бы самогону хватило, подумай, - проговорил женский голос за спиной мужчины. Сын, самоуверенным голосом, ответил.
            - У меня всё схвачено, я на мази, идёмте. - И они ушли.
  Анна заплакала, запричитала в полголоса, вытирая платком слёзы на глазах.
              - Ох, Господи, Господи, Господи! И зачем я на свет родилась! Ох, мамонька ты моя родная, и зачем, ты, оставила одну на этом белом свете. Ну что это за мука такая, и что это за наказание такое, и за что меня боженька покарал? Потом примолкла, взяла ещё одну таблетку, положила под язык. Потихоньку,
опершись о локоть, опустилась на подушку, повернулась на спину. Не снимая валенок, натянула старенькое красное одеяло, сложила руки на груди,
сжалась, стараясь согреться, затихла.
Осенние звёзды рассыпались бисером на тёмно-синем небе, народившаяся луна узенькой скобочкой висела над вершиной горы; будто летела, летела и зацепилась за гору, остановилась на одном месте, слабо светилась. У соседки
завыла голодная собака на цепи. За рекой запел, не ко времени, петух, прокричал один раз, хотел ещё один раз пропеть, но видимо передумал, смущённо замолк, дожидаясь своего часа. Анна с каких то пор стала угадывать голоса соседских коров, собак, петухов. Раньше она не различала их, всё некогда было, да и не задумывалась об этом. Прибежишь с работы, бегом управишься по дому, мужа встретишь, детей накормишь, спать их уложишь, и уж потом и сама в постель; не успеешь подушки коснуться головой и уж спишь. А утром, чуть свет, опять по дому управишься, опять работа. И так всю жизнь. А хорошо было. Не задумываешься - как живёшь, для чего живёшь? Живёшь, да и только. Знаешь своё дело, да и рад что при деле: да кому-то хорошо от этого, и на душе делалось тепло и приятно. А теперь? Анна вспомнила прожитое время.  Разговаривала сама с собой – иногда шёпотом, иногда вслух, иногда про себя. Порой соглашалась, порой возражала, спорила сама с собой.
         - Зачем замуж выходила? А чёрт её знает. Ничего внутри не тревожило, не влекло. Подружки вон часто делились секретами,- Ох, подружки, как замуж охота, терпежу ни какого нету, хоть сама вешайся парню на шею, или там мужику какому отдайся. Отдаться бы и все дела, покойнее б было. Что ждать? Если бы, конечно, сватовство, да парень по душе, да первая ночь; по чести и совести. Вон как Жукова рассказывала, всё честь по чести. Анна и на полянку ходила редко и то приходила раньше всех домой. Как не хотелось, чтоб пересуды пошли по всему селу, да что б парни пальцем показывали. Ох,
девичья доля! Женская судьба! Всем мы нужны, да не все и не всегда за нас отвечать хотят. Тётя Дуся всё своей дочери твердила,- Смотри, доченька, ляжете с женихом вдвоём, а встанете втроём. А за это краснеть придётся тебе, да матери твоей. Береги платье новое, а честь смолоду. Когда сама, что не так сделаю, стыдно делается от людей, глаза в землю опускаю и иду, потом дня через два-три притерпится, привыкнешь, поднимаешь глаза от земли и дальше идёшь. Муж нажрётся как скотина какая до потери чувств, жене тоже глаза в землю, стыдно на людей глядеть, но это до обеда, а после обеда поднимай голову и иди, а вот если сын пьяный, или дочь распутная то уж всю оставшуюся жизнь глаз от земли не поднять, на детей стыдобушка глядеть. Свои грехи, как грехи, бог простит, за грехи мужа бог и упрекать не станет, а за грехи детей – начинаешь в огне гореть уже при жизни, уже на земле. А что бог присудит потом? Только он один и знает об этом. Эх, ты доля, доля женская!      
В окне стало синеть, скоро рассвет. У Архиповых запел петух, передохнул и
пропел ещё раз. Ему за рекой, кажется у Лопатиных или Борисовых ответили
петухи, потом ещё у кого-то, и пошла перекличка побудка, петухам песнопение, а бабам подъём. Анна спустила ноги с койки, пошарила гребёнку на голове, взяла, стала расчесываться.
В ограде заговорили пьяные голоса, громко перебивая друг друга.
Один был её сын и пара незнакомых людей. Анна притихла, насторожилась, она боялась сына, боялась обидеть его и получить за это массу грубых и оскорбительных слов. Молодые люди зашли в избу, прошли в зал, прибавили звук телевизору, стали выпивать. Анна тихо вышла, взяла на крыльце подойник, пошла доить корову, потом отправила её за ограду, где уже шло
 стадо частных коров, Анна проводила корову глазами, постояла у калитки, прикрыла ворота на крючок, пошла поить телёнка, и того отогнала по переулку на гору, куда гнали своих телят и соседи. С Архиповой шли вместе.
ей Анна и рассказала о пьяной компании в её дому, та попросилась посмотреть:
          - Давай зайдём, посмотрим, может быть, кто из моих детей. Ни сын, ни дочь дома не ночевали, муж заявился без себя пьяный за полночь, Всю ночь прокараулила; мочи нет.
В избу заходить постеснялись. Подошли к окну. В комнате горел свет, работал телевизор, видны были на экране жёлтые снимки. Анна плюнула под ноги, проговорила, -
              - Ну, что можно ожидать от наших деревенских олухов, когда на самом верху разврат показывают?  На  одеяло лежали трое полуобнажённых пьяных. Головой к порогу лежал, раскинув ноги и руки, Сергей, у его в коленях лежала голова девицы с распущенными волосами, что и лица было не видно, а у неё в коленях лежала голова незнакомого парня. На диване сидел кот и грыз рыбью голову. На столе стояла бутылка с недопитой бурой жидкостью. Анна потрогала соседку по плечу, шёпотом спросила,-
            - Чьи это, что-то незнакомые, кто они?- она отвернулась от окна.
            - Видимо приезжие. Всяких много понаехало. Путных мало.-
           - И что делать будем? И надо ли что делать?- больше задавала вопросы себе   
            - Не знаю, Анна, что тебе сказать. Чувствую,  что-то делать обязательно надо. А что и как? Не знаю. Страну завалили бардаком. Что мы женщины сделаем? Властям, видимо, выгодно, чтоб так было.
            - А власть, что не наша? Чужая нам? - ещё сильнее расстраиваясь, говорила Анна. Соседка покачала головой и пошла домой. Анна долго смотрела в след Архиповой, и не понимала, к чему бы это она головой качала? Толи так и есть, что власть чужая, толи ничего с этим поделать нельзя из  слабости своей, от бессилия, или от умственной бедности.  Господи, что это с нашими детьми происходит?! Горе!! 
Анна схватила рукой за левую грудь. Там сильно прокололо. Она попыталась идти. Таблетки были в её комнате. Эх, надо бы с собой носить! А сейчас дойти бы, взять бы, съесть бы, спастись бы. Она сделала шаг, держась рукой о стенку, на втором шаге обессилено опустилась на пол, хотела крикнуть, помогите, но не получилось. И ни кто не услышит, и ни кто не поможет Матери, и сил не хватило чтоб крикнуть. От острой боли сжала глаза, прикусила нижнюю губу. Потом боль прошла, в голове зазвенело,  потом затихло, кругом ни звука; толи звуков не было, или она их не слышала
 Перед бедой мы собираемся вместе, советуемся как быть, перед смертью каждый из нас один; неизбежность, неотвратимость, промелькнули эти чужие слова в мозгу Анны, потом и они исчезли куда то, в темноту.
На второй день Анну отнесли на кладбище и схоронили в оградке мужа.
После поминок все разошлись. Мыли посуду только Архипова и сестра покойницы Таня. Заговорили они между собой не прекращая работы.
            - Что же делать – то, соседка, мне теперь?
             - Жить как и жила. Что ещё? Или уж проблема какая возникла?
            - Да, как сказать, - как бы стыдясь, но в тоже время от острой необходимости поделиться и разрешить свалившуюся на неё заботу.
             - Живой ещё, Анна печалилась, что не знала что делать с деньгами. Тогда ещё муж, от продажи скота, деньги прикапливал на машину, да не успел купить. Деньги на сберкнижке хранились. А когда няню обряжали, в сундуке
я возилась, там его книжку нашла, да у Анны тоже была про чёрный день берегла деньги. Вот их книжки, -  закончила Таня и посмотрела на соседку, она ж образованная, должна знать.
            - По закону всё имущество остаётся наследнику.
           - Так он же все деньги пропьёт,- возмутилась Татьяна.
           - Ничего поделать нельзя, Закон есть закон. Другому человеку деньги не выдадут, - со знанием дела объяснила Архипова.
- Вот беда- то, вот ещё горе- то какое! А сестрица мечтала, вот бы сыну машину купить. Посадил бы он меня на первое сиденье и в магазин бы повёз,
потом,  смотришь и в район бы свозил, а когда бы время выбрали, в город свозил, в церковь охота сходить. А когда Сергея прав лишили, мечтать об  избе стала; свою бы избу подремонтировать, или другую, получше купить. А теперь что?- как перед попом исповедовалась Татьяна.
             - А теперь, как время выйдет, он деньги и получит. Что хочет то и будет с ними делать. А Анне теперь ничего не надо. Всё, мечты закончились. А, что и у тебя деньги припасены? Если есть, то и твои деньги племянник спустит. Ты бездетная, а он родственник, ты ему и отдашь постепенно всё на похмелье.
         - Да,-  протяжно проговорила Татьяна и надолго замолчала. Замолчали обе и думали вместе одни и те же женские думы. Когда командуют – плохо, и когда волю дали, не знаешь, что делать, и как быть?
Бог ли на душу положил, чёрт ли подшутил, но только получилось так как говорила и предрекала или предвидела Архипова.
Сергей пропил не только деньги, но сбыл со двора весь скот, меньше хлопот, легче жить. Пытался жить, как все люди, с добром, и хорошо. Приводил к себе  женщину с ребёнком, пытались устроить себе семейную жизнь. И корову завели, и огород посадили полностью и в чистоте его содержали. Иногда для совета приглашали и Архипов, иногда приходили к ней в гости.
      - Ну вот и молодцы, ребята, живите не скандальте. Смотришь и бог ребёночка даст, наследничек будет, фамилию сохраните. Вдруг, когда, и мне старушке поможете, а то меня как пенсионерку бытовая  работа замучила. Когда работаешь всё веселей жить,- как мать наставляла соседка своих подопечных, надеясь, что от этих разговоров будет какой толк. Хотя, где-то  под сознанием понимала, что на русского человека мало влияют эти разговоры. Ни агитация, ни пропаганда здорового образа жизни результатов давать не стали, особенно если вести их в интересах общества, организации, села, улицы. Конечно, обидно на душе от такого нулевого результата этих бесед; но здесь то я же им вкладываю в сознание в их же интересах. В интересах семьи, в интересах их же обоих. Что же ещё надо? Она внимательно смотрела им в глаза, и старалась всей душой рассмотреть в глубине их глаз, там, в самых зрачках, хоть маленькую искорку надежды
понимания, сознания и приближению к свету. Она смотрела сейчас так, как
когда-то смотрела в глаза им, своим ученикам, в школе. Но у них сейчас она
не видела этой искорки интереса к чему-либо.
Сергей заметил:
           - Ладно, соседка, не надо мне заумных речей. Нам вот с Аней надо что проще, дешевле и быстрей; раз, два и готово. Наживи богатство, а потом и мучайся с ним всю жизнь. Вон Ванька, тракторист нам вчера говорил,- Вот у
меня хата колхозная, да койка в ней, да одна корова в пригоне, за которой мать ухаживает, и больше ничего нет. Какая забота? Привезу сена корове, мать на свою пенсию дров купит, я их поколю, в поленицу сложу. Если денег в колхозе дадут, я иду в магазин, напиваюсь, падаю под забором, как донской казак и сплю, пока в сознание не приду. И никто меня не разденет; кому нужна моя замасленная роба, и не ограбит; нечего, все деньги я пропил, да долги отдал по магазинам. И дома ни воровать, ни грабить нечего. И потому я живу спокойно и безопасно. А вот мой брат Борька в городе бизнесом занимается.  Так тот постоянно с деньгами, да с большими. Так он засветло домой спешит. А дома на несколько замков железную дверь замыкает. Друзей не имеет. Компании не водит, людей боится. Всю жизнь дрожит, чуть промахнулся, вмиг ограбят. Всё боится чтобы кто по затылку не ударил, да деньги не отобрал. А я, говорит, свободен. Захотел кушать, пошёл работать, заработал хлеб, тем и живу, появился телёнок то его  на мясо. А если деньги появятся, в магазин, и гуляй Ваня.  Чем плохо? Мне не надо много. Думай тут. Перебирай тряпки, чтоб не сгнили, да не украли. Нет добра, и красть нечего, меньше заботы - легче жить. Брату вон всё некогда глаза к небу поднять, звёздами полюбоваться. А я с природой заодно.
          - Ну, что ж, у вас своя  позиция в жизни, у других другая. И все живут по-разному. Одни живут, другие существуют, да ещё кого-то обвиняют, что жизнь плохая.
            - А я  и не обвиняю никого. Хватает на пропой и ладно. А как похмелиться потребуется, так я вмиг тётку навещать иду. Дай мол на папиросы. Она достаёт, и вместо десятки, пятьдесят рублей или сотню даёт, плохо видит,  не отличает деньги. Ну я, спасибо, дай бог здоровья, живи подольше, будет хоть к кому за куревом приходить. А от неё в магазин. Хорошо хоть там меня постоянно ждут. Работает магазин без перерыва, без выходных. Вот это нам на руку. Вот это действительно по - нашему, во блага народа. А если там дешёвой не окажется, так я к Ваське или к Ваньке бегу, где ближе окажется.
У них всегда есть и дёшево и зло.
              - Вы молодые, хоть здоровье бы берегли. Семью бы завели, да жили бы как лучше,- перебила его соседка.
                - А что его беречь? Противно скучно жить. Да кто не пьёт по два века не живут. Вот мои родители по два, три года на пенсии прожили и ушли. Что с того? Что хорошего?- хорохорился Сергей.
                - Хорошо прожить тоже дело хорошее,- вмешалась  Архипова и, поднявшись со стула, и, махнув безнадёжно рукой, пошла домой. Из одного пекла в другое.
В их  ограде громко разговаривали. Сам Архипов поднял налитую стопку водки чокался с Николаем Гавриловым, а тот проговорил:
          - Ну ладно, дружок, хватит про прошлую работу разговаривать, давай поговорим про жизнь, и за это давай выпьем.
          - Хорошо, - согласно отозвался хозяин, - давай по последней стопке, они выпили,- вся водка,- он потряс порожней бутылкой, потом поставил на последнюю ступеньку крыльца, закусили жёлтыми яблоками. Николай спросил, -
            -Вот, ты, скажи мне, кто для  тебя самый хороший человек. И есть ли такой в селе?- он повернул лицо к Архипову и ждал с интересом и внимательно.
           - Конечно есть. Это моя кержачка, Светлана Елизаровна, из другого села. Я её оттуда привёз.
               - А как же она согласилась к нам в эту дыру поехать?- интересовался дальше Николай.
          - Тесть помог.
          - Как это тесть? Обычно тёщи вмешиваются в эти дела. А тут тесть, как это?
          - Видишь оно какое дело. Я попал по распределению в их село. Не грех сказать, что я в программе института, язык знал отлично. Редкое везение. Ну
первый год меня здорово уважали. Я и лекцию прочитаю в любой аудитории.
И абитуриенту контрольную проверю, да исчеркаю её вдоль и поперёк, и
проконсультирую какого студента. Авторитет имел в школе. И по селу слух пошёл хороший про меня. Вообще был я на хорошем счету, и был на слуху у многих. Через год меня директором поставили. На моё место прислали Светлану. Многие на неё глаза пялили, и я глаз положил. Свой предмет она знала, не как я, конечно, но очень хорошо знала. Я стал за ней ухаживать. К новому году мы поженились. Свадьбу справляли в доме её родителей. Там и жить остались. Честной она мне досталась, это второе везение. Как говорят, бог счастья послал. А я сильно пьяный был в первую брачную ночь и не обратил на это внимание, даже,   простынь не  осмотрел. А ей обидно стало,
очень обидно. Редкое достоинство девушки, и, вдруг, в никуда, как будто ничего и не было, и она, вроде, как и все. Береглась, береглась она и всё в прах. Долго она «пасмурной» ходила, вроде в землю глядела. Тёща,  конечно,
простынь то увидела, дочерью перед мужем похвалилась, тот погладив её по голове сказал:
            - Молодцы, голубушки, яблоко от яблони не далеко падает. Честность это на уровне умственного развития по достоинству. Дай бог им счастья!
Но мне ничего не сказали. Узнал я от жены только после родов про это когда сын появился. А я, к этому времени, к водочке пристрастился. Вольно стал себя чувствовать; я и знаю больше всех в школе, я и счастлив в семье, и сын
вот, отцова радость, и начальник я, и ни кто мне не указ. Попивать начал, сначала помаленьку, а потом чаще. Пьяные мы все одинаковые; и не сдержанные, и на девчат заглядываем, как петухи на соседских кур. Вообще
после инспекторской проверки, меня районо с директоров уволило. В рядовые учителя перевели. А вскоре предложили работать директором школы в родном селе. Здесь ни кто не соглашался на эту работу,- потом смолкли, стало тихо, в саду даже листья не шевелились, деревья тоже слушали.
Светлана неслышно прошла через калитку, у крыльца сняла галоши, неслышно прошла по полу крыльца, вязанные шерстяные носки смягчали шаги и делали их бесшумными, и скрылась незаметной через распахнутую дверь в сени, опустилась на диван, прислушалась к разговору.
                - Моя Светлана не согласилась переезжать. Я понял это сразу. Она не хотела ехать не потому что неохота было покидать своё село, а потому что не хотелось жить со мной алкоголиком. Она была честный человек и ей было стыдно жить со мной пьяницей. И решила она с этим переездом порвать наши отношения. И сколько бы я её не уговаривал на переезд она не соглашалась. И вот я погрузил свои пожитки в машину и собрался отъезжать, и вижу, что провожать меня вышел один тесть, я ему и говорю:
              - Ну, что, батя, будем делать? Сына жаль, да с вами расставаться грустно, и Светлану люблю, только она со мной ехать не хочет. И как быть и что делать не знаю? А он мне говорит, ты мол подожди минутку, и скрылся в дому. Потом я смотрю, идёт он скорым шагом с внуком на руках. Подходит ко мне и подаёт сына мне в руки,  и говорит, мол езжай с сыном, а она, как волчица, следом побежит. В нашем роду не было разводных семей и вы если сошлись так живите, людей не смешите, и родителей своих не позорьте. Учителя ещё называетесь. Чему вы только людей учить будете. Подтолкнул меня в спину в сторону кабины, ну я и вскочил с сыном в кабину и мы поехали. Выехали за село, шофёр остановил машину и говорит мне, - ты, полезай в кузов, а жена пусть к сыну в кабину залезает. У меня от удивления губа отвисла, когда и как она в кузов то заскочила, на ходу наверно догнала и заскочила, видимо шофёр то видел. Выхожу из кабины, смотрю, Светлана  в кузове сидит в одном платье. Мы обменялись местами и к вечеру приехали домой, к моим родителям, вот в этот дом. О размолвке никому не говорили  по сей день, и ты смотри не говори ни кому, - произнёс и помахал пальцем под носом Николая Архипов.
          - Ладно, ни кому не скажу, - согласно покивал головой и проговорил Николай. Они замолчали. На удивление тихий ноябрьский вечер теплотой своей ласкал душу. По голубому звёздному небу, как раскатившиеся белые пуховые комочки, редко плыли облака. Смеркалось быстро: становилось темнее, но звёзды от этого становились лишь ярче и милее.
В трезвой голове рождалась радость и нежная волна восторга наплывала на сердце и обволакивало его, и торжественное вдохновение поднимало душу, приращивала ей крылья и та, радостная и приободрённая, вырвавшись из человека; летела, кружилась, то часто, часто взмахивала крыльями, а то с остановившимися крыльями, плавно и торжественно парила по небесной голубизне. Какая прелесть это вдохновение!  Какое счастье увидеть и тем более испытать его. Счастлив такой человек. А вы говорите, что нет в жизни счастья. А, вы, стремитесь к счастью и получите его.
   Калиткой громко хлопнули, Архипов повернул голову на звук.
       - О, да тут компания оказывается. Как говорят грузины – ты меня уважаешь, я тебя уважаю, собрались уважаемые люди.- А я вот принёс недопитую  бутылочку. Обмываю своё увольнение. Ну, давайте  это отметим. Вашей компании прибыло.
 Отец хотел что-то сказать. Пристально посмотрел на выпившего сына, поморгал глазами: сознание с горьким упрёком хотело крикнуть, запротестовать, оскорбиться, кинуться в драку за сына своего, против пьяного молодого человека, но потом сникло, и он махнул рукой устало и обречённо. Сын этот взмах понял по-своему, он хотел увидеть и разглядеть то,  что ему было нужно в этот момент. И он подошёл к отцу и сел рядом. Они стали разливать и по очереди выпивать.
 Светлана Елизаровна, схватившись двумя руками за седую голову, заплакала навзрыд. И никто не слышал этого рыдания матери: ни свои, ни чужие, ни весь белый свет, ни тем более, этот другой, жестокий мир, окруживший плачущую МАТЬ. С крыльца доносился пьяный разговор.
          - Вот, ты Николай, вперёд спрашивал, кто для меня самый лучший человек на свете. Конечно же жена моя Светлана. Я вот как пенсию получаю так иду в магазины и отдаю долги, а остальные деньги  пропиваю. А в последнее время и долги она стала платить сама. Как, ты, думаешь, Есть ли у кого такая жена как моя. Я свою пенсию пропиваю, а она меня кормит, и всякие расходы по газу, свету, отоплению сама оплачивает, а порой на похмелье выделяет. С такой жертвенностью нет никого на свете, кроме моей Светланы.
              - О, это здорово! Моя Акулька, пенсию мою забирает всю; если праздник какой или день рождения, так сотню даст и на этом точка, хоть «заревись». Так я приноровился, на сотню накупаю стеклоочистителя, да регулярно и употребляю. Только вот, что-то печень болеть стала.
 Мимо проехала легковая машина. Из открытых окон неслась музыка и слова песни,- тает душа моя, тает,- и, заглушая музыку и песню, раздался девичий смех и визг. Машина остановилась возле соседа, дверца хлопнула, и машина поехала дальше. Через минуту в калитку вошёл Сергей.
       - О, да тут какие люди!- «закаламбурил» Сергей, входя в ограду, - милейшие люди, оказывается «сгуртовались».
Он подошёл и поздоровался с каждым за руку,-
Так о чём речь ведём?- продолжил он, усаживаясь рядом с младшим Архиповым, - да, я вижу у вас и выпить то нечего, а вообще то вы уже дошли до кондиции. Да, на сегодня, пожалуй, хватит. Не охота ползти в свою холодную и тёмную нору, за неуплату, свет отрезали, давайте так поговорим.
Архипов старший, поведя осоловелыми глазами, прерывисто произнёс, -
- Мы уже всё своё обговорили, ты что- нибудь свеженькое поведай.
- Какое там свеженькое. Сняли с трактора. Мужики возят солому на ферму, там её в омёты  складываем, я «стогарём» стою на верху укладываю, на пару с Григорием. Аккуратист мужик и разговаривает культурно, приятно беседовать. Но дружить с ним постно, не интересно, трезвенник. Ну, как-то разговорились, я и спрашиваю его, как мол ты то сюда попал?  Ты же учителем работал. А он с обидой такой, говорит, - сосед твой, Архипов на совесть мою так надавил, что аж кровь из души пошла, я и оставил свой класс посреди учебного года, а, что получилось и как с ним говорить не стал.
Ты бы, сосед, поведал, что было и как, если не секрет. Как это на совесть надавит? Так, что пришлось уйти из чистого, культурного, тёплого, оплачиваемого чистоганом места, на холодную и грязную ферму, с сомнительной зарплатой. Мы то тут держимся потому, что можно тяпнуть мешок «дроблёнки», или сена там, или соломы. А ты то не видно, что бы чего брал. Всё  честно, по культурному. Бедненько живёшь, а никто упрекнуть не может, не за что и потому нечем.
            - Ну, ка, сынок, включи фонарь, темно уж, лиц не видно.
Антон поднялся, включил свет, фонарь на столбе вспыхнул, осветил ограду.
            - Ну, вот так это было,- продолжил Архипов старший,- после принятия должности я ознакомился с составом учителей: большинство практики, после семилетки, некоторые с училищем. На педсовете стал убеждать, что желательно, чтобы все продолжили учёбу в институте. Некоторые пожали плечами, другие похмыкали, но все промолчали. Но этой темы я касался на каждом совещании. А тут ещё новый парторг стал тормошить все колхозные кадры, и меня к себе в кабинет приглашал на беседу по этой теме. Я понимал, и жизнь требовала больших знаний, что учиться надо. Местные кадры выгодны тем, что у них быт обустроен: дом, скот, семья, друзья и многое другое было. Это, видимо, и они понимали, что без нас мол не обойдутся. Поговорят, поговорят и перестанут; не первый раз. Перед весенними  каникулами собрал я педсовет; всех расхвалил, поднял настроение, шутил , анекдоты рассказывал; все включились со  мой в  разговор, всеми овладело весёлое настроение. Тут я  и предложил им  - а что  если мы сами сейчас напишем диктант, - как я буду проводить лето в этом году? – Все согласились. Я стал диктовать, они стали записывать. И надиктовал то я всего на две страницы тетрадного листа. После все  сдали листы и разошлись. Я остался проверять. Я знал закон врачей, что врач врача никогда не выдаст, клятва у них такая есть. А учитель это свято. И я результаты проверки объявлять не стал. Мне стыдно было говорить. Я только то и произнёс одну фразу, что учиться ни когда не поздно, а некоторым и необходимо. На утро Степанов и Топтыгин принесли заявление об увольнении и ушли. Другие затаились. Связь с парторганами имели и стали за мной внимательно и придирчиво посматривать и туда доносить. В Районо
надоело эти доносы разбирать и меня через четыре года попросили уйти из школы. Я пошёл в колхоз, в компанию к Степанову и Топтыгину. Так я и ничего не добился лишь себе жизнь испортил. И такая грусть и разочарование навалилась мне на душу, что я не в силах с этим справиться.
Запью тем и забуду, и нервишки на время успокою. Смотришь на своих вчерашних двоечников, которые в командирах ходят, да хапают всё что под руки попадёт, да во власть лезут наглым образом, и такая досада и отчаяние берёт, и не знаешь, куда податься. Зачем я пятнадцать лет голову утруждал,
старался науки познать, чтобы людей просвещать, уму разуму учить Оказывается, что платят не за образование, а за место, которое ты занимаешь, за ступеньку служебной лестницы. Оказывается, необходимо не только знаниями обладать, а, важнее и выгоднее, уметь жить. А такого предмета - уметь жить - ни в одном институте не имеется. Самому постигать такую науку надо. Какие мы наивные, беззащитные и доверчивые люди.   
      Светлана Елизаровна устала плакать и слушать покаянную речь мужа, поднялась, подошла к умывальнику, смочила край полотенца, отёрла  лицо, прошла в комнату. Подойдя к койке, сняла со стены полушубок, прилегла на не разобранную постель, укрылась полушубком, задремала.
 Грузовой автомобиль, освещая тёмную, единственную улицу, проехал мимо,
за мостом  остановился, посигналил. Это собирали доярок. Значит время четыре часа. Светлана поморгала глазами, отгоняя сон, но вставать не торопилась. Пошевелила ногами, поправила шубу, притихла, прислушалась к
предрассветному утру.
Меж гор, едва заметно, забрезжил рассвет. Пора вставать, пора корову доить.
Светлана подошла к тумбочке, нашарила таблетку от давления, разжевала, проглотила, боль и шум в голове немного стихли
Она подошла к окну. Свет от фонаря на столбе ярко освещал часть сада и часть дороги. Было тихо и умиротворённо в природе. Вдруг, через отверстие в частоколе ограды от соседа Сергея, один за одним, тёмно -  коричневые, обгоняя друг друга, забежали в сад  цыплята. Они шустро оглядывали каждую былинку, кустик, кочку и, видимо находя что-то съедобное, склёвывали торопливо и с жадностью. Некоторые, проворно орудуя ногами,
разгребали опавшие листья, и не найдя ничего, бежали дальше. Потом выбежали на дорогу, подбежали под фонарный свет, и, увидев кучу
помёта, стали её разгребать и склёвывали что-то съестное. Покончив с находкой, быстро убежали в сумрак предутреннего рассвета.
Светлана знала, что это цыплята – сироты. В одну из пьянок у Сергея, компания ничего не могла придумать, кроме как, зайдя в курятник, и, посветив спичкой, и увидев сидящую на цыплятах курицу- наседку, схватили её, и, оторвав тут же голову, унесли в избу и сварили. Цыплята осиротели и питание себе искали сами, самостоятельно и старательно - голод гнал. А он не тётка. Не сжалится. Хочешь жить - умей вертеться, - прозвучала в голове, где-то слышанная фраза.
           - Стой, стой, стой мать. Это, что же такое? Это что же значит? Я родила сына, содержу его и мужа  вместе с ним, доходила свекровь и алкаша свёкра, да я ещё и виновата? Это что же такое творится?  Не будь меня им не на что было бы пить, и они бы держались за работу, они дорожили бы куском хлеба. Им не до пьянки бы было? Значит, я всему виной? Во мне заключено зло? Господи, да мне жить не хочется! Господи!
Прошло пять лет, мир оставался таким же безучастным и холодным как и прежде. Муж Светланы  продолжал пьянствовать. Антона удалось отправить в город, работал три года в милиции, ну, что бы ещё надо, нет неймётся ему
за пьянку выгнали, устроился на завод, выгнали и от туда, новости ежемесячно свежие,  а просьбы одни, мам дай денег.
  Перед новым годом я пришёл к Архиповой, поздравил с наступающим новым годом. Она осталась довольна, но была сдержана на слова, не весёлая.
Разговор не клеился, уже как месяц не стало мужа. От снохи пришло письмо.
Она писала, что Антона опять выгнали с работы, а их сыну требуется дорогое лечение, а на это требуется много денег. Если сможешь, то пришли тысяч пятнадцать рублей.
Я читал письмо и сердце моё плакало. Светлана смотрела на меня  молча и с холодным взглядом отчаяния. Я не знал, что тут можно было делать, спросил:
          - Ну и как? Она пожала плечами, помолчала, с горечью и отчаянием ответила:
          - Кредит возьму, из пенсии буду рассчитываться. Хотела корову продать, да мне самой больше жить нечем.
Я собрался уходить, вышли на крыльцо, потом Светлана проводила меня до калитки, тут остановились. 
Напротив нас, через дорогу находились огороды покрытые белым толстым слоем снега. Деревья и изгородь посерели, и их серость резко выделялась   на  фоне белого, пышного, нетронутого ветром, снега. По диагонали по огороду обозначилась узкая тропинка, по которой шли коричневые цыплята. Сегодня они были взрослые, сытые, спокойные. Я повернул голову в сторону Светланы и задал ей немой вопрос, едва заметно кивнул головой в сторону
 цыплят. Та меня поняла и пояснила,  -
            - Соседка, Люба кормит своих свиней в ограде. Вываливает запаренное дроблёное зерно в корыто и уходит на работу к девяти часам. Цыплята привыкли к такому распорядку и приходят к тем свиньям строго по распорядку. Они так сдружились с этими свиньями, что они их не трогают и не отгоняют. Цыплята успевали наедаться, пока свиньи не съедали весь корм
и уходили домой. К тем свиньям пытались приходить и цыплята другого соседа, но их эти свинья отталкивали от корыта иногда рвали,  иногда разрывали насмерть, остальные больше к корыту не приходили. Я вот как и ты наблюдаю за этими цыплятами часто, стою, смотрю и думаю; это что же
получается? Голодные и беспризорные цыплята оказались сытыми и здравыми, а у меня в тёплом сарае живут, всегда сыплю им зерна, воду ставлю, курица при них, а они «шаршатые», с поломанными перьями, дерутся меж собой, большинство хромают, некоторые залазят матери на спину, вырывают пух. Вырывают у матери зёрна, и много пропало, а эти все живы и здоровы, и дружно меж собой живут. Они уже сейчас в половину курицы выросли, хозяину беззаботная прибыль. Много мыслей в голове родятся, когда я смотрю на этих цыплят, - закончила она свои думы и закрыла ворота.
            - Да, много, - подтвердил я.
Всё думал и шёл, всё шёл и думал о цыплятах, растущих самостоятельно.
         
   
                ПОСЛЕ  КОНЦЕРТА

Концерт, посвящённый дню пожилого человека, окончился, и толпа зрителей вышла из дверей клуба, и стала растекаться по площади, между засохшими клумбами. Одни пошли на главную улицу и направились по домам; там всегда ждала их работа и забота и куча незавершённых дел; стоит только зайти в ограду и, эти неотложные  дела тебя сразу и с нетерпением, и с радостью встречают и зовут к себе. Здесь, не то, что в городе, в селе постоянно появляются всё новые и новые заботы и недоделки. Ибо пределу совершенства нет, как нет пределу времени и пространству.
Другие собирались по пять- шесть человек, обсуждали артистов и их номера
       - Ну, как военфельдшер, живём - можем? Здоровье как, как настроение, что дома? – проговорила Мария, бывшая санитарка в действующей армии, взяв под руку знакомую Анну, бывшую фельдшерицу в военном госпитале, но в городе, недалеко от нас.  Та ответила, повернув к ней пожилое, но симпатичное лицо:
            - Да, какое там. Годы пролетают, какое тут здоровье. Живу одна. Дети навещают. Внуки, как пенсию получу, забегают. Поесть, попить есть что, обута, одета, изба натоплена, Что ещё надо?  Мне старушке и этого довольно.
Да алкаши не забывают, заходят, денег просят на похмелье.
        - Да, этот народец беспокойный. Но мне кажется, что без них было бы скучнее. Иногда и их помощь требуется, - проговорила Мария.
        - Конечно, конечно; вот дров когда куплю, их ведь колоть надо и в поленицу сложить, - подтвердила Анна, и продолжила, - а кто пойдёт, кого просить пойдёшь? Эти святые трезвенники ни за что не пойдут. А те сразу приходят и сделают всё как надо. А у кого несчастье случится; гроб там сколотить, могилку выкопать, а потом засыпать - опять же без этих нужных людей не обойтись. Они всегда здравые, при силе и время у них есть. А другие; то больные, то на работе, то дома им дела находятся, всё причину найдут, чтоб отказаться.
           - Да, что верно, то верно, без алкашей нам никак нельзя. Нужда заставит «сопатого» любить. Да и алкаши то бывают разные; одни на пропой честным трудом на подряде зарабатывают, а другие, то «вымозжают», то воруют, то ещё каким способом добывают на похмелье, - заключила Мария.
Анна приостановилась, посмотрела Марии в глаза, спросила:
             - Я краем уха слышала, что будто у тебя  по зиме прошлого года и нынешней осенью неприятности были. Что случилось?
Мария тоже остановилась, краем полушалка вытерла глаза, губы.
          - Зимой это было; мороз стоял сильный, да вперемежку с буранами. Раз слышу ночью кто-то стучится. Встаю, выхожу в сени, спрашиваю, - кто, мол, там, что надо? Отвечают,- давай, бабка, денег, выпить охота, не дашь, так дверь выломаем и зайдём, всё равно ни куда не денешься. Тут далеко от села, не услышит ни кто. Я им отвечаю, что дверь вы мою не сломаете, хоть не старайтесь. А они отошли от двери, слышу  звон оконного стекла. Я в избу вбегаю, смотрю окно выбили и заглядывают внутрь. Я топор беру и показываю им и говорю – если сунетесь сюда, голову отрублю и в речку сброшу. И ни кто не узнает, где могилка твоя. Потом свет в избе включила и их увидела, и угадала. Наши это местные, тунеядцы. Нигде не работают, и ни
кому не помогают. Они и ушли. Я одеялом окно завешала.  А утром в милицию позвонила. Милиционеры приехали, встретились с теми тунеядцами, оштрафовали их, на том дело и закончилось. Я опять в милицию
звоню, окно, мол, с двойной рамой вставить нужно, холодно, зима на дворе, а не лето, что скажете? Они обещают, а дел нет. Я пошла к нашему юристу. Написали письмо в краевую милицию. Через три дня приезжают наши милиционеры на легковушке, привезли две рамы со стёклами, вставили и замазали. Извинились и уехали. Вот это порядок, вот это по нашенскому, по военному, спасибо юристу нашему - совестливый человек.
Анна покивала головой в знак согласия её последних слов, добавила:
            - Не было бы безобразников и милиция не нужна бы была.
На крыльце почтового отделения сидели мужики и о чём-то разговаривали. Кто-то из них крикнул и помахал шапкой держащей в руке:
        - Вот, военные медработники идут, а ну-ка, девчата, заходите. Помогите разобраться. Не стесняйтесь, заходите. Мария остановилась, обратилась к Анне:
         - Да, чёрт с ними, пошли, Анна, послушаем о чём  речь. А то дома ещё успеем в молчанку наиграться. «Скушно» одиноким, да ничего не поделаешь,
коль овдовели, приходится терпеть.
Они свернули с дороги и подошли к мужикам.
         - Ну, и что у вас за спор такой?- проговорила Мария.
         - Да, вот в чём вопрос. Панин говорит, что он изработался на нас инвалидов войны. Ему, видите ли обидно, что нам, воякам, тут кое какие льготы дают, а ему, видите ли, не приходится. Побыл бы на нашем месте, в той мясорубке, так бы и говорить не стал.
          - Чего не стал бы? Я с детства на покосе, потом три года прицепщиком, да два года штурвальным, а сейчас уже двадцать семь лет комбайнёром, пыль глотал, а после уборки, смотришь инженер бежит, давай, мол, на ремонт в мастерскую. Какой то мешок зерна дадут, а так всё больше трудодни; это называется работа за так. Сталин сулил, что надо, мол, после войны с крестьянином рассчитаться. А как рассчитался? А, может, и не успел? Да сами видите. Города строятся, городская жизнь улучшается. А почему? Да потому, что рабочие вместе и их много. Да, кстати их всё больше и больше делается. Человеку хочется где лучше. Рабочий класс он гегемон, он вместе и
повлиять может на политику государства, а мы в разброде, мелкими кучками,
над нами можно и поиздеваться, как хочешь. Мы для них ни какой угрозы не представляем…
         - Стой, стой, стой,- перебил его Белозерских,- я вот тоже чабаню двадцать лет с Семёном на пару, и ничего, не ворчу. Что уж ты то так?
- Да я к вам лично претензий не имею. Хотя тебе вон в магазине и мяско подешевле отпускают, и в ремонте дома помогли, и телефон провели, а дяде Пете и легковушку дали. Уголька привезли и дров. А мы кизяк по кошарам заготавливаем, да чащу рубим по зарослям. Хорошо хоть свет провели всем подряд.
Дед Никит, «поерошил» седые волосы простреленной рукой на голове, проговорил:
       - Ну вот, сам договорился, свет дали, техники всякой полно, а то всё на конях.
Вмешался Сычёв:
       - Если бы не китайская угроза, то нам электричества и до сих пор не видать. Вся Европа в том числе Германия – побеждённая страна – газом нашим пользуется, и в Китай поведут, А нам нашего газа не достанется. До нас далеко, трубы дорого проводить. А, что до Германии и Польши близко? Нет, те угрозу представляют, А мы нет. Мы мелочь пузатая, Мы молчуны, нас не слышно. За нас некому заступиться – голос единицы, меньше писка - вот в чём беда.
       - Нет не в этом, вернее не только в этом. Государство, это большая семья, и отец с матерью в семье всех за один стол сажают, и из одного чугунка щи разливают по чашкам, и всем по кусочку хлеба дают. А вот матери моей всё за столом места не хватало ; она всё стояла, да кушала из поварёшки, да корочку «похрумкает», коль останется. Все довольны, все веселы, все хоть не сыты, но довольные. Рады не потому, что сытно поели, а потому, что всё честно и справедливо. Есть хлеб - всем по ломтику, есть пирожок - каждому по одному, молочка каждому по стакану, а матери, что останется. Все мы не замечали и не знали, что можно жить по-другому, - вмешалась в разговор письмоноска Злобина:
          - Вот уж верно. Что верно, то верно, - подтвердил дед Пимон, попыхивая самокруткой. Панин заговорил опять:
         - Постойте, я же не о том хотел сказать. Смотрю, вы всё в другую сторону клоните, - стыдясь и краснея, что его неправильно поймут, старался донести   
 до земляков свою потаённую мысль, и свои сомнения, что мучили его давно.
Андрей Фёдорович, перебивая, произнёс:
       - У кого, что болит, тот про то и говорит. Что раны то тревожить, ты говори яснее. Я чувствую, что ты хочешь сказать, ты желаешь выяснить кто прав и кто виноват. А в чём? Ты не темни, говори яснее свою мысль, не надо догадками, да «кавылюшками» своими головы морочить честному народу. Толкуй яснее.
         - Оно, конечно, и это верно, про то, что болит, но давайте так. Кто мне ответит? Вот на нас напала Германия, войну вёл Гитлер, так? Немцы жгли города, сёла, имущество и людей, богатство забирали себе. Молодых угоняли в рабство, заставляли пленных работать на Германию, на немцев. И если бы Гитлер победил, то все немцы были бы кулаками, капиталистами, а русские были бы у них  в рабах. И, кроме как рабочим скотом, не числились. Так?
            - Да, так, так, - встрял немного не в тему, Семён,- нас собрали перед атакой; добивали немецкую группировку, под турецкой границей, а нам комиссар Карачаров и говорит вот эта последняя атака, война заканчивается, я вас призываю, давайте дружным ударом уничтожим  эту группировку. Не дрогнем, победим. А после победы, домой полетит каждый на отдельном самолёте до своего дома. И как там вас будут встречать родные и знакомые! Понимаете, сядет самолёт в деревне, все сбегутся смотреть стальную птицу, а из неё выходит каждый из вас. Музыка, песни, вас все приветствуют.
 Ну мы все дружно  так закричали - вперёд за Родину, за Сталина, за победу, за самолёт каждому - Ну и пошли! Ну и победили! И освободили город! И оглянулись, а…Карачарова-то нет! Погиб Карачаров. Кто нам даст каждому по самолёту?!
          - Дедушка, а как же вы добирались домой то без самолёта?- спросил его внук, что держался за дедову руку, и заглядывал снизу вверх в лицо, казалось другого незнакомого дедушки.
    - Вот так, внук Сергей, пешком от самой Турецкой границы до самого дома. Вот она, как наша Матушка нас встретила. Дали мне пособие, или как её там называли, полторы тысячи рублей. И мог я на них купить только пару хромовых сапог в Бийске на базаре, я до сих пор их храню, да обуваю их на октябрьский праздник, на девятое мая, и на день своего рождения, три раза.
А через пару месяцев на паре лошадей, в бор, на всю зиму, на лесозаготовку.
 Он глубоко вздохнул, махнул рукой, и замолк, стал слушать.
 Панин поднял ладонь над головой, заговорил:
          - Вы опять в сторону. Я что хотел сказать? Ответьте, откуда идут деньги на ваши льготы, и пенсии за военные годы? Кто их зарабатывает? Кто даёт?
        - Кто, кто, государство даёт, кто же ещё, - заговорил дед Нефёд,- заслужили, и потому получаем.
         - Вы, опять не то. Кто конкретно? – поправил Панин.
          - А мне хоть бы кто, абы платили пенсию и льгот не лишали,- ответил ему дед Григорий, положивший подбородок на перекладину костыля и одёрнул штанину на культе ноги.
          - Я не хочу вас обидеть или упрекнуть. Но послушайте внимательнее. А вот мне не всё равно. Каждый работающий отчисляет в пенсионный фонд из своей зарплаты две процентные ставки. Ну, чёрт их знает как там правильно  называть. Но есть страховая часть пенсии которую я получу, если доживу до шестидесяти лет, и накопительная часть, которую я получу по исполнении мне восьмидесяти лет. А я уверен  таких наберётся один – два процента от   числа работающих. Кому достаются деньги покойников? А? Пенсионные фонды пухнут, офисы строят, как дворцы по городам, а нам дулю в нос. Отдайте мне живому обе ставки и не мудрите. Не справедливо это. Злобина вон правильно сказала, справедливость нужна.
          - Э, (стрянулась), кума, когда ночь прошла, - хихикнул в усы дед Степан, - некому справедливость блюсти. Коммунистов – ку, ку. Нету. После драки кулаками «не че»  махать.
- Я бы хотел продолжить своё мнение, - не сдавался Панин, - плачу вам деньги я, платят вам ваши дети, братья, сёстры, родители, друзья, земляки. Так? А я хочу, чтобы вам платили, да больше чем сейчас, не ваши дети и так далее, а тот кто в вас стрелял, тот кто вас сделал инвалидами, кто напал на нас. И горя сколько принёс нам. За итоги войны мы с вами до сих пор страдаем, отрабатываем. А немцы не страдают, не оплачивают ущерб нам, не казнятся за своё злодеяние. Некоторых расстреляли для видимости. Вроде зло наказано, справедливость восстановлена хватит мол с вас, квиты. А немецкий народ не страдает, совестью не мучается за своё злодеяние. А мы,
пострадавшие от их войны, мы победители и освободители живём хуже. У них инвалиды и ветераны войны живут на много вас. Вон туристические делегации забиты их стариками. Выйдут из автобуса, оглянутся кругом и говорят,- вот мол мы тут в войну сражались, кровь проливали. Спасибо, что нам дали возможность на старости лет проехать по миру, людей посмотреть.
Да ещё требуют, чтобы памятники фашистам у нас в России установить.
А, вы, хоть раз где были, в каком городе, в каком государстве, а ?  Вам в район то не на чем съездить до больницы. Льготы на проезд формально обнародовали, а ездить не на чем. То бензина нет, то автобус сломался.  Шумиха одна. А если бы немцы победили? Что бы было? Как бы они отметили своих ветеранов? Да, и главное на чём я хочу заострить ваше внимание. Кто бы победителям инвалидам и ветеранам немецким, затраты на пенсии и льготы оплачивал? Я больше чем уверен. Я бы как и сейчас вам плачу, так и тогда бы платил немцам, их инвалидам и льготникам и вообще всем немцам. Я был бы рабом. А почему они не рабы? Почему я должен платить? Я не виню ветеранов и инвалидов наших. Но кто скажет? Кто виноват? И что делать? И почему я, как сын победителя, должен оплачивать
льготы инвалидам. Не я же в них  стрелял, я не делал их инвалидами.
          - Да мы же тебя защищали своей грудью и инвалидами стали, да хорошо хоть живые остались, - вставила своё слово Мария
          - Да, да, - поддержала её  Анна.
Панин понимал, что разговор идёт не в ту сторону. Что его ни как не могут понять его же земляки, было боязно за то что люди обидятся на него за его якобы претензии к ним, и что обида эта может перерасти во зло или просто в неприязнь к нему, и что при встрече с ним они просто будут от него отворачиваться. Этого никак допустить было нельзя, иначе потеряется смысл всей его жертвенной  работы и жизни среди них. А сейчас он боялся больше всего, что люди просто разойдутся и не будут его слушать. И он решился:
           - Почему я и многие ваши дети, и внуки не чувствуем себя детьми и внуками победителей? Почему? Победа не дала нам столько  радости и счастья, и материального обеспечения, бытового обустройства заслуженных льгот, сколько бы получили и взяли бы с нас немцы, будь они победителями?
           - Сухощавый, стройный, с проседью в чёрных волосах, бывший учитель, Антонов, произнёс:
           - Это надо было у Сталина спросить. Он хотел мудрым, великодушным, благородным быть. Данью немцев не обложил. Не распылил их по Союзу, не стёр с лица земли Германию. Она заслужила этого. Сколько войн она организовала против нас? Сколько бед народам и России принесла. Репатриировать их было надо. Контрибуцию на них надо было наложить, чтоб оплачивали нам наши затраты. Оказалось, что война принесла убытков
больше не немцам, а нам победителям.
             - Да, да, - поддержала его Мария, - пусть бы нанесённые убытки немцами ими бы и оплачивалось. А то они сжигали всё, а мы восстанавливай, да и слова сказать не смей.
       - Баланс победы, её итог, её прибавочная стоимость сложилась не в нашу пользу, - заговорил дед Аркадий, бывший бухгалтер, - только моральной шумихи напустили по всей стране, как пыли в бурю. Шумихи много, а карман пустой. Надо бы немцев заставить всё восстановить и работать до десятого колена. Знали бы тогда, как начинать другой раз войну.   
            - Мы бы всё равно всё пропили, -  выкрикнул Анисимович, сторож конторы.
          - Не правда, сосед, пьют и пропивают от нужды. У кого достаток, тот вещи не пропивает, у тех денег хватает. Не вёдрами же пьёте. А пьянеете оттого, что на закуску  огурчик или сигарета,-  вмешалась Анна.
Тут все её поддержали и веселее заговорили.
          - Вы всё недовольство своё высказываете, а нам бы в своё время, за такие слова враз бы язык то укоротили. Хорошо то, что хоть смелее заговорили. Не оглядываемся по сторонам, как бы мол кто не подслушал. Пенсию стали в колхозе давать, больничные листы стали оплачивать, а то ведь ничего этого не было. Только инвалиды, да пенсионеры деньги то видели, - вмешался Толмачёв, - будет выплачиваться, или отменят в будущем пенсию, но её заработать надо обязательно. Это надёжнее чем на детей, да на людей надеяться.
        - Ну, что, Анна, всех разговоров не переслушаешь и не переговоришь, да и с вами, конечно, хорошо, а домой идти надо. Мне вон куда топать, на край села. Управляться надо идти, а то уж вечереть начало,- проговорила Мария и, взяв Анну под руку, вышли из круга.
Косинов, отступив на шаг, дал женщинам дорогу, вынул изо рта окурок  папиросы, Беломор - и осмотрев его, вышел из круга, подошёл к углу здания,
и стрельнул  окурок пальцами, осмотрелся. Тень от сосны Пожидаева, которая сейчас уже стала наравне с крышей бывшего его дома, падала на дорогу, На камне сидел, прислонившись спиной к стволу сосны, Ермилка и,
что-то писал на последнем листке,  купленного им сегодня календаря. Он подошёл к нему, «поерошил» волосы  на голове Ермилки, тихо проговорил:
         - Ну, пиши, пиши, может кому и пригодится. А мы ещё «погутарим» пока бабы дома управятся, бабам пора, а нам рано. Можем поговорить. Я вот всю войну шоферил; снаряды, солдат, амуницию возил. Науку ту я на всю жизнь запомнил. Ехать на машине нужно только по правой стороне дороги, хоть какая бы она не была плохая по сравнению с левой стороной                хоть по тракту хоть на полевой дороге. А когда по дороге иду пешком  то всё под ноги смотрю; вдруг гвоздь попадётся, я его сброшу с дороги, чтоб какой машине в колесо не воткнулся. Мне все говорят, - что, мол, ты, там, на дороге ищешь? А я отвечаю им, что делаю шоферам не рекламное добро. От гвоздя небольшое отверстие, а работы много; домкратом машину подними, снимай колесо, разбери её, отыщи отверстие, заклей её – это если есть у тебя с собой домкрат, вулканизатор, сырая резина, а если нет своего, то поискать надо. Да не всякий даст, не потому, что жаль, а потому, что ждать тебя некогда. Да потом проверить надо, да собрать, и опять всё на место надо поставить. И, не умеючи, материться научишься, а я убрал и аварии не будет. И не важно чей шофёр будет, а человек он. Меня этому на фронте учили. А, что тут мужики говорили – я с ними согласен. Только эти разговоры до верхов не доходят, не услышат нас, там слышат им нужные слова, Ни кто нас не собирает на собрания, ни кто нами не интересуется. А кто мужика когда слушал? Он нужен для войны, да для хлеба, что землю пахать. А сейчас и в этом нужда отпала. Границы открыли: везут к нам всё; и обуть, и одеть, и поесть, и попить. В нашей продукции государство не нуждается. Обанкротят мужика мило и нежно и без революции и скажут – или помирай тут, или уходи отсюда; отдай или оставь землю азиатам; у них дома перенаселение -  им деваться не куда. А мы с алкоголизмом и наркоманией забыли о том, для чего природа сотворила человека, как и всё живое, а чтобы плодиться. А они вон уже в школе аборты делают. Говорят, что «беременна» это временно, а удовольствие – постоянно. А взрослые «запились», им не до  детей. А какая дивчина по ошибке родит, так из роддома тайком уходит, а «детёночка» там оставляет. Что с  такими  бабами делать?- он почесал в затылке, вынул папиросу, закурил.
          - Работать с такими  бабами надо, да и со всеми тоже, а не нюни распускать, - отозвалась Злобина, тоже стала собираться идти домой. Прасолов потёр друг о друга ладони, не хотел и говорить, но решился:
           - Коммунистов разогнали, они же были связующим звеном между властью и народом, их опозорили, и не кому стало с людьми работать. Американцы добились того чего хотели, они выполнили план Даллеса. Вольному воля - дураку бардак. Монахов продолжил его мысль:
           - Воля то хорошо, да за матушку обидно. Такая была страна! Все ей восхищались. А теперь стыдно в глаза людям посмотреть. Говорят, что Китаю отдали в приграничной зоне несколько тысяч гектаров земли. Кто велел, у кого спросили? А немцы без войны всем Уралом завладели. От Самары  до Североуральска. Экономику будут поднимать, а на сверх доходах
будут пол Германии кормить, и своих ветеранов и инвалидов прошедшей войны. Ну, конечно, и налоги будут отчислять, не без этого, для нас.
       - Не е е, не для нас. Наше место в братии бомжей, да на помойке. По уму и место, - как-то тихо, будто с неохотой отозвался Шматов, - умные сами своим богатством должны распоряжаться, а мы «зевало» открыли и ждём  что-то, а сами не знаем что, - он хотел сказать ещё что-то, но или передумал, или решил, что и этого достаточно. Он поднял голову, осмотрел всех мужиков, они сидели, или стояли, опустили головы и молчали.
Лишь один Ермилка сидел, и что-то торопливо записывал, теперь уже на последнем листке перекидного календаря, сокращёнными словами жуткую и жгучую правду мужиков. А толи она кому нужна?


               



                ВЕРНОСТЬ

Анисья со слезами на глазах вернулась с увала, откуда она, как и многие женщины, проводила своего мужа на войну. Первые два колхоза провожали их лугом, а эти три -  через гору до увала, где конные вереницы соединялись,  и   одной длинной цепью уходили в райцентр за семьдесят пять километров от села. Женщины долго стояли на горе, и, прощаясь, взмахивали руками, платками, косынками. Анисья была простоволосая. Она свою косынку повязала Василию, в кончик которой завязала крестик. Косынку на память, а крестик - чтобы оберегал от смерти и страшного увечья. На прощанье она целовала и плакала, плакала и целовала мужа, как будто прощалась с покойником или расставалась навсегда. Сердце её разрывалось на части, ныло, как никогда до и после этого. Жаль было отца, убитого на финской войне, жаль старшего брата погибшего от несчастного случая. До смерти жаль было и двух детишек, что померли, не дожив и до году. Но то было однородное горе и однородное чувство видимой ужасной и неизбежной смерти. Душа и сердце видели одно и то же, один и тот же горький осадок, будто в грудь её всыпали горящие угли, они то и раздирали тело, душили глотку, не давали дышать, мутили сознание. А здесь сердце и душа испытывали разное чувство. Они были подвержены одной тоске, одной обидой обездоленности, страха одиночества и страха перед надвигающейся нуждой. Но чувство уверенности в будущей встрече сердце ждало и верило, а душа нет. Какой-то холодок кружил над головой, как летучая мышь, с которой ей приходилось встречаться в детстве. Это был холодок неуверенности. И эта неуверенность не покинула Анисью всю её жизнь до самого последнего дня, дня разочарования в жизни и в мире.
Невидящими глазами она посмотрела под ноги, сорвала какую- то траву и  этим пучком махала над головой вместе со всеми, а когда вереница скрылась в кустах, росших по берегам речки, проводившие  пошли полевой дорогой в село. У Анисьи в руках оказалась ветка полыни. Дорога упиралась в ограду  колхозной ограды.
Возле крыльца сидел на «фондовском» жеребце бригадир, освобождённый от призыва по брони, Клевцов, который, подняв руку над головой, прокричал, -
- Товарищи! Не расходитесь! Все идёмте на покос. Там остались не завершённые стога. Если ночью пойдёт дождь то всё пропало! По закону военного времени нас сразу «справоторят» в кутузку. Мне сказали, а я вам передал, и кто слышал тот и будет отвечать. Этим бригадир снял с себя ответственность и возложил её на своих людей. В другое время можно было бы «пооговариваться» и даже отказаться – при таком - то горе, - а тут новые слова « по законам военного времени» были непонятны, скрыты, таинственны, как Бог и его сила, - невидимы, непознаваемы и которые надо было принимать на веру и обязательное исполнение, и даже это слово было
жестче и страшнее чем выполнение. Все развернулись и пошли на покос. И тут они, идя вместе, разговаривая и плача, стали понимать, что это и к лучшему.  На  миру и смерть не страшна, а в одиночестве одно горе – двойное горе, а одно горе на двоих,  полгоря на каждого.
Пришли в лощину и растерялись: ни к стогу под вилы поставить некого, ни на конные грабли, ни на движку. Как быть? 
Клевцов, не слезая с коня, стал перебирать женщин:
          - Анна,- ты остаёшься на стогу, Анисья, становись под вилы, возьми к себе в напарники своего сына Семёна, Марфа, ты в сапогах становись на «байстрык» - будешь с Ваняткой копны двигать. Он у тебя смышленый, смотри женихом сделается. Как устанешь, поставишь Ивана на своё место, а сама сядешь верхом. Остальные зачищать следы, оправлять копны, подкапнивать - это на своих местах. Васятка, ты копны оправлял, отдай вилы, иди, запрягай коня в грабли, будешь гребалём. Сколько тебе лет? Двенадцать есть?
        - Да, - ответил Василий, и пошёл ловить Серка, чтоб запрячь и начать грести сено; он пробовал вперёд, дядя Нефёд ему показывал; да это и просто. Но только надо приноровиться, чтоб валки ложились строго поперёк склона, если чуть наискосок косогора двигари ругаться будут, это он по себе знал.
Косарями детей не поставишь; надо хотя бы лет пятнадцати или постарше, их тут не было, надо по селу побегать, а пока пришлось поставить двух конюхов - старых мужиков. Когда запустил всю цепочку работ, прошло часа четыре.
Солнце клонилось к закату, но было  светло и тепло. Бригадир вернулся к мётчикам; ещё издали заметил, что стог сильно наклонился под гору. Не успел он приблизиться и слезть с коня, как стог с половины высоты вместе с Анной тихо пополз на бок, и, коснувшись земли, рассыпался по ней. Анна не успела крикнуть, лишь закрыла глаза и обхватила ладонями голову, и сидела, заваленная сеном, пока бригадир не нашёл её и не вытащил на волю.
      - Что молчишь-то, перепёлка? Припухла. Испугалась, что – ли?- проговорила Анисья.
          - Первый блин комом, как всегда, как везде, - произнёс бригадир и, передав повод от коня Семёну, взял  вилы и подошёл к стогу.
- Ну-ка, Анисья, смотри, как и что надо делать. Первое, иди ближе, не бося не укушу, а если и укушу, так не больно. Первое: надо правильно набрать навилень, потом поднять и опустить на стог, чтобы сено не рассыпалось, а так пластом и ложилось на стог, там где положишь. А стогарь  будет только наступать на пласт и утрамбовывать, а ты рядом другой пласт ложи. И так по всему стогу, и вместе со стогарём чаще вилами прихлопывайте стог по бокам, чтоб плотнее был, да иногда отходи метра на четыре и смотри со стороны, чтоб набок его не повело, как пьяного. Анна подходи ближе, давай вместе, давай подсажу на стог. Вот так хорошо. Поближе, да помилее; глядишь и научишься уму-разуму, чтобы стога, как свечки, стояли.
               - Поближе можно, а помилее – нет. И не заикайся,- произнесла «раздосадованная» Анна.
Женская бригада закончила этот стог вместе с бригадиром, а второй они сметали одни. Всем, у кого не было грудных детей, приказано было ночевать в шалашах.
  Дошли до шалашей, уже не видя  в сумерках дороги. Все тут же попадали и
заснули. 
 Анисья пошла домой, где оставались без надзора четверо её детей. Старшая Акулина оставалась за хозяйку. До этого всех женщин, имеющих детей, но не имеющих дедушек и бабушек, привозили домой к приходу коров, чтоб подоить и сдать молоко сборщику, и утром управиться и не опоздать на работу. А сейчас эта поблажка отпала сама собой. Лошади увезли солдат, да так и не вернулись.
Анна наказала Анисье  заглянуть в её усадьбу, узнать, как там свекровь с двумя внуками управилась.
Анисья пришла домой за полночь, всё осмотрела. Будто бы всё  в ограде  управлено и закрыто. Нежная материнская любовь колыхнулось в груди на старшую дочь – это её забота. Она не стала будить детей, ради того, чтоб открыли в сенках запор, а сняла с забора фуфайку и примостившись на крыльце, уснула.
Утром управилась вместе с дочерью, и наказав, что и как делать, поспешила на работу.
Бригадир объезжал дома колхозников и собирал детей, с десяти лет и старше на поделку кизяков, для отопления школы. Их надо было изготовить по пятьсот штук на ученика.
          - Анисьюшка, здравствуй, Анна-то не пришла?- проговорил бригадир.
          - Нет, наказала, чтоб я посмотрела, что у неё и как, - ответила она.
           - Я заезжал к ним – всё на месте.
Анисья пошла к усадьбе Анны, чтоб убедится самой. Там баба Матрёна ругала старшего внука. Он пришёл только к рассвету, и сидел на скамейке, и курил.
        - Аз, хулиган, огородник чёртов. Шёл бы со всеми на покос,- досадовала бабушка.
У бригадной конторы галдели женщины и подростки. Это были собраны ещё две группы на мётку сена.
Когда пришли к шалашам, Клевцов был уже там. Сидел он с конюхами и планировал, как сформировать группы.
         - Анисья, остаёшься звеньевой в своей группе. Сеньку беру на косилку, а Анну в другую группу – мётчиком.

 
  Не скоро сформировалось дело. С перебранкой, с громким разговором, порой с руганью, но всё - же   сделалось задуманное. Солнце показалось из-за гор, и роса стала испаряться. Запели жаворонки, затрещали по кустам сороки, коричневый беркут плавно, едва шевеля крыльями и зорко всматриваясь окрест, и на копошащихся в лощине людей, плыл от глыбистой скалистой горы до другой вершины. Клевцов повёл группы к месту работы.
        - Анна, иди со своими людьми вот сюда, на этот взлобок. Крутовато здесь, но ничего выдюжишь, - и только ей одной и потише проговорил, - помилей станешь.
                - Отстаньте, - только и сказала Анна.
                - Посмотрим, - так же тихо ответил бригадир, и прошёл вперёд.
Ставить стог в горах сложно, поэтому подбирают место в лощине и площадку поровней. Но зимой лога забивало снегом, и возить сено было трудно. На взлобке снег сдувало, стог снегом не заносило, легче брать сено, но сметать на косогоре стог сложно и не каждому удаётся. Без опыта стог падал под гору и надо было метать сено снова. А норму требовалось делать. А как?  Надо уметь. А чтобы уметь, надо учиться. Учится приходиться своим горбом.
  На второй день бригадир подвёл итог и в обеденный перерыв огласил:
             - Группа Быковой Анисьи сметала шестьдесят центнеров, это хорошо, Группа Курсовой  Арины сметала пятьдесят центнеров – на первый раз это очень хорошо. А группа Нефёдовой Анны  сметала только двадцать – это не
только плохо, а даже очень плохо. А теперь передохните часок, и будем переходить в другой лог.
План сенозаготовки ещё не выполнили, а уже подошёл хлеб. На переоборудование косилок отвели один день и выехали жать. Клевцов обходил вязах, и придирчиво всматривался, нет ли потерянных колосьев. Делал на ходу замечания, проверял суслоны снопов, и считал сколько их в суслоне.
          - Ну что, Аннушка, приморилась? Может, в повара перевести? Всё поближе ко мне будешь. Смотришь, и сговоримся, о чём нибудь.
             - Ладно уж, вы, проходите, не мешайте. Ни куда я от баб не поёду. И отстаньте от меня. Бригадир с такой пощёчиной и досадой пошёл дальше. Но
на второй день эту группу перевели жать хлеб на другое поле с лощиной по середине. И Анну поставили в это место. Здесь вместе с хлебом рос камыш, и снопы получались высокие и очень тяжёлые, а всё равно надо было ставить
десять суслонов. К вечеру Анна не смогла идти на полевой стан, уснула среди снопов. Так длилось целый месяц. Анна похудела и лицом, и статью. Но это придало ей большую привлекательность, и Клевцов стал активнее домогаться её согласия. Но получал всегда один ответ:
 - Нет, пошёл к чёрту.
В начале октября привезли на лошадях «молотягу», и Анну поставили зубарём, где не каждый мужик справлялся. А где их теперь брать, мужиков? И достались Анне её же камышовые снопы. А попробуй, управься со снопом,
который  выше тебя. Об зуб разрежь свясло и подай на полок барабанщику.
Уже с первых снопов спина гудеть начинает, потом немеет, потом каменеет и теряет чувство боли, но разогнуться потом невозможно. Боль пронизывала спину, ноги, шею и голову, мутнели глаза. Работали по сменам; в тех сменах зубари менялись, а Анна была одна. Особенно трудно было после ночной смены. Все падали  в солому  и засыпали, как убитые. Всем на молотьбе давали пайки хлеба по двести граммов, а зубарю пятьсот, но если сделаешь норму, а нет – тоже двести. Может, это только для Анны так делали, она не стала возникать, а лишь добавляла в пищу ею же намолоченное зерно. Правда, за это не ругались, но домой детям взять было нельзя, за один килограмм – год тюрьмы. Скольких уже увезли. На работе хоть плохо, а кормили. Кто не работает - тот не ест. Это считалось справедливым и почиталось и принималось крестьянами. Никто не возмущался – война. Молотили круглосуточно. Ночная смена отдыхала часа четыре, и  уходила вязать снопы, или возили их в скирды.
 Молотили всю осень и прихватили часть зимы. Зимой возили зерно за семьдесят пять километров в заготовительный пункт, и доставляли сено и солому скоту

Ухаживания Клевцова к Анне не увенчались успехом, но он и не отставал, хотя блудил по другим вдовам. А вдов в первый же год стало много. Пятьдесят похоронок пришло за год. Лошадей дополнительно мобилизовали на фронт вместе с комсомольской группой добровольцев. Её Сенька с Васяткой из их бригады уехали в составе этой группы. Все работы, кроме косовицы, перешли на быков и на коров с личного подворья.
  Анна пахала на паре быков. Весна выдалась жаркая, душная, с тучами комаров и слепней. Быки уставали от работы и зноя и от кровососов, не слушались, выходили из борозды, иногда падали и не хотели вставать.
   - Миленькие, дорогие, ну вставайте, ну ещё борозду, чтоб норму выполнить. Ну, пошли, - Анна охаживала быков хворостиной, погонщица Федора плакала и тянула за повод быков.
             - Мама…,- запричитала Федора и упала рядом с быками в борозду, - тётя Анна, засыпь меня землёй, я жить больше не могу. Умереть бы.
Заплакала и Анна. Оставила плуг, опростала  подоткнутый подол юбки, бросила хворостину, посыпала вспаханной землёй на быков  отгоняя комаров, подошла к плачущей девочке, села рядом, положила её голову на свои колени и заголосила.
  Повторить и  тем более записать её причитания не хватит силы, духу и смелости.
 Следом шла Анисья, и вела за повод свою корову, которая тащила деревянную борону с железными зубьями, что оставляла еле заметный след на    вспаханной земле, не засыпала даже следов коровы. Что из этого получится, она не знала, но делала, коль сказали. В голове всё звучали слова:
         - Всё для фронта, всё для победы!-  Всё – и скот, и люди, и их жизни.
  Добровольцев умирать было очень мало, ибо живому очень хочется жить.
Подошла до сидящей  Анны, села рядом, и теперь они заголосили уже
 в три голоса
    К вечеру они сделали  норму - вспахали и заборонили - и собрались идти на ночёвку на полевой стан, но подъехал Клевцов:
        - Анисья, завтра снова будешь боронить, Федора, отведи быков конюхам, я тебе завтра дам нового пахаря. А ты, Анна, дома ночуй, а утром пойдёшь на ферму, - там зараза какая-то Сибирская напала на телят. На дальних выпасах есть амбар, я туда отвёз котёл. Сложишь там печку. Кирпичей нет, но там недалеко камни, наломаешь их, стаскаешь, глина есть в яру, там же ручей. После печи – пригородишь загон из плетня – кольев и чащи нарубишь - там всего много, и будешь на зиму готовить себе дров. Через пятидневку я приеду, посмотрю, а на шестой день к тебе пригонят заразных телят. В помощь тебе с телятами приедет на лошади сирота Петька Нищенкин. Он же привезёт лекарство, будете ежедневно кипятить воду и раствором мыть телят в течение шести месяцев. В село не приходить и из села никого не принимать. Зараза может спуститься в село, тогда мы все трое загремим в тюрьму.
Анна не успевала усваивать всего сказанного и с досадой выпалила:
    - Лучше уж в тюрьму, чем так маяться.
    - Да хорошо бы в одну тюрьму угодить, а я б попросился к тебе в одну камеру, вот уж тогда зажили бы ! А то всё рыло воротишь: - Не лезь, да отстань. Ну, что уж ты, всё не подобреешь, да не преломишься? Я мог бы это отменить, другого кого послать, а тебя бы отпустить на почту, там требуют от меня человека – письма носить.
     Анна помолчала, глубоко вздохнула, плюнула под ноги бригадиру и пошла, сказав с досадой:
     - Отстань, зараза, не изменю я мужу, а он Родине не изменит.
     - Поживём, увидим, - досадливо ответил Клевцов, и залез на коня, уехал.
По утру Анна объяснила свекрови о своей новой работе.  Ушла на дальний заимок, обустраивать телячий лазарет. Прихватила с собой топор, лопату и ведро с тлеющим кизяком.
     - Ну, что ты тут Анна, не соскучилась обо мне? А я всё скучаю и надеюсь,
сильно меня к тебе тянет. Можно хоть войти – то, Анна?; - «забалагурил» Клевцов, подъехав к амбару.
   Печь топилась. Загон загорожен, навес сделан из деревьев, осталось накрыть травой.
 Анна таскала из яра снопы осоки и ставила у стены для просушки. Заметила бригадира остановилась:
        - Хватит «балабенить» чепуху, смотри, что ещё надо, да гони телят, а то одна и выть научусь.
         - Печь – то славная у тебя получилась. Как тяга?
        - Нормальная.
        - И воду уж греешь?
        - Грею.
        - А зачем сегодня – то? Телят только завтра пригоним.
       - Сама помоюсь. «Состирну» бельё, а то испачкалась.
      - Давай помогу помыться. Спинку потру.
     - Потри, кобель, Пегухе, кобыле своей.
 Дело шло к скандалу, и Клевцов уехал.
К вечеру Петруша приехал на телеге на хромой «кобылёшке», а сзади плелись пятьдесят больных телят.
 И началась одна из опаснейших и труднейших работ лечебная работа по инструкции, которую рассказал Петруша, он – же и привёз лекарство на пятьдесят телят на шестимесячный курс лечения под абсолютным карантином. Выгул запрещался, косили траву и привозили телятам, из ручья таскали воду поить и мыть телят горячей водой ежедневно. Между делом, а это после захода солнца, покрыли  снопами из осоки крышу в загоне. Искали пропитание по горам: слизун, заячью капусту, солодку дёргали, борщевку, потом две недели шли ягоды, позднее смородина, шиповник и много чего, что можно было есть. Кроме того собирали лечебные травы, сушили их в тени и подвешивали на чердаке амбара впрок.
  В августе приехал бригадир с женщиной – ветеринаром – посмотреть состояние дел. Бригадир остался в ходке на дороге за оврагом, а ветеринар, переодевшись в защитную спецодежду, прошла к амбару, к Анне. Они долго беседовали, осматривали телят.
             - Вот, что, Анна, и ты, Петруша, молодцы, вы спасли телят от смерти. Да, вот только удивляюсь, как это вы-то не заразились? Без всяких средств защиты, а сбереглись. Как это получилось? Непонятно, голубушки, вы мои дорогие. Зараза постепенно проходит, кризис миновал. Да, ты, смотри же все телята живые, их обычно при такой заразе половина остаётся. И с вами всё в порядке. Но телят надо усиленно кормить, зерна потребуется. Доложу в правление, чтоб вас подменили, а телятам рацион усилили. Вообще - то зиму
придётся их тут держать, а то зараза как бы вновь не вспыхнула. Лучше перестраховаться. Ладно я доложу,  а им решать.
              - Спасибо, - только и молвила Анна уставшим голосом.
Радостное заключение ветврача обрадовало её и выбило из сил. Она присела на крылечко амбара и стала провожать гостью глазами. Приметила, как переоделась женщина, подошла к бригадиру, и они стали разговаривать, тот
кивал головой и потирал ладони. Потом  посидел с опущенной головой,  думал, а после посмотрел на Анну с Петром, помахал рукой, призывая подойти. Они подошли, бригадир высказал своё решение:
         - Ну, что, Анна, «поумнела или как»? Врач  сказала, что она тебе показала и ты усвоила, как ставить уколы телятам. Смотришь, руку набьёшь, людей научишься лечить. Глядишь, и я  как нибудь загляну с какой- нибудь болячкой под твой укол.
             - Хватит вам. Что по делу? Как у меня дома-то? Что дети? Нет ли письма с фронта? – перебила его Анна.
             - Значит не поумнела. По делу вот, что: готовьте сено на зиму телятам, они тут будут зимовать. Солому привезём после молотьбы. Амбар утепляй под жильё на зиму. Подменю после Нового года. Письмо было от мужа, жив - здоров, скажу, чтоб сынишка принёс, да смотри в амбар его не заводи, вот так через обрыв поговоришь – и всё. Старшего сына милиция вчера отпустила домой – в курятник лазил к соседям.  Как сына фронтовика не стали судить. Свекровь с младшим внуком хлеб всё лето пололи. Внуки осенью в школу пойдут, её от ночных смен освобожу. Если сама – «кое-чего» – не уяснишь, оставлю до весны здесь.
           - Петруша, в школу - то пойдёшь?
            - Не, не пойду, мне и тут хорошо. Тётя Аня мне вместо мамки. Дома плохо.
           - Ну и ладно, оставайся,- обрадовано проговорил бригадир, - и они уехали
Прошёл август в обустройстве амбара под жилое помещение; завалили завалинку внутри и снаружи, замазали углы и пазы, замазали и утеплили потолок глиняным раствором. Петруша пристроил лежанку над печкой, Анна огородила один угол амбара плетнём, наложила туда сухого сена. Одеваться пришлось фуфайкой. Для телят пригородили дополнительный денник, чтоб они могли в холодное время выходить и греться на солнце. В это же время в вёдренные дни готовили сено, до самых заморозков, пока трава не пожухла.
  В октябре приехал бригадир, привёз  сыновей Анны на свиданье. Поговорили они через овраг, и оставили на берегу старенькие, но починенные валенки и дерюжное одеяло, картошки и муки. И письмо от Фёдора.
 Анна читала письмо и плакала. Он писал, что был в плену и поэтому долго не писал. Потом их освободили наши солдаты и он участвовал в освобождении Ленинграда. Он видел там земляка Лаврентия Дмитриевича, которого, как тяжелораненого, погрузили в вагон,  и они попрощались. Но как только поезд тронулся со станции, налетели немецкие самолёты и стали бомбить, много людей пострадало, а в санитарный вагон попала бомба, и от него и от раненых ничего не осталось.
Она читала дальше и не всё понимала; почему нет ни одного слова о любви к ней, к детям, и к матери; видимо огрубела  солдатская душа в боях, не до этого, живым бы остаться, читала, думала и как бы оправдывала Анна мужа. Но вокруг головы вновь появился холодок неверия и недоверия. Что такое? Что это значит? Ладно уж, оттает, приедет, отогреется солдатская душа; всё убеждала  она себя, но холодный обруч на голове продолжал сжиматься. И как бы она ни уговаривала душу свою, сил не хватало, и справиться с этим не могла.
В январе приезжала ветеринар, та же женщина, осмотрела телят, осталась довольная, уколы отменила, разрешила побывать дома. Анна тут же собралась и с ней поехала домой. Петруша согласился управляться с телятами один с неделю. Но Анна назад не вернулась. Вместо неё прислали другую женщину, а её направили возить зерно на корове в заготпункт. При назначении бригадир сказал:
    - Если ты, «кое-чего» не понимаешь, то поморозь задницу вместе с «курицей» на санях.
        - Отстань от меня и больше никогда об этом не говори.
    О, Господи, кто бы только знал, что такое ехать зимой на корове в санях. И укутаешься и наплачешься, и намёрзнешься, а больше всего идёшь рядом, да руки греешь о коровий бок. И сама нагреешься, пока из сил не выбьешься. Упадёшь в сани, ног не чувствуешь, пока ноги отдохнут, саму морозить начинает, соскакиваешь и рядом с Лысуней шагаешь, и так всю дорогу семьдесят пять километров, да обратно так же. Горе, да и только!   
И неоднократно упрекала себя Анна, что не уступила бригадиру, душу б отвела, и дома б ночевала, и в селе работать, всё-таки лучше на почте или поваром. И тут же упрекала себя за это. А что я скажу мужу Феде, когда тот вернётся? Здесь все про всех всё знают. Приедет домой, узнает про её грех, повернётся и уйдёт из дома, оставит её одну с детьми, а то ещё из дома выгонит, детей себе оставит. И, что потом делать, как в глаза мужу смотреть?
Он ведь тоже там страдает, да со смертью в обнимку ходит. И зашевелится    
в душе злость на себя за такую слабость. И злее шагать начинала Анна рядом с коровой своей. Много дум передумаешь, много разговоров с собой проведёшь. А, что делать? Куда податься? Кому пожаловаться? У кого помощи, совета просить? Твоё горе, твоя жизнь, твоя судьба, тебе и страдать, коль Бог отвернулся, да всякие пристают-испытывают тебя на верность. Спаси и сохрани, Господи, рабу твою Анну. И после каждого разговора с Богом Анна всхлипывала. С досадой утирала слёзы с худого, морщинистого лица и шагала, шагала, шагала по мёрзлой твёрдой дороге рядом с коровой, да в обнимку с совестью.
   Эх, совесть, совесть! Для чего ты дана человеку? Кто скажет? С ней трудно, ох, как трудно! А без неё погано, позорно, грязно и тошно. И стыдно от людей. Да от людей хоть на время можно отойти, глаза опустить и пройти мимо, а от совести ни уйти, ни спрятаться, ни забыться!
        - Тётя Анна, тётя Анна, подождите, вам письмо, - ещё издали кричала соседская девочка – письмоноска Груня.
          Анна взяла солдатский треугольник и стала читать. После всех приветствий муж писал, что находится в госпитале в Бийске и что скоро его совсем отпустят домой по ранению. Война шла к завершению, к победе. Анна несколько раз перечитала письмо, занесла в дом и отдала старшему сыну читать. Она слушала, смотрела на сына и не слышала его голоса, задумалась «Опять ни одного слова о любви! А я- то берегу свою любовь только для него. Эх, эх, эх, эх … Ну и пусть. Я чистая, и совесть моя на месте».
         В марте Фёдор пришёл домой. Но в дом не явился, а остался на площади против Совета. Его встречали, радовались, здоровались друзья, знакомые. При расспросе о жизни, он нет-нет, да и спросит, будто ненароком:
          - Как тут моя Анна? Не завела тут какого хахаля себе? Ведь столько лет одна. Молодая ещё.
Услышав такое  сторож сельпо дед Прокоп отозвался:
          - Про Анну слуху худого  не было. Чистая она. Ни с кем шашни не водила. Я – то знаю. На площадь вечером молодые собираются, обо всём и обо всех говорят. Кто какой – всем известно. Да, вон их бригадир едет, можешь поговорить.
     Клевцов сам остановился, взял коня за повод, стал обниматься и похлопывать Фёдора по плечам. Фёдор, защищая раненую руку:-
  - Ну, что, бригадир, поди как петух в курятнике среди баб-то? Ну, поведай о
моей.
Бригадир осторожно положил руку на шею Фёдору и отведя от людей стал объяснять что-то. Фёдор запомнил все его слова, но громче всех звучали и крутились перед глазами такие:
  - Кому она такая спесивая замухрышка нужна? Корчит из себя чего-то, а сама не знает, что. Живёт тихо. А может, в тихом омуте все черти водятся? Кто их знает. Моё дело, чтоб работа шла, план делать надо. Выходи в бригаду, ой как мужиков не хватает. Ты вот уже пятый пришёл, а никто в бригаду не пришёл. Один Сенька, Анисьи сын, плуг готовит, да лошадей подкармливает, пахать будет, а остальные опять женщины за плуг. А победители – то в стороне: то в Совет лезут, то в школу, то в склад, то заготовителем. А пахать некому.
               -  Поживём – увидим, - отозвался Фёдор, стараясь побыстрее избавиться от бригадирских проблем, бросил на ходу:
          - Прощай!- и пошёл дальше по селу, к своей хате.   
 Солнце уже скрылось за горой, но её розовые лучи мило и приветливо освещали вершины гор с южной стороны села. Потом потянуло холодом, и надвигающаяся туча сгустила мрак над долиной.
Анна с сыновьями и свекровью чистили пригон у коровы и стаскивали навоз в  сад под грядку. Анна выкидывала навоз из  навеса в денник, свекровь клала его на носилки, а ребята уносили его в сад. Фёдор подошёл к воротам и долго наблюдал за их работой, пока мать как-то резко не повернула, как от толчка, голову и вскрикнула:
          - Сынок!
И, выронив вилы, присела на землю.
Все кинулись к Фёдору, потом подняли мать и вошли в хату.
Пока Фёдор возился с рюкзаком, вынимая сладости на стол и вручая матери и сыновьям подарки, Анна поставила на таганок миску с картошкой, стала раздувать кизяки. Потом Фёдор сел за стол, в красный угол, положив перед собой раненую руку, другой подпёр ладонью щёку, стал смотреть на Анну. Она казалась ему какой-то чужой, худощавой, неопрятной, замызганной.
            - Ну, что, Федя, подурнела я  сильно? – повернувшись к столу, спросила Анна. – Ничего, не то пережили, и это переживём, поправимся, отмоемся, наведём фасон, Федя, не расстраивайся.
  Фёдор смотрел, молчал, а в мыслях повторял слова Клевцова…»Кому она нужна, такая спесивая замухрышка… Неужели я недостоин лучше и моложе?  Вон их сколько, а мужиков мало. Не выберу себе что - ли?»
    А когда Анна поставила на стол миску со сваренной картошкой, все сели ужинать. Фёдор достал четок водки, выпил один. Анна сжалась как перед ударом, холодный обруч сжал голову, сердце билось тихо, чуть не остановилось, душа окаменела. Фёдор взял картофель, понюхал, есть не стал,
положил на стол, заговорил:
            -  Ну, как,  ты, тут жила Анна? Был ли кто у тебя?
  Анна вздрогнула, подумала, прежде чем ответить: « неужели других слов не
нашёл в первый-то вечер. Мог бы спросить в постели».
           - Нет, Федя, никого не было. Никто мне не нужен.
           - Тебе никто не нужен или ты никому не нужна?
          - Да, может и так,- ответила Анна не желая открыть приставания Клевцова. А то скажи – ещё хуже будет, мало - ли  чего ему на ум придёт.
Фёдор встал, взял шапку и шинель, и, подойдя к двери молвил, глядя в пол:
             -  Если ты никому не нужна, то и мне не нужна. Прощайте!
Все за столом молчали, как поражённые молнией, не шевелились и даже не моргали, направив в дверь расширенные глаза. Потом свекровь заголосила, заплакали дети. Анна сидела окаменелая.
          Фёдор ушёл в соседнее село к сестре, устроился на сыр – завод, проработал там три года, но не женился, жил бобылём. Молоковоз привозил не только молоко из его села, но и новости о мужественной и верной жизни Анны, как яркий пример существующей в мире совести.
Со временем понятие о человеческой ценности у него изменились и он вернулся домой – после того как старшего сына посадили в тюрьму за кражу. Уже после он ездил в тюрьму к сыну на свидание, но сын от встречи с отцом отказался.
Через год Анна родила дочь. На девятнадцатом году  дочь вышла замуж. Анна дождалась внучку, а  через год  умерла. Фёдор доживал свою жизнь у зятя.
В этом году, перед Пасхой мы чистили кладбище. Я заметил, как Фёдор, стоя
на коленях, выщипывал старую траву с холмика, на котором лежал, упавший от ветхости, деревянный крест. Краска облупилась, выцвела, слова написанные краской, осыпались. Только ярко выделялось слово »Анна».
Дочь и зять ставили новый металлический памятник.
Я подошёл и поклонился им низко до земли – за их совесть. Слава тебе, Господи, что сохранил ты на земле это великое достояние – СОВЕСТЬ.
                Неожиданно  открытая страница.
Историю Анисьи я не мог нигде восстановить, её ровесников уже не стало, не
оказалось и соседей и её знакомых, дети и родственники тоже разъехались. И у меня получилась неоконченная повесть, которая лежала и ждала своего завершения. И дождалась, помог случай.
   На второй медовый спас к нам с женой, на пасеку приехали гости из Новосибирска. Стали знакомиться. По лицам я не мог их признать, но по интонации чувствовал, что у них что-то приятное и тёплое светилось и в глазах и из души. Первым был шофёр, а второй, о, Господи, представился:
          - Я - Виктор Васильевич, младший сын Анисьи. Приехал в гости, а тут никого из родных нет, стал спрашивать по селу, а мне сказали, что вы мной интересовались, да моими родителями, будто пишете что-то. Мы обнялись и долго жали друг друга за шею.
         - Как же, как же! Я вас помню. Вы в школе здорово пели. Ещё вы в войну, как только сходил снег со скал горы Хаврошки, а внизу ещё лежал, вы босиком по снегу выбегали на камни и искали заячью капусту. Голод душил всех, а вас особенно, детей много было, а отец не вернулся с фронта, погиб наверное.
После школы я долго учился и работал в городе, а когда вернулся вас уже, и многих других в селе не стало – разъехались.
   Пчёлы почуяли чужой запах гостей и стали докучать нашей беседе. Мы зашли в дом. Жена уже приготовила стол по русскому обычаю.
              - Ну, что, Виктор, расскажи подробнее о себе, о матери, об отце. Что с ними?
              - Ну, вот так, - начал Виктор, - отец отслужил всю войну с небольшим ранением. После этого он был направлен на войну с Японией. Он по пути заезжал домой, а потом взял с собой двух старших дочерей и обещал завести их к своей сестре, что жила во Владивостоке. Все согласились и они уехали. Через какое - то время тётя прислала письмо, в котором писала, что дети доехали хорошо, и она рада племянникам, так как у неё своих детей не было.
Отец писем не писал. Мы не знали, где он, что с ним. Через недолго получаем письмо от его сослуживца, который писал, что Василий погиб в одном бою. Мы долго горевали, матери было очень трудно с нами малышами
без дополнительных рабочих рук. Ей посоветовали поехать за старшими детьми во Владивосток. И она поехала. Война с Японией закончилась. Но всё равно ей было невероятно трудно скопить деньги на билеты, и впервые выехать из села. И вот однажды, на одной станции делали пересадку на другой поезд. Мать зашла в вагон, открыла дверь, чтоб войти в купе, сделала шаг через порог, вскинула голову и чуть не упала в обморок, оперлась руками за косяк, стояла и глядела, моргала и плакала, потом собралась с духом и вскрикнула:
           - Василий, ты ли это? Откуда – же  ты взялся, голубчик мой, Васенька? А мне письмо прислали, что тебя убили. А я уж в церковь ездила, поминки по соседям разносила. А, ты, тут живой, с молодухой в обнимку…
Василий сидел в обнимку с молодой женщиной, весь сиял здоровьем, блестели сапоги, грудь в медалях. Все в купе были так поражены, что никто и слова вымолвить не мог. Молчала и Анисья, не знала, что можно ещё и о чём
говорить. Сзади нужда и голод, перед ней её счастье, да только в чужих руках, не её оно, у неё теперь его не будет никогда, впереди ничего не светит кроме  как бездольного одиночества, без отдыха и без просвета, что будут душить её пока не вырастут дети, да на ноги не встанут.
Василий вспотел и пот градом полился с головы на грудь. Он расстегнул гимнастёрку и раздвинул её обеими  руками. На груди блеснул крестик. Она угадала его, это её крестик, и бечёвка её из конопляной нитки. Анна сделала два шага, зорко глядя на крестик, взяла его, зажала в ладонь и с силой сорвала с шеи Василия. Василий встал, взял фуражку, и боком прошёл мимо Анисьи, только и сказал:
            - Так уж получилось.
И быстро вышел из вагона. На следующей станции стала выходить его спутница. Анисья только и спросила:
                - Ты, что, жена ему будешь? Или как?
Та, не поднимая глаз на Анисью, и, взяв чемодан, стала выходить      
               - Жена, жена, - ответила скороговоркой, сошла с поезда.
Анисья привезла детей домой, долго мучилась, но всех поставила на ноги, научила работать. Старших выдала замуж, да поженила.
               - Проводила и меня  мать в Армию. Но меня не дождалась. В Армии меня определили в музыкальный взвод, и товарищи помогли мне освоить музыкальную грамоту, она мне легко давалась. Лицом и телом я удался в отца, а музыкальной способностью в мать. После Армии я приехал в Барнаул, жил у сестры, поступил работать в краевую филармонию, поступил в музыкальное училище, потом женился и уехал к родителям жены в Новосибирск, работаю до сих пор  дирижёром народного хора. Вот дарю тебе
сборник песен с моей музыкой.
      Я был рад и счастлив за земляка, за его талант и популярность в крае, и в области. Я с радостью позвонил Хлыновской, и познакомил её с моим знаменитым земляком. Они долго разговаривали, она задавала ему корреспондентские вопросы, а он с радостью ей отвечал, читал на память отрывки из песен, комментировал об их происхождении. Есть и про Соловьиху. Вот так, знай наших земляков! На закате солнца мы пошли с ним на кладбище, нашли  могилу матери,  но крестик сгнил и упал. Но так судьбой было определено видимо, что могилы Анисьи  и Анны оказались рядом. Виктор посмотрел на металлический памятник Анне и пообещал мне на следующий отпуск приехать сюда, и привезти, и установить точно такой же памятник матери.
 Об отце он ничего не рассказал, возможно, ничего о нём не знал, а, может быть не хотел говорить. А я и не стал расспрашивать.
Мать есть мать, ещё никто не измерил её горе, не определил границу судьбы,
и глубину и силу её верности. На этой силе, только и держится РОССИЯ.
               
                НЕМАЯ ЛЮБОВЬ
                Этюд
На крутом склоне ворчливого водопада, разбросив широко руки, стояла сосна. Чуть ниже её, метрах в десяти, острый как карандаш, стоял ствол пихты. И так они стояли около ста лет.
   В этом году шли частые ливневые дожди, почва раскисла и набухла. Буйный водопад, кидаясь от одного берега к другому, жадно грыз берега. Где удавалось, он отрывал от берега чёрные пласты, играючи подминал их под себя и глотал. Во второй половине июля небеса будто прорвались, и с большей силой хлынул поток воды, а следом прошла долгая пелена града. Ветер, как сорвавшийся с цепи, яростно кружился в ущелье. Деревья стонали,
раскачиваясь своими крылатыми  сучьями, касались земли.
  Подмытый валун ниже пихты с грохотом рухнул в бурлящий поток, лениво перевернулся раза два – три  и остался лежать на дне потока. Вслед за ним сполз большой пласт земли, оголив половину пихтовых кореньев, которые  как трясущимися пальцами задрожали над мутной водой. Они словно слепцы, ощупывают воздух, ищут и не находят опоры. Казалось, пихта вот    - вот рухнет. Ветер рвал и валял её. Но дерево, отчаянно глядя вокруг, дрожа всем телом, продолжало сопротивляться. Вдруг усиливающийся порыв ветра сделал круговое движение. Широкие и мягкие ветки сосны, как руки, распахнулись в разные стороны… Ствол пихты качнулся и упал на самую грудь сосны. Их сучья сцепились, как руки сплелись пальцами.
   Больше ветер ничего не смог сделать. Два дерева так и стоят сейчас, а между ними проходит туристическая тропа курортников Белокурихи. Под их кронами я люблю сидеть. Уж слишком там свежо и уютно. А ранним утром, когда солнце ещё за горами, а блики её высвечивают вершину горы, над которой витает нежно – голубое облачко, это облачко образовавшегося за ночь кислорода, что зонтиком висело над мужественной парой  влюблённых.


                ПРАКТИК
                Этюд
Особенно я люблю рассматривать белые берёзы. Все кругом деревья зелёные, а они как белые гордые лебеди на зеленовато – голубой глади воды.
Берёзы, как и люди, все разные. Да. Говорят умные люди: в природе ничего нет одинакового. Нет даже двух одинаковых листочков на дереве или иголочек у сосны. Невероятно. Я ходил по берёзовой роще и любовался. Вот
одна стоит, словно балерина на тонкой стройной ножке, веером раскинув своё фантастическое платье. Другая плотная, как доярка, в белом халате и блестящих сапожках, подбежала, словно к своим подружкам, подбросив вверх зелёную шаль. Та затрепетала в воздухе, пропуская сквозь себя лучики солнца. А вот кружком собрались девочки – выпускницы: радостно кружатся,
любуясь друг другом и своим первым обворожительным нарядом. Поодаль солидная мамаша в пышном убранстве довольным взором смотрит на своих прелестных дочек, с мелкими, лоснящимися на солнце листочками. Невдалеке на возвышенности стоит одинокая берёза и грустно смотрит на счастливое семейство соседки. Её длинные тонкие ветви, с огрубевшими сучьями, с чёрными полосками прожилок, свисали до самой земли, скромно скрывая прочный гладкий ствол. Её грустный задумчивый вид цепко держал мой взгляд. Я стоял ошеломлённый её пышной и богатой красотой и грустью. Подойдя, осторожно раздвинул ветки, они, как мягкие локоны волос, сладостно протекли по моёму лбу, глазам, шее. Я положил горячую ладонь на гладкий ствол берёзы и как будто ощутил её дыхание.
    Я не слышал, как подошла и приблизилась к нам весёлая компания, услышал лишь, что кто-то, мне показалось слишком громко, произнёс: «Прогонистая. Хороший бы, получился бастрык – сено возить». Я вздрогнул.
Сердце моё сжалось. Я обхватил ствол обоими руками, прижался  грудью. Как бы защищая  берёзу от безжалостного человека, от его посягательства  на
 чужую жизнь. А больше того от жадных и грязных слов. Такая красота достойна вечного, доброго и светлого гимна.
               
               



                БЕРЁЗА
                Этюд

Поперёк круто поднимающейся тропы лежал ствол берёзы. Лесная красавица подставила свою спину уставшим  путникам. Они, радуясь пристанищу, садились на эту спину и, едва отдышавшись, заговаривали громче и веселей.
Всем своим видом берёза вызывала щемящую жалость: все деревья растут прямо и видят солнце, а у неё вывернуты корни, питается она лишь их частью. Но люди не обращали на это внимания. Не помогали подняться и не сожалели о падении дерева, а даже с радостью садились на, исходившую скрипучей болью, спину берёзы. Иные старались подпрыгивать на ней, как на пружине, смеялись, а отдохнувши, уходили без оглядки.
      
                ГРУСТЬ
                Этюд
Стройная красивая женщина в белоснежном отутюженном халате и медицинском колпаке, грациозно сидящем  на пышных каштановых волосах,
подошла к цветочной клумбе. Осторожно пригибаясь, чтобы не смять халат, она стала срывать  большие красные цветы. Набрав полную горсть живых пылающих факелов, женщина, наступая на зелёный ковёр острыми каблуками, унесла с клумбы огонь. Клумба потухла. На душе стало темней, как в долине, когда за горы скрывается солнце. И всем, наблюдавшим из квадратных ячеек семиэтажного корпуса санатория, стало грустно.
          
                ТРАГЕДИЯ
                Этюд
День выдался чудесный. Ласковый ветерок освежающе шевелил волосы и ситцевую рубашку Давыда. Он легко и свободно, но сосредоточено, втыкал вилы в копну. Набрав полную грудь воздуха, задерживал  его на минуту и упруго поднимал вилы с сеном. Останавливался, расставлял шире ноги и, перехватившись сподручней  руками на черенке вил, укладывал сухую траву на стог. Я был на стогу и мне оставалось наступить на эту копну сена, где её положил Давыд.
С ним легко было метать стог, вернее стоять на нём. С одной стороны он переходил на другую сторону стога и по порядку укладывал сено, копну к копне. Стог рос вкруговую, рос с каждым кольцом всё выше и выше. Опьяняюще пахло душистым клевером.
   Работа спорилась, и у всех было хорошее настроение. Прямо надо мной звенел четвёртой струной мандолины жаворонок, дополняя радость труда. Стог шёл  к завершению. Но то ли копна оказалась плотной, то ли весом тяжелее, при её подъёме ручка вил, крякнув, переломились. В руках Давыда осталась часть черенка, другая часть с полметра длиной вместе с металлическими рожками остались в упавшей копне.
              - Ух, каналья, не выдержали, - досадливо произнёс Давыд и пошёл к шалашам за другими вилами.
Пока он ходил, у стога собрались ребята и девчата. Одни сели отдохнуть, другие дурачились, барахтались на траве. Ребята гонялись за девчатами, догоняли их, осыпали охапками травы и валяли их на разбросанное сено вокруг стога, и на привезённые только что копны. Я со стога любовался  Тамарой, светловолосой девушкой, которая убегала от Михаила, чёрного как цыган. Догоняя её, он сдерживал бег, старался отстать и тоже, видно, любовался. Тамара видимо устала бегать и, раскрасневшаяся, с распущенной косой, с разбегу так и упала на оставленную Давыдом копну, обхватив её разбросанными  на всю ширину руками. И…вдруг… замерла. Потом дёрнулась всем телом, будто дрожь прошла по ней, руки судорожно впились в копну ещё сильнее.  Михаил с хохотом упал рядом и положил руку ей на шею. Замер и он на мгновение. Потом резко сел и повернул Тамару на бок.
Из груди её текла кровь, окрашивая липкой краснотой блестящие рожки вил.
В какие-то секунды стало страшно тихо. Лишь где-то внизу ручья жалостливо тренькала Иволга. Её звуки наполнились трагической музыкой.
Кто-то будто дёргал одну струну, привязанную за моё сердце. Я не вынес этого дёрганья и во весь голос закричал тошнотворным криком.

               
                ВЕДЬМА

     Звено электриков ушло на линию устранять порыв проводов, а меня оставили возле подстанции дежурить, чтобы никто не включил фидер. Оставшись без освещения, люди стали выглядывать из домов, узнавать, в чём дело. Некоторые подходили ко мне, выясняли обстановку и уходили, другие оставались.
     Завязался непринуждённый разговор. После обсуждения домашних дел перешли на политику, потом дело свелось к любви, а ещё чуть позже - к колдунам. Одни говорили, другие слушали, иные курили, улыбались. Василий Начатой спросил: 
       - Ты собирал материал про колдуна. То ли получилось что из этого?
         Я ответил, что материал собрал, и получился весьма занимательный рассказ.
      - А что? – уточнил я. У тебя есть что - нибудь?
     - Да, - ответил он. – Есть. Только я не верю ни в какое колдовство. Вот у меня случай был…
        Василий сделал глубокую затяжку, потом прерывисто выпустил дым изо рта, поджал правую ногу. Хитроватая тёплая улыбка озарила его лицо, и от губ по щекам разбежались светлые тонкие лучики.
         - Осенью, - начал он, - река Ануй мелеет, и мы не смогли сплавлять лес до места, вытащили плоты в Берёзовке с тем, чтобы оттуда возить лес на пароконных бричках не в Соловьиху, а проходом в Петропавловское на пилораму, что находилась при МТС. В сутки мы должны были сделать по одной ходке. Погода была как сейчас, сухая и тёплая, ну прямо, как у Пушкина – болдинская золотая осень. Ну вот, разгрузили  мы однажды лес на пилораме и поехали домой. Было нас четверо: я, Илья, Иван и Андрей.
    Илюха с Иваном были бойкие парни, дружбу водили с Алексеевскими бабами и часто к ним заезжали покрутить наспех любовь, а заодно и выпить бражки. И на этот раз они остались, помахав нам руками: езжайте мол, одни, а мы остаёмся. И ещё они посмеялись над нами, постучав пальцами по ушам,
да покрутив пальцем у виска. Мы с Андреем намёк поняли и, затаив досаду, поехали угрюмые домой.
    Осенью темнеет скоро, а ночь - хоть глаз коли.
     Сильно похолодало, я вытащил из мешка полудошку из чисто белых собачьих шкур и быстро согрелся. Опустил вожжи, доверившись лошадям, которые, чувствуя приближение холодной ночи, подергивая удилами, лёгкой рысью поспешили домой – они домой всегда бегут резво, без понукания.
     Пока доехали до села, сильно стемнело. Мы остановились у сеновала, разнуздали лошадей; они уткнулись в скирду и стали есть, а мы стали дёргать и складывать сено в брички. Слышим подъехали и наши товарищи, но остановились с другого конца скирды, переговариваясь недобрыми словами.
Видимо, любовь не удалась, и выпивка не состоялась. Увязав сено, я толкнул Андрея в бок и протяжно завыл:
        - А – у -  у – у -   у - у…
  Андрей понял меня, подхватил:
        - У – а – а – а – а …
Лошади наших напарников, а надо заметить, у транспортников лошади всегда были справные и резвые, заслышав наше завывание и увидев на мне белую «полудошку», зашевелили ушами, стали перебирать ногами, «завсхрапывали». Иван запрыгнул в бричку, натянул вожжи, но вторая Илюхина пара затанцевала, порываясь от сеновала к дороге. Илья успел упасть в бричку, но вожжей не подобрал. Лошади понесли на зерновой ток освещённый фонарями. Илья «заматерился» во весь голос, закричал:
      - Ведьма! Ведьма!
      Ещё слышно было как Иван пытался его успокоить:
      - Да ты не матерись, Илья.
       - Как же не материться? ! Это же ведьма, а тут ещё вожжи в колесо попали, найти не могу.
        - Всё равно не матерись, а читай « Отче наш», это вернее будет, поможет. Я пробовал однажды -  помогло. Читай молитву, Илья!
    Мы не слышали, что там читал Илья, но лошади вынесли его к току – на свет. Мы же, подстегнув лошадей, поспешили с Андреем на конный двор. Едва успели распрячь и отпустить лошадей, как видим, как видим – с тока мчатся илюхины кони, а следом за ними бегут Иван с Ильёй и оба кричат во весь голос;
    - Люди! Караул! Спасите! Ведьма за нами гонится! К а р а у л! …
 На шум и крики сбежались все кто был в конторе и «конюховке». Прибежали и пацаны близлежащих домов. Кто со страхом слушал объявления, кто от души смеялся над трусливыми мужиками, кто разводил руками – всяко мол может быть. Потом немного успокоились, выговорили свои мысли и догадки. С зернового тока пришёл весовщик Тихонович и немного внёс небольшую ясность и дополнение к этой истории. Вот какая получилась картина.
    Дело в том, что когда кони вынесли напарников на свет. Им навстречу   из - под амбара выскочил лохматый белый Пантелькин  кобель. Весь в репьях, с опущенным и волочившимся по земле хвостом и охрипшим лаем не похожим на собачий лай. Он-то и напугал коней, а те развернулись от кобеля, пробежали по куче зерна и умчались в темноту.
     Мы с Андреем забежали в тёмное помещение бригадной конторы и от души хохотали над незадачливыми хахалями. Потом, когда шум поутих, услышали, как близко у окна заговорил весовщик Тихонович:
         - Мужики, а где же  Начатых с Заграничным?
    Ему ответил конюх из темноты конного пригона, ловя испуганных лошадей Ильи и Ивана:
         - Да те только что распрягли лошадей и ушли отсюда.
На это Тихонович заявил:
         - Это не кто иной, как Василий подшутил.
     Механик Андрей Фёдорович, подойдя к Тихоновичу, подтвердил:
         - Это верно, больше некому, такого страху нагнать только он может. А если с Андреем были вместе, то уж точно – они подшутили.
       Василий докурил козью ножку, бросил окурок, потрепал старческой рукой меня по плечу:
         - Вот так они и появляются на свет – и колдуны, и ведьмы. Всё человеком делается.
        Тут вернулись монтёры, включили фидер на подстанции, и мы разошлись по домам.
       Стояла осень, как лето. А может, ещё и лучше лета: тепло, но без мух, комаров и пыли. А где-то над горами звучало: «О, лето красное, любил бы я тебя, когда б не пыль, да комары, да мухи». Это было похоже на гимн поэзии, на  фимиам святых молитв. Прекрасно, всё-таки, господа, когда прикоснёшься душой к природе, к родной природе.
            
                ЗВЕРОБОЙ – ЧУДО  ТРАВА.

Температура с сорока одного градуса спала до нормального уровня, и я поднялся на койке, осмотрелся. Нас было пятеро в палате. Двое читали книги, двое  громко разговаривали между собой, потому что один из них пользовался слуховым аппаратом. Говорил худощавый мужчина пенсионного возраста, он комментировал сообщение радио, а тот, что со слуховым аппаратом, полный, с одутловатым лицом, всё переспрашивал и подставлял ухо с аппаратом к губам тощего.
    Они горячились, ругали Ельцина, Гайдара и его команду, добрым словом вспоминали Сталина, Хрущёва, снисходительно отзывались о Брежневе и обвиняли в предательстве Горбачёва. Упрекали Рыжкова и Лигачёва в их трусости или лживой скромности.
 Я слушал их разговор, в душе их мысли поддерживал, но для вас, мой читатель, подробно пересказывать не стану, ибо вам, видимо, уже стала претить эта старуха – политика. Я опускаю все вопросы, пересеиваю  ответы
Через фильтр моей души, а оставшееся зерно народной мудрости воспроизвожу в этом рассказе. Я поделюсь с вами, как куском хлеба. А по вкусу ли придётся этот хлеб, вам судить.
    Итак, на другой день, после обхода врачей, температура вновь была нормальной, я сел на койке лицом к Угрюмову и стал его расспрашивать. Он часто поправлял слуховой аппарат, иногда подзаряжал батарейку и вновь подключался к разговору, а вернее, к ответам на мои вопросы, которые я здесь не воспроизвожу, а поведаю его рассказ о жизни, что запомнил. Мне бы
сразу надо записать, но я надеялся с ним встретиться после выхода из больницы.
      - По тем временам я с семилетним образованием считался грамотным парнем, и после призыва в армию  мне пришлось обучать курсантов – танкистов. И прослужил бы я таким образом всю войну, если бы не Сталинградская битва, куда я попал вместе с моими учениками. С ними же я участвовал в окружении  армии  генерала Паульса.
       В одном из боёв наш танк загорелся, и когда уже стало невмоготу терпеть жар, мы выскочили из горящей машины и укрылись в оставленном врагами  блиндаже. Но очередной снаряд угодил в этот блиндаж, и моих друзей разорвало в клочья, а меня – видимо не судьба – выбросило наружу живого, но сильно контузило. Всю спину усыпало осколками, а бревном ударило по ногам ниже колен. Я был без сознания, и не знаю, через сколько времени меня подобрали, но когда очнулся, я был уже вымыт, перебинтован и лежал на больничной койке. Когда немного очухался, я понял, что контужен и не могу наступить на ноги. Осколки из спины вытащили и спину залечили скоро, но со слухом было хуже – я долго не мог слышать. Но молодой организм переборол и это, а то, что сейчас не слышу, так это после отразилось. А вот за ноги пришлось долго повоевать. Мне хотели их отрезать, но я не дался, и, как видите, ноги теперь целы и здоровы.
    Потом меня отправили в обоз, но через два дня на одной из Сталинградских улиц меня встретил мой командир по прежней службе, забрал к себе и отправил с группой водителей за новой партией танков. Мы,
конечно, танки получили и пригнали их месту назначения, где и провели учение  новых танкистов. А через неделю отправили в бой. Из двух атак я вернулся нормально, в третьей же атаке нас подбили, и наша машина загорелась.
    К этому времени мы научились помогать друг другу в бою и часто вытаскивали горящие машины с передовой,  тушили их и тем самым спасали
машины, и их экипажи. И как только наш танк загорелся, командир приказал нам машину не покидать, потому что кругом были враги, они только того и ждали, чтобы мы выскочили, чтобы тут же расстрелять. А когда стало сильно припекать, он приказал нам воду из фляжек не пить, а мочить ею глаза. Мы так и делали, но один из нас всю воду выпил за один приём, а через несколько минут он кричал от боли. Я обернулся и окаменел – у товарища от жары выскочили из орбит глаза…и…полопались…
Потом чувствуем, что наш танк зацепили тросом и поволокли. Потом затушили и вытащили нас. Мы, все обгоревшие, попали в госпиталь. Меня тут же начали лечить. Положили на топчан, привязали руки и стали смазывать обгоревшие места на руках и лице. Глаза я сохранил, но тело          на лице висело живым мясом.
    Я разговорился с медсестрой и узнал, что она смазывает моё лицо зверобойным маслом. И предупредила: как только начнёт тело заживляться, так появится нестерпимый зуд. Вот поэтому мне и привязали руки. Действительно, зуд был жуткий, но через недолгое время он прошёл, и мне разрешили вставать. Потом я решил побриться, а когда скула засвербела, я ковырнул её ногтем, и, понимаете, с горошину отвалилось мясо. И вот, видите, до сих пор ямка осталась, след значит. Ну а вообще  - то глаза и лицо сохранились».      
      За моей спиной послышался голос врача, которого мы не заметили, как он подошёл, и,  видимо слышал его рассказ.   
                - Вы спросите его, где же он печень-то порушил?
Я спросил дядю Ваню и об этом. Он продолжил:
                - Да, было дело, но позднее и в другом месте. Забросили нас десантниками на помощь партизанам, но толи для отвлекающего маневра, толи лётчик ошибся, только приземлились мы глубже в тыл врага на пятьдесят километров. И вот пока искали партизан, около месяца, понимаете,
без еды были. Как можно выжить?  Мы и ремни, и всё, что было кожаное, поварили и поели. И вообще, есть приходилось всё, что попало. Сейчас об этом и говорить стыдно, а там ели. Станешь мереть – будешь переть…Вот тогда – то печень и решил.
 Зверобойное масло не знаю, как делать – не узнал, когда лечился. А вот настой делал, и сейчас дома имею. В июле, когда зверобой цветёт, я нарываю цветков в «поллитровую» банку до верху, аж приминаю, потом заливаю свежим несолёным подсолнечным маслом и даю постоять на солнце. И как только пожелтеет масло от цветков, так начинаю применять.
 Вот Галя, наша соседка, руку поранила, разнесло её, загноилась рана, ничего не могут в больнице сделать. И лекарств нет у нас, и достать, где они есть, не
за что. Так я дал ей ложку этого настоя, она пером гусиным помазала рану несколько раз – и стала опухоль спадать. А через неделю один след только и остался. Да и дома, случается, уколю, порежу или отшибу палец – только раз
и помажу. Смотрю – прошло.
   А Наташин внук приноровился, чуть что он и бежит: деда, помажь. Я помажу, он и успокоится. Вот так и коротаю я сейчас жизнь. И зверобой – чудная трава, спасибо ей, здорово мне помогает. И людям тоже. Можно его готовить и сушить на зиму. Чай завариваем постоянно, но запасать нужно только на один год. Срок годности у него такой, всё-таки на открытом воздухе. А вот для лечения печени лекарств не знаю. Что в больнице дают – не помогает. Да и сейчас в больнице-то ничего  и нет. А может есть, да не про нашу честь. В стационаре выписывают на лечение лекарства не те, что полезные и современные, а те, которые предписаны свыше, мел один. Да и выписывают из палаты не тогда когда вылечат, а по сроку определённому свыше демократами. Это же издевательство над живым человеком. Скотину и то лечат до выздоровления, а не по графику, и не по расписанию, как на школьных уроках. Прозвенел звонок, идите домой, лечитесь у бабок  и «знахарках». А эти «нацпроэкты» только одна шумиха, простому человеку ни на грош пользы нет».
 Он стал ещё о чём-то говорить, но меня позвали на уколы, и я вышел, а когда вернулся они все уже молчали.
   Потом дядя Ваня взялся рукой за грудь, застонал и стал болезненно подниматься. На глазах его навернулись слёзы. Слёзы героя, старого, неизлечимо больного человека. Взгляд его проникал в сердце. И до сих пор передо мной стоят эти его глаза, обречённые на смерть.
 Меня выписали раньше из больницы, через три дня я приехал его проведать и подробнее записать историю его жизни, но…Но мне сказали, что его выписали в субботу, и дома он умер. А в воскресенье его схоронили.
    Схоронили тихо, мирно, без военного оркестра, и не многие знают, что схоронили  солдата, танкиста, освободителя и защитника Сталинграда. Пусть земля тебе будет пухом, дядя Ваня Угрюмов.
    А сыновья его и сейчас живут в Антоньевке.
 
                ПРИЕХАЛИ

  - Приехали! Приехали! – бежали по селу слухи. Об этом же говорила и красочная афиша. Московские экстрасенсы посетили медвежий угол России
наше село! Это было новое, что-то непонятное для нашего классического материалистического сознания.
            - Сосед, здорово были! – поприветствовал меня Пётр Иванович.
            - Здравствуй, здравствуй Петя! – поздоровался я.
            - Что ты не собираешься в клуб? Пошли!
             - А что там?
             - Да, «электросенсы» приехали.
              - Кто? Кто? – не понял я.
              - «Электросенсы» из  Москвы.
              - А кто тебе сказал? – продолжал, ничего не понимая, я.
               - Да Наполеониха, конечно же.
               - Она тебе прямо так и сказала об «электросенсах»?
                -  Да она мне и не говорила. Приехал я домой, распрягаю лошадь. Слышу, соседка громко через дорогу разговаривает. Наполеониха соседке кричит: «Эй, кума, пошли в клуб, там врачи – знахари приехали. Прозываются «электросенсами». От всех хворей лечат. Особенно по женской части. У тебя вот детишек какой год нету, говорят, дюже хорошо помогают. И животы правят, и с поясницы боль снимают. Только надо с собой воды брать».
           - А что так, - спрашивает та.
           - Для зарядки.
            - А что, заряжать могут?
             - Говорят, могут. Не знаю.
             - Пожалуй, могут, если «электро»…Я, наверное, и аккумулятор с мотоцикла возьму, а то муж что-то не может.
            - Бери и аккумулятор. Можно и продукты, и мази всякие.
             - Мази, пожалуй, пригодятся, если уж «электро»…
Пётр без особого  передыху передал весь разговор и поторопил:
             - Ну, пошли!
              -  Подожди, Петро, ты, что-то не то говоришь, - опять засомневался я.
              -  Ты опять с поучением.  Ну тебя. Вон, смотри, по улице сколько баб идут. И Наполеониха впереди руками машет. Собирайся!
               - Не то ты толкуешь, Петя, послушай…
               - Да опаздываем мы. Если идёшь – идём. Если нет – то я пошёл, а то опоздаю.
   И он ушёл. Я, раздосадованный, стоял среди ограды и не знал, что делать. «Ох, люди, люди! – думалось мне, - почему они пошли, что их заставило? Любопытство – ли, а ну дай посмотрю, может, что в мире новое есть, чтоб уколы не ставить и таблетки не глотать, а чтоб помогло. И всех и сразу одним словом всех вылечить. А, может, это протест современной медицине, сколько к вам можно ходить бесполезно – то. И кто ж тут виноват? Безответственная власть - у власти быть, а за людей не отвечать. Пусть мол живут свободно и свободно вымирают. Ах, какой бардак! А, возможно, преднамеренная и настойчивая политика уничтожения нации, чтоб убрать её с богатой земли, угнать её в резервации, как индейцев. Добавят к этому алкоголизм и наркоманию, безнаказанность преступлений, допустят к власти воров и мошенников и мы сами себя поедим, да повымрем. И без войны всё проиграем. Остановись, Россия!
            - В половине двенадцатого ночи ко мне постучали. Это пришёл Пётр и заторопил:
             - Собирайся, поехали к Аную.
             - Что на реке-то делать? Что ещё такое?
              - Знахари лечили и велели грешным бабочкам в двенадцать часов ночи,   в реке искупаться.
              - Это же насмешка, Петя. Неудобно подглядывать.
              - Чёрт с тобой, сиди. А я поеду.
     Он отошёл от двери, и через секунду лёгкие дрожки протарахтели мимо моего дома, увозя Петра к реке, к месту раскрытия женского таинства.
     Я не спал всю ночь. Ждал Петра. А в душе наделся, чтоб он никого не нашёл, и никого не увидел. А он ездил и видел. И долго потом смеялся над знакомыми бабами, указывая пальцем на какую нибудь бабёнку и комментировал о её достопримечательности и сравнивал с другими. Мне было обидно, конечно, но в душе, где-то шевелилась слабая надежда, а вдруг какая устыдится и одумается. Одумайся, РОССИЯ!
          
                ХОТЬ  БЕГИ  НА  ПАСЕКУ

   
              - Иванович, здравствуй! – поприветствовал я своего друга. Он сидел в телеге среди ограды, понурив голову. Ковырял в зубах соломинкой и рассматривал штанину на согнутом колене, иногда отмахивался от назойливых мух. Хомут, седло, узда и вожжи лежали в телеге возле Петра. Он мотнул головой в ответ на моё приветствие, но глаз не поднял. Вид его был кислый, побитый.
   Я прошёл до поворота, потом остановился, подумал и решил вернуться: если не помогу, то хоть утешу. Вернулся, сел рядом. Разговор не клеился, но после многих попыток узнал всё же, что Петра выгнали с работы. Оказалось, виновного не было: обстановка сложилась такая. Но Пётр был выгнан, и потому держал на руководство обиду. А когда напряжение было снято, он заговорил охотнее, но в голосе звучала и злость, и обида, но всё равно тише:
            - Ты понимаешь, когда заступиться некому и некому помочь, тут хоть на пасеку беги.
             - А что, на пасеку бегут от безысходности? Мне кажется, в наказание на пасеку не посылают, наоборот - как поощрительная мера.
            - Да верно, не отсылают. Только я в другом смысле. Тебе приходилось пасти некастрированных быков? Нет? Так я тебе скажу: кто их не пас, тот горя не видал. Ад кромешный наступает перед дождём, когда быки начинают ездить друг на друге. И как только какой оплошает и намочат ему кострец, тогда все бегут за ним. А когда убегающий уже не в силах увертываться, он со всех ног бежит на пасеку. Там он сваливает несколько ульёв, и разъярённые пчёлы начинают жалить всех подряд. Достаётся и ему, но это на так страшно, зато преследователи начинают разбегаться и теряют его из виду. Тот же отсиживается в зарослях суток двое, пока о нём не забудут или нападут на другого быка. Вот так и со мной случилось, и заведующий на меня, и зоотехник на меня, и председатель на меня. А мне хоть на пасеку беги.
  Мы горько рассмеялись и разошлись.
  Через неделю я встретил друга на рыжем молодом жеребчике. Пётр остановился, поприветствовал, разговорились. Я спросил:
            - Ну что,  восстановили тебя на работе – то?
             - Не - е, …- ответил он, - обменяли меня, как контрразведчика.
            - Как это?
            - Вместо меня взяли тракториста, а меня приняли конюхом в другую бригаду. Вот теперь опять работаю. А в пересмене сено помогаю метать.
           - Ну, если обменяли, тогда стоящий пленный – не стоящего менять не будут…А что, Петро, вот мыкают тебя по всем работам, наверное, надоел тебе колхоз.
             - То ли мне надоел колхоз, то ли я колхозу надоел.
              - А если не будет колхоза, чем  будешь заниматься, что делать станешь?
Он тронул поводья, конь пошёл. Пётр через плечо бросил:
             - Буду смолить и к стенке приставлять… Нельзя мне без колхоза: я тут родился, вырос, всю жизнь проработал. Куда ж мне теперь? Да возьмут ещё, баламуты, пенсию не начислят. Куда тогда бедному крестьянину податься? За вилы, да топоры?.. Но о, поехали.
   Молодой, светло – рыжей масти жеребчик, с большим белым пятном на лбу и носу, с белыми концами ног, будь - то обут он был в белых чулках на все четыре ноги, встряхивая гривой и хвостом, зашагал веселее.    

                АПОСТОЛЫ
   
   Сначала пошёл мокрый снег, потом потянуло морозцем, подул ветер, и
 тонкие  змейки позёмки потянулись по шершавой  земле.
   Пётр с Левонтием  насыпали зерновые отходы в колоды, лошади, уткнувшись  в них мордами, стали жевать. Мужики натаскали вилами соломы, разложив её по краям загона на более – менее сухие места, осмотрели загон и, закрутив проволокой ворота, прошли в бригадную контору.
  Темнело. В конторе сидели  пять – шесть человек в промасленных фуфайках  трактористы. Молчали, курили. Из бригадирского кабинета неслась отборная, с блатными присказками, брань, перемешанная матом.
          - Тунеядцы! Вы тут сидите, а я работаю…Некоторым уже солому домой привезли, а мне ещё нет. Сейчас об эту трубу голову твою разобью, Пасть порву…, - кричал Семён Панов, скотник с откормочной площадки
   Бригадир спокойно, как мог, успокаивал разбушевавшегося скотника:
          - Ты же коммунист, сознание должен иметь. Вон какая слякоть на улице, Как снег выпадет, да подморозит, привезём тебе солому. У вас разве скот не по колено в грязи стоит из–за того, что подстелить нечего? А ты говоришь, по дворам возить…  У тебя хоть лошадь на руках, мог бы сам привезти.
             - Ну-ну, теперь партия запрещена. Нечего ею попрекать. Я теперь, как все, - не сдавался Соломон и ещё громче заорал на бригадира. – Жду до утра. И можешь идти на откормочную площадку и сам кормить своих быков. А я – бастую.
   Что-то  брякнуло, стекло со звоном на столе раскололось.
              -Вот тебе бич, узда. Запомни – жду до утра.
     От удара пинка дверь с шумом открылась, и разъярённый Соломон вышел к мужикам. Зло бросил:
             - Сидите тут…
Те виновато опустили головы, пройдя зал, так же зло пнул входную дверь, скрылся  в темноте.
      Кто-то бросил в след:
              - Невежа.
               - Не связывайся с ним, он ни с кем не считается. Чуть что не так – хорем кидается. Хоть на одного, хоть на коллектив.
               - Да я и не связываюсь, это так, к слову. Я начальство что ли?
               - И к чему идём? Дисциплины никакой, производство товаров и продуктов падает. Раньше хоть совестью жили, а теперь и этого не стало. Не сдержать, наверное, колхоз. Всё псу под хвост…Сверху власть делят, снизу разболтались.
             - Потолок сгнил и фундамент потрескался. Только стены и остались. Да толку-то что?
   Сухощавый, высокий, лет за пятьдесят, тракторист, кряхтя, поднялся, разминая поясницу, проговорил:
                - Ладно, прожил день, и довольно, всё ближе к смерти. А на сегодня хватит.
Пошли, мужики, по домам, там ещё управляться надо.
   Все зашевелились, подниматься стали. Кто-то пошутил:
               - Хлопцы, а сегодня суббота, бабья работа, баню топят, блины пекут, и баб…
             - Ладно тебе, без подробностей, не Соломон же ты, не всё показывай, да не про всё рассказывай.
                А мне охота всё увидеть и поговорить со всеми про это.
           -  Если сильно охота, приходи домой, всунь нос под подол, и смотри там и нюхай  пока сил хватит терпеть, а что невтерпёж  можешь и поговорить с ней, хоть до утра без остановки.
            - Так-то оно так.
Послышался слабый смешок. Все вышли, к ним присоединился бригадир,   до этого разговаривавший по телефону.
Левонтий прогремел ключами, закрывая дверь конторы, потом уселся с Петром в телегу. Ехали, разговаривали.
           - Пётр, расскажи, что творится в мире.
           - А ты что, за границу или в Камышенку ездил?
    Левонтий хмыкнул, уточнил:
                - Пропьянствовал я неделю – не до радио и газет было. И сейчас похмелиться требуется. Голова прямо - таки гудит.
Пётр, насчёт, похмелиться, ничего не ответил.
              - Президентов выбирают, да нам не говорят, зачем их так много надо. Вроде бы для улучшения жизни, благосостояния. И зарплаты.
              - Чьей, говоришь, зарплаты? – поинтересовался Левонтий не без интереса.
              - Своей, конечно. Твоей, что ли? У нас, сам знаешь, как в 85году платили  за уход за лошадью три рубля шестьдесят восемь копеек в месяц, так до сих пор без изменения. А у бюджетников от пятисот до «тыщи». И, если газетам верить, ещё девяносто процентов добавят. Хотя им и нынешнюю зарплату получать стыдно бы.  А попробуй, упрекни кого, сразу: мы-то причём? Мы не просили. Ещё добавят – не откажемся.
             - Тогда я опять в загул пойду. Или калымить… Ещё что нового?
              - Указ Хасбулатова вышел. Рабочий день теперь короче будет.
              - Куда ж короче-то? Итак, как мини – юбка: отовсюду видно. Нет, ты мне логически, Петро, втолкуй – зачем? Не успеешь до рабочего места дойти, разворачивайся и айда домой?
                - Может быть, чтоб колхоз быстрее развалить?
                - Чтоб потом эта колхозная жизнь вспоминалась, как райская. Мы ж идём не к безобидному и улыбающемуся тебе навстречу рынку, а к трудовому аду. Я помню, как мать в войну работала. Я же её днём в лицо ни разу не видел, всё только при луне, да при «коптухе». Сдаётся мне, идём мы к звериному закону, к волчьей стае, например: рви, души, а чуть прозевал, тебе глотку перервут. Не  дремли, а мы, русские, любим подремать.
    Левонтий вдруг запел:
               - А в субботу мы не ходим на работу, а суббота у нас каждый день… А что нового поближе к нам?
               - Край наш объявлен зоной свободного предпринимательства. Но я не до конца разобрался ещё, что да как.
               - Да - а - а… Опять зона. Она мне за три года надоела – тридцать лет помнить буду. Но там хоть надежда была: срок пройдёт, выйду, свободой подышу. А тут весь Алтайский край – зона? И податься некуда. Думал Соловьиха на краю света, не коснётся её цивилизация. Ан, нет, тоже в зону угодила. Без суда и следствия весь край, всё население в зону. Нас там было полторы тысячи, а тут все сто процентов.
                - Никому не обидно, все так все. У нас всегда так. В колхозы – всех, в социализм - всех, в коммунизм  -  всех. Сейчас, как баранов, всех назад гонят. А куда деваться?  И повернёшься, и пойдёшь, иначе… сам знаешь…
                - Да – а – а – а, интересно, интересно…А ещё что? 
Некоторое время ехали  молча, Пётр формировал мысль, как ответить.
                - Что, да что… В селах администраторов назначают.
              - Сельская голова теперь будет? Как в « Руслане и Людмиле»? Говорящая голова в степи. Или как при царе?
               - Никто не знает, как будет. Что скажут, то и делай. А ещё хуже, если вообще говорить не будут, придут и молча ограбят. Говорят, что по городам сколачивают продотряды, будут они по сёлам ездить, продукты выменивать на дефицитные товары.
                - А ну, как  товары мужику не понравятся? Тогда что?
                - Вот заладил. Гражданская, наверное, - заключил Пётр.
Больше говорить было не о чём. А, скорее всего, надоело обоим из пустого в порожнее переливать. Что это изменит? Кого это коснётся? Не знали они, что происходит на самом деле, кто в этом действительно виноват, и что можно было делать? А может быть ничего и делать – то не надо. Они понимали, что любая переделка ведёт к разрухе, уничтожению нажитого ранее, к потере их мужицкого труда, их здоровья, крови и жизней, пожертвованных в революциях, войнах их родственниками и родными. У них в голове не укладывалось: как можно божью землю продавать. Защищать надо и можно , и оправдание всему есть, но чтобы продать, купить, это в голове не вмещалось, её что кто – то изготовил, вложил труд, капитал, пот свой пролил
когда её создавал???   Побойтесь греха, люди!
  Левонтий спрыгнул с телеги, когда они подъехали к его избёнке, пробурчал, что-то невразумительное, ему кивнули.
 Дальше Пётр поехал один. Белолобый жеребчик, Игренька  бежал рысью. Пушистый хвост и длинная грива его стлались по воздуху, как птичьи крылья, и если не смотреть на заборы, можно легко представить, что конь летит по воздуху, в тёмную мглу перемешанную с пушистыми снежинками. Пётр, бросив вожжи рядом с собой, опустил лицо в солому, доверился своему коню.   
               

                ПРОПОВЕДЬ

                Попытка философского рассказа.
   
    Хаос в стране заставляет мысли свои сосредоточивать сразу и на множестве аспектов, сравнивать, искать, выбирать, что приемлемее для крестьянина.
   Мужики думают, соображают, но к новому делу, к которому призывает новая власть, торопиться не приступают, разбирать землю не спешат. Потому
что сомневаются.
     Вообще – то способность сомневаться – хорошее свойство души, ибо поспешность, случается, приводит мужика к роковой ошибке, которую в течение года исправить невозможно, это грозит ему, если уж не голодом, то
потерей свободы ( её он имеет всегда в малом количестве и потому так дорожит ею, что и сказать – то сил не хватает).
      Свобода мужика ограничена со всех сторон. Сверху свобода ограничена небом – дождём, бурей, редко хорошей погодой, а в большинстве случаев – непогодой.   Снизу – недородами земли, когда и труда человек вложит немало, а отдачу небольшую получил. И как это объяснить, никому не понятно, а утешить временно душу можно, лишь сказав себе или такому же бедолаге: «Под господом ходим…»
    Не потому ли сейчас биржевики и иные финансовые воротила называют себя господами, чтобы мы, «товарищи», ходили под ними, склонив головы и прикусив языки? Вон как  « Правду « шельмуют – не разговоришься ( ну да про это особо, коль случай представится).
     А вот о крестьянине  мысли роятся, и я хотел бы ими поделиться с друзьями и товарищами, а и господам не во вред будет.
     Главным крестьянским предметом является земля, часть планеты, пригодная для рождения хлеба и о котором все мысли и вся жизнь крестьянина. Из – за которой шли смертные бои и к которой сейчас и к которой сейчас такое безразличие.
   Политики, успешно манипулируя землёй, меняли жизнь огромного количества людей. Ленин бросил лозунг: «Земля крестьянам!», и эти крестьяне, и те рабочие, что раньше были крестьянами когда-то, или предки их, от которых пахло землёй и хлебом и не до конца выветрилась мечта и духовность хлебная, ринулись лавиной, слом голову, за Лениным. Вот та поспешность революционного разора, от которого крестьянин надолго потерял свободу, превратив своих кумиров в светила.
   Почему мужики побежали за Лениным? Потому что жаждали земли, и когда её получили, хлынули делить, отбирать, крушить всё, что этому мешало, кто не давал и кто сопротивлялся. На этой стихийной «растащиловке» земли Ленин и его бригада поднялись на вершину государственной власти. И тут же поняли: если мужик сядет на свой надел и укрепится сам, никому не подчиняясь, не сгибаясь ни перед кем, хотя бы и перед государством, а значит,  и перед властью (даже самой важной), власть над мужиком будет упущена.
    Что тогда делают власть «предержащие»? Выдвигают другой лозунг – это тоже можно оправдать, истолковав исторической необходимостью и полезностью для мужиков. Что же, мол, вы будете горб гнуть на клочке своей земли, тут не до прогресса. И душе, мол, вашей, мужики, тесно – скучно так жить. Давайте жить лучше (кому бы не хотелось этого?) – объединяйтесь в кооперативы, в коллективные хозяйства.  И легче жить будете! Как же не легче, если не надо думать, когда выезжать в поле пахать, сеять, как и чем убирать, где хранить, как сбыть продукцию, не думать, когда и как отдохнуть, когда погулять. Не думать, не думать, не думать…На земле можно жить и работать дураком – за тебя всё продумано, всё решено, только слушай, что тебе говорят (умные). И делай: чем точнее, тем больше почёта.
     Демократический централизм, как штык в спину крестьянина, парализовал всякую иную идею, иное движение, иное мышление. А потом сильно старательные, тем более безоговорочные исполнители, по сути своей всегда есть скрытые враги власти. С двух сторон этот вред исходит. С первой стороны, когда, внедряя новую идею, т. е. накладывая заготовленный заранее трафарет на жизнь, особенно мужицкую, стараются всё исполнить в точности. И не дай Бог, если что в этот трафарет не укладывается – ноги ли, руки, голова ли – обрубят, не остановятся, не подумают сделать безболезненно. Тем самым «опостылевают» народу, извращают идею.
     Отсюда  вытекает и второе зло. В обществе, что видело лозунги « Земля
  - крестьянам!», было много его поборников и охочих до земли. И когда лозунги выбросили на помойку, это больно ударило по самолюбию мужиков, и в душе своей, и в мозгу отложили они мнение: обманули! И передано это было из уст в уста нынешнему поколению, которому опять притащили некогда выброшенные лозунги «Земля – крестьянам!» Лозунгам же этим веры не стало, как не стало веры  и современным властям. Так сам по себе на селе вырос тихий и невидимый саботаж. И хотя революция свершилась, жизнь, сознание, бытие мужиков развивалось эволюционным путём.
    «Землю – крестьянам!» - кричат сейчас политики, а её – то и брать мало кто желает: ждут, выжидают, что получится. « А пусть, - рассуждают, - кто – нибудь первым попробует взять землю, поработает. Начнёт, герой, один на клочке, и хорошо ли  у него выйдет?».
    Но сомнения даже не в том: главное, конечно, у мужика на земле, при старании, выйдет, а вот не отберут ли политую потом твоим землю силой или экономической какой интрижкой? Не способен, мол, эффективно на земле работать. Или «давнут» через банк ссудным процентом ( да мало ли чем – не впервой).
     К тому же, могут отобрать и нажитое горбом – очень будет жаль расставаться с потной копейкой.  Эта жалость мужика сильнее жалости вора, спекулянта, жулика, что расстались с украденным миллионом. А потому и сопротивление мужика будет сильнее, злее и ожесточённее, и вновь в результате за многие годы и поколения потери веры властям, лозунгам, российской несдержанности слова, неспособности чтить идеалы, традиции, даже веру в Бога.
   Потому и победил Ленин, что мужик сегодня молится на икону, а завтра ею горшок закрывать станет – переменчив русский духом. Открыв такой закон Ленин  сам попал под эту неудержимую колесницу истории. И вряд ли тело его сохраним в Мавзолее, как бы не старались. Нет, конечно, не сохраним. Когда уж на местах из кабинетов вынесли его портреты и памятники               
 Да и куда уж нам тягаться, коль и идеи, и теорию, и практическую работу его, не осилив из-за квелости тела и духа после репрессий, забросили, отклонились от них.
   Сегодня смотрим мы на Америку, Англию, Германию, Японию, и так нам всем хочется жить, как они. Там хорошо потому что они не меняли ни систему, ни идею, ни методы, и не лезли в герои за порушенное добро нажитое целыми поколениями. Опыт надо копить, хранить. И увеличивать, не ломая ничего отцом и матерью. Есть ум – улучши нажитое, но только не уничтожай. Рядом с отцовой землянкой строй себе избу, рядом с избой строй дом сыну, рядом с домом сына строй дворец внуку. А если будешь всё  и всегда ломать, то научишь своих наследников и в дальнейшем к поломке и разрухе, мы ж отлично знаем, что ломать – не строить, всегда легче.   
Сейчас, заглядывая через чужой забор, мы хотим жить как соседи, по их правилам. Взять их методы, а свои бросить? А как же нажитое своим – то горбом бросать, а с чужого стола подачку ждать, милостыню просить? Как же это так?
    Нельзя нам отбрасывать  ленинскую идею планового ведения хозяйства и кооперирования, ибо это отбросит нас на много лет назад, хотя и потом народ, и мужик, в частности, вновь к этому вернётся, несмотря на то, в какой он оболочке (читай – системе) будет – капиталистической, социалистической или очень отдалённой коммунистической. А к последней системе все придут обязательно, только не все сразу, и ни в одно время: цель и вершина человеческого бытия одна, пути к ней разные.
   И если нынешние политики, как свой главный конёк поднимут на  свой  щит брошенные старые лозунги, «Земля  -  крестьянам!», если вот они  сдержат своё слово, не попятятся как раки назад, клацая клешнями, и не станут то сгонять, то разгонять мужика по земле, подгоняя его под трафарет,
особенно душу, а эволюционным путём позволят жить, то есть мешать не станут ( а это есть необходимое условие стабилизации крестьянской экономики) – лучшего и желать не надо. Да вряд ли…
   А что же мужик-то? Ведь он и без властей, сам по себе, думает. Но в разной обстановке  думает по-разному. Когда он свободный и самостоятельный, думает как жизнь улучшить, как самому жить красивее, и для этого не жалеет живота своего и смотрит на соседа без злобы и зависти. А когда этот же мужик под властью и гнётом, только и заботы у него, как легче поработать, меньше сделать и побольше получить. До того ли ему? До накопления, богатства ли, на которые мы рты, извините, «разинаем»,  глядя через соседский плетень? Да и глядим мы при этом  только на стол, а не на подворье.
  И желает сейчас, мечтает мужик хорошо жить.  Как человек, как высшее разумное существо на этой матушке – земле, на этой беспризорной Родине,
измученной своими сыновьями – алкоголиками, наркоманами, ворами, жуликами, политическими карьеристами, горлопанами и всякой прочей нечистью ( но всё одно сыновьями). А неудачных сыновей – дурней матери жальче. И мать растеряна, и не знает она, что делать, и терзается она, и рвёт свою душу, надрывает сердце. И кричит она перед Богом, но в словах её нети в помине жалобы на свою горькую судьбу, А слышится лишь мольба о прощении у Бога, чтобы он как можно скорее вразумил, а не лишал разума заблудших сынов её.
  Помоги ей Бог, помоги Матери нашей, кормилице. Помоги!
…Тишина. Молчит Природа. Молчит Бог. Нет ответа…А потому думай, мужик, решай сам. Что сделаешь, то и будет. Не ошибись, сколь же можно – то…
   Что замолчала, Матушка? Откликнись. И ты тоже молчишь. Как Бог. Как небо лик твой чист и суров и недосягаем сознанию человека…               
 

                СВАТ  НАЗАР

Вчера выдали зарплату, а сегодня после обеда продавали водку. Тут же, рядом, торговали пивом. Кто-то пошутил:
                - А говорят, жить плохо, всё село навеселе и деньги из района не уйдут. В очередях стояли даже те, кто недавно ещё на официальных форумах громче всех кричал о вреде алкоголизма. А всё-таки интересный Указ. Сами посудите: в выходные и праздничные дни торговля спиртным запрещается.
Зато разрешена торговля в рабочее время. Как, скажите, это понимать, друзья – товарищи?  Выходит, бросай работу и становись в очередь за водкой. А то и по талону не достанется, и выходные и праздничные дни, когда человек дома, сиди и жди рабочего дня, чтоб опять же не на работу, а в магазин бежать. Какая тут производительность труда и откуда продуктам и товарам взяться? Не всякий человек выдюжит один день отдыхать, а шесть дней пить.
Это же надо железный желудок иметь. Ну чем же это не вредительство и производству, и человеку? 
   Осень была в разгаре. Сентябрь, как великий и тонкий художник, раскрашивал берёзы, осины, черёмуху и тополя в яркие жёлтые, бордовые и багряные цвета. Именно в один из таких дней я обходил свой депутатский участок: надо было поговорить с людьми о продаже  ими излишков скота и картофеля заготконторе.
    Пётр жил на моём участке, но дома его не было. Между замком и дверью
торчала записка:  «Ушёл к сватам». Я повернул туда же, и уже подходя, увидел, что Пётр прощается со сватами. Все были навеселе.
    Заметив меня он объявил:
             - Пьём мировую.
             - Это ж после какой войны?
             - Я сейчас объясню, - он сделал паузу, словно собирался с силами. – Ну, сочинитель, это по твоей части. Слушай.
 Мы закурили, подошли к воротам, Пётр продолжил.
            - За водкой, значит, я простоял полдня, хоть пить совсем не собирался. Думал с женой после бани в субботу одну бутылку распить, а в воскресенье, как перетаскаем картофель с огорода, ещё одну. Ну, это если по уму – то.
Купил конфет, занёс внуку. Заодно заставил его  уроки сделать. Дочь с зятем у телевизора, я к ним присел. Смотрю – сватья. И сразу к внуку, разговаривают – она ему тоже гостинец принесла.
  Я вышел в кухню покурить, прислушался. Внук спрашивает: « Бабушка, бабушка! А ты сама пришла?» А та: «Да внучек, сама. Дал Бог ноги, ещё
хожу». « А мама говорит, что тебя опять черти притащили».
  Сватья перекрестилась, поискала глазами святой угол глазами, и обиженно отвернулась. А внук, немного погодя, вновь как ни в чём не бывало: « Баб, а баб! Сунь нос в чернильницу»  - « А это ещё зачем?» - «Да папа говорит, что ты в каждую дырку нос суёшь».
   Сватья поднялась и, обиженно ворча, вышла из дома. Только и услышал:                -                « Это его, паразита, шуточки, Петрухины ». Я за ней – кричу, зову, она не отзывается. Ну вот и пришёл к ним.  Помирился кое-как.
  -Что с дитя взять, - сказал сват Петра. А Пётр добавил скороговоркой и в сторону, чтоб только я услышал:
             - Устами младенца глаголет истина.
И мы вышли за ворота. Немного погодя заметили знакомого мужчину, который оглядывал  опоры и телефонные провода. Пётр крикнул:
             - Эй, Белошапкин, кого потерял?
Тот повернулся и с улыбкой «во всю будку» поздоровался с каждым за руку, ответил:
              - Вот порыв нашёл на линии, связал кое-как. Дай, думаю, дальше пройду, проверю, нет ли где ещё порыва. А Белошапкины в Камышенке живут, они ближе к Японии, к цивилизации, а нас всё Чернозипунниками прозывали.
   Немного посмеялись и пошли дальше вместе. Вдруг из-за городьбы женский голос:
               - Эй, сват Назар, здравствуй!  Что-то зазнались вы,  давно в гости не приходили? «Забогатели», что ли?
                - Да нет, вроде богатеть команды не было.
                -Ну, тогда заходите, помогите перетаскать картошку, я и в мешки уже насыпала. Что вам стоит.
  Мы согласились и через час картошка была уже в подполе. Пётр с Назаром присели к столу, и, открыв окно, закурили. Я же включил телевизор, но  краем уха прислушивался к разговору.   
Назар спрашивает Петра:
                - А с чего ты сегодня такой весёлый и довольный, с чего это?
                - А меня, - отвечает, - с сегодняшнего дня прославлять начали.
                - Как так, - удивился Назар, - Исусик ты, что ли?
                - Не – е, не Исусик. А сегодня парторг прибивал огромный плакат к стене клуба: « Слава советскому народу – строителю коммунизма, а я и есть народ, и коммунизм, видимо, строю. Вот и прославляют, стало быть, меня.
                - Ну, наверное, построишь ты коммунизм свой. В таком пьяном – то виде только брак и делают, и строят тоже…
Помолчали.
                -А, ладно, брось свою политику, - продолжил свою беседу Пётр. А хочешь, скажу сколько километров до коммунизма осталось ?
                - Не километров,  а лет.
                - Не – е, Назар, километров. А сколько лет, посчитай сам.
                - Да не тяни ты, - подталкивал Назар, - говори.
                - Восемнадцать.
                - Почему это вдруг? – удивился тот.
                - А вот читай – в «Правде» написано. Я вот увидел у твоей сватьи старую газету, и там написан  отчёт Генсека на съезде. Вот смотри,  что он говорит:
               « Товарищи, мы прожили ещё одну пятилетку, а это ещё один шаг к коммунизму»… Понял? Теперь считай, сколько пятилеток в восемнадцати километрах, если в среднем взять шаг в один метр.
Назар сообразил, засмеялся. А потом спросил:
              - А почему только восемнадцать, и ни метра больше?
               -А вот от этого столба до райцентра строго восемнадцать.
Рассуждая про себя вместе с мужиками, я не заметил как отвлёкся от телевизора. Слышу, голос Михаила Сергеевича.
            - Товарищи, потише, - остановил я друзей. – Послушайте, Президент выступает.
  Горбачёв читал  заявление о сложении с себя полномочий  Генерального секретаря ЦК КПСС.
Мы долго не могли придти в себя. Даже комментарий никто не сказал и не определил обстановку. Что это такое? Предательство? Или уступка Американского давления политических сил?  Или продажа Родины?
  Ошарашенные, мы вышли  на улицу, не знали что и думать. Мы, что, не сюда шли? Или не с теми шли?  А теперь куда идти, а теперь с кем идти, или иди каждый по своей дороге, сам по себе? Мутилось сознание, кружилась голова. Беспризорность овладело наши души, неуверенность, потерянность,
«утраченность» основ бытия, сознания, мышления, не скоро это пройдёт, да и вряд ли пройдёт за всю нашу жизнь, другим людям, другому поколению будет легче воспринимать эту утрату, основу нашу, опору.
  Светила луна, так же как и вчера, так же  скромно …
Где-то  далеко со стороны Бирдича зло лаяла собака. Невдалеке в темноте зарослей мычал бродящий бык, наводил тоску и уныние и, даже, страх.
   Из клуба шла молодёжь. Кто-то запел:
    - Эх, снег – снежок, белая метелица.
Потом на мгновение запнулся, заменяя скоромное слово на пристойное,  продолжил:
  - Если дух не стоит, (неча) канителиться.
Назар не удержался, спел по – своему разумению, и я тут только узнал причину, почему» «неча» канителиться».
  Сильный женский голос осуждающе упрекал песней своего бывшего любимого:
                - За измену твою,
                За неправду твою,
                Я уж больше тебя не люблю.
А звёзды по-прежнему смотрели своими яркими мерцающими глазами на притихшее село, щедрые сады и угрюмые горы. Всё затаилось.

                ДОМ

                -Политика – это штука тонкая.  Чтобы  за ней проследить, нужно постоянно нос по ветру держать, – заговорил Нефёд
 Охотник Ефрем отозвался:
                - Это что? Как собака на охоте: всё водит носом по воздуху, принюхивается?
                - Ну, коль ты охотник, у тебя такое понятие. У конюха – другое.
                - Ну - у, это примитив. Люди со временем накрутили такое количество условностей в своих взаимоотношениях, что приходится долго разбираться, выяснять, идти по тёмным коридорам, пока не набьёшь шишек на лбу. А можно и в яму угодить. Иной же раз попадёшь в дверь и выйдешь не в коридор, а на улицу, оказавшись не у дел. Ищи другую работу или числись безработным.
Антонович перебил:
                - Вот как сейчас получилось с партийными?
               - Да, что-то подобное совершилось.
  Сторож Лексей попросил:
                - Нефёд, а ты про «счас» подробнее потолкуй. Непонятно много. В школе учили, что партию очень долго, годами создавали. За это на каторге умирали, в тюрьмах томились. Преследовали и расстреливали за это, а разогнали в один день. Тьфу -  и нету!
                -Так, так, - вновь заговорил Нефёд Малафеевич, - если пользоваться народным умом, то, как говорится, ломать легче, чем строить. Когда строишь – думать надо, примерять, подгонять. К примеру, дом возвести…Сколько сил и смекалки израсходуешь, сколько средств угонишь, что потом всю жизнь икается: то в пояснице отдаёт, то вены вспухли, то руки не поднимаются. Да ещё в долгах, как в шелках. Это сейчас просто: колхоз построил – заходи и живи. Ни заботы, ни работы, ни затрат. А квартплата меньше налога с частного дома. Это начальство придумало себе дома строить за общественные средства, а потом вынуждено было и для колхозников строить.
                - Да ладно – это другая опера, а по первой мысли – то что?
                -Ну вот, построил ты дом за два – три года, рассчитываешься с долгами пять лет, здоровье восстанавливаешь ещё пять лет. И выходит – лет тринадцать – пятнадцать затратил на строительство. А сколько надо времени, чтобы дом разобрать? Два – три дня, а если гуртом, то ещё быстрее. А если со злом, чтобы порушить, уничтожить или просто сжечь – не более двух часов. Теперь сравнивай – пятнадцать лет и два часа. А ты говоришь, скоро. Вот тебе и тьфу.
                - Не - е - е. То – дом: поднёс спичку, и гори, если там никого нету. А если в нём полно жильцов, да увидят, да по мордам, да голову оторвут и посолят, чтоб никто не пришил?
Мордохрюкин отозвался:
                - Если частный дом, то так, а если колхозный – отойдёт и погреется, а потом в другой дом перейдёт.
Нефёд добавил:
                - Так-то оно так. Но хорошо, если есть другой – то. А если нет, тогда как? Да зима во дворе, да семья большая, дети? Брешешь, тушить будешь и в драку полезешь. Не хочешь помереть – будешь переть.
Соскин вставил:
                - И так все воруют, ничего положить нельзя …
                - Да мы не про то. Принудит – драться станешь.
   Аксинья,  сидевшая на крыльце, скрыв ноги под подолом длинного платья, заговорила степенно, с расстановкой:
                - Дело, конечно, не моё. Наше бабье дело  слушай, да помалкивай, мужики сами разберутся. Но я скажу, коль плюрализм какой - то объявился. «Чо» же ваша партия сидит – то? Её дом растаскивают, рушат, барахлишко разворовывают, а она стоит в сторонке, как казанская сирота. Когда никто не обижал, так горлопанили во всё горло: да мы, да я, не страшна нам бомбёжка любая… Да и помирать нам, мол, рановато, и дела есть какие - то дома ещё есть. А сейчас даже без гробов улеглись и лежат смирненькие, согласились все враз умереть. Да никого нет, чтоб землёй присыпать, чтоб не «смердели».
Срамота – то какая. Вот, бывало, на кулачки стенка на стенку выйдут – только бока трещат, да кафтаны лопаются от кулаков. Тузят до пота, до упаду, на виду всего села, не сдаются, всяк честь свою и своей улицы отстаивает. Где отбивается, где наскакивает, а не уходит и лапки вверх, как комнатная собачонка, не поднимает А сейчас что получилось? Разбежались все ваши коммунисты по домам, как будто такой команды - то и ждали.
                - Ох, права, как права ты,  бабуся Аксиньюшка Давыдовна, - вновь заговорил Нефёд, - я ж о политике. Политика это слово философское. А философ – это любитель мудрствовать, рассуждать, вот как мы беседовать. А
политическая борьба – это борьба за свободу. А за свободу борются всю жизнь -  то с рабовладельцами, то с капиталистами, то с буржуями, то с жульём, наркоманами, ворами. Если победит в обществе добрая сила, - она несёт добрую политику – чёткую, свободную. Если жульническая сила – будет хитрить, мудрить, изворачиваться, а дела доброго не будет. Кого выберем так и жить будем. От голосования всё зависит.
            
 
                В ДИСПЕТЧЕРСКОЙ

Рабочий день в конторе начинается с диспетчерской, ещё вчера по колхозу  была спланирована работа, поэтому ни кого не дожидаясь, диспетчер стал собирать сводки по бригадам и фермам, и давать распоряжения о плановых и срочных работах. В полдевятого всё было расставлено по местам. Седой старик посмотрел в зеркало, вынул расчёску, причесался и стал заполнять диспетчерскую сводку для председателя. Управившись с этим делом он взял мел, подошёл к стене и стал заполнять стенд с показателями вчерашних результатов трудовых коллективов. Посмотрел на часы и отложил мел, было девять часов, нужно передать сводку в район. Он набрал номер по телефону, на том конце провода ответили:
            -Это Монахов, ну по вас можно часы сверять. Ну, давайте, буду записывать, начинайте с уборки. Так, так.  Потише, так, так. Пожалуй всё, передайте руководителю и агроному, сегодня ожидается дождь. Зоотехник пусть едет с отчётом. У меня всё, до свидания.
Диспетчер положил трубку, пошёл искать зоотехника и агронома. Когда возвращался, ещё в дверях услышал звонок, поторопился, стал слушать.
              - Пришлите электрика на заправку, колонка не включается.
Положив трубку, успев произнести «сейчас», и поторопился в дежурку.
Потом ещё один звонок из гаража:
             -  Заболел шофёр, который работает на автобусе идущий на район, заменить некем, нет ни одного шофёра с категорией.

                - Вот, что. Пошлите автобус, что возит  доярок, это будет с опозданием, но не срыв.
Только положил трубку, опять звонок:
              - Занеси сводку, и данные за прошлый год по животноводству, на эту дату.
Председательский голос был нервным и сухим.
Потом ещё, ещё и ещё. Срыв, опоздание, нет запчастей, всё больше не хватает рабочих, троих отстранили по пьянке. В самый разгар диспетчерской лихорадки в кабинет вошли несколько человек.
            - Ты что тут сидишь, разве не видишь, уже около десяти часов идёт, нам в район надо, в больницу надо, вон сколько собралось народу. Где твой автобус, вечно у вас порядка нету! У людей всегда всё хорошо, всюду порядок, а тут как обычно; то сломается, то шофёра нет, то бензин кончился.
 Диспетчер стал объясняться:
                - Один автобус доярок возит, а на втором шофёр заболел.
                -А что, другого посадить нельзя? 
                - Да нельзя, граждане, - отбивался диспетчер, - категорию иметь надо на автобус.
                - Понаставили тут приезжих, всяких… 

                - Да, уж какие есть…
                - Какие есть, какие есть. Ставит надо каких надо, а не какие есть.
                - Двум автобусам ума не дадут. Вон сын пишет, у него в парке двенадцать автобусов и все на ходу, все маршруты закрыты. Вот  порядок.
Тут вмешалась старушка:
                - Вон зять у меня на автобусе рабочих собирает, попробуй вовремя не собери, как пробка из бутылки вылетишь с работы. А как с одной работы выгонят, так на другую не примут. Капитализм «счас», сюсюкать  не будут. Коммунистов нету, прикрывать некому лентяев; да и не к чему их прикрывать. Порядок нужен. А сюда ещё не дошёл капитализм.
                -Дошёл, дошёл, как не дошёл, - отвечал диспетчер. – Автобусам  по двадцать лет, и не видно когда их заменят. Да без регулярной денежной зарплаты не скоро охотники на автобус отыщутся, тут патриоты нужны, а летуны на таких условиях работать не станут.
                -Это вы не можете, а не «не станут», - отозвался сухощавый мужичок из прохода, заглядывая в кабинет
                -Слушай, дорогой, заходи сюда, - пригласил диспетчер говорившего мужика.
                - Я тебе не дорогой, и не дешёвый. Ну и зайду, что хотели?
                -А где же  твои сыновья и зять? – спросил диспетчер, хотя хорошо знал, где они и что делают.
                - Один начальник автостанции, двое на автобусах работают, зять таксистом, дочь рыбой торгует, снохи кассирами. Все при деле. На ногах прочно стоят, не то что вы тут.
   -Я согласен и рад за твоих детей. Только вот хвастаться уж сильно нечем. Твои дети чужих стариков обслуживают, кормят, возят. А вот тебя свозить в больницу со старухой твоей – некому. Что же вы своих детей из дома гоните?
Пусть хоть один сын приедет да будет тебя возить. Я бы разрешил тебя бесплатно возить.
   Кто-то махнул рукой и поспешно вышел из кабинета, кто-то продолжал возмущаться, а по большому счёту и не зная почему. И стоит ли кого винить,
или на себя бы поглядеть. А иные притихли и молча покачивали смущёнными головами. Да и то верно, против правды не попрёшь. Равнодушных людей среди присутствующих  никого не было.
    Диспетчер глубоко вздохнул, задержал воздух, потом с перерывами выдохнул, «поерошил» волосы на голове, достал очки из нагрудного кармана, протёр их носовым платком, надел их и стал заполнять журнал заявок.
В голове, как живые, зашевелились мысли одна тяжелее другой. «Это что же получается? Это сколько же проблем навалилось на село? Должен же быть ответ. А кто виноват? Люди «облажели». Или кто-то специально создаёт эти проблемы? Мы кому же дорогу-то перешли? Ухудшилась жизнь по сравнению с прошлыми годами. Кому это выгодно? Если село развалится и городу не миновать. Но ведь кому-то это выгодно. А кому? Что русского человека перевоспитывают? На немецкий или китайский лад? Что делать- то?
               
               
                CОЛОВЬИ

                (этюд)
   О том, почему село Соловьиха названа так, а не иначе, родители наши слышали от своих родителей,  а уж мы любознательные которые, от них уже.
  Когда переселенцы из Воронежа и Курска приехали в эту долину, и собрались у костра своего попа, кто-то спросил», а как же назвать нам село своё?»  Жена попа Тихона предложила назвать село  Соловьихой, так как все зачарованы были хором соловьиной песни. Все согласились с радостью и почтением к такому названию, так как сами были большими мастерами петь, а как же, ведь они из Воронежа, воронежские певцы сыздавна славились своими способностями петь, и соло, и хором, и в пути, и в работе и в гульбе.
   Как-то мне раз пришлось проехать утром, на лошади верхом, по ревизорским делам вдоль всего села, до дальних выпасов. Мой дед часто разъезжал по селу по утрам, направляясь в поле или на покос, так и я, имел  возможность радоваться соловьиному пению. Отсюда помимо общего родства, у нас с дедом возникла общая любовь к этому самому пению.
     Цвела черёмуха, обильно и дружно, смотреть на эту красоту было одно удовольствие. В робком тумане светился бархат серебряного тополя. И пели
соловьи.
   Один пел в чаще усадьбы Александра Ивановича. Второй в зарослях заброшенной усадьбы  покойного Ивана Ивановича Белухина. Рядом с этой усадьбой в зарослях  и пышного сада на пасеке уважаемого нашего учителя и наставника  пчеловода Павла Романовича распевал ещё один. Четвёртый пел в саду Николая Ивановича, на усадьбе где писалась «Садоводка». Пятый встретил меня в саду Семёна Ивановича, героя многих моих рассказов. На выезде из села в «забоке»  у Василия Ивановича слышались трели шестого, за селом уже, в осиннике, на бывшей пасеке, покойного «Глушкова» Ивана встретился седьмой, а дальше, вдоль речки, по зарослям уж и считать не смог; то там то там слышались мои друзья.
  И тут я подумал: что же это за случайность такая – все соловьи, и все у Ивановичей. Уж не святыми ли были те Иваны, которых не стало, но которые село организовали, заселили, построили, и придали ей самостоятельность. Как уж теперь – то село продолжит жить, уцелеет ли, нет ли?
Я не религиозный. Но так мне захотелось, чтоб Бог был, да чтобы жизнь между людей творил справедливую. Ведь в жизни нашей нет человека, чтобы
надеется можно было на него, защиты у него искать. Лучше бы, конечно, было, если бы среди людей, на земле, был такой человек. Так я и ехал своей дорогой, размышляя обо всём этом, и ни кому не было дела до моих мыслей…
А весна между тем набирала силу красоты и благодати. И всё пели соловьи, мои милые, надёжные, родные друзья. И так на душе было легко и мило!
И мне хотелось, чтобы они никогда не смолкли. И жило село.



               
                К УЧИТЕЛЯМ В ГОСТИ

    Начитавшись хлыновщины, и, как-то возгорев любовью ко всему человечеству, мы двое коллег по работе поехали проведать своих учителей в другое село; престарелая чета была дома. Соседские ребятишки с удочками на плечах, а один держал в руке сетку с литровой банкой, в которой плескалось несколько рыбок, подойдя к калитке громко заговорили:
           - Бабушка, смотри сколько мы рыбы наловили! А папа говорил,  что сегодня ловиться не будет.
           - Вы, мои миленькие внучаточки, вот уж молодцы – то, вот молодцы; всё папе с мамой помощь, нука, нука заходите,- весёлая компания  из трёх внуков и бабушки скрылась в ограде. С другой ограды стариковский голос крикнул:
                - Дочка, смотри тут, я в магазин схожу, хлеба куплю.
                - Папа, подожди, возьми с собой  Анюту, я стираться собралась, возьми ей мороженое, Да, пап, зайди к братке Мишке, узнай, что он долго не приходил?
    - Ладно. Где там Анюта, иди сюда, пошли вместе.
Мы вошли с Ниной в ограду наших учителей. Было тихо и спокойно вокруг.
Мы их увидели в огороде – копали картофель и сносили с огорода в ограду, под навес; конечно, орудовал лопатой и таскал по полмешка картофеля хозяин, хозяйка же выбирала клубни из земли и сортировала в три ведра: в одно крупную, в другое мелочь, в третью гниль. А я подумал, зачем собирать гнилую картофель и уносить с огорода?  И тут же вспомнил, что это очень правильно по агрономии-то. Картофельная ботва и какой остался мусор были стасканы и уложены сна краю деляны; видимо, так надо, а иначе  брошенные сорняки осыплются и на будущий год по всему огороду мохом взойдут. Да, это всё-таки здорово! Есть чему поучиться. Вечные Вы наши учителя! Спасибо Вам, что вы есть.
   Заметив нас, они выпрямились, бросили работу, и поспешили к нам на встречу. Встреча вышла радостная, эмоциональная, с улыбками и слезами.
И мы,  их ученики, имеем уже своих внуков, а святые белые одуванчики тем более, да уж и правнуки есть.
   Приведя себя в порядок и смыв с лица и рук солёный пот и грязь, они пригласили нас в дом. В доме было чисто и уютно настолько, насколько и скромно с уклоном в сторону явного недостатка. Мне стало до боли в душе
обидно, что вот такие трудолюбивые интеллигенты, а как сильно разнятся с очень многими моими знакомыми, намного ниже их по интеллекту. Но так похожи на нас с коллегой, их учеников. Истинные ученики, они потому и похожи на своих учителей, что они ученики истинные, любящие своих учителей. Милые вы наши наставники, простите, пожалуйста, нас за то, что мы были и остаёмся такими послушными, что слушались вас во всём и, став похожими на вас, не можем устроить ни свою жизнь с достатком, ни вам обеспечит почётную старость и сносное существование. Как аукнется – так и откликнется, научили нас скромности, тактичности и самоунижению, и самопожертвованию – мы такими и стали – такими похожими на вас. Простите нас за нашу нищету, нищету позорную и обидную, и получилось это не от скудости ума, серости его, а от совестливости нашей, данной нам вами – то ли для чести, то ли для позора и наказания? Господи, кто скажет?
Застолье было по-крестьянски обильным: свои овощи, свои фрукты – и свежие, и варёные, свой мёд и «постряпушки» свои. Хорошо-то как! Но да ведь сколько это, господа, всё стоит, скольких трудов и пота. У меня и у моей коллеги  всё так же; но я ведь сам знаю, что это стоит, даже для нас, более молодых!
      За столом разговорились. Детьми стали хвалиться. Они, дети, всегда были гордостью и радостью родителей. Мы с коллегой за хозяев порадовались.
Хозяин снял групповой семейный портрет со стены  и стал рассказывать. Мы затаив дыхание, с уважением слушали слова о своих детях. Иногда мать вставляла кое-что о них,  кое-какие подробности.
    Старший сын имеет высшее техническое образование  - сейчас директор алмазного рудника в Магадане, его жена артистка областного театра, их сыновья в частной школе с углубленным преподаванием иностранного языка.
Второй сын закончил технический университет – на Урале главным инженером металлургического завода. Его жена с торговым образованием – директор универмага, их дети, дочь и сын, по специальному набору в специализированной политехнической средней школе. Старшая дочь наших учителей пошла по стопам родителей – педагог, сейчас уже вышла на пенсию, живёт в городе, имеет благоустроенную квартиру, муж её пока работает на заводе. Младший же сын всех перещеголял; получив техническое высшее образование он покинул не только своё село и родителе, не только край, но и покинул навсегда страну, уехал в Канаду, там занят частным бизнесом, богато живёт. Иногда присылает письма родителям в село, иногда подарки к праздничным дням. Два года назад приезжал к родителям в гости,  заезжал по пути в Москву по торговым делам, звал их к себе, они отказались, напротив звали к себе, но он не захотел и уехал.
               - «Долго мы потом плакали, жаль, одним муторно жить. Тут же Родина!»,- добавила от себя жена. Муж продолжил рассказ о внуках. Они с родителями освоили местный язык, ходят в местную школу, учатся хорошо, я за них рад.
   Наши сердца наполнились гордостью за своих учителей – за их старание и правильное воспитание детей. Как всё-таки здорово, что все они, их дети,
уродились умными, и послушными детьми и, как говорится, птицы высокого полёта.
    Застолье закончилось с наполненными радостью сердцами…
    Мы расстались и уехали домой, а в ушах всё слышались их милые и нежные голоса, а в глазах – их улыбающиеся лица, когда они стояли рядышком и долго махали нам вослед. И вот сколько уж времени прошло, а образы их и их прощальные взмахи всё не уходят из глаз и не стираются из памяти их интеллигентные  и милые, и правильные речи и отдельные слова, и я стараюсь эти прекрасные видения сохранить в своей памяти как ни можно дольше. И молю Бога, чтоб как ни можно дольше продлил их жизнь. И они чтоб средь грязи, скулежа, средь зла и несправедливости, среди бесстыдства и нарождающегося отчуждения и зверства были для моей души светлым пятном и надеждой на совестливость и справедливость. Будьте здоровы!
    А когда меня, окружив, внуки начинают просить им что – нибудь рассказать, я начинаю им рассказывать о нравоучительной истории моих учителях, о том какие у них хорошие и умные дети и внуки, какие они послушные и уважительные выросли. Я им повторяю много раз как надо слушаться родителей и хорошо учиться. Вот будете хорошо учиться и слушаться родителей то и будете образованными и богатыми людьми, как дети и внуки моих педагогов. Да вот случай произошёл каверзный; вчера, после такой беседы, младший внук мой сказал:
                - Деда, а им одним плохо!
Я погладил его по голове, стал убеждать, что среди людей у них много их учеником, они встречаются с ними, они и отводят, поди, душу-то.
    Потом мы заигрались, зашумели, стали  бегать, а они с дивана прыгать, за что нас бабушка отругала и успокоила. Позвала к столу.
   Но только эту ночь я не спал. Всё меня смущало и тревожило, и жгло душу   
 Как вам трудно жить среди чужих людей, и среди чужих детей?   
                Им одним плохо!               
 
               
             

               КРЕСТЬЯНЕ – ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

                повесть
               
   Шёл к концу восемнадцатый век. Влекомые царским указом о переселении на новые земли, крестьяне из Воронежской, Тамбовской и других губерний на конных повозках, а иные и совсем пешком, двигались вдоль горной цепи
Алтая на восток. На передней телеге, запряжённой парой гнедых меринов, ехал отец Тихон, молодой мужчина с окладистой бородой и гривой вьющихся волос. Рядом с повозкой шла его молодая жена, стройная и строгая.
Чтобы лошадям было легче, на повозку они садились попеременно. Следом за ними двигалась целая вереница конных упряжек. Лошади шли спокойно, то и дело «сощипывали» придорожную траву.
   Весна была в разгаре. Ночью прошёл дождь, и в воздухе стояла свежесть, пахло цветами, а в голубом небе серебристыми колокольчиками звенели жаворонки. Откуда-то огненным пламенем метнулась лисица. Не заметив для себя угрозы, она продолжала свой путь. Кто-то из мальчишек засвистел ей вослед, но отец Тихон поднял над головой кнут – нельзя пугать зверей – и свист прекратился. Слева появились два величественных лося, они пересекли дорогу, поднялись на косогор,  и пошли вдоль горы, сопровождая невидимое до сих пор шествие лошадей и людей, потом направились в гору и, через недолго времени, были уже на вершине, откуда долго ещё наблюдали за обозом. Люди, увидевшие впервые таких животных, были обрадованы и удивлены такой царской осанкой и гордым их видом.
        Тихон спрыгнул с телеги, уступив место Елене. Заметил, что над весенними цветами жужжат пчёлы.
               - Скоро жильё, - проговорил он,- пчёлы стали появляться.
    Отец Тихон на ходу сорвал пучок молодого пырея, понюхал, бросил на подол платья Елене. Она отозвалась, взяв траву в руки и стала нюхать:
               - Богатство – то какое, сено замечательное будет. Господи, сколько едем от последней станции, и ни единой души нет. Давно надо было в путь двинуться. Время сеять…
   Эти слова жены заставили Тихона вернуться к своим тяжёлым думам. Безземелье душило воронежских мужиков. Его отец служил в местной церкви, это и определило будущее Тихона. Пришло время,  и он объявил о своём намерении жениться на дочери городского головы, но родители невесты и слушать не хотели о бедном женихе. Вот тогда и было принято решение отправиться на свободные земли, куда устремились тысячи крестьян в поисках  лучшей жизни. Тихон и Елена обвенчались в пути, а на одном из формировочных пунктов, где молодые присоединились к очередной партии переселенцев, Тихона назначили старшим этой самой группы. Ему вручили документы и письмо на имя старшины казацкой станицы с просьбой об оказании помощи и содействия в обустройстве переселенцев на новом месте.
    Эту бумагу он вчера показал старшине Антоньевской казацкой станицы.
     Тот, внимательно её изучив, выделил из местных станичников сопровождающего, который сейчас ехал где-то в середине вереницы телег и рассказывал любопытным «росейским» мужикам о житье – бытье в пока чужой для них стороне.
    Заросшая травой, и потому еле заметная, дорога шла по просторному полю, но потом заметно сузилась и приблизилась к берегу глубокого яра, на дне которого заблестела зеркальная гладь родника. Потом пересекли ещё один ручей, после чего пологие горы оборвались и показались три каменные вершины, объединённые основанием. Они Тихону показались как три сторожевые вышки, видимо как с них,  должно быть, хорошо видна эта вся округа. Путников окружила тишина.
       - Тихон, смотри, какая долина! – воскликнула Елена.
       Тихон в это время замер от увиденной красоты. Но эти удивительные и редкие минуты единения человека с природой были нарушены выстрелом.
Тихон резко остановил подводу, через минуту, на полном галопе к нему подскакал сопровождающий его казак.
          - Эй, кто там? – прокричал казак. Из засады вышло несколько мужиков,         
вооружённые кремнёвыми ружьями. Казак поднял вороного жеребца на дыбы, вскинул ружьё и остановился в нескольких метрах от старожилов, державших свои кремнёвки наизготовку.
           - Что за шум, а драки нет? – не желая ссоры и выполняя наказ старшины, казак попытался назревающую стычку превратить в шутку.
           - Не допустим сюда пришлых поселенцев, пусть в горы идут. Тут наша земля и наши заимки, язви их, этих «росейских», - бойко отчеканил один из кержаков.
             - Стойте, мужики, проговорил казак, - у них гумага от самого царя – батюшки есть. Им сюда прописано явиться.
             - От какого такого царя? Для раскольников он не указ. Если поведёшь их сюда, постреляем всех и тебя порешим…
              - Зазря, мужики, канитель заводите, не быть по – вашему, - продолжал урезонивать казак негостеприимных  хозяев, хотя какие они хозяева, самовольщики на свободных землях.  – Пока вы искры добывать будете, я вас шашкой всех уложу. Но я не хочу вашей крови и своей мне жаль. Женка меня ждёт дома, на сносях она – наследника обещала, - уже более миролюбиво добавил казак.
             - Ну вот и ступай к своей женке, а нас не тревожь да и гостей давай направляй в другую сторону, веди вот дальше в горы, - заключил старик высокого роста.
   В это же время  со стороны подвод раздались голоса:
            - Прошка, не балуй, убьют тебя дурака, и глазом не моргнут. Господи, останови его душу грешную. Отец Тихон, смотрите, остановите, батюшка!
      От толпы отделился богатырь, прижав ладонями к животу огромный камень. Прошка подошёл к кержакам и оттолкнул от себя глыбу, которая прокатившись метров пят – шесть, остановилась. Староверы захохотали:
            - Силён мужик, язви его совсем, что паре – ка делает. Ты смотри-ка!
   Это на какое-то время освободило людей от напряжения. Теперь всё зависело от того, сможет ли какая из сторон это настроение удержать, и на долго ли.
   Елена подошла к Тихону, взяла из его руки повод от узды коня и кивнула головой в сторону кержаков и Прошки. В этот момент отец Тихон в полной мере осознал свою ответственность перед собой и Богом за людей, с которыми проделал такой долгий и изнурительный путь. Он подошёл, взял Прошку за длинные и нечесаные волосы, потянул книзу и сурово приказал:
          - На колени, отрок, повинись перед стариками, перед сединами их.
     Прошка послушно опустился перед кержаками на колени и тихо произнёс:
                - Простите Христа ради, простите…
      Кержаки молча меж собой переглянулись, такого поворота дела они не ожидали. А Тихон облегчённо вздохнул, теперь он знал, что сейчас слово за ним. Он поднял руку, подождал минуту и заговорил:
              - Мужики, против царя негоже идти, да и нам некуда больше податься, тут нам разрешено  жить. Волю нам дали и землю посулили. Без неё много мы лиха хватили, и мужики за землю – матушку на смерть пойдут…
              - Идите дальше в горы, а тут земля наша…Сами мы николаевские, да паутовские, а тут только промышляем; охотничаем, да пасеки держим. А вам не всё ли равно, где селиться? Вступил в переговоры с отцом Тихоном Елизар Салин.
              - Ладно, - проговорил Тихон, - быть тому, отступим, но не уйдём. У нас же документ на это место, нам в другое место нельзя, не можем самовольничать.
И чтобы не накалять обстановку, он развернул колонну подвод и отошёл на версту от них, остановился возле глубокого яра, где светился родник на дне его. Своего подручного, бойкого и весёлого воронежского крестьянина Давыдку, попросил организовать мужиков на сооружение плетёной часовенки у родника.
    -Икону поставлю, - объявил отец Тихон. Пока же отошёл для разговора с сопровождающим казаком. Он попросил, чтобы тот вернулся в станицу и доложил станичному начальству о встрече с кержаками, пусть решает, что дальше делать переселенцам. Но в тоже время настаивал, чтобы дело надо сделать как-то без крови; иначе вражды веками не изжить, да и начинать со зла жизнь очень не хотелось.
    Всю ночь они молились в сплетённой часовенке перед иконой Христа – Спасителя, взывая к его помощи.
    Отряд вооружённых казаков, в это самое время, переехал первый родник и, увидев вдали переселенцев, свернул в гору и поехал логом, впоследствии названный  Казацким. К кержацкому охранению они спустились Сибирской дорогой. Солнце тем временем коснулось горизонта, освещая горы розовым маревом. Казацкий отряд, так внезапно спустившийся с горы, остановился перед староверами. Старшина, дав знак казакам, подошёл один к староверам:
                - Мужики, вы здесь живёте воровски. Мы знали и помалкивали, пока нужды не было, а теперь государь разрешил воронежским крестьянам здесь поселиться. И не надо царю – батюшке перечить.
    Старик Елизар не вытерпел и перебил старшину:
                - Ваш царь для нас не царь. И вон сколько места, пусть чужаки дальше в горы уходят…
    В ответ на такую дерзость старшина скомандовал:
                - Казаки – и – и - и, ружья на прицел, пли!
     Поверх голов староверов раздался залп, и на них посыпались сбитые сучья.
                - Казаки, сабли наголо! – раздался второй приказ старшины.  В лучах заходящего солнца устрашающе засверкали казацкие сабли.
                - Это вам было за царя – батюшку, а если вы к утру отсюда  совсем не уберётесь, я дам команду в ход сабли пустить. Вы меня поняли?
      Мужики стали обиженно расходиться, не высказав ни сопротивления,  ни 
согласия.
      Старик Елизар подозвал к себе своего сына Евсейку и дал ему наказ скакать домой с тем чтобы к утру он сюда пригнал пустые подводы.
                - Поторопись, сынок, а то, если не успеем уехать и увезти своё добро, казаки всё порушат. «Вокорень» всё изведут, язви их в «душину» - то.
   А когда созвездие Стожары в ночном небе заняли место полуденного солнца Евсейка лёгкой рысью возвращался в долину. А перед рассветом уже нагруженные подводы ульями и прочим добром потянулись из долины на равнину и дальше на север вдоль Ануя. Староверы не посмели ослушаться казаков, долину они покидали навсегда. Всем было грустно, люди привыкли к этой красоте и земле, которая стала им родной. Евсейка тоскливо обернулся и увидел, как по небу вслед за движущимися подводами тянутся розовые облака. Позади него оставались горы. Евсейка ещё не знал, что они навечно срослись с его пылкой и нежной душой, которой он, будучи семейным, позже наделит свою младшую дочь, и которую, много – много лет спустя после этого случая, судьба приведёт её именно в эту долину с розовыми облаками и синеющими вдали горами, и она здесь вырастит меня.
   Рассыльный казак перед рассветом прибыл к отцу Тихону и доложил:
                - Батюшка, всё улажено. Староверы уходят, обошлось без крови, путь вам свободен, можно ехать. Мои ребята уже возвращаются домой. Прощайте!
    Отец Тихон поблагодарил казака:
                -  Молодец, служивый! Поезжай с Богом.
    Теперь отец Тихон точно знал: не зря всю ночь Господу молились. Казачьи успехи были отданы Богу, святой вере в него
     Приближалось весеннее утро, солнце осветило макушки гор и те светились, как маковки церквей покрытые золотом. Недалеко от временной стоянки  пел утреннюю песню соловей, а немного в стороне куковала кукушка. Кто-то  решил посчитать сколько она наворожит ему лет жизни, но не вытерпел её бесконечному кукованию, их вечной жизни на этой земле.
Отец Тихон, теперь уже окончательно уверенный в успехе дела, обратился к людям, ожидающим от Господа награды за свои молитвы:
             -  Посмотрите на восток, Христос – Спаситель зажёг нам  свои негаснущие, золотые свечи, и осветил нам путь к месту жития нашего, и наказал мне двигаться  навстречу к свету, и благодати божьей. Вместе с утренними лучами негаснущего светила мы войдём в эту долину. А этот родник мы никогда с вами не забудем – это место святое. И отныне ключ этот будет называть святым родником, родившим нам новое начало жизни. Ну с Богом!
      Отец Тихон несколько раз перекрестился и,  трижды поклонившись иконе Христа – Спасителя воззвал:
                - Христиане, с молитвою пошлите вперёд! Господь освободил нам путь.
Заметив Давыдку отец Тихон поманил его к себе. Тот подошёл и стал смотреть ему в глаза, ожидая вопроса.
              - Ты писать можешь? – поинтересовался поп, к его удовольствию и немалому удивлению, Давыд оказался грамотным.
              - Пусть твои родители идут в общем строю, а ты бери икону и перенеси на мою подводу и передашь попадье, а сам будешь записывать то что я тебе буду говорить. Я тебя отныне в помощники беру. Давыдка был очень рад такому вниманию попа и особенно такой должности, как помощник попа.
      Тихон решил мужиков расселять по тому порядку как они находились в колонне. Пусть решит случай, кому, где селиться. Опусти это из рук своих получится большой беспорядок, будут неминуемые скандалы; вина за них ляжет на него. А так проще и виновных не будет кому хороший участок достанется, кому нет. С ровного места дорога пошла немного под уклон.
Давыдка старательно выводил на тетрадных листах фамилия  и имена тех кого батюшка произносил. Елена в это врем я держала икону, а сам Тихон
Благословлял каждую семью на поселение. Давыдке его новое занятие понравилось, и пока перебирались от одного места поселения к другому, в его мальчишескую душу закралась розовая мечта о вечном розовом счастье на этой красивой земле освещённой золотым пламенем выходящего из-за гор утреннего солнца. Эта розовая мечта передалась позже его единственному сыну, в его многодетной девичьей семье, который через много лет произвёл на свет меня, одарив при этом всё той же розовой мечтой о счастье на родной земле.
   В том месте, где была стычка переселенцев со староверами, отец Тихон остановился, спросил первого кто ехал впереди колонны:
               - Чьи будете?
              - Антоновы мы.
               - Спускайся сюда и тут селись.
    Следующими были Панины, за ними Ждановы, Скорбогатовы, Занины. Новичихины…Все они, получив благословение отца Тихона, останавливались. Осматривали участок и распрягали лошадей, планировали где начинать строить какое  жилище; кто шалаш, кто сразу брался за землянку, кто присматривал где есть обнажённая глина, чтобы строить «самануху».
      Дошла очередь и до родителей Давыдки.  Когда его отец назвал свою фамилию, Давыдке захотелось соскочить с телеги и своими ещё неокрепшими детскими руками обнять землю, на которой ему предстояло мужать, завести семью, сеять хлеб, расти скот, построить дом, родить сына и четырёх дочерей, а потом и умереть.
   Где-то среди долины, на хорошо заметной возвышенности, Тихон попросил Елену спуститься с повозки, он решил здесь организоваться своё поместье. Они уже вдвоём с Давыдкой отправились дальше. К матушке он вернулся уже в сумерках.  По долине тянулся дымок от костров. Тихон распряг уставших лошадей, спутал их и отпустил на волю.
Он подошёл ближе к костру и увидел Елену которая стояла у костра и что-то
Помешивала в котелке. После ужина к костру отца Тихона постепенно и не спеша потянулись люди. Долго говорили о своих впечатлениях об увиденном
 в этом краю,  и вспоминали родину, покинутую ими навсегда. Потом кто-то
 потихоньку запел, и все остальные его поддержали. В той песне было всё: и тоска по родным местам, и огромная людская усталость, и надежда на лучшую жизнь в новых необжитых местах…Песня стихла также неожиданно как и началась. Но вдруг в ночной тишине, на смену человеческим песням,
зазвучали совсем другие песни – звонкие и волнующие. То пели соловьи. Казалось, своей песней они хотели успокоить и поддержать измученных дальней дорогой людей. Слушали долго и с умилением.
            - Ну что, отец Тихон, как село – то называть станем? – обратились мужики к Тихону, который сам был зачарован этим божественным пением.
             - Не успел пока на этот счёт подумать. А ты, матушка, не подскажешь?
Та отозвалась. В душе всколыхнулась благодарная волна, что к ней обратились по такому важному историческому вопросу, как определение названию села. Она обвела благодарным взглядом сидящих людей, сказала:
        - Уж очень хорошо соловьи поют, а соловей птичка божья. Так пусть и село наше будет имя божье нести, Назовём её Соловьихой…
Все согласно закивали головами и одобрительно заговорили, повторяя и оценивая слова матушки, и умиротворённые стали расходится по своим телегам, потухшим кострам, приготовленным постелям, долгожданным участкам земли, их земли.

                ОТ АВТОРА
Первые поселенцы приходили из Воронежа пешком в 1851 году на разведку.
Здешние места им понравились, они вернулись назад и рассказали о них своим родственникам и соседям. Несколько семей приехали и расселились по долине. Они не мешали и не стесняли живущих здесь староверов в летнее время, на зиму же они уезжали в сёла по Аную. Вновь прибывших  людей они принимали только по их трудоспособности. Сразу же ставилось условие,
Что оставят только тех, кто за ночь сможет построить себе жилище, а к утру успеть из трубы дым пустить. Что это было за жилище, можно только догадываться…Позже валили лес, делали срубы, ставили избы, некоторые даже о двух комнатах. Таких первых поселенцев было с десяток. Говорили мне старики, что первым  поселенцем был Мирон Ельчищев, который верхом на лошади приехал из Воронежской губернии. А за разрешением на землю ездил он в Томск, в тогдашний губернский центр. И только после этого он вернулся за своей семьёй. Вместе с ним отправились в путь и его родственники и соседи.  А 18 марта 1852 года воронежские крестьяне прибыли в волостное село Михайловское и взяли разрешение на поселение, согласно указа из Томска. Эта дата и стала днём образования села. И только после этого, сформированная группа переселенцев из 250 подвод, организованно прибыли сюда во главе с отцом Тихоном  и его женой Еленой, которые имели духовное образование. Они организовали строительство жилья людям, давая им советы и организовывая строительные артели, постоянно велось богослужение, соблюдали все церковные праздники, но никого не принуждали и не преследовали. Возглавляли шествие крестьян к святому месту « Святому ключу» на девятую пятницу от пасхи. Эти шествия продолжаются и сейчас. И только уже при старости удалось ему организовать строительство местной деревянной двухэтажной церкви, в которой пришлось и мне учиться, когда её переоборудовали под начальную школу.
   Когда корреспондент районной газеты  Павел Степанович Бесчётнов познакомился со мной, и узнал мои работы по стихам и рассказам, он забрал сорок тетрадей с моими работами для правки и редактирования, но не успел этого сделать, его не стало, потерялись и мои тетради. Так он мне порекомендовал свою идею по написанию о заселении села, по материалам которые он мне рассказал после ознакомления краевых архивов. Я  с радостью   и большой честью согласился, что  я  и сделал в 2003 году, предоставив вам, на ваш суд, мою повесть. А ведь Пушкин Гоголю тоже подарил идею о «Ревизоре».

   
                РУКОМЕСЛЕННЫЕ

        ИЛИ  МАСТЕРОВЫЕ ПОРТРЕТЫ МОИХ ДРУЗЕЙ

Словарь это слово определяет как «рукомесленные», однако в сельском обиходе оно так не произносится, его все произносят – как «рукомышлённые», то есть смышленые люди.
Это слово местное, деревенское. В литературе под ним подразумеваются мастеровые, но это слово больше рабочее, заводское. В Соловьихе же рукомеслёнными (рукомышлёнными)  в старину называли людей, которые без учения, образования, без затрат на познание владели каким-то мастерством.
    Но мастерство – понятие тоже округлое, я бы даже сказал, холодное и расплывчато – обобщённое, наживное. А слово рукомеслённое  (рукомышлённое) – христианское, наивно – детское, а потому чистое, завидное. Но коль оно и крестьянско-мужицкое, то хитровато – мудрое, а от этого оно становится загадочное и привлекательное.
    Это слово с внутренним светом: самого источника не видно, а свет и виден, и греет. Как солнце из-за горы: его нет, но свет уже влечёт к жизни. Я не люблю ни молний, ни их света – этот свет слепит, пугает, не греет, а часто и сжигает, и поражает.
    Вот родится человек и не успеет он на ноги встать, не научился ещё говорить и мир этот понимать, а природа (сейчас всё чаще стали повторять старинное понятие Бог) ему уже вложила в голову такую яркую искорку, от которой через его глазки свет исходит, божья благодать. И после, как человек растёт, этот свет всё ярче, теплее, и греет других. Другую искорку Бог вложит в кончики пальцев, к чему бы ни прикоснулся их обладатель, всюду красота остаётся, на всё можно любоваться и позавидовать не грех. И душа светлая и незлая, начинает подражать, а дурная, злая и ехидная, просто махнёт рукой и молча отойдёт, не умея ни о чём подумать, не умея ничего сказать. Или возьмёт и ляпнет что – нибудь несуразное, чтобы своя бестолковщина не так заметно выделялась. А те, у кого сначала сработает мышление, и мы назовём его – смышленый, и ремесло из рук не валится,  да себе и людям в радость и на пользу. И голодовать не будешь, и побираться по людям идти не придётся.
    Вот какое понятие мы вкладываем в слово «рукомеслённые» да и наше,  местное «рукомышлённые».
         
         

          ДМИТРИЙ ДАВЫДОВИЧ АНОХИН

         
       …Вот уже шестьдесят лет, как нет отца моего, погибшего от травмы. Строили они в райцентре сельский клуб. Ему исполнилось 71 год, а он строил, а он бригадир этой строительной бригады, которую набрали по сёлам из мужиков крепких и умеющих строить. Я 11 летний мальчишка ходил к нему в райцентр в гости с котелком свежих ягод клубники дикой. В 60 то лет не каждому удаётся произвести сына на свет, он хвастал перед мужиками, «вот мой наследник». Жили они в том селе по квартирам, он рано утрам вставал и встречал гостей, местных женщин, что приносили ему косы, чтобы отбить и поточить прежде чем идти на сенокос. Просыпался я от дробного стука молотка о наковальню, а потом протяжные взвизгивания бруска по лезвию, точится коса до бритвенного блеска и остроты.
    Утром бригада собиралась в общественной столовой, отец осматривал всех и заводил в помещение столовой.
     Мужики, все на колени, - все и он с ними опускались на колени повернувшись в восточный угол помещения, - молимся Богу, что дал нам возможность принять пищу на день грядущий.
Он, вообще был человек не религиозный, но знал одну молитву « Отче наш».
Он начинал, все подхватывали и пели до конца, потом кланялись и садились за столы. Это был порядок. День начинался с уважения пищи и Богу, порядку, порядочности, человечности.
В семье своего отца он был старшим и единственным сыном. А так как землю наделяли на мужскую душу, то земли они имели только две деляны. А
 всего семьи семь человек, прожить так было довольно трудно. Выручал лишь огород в целую десятину, да разрешение пахать землю на неудобицах.
Пара лошадей тащила плуг по косогору, на котором просто идти     невозможно, так было круто. Пахали с одной стороны, потому что в обратную сторону когда шли земля от лемеха не отваливалась, а ложилась на прежнее место. Всё остальное вручную. А когда отец завёл семью и народилось у него пять сыновей, он обрадовался, что вот теперь-то он «забогатеет», только не ленись. Богатство есть, да не про нашу честь, коллективизация всю семью лишила нажитого. Умирает жена, оставляя его с семью детьми на руках. Многих женщин сватал, да кто согласиться на такую ораву пойти и взять на себя непомерный груз. Долго ходил, смотрел, упрашивал – бесполезно. С виду богатырь, непьющий, не курящий, ни        разу  не произнёс матерного слова ни на работе, ни дома.
 Сидит на завалинке, рубашку себе починяет, песенку поёт. Подходит соседка, услышала, спрашивает:
                - Митрий, что это ты песню то поёшь, горе-то какое, плакать бы надо?
                - Что в плаче, что в песне всё равно слова произносить, так лучше петь, смотришь горе – то и отойдёт. Слезами горю не поможешь.
Жизнелюбие его, бодрость, несгибаемость нужде, юмор – некоторые помнят его до сих пор.
По рекомендации Петропавловских друзей он уговаривает мою будущую мать с тремя детьми переехать к нему. Через год я родился, мать работала дома с этой огромной семьёй. Вскоре многие женились,  вышли замуж, остальных детей взял с собой и ушёл в бригаду на поле. Учил пахать и сеять, жать на конных косилках и вязать снопы. Потом его поставили агрономом, как рассказывал Мякшин:
                -Мы, шестнадцать пахарей пахали поле каждый на своей деляне, твой отец шёл поперёк поля, подходил к одному пахарю, здоровался, брался за ручки плуга, и проезжал несколько метров, если замечал какую неполадку сам и устранял. Потом вынимал одной рукой плуг из земли, встряхивал его как игрушку, второй рукой доставал из-за пазухи жжёный кирпич и начинал точить им лемех, пробовал остроту пальцем, и благословив на дальнейшую работу, отдавал плуг пахарю. Мы были рады такому вниманию, его неиссякаемых шуток и прибауток, и настроение поднималось. А он шёл к следующему пахарю. Мне было тогда 16 лет. Потом появился грамотный агроном в МТС и отца назначили звеньевым Ефремовского движения, для получения стопудового урожая. За результат его наградили вместе с сводным сыном Яковом, с которым он вместе работал.
По дому мы видели,  все одиннадцать сводных детей, бегали в им сшитых сапогах, одежде, шапках, носили скатанные им валенки. Он мог выделывать овчины с овец и говяжьи шкуры; квасил, дубил, мял и превращал в кожевенное сырьё для пошива сапог, из выделанных овчин шил для детей и взрослых зимнюю одежду.  Весь инвентарь во дворе, все надворные постройки и изба были сделаны тоже его руками.
    А для нас, маленьких, он долгими зимними вечерами после работы делал всякие там свистульки, дудочки, трещотки из лучинок, водяные игрушечные мельницы. Мастерил  фигурки людей, лошадей, а также легко справлялся с изготовлением санок, лыж, деревянных коньков, кухонный инструмент был также сделан им.
    Всё, чем пользовались в доме, в чём ходили, было сделано огромными руками отца. Почему огромными, когда он подавал руку для рукопожатия, то тот на его ладонь клал своих две. Он говорил: « Я умею всё, только корову не
дою – боюсь соски «поотрываю».   Мы, дети, учились у него, подражали ему и кое-что научились мастерить.
      Но светлую мысль и мастерство рук отцовских имел лишь сводный брат
Яков Тимофеевич. За его «приглядность», внимательность, способность, послушность, безоговорочное выполнение сказанного отец его часто брал с собой в поле, когда работали в Ефремовском звене.
 И когда Яков изготовил игрушечный трактор и плуг с жестяными лемехами и протащил по золе, а плуг оставил за собой след, и это увидел отец, то сказал:   «Рукомышлённый, молодец!»
   Многое другое делал брат, и слух пошёл по селу о его мастерстве, и его отправили в Барнаул в ФЗУ, а потом послали на завод «Трансмаш», где он отработал до выхода на пенсию токарем и слесарем топливной аппаратуры.
Десятки  и сотни рационализаторских предложений было им разработано и внедрено в производство. И чтобы он ни делал, из всех нас, одиннадцати детей, светилось чистотой и притягательностью только его поделье.
   Я до сих пор завидую его рукам и учусь, и стараюсь постичь эту божью искорку, а всё освоить не могу. Не получается у меня так. Я обязательно, хоть раз в год, встречаюсь с Яковом, чтобы зарядить свою охлаждённую душу теплом его политической, экономической философии и полюбоваться делом рук его и самими руками. Он говорит мне: Умеешь говорить, умей и слушать. Я сажусь перед ним и он начинает говорить, досконально, тактично,
понятно и логически по любому вопросу нашей сложной жизни. Я попросил его написать свою биографию, чтобы потом оформить повесть рабочего человека.

2. Евдокия Ивановна Нечаева
Вот также присматривалась к ремеслу и поделкам отца своего, Ивана Ефимовича Широких, Евдокия Ивановна (ныне Нечаева)  и училась у него, ещё будучи маленькой девчонкой. И хотя дети все и внуки пошли способностью в отца и деда, но по старательности и качеству изделий до Евдокии Ивановны не дотянулись. Видно жилы тонковаты, а возможно Бог её больше наградил своей милостью, умением и терпением.
          Я  видел её изделия на выставке в нашем клубе: её ковры, дорожки, вышитые одеяла, покрывала, скатерти, полотенца. Все, кто видел их, удивлялись, радовались, восхищались. Восхищался этой рукомеслённостью и я.   Несколько дней спустя, после выставки, я по случаю был в доме Нечаевых.
Может, кому-то покажется грубым мои определения, я чувствую, что надо сказать более доходчиво, но как получилось. Внутри её дома – сплошь выставка. Для хозяев многие вещи – обыдённые, привычные, которыми они пользуются и которые их окружают, а для постороннего…
 Я спрашивал, хозяйка отвечала, и в душе моей ощущался прибыток тёплого тока, волны восхищения, умиления и радости от общения с рукомеслённым человеком. Я смотрю на седеющие волосы Евдокии Ивановны и улыбающееся её лицо и передо мной  всплывают картины её молодости. Вспомнил, как в первый год после войны она пришла к нам домой и записала меня в первый класс на новый 1945-46 учебный год. Отец мой тогда пошутил: «Пахать на лошади я его без школы научу. Чему вы научите? Отнять и разделить?» (это он подразумевал раскулачивание, когда у безбедных мужиков отнимали добро и делили меж собой, что сами не в состоянии были ни сделать, ни вырастить.) « А я его хочу научить, как прибавить и умножить»  На это она что-то долго объясняла и говорила, я уж и не помню, только запомнилось её таинственное выражение: « Мы научим тому, что вы не знаете и не умеете». Многое сбылось из этого, учительницы первого класса. Потом вспомнилась как работала и в библиотеке, и в сельпо, и уж дома на пенсии. И все годы она занималась рукоделием, а вечерами постоянно на репетициях и в выступлениях на  сцене – в клубе, на фермах, на полевых станах: ни одно фольклорное выступление без неё не обходилось. На масленицу, чтоб нарядить и разукрасить тройку лошадей, то бегут к ней, Евдокии Ивановне Нечаевой, и обязательно эта тройка лучшая.
Годы, годы…Никого они не обходят и не минуют старостью. Но они не отобрали у Евдокии Ивановны любви к детям, и к рукоделию, и к сцене.
    А вопросы к ней и её ответы на них я записал, и представляю вам и для любопытства и для науки, мотай на ус.
               - Что вы умеете делать особенно хорошо и чтобы любо душе?
               - Я могу по дому делать всё; выращивать овощи, фрукты, ягоды – как любой сельский житель может и должен делать.
Разводить скотину и птицу на своём дворе. Могу косить вручную косой траву, вязать хлебные снопы. Участвую в строительстве с мужем надворных построек, в ремонте дома.
И всё это при необходимости, то есть «по нужде» А вот для души, для творчества люблю ткать ковры, дорожки  разных орнаментов и цветов. С увлечением занимаюсь вышивкой скатертей и покрывал. Вяжу носки, чулки, варежки. Многое в доме сделано моими руками.
               -Для этой работы какие нужны инструменты, и что вы имеете?
               - Необходимо иметь пряху, ткацкий станок, швейную машинку и ещё кое-что по мелочам. Это всё я имею.
               - Кто вас этому научил, Евдокия Ивановна?
               - Я училась трудолюбию у отца. Он сам катал валенки, шил сапоги, делал по домашности всё сам. И меня, как старшую, постоянно приучал делать посильную работу. Я научилась у него внимательной приглядке к любому ремеслу, старанию сделать вещь так, чтобы она радовала глаз и грела сердце. Я счастлива тем, что мне это во многом удалось.
             - Кого вы этому научили?
            - Я испытываю счастье, когда ко мне приходят серьёзно научиться моёму ремеслу, увлечению. Я запомнила способных учениц М.Н. Кошелевских, В.Г. Заздравных, Олю Ряполову, Олю Булгакову.
            - Кто может сделать как вы или лучше вас?
            - Я таких людей не знаю. Вот разве что можно полюбоваться на вязаные вещи О.Н. Плотниковой – чистая, мастеровая, с фантазией работа.
            - Что бы вы пожелали бесталанным молодым людям в наше время, время сплошного дефицита?
             - Да, сейчас кругом дефицит, и недостающие вещи можно связать, распустив старые: кофточки, носки, варежки. Перелицевать костюм, пальто, перешить постельное бельё, соткать любой ковёр, дорожку. Пожелаю молодёжи возродить мастерство, освоить секреты пока есть у кого поучиться.



          Фёдор Иванович Жуков

    Он инвалид войны, но по мере сил работает объездным во второй бригаде. И тоже по всем статьям рукомеслённый. Это видно по тем ответам на вопросы, которые я задал ветерану. Хотя, понимаю, они далеко не полностью
раскрывают талант моего собеседника.
        - Что вы умеете делать по дому?
        - Всё, что необходимо.
        - Что делаете с азартом, увлечением? Для души.
        - Дорого для души всё то, на что потратишь много труда, сил, пота, старания.  Смекалки.
        - И на какое же занятие вы тратите сил больше всего?
        - На валенки. Могу катать рабочие мужские. И мальчиковые – с отворотом. Женские валенки тоже катаю. Выходные – чёсанки – тонкие, под галоши.
        - И каких же размеров валенки вам можно заказать?
        - Любых, начиная с двухлетнего возраста.
        - Кого вы этому научили?
        - К сожалению, никто не стремится познать такое важное и необходимое ремесло. Мои – то валенки ни в какое сравнение не идут с заводскими – в моих валенках нога спит. Дети и внуки мои ушли совсем в другую сторону, никто не перенял моего мастерства.
        - Интересно, а много ли надо шерсти, например на валенки  28-го размера?
        - Два килограмма четыреста граммов шерсти осенней стрижки, сто граммов кислоты, дрова, вода. Из инструментов: валёк, рубель, полошок, печь для сушки, паяльную лампу или солому, чтобы опалить валенки. И, самое главное, нужно обладать здоровьем, силой, старанием.
        - Если не секрет, Фёдор Иванович, за что вы больше зарплаты получаете: за колхозную работу или за своё ремесло?   
          - За колхозную работу получаю зарплату 80 рублей, а за свою – 180-200 рублей.
          - Кто вас обучал этому ремеслу?
          - Мой отец, Иван Васильевич Жуков, он всю жизнь пимокатом был. А тот в свою очередь перенял ремесло от дяди – Ивана Лукича Маморцева. А вот дальше, к сожалению, не знаю.   
Я тепло с ним расстался, а когда пошёл домой по дороге встречал людей идущих в валенках, и спрашивал, что чьей это катки валенки, многие отвечали, что это скатал им  дядя Федя.

4.Пётр Степанович Бардаков
           - Что можете хорошо делать, чтобы самому очень нравилось?
           -  Чтобы ни сделал, всё мне не нравится, хочется сделать лучше. Я вижу и чувствую, что можно сделать лучше. Я много лет пас овец – вот в эту работу я вложил все силы. И работой своей доволен. Довольны были напарники, товарищи, начальство.
         - Кто мог делать это лучше вас?
         - Никто: ни когда работал, ни сейчас. Достойными соперниками считал Н. Ф. Никифорова, Мякшина С. И. и Булгакова М.Я.  Могу изготовить телегу, кроме колёс, конечно. Считаю, по качеству моя телега не уступит телеге, сделанной Н.Н. Костенниковым. Могу подковать лошадь. Но в этой работе я не достиг мастерства П.Е. Сигарёва у которого и подкова получается красивой, и работа чище. Его работай я, как и вы, часто любовался, по-доброму завидовал.
         - Учился я кузнечному мастерству у Антона Семёновича Москвителева – светлая память ему. Завидовал работе кузнеца Данила Лукича Ельчищева –
мастеровой и весёлый мужик был.
        Могу изготовить любой домашний инвентарь: ни просить, ни покупать не буду. Так же как строить, ремонтировать всякие там амбары, сараи, подвалы, ограду, дверь ли, раму ли связать могу. Но те мастера, о которых я говорил. Это постоянные работники на своём рабочем месте, я же это освоил походя, во время работы с овцами, в выходные дни и в свободную минуту. Изготовили мы с ребятами на кошаре приспособление для гнутья дуг, полозьев для саней.  Санки детские, тележки, ульи для своей пасеки и прочие приспособления я делаю сам как и многие наши мужики, стыдно, конечно,  идти по соседям и клянчить то лопату, то косу, то грабли, не серьёзно это.
      Есть и другое, как ты там определишь, мастерство ли, увлечение ли. Это сбор ягод и грибов. Я их нахожу у нас в Соловьихе. Вот вы и многие другие ездите в Алексеевку, Петропавловское, в солоновские и камышенские лесополосы. А я их в горах у себя собираю. Я однажды повёл своего друга с внуком за грибами: их пустил вперёд себя, а сам следом пошёл. Когда же вернулись в условленное место, у них было по неполному ведру, а я пять ведер набрал. Надо быть внимательным к работе и к природе, чувствовать себя её частью, а не «хозяином». Выжигать не надо горы, особенно осенний пал вреден: все побеги осин, берёз и сосёнок выгорают полностью. Весной они кое-как остаются в крутых логах, под завалами: там долго сохраняется влага, спасая тем самым поросль деревьев от огня. Хорошо хоть Пожидаев, будучи председателем, строго следил за этим вредительством природы, и как видите горы сейчас стали наряднее и красивее, среди которой и душа радуется, и сердце теплеет.

3. Дмитрий Никифорович и Мария Алексеевна Булгаковы

Я, когда пришёл к своему учителю, он дома был вместе с супругой.  Мы разговорились о цели  моего посещения, и они стали тактично, и с глубоким знанием дела, рассказывать то,  что посчитали нужным и полезным, не только мне лично, хотя и это верно, но чтоб и другие, кто прочтёт этот материал, тоже на ум взяли и обязательно применили, сколько же можно на чужой каравай рот разевать.
  Д.Н.: Без души мы с супругой ничего не делаем. Зачем зря силы и время тратить. На пенсии жалко тратить время на бесполезную, бестолковую, неэффективную работу.
    Взять, к примеру, уход за коровой. Иногда видишь – стоит она в стоге сена всю зиму под снегом и на кочках. На такую корову смотреть жалко. У нас же корова в тёплом сарае – с плотными дверями и полом. Поим комнатной водой, кормим своевременно, хотя корм даём не навалом и не возле стога держим как соседи. Мы на корову-то и крикнуть резко не позволяем. И она отвечает нам лаской, даёт по 20 литров молока в сутки. А теперь прикиньте,
Даст ли столько молока корова,  которая спит всю зиму на снегу?
        - Я знаю, что у вас и сад фруктовый очень богатый, как вы в Сибири этого добились?
        - Это так. В нашем саду крупноплодные яблони – Белый  налив, Мелба,
Уэлси, Пепин шафранный, Суворовец, и другие. А также есть «полукультурки». Много привитых сортов.
     Есть смородина чёрная и красная, крыжовник, малина.
Вишня даёт до пяти килограммов с куста ягод. Десять ведер земляники собираем с одной сотки, на которой восемь грядок. Яблоня Белый налив даёт с куста по девять ведер.
«Я подумал, а почему он не сказал по десять ведер, как кто-то другой бы сказал, из хвастовства, я и тогда бы поверил, а нет же, только как есть; совесть большая у моего учителя, всё как нужно, и всё как есть».
       - Земляника – Фестивальная, Московская, Многоразовая – плодоносит до самой осени.      
        - Об огороде расскажите.
        М. А.: Арбузы Стокс и Огонёк есть. Дыни Колхозница и Дубовка  и другие сорта высаживаем. Естественно и огурцы. Помидоры  нескольких сортов: Великан, Грушовка, Маяк, Бизон. Грушовка, к примеру, даёт до пятидесяти плодов с куста, а Великан – до 20 штук с куста, но весом до пятисот граммов каждый.
Капусту и арбузы засолили в деревянной бочке, сорок банок помидоров, двадцать – огурцов. Варенья наготовили, соков, компота – всего более ста трёхлитровых банок. Хорошо, что помещение для этого сделано добротное и сухое, в зиму всё сохраняется до следующей свежей солонины.
 Сосед как-то сказал, что, если бы муж все запасы свёз на базар, озолотел бы.  Но разве в этом главное?
         - Непросто ухаживать за садом. Где вы этому учились?
          - Д.Н.: Любовь к садоводству, как и многим в Соловьихе, мне привил Аксён Иванович Щербинин – я учился на его опытном школьном участке, в им заложенном школьном и колхозном саду. А когда Аксён Иванович уехал,  купил его усадьбу с садом. Многому научился самостоятельно – по учебникам. Переписывался с плодопитомниками – Горно-Алтайским, Барнаульским, Чемальским.
     М.А.: Я училась на даче в Бийске – у сродной сестры Новинкиной Клавдии Григорьевны. Вообще, любовь к земле перешла к нам, детям и внукам от деда, первого старосты в Соловьихе – Митрофана Никитовича Новинкина. Он был грамотным крестьянином, детей всех отправлял в школу. А мать имела четыре класса.
          - К вам обращаются за советом. Всегда – ли помогаете?      
     Д.Н. - Знаниями делюсь со всеми, кто в этом нуждается. Не отказываюсь и хожу к тем, кто зовёт к себе: сад ли, ягодники заложить, прививку ли сделать, саженцы ли кому выписать или посоветовать, где какой сорт посадить. В годы работы учителем вёл биологический кружок со школьниками. Мы рады, если к нам приходят толковые, серьёзные, старательные ученики.
             - Успех садовода. Чем он обеспечен?
           М.А.: - В сад выходим с первого апреля. Убираем и чистим сад от листьев, ботвы. После рыхлим землю под кустами, при появлении моли готовим раствор из табака с мылом и опрыскиваем сад. От плодожорки используем другой раствор. Удобряем коровяком и перегнившим навозом, древесной золой.
          - Раннее цветение вишни совпадает с заморозками. Не жалко?
           - Нам удаётся этого избежать. Ещё мёрзлую землю у корневища мы засыпаем опилками или навозом, это замедляет оттаивание земли и оттягивает срок цветения вишни на более благоприятные сроки цветения.
     Землянику на зиму укрываем ботвой, листьями. А весной,  когда вскроем,            
она уже поднимает зелёные ушки- листочки. А потом и плодоносить будет отлично, и труд окупится. Себе ягод и фруктов хватит, и есть чем добрых людей угостить, и с родными поделиться.
        - В Соловьихе многие любят цветы, но такая красивая усадьба, как у вас, не у многих…
       - М.А.:  -Усадьба наша цветёт с мая месяца. Сначала тюльпаны зацветают, пионы; позднее – астры разных сортов, гладиолусы, флоксы, ирисы. Высаживаем георгины – белые, алые, жёлтые, светло – жёлтые, красные, розовые, фиолетовые, красно – белые. Несколько сортов анютиных глазок, чернобровки трёх сортов.
       - Дмитрий Никифорович, кроме знаний надо ведь и работать уметь. Вспомните, пожалуйста, годы вашей молодости. Как вы начинали?
        - Учили меня мой дед Никит Петрович и отец Никифор Никитович Булгаковы. Они любили крестьянский труд и вкладывали все силы и душу свою в выращивание  хлеба.
     Помню,  имели они четыре коня под плуг и Гнедка  выездного, на которого впоследствии в Усть-Пристани купили косилку.
      С шести лет меня привязали к коню – чтобы не сорвался с верха на пахоте. Потом возил с отцом снопы из-под камышенской грани – это за пятнадцать километров. Запомнилась работа отца на земле и соревнование мужиков, кто из них раньше в поле приедет, кто до завтрака деляну вспашет. Тому, кто чуть свет уже со снопами возвращается с полосы, встречные «незлобиво» – как это ты опередить смог? – в шутку кулаком грозили мне. Спали два- три часа в сутки, нередко на меже, когда лошадей кормили: подставит мужик кулак под подбородок и дремлет, а как только сорвалась голова с кулака, и мужик это почувствовал, значит, выспался – вставай.
    Помню, собирались вместе несколько семей хлеб молотить, а потом возили зерно в Быстрый – Исток на пяти подводах. Я тоже ездил: мешки держал, а отец зерно в них насыпал и таскал в огромные штабеля под открытым небом.
 Отца раскулачили, когда мне было семь лет, и учёба моя закончилась. Но из того, что успел познать, усвоил на всю жизнь.
    Он замолчал, отёр платочком лоб и волосы на голове, присел на скамеечку под яблоней, отдыхал. Я подумал, а что это такое? Сильней трудись, будет достаток, он вызовет зависть, соберутся – отберут, и что ? Не надо трудиться сильно, жилы тянуть не надо, или как?  Или надо трудиться в меру? А кто её определит эту меру? Если мужик с достатком, то о нём всегда говорили с завистью, а если бедный с пренебрежением и насмешкой. Как миру угодить? А может работать и ни кого не слушать? 
               
                5 Павел Романович Занин

     Свои вопросы я задал все сразу, а Павел Романович ( а его в селе так и называют, притом одни с почтением, другие – с уважением) выслушал, поднялся с койки, что стояла под навесом, на пасеке, среди яблонь, подошёл к столу, сел напротив и стал рассказывать. Обстоятельно, толково. Его приятный голос, улыбчивое лицо располагали к беседе.
      П.Р.:
      - Я хотя и на костыле, но по хозяйству с женой дома всё делаем сами, никого не просим. С радостью я занимаюсь с пчелой. Себя я чувствую частью пасеки, и потому замечаю малейшие изменения в поведении пчёл в любое время суток и года.
   Научился я этому на трёхмесячных курсах пчеловодов в Петропавловском, и весной 1947 года принял еле живую пасеку в 23 семьи. А когда объединили колхозы « Путь к социализму» и «Всемирный борец», старшим пасечником стал Стеблев Василий Фёдорович он и учил нас. Он был открытым и говорил всегда только правду, не скрывал секретов – не то что некоторые. Я его буду помнить всю жизнь, как родного.
          Благодаря науке и практическим его советам, я никогда ошибок не имел. Не было случая, чтобы я мёда не собрал ( как сейчас в колхозе: или пчёлы погибнут, или ещё что не так сделают) Не было этого со мной ни в колхозе, ни дома.
   На курсах или в кружках учить мне никого не приходилось, но когда обращались, никому не отказывал, не скрывал секретов. Более успешными учениками считаю С.П. Скоробогатова, И.А. Новичихина, В.Г. Скоробогатова. Многие ко мне приходят за советами, и ещё пусть ходят – помогу любому. Жалко что ли доброе слово сказать? А когда оно, это моё слово, на пользу пойдёт, и результат появится, мне и  приятно, и радостно.
Радостью - то и жив человек.
    Хороших успехов добивается мой сын Иван. В зиму он себе поставил  60 ульёв, и общественную пасеку расширил с 37 до 80 ульёв. Он тоже ошибок не допускает: урона нет, а всё рост. Так и делать надо – тогда и выгода будет.
В ином случае и время тратить не надо, и пчёл мучить не следует.
     Чтобы получить хорошего результата в получении товарного мёда и увеличить количество семей, необходимо досконально изучить биологию пчелы и пчелиной семьи – её развитие, жизнь и работу. А потом  всю свою работу, свой труд необходимо подчинить созданию необходимых условий для эффективного развития пчёл и производства мёда. И получение новых семей.
  Освоить пасечное дело может не всякий. Жадному человеку до мёда пасеку не водить. Корма в улье должно быть всегда в избытке, самое лучшее, если корм натуральный. И второе: организм пасечника должен переносить пчелиное ужаление. Плюс к этому трудолюбие. Тогда и води пчёл на здоровье. И себя, и семью свою можешь содержать безбедно.
   Случается такое: весь объём работ на пасеке выполняю одинаково, старательно, а результат получается разный: всё зависит от погоды, от состояния природы. Наиболее удачным был 1968 год, я получил по девяносто килограммов мёда на пчелосемью. В 1971 и 1975 годах по 80 килограммов, в 1991 году – по 95 килограммов товарного мёда на одну пчелиную  семью. Замечу, у меня не было случаев, чтобы я получал по 10 – 15 килограммов мёда на одну семью даже в самые неблагополучные годы.
  Многие  сейчас живут по указке, не задумываются, профессиональных навыков не приобретают. Не дай Бог колхозы распустят, многие с голодухи побираться пойдут. Раньше, до колхозов, и сейчас в колхозе зажиточно и в достатке живут профессионалы, а горлопаны во все времена имелись и жили они плохо. При любой власти им всё не так, всё нехорошо, всё плохо. Одна лень таким  людям хороша. Вот давно пастуха всем миром выбирали, кого попало не брали. А уж хорошему пастуху и плату повышали, и жил он в достатке и безбедно весь год…
     Я слушал Павла Романовича внимательно, верил каждому его слову, каждому совету, и думал: видно ему Богом дано познать дело, которое он делает увлечённо. Значит, верно и то, что вложена Божья искорка в руки его, и не всякому под силу не только усвоить, но и познать мудрость эту.
    А чтобы было с миром, если бы все были умными и рукомеслёнными, если бы все  люди всё познавали свободно и досконально, не было бы глупых и ленивых, не было бы бедных на земле. Зачем мир поделён на бедных и богатых, враждующих постоянно меж собой? Как восстановить справедливость??
О тех,  о ком я написал выше, уже нет среди нас, осталась лишь память.
 




                7.  Николай Никифорович Костенников

     Николай Никифорович, до вас у меня было несколько встреч, и всех я спрашивал, что они умеют делать хорошо для души. Этот же вопрос я адресую и вам.
            - Люблю плотничать. Долгое время работал комбайнёром, и хотя всё делал  добросовестно, аккуратно, надёжно, честно – это от характера, - но это же всё было необходимостью: велели, я и делал.
    А в душе и для души я люблю плотничать, столярничать. Что умею? Связать раму, застеклить её. Сделаю любые тепловые и лёгкие двери. Могу смастерить косяки, подогнать их и вставить в проём. Могу изготовить сруб дома и поставить ему верх, накрыть его – хоть тёсом, хоть шифером. А могу и жестью.
     Работал на пилораме, могу напилить любые заготовки на строительство дома или животноводческого помещения. Не спасую, если потребуется изготовить любой домашний инвентарь. Могу гнуть дуги, смастерить телегу (кроме колёс).
             - Но для этого нужен инвентарь, есть он у вас?
             - Он у меня и есть: топоры плотницкие и столярные, пилы, ножовки, стамески, долота, всевозможные свёрла, рубанок, фуганок и другие необходимые инструменты.
               - Можете ли вы сказать, что мастерству вы учились на курсах?
               - Действительно, курсов таких в моей жизни не было, я присматривался к мастеровым людям, набирался навыков. Учился у Р.В. Золотухина, и И.А. Демьянова.
               - И, наверное, не обходилось без доброй зависти?
               - Сейчас таких мастеров уж нет, кому бы я по-доброму завидовал, кем восхищался. А в своё время  были лучшие мастера плотницкого и столярного дела: Иван Карпович Казарцев, Павел Митрофанович Нечаев, Ефим Фёдорович Жданов.
           - Интересно, Николай Никифорович, что для вас дороже: чтобы непосредственно похвалили или хорошо заплатили?
           - За хорошую работу и  похвалят тепло, и заплатят хорошо. Если же обобщать, моё мнение такое: любой может овладеть какими-то навыками, чтобы для себя по хозяйству мог делать всё необходимое. Тогда никого на помощь звать не надо будет. Если старание приложить можно всю жизнь прожить в достатке, семью содержать пристойно.
    Я сегодня позвонил Николаю Никифоровичу, чтобы узнать о его состоянии здоровья, и занимается ли он чем сейчас.  Трубку взяла его жена Таисия Демидовна. На мои вопросы ответила с теплотой и гордостью за мужа.
    - Он у меня очень хороший муж, постоянно чем ни будь занят. И когда он что ни будь делает , то я часто подхожу сбоку и с радостью и удовольствием наблюдаю за его работой. Он никогда не изматерится, не забросит инструмент или поделье с досады, если что не получилось. Я пользуюсь печным инструментом, так это же одно удовольствие: ручки  все сделаны чисто, в руках держать приятно и сручно, не выворачивается ручка в руках. А вот когда я болела осенью, так он никого не допустил за мной ухаживать, и умывал меня, выносил всё, переодевал, постель менял. Как ты считаешь, можно такого человека не любить?  Иногда к нему приходят соседи и просят помочь что-то сделать по мелочи, он не откажет, сходит, сделает: то стекло вставить в окно, то дверь неплотно закрывается, то туго открывается, то крыльцо поправить - это он сделает, все хвалят его,  а мне конечно приятно. К нему до сих пор приезжают из Антоньевки мужики с заказами по изготовлению дуг на конную упряжку, делает, потому что лучше его пока никто не делает и цена сходная.   В ограде, в саду, на пригоне у нас везде порядок и пройти там всегда приятно. И к чему бы я не прикоснулась везде чувствую тепло его нежных рук.
  Иногда и я сам видел его идущего к соседям с топором  или ножовкой, там его тоже ждут, ждут тонкой, чистой, приятной, рукомеслённой работы, а ему скоро восемьдесят лет. И я радуюсь такому вдохновляющемуся примеру, иду
и работаю, чтобы хоть сколько - то быть похожим на этого человека, чтобы работа моя читалась легко и поучительно, на пользу читателю.
   Середина февраля стоит тёплая по нашим сибирским меркам, солнце вышло за горы, снег заблестел на склонах и оградах, лучи растопили иней на стёклах моих окон и нагрело моё лицо. Чувствуется дыхание милой весны.

               
                8. Ольга Николаевна Плотникова

     С её рукодельными вещами соловьихинские люди знакомы давно. Сначала «самовязки» стали замечать на самой хозяйке, а позднее – на выставках народного рукоделия в Доме культуры, И вот она сидит передо мной, со смущённым и скромным лицом.
             - Оля, я вижу на вас вязаные вещи. Что можете?
             - Всё, что сейчас на мне видите, сама и связала. Шапочки, кофты, джемперы, юбки, платья, шарфы, косынки, шали, варежки. Чулки с узорами могу вязать, носки.
           - Это, вероятно, не каждому по силам самостоятельно освоить?
           - Хорошо вязала моя бабушка Марина Ильинична Снегирёва, у неё я и научилась. А потом по книгам. Хороший материал по этой теме публикуют на вкладышах журналы « Крестьянка» и «Работница». Восхищалась работой Нины Анатольевны Исаевой.
            - Сложный ли инструмент нужен?
            - Крючки, спицы разной толщины – в зависимости от размера ниток и от вещи которую вяжешь.
            - Я уже беседовал с некоторыми мастерами своего дела и, к сожалению, мне мало сказали утешительного  об учениках. Если дело дальше так пойдёт, через какие – нибудь пару – тройку лет мы сможем  жить только на всём купленном в магазине. А там, сами знаете…Вы кому нибудь передаёте своё умение?
               - От Дома пионеров веду кружок вязания – два раза в неделю. Всё, что сама умею, пытаюсь ребятишкам передать. Девочки в кружке старательные, успешно занимаются, например, Юля Яшкина, Света Маслова.
              - Оля, наверное, не каждому дано умело вязать?
              - Отчего же? Если есть потребность в красивых и добротных вещах, чтобы и по фигуре, и нужной вам модели, расцветки – наберитесь терпения и за дело.
              -Если не секрет, долго ли вязали вещи, что сейчас на вас?    
              - Кофту вязала неделю. На платье уходит три недели свободного времени от работы в колхозе и домашней работы.
Ольга Николаевна поднялась, и пошла к выходу. Она с виду стройная, фигуристая, всё при ней, ни каких изъянов ни в фигуре, ни в походке замечено не было мной. Длинное платье в талию из тонкого козьего пуха, наброшенная косынка на её красивые плечи вызывали любование и зависть добрую и светлую. И грустная мысль застряла в голове после её ухода – «будут ли ещё такие, родятся ли, появятся ли последователи и ученики её?».
И так захотелось, чтобы моё самодеятельное искусство писания, было похоже на Олю и на всё что было на ней: светлое, понятное, русское, изящное и нужное людям.



                Жизнь посвящённая земле.

Уж очень верны слова молитвы «Отче наш», справедливы, что нужен нам хлеб наш насущный каждый день. Да, не можем мы жить без него, а потому и думать о нём должны каждый день, и заботиться, и работать на него ежедневно. И если некоторые говорят, что существует что-то вроде второго хлеба, то не верьте, люди, этому, ибо нет ничего на земле его заменяющего. Или вот ещё: мол, не хлебом единым жив человек. Давайте спорить не будем, но только давайте сначала хлебом напитаемся, а уж потом и всем остальным.
Не насытишься хлебом, и ничего другого на ум не пойдёт.
   И вот один из тех, кто посвятил всю жизнь своей земле, земле, на которой родился, вырос и живёт, и отдал ей все свои трудоспособные годы.
   Родился Пётр Фёдорович Нищенкин в 1928 году в Соловьихе. Родители его
люди из приезжих поселенцев, из центральной области России.  Мать, Ирина Васильевна, рано умерла, это сейчас и то медицина отсталая, а тогда её не было совсем. Выживали абсолютно здравые, абсолютно сильные: шёл естественный отбор у людей, как в дикой природе. Остался Петя восьми лет
вместе с пятью другими братьями и сёстрами. Отец же, Фёдор Васильевич, через два года после этого уехал в Берёзовку, и остался Петя с младшими братьями под попечением старшей сестры Ольги Фёдоровны, в настоящем Бебекиной.
             - Она – то, - рассказывает мне Пётр Фёдорович, - и заменила мне мать. Запах земли, соль пота, вкус труда крестьянского познал я  на своём сиротском огороде, на котором всё приходилось делать вот этими , тогда ещё детскими руками – лопатой да тяпкой. Не помню уж, в каком возрасте пошёл я работать в колхоз, видимо, рано – там хоть помаленьку, но хлеб – то давали. В памяти встают дни, когда я с братом Иваном косил хлеб на тройке
саврасых фондовских лошадей – очень были хорошие лошади: и бороздой шли ровно, и заходили в борозду на повороте правильно и аккуратно. Я правил тройкой, а Иван на деревянном полке формировал сноп и сталкивал на жнивьё граблями. Под моим сиденьем был привязан деревянный брус с большими зубьями, которые сгребали пропущенные колоски; мне нужно было периодически нагибаться под сиденье и, не переставая, править лошадьми, поднимать этот брус и оставлять на поле кучку колосьев, но так, чтобы против снопа его расположить, чтобы вязаха смогла его забрать и, уложив в сноп, связать. Вязаха должна была успеть связать все снопы, стаскать их в суслоны – по десять в каждом. Если не успевала днём, доделывала вечером,  после того как кончали косить, и уходили на полевой стан.
   Про войну что можно сказать? Ужас дикий это: все страдали. Мы все видели, что все нас окружающие люди были ввергнуты в адскую работу – мир нужен был всем, и все его отстаивали, защищали, спасали  потом, трудом, кровью, жизнью. А сейчас что творится: хотят работать – идут, не хотят – сидят день-деньской на бригадном стане, курят да в карты играют. Вот и проиграли сеномётку; все – от тракториста до большого начальства – берегут нервы, не ругаются. А денежки-то всем дай. Откуда это берётся непонятно. Партии не стало, руководство «обрызло», поправлять и рулить не кому, значит и отвечать не кому. Сколько партий разных развелось, а производством руководить не кому, одни говорят свобода, другие говорят -бардак, а я думаю страну и крестьян, в первую очередь,  к гибели ведут. Чтоб
без войны нас захватить, когда последний скот и хлеб переведём. А голодным человеком легче управлять; марш в резервацию, и пошли все строем. Голод не тётка, я знаю, что это такое. Если власть не одумается – хана России.
Как я услышал про войну? Ясно помню, - передохнув, продолжает Пётр Фёдорович, - я тогда находился на подворье конторы колхоза имени Чапаева, что располагалась на месте усадьбы  Шлыкова Василия, и чем-то занят был, как послышались возгласы и причитания женщин; потом и до меня дошло – война началась.
   Стали запрягать лошадей и собирать по колхозу мужиков по списку. К полудню собралась большая вереница подвод с новобранцами. Следом за ними шли женщины и дети, провожающие своих родных на войну. И вереница эта развернулась в переулок, там, где сейчас живут Капустин и Михалёв, и по косой дороге поднялись на гору, потом стали спускаться на увал. Я остался на горе и оттуда, наблюдая, прощался мысленно с уезжающими. Внизу по лугу из того конца села, тоже ехали подводы в сопровождении провожающих, там они соединились в одну вереницу и направились правым берегом реки Соловьишки в сторону Алексеевки, а потом и совсем скрылись.
      Всю тяжесть труда переложили на наши мальчишечьи плечи: и сев, и уборку, и транспортировку хлеба в Быстрый Исток на быках за 75 километров. И что удивительно – почему мы не помёрзли в такие морозные зимы в транспорте, кое-как одетые, кое-как обутые, но зато вполне и сполна голодные?
   В одну из военных зим напал на телят ящур, зараза, знаете ли, такая. И послали меня в помощь телятнице Марии Заздравных, покойница теперь, светлая и долгая память ей. И вот мы с ней безвыездно всю зиму, вдвоём выхаживали 34 телёнка – не столько запрещалось покидать телят, сколько не разрешалось появляться в деревне, чтобы не занести в село заразу.
     Весной был погонщиком лошадей на пахоте – у нас было восемь плугов. Вот тут я понял, как важно  качественно и правильно отрегулировать плуг. Иной пахарь идёт за плугом, семечки поплёвывая да посвистывая, а другой изо всех сил старается удержать плуг в борозде – лезет  на поверхность  и всё тут; и работает такой пахарь весь день-деньской с таким напряжением, что к вечеру дойти домой сам не может.
      Потом появились у нас тракторы, и я возил горючее из МТС, что в Петропавловском была. Непросто всё складывалось. Доезжаешь до Ануя, а моста нет; привязываешь быка за дерево, а пустые бочки переплавляешь, потом обратно, теперь уже с горючим. Во мне – то всего пятьдесят килограммов веса, а в бочках без тары – пятьсот, вот и корячишь их то в лодку, то из лодки на берег. Потом надо по доскам на телегу закатить. Если закатишь, то считай, дело наполовину сделано – взберёшься на бочки и айда домой, в бригаду. И такая круговерть сезонных работ нас и мучила, и калечила, и закаляла, и учила жизни. Набирались мы опыта всё больше на ходу, на практике.
      Победа пришла с возвращением с фронта брата Сергея и отца. А брат Иван погиб при разминировании – подорвался в поле на мине, на глазах Петропавловского жителя Стребкова, он нам после об этом рассказывал.
     Да ещё такой момент: в пятнадцать лет, это в 1943 году, когда «Трансмаш» из Челябинска перевезли в Барнаул, нас мобилизовали в ФЗО: приехала женщина из Барнаула и увезла нас с собой. Жили в общежитии, кормили нас хорошо, особенно в сравнении с колхозной едой. Определили меня учеником столяра. Привыкать к городу оказалось очень трудно: показалось, что и жулья много, и убийства частые, и воровство. Туда не ступи, то не смей, это наводило на нас  огромный ужас, мы этого зла тут не видели и не слышали, понятия не имели о такой гадости, и что может такое быть на свете.
    Нас, сельских, пугало и тревожило, что многие не выдерживали. А тех, кто к земле принюхался, запах спелых колосьев почувствовал, да видел всходы хлебные, такую душевность обретают, такими сильными себя почувствуют на земле родной, что другая – то земля и пахнет не так, и всё, что на ней растёт, кажется хилым и невзрачным. Чужое есть чужое, не то, что своё, милое, родное, и дорога она тебе кажется,  как родной человек, особенно вдали от родных полей, от родных людей.   
     Прожил я в Барнауле двадцать дней, и потянуло меня домой, словно магнитом – в мою холодную и голодную, но такую родную и милую деревню. Отыскался и напарник из Антоньевки, и сбежали мы с ним в конце декабря; за трое суток дошли до Антоньевки – лишь два раза подъехали на конных подводах – семь и пятнадцать километров, а всё остальное пешком. Но из Антоньевки до Соловьихи шёл целые сутки – очень мы ноги отбили; едва дотащился до дома, до родных полей, до родной земли.
 Где-то вскоре прибежал домой из Барнаула ещё один пацан Стрельцов Яша. Он с полгода на лошадях поработал, и за ним приехали опять в поиске  с «Трансмаша», он спец оказался ценный, освоил быстро электрическую специальность, и уже легко владел ею, его там приметили и ценили, потому и запомнили, и приехали за ним, и увезли назад. Он там и остался и проработал до пенсии. Но по электроделу не пошёл, а освоил специальность по шлифовке коленвалов, и по регулировке топливных насосов на военные двигателя.
       Скоро в колхозе стала появляться техника, я всё присматривался к ней с надеждой и восхищением, работая прицепщиком. Зимой опять отправляли на разные работы, но из головы не выходила мысль и из сердца желание поработать на тракторе – трактористов тогда очень ценили и уважали, не то что сейчас, сравняли со скотниками.
    В пятьдесят первом году поступил на курсы трактористов  в Южной МТС, а в пятьдесят втором  стал самостоятельно работать на ХТЗ.  Такой примитивный тракторишка, на металлических колёсах со шпорами, трёх корпусный плуг таскал и то с дымом. Одно название, что трактор.
    Пришло время, женился, намного легче жить стало; тут только я увидел белый свет, и на столе, и на постели, и в ограде, и на самом себе – всё в аккурат, всё по порядку, самое счастливое время было в моей жизни, дети пошли – счастье прибавилось, сыновья – гордость моя.
 Довелось трудиться на новых гусеничных тракторах.
 С удовольствием вспоминаю напарника Фому Емельяновича Яшкина, мы с ним в первый же сезон на ДТ-54 вспахали 820 гектаров, заняв в районе второе место.
  Зимой возили лес из Елинова; до трёх тысяч кубометров заготавливал колхоз, на трактор приходилось по 300-400 кубометров. Один год трелевали мы лес из деляны на площадку с Булгаковым Иваном Ивановичем, на нашем счету было 800 кубометров. Что-то не слышу, чтобы сейчас кто-нибудь столько вывез или натрелевал леса. В карты режутся - не до леса им; на гроб при нужде по дворам побираются. Позор-то какой…
           Работал Пётр Фёдорович и бригадиром, и помощником бригадира по технике, и заведовал молочнотоварной фермой, а последние годы перед пенсией перевели его в МТМ двигатели ремонтировать. Оттуда и на пенсию оформили.
         - Разленились мужички работать, и начальство идёт у них на поводу: не хотите – не надо. Во как! Да разве можно так землёй пренебрегать? Как бы в иностранные руки не перешла наша земля. Может запросто даже такое статься…
           - К тому идёт,- соглашаюсь я,- дал бы бог ошибиться.
Тут вспомнил я как награждали мы Петра Фёдоровича, бригадира третьей бригады, то есть оформляли и представляли наградные документы для райкома, за получение урожайности зерновых по двадцать пять центнеров с гектара на всю посевную площадь бригады. В то время, мне как парторгу, Красное знамя вручали, за высокий урожай хлеба по колхозу. И это в Соловьихе!  И ничего в том удивительного, коли были такие люди, как Пётр
Фёдорович Нищенкин. Медали за так не дают, а у Петра Фёдоровича и орден « Знак Почёта», и медаль «За освоение целины» и много Почётных грамот.
   Когда мы собрались расходиться, я подошёл вплотную и сказал:
           - Дорогой Пётр Фёдорович, позвольте мне ещё раз пожать вашу мужественную руку в знак моей признательности и благодарности за ваш неустанный честный крестьянский труд, за честно прожитые годы, за стойкость и силу духа, за преданность и любовь к родимой земле, к нашей малой Родине.
          Через двенадцать лет от Петра осталась лишь светлая память.




               


                ЕЁ  ДОЛЯ

               
               
   О таких людях  как, Мария Григорьевна Швецова, надо бы рассказывать словами стихов или песен. Да вот говорят ещё, мол, когда о ком-то нельзя сказать словами, о них слагают музыку. Я, конечно, не композитор, но, как принято среди русских верить на слово, хочу попросить и вас поверить мне, что все эти утверждения вписываются в портрет Марии Григорьевны – женщины с русским характером, с русской долей, терпением и выносливостью. Нет ей замены и нет ей равной ни в какой другой стране, а уж дальше что будет, не мне о том судить. Поживём увидим.
      Мария Григорьевна родилась в 1922 году в Воронежской области. Пяти лет привезла её в Соловьиху вместе с сестрой Прасковьей Григорьевной их мать Матрёна Титовна Рубцова. Мы разговорились про жизнь.
         «Помню только, как завернули меня в зипун, посадили в поезд, и поехали мы из дома, неизвестно куда и как, в поисках своей доли.
       В Соловьихе выпросились на квартиру к Надежде Булгаковой,а после сделали «литуху»  - избёнку из одной комнаты   (на берегу речки)
Потом приехала из Воронежской области с сыном Пахомом Мартыновичем
материна мать, поселилась у нас и жила до тридцать девятого года. Она была слаба глазами, а потом и совсем следа не видела, я её водила по селу – побирались, кусочками и кормились. Потом нам выделили землю на косогоре
и часть в Бахаревом логу; мы вскопали её лопатами и посадили огород. Жить при земле стало легче, но мать с нами горя хватила сполна.
       Сейчас многие проклинают колхоз, мол, в него загнали насильно, развернуться мол нельзя, разбогатеть не дают, а того не понимают, что работать не так стали. Ну да это так, к слову. Помню, как только объявили об организации колхоза, мы сразу в него вошли, и мать работала в полеводстве.
Потом появилась молочнотованая ферма, и мать пошла туда, стала доить коров ( ферма стояла там где сейчас  стоит дом Дубцева А.И.)
 Матери, как передовой доярке, выделили тёлочку, чему мы очень, конечно, обрадовались и стали выхаживать её. А когда корова отелилась, мы уже совсем духом воспряли. Что ни говорите, а корова, тем более в те годы, для многих являлась кормилицей. Да и сейчас мы держим коров для того чтобы пополнить стол в семье, особенно у кого маленькие дети, да и взрослые без молока не обходятся.
      В 1938 году мама, опять же как передовая доярка, ездила в Москву на сельскохозяйственную выставку. Из Москвы она мне привезла юбку; она была моей огромной радостью и гордостью, я надевала её только по праздникам. В школе я училась не долго, после трёх классов пошла на ферму помогать матери. Летом меня перевели в полеводство, и мы с женщинами пололи подсолнухи, ходили по пшеничному полю вырывали сорняки, это длилось до самого послевоенного времени. Колхоз наш назывался « ПУТЬ К СОЦИАЛИЗМУ».   В 1939 году я вышла замуж за Швецова Семёна Афанасьевича – младшего, ибо в семье у них был ещё один, вы его хорошо знаете.
  Муж отслужил действительную службу и после армии пахал на лошадях.
Роста он был среднего, но крепкий в ногах и будто был рождён пахарем; он так красиво работал и твёрдо шагал за плугом, легко с ним управляясь, что я им любовалась и его духом. Семён был старше меня на девять лет, но мы ладили между собой.
  Вскоре я пошла работать в полеводство в колхоз « Всемирный борец» .
   Помню, как нас собрали на сельскую площадь летом в 41 году, где и объявили о начале войны. И там моего Сеню, как кадрового, зачитали по первому списку, тут же посадили на грузовую машину с другими мужиками и парнями и увезли на эту проклятую войну. И вот я уже многие годы одна – одинёшенька живу, и все эти годы жду Семёна и дождаться не могу. Лишь остался в память о нём сын мой, чем-то похожий на отца. Да висит на стенке над обеденным столом Семёна моего фотография. Как сажусь за стол, всё его приглашаю. Садись, мол, Сеня, со мной. А он только внимательно смотрит на меня и всё силится что-то сказать, да не может: то ли сам страдает, то ли меня жалеет за мои страдания. А настрадалась – то я с молодых лет до самой макушки. Сколько горючих слёз пролито в холодной своей вдовьей постели – нет сил высказать. Старалась свои страдания заглушить работой, да всё не получалось…
     В пай от семьи остались у нас корова да отрез суконный матери на пальто; отдала я этот пай за избушку однокомнатную, куда и перешли мы с сестрой и мамой. В сентябре сорок первого сын родился, а летом сорок второго пошла я работать в полеводство, а сына носила в ясли при колхозе. Зимой возила зерно в Быстрый Исток на коровах, а когда организовали МТФ в колхозе
« Всемирный борец» меня пригласили работать дояркой; там и отработала я
двадцать шесть лет.
    Вот и всё. Да вы и сами многое помните вместе жили и росли, и нужду хлебали. Зимой приходили на ферму в четыре часа утра, доили коров, чистили сараи и загоны вручную. Шли завтракать, потом со скотниками завозили сено и солому в пригоны и раздавали коровам. После обеда снова возвращались, чтобы вновь накормить коров и приготовиться к вечерней дойке. В группе было двадцать коров, плюс те, которые оставались от выходной доярки. Летом доили три раза. Две доярки оставались дежурить на сутки и после дойки они пасли коров вместе со скотниками. В Змеиный лог ходили на дойку пешком, не то, что сейчас, когда автобус подъезжает к каждому дому за дояркой. В наши-то годы было…не приведи Господи, мучились да и только.
    Сами ремонтировали скотные дворы. Это сейчас хорошо: едва какая жердина оторвалась, окно поломается или там ещё что, сразу телеграмму в Армению шлют; пришлите, мол, рабочих жердинку прибить или дверь навесить. А мы всё это делали своими руками: рубили чащу, возили её на ферму, привозили солому и крыли крыши. Стены были из плетня, а крыша соломенная, зимой часто её раскрывало, приходилось снова перекрывать. Придёшь утром на ферму в буран или после бурана, а коровы стоят, занесённые снегом, и не сразу узнаешь, какая твоя. Верите ли, по вымени да по соскам узнавали своих коров.
   Эх, вернулась бы молодость, за счастье посчитала бы поработать на дойке на нашей ферме: тепло там – доят без пальто. Светло, механизировано всё – отчего же не работать?  Да вот годы прошли, да доля миновала. Молодость прошла в голоде, в холоде да в страхе.
   Были, конечно, и приятные моменты в работе. На всю жизнь останется в памяти, как на пятнадцатом году работы на МТФ за успехи в социалистическом соревновании премировали меня путёвкой на ВДНХ. Видимо, доля матери перешла ко мне с работой и одиночеством. Пять медалей у меня за доблестный труд в войну и после, кипа почётных грамот.
Хоть и радуют они душу, когда их разглядываешь, но заменить полноценной семейной жизни не могут. Ненадолго хватает светлых воспоминаний о моих ученицах – доярках Антонине Швецовой ( Аборневой), Варваре Косарёвой, Галине Булгаковой, напарницах Варваре и Анисье Панитковых, и скотниках
Илье Новичихине, Василии Потапове, Василии Снегирёве, учётчике, а позже
заведующем Дмитрии Косарёве и многих других. Многих я уж и забыла, память - то неважная стала».
           Попрощавшись, Мария Григорьевна произнесла, как бы извиняясь: «Я, кажется, тут лишнего наговорила: память вы растревожили. Идти мне надо, я
ещё ведь и печь-то не топила. Пойду я».
    Несколько раз она порывалась уйти, а я всё расспрашивал и расспрашивал, стараясь открыть ещё одну страничку в её жизни с тем, чтобы понять характер и разглядеть её женскую долю. А вот получилось ли, не знаю.  Да, только тем и утешил я себя.  Что вряд ли кому удастся, из сильных мира сего по перу, полнее раскрыть смысл и жертвенность  поступка, и долю русской женщины, Марии Григорьевны. А ещё я вспомнил, что будучи парторгом колхоза, мы с председателем Иваном Трофимовичем искали, чем бы её наградить, и не нашли ничего более подходящего, как ей первой в колхозе выделить дом и организовать его перестройку. Ещё мы хотели поставить ей памятник на площади возле клуба, рядом с памятником воинам, погибшим в Великой Отечественной войне, да сразу денег не могли найти, а потом и он ушёл в другой район, и я вернулся на инженерную свою работу. Не осуществилась наша задумка, да не по вине нашей, да всё равно, да уж ладно, прости нас Господи.
 
               СКРОМНАЯ   ЖЕНЩИНА  ЕЛЕНА ЕВСЕЕВНА

Я долго думал над заголовком. Хотелось, чтобы он выражал суть портрета, и не сразу он пришёл мне на ум, а лишь после того, как я стал вспоминать те нечастые встречи с Еленой Евсеевной Черкашиной (Есаковой). А видел я её     и во время доек, и на собраниях животноводов, и на общих колхозных собраниях. Молодая статная женщина, очень застенчивая, тихая и не бросающаяся хорем в глаза начальству или своим же товарищам по работе (а таких много есть женщин, да и вам встречались, пожалуй, такие.
   Лена была неприметна среди подружек не только в детские годы, но и после – во всей своей жизни.
   Она рассказывает о себе.
           « Родилась в 1928 году в Соловьихе. Вдовая мать и вдовый отец сошлись, имея уже своих детей, да совместно нажили ещё пятерых, среди которых я была старшей. Что мне запомнилось из раннего детства, так это когда мать с отцом и старшими детьми уходили в бригаду на полевые работы. Иногда они не приходили даже ночевать. На правах старшей я распределяла грядки на огороде, и мы занимались прополкой. Мать, уходя, наказывала соседской старушке присматривать за нами, та утром приходила, будила меня, я доила корову и выгоняла её в стадо, а потом бежала досматривать детские ещё сны 
 ( ведь маленькой хозяйке исполнилось всего девять лет).
    Окончила я семь классов, а в летние каникулы нам не до пионерских лагерей да турпоходов было – дни проводили на сенокосе. Мы, девчонки, следы за  конной  сдвижкой зачищали, копны подкапнивали, да всё к взрослой жизни присматривались, учились жить и работать, колхозное добро беречь и приумножать.
         А про военное время даже вспоминать жутко, тем более рассказывать: столько пережили – не приведи Господи. И я не пожелаю такого самому лихому лиходею. Отобрала проклятая война у нас и детство, и юность, превратила долю женскую в ад – без девичьей молодой доли, любви и счастья.
      В тот день мы были в Капустином логу, и часов в десять верхом на лошади приехал исполнитель от сельского Совета Нефёд Сергеевич Анохин
( тоже потом погиб на войне). Остановился он у стога, что метали мужики, и в туже минуту послышались возгласы и крики баб, их причитания и голошения разнеслись по всему логу. Нас позвали с косогора, мы сбежались.
Видим бабы плачут, мужики хмурые – война началась. Запрягли мы лошадей и поехали в село, там уже собрались на площади на прощальный митинг. Здесь же зачитали фамилии мужиков, которым нужно было собираться на войну. Многих забрали, в том числе и из нашей бригады. А кого пока не взяли, вместе с нами вернулись на сенокос и продолжали работать. Позднее забрали и остальных, так что всю работу перевалили с мужских плеч на женские и наши девчоночьи, очень ещё хрупкие плечи.
       Отца нашего, участника первой империалистической войны, имевшего рану головы и ноги, забрали только в 1942 году, но попал он в Барнауле в трудармию, там шил он для солдат сапоги. Вернулся домой только в 45 году, в том же году и умер от старых ран.
       Не сразу мы наловчились складывать сено в стога. Женщины метали. А мы, подростки,   на стогу сено топтали; иной стог будто ничего получится, а другой возьмёт да и сползёт набок вместе со стогорями. Мы в слёзы – и мётчики, и стогари.
    Пришла зима, стали на быках солому с полей к скотному двору возить. Весной на этих же быках боронили землю под посев, а потом, после ручного посева, заделывали боронами зерно. И сейчас стоят перед глазами мои подружки-сверстницы: Соломея Акимовна Бордакова, Прасковья Михайловна и Анна Антоновна Белозерских, Фёкла Григорьевна Швецова, а рассевали зерно вручную Ермолай Егорович Маморцев, Захар Яковлевич Заздравных, Мария Семёновна Яшкина, Анастасия Фёдоровна Малахова, Анна Ивановна Киреева, Курсова Арина Дмитриевна и другие.
         После молотьбы хлеб возили в Быстрый Исток на быках: поставят на сани бочку деревянную бочку с отверстием сверху, чтобы только ведро входило, наполняем зерном и везём в заготпункт за 75 километров. У кого одежды не было, тем бригадир добывал её у других и всё-таки отправлял в рейс. А у меня была отцовская доха, поэтому меня отправляли в рейс постоянно. Мороз ли - дышать нечем, буран ли - следа не видно, голод ли постоянный, всё равно это не помеха – запрягай и поезжай. И мы это понимали и страх гнал. А ну как посчитают врагом народа? А ну как на суд да на позор перед народом? А ну как обесславят перед всеми? Конечно, мы этого допустить даже в мыслях не смели и не могли. Потому мы запрягали быка в ярмо да в сани, сами садились на бочку с зерном – и цоб-цобе – в путь дорожку. Бык с ноги на ногу переваливается, а ты на бочке, как на мёрзлой кочке, сидишь: и наплачешься, и песен напоёшься, и передумаешь многое, и переговоришь сама с собой. А замерзать начнёшь, соскакиваешь и бежишь следом, а то и впереди быка. В сильный мороз всё пешком ходили, иначе обморозиться можно было. Многие и обмораживались, но меня Бог миловал.
    И так всю войну. Скажу кому сейчас – не верят. Да и я сама себе не верю, как это могли перенести, всё думаю: не сон ли это был?  И как это мы могли выдюжить и живыми остаться? Как это не вымерзла вся пацанва на этих проклятых быках? Видимо, Бог спас тогда. Спасёт ли сейчас? Сколько партий развелось, сколько всяких лидеров объявилось, все во власть рвутся, а про крестьян и разговору нет. В войну и после войны ни одного колхоза не рассыпалось, и не развалилось, ни одна деревня не исчезла, а сейчас никому мы не нужны ни старики, ни молодые, никто не несёт наказание за полнейший развал села. Нацпроэкты  это только точечная терапия, а не подъём села и хозяйств. Не разоряйте село диспаритетом цен и люди оживут.
Ведь видно же невооружённым глазом, что сельское хозяйство в России специально разоряют. Чтоб голод был, а голодными людьми управлять очень даже легко, что скажут то и будешь делать.   
    Проработала я на быках до сорок шестого года; и дальше бы работала, да пришёл из армии инвалид Пантелей Миронович Сапрыкин, поставили его заведовать фермой. А он неграмотный был, попросили меня на ферму учётчицей. Проработала я три года, а потом набрала я группу коров и стала дояркой – до самой пенсии»
    Вот таким образом отдала колхозу юность, молодость и всю жизнь Елена Евсеевна Есакова, набравшая более сорока трудовых лет ( из них животноводству отдано более тридцати).  И вспомнятся ей те военные годы, когда вдруг разговорится с подругами, или полистает альбом с папкой почётных грамот. ВЫ, школьники, как увидите Елену Евсеевну на сельской улице, присмотритесь к ней, поприветствуйте, поклонитесь ей, она достойна этого.
       


                ЧЕЛОВЕК   СРЕДИ   ЛЮДЕЙ

   Село наше во многом отличается от других сёл района не только природными условиями.  Живут в этом самобытном селе люди со всеми своими плюсами и минусами. И вот что интересно: мы очень критически оцениваем людей и предъявляем требования к их духовным качествам, деловым способностям гораздо выше, чем мы сами. Каждого встречного и поперечного мы не встречаем с распростёртыми объятиями, не вешаемся им на шею, но помочь, коль случится горе, готовы каждому. В связи с этим невольно вспомнилось землетрясение  в Армении. Мне пришлось тогда возглавлять штаб села по оказанию помощи пострадавшим. Я видел лица своих сельчан. В них было что-то исконно русское: решительность и безотказность, когда человек идёт на самопожертвование. Это то, что толкало людей на подвиг во время войны. В этом весь Александр Матросов и лётчик Гастелло.
        Никто не удивлялся, что человек, отработав один день в фонд помощи Армении, ещё и несёт свои сбережения для отправки, а потом понесли вещи.
Позднее был составлен список на усыновление сирот. Об это можно писать много и долго, но хотелось лишь подчеркнуть Этот русский дух или может быть, точнее – благородство.
                -   Благородство души  -
                --------------------------
Как редко, а порой и совсем не употребляем мы в своей жизни такое определение, да и не прививаем благородных чувств, поступков, взаимоотношений, но внутри русского человека, или, вернее, одной из составных частей   его духа является всё-таки благородство. Беда только в том, что мы в какое-то время, поддавшись дурному настроению, сместили вместе с системой  в государстве и благородные привычки, вкусы. А они сегодня нам очень нужны.
   Хороши гласность, демократия, плюрализм, но только тогда, когда они движимы благородством, желанием сделать доброе дело, совершить хороший поступок, а не так, как у паука, который обовьёт твою душу вязкой паутиной пустозвонства и рад, что его слушают, да аплодисментами награждают. Есть ли тут благородное начало?
    Как-то на школьной торжественной линейке выступал один ветеран и призывал учеников  учиться только отлично. Один из стоящих рядом ветеранов шепнул другому: « А сам двоечником был»
   Да, напористый был, - отвечал тот,  – Напролом через души людей шёл, по головам шагал.
  На груди говорившего ордена издали тихий мелодичный звук, а мне он почудился набатом церковного колокола.
    А сейчас о том, что жив он, русский дух, и его главной частью являются те,
кто, не торгуясь ни за рубль, ни за стопку, откликается на призыв о помощи.
     При всём своём желании я не могу назвать имена всех своих земляков, но не могу обойти молчанием тех, с кем жизнь не раз сталкивала на крутых поворотах.
      Вот скажите пенсионеру Ивану Ильичу Нечаеву о том, что нужно что-то срочно сделать. Думаете, он будет уповать на годы и нездоровье. Нет, конечно, он придёт и будет делать.
      Вы позовите днём или глубокой ночью на дом к больному человеку Наталью Филипповну Нечаеву – в любой конец села она в любую погоду она отправится на помощь. Хорошо, если есть хоть какая-то повозка, а если нет, то пешком. И все знают, что если просьба передана, значит докторша придёт, принесёт с собой свет, тепло и помощь, потому что  человек благородной души.
      А возьмите Семёна Ивановича Мякшина, Разве он отказался хоть раз кому-то помочь. Ему скажут, он собирается и идёт, не то, что другие: делай сам, я на других работать не буду, дёшево платите и т.д. У таких благородные начала совсем отсутствуют или есть в недоразвитом состоянии.
    Однажды я спросил у своих знакомых    (партийных и советских работников), будут ли они заниматься этой работой на общественных началах, ответ был однозначен: нет. И я им поверил, потому что они до этого ни шагу не сделали, ни слова не сказали без рубля.
      И всё-таки снова вернусь к благородству. Внедрял я когда-то производство гранул на кормоцехе. Трудно было, и здесь-то ярче всего проявляется человек. Бескорыстие  и забота руководили Д.И. Косарёвым, В.И. Денисовым. Увидев поломку, они без приглашения выходили из своих машин и своим инструментом ремонтировали комбайн, или агрегат витаминной  травяной муки.  Другие же отвечали, шалишь, подожди, брат, не надейся; тут пупок рвёшь вместе с рабочими, а он спит в кабине…
      Хочется сказать в противовес этому о братьях Иване и Юрии Бердниковых. В колхозе они работали на разных работах.  А случилось несчастье два года назад, когда осталась отара овец  без присмотра день, два три, неделя, другая. Пасли по очереди. Кажется хана овцам. Истощали, не до шерсти. И на окот никакой надежды. Так и думали всю отару сдавать «санбраком». Но тут вызвались братья Бердниковы на отару и спасли её. И выпаса осмотрели, и тырло оборудовали, и на светлом горном родничке оборудовали самодельную электрическую станцию, и зажгли лампочку ( тракторную фару) над вагончиком. И светилась та лампочка всё лето, в любую погоду, в любую тёмную ночь. А мне казалось, что это не лампочки горят в лощине, далеко от дома, в горах, а два братских сердца освещают путь заблудшим к благородству…

                И теплее становится рядом
                ------------------------------------
  Кажется, лёгкий и незаметный труд бухгалтера. Мы привыкли к этому слаженному коллективу: Семёновна, Николаевна, Викторовна, Михайловна, Максимовна, Алексеевна – это мы их только так называем. А ведь бухгалтерский учёт - это целая наука, и они её знают в совершенстве. Но кроме цифр, у них немало и других дел. Скажи, что надо идти сажать цветы на площади, они там первые, белить ли ограду – они готовы, покрасить ли ограду на площади – без них не обойтись. А свеклу полоть, а на зерновом току работать, а выйти на сельскую сцену с песней – и всё это они, счётные работники. Вот она какая русская душа.
   Нельзя не упомянуть и таких людей, как трактористы И.С. Швецов, И.Г. Новинкин, С.А. Толмачёв, В.И. Новичихин. Без них не обойдётся ни бригадир в бригаде,  ни престарелый сосед. Сделают всё, окажут помощь. Да кому и помогать – то, если не молодым.
      Если судьба столкнёт вас с чабаном Г.А. Брылёвым, водовозами Н.А. Иванниковым и Н.Ф. Никифоровым, дояркой А.И. Новиковой, пенсионерами
Н.И. и В.Н. Анохиными, К.Е. Брылёвым, С.А. Поповой – поговорите с ними, и на душе у вас потеплеет, потому что все они знают, что такое благородство. 
         
    
    
          
                От Узбекистана до Соловьихи рукой подать
                --------------------------------------------------------
   Вот к таким людям из далёкого Узбекистана приехала недавно в Соловьиху, спасая своих детей, Валентина Закирова.
   Я расскажу о ней подробнее, но прежде хотелось бы предупредить её не слушать докучливых и злобных шантажистов, которых среди нас немало. Это те, кто не хочет работать сам и хочет, чтобы и другие не работали.  Их смысл жизни – при дефиците рабочих рук шантаж и тихий саботаж производственных процессов. Они под страхом срыва работы и порчи народного добра нередко выигрывают борьбу.
      Но пусть твои уши, Валентина, не слышат этих разговоров, а глаза твои пусть светятся тихим светом, и пусть на устах твоих сохранится эта обворожительная улыбка.
      Можно представить, как нелегко пришлось добираться Валентине с тремя детьми в нашу Соловьиху. Приехала. Дали ей квартиру. Пошла работать на ферму. Это о наших женщинах можно сказать: работает на ферме, а каково ей, чужой среди чужих людей? Когда устраивалась на работу, я спросил:
      - Не забоишься? У нас ведь сложно. Имела когда - нибудь дело с коровами?
         - Нет… Понятия не имею. Но я постараюсь.
     Ей дали группу первотёлок. Сельчанин знает, что это такое. Мне поначалу подумалось, что сделано это для испытания: намучается, надоест – бросит. Значит, слаба духом, такую женщину будет не жаль. А справится – можно на неё положиться и надеться.
    Через какое-то время спросил у доярок, как там новенькая. У них спросить можно: не слукавят, не покривят душой, зазря не похвалят. Ответили прямо, открыто: молодец Валентина,  таких бы ещё с десяток и кое-кого из алкашей можно «вытурить». Может послать её в Узбекистан на вербовку, закончили они шуткой: пусть везёт сюда таких же.
  Это говорили люди, отдавшие ферме жизнь, люди, которые любят избранное дело: А.А. Булгакова, Н.Н. Медникова, А.И. Новикова, Е.В. Шубина. Мужественные женщины, прекрасные работницы, хорошие домохозяйки, замечательные матери.
               
                - Встреча - 
                --------------
В то утро очередным посетителем в диспетчерской ко мне была Валентина.
           - Ко мне едет мама и мои подруги. Их надо привезти из райцентра. Мама едет жить, подруги присмотреться к обстановке, возможно, тоже переедут сюда.
            - Поможем.
    Несколько слов о матери.  Ксении Егоровне восьмой десяток. В солнечный Ташкент она попала ещё девчонкой в начале войны по эвакуации из Тамбова.
 Работала на птицефабрике. В 11 лет Валентина остаётся без отца, а мать без мужа. Пришлось перейти работать на завод. Теперь Ксения Егоровна на пенсии с трудовым стажем больше пятидесяти лет.
    У меня всплыла мысль, «а дай-ка я попробую столько отработать лет».
   Второй семьи не получилось, и всю свою неизрасходованную любовь мать отдала дочери, наверное, потому она такая обаятельная и приветливая. Росла
Валентина, набиралась жизненного опыта. В 17 лет окончила торговое училище, год работала в торговле, но работать среди чужих людей было не по силам. За это время было замужество, родилось трое детей, а год назад Валентина стала вдовой. Горя хлебнула за год вволю, и врагу такого не пожелает.
     Ко всему личному нахлынуло общественное недовольство: разгорелся национальный конфликт. Многие вынуждены были покинуть место, где родились, выросли, и ехать в неизвестные края.
     Так Валентина оказалась в Соловьихе.
     Теперь вот встретила мать, подруг. Жизнь обретает добрые очертания.
     Счастливых вам дней, люди с благородными сердцами.
         
         


                ЖИЗНЬ   СЛОЖНА
                1.   Орлята
                ----------
       После недельных хлопот по подбору кадров, установки оборудования главный зоотехник Яшкин доложил, что стригальный пункт к работе готов, и начинается стрижка овец. И вот за два неполных рабочих дня отара старшего чабана Г.А. Брылёва из 600 голов овец была острижена, шерсть сдана на склад.
    Мы приехали на стригальный пункт к полудню. А.А. Негирев взвешивал каждую порцию шерсти, которую подносили мальчишки и записывал вес.
    Рядом у заточного станка, будто играя, увлечённо и сосредоточенно точил режущий аппарат стригальной машинки молодой паренёк С Соколов.
    С классировочного стола шерсть падает в пресс, за пультом которого находится  Сычёв Андрей. Ему помогают девочки Света Никифорова и Марина Михалёва.
   Движения их неторопливы, но точны и размеренны. Пресс послушно сжимает большую порцию шерсти в тугой тюк, который девочки опоясывают заготовленными концами проволоки. Андрей улыбнулся нам сдержанной взрослой улыбкой, довольный своей работой. Света Никифорова смахнула русую прядь волос с лица. Это состояние я не видел на лицах взрослых. Оно характерно для людей творческих, вдохновенных, поэтических. Я, наверное, долго задержался, любуясь работой прессовщиков. Это заметили взрослые животноводы. Толмачёв Вася  взял меня под локоть, провёл внутрь пункта и, кивнув головой, проговорил: « Вот-вот, посмотри, какие молодцы-то. Первый – сын Епрынцева Фёдора Ивановича смотри, что делает.  Сейчас засеку время, увидишь, как он быстро стрижёт».
      Епрынцев Володя вывел овцу из загона, посадил её, взял за подбородок. Включил кнопку, машинка заработала. Да он не стриг, как мы привыкли видеть у взрослых, он «раздевал» овцу. Рунина сплошной лентой постепенно опускалась под ноги. На какое – то мгновение овца взглянула на меня. Вы не поверите, но овца улыбалась. Она не билась, не брыкалась, как часто и обычно это бывает у старых чабанов или у женщин, которые стригут овец вручную. Они овцу и связывают, и часто бьют чем попадёт. А сколько сквернословия можно наслушаться тогда…
     А здесь стригаль и овца отлично понимали намерения и действия друг друга. Володе можно присваивать звание мастера. За смену больше двадцати пяти овец остригает. Это хороший результат. Толмачёв толкнул меня в плечо, произнёс: «За три минуты остриг, это замечательно».
    Рядом так же мастерски, но как-то спокойнее и неторопливее орудовал машинкой Евгений Клепинин.  Тут подошли пожилые чабаны – хозяин отары Брылёв Г.А. и Колтаков В. Ф. и стали расхваливать Евгения. Я знал его по школьной учёбе и по работе на уроках труда и машиноведения – и там его работа отличалась качеством исполнения. Кто-то за спиной произнёс: «Мастер,  весь в отца».  «Да - подумал я – это верно. Отец мастер на все руки. Немногословен и трудолюбив». Невдалеке склонился его второй сын Виктор.
    Спасибо тебе, Николай Викторович, за таких сыновей, мастерами растут, мастерами и жить будут.
      
                Наследники
И тут на ум приходит изречение: вот помрут старики, и работать некому, молодёжь по миру пойдёт, ничего же она не умеет и не хочет делать. И вот смотрю я на этих ребят, и хочется возразить: нет, такие люди побираться не пойдут, с голоду не помрут. Они мастерство освоили, а мастеровые люди жить будут лучше стариков, ибо жизнь развивается по законам красоты, а красивые душой люди не могут жить и делать плохо. По-стариковски лишь хочется сказать: «Дай вам Бог удачи во всей вашей жизни».
    А вот над овцой склонилась девушка. Так это же Лена Капустина. Я её знал и по школе, и на сенозаготовках. И раньше она работала с мальчишками, а вот теперь пришла на стригальный пункт и успешно справляется с такой мужской работой. Нет, пожалуй, она делает лучше и больше любого мужчины. Вы присмотритесь внимательнее: мужчина после стрижки овцы постоит минут 10-15, потом покурит столь же,  да будет ещё спину растирать, да включится в «философствование» с таким же , как он, да будет с полчаса  начальству кости перемывать – до работы ли тут?
     Вижу молодые лица знакомых парней: Саша Щербинин, Саша Дубцев, Евгений Ещёв, Саша Соколов. Саша Васильчиков, Володя Толмачёв. Студенты, которые работали здесь в прошлые годы Бердников Александр и Панин Андрей. Они пришли не только освоить мастерство стригаля, но и подзаработать. В прошлые годы после стрижки овец, некоторые ребята на заработанные деньги  купили по лёгкому мотоциклу.
       А вот, будто цветные рыбки в аквариуме, снуют «бегуны» - подносчики шерсти от стригалей ручной стрижки. Милые симпатичные личики – Медников, Соколов, Рымшин, Голых. Спасибо вам! Молодцы, хлопцы, так держать! 
          
 
                3   Встреча с отцами
      
 Смотреть и радоваться на этих крестьянских детей можно  было бы долго и много о них следовало бы написать, но своя работа позвала на отгонные пастбища, и мы с напарником, петляя по горной дороге, вскоре оказались в горах. Нам повезло. В горах с отарой овец встретился чабан Капустин Юрий Иванович, и мы с большим удовольствием побеседовали, выразив ему благодарность за его дочь Лену, что работала на стрижке. Он не удивился, а скромно сказал:
     « Они у нас все рабочие, в селе же живём,  всё должны уметь делать».
   Да, с этим нельзя не согласиться. Но всё-таки я хотел бы возразить Юрию Ивановичу в том, что много детей в селе, но далеко не о каждом можно сказать с похвалой и гордостью. Согласись с этим, Юрий Иванович. Ты же сам знаешь, как часто растаскивают из тракторов инструменты, проникают в бригадный склад и в склад МТМ, воруют бензин со склада ГСМ, сливают его из машин, снимают фары. Сносят с огородов овощи, подстраивают злые шутки над пожилыми людьми. Ну, да ладно, о них не будем. А скажу я тебе, и твоей жене Нине Дмитриевне, сердечное спасибо за умелое воспитание своих детей.

                4. По законам гор
                ---------------------
    Вскоре моя «Нива», преодолев овраг, покатила под уклон. На скале сидел орёл, «встрепыхнув» опереньем, он просматривал лощину перед собой. Потом приподнялся на ноги, сделал порывистое движение, желая взлететь, но удержался, а только издал глухой сдержанный звук. Это была команда. Молодые орлята, неуклюже взмахнув неокрепшими крыльями, поднялись и, сделав небольшой круг, один за другим попадали в редкие заросли у дороги.
Потом поднялись, и у одного в когтях трепыхался суслик. Чуть подальше, у края обрыва, сидели ещё три коричневых орлёнка – те уже делили добычу.
 Солнце немилосердно жгло землю, пыль поднималась из-под ног даже на обочине. Вот они, орлята, вот их родители- орлы учат их летать и добывать пищу. И живут они по честным законам жизни, по законам гор. Вспомнились ребята и девчата со стригального пункта. Что-то общее было в этих неокрепших орлятах и ребятах. Тихая светлая радость вдохновения заполнила сердце. Мне показалось, что я счастлив, и это впервые за последние годы. Чтобы сохранить в душе такое состояние, я передал машину напарнику и пошёл пешком. Машина ушла, я остался один со своими радостными мыслями и своим счастьем. Но…вскоре я об этом пожалел. Лучше бы уехать.
               
                5.     Вороньё
                -------------
Взмахивая шумно пощипанными крыльями, с костью в когтях, поднялась со скотомогильника старая седая ворона. На упавшем старом плетне заброшенной усадьбы сидели три воронёнка и, подняв вверх головы, противно верещали, как будто выговаривая:
« Старая карга, тащи есть, а то саму разорвём».
    Ворона подлетела к плетню и бросила кость в крапиву, а сама уселась на сухой сук высокого тополя, стала поправлять поломанные собакой перья. Воронята с криком и гвалтом кинулись за костью в заросли. И пока я удалялся ; всё слышался драчливый крик и карканье воронят. « Карга, карга, кар р р». Эти, ждущие подачки, разорвут и мать, «приспичь» их голод, ничто их не остановит, для них нет морали, благородства, душевности. У них один закон- закон силы
   
                6.     Безысходность
                -------------------
   Взойдя на мост, я увидел, как из ворот одного дома выскочила женщина с распущенными седыми редкими волосами и хотела, видно, кричать, но увидев меня, сильно застыдилась и остановилась. Вслед за ней, с поднятой табуреткой над головой выбежал молодой мужчина в клетчатой рубахе и в брюках - варенках. Заплетаясь ногами, выкрикивал: « Красненькую давай, красненькую… Убью…».
Ей-богу, в его словах  первоначально мне послышалось карканье.
   Я поспешил к женщине и стал впереди неё. Конечно же, узнал я мать и её сына, тот узнал меня. Отрывисто ругаясь, он тряс лохматой головой: «Красную давай, разобью голову стулой». Он размахнул табуретом и ударил им возле нас о дорогу. Я пристально всматривался в его пьяные и мутные глаза, и появилось резкое и острое желание поставить на место  эту гадость, но сзади мать, всхлипывая, шептала: «Не связывайся с дураком…»
     В эту ночь я долго не мог уснуть. Счастье, грусть и досада не давали покоя. Я несколько раз принимался писать об этом прожитом дне, и не мог написать отдельно о ребятах, о старой вороне и о матери с сыном, остановиться на чём-то одном, не мог сосредоточиться. Решил: пусть в моём рассказе и плохое, и хорошее, как у нас в сельской жизни на самом деле. И когда мне становится грустно и тоскливо, я стараюсь вспомнить дела и поведение орлят и ребят, но от вороньего племени уйти и уехать никуда невозможно.   
 

                АННА   НОВИКОВА

Июльское солнце всё больше и больше прогревало землю, обильно смоченную дождём, она парила, а облачко от испарения поднялось на вершину и там повисло, будто косынка, еле заметно шевелилась, придавая вершине форму женской головы. Белые берёзки, как весёлые девчата, разбежавшись по всем склонам, радуясь и танцуя в развевающихся зелёных платьях, как балерины на большой и первозданной сцене. Мощные кусты черёмухи, с побуревшими кистями ягод, привлекали и манили к себе, так и хотелось подойти и потрогать цыганские плечи и талию, и подышать терпким запахом её.
     Монахов ехал на сером мерине  в телеге, не спешил, время позволяло; доярки приезжают в шестом, совещание с ними можно будет собрать перед дойкой. Как юристу, ему нужно было провести собрание и объяснить ситуацию настоящего сложного времени, и заключить договора о полной материальной ответственности на каждом рабочем месте, бланки были заготовлены и заполнены накануне с заведующим. Как они воспримут такое?
Согласятся ли вообще это делать? Да и будут ли слушать, без главных специалистов и без председателя? Он это объяснял в конторе, но им всем нашлась какая-то срочная, другая работа, и он поехал один и в первый раз в жизни колхоза на такое мероприятие.
    Серко шёл неохотно, отмахиваясь от мух и слепней хвостом и гривой, при переходе через брод он постоянно останавливался и иногда пил, а иной раз просто мочил губы, и останавливался, дожидаясь когда хозяин дёрнет вожжой и крикнет незлобиво, «но, шагай, давай».
      На скалах Фирсаевой церкви ворковали голуби, иные взлетали со скалы и, кружась, пролетали над рекой, вновь садились рядом с другими, ворковали и прислонялись клювами друг к другу. Над водой кружились комары и мошки, а из воды выныривали мелкие рыбки и, схватив добычу, исчезали в воде, оставляя круги на воде с мелкой волной. Метров за двести от «церкви»
Монахов заметил, как вздрогнув вершиной, тихо повалился тополь, но было тихо, Отчего это? – подумалось ему, как это могло случиться?
Он свернул с дороги, проехал вдоль берега реки метров сто, увидел поваленный тополь. Присмотрелся и заметил, что это дело не человеческих рук. Дерево было перегрызено конусом; это работа бобров, решил про себя  Монахов. Река была перепружена сваленными деревьями, вода в этом месте поднялась и вышла из берегов, в том месте где они были низкие:- «Да это работа бобров. Хорошо, что они появились». Он не стал слазить с телеги и, развернув коня, поехал на дойку.   
    Здесь никого не было пока. Монахов распряг коня, сел верхом, и, направив по тропинке в гору, поехал на склон. А когда в траве стали попадаться красные ягоды полевой клубники, он слез, спутал Серка, пустил его, а сам стал собирать ягоды и тут же съедать, с таким аппетитом и удовольствием.
   Вспомнилось детство; только этими ягодами, да слизуном и выжили-то.
Монахов, увлекшись сбором ягод, не заметил как длинная тень от ближней горы скрыла весь Василия Ивановича лог, а почему он так назван Монахов так и не выяснил, надо как бы выяснить.
Вдали послышался гул машины, сначала неясный, слабый, потом всё сильней, и сильней. Ехал вездеход Василия с доярками, Монахов сел на коня и спустился к роднику, где стояла дойка, в это же время подъехали и женщины. Кто-то по дну ведра настукивал мотивчик частушек, а одна девушка пела, при остановившейся машине, женщины не спешили слезать, стараясь дослушать:
       - Мой милёнок, как телёнок,
         Только тряпочки жевать,
         Проводил меня до дома,
         Не посмел поцеловать…
Барабанщик резче ударил напоследок по дну ведра и замолк. Женщины посмеялись и стали слазить из кузова по висячей металлической лестнице, каждая по своему воспитанию оценивая песенку. Нина, техник по искусственному осеменению заметила:
         -Надо подкрутить Витюхе гайки, чтоб смелее был, видишь ли какой скромный отыскался, ничего поработаешь у нас, осмелеешь, отбою не будет.
       Монахов стал здороваться со всеми женщинами, потом отозвал в сторонку заведующую фермой, чтоб посоветоваться о собрании. Та ответила:
        - Вот сейчас дроблёнку разнесут бабы по бункерам, а пока коров ещё нет , мы и проведём. Что-то скотники припозднились сегодня.
Собрание прошло с массой вопросов и обид; в акте надо расписаться за материальную ответственность за имущество, а как отвечать когда они уезжают и днём, и на ночь домой, а всё тут остаётся без догляда, пропади,  что ночью, а кто в ответе? Вот то-то и оно, доярка потом плати? А вы в стороне? Лишь бы бумагу оформить.
    Как бы не спорили, многие расписались в актах, некоторые наотрез отказались. Настроение у всех испортилось. Только Анна миролюбиво проговорила, посмотрев поверх голов подруг:
       - Порядок, есть порядок, и никуда нам от него не деться, если что пропадёт вот с ним и будем разбираться, и мы будем все вместе, напрасно винить не будут, мы ж все тут вместе. Не надо отбиваться от коллектива. Гуртом и батьку бить легче.
          Настроение, будто, потеплело…И женщины разошлись по своим станкам,  присели передохнуть в ожидании коров.
   Настроение у Монахова было неважное, только в душе теплился уголёк надежды от слов Анны. Ему очень захотелось, хоть о чём-нибудь  с ней поговорить. Ну просто о ней самой, о семье, о работе. Он знал, что Анна Ивановна много лет работает дояркой в колхозе. Добросовестная, исполнительная, добропорядочная, верная жена, справедливая мать, бабушка. Он подошёл и спросил разрешение на беседу, та согласилась.
      - Анна Ивановна, помните ли вы своих предков? Кто они?
      - Отца не помню, он умер, когда мне было шесть месяцев. Мать жила до 1983 года, она всю жизнь работала на ферме дояркой. Дед и бабка по отцу жили в Соловьихе. Крестьянствовали, водили скот, а при коллективизации сами зашли в колхоз.
        - А о своей семье что скажете?
        - Муж Александр Степанович работает механиком, а до этого все годы работал трактористом. Свекровь Евдокия Дементьевна на пенсии. С ней я прожила 32 года. Сын Сергей – механизатор, его жена  Наташа трудится бухгалтером в гараже. У них двое детей. Второй сын Геннадий – шофёр, а жена Галина – лаборант на ферме, имеют дочку.
         - Скажите, вы довольны семьёй, детьми? Или вы хотели бы от них  большего результата?
          - Своими детьми я довольна – все трудолюбивые, самостоятельные, дружные.
          - Кто же, Анна Ивановна, должен быть хозяином в доме? И как у вас?
          - В нашей семье руководила свекровь, когда моложе была. Теперь эта ноша на моих плечах. Но во всех важных делах советуемся семьёй.
           - И ещё один «семейный» вопрос. Как лучше жить – вместе с детьми или отдельно?
           - Лучше, конечно, жилось бы вместе, но ведь и детям хочется самостоятельности, самим своими доходами распоряжаться. Так что это вполне естественно…
          - Многое зависит от соседей, Как у вас?
          - С соседями дружны, выручаем друг друга, не пренебрегаем советами.
             - Что такое, по-вашему, доброта? Предусматривает ли она прощание ошибок?
              - Обязательно, а как же без этого. Всю жизнь обижаться? Да вы что! А доброта – это, по-моему, уважительное отношение к личности, готовность помочь человеку.
               - Извините, а вы добрая? Я считаю вас самой доброй и справедливой в коллективе. Не ошибся ли я?
              - Думаю, что добрая. А вот сама ли добрая – не мне судить.
             - Могут ли  быть добрые люди справедливыми? И как трудно быть  добрым и справедливым одновременно?
            - Да вы и сами, наверное понимаете, при вашей – то должности юриста, что невозможно ко всем быть добрым. Хорошо делать добро тому, кто понимает и ценит доброе к нему отношение.
            - По каким качествам цените людей?
            - Есть у нас откровенные бездельники, им и цена такая. И как не уважать         
людей честных, справедливых?
            - Не могли бы поделиться соображениями, как заставить людей больше и добросовестнее работать? Или пусть живут как хотят?
            - На произвол судьбы нельзя бросать никого. Руки опускать нельзя. Возможно, со мной не все согласятся, но от идеологической работы не надо отказываться. Уйдут коммунисты – кто придёт? И я не уверена, что крестьянину после этого станет лучше. Кому-то надо, чтобы мы работали без выходных, праздников, от зари до зари. Единственное, чего сейчас не хватает – дисциплины. Тут бы пожестче надо.
          - Анна Ивановна, если не секрет, как вы относитесь к тем коллегам, которые, извините, побеждают глоткой. Прав, неправ – ори громче, и твоя возьмёт.   
          - По молодости переживала. Качества, о которых вы говорите, недостойны настоящих людей. Страшит вот что. Если себя ведёт так взрослый, хуже того – мать, женщина, эти качества передаются детям. Ведь человек, побеждающий  «глоткой», и в семье такой. Такая нехорошая цепная реакция… Потом – я уверена – как аукнется, так и откликнется. Что уж тут хорошего?
           - На собраниях вы не критикуете пьяниц, прогульщиков. Это нежелание связываться или осознание бесполезности такого метода воспитания?
           - Если честно – тошно смотреть на таких людей. Моя критика бесполезна. Да и других тоже. Тут нужны, как сейчас говорят, непопулярные меры.
          - Приходится встречаться с фактами «растащиловки». С фермы то сено, то соль везут, то фураж… Отчего это? Действительно ли люди очень нуждаются в том, что увозят, или привыкли, чувствуют, что начальство попустительствует. Может руководители просто боятся конфликтов – они ведь «выборные». Возможно, боятся, что наказанный бросит работу, а заменить некем?
           - Наверное, начальство всё-таки попустительствует. А что делать - не знаю. Возможно, надо быть посмелее и построже. Беспорядок сверху донизу опускается, как по лестнице.
            - Вы бросали работу. Почему?
           - Приболела сильно, и свекровь болела. А как только полегчало, вновь пришла на ферму. Не могу дома сидеть: работать надо.
             - Если настанут такие времена, что вас принудят уйти из колхоза и наделят землёй, как будете жить?
          - Такую идею мы дома не обсуждали. Но если случится, как вы говорите, от земли отрываться не станем.
          - В стране наблюдается хаос. Много митингов, забастовок. Остановились шахты, доменные печи. Что думаете на этот счёт?
           - Сложно ответить однозначно. Не хотят работать, вот и бастуют. Требуют дать больше. А где это  «больше» взять? Условия плохие? У нас на ферме, думаю, не лучше. Но если мы забастуем, рабочий человек не получит молока  и мяса. Кто выиграет?
            - По – вашему мнению, кто в этом виноват?
            - За страну не знаю, не скажу, а о ферме, пожалуй, выскажусь. Если подберётся трудовой коллектив из самостоятельных людей, изберёт себе хорошего руководителя, дела наладятся.
            - Что пожелали бы Горбачёву?
            - Пусть бы навёл порядок. Работали же до недавнего времени, и полки в магазинах не пустовали, шахты не стояли…
           - Вы читали рассказ «Присуха»? Как он вам понравился? Угадали там себя и своих подруг и товарищей по работе, или нет? Что там не так?
          - Конечно, читали всей семьёй, это моя молодость, приятно вспомнить,
на душе так тепло делается, это дороже премиальных, муж тоже был доволен.
           - Мы в кругу друзей часто обсуждаем положение в стране, и обвиняем неудачно выбранных президентов в этих беспорядках и развале страны. Чтобы вы сделали на сегодняшний день, если бы вас избрали Президентом?
         - Да что вы…
Потом она махнула на Монахова рукой и поднялась встречать идущих на площадку коров. Загудел двигатель, заработал вакуум – провод, доярки стали запускать коров в станки и работа закипела. Он постоял ещё немного, полюбовался работой Анны, и глубоко удовлетворённый ритмом работы, и откровенным умным разговором Анны, пошёл запрягать Серка в телегу.
Над Пожидаевым прудом пролетели несколько диких уток, и, растопырив лапы и крылья, оставляя кипучий след на воде, крякая сели на воду, и поплыли спокойно по чистой глади пруда.
   На вечернюю охоту вылетел пепельно-серый  ястреб с вершины горы и, расправив крылья, спокойно и зорко наблюдая за тем, что есть на земле, будто плыл, не взмахивая крыльями, вдоль лога. Спокойный и зоркий,     он дополнял и украшал красоту гор, вечных и не стареющих.

                КРАСИВ  ЧЕЛОВЕК  ДУШОЮ

Председатель правления колхоза Громов возвратился домой далеко за полночь. Настроение было отвратительное; на кошарах было по два чабана, а скоро окот, там будет надо четыре человека, да и сакманьщиков подыскать потребуется на это время.
   Приехал домой, распряг лошадь, его встретил пёс Шарик, виляя хвостом, подпрыгивал возле хозяина и повизгивал от радости. В дому было темно. Громов дал коню охапку сена в сани, снял с Воронка узду, сбрую занёс в углярку, повесил на крюк, направился к дому. Воронко упал на рыхлый снег и стал кататься, стараясь задержаться на спине, чтобы сильнее потереть хребёт. Потом встал, резко отряхнулся всем телом, и пошёл к саням.
    Постучал в дверь, в дому было тихо, потом вспыхнула лампочка в спальне, через минуту открылась  дверь в дому, жена заворчала:
          - Ну, что ты так долго-то, Митя, все добрые люди давно спят, только воры и алкаши блудят, да ты с ними. Заходи, замёрз поди?
Дмитрий ухмыльнулся горько, погасил нечаянную улыбку, прошёл в дом.
        - Ставить что на стол? Умывайся, я чайник включу. Митя, что с тобой, ну домой же пришёл, оставь рабочую заботу за дверями, я уж и то соскучилась. А ты - туча тучей.
         - Оставь меня, Ирина; архисложно, что делать не знаю.
Из всех проверенных производственных точек нормально было на кошаре
Мякшина. Что же другим-то надо? Ну почему, как он, не работать? Да и спросить, будто не с кого. Закалённая войной, и послевоенным периодом кадра животноводов уходит по старости и по болезни. Молодёжь разъезжается по городам, да по конторам попряталась. Если зарплату поднять выше то нечего будет и самому получать. А как же в войну – то работали? Всюду были женщины и подростки, но тогда не выпускали никого из села, документов не давали. Тоже желающих было много уехать, да нельзя было.  Была общегосударственная задача; всё для фронта, всё для победы. Слово – Сталин- с ума не сходило, все на его портрет смотрели, и, как перед живым, подтягивались, боялись. Боялись украсть, боялись прогулять, боялись плохо сделать, боялись отстать от других. А сейчас ничего не остаётся делать, как воспитывать, убеждать, призывать, упрашивать. Как это противно идти домой к пьянице и упрашивать его идти на кошару. А они, не только отозваться, а ещё ухмыляются и издеваются. И суд и прокуратура на их стороне; не повысь голоса, иначе в суд сам угодишь. На вора сколько документов надо собрать, да ещё придумали величину ущерба. А он берёт столько, чтоб украденное было равно или меньше на рубль этой величины.
   Ладно, что уж тут ныть, делай что положено, да чтоб по закону. Хорошо тебе рассуждать по закону, а пойди на ферму, что там? Исправь, а потом уходи. Знаешь же; не проходи мимо. Или это не для тебя? А почему для меня? А ты где? «Голова Дмитрия спорила с его сердцем».
    Утром Дмитрий вышел на улицу с ведром воды. Набрал полную грудь воздуха, задержал, поднял ведро над головой и вылил воду на себя. Сердце остановилось, тело покрылось «пупырышками», он едва осилил себя, с шумом выдохнул воздух, и быстро вбежал в дом. Жена изумлённо вскрикнула:
       - Митя, что с тобой? Ты что это сделал? Воспаление подхватишь, обезумел что ли?               
       - Закаляться буду! – воскликнул твёрдо и окончательно. Стал натирать тело полотенцем, а потом оделся. Вышел в ограду, дал сено овцам и корове с телятами, положил и коню на сани, набрал в поленице дров, занёс в избу, положил у печки. Не раздеваясь сел за стол, положив шапку под локоть, и пока жена ставила на стол еду, он взял «районку» и стал просматривать.
Он сегодня никуда не собирался ехать, поэтому коня оставил дома, в ограде.
Придя  в контору он послал посыльную за членами своего актива; директор школы, парторг, председатель профкома, председатель Совета, и некоторых членов правления. Когда собрались он выступил перед собравшимися товарищами:
       - У меня кадровая проблема. Я жду от вас помощи. Что происходит вам говорить и показывать картину по колхозу и селу не надо. Согласитесь ли вы со мной не знаю, но думаю, что вы меня поймёте правильно, у меня возникла идея. Вот есть у нас фронтовик Мякшин Семён Иванович, работает чабаном, хотя на пенсии. Срочно заменить бы надо, да некем. Вот хорошо бы собрать нам побольше молодых людей; пусть там будут и ученики нашей школы, неработающие и алкаши всякие, прогульщики, явные лодыри; и перед ними чтобы выступил Семён. Если он не сможет рассказать о себе всё по порядку, так мы сделаем вечер вопросов и ответов, может кто из нас выступит и скажет где и как он с ним работал, что в нём нравилось, что он перенял от него. Пусть из ста человек десять последуют его примеру, а остальные задумаются о неправильной своей жизни, уже будет ощутимый результат. Что вы на это скажете? Какие ваши предложения о форме беседы.
Первым откликнулся директор школы, Иван Петрович, он сказал:
        - Простите, но мне тут засиживаться долго нельзя, у меня ещё и уроки есть. Идея очень хорошая. Мы планируем проведение классных собраний на тему; кем я хочу стать. Потом будут организованы сочинения на эту тему, с седьмого  по десятый класс. Нам это кстати, и чем быстрее тем лучше. Я предлагаю провести это у меня в школе, чтобы дети не стеснялись и чувствовали себя свободнее, дома и стены помогают. Ещё раз извините, у меня урок через три минуты.
        - Ладно, идите, я вам позвоню о дне сбора. Спасибо, мне это нравится.
Иван Петрович вышел, в кабинете было тихо, все сидели задумчивые, переваривая слова директора.
       - Что тут много думать,- проговорил инженер Монахов, - задача ясная, как божий день, если не возражаете, я там могу выступить, я рос с ним и работал в детстве, получится очень хорошая беседа, поучительная и выгодная нам всем.
         - Что я могу предложить, как сельская власть, я приму самое активное участие в беседе. У меня тоже в плане это есть, но я хотел в этот вечер организовать большой концерт художественной самодеятельности. Вот после беседы мы и поставим концерт, будет прекрасный вечер, посвящённый фронтовику. И его отметим, и сколько-то повлияет на ситуацию. Я за это.
Председатель Совета, Нечаев И. И., погладил лысеющую голову, присел на своё место.
 Потом стало тихо, никто не выступал, все молчали и ждали смелого.
          - Ну, что молчите, бригадиры, заведующие, я же для вас стараюсь, вы говорите, что и как лучше?- подбадривая свой актив, проговорил председатель.
          - Я не знаю, что я могу ещё сказать к тому, что вы сказали. Что нам делать? Кого собрать, кого привести, кого пригласить  я сделаю по своей бригаде. Ну также и остальные, какую из нас науку выколачивать ещё?- как бы за всех руководителей среднего звена высказался  Гребенщиков.
          - Собрание будет необычное. Мы всегда собирали передовиков производства и передовика перед передовиками хвалили. А зачем это нам нужно? Все передовики они и без нас сознательные, что их ещё воспитывать? Они нас самих перевоспитают на десять рядов. Мы должны собрать «второсортных» людей. Диспетчер вам сейчас даст списки по всем участкам
прогульщиков, недобросовестных, с малым числом выработанных рабочих дней и совсем не работавших за прошлый год. Вот вы их и пригласите, и пожалуйста всех привезите. Если кого в списке не окажется на ваше усмотрение, то сами их и привезите тоже. Сбор проведём в воскресенье, в школе. Я туда сегодня схожу, посмотрю место и обстановку; ну сиденья там, микрофон, буфет, приглашу из «районки» корреспондента.
           Воскресный день выдался тихим, солнечным, но морозным. Группами и по одному к школе тянулись люди, их встречали и уборщицы приглашали посетителей в раздевалку. Парторг и директор школы сидели за столом в спортивном зале и сверяли план и ход проведения собрания. Вскоре приехали бригадиры с заведующими ферм, пришёл и председатель, посоветовался с ними и стали заходить в зал.  Появился в зале и Мякшин, его пригласили за стол. Председатель сильно переживал и не мог представить хода событий. Но оказалось всё очень просто. Сельский председатель встал, и объявил:
        - У нас сегодня необычное и свободное собрание. Ученики будут свободно вести разговор и задавать любые вопросы присутствующим. Но главным героем дня будет Семён Иванович, все вопросы должны вращаться вокруг его биографии; семейной, трудовой, военной.
    Нечаев постоял, осмотрел зал, присмотрелся к ученикам, ожидая первого вопроса, от которого зависело настроение и ход дальнейшего разговора.
     Десятиклассник Витя, подняв руку как в классе на уроке, смутившись необычностью хода собрания, потом встал, опустил руку, спросил:
        - Кто из вас знал Семёна Ивановича с детства и приходилось ли с ним работать, будучи пацаном? Он сел, в зале стало тихо. Встал инженер Монахов, посмотрел на Мякшина, потом в зал, потёр ладони, заговорил:
          - Я встретил Семёна Ивановича через два года после войны. Все кто был живой были уже дома, работали в колхозе. И вот май 1947 года, солнце вышло над горами и пригрело всё село, было тихо и тепло. Мне было 12 лет. Я уже помнил многое. Я шёл по улице, недалеко от дома, вдруг услышал, что кто-то поёт, повернул голову на звук и увидел, как по верхней дороге, там где она и сейчас идёт, шли и пели два солдата, братья Семён и Андрей.       Почему-то помнится, что они были в морской форме, в тельняшках, они смотрелись такими красивыми и стройными, что я провожал их глазами до тех пор пока они не прошли мимо нашей усадьбы и завернули к себе домой. Через два месяца моё детство кончилось - умер отец, и мне нужно было думать, как жить дальше? Во время войны и долго после мы жестоко голодовали, и рано вынуждены были добывать себе пропитание. Я напросился, чтобы меня взяли на сенокос возить копны. Семён Иванович там возглавлял звено косарей на пароконных косилках. Вообще косари в то время считались людьми особенными, да это сохранилось и до сего дня у нас. Они уезжали на кошение травы раньше мётчиков, до рассвета, среди дня, когда стояла большая жара, они отдыхали, но вечером долго работали по холодку. А группе мётчиков работать нужно было после утренней росы и до росы вечерней. И вот когда остальные косари в полуденный жар отдыхали, Семён Иванович приходил от куреней к мётчикам, присматривался к нам пацанам, советовал, как обращаться с лошадью; не все и не сразу принимали это к сердцу, что, мол, нас тут учить, но после каялись и с благодарностью вспоминали и использовали его советы на практике. Иногда он брал вилы и помогал метать сено в стог.
   Он приходил, смолкали матерные слова, плоские шутки, возникало веселье, радость. На третий сезон мне доверили  работать на конных граблях. И первым, кто запряг мне коня в грабли и сделал первый круг, был Семён Иванович. Может быть он и забыл такое, но я всё это помню до сих пор. И после он приходил к нам, мётчикам, и советовал, что и как делать. Иногда подтянет чересседельник, когда-то опустит его, потрогает ладонью между конской шеей и хомутом – не набивает ли клещиной плечо коня, а иногда погрозит пальцем: « Не гони быстро коня, пусть идёт шагом. Иногда покажет на пропущенные ряды скошенной, но не сгреблённой травы.
     Его лошади всегда были сыты, справны, всегда разнузданные и пощипывали траву на ходу. И вот когда среди сенокоса были призваны в армию два косаря, Семён Иванович в своё звено сам выбирал замену ушедшим. Косари – это мужики, это уже кормильцы. Он выбрал меня.
     Запрячь пароконную сенокосилку не так-то просто, сила нужна и рост необходимый, это вам не в сани или в телегу лошадь запрячь, да и сноровку иметь надо, а в 14 лет без наставника освоить это ремесло невозможно. Таким моим шефом, как сейчас говорят, был Семён Иванович. Он одобрительно ерошил мои волосы, похваливал, запрягая коня, всё объяснял, что к чему. И долго ещё подходил и смотрел, всё ли у меня получается.
Его похвала для меня была самой большой наградой, второй по значимости после двести граммового куска хлеба, что выдавали тогда нам на работе. Дороже этих двух вещей мне не доводилось испытать в жизни больше ничего и никогда. С ними я не смог сравнить ни мясные блюда, ни шоколады, ни фрукты, ни награды, ни премии.
Через два года в колхоз пришли тракторы, меня перевели на косилку к трактористу Булгакову Николаю Фёдоровичу – очень умнейший был мужчина и специалист, да память имел, как все Булгаковы, богатую. Конные косилки были сняты. Встречаться мне долгое время с Семёном Ивановичем долго не приходилось. И вот за плечами средняя школа, мечта влечёт нас в дорогу, многие стали покидать родные гнездовья.
          - Что же, и ты покидаешь? – спросил меня Семён Иванович, остановившись у ворот моей ограды, когда я прощался со своей матерью, уезжая на учёбу в институт.
         В те очень редкие свободные минуты, когда удавалось помечтать о родном селе, как сквозь горную дымку или туман всплывал укоризненный взгляд и тяжёлый последний вопрос; в его последнем пронзительном взгляде чувствовал упрёк слабоволию, и предательству села, крестьянству и жизни родителей на этой земле. 
       - Можно мне спросить? Говорят Семён Иванович долго работал чабаном? Трудно там?- спросил Петя, и не дождавшись ответа, тут же сел на место. Встал за ним зоотехник Аборнев и попросил слова:
      -  Может быть и сам Мякшин об этом расскажет, но мне хотелось бы рассказать, что мне запомнилось и врезалось в памяти о нём. Мы  в одно время стали разводить овец, у нас много неудобных горных массивов, где лучше всего можно выращивать овец. И был дан призыв: «Коммунисты – на передний фронт, в овцеводство!». Увлекаемый партийным призывом, коммунист Мякшин  становится чабаном. Первую отару в 550 голов овец приняли трое – Мякшин, Иванников, и Борисов. Семён Иванович, добавь, что нибудь сам.
        - Увлекательная это работа – быть чабаном, редко кто бросает её, а в основном по долгу, а то и до самой пенсии работают. Мои напарники  хорошие были мужики, надёжные. Учил нас чабанскому мастерству Борисов. При формировании новых отар, при отбивке молодняка, приходилось в своей жизни работать с очень старательными чабанами, особенно запомнились Борисов и Булгаков Макар. Пришёл опыт, появились и результаты. Четыре года я ухаживал за пуховыми козами, которых приобрёл Пожидаев на стороне. Но за ними ухаживать намного сложней чем за овцами; заберётся на скалу и не спускается пока сам на неё не залезешь. Но постепенно привыкали и к этой работе. Но их перевели, потому что пух принимали по цене шерсти, они стали не рентабельными. Много колхозников потом приобрели их в личное пользование, и до сих пор они водятся. После я набрал отару молодняка, вырастил их до овцематок и со своими напарниками мы добились наилучших результатов по колхозу – получили и сохранили по 94 ягнёнка на сто овцематок, сохранили сто процентов взрослого поголовья овец, настриг шерсти составил по 5,3 кг на каждую овцематку.
      Семён Иванович закончил, пожал плечами, присел,  «мол спрашивайте что надо». Поднялся бригадир Потапов, стал дополнять от себя к сказанному.
       - Когда стали овцы размножаться, мы стали формировать ещё несколько отар. Напарников Семёна Ивановича я перевёл от него и вручил каждому по новой отаре и всем им дал новеньких чабанов без опыта и умения. Это называется – издержки роста. Учить пришлось их на ходу, попутно, отказываясь от выходных и праздничных дней. Через месяц только они вошли в ритм. Своим опытом Семён Иванович щедро и с большим старанием делился с новичками, советовал, как уберечь овцу, чтобы меньше было грязи, мусора в шерсти. Другие специально загоняют овец в пыльное место, гонят по пыльной дороге на стрижку, чтобы увеличить вес шерсти. Семён Иванович не приемлет такого. Потом мы стали помечать тюки шерсти с чьёй они отары, на фабрике шерсть принимают и промывают, и ставят зачётный вес  для колхоза. Случаев брака у Мякшина не было как по загрязнённости так и по другим параметрам. Будучи строгим и требовательным к людям, он оставался строгим и к себе.
     Когда бригадир сел, поднялся парторг, заговорил:
    - Когда я перебираю в памяти точки соприкосновения с Семёном Ивановичем, то вспоминаю, как однажды в неурожайный год, для  экономии сена я предложил в малоснежные месяцы пасти зимой овец. Пришлось долго и настойчиво убеждать чабанов, и первым, кто поддержал решение парткома, был Семён Иванович, позднее за ним потянулись другие, корма сэкономили
к периоду окота и вышли из зимовки благополучно.
       Новинкин, учётчик бригады, добавил:      
      - Я, одно время, работал на кормоцехе, помню как он приезжал к нам  на кормоцех зимой на санях и подметал вокруг дробилок и лотков потерянный фураж и увозил овцам на кошару.  А больше никого не было ни разу. Впоследствии я часто бывал по кошарам, дежурили там, наблюдал. Все морозные дни, без снегопада и бури, он овец в кошару не загонял. Силос, сено, фураж скармливал в кормушках возле кошары, и овцы свободно после еды уходили в приречные заросли и овражные бурьяны или в гору. Он говорил:  «Когда мало кормов, нужно дать больше свободы овцам, они себе дополнительно корм найдут». Корм  - это главное, что нужно скоту, но, наблюдая работу чабанов, примечал: ведь один рацион во всём колхозе. На каждую кошару одинаково привозят сена и соломы с осени. И вот у одних оно кончалось в феврале, у других  - в марте. Тут и окот, тут и распутица, а сено кончилось, дать нечего. Аврал. Горе. Буза. У Семёна Ивановича всегда стог сена стоит в мае месяце, и омёт соломы, и овёс сэкономлен, и овцы выглядят лучше и лохмаче. Неужели всем так нельзя, пусть не сэкономил, так хоть вложился бы в рацион. Нет, не тут-то было; перегадит, перепачкает, затолчёт добро в грязь, а после ищет виновного в своей бестолковой проблеме. И ломай голову потом, что с таким делать, и наказывать жаль, потому что он сам себя наказал – без заработка остался, и помочь нечем, резервы малы, и приходится идти к таким, как Семён Иванович  или Иван Антонович, и просить их, делись, мол, имей сердце, пожалей несчастных. А это несчастный прикинется дураком, моргает глазами, да ещё слезу пустит –
«хошь» не «хошь» помогай. Да это ещё не всё, если бы только так, или если бы только такие, а то ведь стравит всё, загубит, распродаст, пропьёт, а скажи, так он такой вой, такую бузу поднимет, всех же в своём грехе – то и обвинит.
Семён Иванович так внимательно слушал и это так совпадало с его мировоззрением, что он не сдержался,  заговорил:
      - Трудно с такими людьми работать,- нервы не выдерживают, когда видишь, что не в силах эту ложь перебороть. Меня ставили несколько раз на руководящую работу, бросал её из-за этого. Лучше я сам за троих сработаю, ночевать на работе буду, сделаю всё что требует дело.
Он потёр ладони и сел на место. Из зала девичий голос спросил:
     - Что было самым трудным в жизни?
     - Конечно, война, а после войны работа на лесозаготовке в леспромхозе Кибизень. В 1951 году я был там с И.Ф. Заздравных, Р.К. Васильчуковым, Т.П. Шматовым – работали, а на питание прирабатывали ночами, помогая местным жителям в строительстве и ремонте их усадеб. Ни обуть, ни одеть, ни поесть, а норму сделай. А сейчас! - Он махнул рукой и сел.
        - Какие противоречия возникали во время работы и как вы с этим боролись?- подал голос из зала.
         - Горячий я. Я ведь для пользы дела не признаю ни чин, ни должность, ни ранг. Требую, что надо. И добиваюсь. Если, к примеру, соли там не привезли, сена ли, соломы, фураж ли задержали, так я всех пройду, везде шороху нагоню, никому покою не дам, не позволю кому-то спать, а у овец, чтобы чего-то не было. Что можно самим сделать, так своих напарников подниму, но дело должно быть сделано. Меня вот многие не уважают за это.
Им бы надо как? Нет там чего, ну и лежи себе, пока председатель не приедет да нагоняю не даст тому, от кого это зависит.
      Не поднимая руки, из девчат кто-то спросил:
    - За какие качества вы полюбили свою жену?
     - Мы дополняем друг друга. Если я горяч, шумен, весел и выражаю буйно свои чувства, то моя жена – Мария – спокойная, уравновешенная, тихая, живёт скромно, тихо, незаметно, домохозяйка одним словом. Ей можно доверить свои тайны – горе ли, радость ли, всё это останется между нами. Не понесёт по селу, не станет передавать, не сплетничает. Не станет перемывать косточки. Ни её, ни меня, не разбирали в сельском Совете. Никто на неё не жаловался, ни на кого она не жаловалась. Она спокойно, уверенно и надёжно несёт свой долг жены. А это достоинство редкое, а потому и дорогое, тем и люба.
          Кто-то из мальчишек спросил:
        - Довольны ли вы своими детьми и внуками?
       - Да. У меня две дочери, но они нам дороже трёх сыновей. Посмотрю я на тех у кого сынов много и вижу: трясут некоторые сыновья родителей, требуют денег на выпивку или на похмелье. Я избавлен от такого наказания, я не казнюсь таким несчастьем и не говорю, мол, дай бог сына, да не дай такого. А когда родились и росли, я не обрекал им другой судьбы и не внушал им отвращения к колхозу, к селу. Поэтому они обе здесь, при мне. Одна доит коров второй десяток лет. Часто вижу её фамилию под флагом трудовой славы, радуюсь её успехам. Вторая - главный бухгалтер колхоза. Ей
труднее: всем невозможно угодить, но справляется, нареканий нет, участвует в клубной самодеятельности; наша мякшинская способность в ней есть – петь песни, она много их знает, и новые, и старинные. Внуки есть, два Сергея
один мечтает быть, как  и его отец, шофёром, а может трактористом, а младший хочет быть чабаном. Он только что пошёл в школу, а уже может поймать лошадь, сесть на неё верхом, проехать, может запрячь и распрячь, приберёт сбрую, может на коне боронить огород. Дома со скотом управляется полностью, когда нас нет дома, мы спокойны. Серёжа и корму даст, и сгоняет на водопой, и почистит пригон, и постелит соломы на ночь. Приходилось ездить на лошади с ним за сеном, так он уже сейчас правильно стоит на возу, когда я подаю сено на воз, правильно укладывает и делает переходы, и бастрык вложит, и верёвку накинет, но силёнок маловато , чтобы воз утянуть, а так всё делает правильно. А вы посмотрите: среди взрослых парней не всяк сено на телеге привезёт.
   Кто-то из зала взрослый выкрикнул:
   - А трактора на что, автомобили?
   - А вы, что не понимаете, что многие – то дела на лошади выгоднее делать, дешевле обходится, экономить надо. Надо привезти соломы, на мельницу съездить, чащи привезти, или на скотном дворе управиться. Но требуют трактор, не считают, что ты на кошару, к примеру, привёз не три центнера угля, а три кило золота на тракторе. Считать всё надо, и науки большой на то не надо; просто береги всё, жалей, не раскидывай, не транжирь, вот и экономия получится сама по себе. А то учимся всё считать, даже на счётах фишек не хватает, на машинках счёт ведут, а к добру колхозному относятся, как к чужому, с размахом. Отойдёт вам эта «лафа», вот помяните моё слово.
А добро - то это большим трудом, солёным потом, неизмеренной кровью добыто, беречь это добро надо.
         Кто-то без разрешения спросил:
       - А в чём же, всё-таки, видите счастье в жизни?
       - И, не думал, скорей всего - в труде, в честной жизни.   
   Поднялась стройная, опрятная, с умными глазами, учительница, Галина Ивановна. Все повернули головы в её сторону, ждали её слов, спросила:
       - Здесь, при школе работал исторический музей, сделанный руками учеников под руководством историка Поповой, но после её ухода на пенсию, пришёл молодой историк, он заявил, что никакой воспитательной работой я заниматься не буду, наше дело только дать урок; дважды два – четыре, в таком-то году был царь Иван Грозный, в таком – то Пётр Первый, и больше ничего. А то, что нельзя воровать, или оскорблять, или не приветствовать старших и другое, это пусть делают родители. И после этого он выбросил на помойку все документы, что насобирали дети, и вещи домашнего обихода, у нас ничего не осталось, а сам ушёл во власть. Я сейчас хочу восстановить всё это, а поэтому обращаюсь ко всем присутствующим; помогите нам всем чем можете, что у вас сохранилось из вещей и предметов домашней утвари. Ну, а Семёна Ивановича я бы попросила ответить; помнит ли он своих родителей, откуда они приехали, чем занимались?
Семён Иванович поднялся со стула, почесал за ухом, поморгал глазами:
            - Отца я не помню, мать нас воспитывала, долгими холодными , тёмными вечерами она нам рассказывала, я кое что запомнил, всего не помню, да всего – то и никто помнить не может.
Мой дед Михаил с сыновьями, Иваном М., Максимом М., Самуилом М. приехали из Воронежской области в Соловьиху, а остальные остались в Волчихе, и в Калманке. Первой дочерью у моего отца Ивана Михайловича стала моя сестра Екатерина Ивановна, которая родилась в 1886 году, это значит, что отец поселился и женился,  примерно, в 1884 – 85 году. После этого родилось ещё четыре дочери  и четыре сына, и я самый младший, всего девять детей.
Через месяц после моего рождения отец помер, и мать, Домна Григорьевна, в девичестве  Нечаева осталась одна с таким семейством на руках. Жизнь шла, мы росли, мать учила нас растить хлеб, ухаживать за скотом. Выросли, она женила сынов и выдала замуж девчат. Умерла она в апреле 1945 года за месяц до Победы, а я вернулся с войны только в мае 1947 года.
      Учительница переспросила:
     - А, может быть вы помните из рассказов стариков, с чего они начинали жизнь на новом месте, как приехали сюда?
     - Да, дяди рассказывали мне это, да я и сам интересовался, с чего это началось, как на ноги становились в то тяжёлое время.
Когда мой дед приехал со своими сыновьями сюда, то ничего они не имели с собой. Начинали всё с нуля. Как только приехали и вырыли себе землянку, пошли наниматься в батраки. Тут им посвятила удача; они нанялись к старожилу кержаку, очень душевному человеку и хорошему хозяйственнику.
У того в семье были одни дочери, и хотя они делали и мужскую работу, но это было не то, что парень, там или мужик. Было это в сенокос; хозяин посадил их в телегу и повёз в поле. Дорогой они запели, сопровождая музыкой на жалейке, да так пели, что даже кони остановились, слушая певцов. Приехали на поле, стали косить косами траву, все косари оказались удалыми и сильными. В обеденный перерыв они опять пели песни. А когда вечером вернулись домой, а дорогой тоже пели, то хозяин заявил своей жене, видимо они очень дружно жили, что он пойдёт сейчас же искать новых работников. Это решение всех до предела удивило. Чем мол мы-то не угодили хозяину, особенно недоумевали работники, но, придя с новыми работниками,  он объявил, что новые работники будут косить , а потом и убирать сено, а эти Мякшины, только петь будут и дома, и по пути на работу, и с работы. Это решение всех потрясло до основания. Но, чтобы не спекулировать на такой духовной слабости старовера, они помогали по дому, и дрова готовить, и за пасекой ходить, и ночами впотай от хозяина, но с согласия хозяйки перевезли всё сено, а потом и снопы хлеба на усадьбу, но песни пели как велел хозяин. В конце сезона хозяин выдал им по рабочему коню с упряжью и телегами. С этого и начали жить; пахать землю, строить дома, амбары, завозни, развели много скота. Хорошо зажили, так как много работали и любили до беспредела крестьянский труд и землю на которую приехали добровольно. Землю давали на мужскую душу, и пашни стало много, и жить стали не так, чтобы богато, но вполне зажиточно, по сравнению с другими лодырями и лентяями, и неумехами. Многие спрашивали, «почему нас не раскулачили?». Я говорил, что к этому периоду, отец умер в 1924 году, а мать одна с девятью детьми на руках, не представляли политических противников из себя. Конечно, амбары, завозни, лошадей и весь скот угнали в колхоз, а оставили лишь одну корову, только ей и выжили.               
        - Вам приходилось работать самостоятельно до призыва в армию в колхозе?- спросил один ученик:
        - Тогда мы рано приступали на работу. Большинство был ручной труд, да работа на лошадях. Всё лето пропадали на сенокосе. А в начале войны в 16 лет я пахал землю на лошадях. Помню у нас был агроном – практик Дмитрий Давыдович, расписаться на бумаге не умел, но зато очень хорошо мог расписываться на полосе. Нас было 16 пахарей в колхозе «Путь к социализму», пахали мы землю на лугу.  Агроном шёл поперёк поля, останавливался против каждого и проверял правильность работы. Подошёл ко мне, поздоровался за руку, стал за плуг и пошёл пахать, потом остановился, вынул плуг из земли, поднял его, вынул жжёный кирпич из-за пазухи и стал точить лемех, потом сказал, «Ну, с Богом сынок», и я пошёл дальше, а он пошёл к другим пахарям; кому помогал отрегулировать плуг, кому посоветовать, кого шуткой подбодрить. И так весь день с нами на полосе.
       - Мы знаем, что вы коммунист, но вот в душе вы чему-нибудь сверх естественному верили?- спросила одна женщина из зала:
      - В 18 лет мне вручили повестку на бригаде 15 августа 1942года, на рабочем месте. Я прибежал домой, сказал матери, она запереживала, конечно, собрала мне котомку, собрались идти. А перед выходом из дома в 8 часов вечера, мать остановила меня, я встал, она сняла со святого угла икону, и, держа на руках, подошла ко мне, я встал перед ней на колени на пол, поклонился ей в ноги, она подставила к моему лицу икону, я поцеловал икону, мать перекрестила  меня и проговорила: «Я прощаю всё  тебе, сынок, желаю тебе здоровья. И, чтоб, ты, вернулся в этот дом жив и здоров. В добрый путь, сыночек». Потом вышли из дома и пришли на площадь перед Советом. Тут нас сформировали в группу 46 человек, поднялись в гору по дороге, там опять попрощался с матерью, сели на подводы и поехали увалом в сторону Алексеевки и к утру приехали в Быстрый Исток, а там на пароход «Зюйд» и до Бийска. Много людей, много судеб прошло перед глазами моими и в первые дни службы, и в боях, и в госпиталях, да много стёрлось из моей памяти, но… Образ матери с иконой передо мной в тот прощальный, тёплый летний вечер, не проходил. И сейчас я часто это вспоминаю, и с большой душевностью благодарю мать мою со старинной иконой в руках. Может это и вера, может так просто совпадение, но я все удачи на войне, и то что я жив и здоров,  и что вернулся в материн дом, я приписываю её силе, её воле, её святой и благородной вере. Как хотите, верьте, не верьте, ваша воля.
Поднялся рослый, натренированный парень, физрук школы, попросил рассказать:
          - Мы в спортивной секции, иногда совместно с историческим кружком школы, собираем материал о фронтовиках. Была ли дедовщина в ваше время, и как трудно привыкать к военной службе, и о каких событиях вы помните до сих пор?
         - Дедовщины не было, но была не менее жестокая, это военная дисциплина в армии. В каждом отряде, полку, армии чувствовалось присутствие Сталина. Привыкать к службе, как и любому новому делу сложно, а особенно в военное время. Получил приказ, выполни и доложи о выполнении. Не выполнил – шрафбат или расстрел.
В Бийске нас посадили на поезд и до станции Клюквино Красноярского края.
Определили в снайперский учебный полк, где прошли курс молодого бойца и
учёбу одновременно. В декабре часть курсантов и отправили нас в город Бердск для формирования на фронт.
       Кто-то из девчат крикнул извинительным голосом:
      - Семён  Иванович, извините, если можно, говорите пореже, не торопитесь, мы записываем ваши слова.
       - Можно и пореже.  И уже в январе повезли на фронт в село Новоугольневка, где нас сформировали в 1-й Моторизированный гвардейский корпус в составе 2-го батальона. Тут я повстречал своих земляков, вы их хорошо знаете – Новинкина Григория Дмитриевича, Жукова Дмитрия Ивановича и Прасолова Петра. Самым страшным было первое боевое крещение. 18 июля 1943 года левее города Изюма, Харьковской области форсировали реку Донец и вступили в бой, я был стрелком П.Т.Р. После первой атаки остался жив. Немец бомбил нас целый день с воздуха и с суши. Несколько дней была передышка. Потом 25 июля была ещё одна атака, и я снова жив, а сколько наших солдат  погибло. Мы заняли оборону и вели перестрелку. И вот 15 августа мне пришлось с передней линии обороны, из передних окопов. пойти в тыл. И вот я бегу, пригнулся, оглядываюсь, чувствую, что немецкий стрелок за мной охотиться начал, стал вести по мне
прицельный огонь; то недолёт, то перелёт; ну думаю, третий снаряд  «мой», я делаю бросок и кубарем падаю в окоп, потом осмотрелся, а тут мой земляк, Жуков Дмитрий Иванович. Я обрадовался и пообещал при возвращении заглянуть к нему вновь. И вот я вернулся в этот окоп, а окоп разворочен. И земляка нету; соседние солдаты сказали, что когда я выскочил и отбежал от окопа, немецкий снаряд угодил в его окоп, ему оторвано ногу, его унесли в санчасть в глубь обороны. И всё теперь думаю, если бы я не спасся в его окопе, меня могло убить, и Жуков был бы не ранен.
  23 августа мы пошли третий раз в наступление и меня ранило в правую руку, и меня отправили в госпиталь, в Харьковскую область, Боровский район, село Пески Раковские, где лежал на излечении один месяц. После госпиталя в октябре месяце я попал в учебный полк Павлогорадской области, село Павловка, где после учения мне присвоили звание сержанта и отправили в город Запорожье.  А первого ноября в 6-7 часов вечера форсировали Днепр левее плотины. Когда нас посадили в лодку 12 человек-командир проинструктировал: «Всем приготовится к тому, что если лодку разобьют,  или перевернут все должны легко освободиться от снаряжения и оружия, и плывите сюда на этот берег». Мы все расстегнулись, сняли автоматы с плеч и положили в лодку. И вот поплыли, а вот и «наш» снаряд; лодку разбило и перевернуло. В живых выплыли на берег из 12 солдат только пятеро, остальные и остальное всё ушло на дно. А те кто раньше нас переплыл, на той стороне, были немцами забраны в плен. А я опять жив. Вы, что думаете, я не вспоминал материну икону? Вспоминал, и даже очень часто, и всё передо мной материн крест, что она клала рукой на моё лицо. Не верю я ни в Бога, ни в чёрта.  А вот, в какую-то сверх - естественную силу моей Матери – верил. И сейчас  в её верю. Она родила, она вырастила, и она живого провела по всем фронтам среди дыма, огня и бомбёжек. А думал как? Я не мыслю чтоб я мог остаться жив так себе, просто так. Нет, так не бывает; всё что говорится – это для чего-то говорится, а не просто так. Нет, не просто!
      Мужчины в президиуме насупились и смотрели в крышку стола, председатель совета ветеранов, со шрамом на лице с войны, смотрел на говорившего и тихо кивал головой. Ученики смотрели внимательно, и, казалось, не дышали. Приглашённые женщины плакали тихо и украдкой вытирали глаза, мужики смотрели, разинув рты, и не понимали, как это такое можно перенести и выжить. Сам, говоривший, белым платочком вытер скупую, то ли слезинку, то ли бисеринку пота в морщинках лица вдоль носа.
 Передохнул, попил воды из стоящего на столе стакана, продолжил:
       - В 1943 году левее Запорожья, в пяти километрах, в декабре месяце с 4 на 5 , в ознаменовании дня Конституции – форсировали Днепр, но тут я увидел только одного убитого. А так в основном без потерь форсировали Днепр; немец ослаб, гонор ему сбили, он духом пал и стал с малым сопротивлением отступать…
Освободили город Хортица, на правом берегу Днепра, как нам сказали тут жил и сражался Тарас Бульба.
  Потом в апреле 1944 года  освободили город Николаев, а в мае уже перешли границу Молдавии.
 Я уже находился в составе 3-го Украинского фронта и состоял в 531 Миномётном полку – наводчиком во втором расчёте. Командиром расчёта у нас был Разваляев Фёдор Павлович с 1915 года рождения. Проживал и там сейчас живёт, в городе Изюм Харьковской области. Вот недавно я списался с ним и он прислал мне ответ.
И вот мы перешли Молдавскую границу в мае 1944 году и заняли оборону, где и простояли два месяца – май и июнь. В июле было дано указание, чтобы выделили из каждого подразделения по одному бойцу для проведения разведки боем, попал туда и я. Наша артиллерия  сделала несколько залпов и мы пошли в атаку. Во время атаки меня тяжело ранило в бок. Меня вынесли ребята с поля боя, сделали перевязку и доставили в санбат 37-й армии, после чего там сутки пролежал, а потом погрузили в санитарную машину и доставили в город Одесса. Лежал в помещении Строительного института, где пробыл 15 дней, потом перевели в госпиталь Артиллерийского училища, сделали тут вторичную операцию, а 1- го августа направили в город Николаев, и 1-го сентября 1944 года направили в выздоравливающий батальон в село Варваровка, Николаевской области. Здесь набирали команду на фронт, и я попал в команду сопровождения солдат на фронт. После поправки здоровья 15 –го сентября 44 года прибыл обратно в свою часть, где наш 3-й Украинский фронт пошёл в наступление, и разбил Ясо-Кишиневскую группировку немцев, румын, чехов; было захвачено очень много пленных.
    Рассказчик остановился, вытер платочком лицо, попил воды из стакана, погладил шею ладонью. Люди подумали, что он закончил, и потому один из учеников исторического кружка спросил:
       - А приходилось ли вам быть за границей?
      - Да, конечно пришлось и за границей побывать. Пришлось участвовать в освобождении в освобождении Румынии, Болгарии. В городе Плевна у меня открылась рана и меня положили в госпиталь, в декабре меня выписали из госпиталя и служил я в разных частях. Победу я встретил в Болгарии, в городе Радомир в апреле 1945 года.
         - И вы, конечно, сразу приехали домой? – спросили из задних рядов.
        -  Нет, сразу домой не пришлось приехать. В июле 45 года была дадена тревога; при полном боевом снаряжении выступить в поход, и мы прошли Болгарию, Румынию и дошли до Молдавии, до города Рене, Измаильской области. Тут я прослужил один год, до июля 1946 года. В это время началась чистка рядов армии; кто был на оккупированной территории, кто был судим, тех отправили на народные стройки. А остальных человек 15- отправили в город Аккерман, где прослужили до начала 1947 года, потом перевели в город Сарат, в Молдавию.  И тут вышел Указ о демобилизации, и в мае месяце привезли нас в город Бендер, откуда стали формировать отряды; кого в Сибирь, кого на Дальний Восток, кого в Москву, а меня отпустили домой. В Соловьиху я приехал в мае 1947 года.
         - Мы, вот некоторые ученики, участвуем в кружке художественной самодеятельности, выпускаем литературную стенгазету, некоторые любят писать стихи, петь песни, нас интересуют песни тех лет, я слышала, что вы тоже любили петь. Расскажите об этой части вашей, насыщенной событиями, жизни.  И так ли это? – спросила Аборнева.
   Старый солдат приятно улыбнулся, глаза его потеплели, чувствовалось, что это его порадовало, коснулось его души.
           - Да, я любил петь, эта любовь передалась от моих родителей, они все хорошо пели, и дети мои хорошо поют. Песни соответствуют какому-то отрезку времени, если они выражают душевный настрой людей определённых лет, событий они и запоминаются и поются с удовольствием, а стоит только опоздать, или забежать вперёд, как говорят, не запрягай телегу
впереди коня, и всё, считай, что ты не в своей тарелке, их уже со сцены не услышишь. Но некоторые в памяти хранятся, иногда старики их поют. Вот у меня до сих пор в голове хранится песня моих стариков, её вон хорошо поёт Мария Тихоновна. Я сейчас вам петь её не смогу, но на словах передам:
              Уж я сяду, только я, за стол,
               Да сподумаю…
                Ох, да оседлайте мне коня,
                Да коня ворона.
                Ох, да я помчуся,
                Да, только, полечу,
                Ох, да легче сокола.
                Ох, да я верну,
                И только ворочу   
                Свою молодость!
                Ох, да я верну
                И только ворочу
                Девью красоту, 
                И я верну, и только ворочу
                Бабью сухоту.
Конечно, некоторые слова немодные для современного уха, но когда пели мои сёстры и братья, и дядья с тётками мы заслушивались и многие плакали.
      С первых дней войны я стал запевалой в отряде. А началось с того, что когда мы поехали на машине за дровами с солдатами, и возвращались в часть, я вспомнил, где-то услышанную песню, и тут запел:
             Рано на свиданку
             Шли в деревню танки,
              И остановилися в саду.
              Вышел парень русый,
              Командир безусый,
               Повстречал девчонку молоду.
               Он сказал дивчине,
                И пошёл к машине,
                И открыл стальной тяжёлый люк.
                Девушка сказала:
                - Что побыли мало?
                После боя ждём вас, милый друг.
Потом мои сослуживцы разучили эту песню и мы запели хором, пока ехали до части, и там нас услышали ребята и стали подпевать с нами  вместе.
       Был у нас замполит капитан Кривуля,  он вызвал меня к себе и сказал: «Будешь с этого дня запевалой» И с тех пор, я всю войну прошёл и прожил вторую жизнь, как запевала; в поход ли идти, в столовую или из столовой, в действующей части, в выздоравливающей части, в госпитале; везде, где строились и шли отрядом, частью, батареей, или полком командир приказывал:
        - «Запевала, запевай…»    
Я начинал первый куплет, и все  солдаты подхватывали и пели дружно. Особенно любили песню и часто её пели, - Дальневосточная-
                Дальневосточная, опора прочная.
                Союз растёт, растёт непобедим,
              И всё, что было кровью завоёвано,
              Мы никогда врагу не отдадим.
              Стоим на страже – всегда, всегда.
               А если скажет страна труда…
               Прицелом точным врага в упор,
               Дальневосточная - даёшь отпор.   
      Долго жила среди нас песня, и многие её пели и старики и молодые в наши годы:
              Отец мой был природный пахарь,
              И я работал вместе с ним.
              Отца забрали злые чехи,
              А мать живьём в костре сожгли…
Или вот песня, что пел наш агроном самоучка, Дмитрий Давыдович когда тоска нападала:
                Хватит вам, снежочки, на талой земле лежать,
                Хватит вам, солдатики, плакать, горевать. 
                Эх, эхо хо, да ещё раз эхо хо,
                Хватит вам, солдатики, плакать,  горевать…         
                Плакать, горевать, куда тоску девать?   
                Бросим мы печаль – тоску во тёмные леса,
                Станем привыкать к чужой дальней стороне,
                Будем уважать молодой чужой жене.
                Перины и подушки пора нам забывать;
                И хватит вам, снежочки, на талой земле лежать.
Все песни сейчас пересказывать будет утомительно, да и не всем это надо, многие петь не умеют и им это ни к чему, а поэтому можно договориться; если у вас будет интерес к песне, приходите ко мне домой, я могу с вами посидеть, я продиктую слова, покажу мотив, вы запишите и пойте на здоровье. Песня строить и жить помогает.
     Не совсем трезвый мужчина с задних рядов зала спросил, с нескрываемой подковыркой, с задним умыслом:
      - Скажите, Семён Иванович, вот вы прошли такие ужасы, спасая родину и нас, и имеете богатую духовную основу, можно считать вас национальным достоянием народа, а как к вам отнеслись после войны, какими льготами вы пользовались, как победители. И почему вы живёте хуже чем немецкие ветераны войны? Наши немцы сейчас уезжают в Германию жить, и говорят, что там, в побеждённой стране жить лучше, чем в стране победительнице.
          - Мне неудобно про всё это рассказывать. Тут ученики сидят, да уж ладно, они с понятием, пусть на ус себе мотают. Как сейчас говорят: «Как позволишь к себе относиться, так и будут к вам относиться». Мы ничего не могли позволить. Да это уж современная обстановка, её современным людям и решать. Сейчас та свобода, о которой так много и долго говорили, но она получилась разорительной, губительной для русских, труд многих поколений пропал и исчез бесследно.
Какие льготы? Был лозунг «победителей не судят», пришли солдаты домой, шкодить начали, пример плохой стали подавать, сняли тот лозунг, повесили
другой, «и победителей можно судить», и поплыли наши вояки и инвалиды войны по тюрьмам, по десятку лет отгрохали; работы везде в стране было много, всем рабочих мест хватало, даже нехватка была, вот и восполняли эту нехватку. Как же, я освободитель, я кушать хочу, а есть-то нечего, унёс мешок зерна себя и детей накормить, а тебе за килограмм зерна год тюрьмы, вот вам и льгота. Кто тут проскрывался, по-за бабами протёрся, слепым прикидывался, дураком представлялся с распущенными соплями ходил, и инвалиды войны, стройся в одну шеренгу.
    Получил я за службу тысячу рублей компенсации за войну, в Бийске на вокзале купил себе хромовые сапоги, вот и всё достояние, я их до сих пор берегу. Домой захожу, а мамы нет, умерла, не дождалась воина, не порадовалась. Через месяц на работу. Пара лошадей и косить траву, осенью хлеб жать, да скирдовать. Хорошо это, потому что дома. Пришла зима, собрали звено мне, включили в неё моих товарищей; Золотухин Роман Васильевич, Потапов Михаил Гаврилович, Соболев Иван Николаевич, Белозерских Дмитрий Афанасьевич, Нечаев Николай Антонович и отправили в Елиново на заготовку леса в колхозной деляне, план на неделю звену сто пятьдесят  кубометров леса.  На вторую зиму также на заготовку леса в Большую Речку, в следующую - в Кучину Речку. В следующую зиму - за пятьсот километров от дома в Кибизень ( в чертях на рогах), в Горно-Алтайскую область, за восемьдесят километров от Г-Алтайска. Теперь звено другое, свежие люди; Шматов Тимофей Понкратьевич, Заздравных Иван Филиппович, Панина Евдокия Ивановна. На следующую зиму на гос-заготовки на равнину собрали мне новую команду; Иванников Николай Антонович, Потапов Михаил Гаврилович, Булгаков Николай Федорович, Булгаков Иван Фёдорович, Занина Мария, Никифорова Зина, и послали в Загайновский участок № 122, село Листьвянка. Трудно определить, где трудней, на фронте, или на лесозаготовке, только там убивали, а тут морили голодом, день лес валяешь, а ночь идёшь к местному населению себе кусок хлеба заработать; дом ли подремонтировать, пригон ли починить, сена ли привезти.               
           Сейчас лучше стали жить. Как говорил наш самоучка агроном, впоследствии организовавший Ефремовское звено, по выращиванию сто пудового урожая пшеницы, Дмитрий Давыдович, «чем дольше живём, тем жизнь будет лучше», верно. До перестройки зажили совсем сносно, колхоз завёл овец и я стал чабаном, проработал двадцать пять лет. Пенсия нормальная, жить можно было бы, да вот перестройка. Перестройка и поставила всё с ног на голову, поэтому и побеждённые живут лучше, да нам и так хорошо было, мы лучше то и не жили. Да только обидно за своё российское ротозейство; прозевали результаты Победы, кому-то вверху очень захотелось выглядеть мудрыми, благородными, щедрыми, и гуманными. Только гуманизм этот не в нашу сторону, обидно для души.
           - А что вы понимаете под словом – демократия - и насколько она полезна нам?- спросил ещё один с задних рядов.
           - Сложно это объяснить, я вырос, прослужил, проработал полста лет, нам говорили, что демократия должна быть только во время ведения собрания, выступай, критикуй, вноси предложения, смещай неугодных начальников, а как решение приняли, то будь добр, выполняй что решило собрание. А то, что сейчас подразумевают под словом демократия, это равносильно анархии; никто, никому не указ, делай, что хочешь. А делать – то дело ох, не всем хочется. В государстве должна быть государственная власть, а власть подразумевает и ответственность за то, что делается, творится в стране. Вы, особенно, молодые, не разбегайтесь из села, из колхоза, работайте на земле своих родителей, и «чтоб не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Стихи и песни это хорошо, но они нужны в перерывах работы; делу время, потехе час. Пропляшем, да пропоём всю жизнь, и не заметим как попадём в экономическую зависимость, всё своё порушим, а потом иностранцы закроют границу, не будут ввозить продукты и вещи, как жить будем? И будут нам всякие американцы и немцы свою волю навязывать, и ничего нам не останется делать, как идти им в работники или погибать с голоду. Очень легко управлять голодными. Не бросайте нашу землю, землю наших дедов и отцов, берегите их достояние и песни.
        Прошло  десять лет, обстановка в селе не улучшилась. Осенью лет семь назад колхоз сдал последнюю отару овец за долги. Предостережение старого солдата стали подтверждаться. Продавцов стало больше чем доярок. В частных магазинах, которых стало больше чем кошар, и в уличных базарах   
 полно всяких продуктов и вещей иностранного производства. Кругом распадаются колхозы, хотя мы пока держимся и колхоз, и село благодаря таким людям как Мякшин и его наследники. Но кругом исчезают с лица земли сёла, в войну не исчезло ни одного села, ни одного колхоза или совхоза, а сейчас что творится, уму не постижимо. Неужели Президент и его Правительство этого не видят, или не знают. Не может этого быть. Тогда в чём дело?
         После выхода на пенсию Семён Иванович работал разнорабочим, несколько лет собирал по дворам молоко, и у него это был наилучший результат за многие годы. Потом был сторожем, водовозом и занимался другими подручными делами. В семьдесят шесть лет ушёл на пенсию совсем, в последние годы овдовел, живёт один в родительском доме. Мы с ним встречаемся, переговариваемся, вспоминаем прошлое, обсуждаем текущие дела. Он как-то поинтересовался, «сколько ж у тебя трудовой стаж?» Я ответил, что пятьдесят лет. «Всё равно до меня не дотянул - у меня шестьдесят». Редкостной души и трудолюбия человек!  Скота дома не держит, но один внук живёт рядом с ним, у того скота много и лошадь есть, и Семён Иванович постоянно, когда Сергей на смене, управляется с его скотиной, лошадь с жеребёнком выводит на гору и там путает, днём приводит её на водопой, а вечером домой. Дочери регулярно приходят проведать, наводят женский порядок. Жив и живи СОЛДАТ. 
                ШОФЁР   СЫН   ШОФЁРА

   - Так, товарищи ветераны, повестка дня исчерпана, давайте поговорим на свободную тему, как говорится про жизнь. Кого, что интересует? Что наболело на душе? Ваша оценка ситуации,- проговорил в конце заседания председатель Совета ветеранов Грибанов.
   Все почему-то замолчали, хотя в перерыве спорили о многом. Потом освоились, заговорили.
      - Что зря языком трепать, всё равно ничего не измениться. Почитаешь Алтайку, так там, в каждом номере пишут, то один, то второй колхоз развалился, то одно, то другое село исчезло с лица земли. Одни кладбища заросшие бурьяном стоят. Хуже чем при царизме стало село жить, да и города тоже. Неужели правительство не знает что делать? Они что безграмотные? Непонятно что-то, проговорил старый бывший  кузнец Павлов.
       - Да, что тут говорить. В верхах ухом не шевелят, и на местах к земле не прикасаются. Я вот летом на покосе работаю, на стогу стою, когда сено мечут, так поверите или нет, из района ни одного человека не было в поле. Вот вычитал в районке, так там пишут, что управление теперь не руководит производством в районе, а только консультирует специалистов, которые, если такие найдутся, к ним поехать, чтоб свою, вроде, безграмотность показать, да кто ж  к ним поедет, на грех нарываться нет смелых. Взяли и сняли с себя ответственность. А зарплату повышенную требуют, чтобы рост был ежегодный. Сбросил работу с плеч и жить легче. И на местах не лучше,- проговорил Николаев.    
         - Если критически посмотреть на обстановку, и мы рабочие больше всех виноваты. Сколько людей повыгоняли с работы за пьянку, да за прогулы. Вы же помните, как в войну и после войны было; не выработал человек минимум рабочих дней в году, так того в каталажку, на перевоспитание, пьяниц выселяли на поселение в мало населённые места. А сейчас ничто с ними не делают. Сказали сверху, что всё выровняет рынок. Никто ни с кем не ругается и не воспитывает никого. Возможно одумаются люди. Должны одуматься. А если не одумается кто, ну тому туда и дорога, - заключил бывший чабан Семёнов.
         - Конечно, все сразу не смогут одинаково поступить и думать. Все люди разные и все думают тоже по-разному, и, наверное и живут поэтому по разному. До революции все жили неодинаково, кто победней, кто справный, кому повезёт и вовсе богатый был, а ленивому всё непогода, всё причину ищет своим неудачам. Советская власть и коммунисты заботились за рабочий класс, всё помогали, всё решали как лучше, добро людям делали, а что получилось? Как коммунистов отстранили, как советскую власть сменили, и что вы думаете? Кто выступил, кто защитил, кто жизнью пожертвовал, кто кинулся в драку защищая прежнюю жизнь? Никто и не «пукнул». Добро – то не помнят, а вот накажи тунеядца, или алкоголика, так он тебе всю жизнь будет в глаза колоть. Обидно когда добро не ценят люди, и делать это добро не хочется. Стараешься, стараешься, жилы вытягиваешь, мозги сушишь, думаешь людям угодить, а случись что, тебе же и в глаза наплюют, или того хуже, отвернутся, будь - то  не видит, что тебе плохо. Только  и остаётся, что себя утешить, себя похвалить, в душе порадоваться за себя, за свой благородный поступок. А, что люди? Они сами по себе, а ты сам по себе живи и расплождайся, пока охота есть или была, - высказался бывший механик Монахов.
          - Я вот долго работал профоргом, знал многих хороших работников, они у меня в памяти до сих пор стоят,- проговорил Егоров,- я вам расскажу про одного из них, который и тогда жил хорошо и сейчас не растерялся.
           - Это кто ж такой?- поинтересовался Гришин.
           - Так вот, я расскажу вам про шофёра Булгакова Александра.
Саша коренной житель нашего села, родился в семье колхозника. Отец, Иван Сергеевич, всю сознательную жизнь проработал шофёром в колхозе, мать, Анна Андреевна, рядовая колхозница, последние десять лет работала дояркой.
      За высокие производственные показатели Иван Сергеевич имеет правительственные награды, Почётные грамоты правления, парткома, профкома, комитета комсомола колхоза, ударник коммунистического труда.
Профессионал шофёр, шеф наставник молодёжи. Инициатор всего нового,  он знает любую машину в совершенстве. Анна Андреевна – передовик производства, делегат Всесоюзного съезда колхозников, ударник коммунистического труда.
      Вот в такой семье родился и рос их сын Саша.
     - Бывало, остановлюсь возле дома на машине, - говорил мне отец, - полуторагодовалый сын смотрит в окно и начинает волноваться и успокаивался лишь тогда, когда мать принесёт его и посадит в кабину. Он ухватится за рулевое колесо и улыбается. Мы, конечно, рады. Потом стал подрастать, стал крутить баранку, дёргать рычаг переключения передач, дудеть, изображая работающий двигатель. Потом я стал брать его с собой в небольшие поездки. Так, постепенно, потехи  ради, научился Саша запускать двигатель. Долго учился бесшумно включать скорость; мал росточком, ноги не доставали, чтобы сделать полный выжим педали муфты сцепления и плавно прибавить газ. И когда научился это делать, я разрешил ему самостоятельно вести машину. На первой скорости он проехал от дома до школы первого сентября, когда пошёл в пятый класс. Остановился против школы, вылез из кабины и, гордый сам за первую поездку, зашагал к зданию школы. Шёл тогда Саша  в школу радостный и весёлый, не оглянулся на отца и не знал он, конечно, что у того стало сердцу тесно в груди. Почувствовал Иван Сергеевич тогда что-то новое, непонятное. Это было чувство уверенности, чувство радости, счастливое мгновение, которое знакомо лишь
довольным родителям.
      Я потом спрашиваю отца:
   - Какие надежды вы возлагали на сына?
Он переспросил:
    - Не понял, как это?
    - Кем бы хотелось видеть своего сына? Учителем, лётчиком или человеком другой престижной профессии?
      - Нет. Надежд особых не питал. В космонавты, артисты сына не пророчил. Пусть, считал, думает сам. Чем могу – помогу. Нянчиться не буду.
     - Мой, - говорит,- отец Сергей Антонович всю жизнь проработал трактористом, сейчас уже давно на пенсии, учил нас словами, и всей своей честной жизнью любить нашу трудную,  но дорогую землю, своё село, свой колхоз. Он говорил: « Недовольные жизнью и людьми те, кто не способен освоить хорошо свою профессию, не способен быть мастером своего дела, не способен быть впереди. И вот, плетясь сзади, они ноют, ворчат на впереди идущих товарищей, хорошо работающих. Они никогда не выступят на собрании, не берут высоких обязательств, не подхватят новое производство, передовое – ни в организации, ни в технологии, ни в технике».
     Я, конечно, с мнением старого тракториста согласился, ибо это созвучно моему убеждению. Да и хорошо знаю Сергея Антоновича, жил с ним по соседству, и работал в школьные годы у него на прицепном плуге прицепщиком.
        - А кто знает как он в школе учился? Попова, вы расскажете?
        - Да я помню его. Саша учился неплохо. Любил читать художественную литературу, особенно по военной тематике. С друзьями был общителен, обходителен. Любил работать, с удовольствием выполнял любое поручение по ремонту мебели, наглядных пособий. Как-то, незадолго до выпускного вечера, я спросила ребят – кем кто из них желает быть в жизни? Саша ответил, что желает быть шофёром, как отец. Это я хорошо помню.
    Я помню, - заговорил Васильев, - как Саша после окончания школы автомобилистов пришёл ко мне в гараж на работу. За ним закрепили добротный бензовоз ГАЗ – 51. Учился работать, вживался в коллектив. Со своим годом в армию не взяли, дали отсрочку. Как мне он сам сказал: «Чтобы набрал вес и рост» Потом его призвали в армию. Он писал нам в гараж письма, писал, что служба понравилась, учусь ценить время и досконально разобрался, что такое дисциплина ратного труда, принял её душой.  Мы его ждали после армии домой. Он не подвёл наши надежды, отслужил и вернулся в родной коллектив. Вручили только что обкатанную автомашину ГАЗ-53Б. Теперь он уверенно мог отправляться в любой рейс. И часто приходят на память смешные случаи. Например в Бийске сотрудники ГАИ часто останавливали его, недоверчиво посматривали на пассажира в кабине и выговаривали ему: зачем, мол, доверяете мальчишке вести автомобиль по городу. Ну в степи, говорили, там куда ни шло, а здесь ведь интенсивное движение, недалеко и до аварии.
     Пассажир пожимал плечами. А Саша показывал своё удостоверение и путевой лист.  Сотрудник удивлённо покачивал головой. Доброжелательно прощался с мальчиком – водителем.   А мальчик сидел в кабине на двойном сиденье.
      На Быстро - Истокской нефтебазе долго помнили маленького, но толкового шофёра бензовоза. А первый раз не признали. И когда он подал документы на оформление, принявшая их женщина, посмотрела на Сашу и говорит:
       - Ты, мальчик, зачем зашёл? Передай шофёру, пусть сам сюда идёт и оформляет. Мало того, что детей возят на бензовозах, так ещё и посылают их оформлять документы. 
      Саша подал путевой лист, удостоверение, доверенность на горючее. Лицо женщины озарилось радостной  и удивлённой улыбкой. Она воскликнула:
      - Ай - да молодец! Бабоньки, посмотрите-ка, ну просто мужичок с ноготок, но только не на лошадке к нам приехал, а на бензовозе.
    Всей бухгалтерией восхищённо заговорили, стали с любопытством рассматривать, расспрашивать, сравнивать со своими сыновьями и внуками.
      - Послушайте, - прервал их Саша, - оформляйте, а то меня ждут в колхозе с горючим. На улице непогода, дорога неважная, охота засветло до дома добраться. Дорога и без того трудная, едва пробился к вам.
       Когда Саша вышел за дверь, шум возобновился. Ясно услышал за дверью:
      - Вот это, бабоньки, и есть кормилец и опора родительская.
Это было ещё до службы, а теперь дальние рейсы, города и сёла края и за его пределами его. Кто-то отказался, кому-то не доверили дальний рейс, от кого-то отказался специалист, боясь несвоевременно вернуться домой или опоздать в назначенный пункт. Заказывали,  просили  Булгаковых.
        - Я ещё добавлю,- проговорил Егоров,- я как-то собирал материал на награждение Саши, стал расспрашивать его товарищей по работе. Первый вопрос шофёру В.И.Денисову, самому откровенному и прямому в суждениях человеку:
        - Что вы цените в Александре Ивановиче, как в человеке?
        - С ним надёжно работать напару. Если поручат что сделать, а тут некстати моя машина сломается, Александр сделает и за себя, и за меня. Я делаю так же и уважаю таких товарищей. Это запомнилось при работе на кормоцехе, на подвозке зелёной массы. Если увидит на дороге стоящую машину, остановится и спросит, нужна ли помощь. Не проедет мимо одинокого путника. А сколько мы перевозили с ним продуктов студентам в Бийск, Барнаул - не счесть. За что и ценю.
     Спрашиваю В.К. Брылёва, бывшего заведующего гаражом, теперь заместителя председателя правления колхоза:
           - Какое ваше мнение о профессиональном мастерстве Саши?
           - Я не ошибусь, если сходу отвечу, что среди коллектива шоферов нашего автопарка, Сашу могу отнести  к первой пятёрке шоферов-профессионалов, способных и обладающих профессиональным мастерством, умеющих работать и ремонтировать любую автомашину. Он любит, поэтому отлично знает автомобиль, и как старательному и умеющему, проработавшему на всех видах автомобилей, доверили только ему единственный пришедший в колхоз бортовой КамАЗ. Он уже сам приготовил для него две платформы – одну под бензовоз, другую – под сыпучие и штучные грузы.
          - Я работала в то время секретарём комсомольской организации колхоза. Александру Ивановичу, как лучшему комсомольцу, мы давали рекомендацию в члены КПСС. Он работал секретарём комсомольской организации автопарка. На собраниях выступал и поддерживал меня в моей работе. Потом бригадир комсомольско-молодёжного коллектива в автопарке. Мы радовались его успеху и гордились его наградой. Мы избирали его делегатом районной комсомольской конференции.
     Егоров добавил:
         -   Я поддерживал моих товарищей в их оценке Александра Ивановича и рад был тому, что не ошибся в нём, когда давал ему рекомендацию при вступлении в члены КПСС. Как-то в один из выходных дней я встретил Сашу отдыхающим. Мы разговорились. Я спросил его:
        - Какова обстановка у вас в семье?
        -  Обстановка нормальная,- ответил он.
        - Что ты ценишь в своей жене?
         - Верность, заботу, терпение, хозяйственность, материнство.
Монахов поднялся опять и добавил:
         - Я в то время был парторгом колхоза, когда Сашу представляли к правительственной награде. По этому поводу я зашёл в нашу среднюю школу. По моей просьбе Попова собрала в кабинет истории учеников девятого и десятого классов. Я объяснил цель нашей встречи, ознакомил с Указом о награждении Александра Ивановича Булгакова орденом Трудовой Славы 3-ей степени, рассказал о его успехах и задал один вопрос:
        - Есть ли последователи Александра Ивановича?
О. Новичихин, С. Стребков, А. Ельчищев ответили положительно. Это не густо, но престижность шофёрской профессии живёт. Эти ребята, теперь уж мужики, работают в колхозе.
            Вспоминается день открытия  27-го съезда КПСС.  В центре села я поднял флаг трудовой славы в честь И.С. Булгакова, выполнившего свои предсъездовские обязательства на 133% , А.И. Булгакова, выполнившего обязательства на 132%, А.А. Булгаковой, выполнившей обязательства на 131%. Комментарии излишни.
       Егоров встал и добавил:
      - Извините, но добавлю. Вот когда два года назад колхоз купил два новых комбайна, и специалисты не могли подобрать комбайнёра, чтобы тот мог пригнать комбайн из Барнаула своим ходом. Обратились к Александру Ивановичу - тот согласился. А когда пригнал ему предложили на нём и работать, Саша согласился и сейчас эти годы работает на комбайне молотит хлеб, ну и, конечно, передовик. А так как машину передали другому шофёру, то Саша не стал искать свои права, не стал поднимать бузу, а на своей машине ездит за товарами в Новосибирск и с женой торгует на центральной площади в селе, от уборки, до уборки. Как видите и с хлебом, и с деньгами. Я тут  как-то спросил его, как мол дела? Он сказал, что всё нормально. Работать надо…
                КОММУНИСТ  СЫН  КОММУНИСТА
 
Дорогой читатель, если вас не устраивает политическая линия моих героев, или вы враждебно относитесь вообще к ней, то уж вы не отбрасывайте рассказ от себя.  Писал я их портреты ещё и потому, что и отец, и сын самое главное любили нашу землю, колхоз,  село, и людей живущих в нём, я был близко с ними знаком и долгое время с ними работал и дружил. Их образ, их пример положителен для вас мой читатель. Вникните, продумайте, расскажите детям и внукам, и им, и вам самим сил прибавится, на душе станет намного приятнее. В жизни всегда есть место подвигам, не ленитесь и жить станет интереснее.
         За успехи, достигнутые в выполнении заданий одиннадцатой пятилетки и социалистических обязательств, Президиум Верховного Совета СССР наградили орденами и медалями большую группу кохозников. Среди награждённых медалью «За трудовую доблесть» - механизатор нашего колхоза Иван Семёнович Швецов.
          Когда я думаю о жизни своего товарища Ивана Семёновича Швецова, я вспоминаю старинную поговорку насчёт того, что «яблоко от яблони недалеко падает. С положительной стороны это точно характеризует родственную и политическую связь отца Семёна Афанасьевича Швецова и его сына Ивана Семёновича.
     Авторитет Семёна Афанасьевича бесспорен, он известен за пределами нашего села. И сейчас, находясь на пенсии, он не  запёрся дома, не скрылся от людей, а продолжает выдерживать свою прежнюю активную жизненную позицию.
     Обладая завидной любознательностью, он хорошо освоил устройство, эксплуатацию и ремонт всей техники, которая была и на войне и в селе в бытность его работы. Конечно, такого человека и поставили работать механиком. То он бригадир ремонтной бригады в МТС и в РТС, то он механик, то помощник бригадира по технике, то заведующий МТМ колхоза. И всегда и всюду – техника, техника и техника.
      А техника росла, совершенствовалась. И за ней надо было поспевать. Семён Афанасьевич поспевал. Радовался новой технике и своей радостью делился с подчинёнными, с соратниками и в кругу семьи. И недаром, и неудивительно, что его сын Ваня впитывал, усваивал всё это.
      В школе учился Иван неплохо, но, закончив семь классов, решил не искать другой судьбы, остановил свой выбор на технике и хлебе. Для него, как и для его отца, была ясной и надёжной дорога колхозной жизни.
        - Когда сверстники пошли в восьмой класс в Петропавловскую среднюю школу, я взял в бригаде лошадь и на ней отвозил зерно от комбайнов, - вспоминает Иван Семёнович.  – Тут только я увидел, как пишут классики, красоту труда. Некоторые обожают симфонию, а я был поражён вдохновенной работой комбайнёров братьев Новичихиных – Данила Ивановича и Дмитрия Ивановича. Их порыв, их умение, их страсть в труде
захватывали дыхание.
     И поэтому Иван вникал в работу комбайнёров, старался участвовать в устранении любой неполадки, что случались иногда на комбайнах братьев Новичихиных. Они по-отечески, благосклонно принимали  его помощь и ещё более дружелюбно и наставительно делились большими своими знаниями. Зимой Ивана назначили учётчиком на МТФ. В 1955 году его призывают в армию, а по возвращению домой он по совету отца  едет в Верх - Ануйское  СПТУ – 14. Закончив его с отличием, Иван Швецов возвращается домой.
         - Так вот по сегодняшний день я на тракторе в одной бригаде, в одном колхозе, - подводит итог своей работы Иван Семёнович.
           Богато прожиты пятьдесят лет. Всякое было в жизни, не одними цветами была усеяна дорога. А вообще-то цветов почти и не было – разве что в тот день, когда он пришёл домой вечером не один, а с Лидией Кирилловной, терпеливой и нежной подругой жизни, тогда ещё совсем юной и хрупкой.
   - С Иваном я счастлива, у нас выросли дочери. Если у других любовь и счастье, случается, проходят, то у нас с Иваном крепнут. И я рада, что судьба моя так сложилась, - стеснительно, с озарённым  улыбкой лицом говорит Лидия Кирилловна.
     Я ей верю. Ей нельзя не верить, ибо это рабочий человек: большоё чести, высокой сознательности. Она передовая поярка, проработавшая всю свою сознательную жизнь на ферме. Всегда шла в шеренге колхозных передовиков. Такие жёны, как у Ивана Семёновича Швецова, как бы оберегают мужа от хозяйских забот – для того, чтобы он всё своё рабочее и личное время посвящал работе. И Иван это делал, целиком отдаваясь труду колхозному. Свой первый шаг Иван сделал после училища, когда пошёл на ремонт трактора ДТ-54 в напарники к своему первому наставнику и учителю – Ивану Петровичу Аборневу, доброму душой, но с требовательным характером. Делал он сам всё хорошо и правильно, и Ивана учил этому.
      - Мне повезло с первым наставником, - сказал Иван Семёнович. – Повезло и с первым коллективом трактористов – рабочей славой и непререкаемым авторитетом пользовались среди нас молодых тех лет и среди всех колхозников такие, как Сергей Антонович Булгаков, Тихон Иванович Лопатин, Николай Федорович Булгаков. Рядом с ними было просто невозможно плохо работать. Очень высоко они ценили доброе имя механизатора, хлебороба, настоящего мужчины.
       В 1960 году Иван получает новый ДТ-54, а затем и МТЗ-80. В 1963 году ему присваивают второй класс механизатора, в 1964 году он получает на экзаменах по всем вопросам высшую оценку и первый класс. После этого ему передают поступивший в колхоз трактор новой марки – Т-4. В этом же году он становится членом КПСС. Позднее, когда в колхоз пришла разнарядка на получение трактора К-700, первоклассные механизаторы были мной собраны на совет: надо было ехать на курсы переподготовки. Швецов, Ещёв и Денисов заявили: «Эту технику мы освоим!» Первый К-700 пригнал Иван Семёнович, его же послал я за вторым трактором К-701, на котором он проработал, пока этот трактор не списали.
   В 1986 году И.С. Швецов получил новый трактор К- 700А. В конце беседы я задаю рядовой вопрос:
     - Если жизнь и труд рассматривать в  более широком плане, кто явился твоим главным наставником?
      Иван Семёнович ответил:
     - Отец и бывший председатель нашего колхоза Глущенко. Судьба меня свела в пору нашей молодости и твоей тоже, с Иваном Трофимовичем. Его темпераментный характер, твёрдость слова, обязательное выполнение обещанного, отличное знание дела, его нетерпимость к чуждым явлениям в нашей жизни и работе, большое трудолюбие импонировало нашим горячим сердцам. У него всё получалось хорошо, он учил  людей неумелых и незнающих, заставлял нежелающих. Он умел вести свою линию и собирать вокруг себя нужный актив. Его аккордные звенья и бригады в полеводстве запомнились мне на всю жизнь.
       …Я смотрю на анализ выработки трактористов и думаю, что и десяток не наберётся, чтобы, как у Ивана Семёновича, выработка за год составляла от 3500 до 5400 условных эталонных гектаров. Хорошие результаты и по экономии дизельного топлива и запчастей на ремонте – в пределах 200 – 400 рублей.
     Доработал Иван Семёнович на тракторе до самой пенсии своей и трактора своего. Хотел поработать ещё, да что-то ноги слушаться не стали. Стал  Иван домашним хозяйством заниматься, вместе с Лидией Кирилловной, тоже ушедшей на пенсию. Проводили их в клубе с большим торжеством. Да вот беда - не сидится дома; нет, нет да придёт на полевой стан, в беседу включится с молодыми, кто слушает тому много рассказывает, опытом делится, любознательные всё вокруг его гуртуются. Всё правильно, так и надо. Опыт, профессионализм и навыки  они ведь с годами приходят, это ценность и грех этой ценностью не воспользоваться пока живы ещё такие Иваны, хлеборобы, землепашцы, механизаторы с большой буквы.   
               

                ОТКРОВЕННЫЕ   РАЗГОВОРЫ

      - Ты, далеко это засобирался, старик? – спросила Анна своего мужа Антона, который, поднявшись с дивана, на котором они сидели, смотрели телевизор, стал одеваться, чтобы идти на улицу.
      - Ань, надоело одно и тоже ежедневно смотреть, голова гудеть начинает, схожу в бригадную контору, может там кто есть, посижу с ними, а нет так вернусь,- ответил, как-то нехотя, Антон. Снял с печи валенки, накинул полушубок, постучал  ладонями по карману полушубка, проверяя наличие курева; спички отозвались характерным мелким звуком, и ладонь ощутила кисет с самосадом, - перед выходом предупредил:
          - Ты старух, не закрывайся, я снаружи прикрою, а то неохота будет будить если задержусь.
          - Ладно, иди, а я досмотрю чем эта любовь по телевизору - закончится; молодая, а старику пыль в глаза пускает, что моложе не нашла?- осуждающе произнесла Анна, убавила звук, завалилась в мягкое кресло, стала смотреть, и не слышала что ей ответил Антон, при выходе из избы:
         - Все вы одинаковые, какие не глупые, хорошо понимаете; чем с молодым алкоголиком, да бузотёром век нищету плодить, и в дерьме век возиться, и по хозяйству горб гнуть, и скрючиться не «доживя» века; уж лучше этому седину покрасить, постричь, одеть по моде, подбодрить его же деньгами, да самой по-за ним, как перепёлка  попрыгивать; до сорока пяти его хватит, а дальше и не к нужде.
           Шарик, увидев хозяина, завилял хвостом, заскулил, засеменил на задних ногах, протянул морду к выставленной ладони Антона, который нагнулся, отщелкнул ошейник, позвал:
          - Ну пошли со мной, Шарик, прогуляемся, - проговорил в полголоса Антон, и они пошли по дороге под уклон. Луна в полную силу освещала село и горы, звёзды поблекли, но всё равно не переставали смотреть на мир, землю, людей. Шарик знал куда собрался хозяин и бежал по дороге, иногда останавливался, смотрел на хозяина, и видя, что тот не свернул с дороги, продолжал идти по привычному маршруту. Вдруг он остановился и стал смотреть на стог сена в ограде соседа; туда, завидев собаку, заскочили пёстрый кот и чёрная, с белым хвостом, кошка. Потом они успокоились и стали обнюхиваться, выгибать спину, подрагивать хвостами и мяукали то вместе, то врознь. Шарик подошёл к столбу, сделал собачью пометку; чтоб знали другие, что он тут был, и побежал дальше. Антон тоже обратил внимание на кошачью парочку, внутрь себя улыбнулся, вынул кисет, закурил чтобы успокоиться, а от чего и сам себе не хотел признаться; а чего признаваться-то, март на дворе; кому март, а кому не всё ли равно?
           - Кажется люди есть, вишь свет горит. Шарик, ты тут посиди, а вообще-то вон Гришкина малявка у крыльца сидит, поиграй с ней, ей тоже скучно, да и свежо очень, примерно градусов двадцать пять будет мороза.
          Шарику можно бы и не говорить, что надо делать, и с кем играть; он поднял хвост трубой и, походкой от бедра, с высоко поднятой головой направился к Цыганке, плюгавенькой собачонке, с половину облезшим хвостом и слежавшейся шерстью по бокам.
          Антон обошёл их и, постучав в дверь, вошёл внутрь помещения бывшего Устинового  дома, раскулаченного в своё время, и отправленного неизвестно куда, может быть люди и знали, но Антон этого не знал и, почему-то не приходилось ни слышать,  ни самому спрашивать.
         - Кто там ещё, за интеллигент такой, стучится, заходи, - проговорил дежурный кочегар бригадного тракторного гаража Мускулов.               
          Антон вошёл, прикрыл за собою дверь, снял шапку, поприветствовал:
          - Добрый вечер, мужики!
Некоторые отозвались, другие промолчали. Чувствовалось недовольство, тем что разговор их перебил Антон своим приходом. Он посмотрел по залу на присутствующих; здесь сидели все его друзья и товарищи по работе прежних лет, соседские мужики. Свободных мест не было. Он приметил простой угол, прошёл в него, подогнул одну ногу и присел на неё, прислонившись спиной к стене.
     За столом на скамейке сидели; кузнец Андрей, с обезображенным лицом, чувствовалось по глазам он был под хмельком, не было и дня чтобы он был трезвый, тут можно было и не смотреть ему в лицо. Рядом с ним был бригадир Прасолов и его помощник Снегирёв, а с ним тракторист Швецов, который, только один положил руки на стол и вытянул их на всю длину, давая им отдышку от дневной работы.
       - Так о чём же сегодня речь поведём? Неинтересно так себе гуторить, - произнёс из второго угла от Антона, бывший пожарник Тимоша.
         - Давайте поручим вести разговор Монахову, он всю жизнь стенгазету выпускал, начитанный, да и в районке его читали,- предложил кочегар.
         - Пусть, пусть. Чёрт с ним. Нехай ораторствует, - в разнобой послышались разные голоса по залу, - ну иди, Митрич, вставай.
         Монахов покряхтел, погладил поясницу, встал, подошёл к столу, мужики подвинулись, уступая место, усадили  его рядом. Тот пригладил волосы на седой голове, крякнул два раза, прочищая голос, начал говорить:
        - В этих случаях говорят «спасибо за доверие». Сделаем так, как в бывшие  мои корреспондентские годы; я формирую вопросы, задаю их вам, а вы отвечаете откровенно и прямо, не виляя, мы протокол не пишем. Ясно? Буду задавать вопросы вот этим товарищам за столом,  вы их хорошо видите, и хорошо всем будет слышно. Так? Ну, да с божьей помощью, начнём.
        - Поговорим о понимании вами проблем колхозной жизни. А начнём с вопроса: почему пошли работать в колхоз, а не уехали из села в город там, или куда ещё?
          Снегирёв: Я пришёл в колхоз из чувства родины.
         Прасолов: У меня всё гораздо прозаичнее: в семье было пятеро, надо было поддерживать её материально, и потому не смог учиться, а пошёл работать.
          Швецов: Если первый пошёл из чувства родины, а я – из чувства крестьянства. Отец подарил мне кувалду и наказал почаще менять у неё ручку, а от матери вместе с метлой принял наказ – пусть будет чище и в доме и в жизни.
       - Мы все привыкли к колхозной жизни и, казалось, ни о чём другом не помышляли. А если бы вам представилась возможность выбора, что бы предпочли?
       Снегирёв: По моему, колхозы всё же приносили бы пользу обществу и человеку, не будь извращена их сущность. Ведь не секрет, что колхозами всегда помыкали: выращивай это, продай столько-то государству. Даже командовали сверху, когда сеять, в какой день начинать сенокос. Свободы-то им никогда не давали.
         Прасолов: Колхозы и сейчас принесут пользу, надо – я в этом убеждён – срочно наладить дисциплину труда, чтобы у людей была заинтересованность хорошо работать. Так что я предпочитаю работать в колхозе.
              Швецов: Убеждён, что без коллективного труда ни я, ни соседи не проживём, и потому я – за колхоз. Если, конечно, мне позволят в нём остаться.
              - Представим на минутку, что колхоз само распустился. Чем займётесь?
              Снегирёв: Лично меня такой оборот дела не пугает. Если принудят уйти из колхоза, буду работать на земле.
              Прасолов: Попытаюсь организовать кооператив. Возможно, в союзе с кооперацией – по реализации сельхоз продукции на месте.
             Швецов: Я останусь на своей земле…
        -  Может статься, что каждый из вас получит земельный надел – об этом уж идут слухи. Да и призывают к тому же: «Землю крестьянам». Сами займётесь обработкой земли или отдадите другому человеку?
             Снегирёв: Прежде всего я объединился бы с родственниками. А там жизнь покажет.
              Прасолов: Постарался бы организовать звено по обработке земли. Желательно, в пределах границ нынешней бригады. Но при условии добровольного объединения, конечно.
              Швецов: Знаете, я привык работать на больших площадях и поэтому не представляю, как можно получить прибыль с клочка земли и при этом не нарушить севооборот. Я против деления земли на клочки.
          - Сейчас работаем только восемь часов, а в сезон по десяти часов, а то придётся работать по 15-20 часов в сутки. Что вас больше устраивает?
            Снегирёв: Не думаю, что при хорошей работе нельзя выкроить время для отдыха.
             Прасолов: Как говаривали в старину? Работать – так работать, гулять – так гулять. Поэтому всё зависит от того, как организовать труд. У добросовестного и профессионального  работника и для труда будет время, и для отдыха.
               Швецов: Бригадир уже говорил об укреплении дисциплины в колхозе. И в связи с этим я, поддерживая его, считаю, что с делами можно управляться и в те часы, что мы сейчас работаем. Неужели трудно это понять тем, кто увиливает от дела?
            - Жизнь делается сложнее с каждым днём. А если вместо того, чтобы самостоятельно работать на личном участке, вынуждены пойти в наём? Что вновь революция?
             Снегирёв: Буду работать либо самостоятельно, либо в коллективе. До наёма, думаю, дело не дойдёт.
              Прасолов: Вот ради того, чтобы вновь огород не городить, надо сохранить колхозы. Здесь и демократия есть, и право выбора работы.
              Швецов: По-моему, из того, о чём я уже говорил, нетрудно понять – я не мыслю себя вне колхоза.
           - Хорошо. Допустим, колхоз сохранили. Способно ли современное колхозное крестьянство прибыльно вести производство и эффективно сбывать свою продукцию без управленческого аппарата? Только не говорите об американском образе жизни – там опыт нарабатывался веками.
             Снегирёв: Был бы порядок.
             Прасолов: У меня другое мнение. Я считаю, что лишь десять процентов работающих способны на такое. Остальным же потребуются знающие досконально всю технологию производства, сбыта, переработки продукции. Вот и судите сами.
             Швецов: Я почему-то уверен, что без специалистов и управленческого аппарата мы пока жить не сможем. Особенно в условиях нынешнего хаоса. Ведь экономические связи рвутся. Дальше, как я полагаю, жить станет ещё сложнее.
            - А дальше вопросы политические. Без них ни одной беседы среди народа не происходит. Только честно: нужно ли было так поступать с КПСС?
            Снегирёв: Думаю, нужды в этом всё же не было. По - моему, всё случилось на почве борьбы за власть.
            Прасолов: Вопрос очень не простой. Были в КПСС, конечно, так называемые отрицательные люди, но рядовые коммунисты тут ни при чём.
Хотя лучших идей, чем в КПСС, я пока не знаю.
             Швецов: Я не могу отвечать за ошибки отдельных членов КПСС, как и многие другие рядовые коммунисты. Я в партии с 1964 года, я ей был предан: она же всегда нас звала на добрые дела, на укрепление дружбы и никого не призывала к развалу страны, хаосу. То есть к тому, что происходит сейчас.
             - Скажите, что бы вы взяли положительного от Сталина, Хрущёва, Брежнева, Горбачёва, Ельцина?
              Снегирёв: Даа…У каждого из первых трёх что-то было положительное.
                Прасолов: От Сталина – стремление укрепить государство. От Хрущёва – обмен опытом с другими странами, внедрение передовых методов работы. При Брежневе жизнь полегчала, набрала темпы электрификация сельского хозяйства. И пока трудно сказать, что бы я взял от Горбачёва и Ельцина.
               Швецов: Сразу и не ответить. Горбачёв добился успехов на международной арене, а вот что он сделал для нас? Про Ельцина ничего не скажу – требуется время.
               - И последний вопрос – о вашем отношении к экстрасенсам. Сколько их «развелось».
                Снегирёв: Я им просто не верю.
                Прасолов: Я тоже не верю. Экстрасенсы отвлекают от проблем. И всё же они как-то успокаивают твою душу.
                Швецов: И я поддерживаю их в той части, что они в наши ослабевшие души вселяют немного уверенности. А так это временно, скоро народ разберётся, что к чему, и вера к ним пропадёт сама по себе.
          - Мужики, а чтобы перекурить, разговор интересный, но и курить захотелось. Антон, у тебя махра есть? Давай закурим, у меня нет, всё раздал, как трактористы вернулись с поля,- обратился Андрей. Антон вынул кисет и пустил его по рукам до стола; каждый брал кисет, клал щепоть табаку в ладонь себе, и подавал кисет дальше. Закурили, некурящие закашляли, курильщики закивали головами в их адрес, мол слабаки, а ещё мужиками называетесь. Бригадир поднялся, помахал перед лицом ладонью,  и пошёл к выходу, за ним пошли  четыре мужика. Остальные сидели на месте и ждали,  а что же будет дальше. Монахов открыл форточку окна, подвинулся к ней поближе, остался. Некоторые заговорили и стали комментировать прошедший разговор. С улицы едва слышно донёсся звук гармошки и песни парней. Потом звук приблизился, стало слышно кто о чём пел. Возле дома конторы звук остановился, парни заговорили громче. Спорили: то ли заходить на, привычный для них, огонёк, или идти по домам. Парней шесть зашли, остальные пошли дальше по дороге, наверное на Яму.
          - Ну-ка, что скажет нового наше молодое поколение, откуда вы идёте, что там у вас нового? – спросил дед Андрей, в дверях, пропуская ребят в помещение.
           - Идём мы из клуба, репетицию генеральную проводили, концерт подготовили, в воскресенье будем ставить концерт в клубе, вечером, в семь часов посвящённый проводам на пенсию пятерых колхозников, приходите, вход бесплатный, - ответил механик гаража Стребков Иван.
           - Ну вот и молодцы, парни, сходим обязательно, культурно отдохнём. А то вот тут спорим, да курим, охота б и повеселиться, - похвалил ребят Антон, другие согласно покивали головами, в поддержку Антона.
            - Вы говорите, что вы тут спорили, да и мы там здорово поругались, дополнил молодой тракторист Евсеев.
            - Всё, поди,  за девок, за них не грех и подраться, коль приспичит. Это во все года одинаково,- добавил дед Николай,- а тут же, повернувшись к двери, попросил,- Андрей, открой дверь, пусть дым выйдет. Дверь открыли настежь. Вскоре  в помещении посвежело.
             - А, если не за девок, так о чём речь, за что ругались? – спросил Монахов от стола, вынул из нагрудного кармана голубой блокнотик, положил его на край стола, а потом вынул шариковую ручку, собрался записать разговор ребят.
             - Да с Собчаком ругались,- ответил Стребков, он хотел продолжить начатое, но его перебили из зала:
              - А он, что к вам тоже на репетицию приезжал, или где встретили?
             -Если бы встретились, так я бы ему первый рожу набил,- так по газетке поспорили, прочитал зав клубом, мы и поспорили с ним,- ответил Зиновьев, молодой первогодок комбайнёр. Стребков продолжил начатый разговор:
              - Мы вели разговор меж собой, по статье в газете, о предложении Собчака перезахоронить тело В. И. Ленина, то есть убрать из Мавзолея. Потом он нашёл свободное место и сел. В дверях появилась Гребенщикова, осмотрела зал, ища своего мужа, увидела, успокоилась, решила послушать стариковский разговор.
      - Ну, что я скажу,- начал Евсеев, оглядел мужиков, поскрёб по лбу, сказал:
      - Я считаю, Ленин заслужил перед своим поколением, чтобы лежать в Мавзолее. Не мы принимали это решение, не нам его и отменять.
«Да, да, не нам отменять. Кому-то захотелось его место занять. Придурки»,- послышались возмущённые голоса в зале. Продолжил речь товарища Зиновьев, даже шапку снял с головы, пригладил волосы:
          - Я бы рад побывать в Мавзолее, посмотреть Владимира Ильича, да нет возможности. Мне кажется, если тело Ленина убрать, со временем люди разберутся и осудят этот поступок. Тело Ленина надо сохранить – за его заслуги. Вон и Серёга об этом скажет. Он сел и посмотрел на          Новичихина, а тот от волнения покраснел лицом, и как обычно, эмоционально заговорил, жестикулируя рукой со сжатым кулаком:
           - К заявлению Анатолия Собчака отношусь весьма отрицательно. Ленин – вождь первого в мире социалистического государства, а имя его хотят осквернить. Я не подпишусь ни под одним словом Собчака. В том, что мы плохо сегодня живём, виноват не Владимир Ильич, а мы сами, потому что не хотим и не способны жить по Ленину,- он назвал несколько лодырей и пьяниц, обозвал их скверными словами, которые Монахов записывать не стал. Серёга подмигнул Стребкову, мол говори и ты. Тот тоже встал и произнёс то, что хотел сказать ещё вначале разговора:
            - Я против предложения Собчака. И фамилия какая-то неприятная, так и хочется иначе назвать, да боюсь Антон обидится за своего дружка, он вон у крыльца с цыганкой кружится. Я перечитал большинство томов Ленина, все, что были в нашей библиотеке, и не понимаю оппонентов, критикующих его.
Ленин определил путь для России и Союза, все другие теории и практические шаги ведут к краху России. Думаете, Ленин не понимал, что делал? А вот что сейчас делаем, то, наверняка, не понимают. Не убирайте тело Ленина из Мавзолея. Больше мне нечего говорить, я даже ни одного возражения мне не слышал, Все согласны со мною. Может женщины думают иначе?
 Он показал рукой на Марию, как бы приглашая её к беседе.  Все обернулись,
увидели Марию, удивились, когда это она пришла, некоторые покивали головами в знак согласия.
          - Я тоже читала газету в сегодняшнем номере это сообщение было, срамота, да и только. Я очень возмущена разговорами и статьёй вокруг предложения Собчака вынести тело Ленина из Мавзолея. Не мы его туда положили, не нам его оттуда убирать. Неужели сегодня больше не о чём говорить?  И главное – делать. Раз уж мы не сберегли нашу жизнь, нечего сваливать вину на Ленина. Товару везде навалом, да купить не за что. Скажите, что может купить техничка, получающая сто рублей? А жить – то надо. Как?
      Так что есть другие, более нужные проблемы.
Антон с Гавриилом даже в ладоши ударили несколько раз. Остальные одобрительно покивали головами, в знак одобрения и согласия со сказанным женщиной.      
Пока говорила Мария мужики пригасили папиросы, воздух посвежел, закрыли дверь. Евсеев с Стребковым пошептались, и посмотрели на Ивана Ильича, после этого Евсеев попросил:
          - Иван Ильич, вы одно время собирали материал про раскулаченных мужиков в Соловьихе, вот, например, этот дом чей был?
Тот, не ожидавший такого вопроса, повернул голову к говорившему, встал, пригладил лысую голову, прокашлялся, как это привык делать когда работал в школе, заговорил тихо, но чётким голосом.
            - Вопрос о раскулачивании всегда был под запретом, даже сомневающихся сажали. Сейчас мы все разговорились, чувствуем безнаказанность, свободу дали, можно стало говорить, я пожалуй могу рассказать то что помню. Записей у меня нет, так что если что и упущу не грех. Вот этот дом  принадлежал кулаку Устинову по кличке Шмель, это когда он шёл по дороге или где в ограде, то всё гудел, ну привык человек так и всю жизнь и делал. Как организовался колхоз «Путь к социализму» так тут и контора образовалась, правда этот дом лет десять назад перестроили, крышу заменили, поставили шиферную. Тут вот по-за рекой стояли его амбары, они сейчас на зерно току. Всё имущество передали в колхоз, а самого сослали, толи он помер там или расстреляли не знаю. Вот так и порешили человека.
Был у нас ещё Золотухин Иван Иванович, его отец плотник хороший был раскулачен, сослан, отработал в лагерях десятку, приехал в район, но в село не вернулся, встретился с семьёй, вырастил детей. Ивану было лет двенадцать когда раскулачили и помнил кто их выталкивал из дома. А когда узнал, что те кто его хозяйство растаскивали и отца выталкивали из дома с кучей детей померли, и обижаться было уже не на кого, тот вернулся домой,  купил маленькую избушку и тут дожил свой век. Всё к нему приходили мужики и просили то ульи сделать, то в доме какой ремонт произвести он всё делал, и пасеку сам держал, и многих научил этому ремеслу.
        А вот судьба другой семьи. Вместе со мной в 1939-40 году закончил семилетнюю школу Иван Алексеевич Бубнов. Семью раскулачили, дом и всё имущество отобрали. Дочь главы семьи Алексея, 16-17- летняя девушка, доведённая до отчаяния, не перенесла унижений и оскорблений, покончила с собой. Отец сослан на долгие годы. Мать с детьми жила в землянке, поистине влача жалкое существование, еле-еле сводя концы с концами.
       Иван, как и отец, был очень сосредоточенным, трудолюбивым, хорошо учился. После окончания семилетней школы уехал в ФЗО. А потом война, фронт. На фронте вступает в КПСС. Был награждён на фронте орденом Красной Звезды, Отечественной войны. Демобилизовался в 1947 году, приехал в Соловьиху. Любил технику и попросил хотя бы старенький трактор, чтобы отремонтировать и на нём работать на колхозном поле. Но не тут-то было. Нашлись «знатоки истории», заявив: «Разве можно доверять трактор кулаку».
Обиженный до глубины души, Иван уезжает в Барнаул. Много лет работает на экскаваторе, добиваясь рекордных результатов.
    Фотография экскаваторщика Бубнова и его достижения в работе публикуются в «Алтайской правде». Портрет Ивана Алексеевича Бубнова на галерее «Лучшие труженики города». За высокие показатели  в работе был награждён орденом Ленина. Говорят, о нём был и телеочерк «Иван Бубнов на производстве и дома», оформлялись документы на присвоение ему звания Героя Социалистического Труда. Но, к  сожалению, скоропостижная смерть оборвала всё.
   Этим примером хочу лишь показать, что репрессиям подвергались лучшие труженики, добросовестные и думающие.
     После демобилизации из рядов Советской Армии в 1947 году мне пришлось работать в соловьихе в промартели «Правое дело» уже с пожилым сапожником Дмитрием Прокопьевичем Бубновым. Это один из скромных и трудолюбивых тружеников. Был раскулачен, вторично арестован по линии НКВД. В общей сложности десятка полтора лет отбыл в лагерях. «Дети в трудностях выросли без меня», - рассказывал он.
     Старший сын Семён хорошо учился в школе, долго служил в рядах Советской Армии. Ему первому из военнослужащих Соловьихи было присвоено воинское звание полковника. Скоропостижно умер в молодом возрасте.
       Второй сын  - Василий Дмитриевич – капитан милиции (ныне на заслуженном отдыхе). Мы многие помнили его когда он был у нас участковым. Считаю, что он исполнял возложенные на него обязанности добросовестно. Умело и грамотно.
        Жил продолжительное время в соловьихе приезжий печник Бобровицких Константин Семёнович. Как-то мы проводили в исполкоме учёт
проживающих людей на территории села, награждённых медалью « За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны». Прибыл в исполком и К. Бобровицких с документом о таком награждении. Я поинтересовался, за что он всё-таки отбывал десять лет в лагерях (к моменту нашей встречи он полностью был реабилитирован, о чём я уже знал).  Он рассказал:
      - Арестован был за вопрос, за сомнение. Случилось это до войны, в период, когда был арестован как «враг народа» маршал Тухачевский. Я в это время служил в рядах Красной Армии. И вот однажды на политзанятиях нам старшина объявил, что Тухачевский оказался «врагом народа» и арестован. Я, бывший детдомовец, может быть, был несколько посмелее, усомнился в этом и спросил: «Как же так, до сего времени все знали Тухачевского как прославленного маршала, знали, что он так горячо любил нашу Красную Армию и вдруг «враг народа». Что-то непонятно, как-то не осмысливается».
        Вскоре меня арестовали, определили срок, который я отбыл от «звонка до звонка».
   Вот и думаешь, всегда ли хватало правовой защищённости? Хватает ли её сейчас?  Нам бы всем помнить, что самые ценные качества в человеке – любовь к людям, доброта, что сострадание  - великий дар.
     И если человек не обладает этим качеством, он не приносит радости ни себе, ни другим.
 Все сидели тихо, опустили головы. И каждый думал одно и тоже. Что можно выразить одним выражением, что часто произносили эти же старики и сейчас и вперёд:- «Избави Господи нас от лукавого». Послышались глубокие вздохи, некоторые  стали доставать папиросы или кисет, зазвенели спичками, намереваясь закурить. Мускулов встал и проговорил:
        - Ну вы можете дальше разговаривать, а мне надо запустить калорифер, подтопить гараж, а то уже  пять часов, в восемь придут трактористы трактора заводить.
        - Ого, вот это посидели, утро ведь. Пошлите, а то старухи не запустят,- проговорил дед Антон,- верните хоть простой кисет,- он протянул руку, ему вернули кисет, но кисет был не пустой и он стал налаживаться закурить. Потом все вышли на улицу и направились в разные стороны, по домам. Полный месяц лежал на самой вершине горы Галчиха и освещал всю долину, как огромный электрический фонарь.
    Антон осмотрел двор, ища глазами  своего Шарика, но его нигде не было видно. Он подосадовал, но потом примерил к себе, ухмыльнулся, проговорил:
      - Март же, ничего не попишешь. Эх, она «жизня», хороша, да коротка А весна только раз в году, а молодость только раз в жизни. Не оставляй работу на субботу…
Он перешёл мост, когда услышал шум машины, повернулся, по дороге ехал вездеход Петровича, возле дома Валентины машина остановилась, доярка подошла к машине, залезла в кузов, крикнула:
     - Поехали!
Машина тронулась, и вскоре, за поворотом скрылась, потом раздался сигнал, кто-то вовремя не вышел на стоянку, через пару минут машина вновь загудела и пошла в сторону фермы. А когда Антон подходил к дому по дороге прошла ещё одна машина, Занин на молоканке.
         - Мать, а что ты рано печь – то затопила? – спросил Антон жену, входя в дом.
          - У меня сегодня квашня, хлеб печь буду. А, ты, где так долго был, ведь
светать скоро?  Опять заседали? Что зря душу надрываете?  Антон, ты там кота не видел, вечером молока налила в горшок, вон уж скислось, а его всё нет. Тоже поди заседал?  Она задавала вопросы и не прислушивалась и не ждала ответов, знала, отмолчится. Но он на этот раз ответил:
           - У кота своя работа, март ведь на дворе.
            - У тебя только одно на уме, - упрекнула жена Антона, - лезь в подпол за картошкой, пироги будем стряпать.
           - Не ошиблась, лезь в подпол. Я думал ещё куда. Давай ведро, полезу.   
Что с тобой делать?  «Непонимущая», никакого сознания «нетути», ни капли…
               
               
                ПРИДУРКИ
                -----------------
                ( они же чудики )
Весной 91 года я пригородил пустующий участок, заброшенной усадьбы, уехавших в город соседей, заросший монгольским сорняком, выше человеческого роста, выжег бурьян, вспахал и засеял эспарцетом и костром. С ветреной стороны посадил саженцы узколистого вяза и тополей. Стало красиво. Мне помогала жена, потом она пошла загонять в пригон коров, а я остался поливать саженцы, таская воду ведром из-под крутого берега речки.
Так я проработал, примерно, часа четыре. И когда я стал заканчивать поливку, взошла луна, её полный диск смотрел ласковым взглядом, как довольная женщина, стало светло и уютно. Ни один листок, ни одна веточка не шелохнётся, так было тихо и умиротворённо, что на душе, как в редких случаях, было тепло и мило. Но тело устало, спина ныла, ноги гудели, ладони горели, хотелось в постель, но душе и тут было приятно, хотелось лечь и уснуть на мелкой майской траве под звон волшебных песен соловьёв. Жена ждёт и надо идти в дом. Я выпрямился, посмотрел на саженцы, покрытые серебром луны.
      Вдруг, белобокая кобыла, впряжённая в телегу на резиновых колёсах, круто свернула с дороги и, обернув угол ограды, остановилась. В телеге сидело трое знакомых мужчин. Правил лошадью рыжебровый, с копной русых кудрявых, как у негра, волос на непокрытой голове мужчина по имени Ванёк. Мы все думали, как могло получиться, что у русского белобрысого мужика, быть кудрявая голова, что мать, что отец были русые и русские. Но в то время, когда мать работала в школе уборщицей, там же конюхом работал 
 русый, но такой же кудрявый мужчина. И вот когда мать ходила в положении, то у неё появилось жгучее желание иметь сына такого же кучерявого как этот конюх. И вопреки, всех генетических и природно-климатических закономерностей, её желание сбылось. Так они все были рады, что в какой-то захолустной деревеньке и случилось такое невероятное явление, передачи генетических свойств по желанию. Мы, не слушая злых языков, в это верили и гордились таким явлением и своим товарищем. Он был нашей национальной гордостью и достоянием. Это и был кучер Ванёк, а рядом с ним сидел, вытянув ноги вдоль телеги Володяка, худощавый, вышесреднего роста, с непокрытой головой,  с русыми волосами аккуратно и по моде подстриженного. Он был одет в клетчатый костюм, при галстуке, в белой рубашке, обут в хромовые сапоги. Сзади телеги сидел среднего роста мужчина, болтал ногами, обутыми в старые стоптанные туфли, в сером костюме, с непокрытой головой с русыми изреженными волосами. Это был самый «юморный»  «компаньон» этой компании и звали его Митяка. Он мог с каждым заговорить и найти общий язык, и брал инициативу в свои руки и всегда командовал компанией или, если даже находились с ним вдвоём, один на один. Он навязывал свою идею незаметно и негрубо, и брал, в большинстве случаев, юмором. Другие отходили на второй план, но не обижались, и не перебивали его.
        Ванёк, не дожидаясь когда кобыла совсем остановится, на ходу, спрыгнул с передка, пробежал рядом с кобылой, взял за повод и, натянув узду, остановил повозку. И стал смотреть на своих друзей, особенно долго держал взгляд на Володяке.
        Митяка играл на трёхрядке, а Володяка пел во всё горло, и хотя он был певец без музыкального образования, но слушать его было интересно. Самобытность всегда в деревне пользовалась успехом, как признак народного творчества, как признак непреходящий и неиссякаемый. Он так натужно и старательно пел, что жилы и сухожилия вздулись на шее, а лицо и шея покрылось краснотой. И казалось, прикоснись к щеке и она лопнет и кровь выступит наружу:
        - А Ррррроооодина  щщщщеееедррррроо поила меня
         Беррррррёёёёёззззоовым сссссооооокком.
Трижды повторив одно и тоже, махнул рукой и, легко выпрыгнув из телеги, пружинисто прошёлся по мягкой траве, осматривая место. Потом осмотрел округу и небо над головой, и, оставшись довольным, произнёс, с чувством хозяина и ценителя:
            -Годится! 
Услышав это законодательное слово Володяки, Ванёк распряг лошадь, спутал и пустил пастись. Она уткнулась и стала щипать с аппетитом майскую мягкую и самую питательную, в течение года, траву. Недаром от стариков пришло изречение: «майская роса, лучше всякого овса». Возьми самую захудалую больную лошадь и пусти пастись в мае на волю, на самоизлечение, и за май месяц она поправится, что можно будет потом работать на нетяжёлых работах.
     Все трое были навеселе. Митяка сбросил потник с телеги, на котором сидели, на землю, поправил его, положил гармонь, стали снимать из телеги и раскладывать на потник закуску.
      Заметили меня и втащили в свой круг, усадили. Трёхлитровая банка маринованных огурцов, кусок солёного сала (шмат) посыпанного густо сверху молотым красным перцем, и варенным в луковой кожуре, и потому светилась розовым светом. Буханка свойского пшеничного хлеба завершала красоту русского застолья на газетной скатерти в центре компании.
       Под шуточки и «прибауточки» Митяка выставил на газету три порожних стеклянных стакана, окинул смущённым взглядом нас, поморгал глазами, вероятно о чём-то думал, но тут же сообразил, взял кружку с солью, высыпал соль на газету и поставил её рядом со стаканами; каждому есть посуда. Просунул руку в сено телеги, вытащил бутылку водки, отгрыз крышечку, сплюнул её в сторону. Раскрутив бутылку, прислонил её горловиной на край первого стакана, стал наливать. Все внимательно смотрели за делёжкой, похожей на фокус; потом повёл бутылку по стаканам, не отрываясь и не останавливаясь, булькающей струёй по всему ряду, на последнем стакане задержался, дожидаясь когда упадут последние три – четыре капли, и кинул через плечо порожнюю бутылку, она точно попала на сено в телегу, а он даже не посмотрел-попал ли нет. Водка в стаканах была на одном уровне. Володяка скосил глазами на стаканы, долго присматривался, поворачивая голову из одной стороны в другую, с удивлением проговорил:
           - Во, варнак, как точно!  И где, ты, только этому научился?
Тот, погасив улыбку, ответил:
          - Были застойные времена. Было что разливать…
          - Смотри, никому больше не показывай, а то как классного специалиста в райком заберут,- с назиданием ответил Володя.
      Дмитрий отпарировал:
     - Нее, им не до нас теперь. Не до жиру, быть бы живу.
Иван вставил с досадой и назиданием:
     - Ребята, перестаньте газеты читать. Оно хоть и вечер, солнца нет, но градусы из стаканов выскакивают постоянно, и если вас прослушать, тут одна вода-то и останется.
   Все согласились и посмотрели на Ивана с недоумением и любопытством; как это в голове придурка может родиться такая идея и правильные слова. Выпили, утёрли губы, покрякали, но закусывать никто не стал. «Знайте мол, мужики мы!»  Владимир скомандовал, глядя на дно порожнего стакана:
       - Митяка, а ну-ка - повтори фокус, или случайно тот раз было?
  Митя достал свежую бутылку и повторил фокус, безошибочно и артистично. Все улыбнулись, довольные собой за то что пить пришлось с такой знаменитостью, и почему это они раньше-то не приметили этого. Или потому, что в большинстве случаев разливал Владимир или Иван. Потому, что  Митя всегда был занят гармошкой, а сегодня вот открылся…               
 Выпили и стали закусывать ; открыли огурцы, порезали сало и хлеб, стали кушать. Потом принялись петь, не получилось. Кто - нибудь начинал рассказывать, другой перебивал; считал, что его разговор стоит дороже и важнее другого, как на колхозном собрании, все орут и никто никого не слышит.
           Я в разговор не вмешивался, вынул блокнот, повернул страничкой навстречу лунному свету и стал записывать; то меткое словечко, то мудрое мужичье изречение, сокращёнными словами, букв я не видел и писал по памяти, различая лишь строки. Чтоб как-то неназойливо перевести беседу в порядок я попросил мужиков:
          - А, что, мужики, вы рассказали бы, что нибудь интересное в своей жизни. Не всё же у вас пьянка через всю жизнь шла? Может что и трезвое было?             
          Бойкий Дмитрий сразу ухватился за это предложение. И. хотя язык его заплетался, и иногда он хрустел огурцом, и часто прикуривал гаснущую самокрутку, было всё понятно из его рассказа:
       - Я родился когда отец защищал диплом в институте, и мы жили в городе. Мать работала на заводе, туда же поступил и отец после защиты диплома, а через десять лет уже работал директором этого завода. Завод был военного ведомства и мы жили, не то что богато, но во всяком случае, ни в чём не нуждались. Нам всем кажется жизнь в детстве самой счастливой порой нашей жизни, а уж мне – то и тем более. Отцу мной некогда было заниматься; у него был ненормированный рабочий день, кроме того, что он был на работе весь световой день, но и часто задерживался на ночь. И, что удивительно, несколько цехов работало хоть в одну смену и по праздникам или по выходным; или поставки срывались или отгрузка застопоривалась.
А мать меня, как единственного ребёнка, баловала.  Учился я средне. Мать ежедневно давала на карманные расходы  по одному, два рубля на обед и учебные принадлежности. Всё говорила мне,-«мол учись сынок самостоятельности, вот тебе деньги, но чтоб учителя не говорили, что у тебя нет там резинки, карандаша, линейки, или ещё там чего».
Иногда я брал и у отца деньги, и у меня собиралась определённая  сумма. Я собирал друзей по классу человек пять-шесть таких же сорванцов, на складчину покупали бутылочку вина и распивали; торопились стать взрослыми, самостоятельными. Иногда собирали окурки, разминали их, скручивали цигарки из газет, баловались куревом. Иногда к нам присоединялись девки и тоже пробовали пить и курить. Какие девчата        побойчее и постарше пробовали играть в пап и мам. И, хотя не понимали в этом деле ничего, а сексом занимались и всё на наших глазах. Вот раз, по осени купили мы три бутылки краснухи, пачку дешёвых сигарет, и спрятались в каптёрке у уборщицы. И пока она мыла классы, мы две распили и закурили. Тут вернулась тётя Маша, мы хотели уйти, но она стояла в дверях и своей тушей заслонила весь проём и разглядывала нас всех по очереди; то ли старалась запомнить наши лица, или оценивала нас и обстановку. Мы поняли, что она не собирается сделать нам разгон и осмелели. Один из нас Гришаня, предложил ей присоединиться к нашему столу и предложили ей стакан вина. Та долго раздумывала, но потом, махнув рукой, сказала, потирая поясницу:
           - С устатку можно и выпить и молодость вспомнить не грех.
Мы сосредоточенно стали думать о последних её словах, сказанных непроизвольно, или с тайным умыслом для людей догадливых и бывалых. Она присоединилась к нам. Не знаю сколько ей лет было, но за сорок-то обязательно, но глаза у неё вращались как у ящерицы. Она считалась дамой вольного поведения и мы знали многие её похождения и свободные связи, и потому меж собой договорились попробовать её прямо здесь и всеми, если, конечно, согласится. Мы налили ей ещё один стакан вина, она выпила и заговорила свободнее и с необходимой интонацией и намёками. Она нас на себя не тянула, но и не отталкивала, а наоборот мило улыбалась, и в самый горячий момент прижимала к себе, что нам становилось «тяжковато», а вообще-то шуму никакого не было, всё шло тихо и нежно. Но директор школы об этом наутро уже знал и стал нас по очереди зазывать в свой кабинет. Вхожу и я в его кабинет, а там отец мой. Провалился бы в тартарары, да не провалился. И понимаю плохо, и слышу кое-как, и не все слова усваиваю. Директор спрашивает, а я должен отвечать чётко и ясно, как было приказано. Какое   чётко?…Киваю головой, а слёзы с кулак по щекам. Всё бы ничего, да перед отцом стыдно. Директор своё мнение спрашивает и так настойчиво:
        - Окурки собирал?
Я киваю головой и ещё ниже её опускаю.
        - Курил?
Опять киваю головой молча, а слово произнести и боюсь и сил не стало.
        - Черноплодную пили?
Киваю снова.
         - Насиловали уборщицу?
Я пожал плечами, непонятно мне, что это так называется, когда моя очередь дошла, так она меня так прижала, что я чуть не задохнулся в её титьках. Но всё равно киваю.
Директор от меня отслонился и к отцу припал:
         - Вот видите, дорогой папаша, просмотрели вы сына своего. Чужих     людей воспитываете, а на своего сына времени не хватило. У всех начальников одна беда, все у них дети куда попало. И у рядовых, которые имеют больше времени заниматься со своими детьми и то бывают, не оправдавшие их доверия, дети. Но те не так заметны и не режут глаза, а ваши на виду и потому сильно заметны, и потому в обществе вызывают сильное недоумение и злорадство; отсюда и общественное мнение складывается не в вашу пользу.
        Отец, бледней стены, «вьежился» в диван, молчит. Потом встал, подошёл ко мне, взял пальцами за ухо, вывел из школы, подвёл к своей  Волге, открыл дверцу, втолкнул в салон и проговорил сквозь зубы,  зло, и с досадой:
         - Придурок!
Привёз на завод, завёл в кабинет. Навстречу секретарша. Такая куколка, как наша классная, только вдобавок светится вся, как свеча горит. Вот это действительно, как мимолётное виденье! Я аж  оторопел от красоты такой. Отец в кабинет, она за ним, документы в папке, я следом, я встал у двери, жду, наблюдаю. Тут отец стал просматривать листы; некоторые подписывал и возвращал, некоторые оставлял на столе. Потом поднял глаза, ожидая устной утренней информации, посмотрел на секретаршу как-то не как директор, она улыбнулась снопом света, проговорила:
        - Через пять минут начало совещания с работниками ОТК, уже собрались, ждут вас. Через два часа встреча с иностранной делегацией в сто десятом цехе, там предупреждены, готовятся.
   Отец смотрел на стол, думал, укладывал сказанное в голову. С виду он казался мне совсем чужим, не похожим на отца, был сосредоточен, сжат, только скулы еле заметно шевелились. Мне стало как-то жутко, неудобно, хотелось выбежать, но ноги будто онемели и я стоял, и не шевелился.
    Отец встал и пошёл к двери, на ходу провёл секретарше ладонью по щеке, проговорил как-то стеснительно и тихо:
             - Займись моим придурком.
Та кивнула головой. И мы остались вдвоём.
Ну, что вам всё говорить, что там было или вкратце?- спросил Дмитрий ребят, прикурил погасшую сигарету, осмотрел их, и зачем-то глянул на небо.
           - Давай, давай всё, - попросил Иван, а Володя равнодушно произнёс:
      - Как хочешь.
      - Ладно, слушайте.
Я не понял с кем Митя согласился из них. Слушал, а тот заметил:
       - Если сильно подробно, то ты сейчас же побежишь по селу искать петельку себе, не сдюжишь.
Иван возразил:
       - Не е е, если б раньше,  а сейчас сдюжу.
       - Защелкнув дверь, она подошла ко мне, положила руку на плечо, сказала:
        - Ну, пошли, мой мальчик, - взяла под руку, как будто приглашая на танцы. У меня ноги стали как ватные, сердце запрыгало вверх, вниз, вверх, вниз. Зашли в отдельную комнату. Райский уголок! Кругом ковры и бархат. Всё горит чудным светом. Она зашторила окно, комната погрузилась в интимный полумрак. Это сейчас я так спокойно и не интересно говорю, время прошло много, а тогда я мало что понимал, и всё мне казалось волшебством, чудным сном, небесным видением. Потом засветился экран телевизора и послышалась нежнейшая музыка. Никогда вам такого не видеть в жизни, хоть до ста лет проживите. Через «видик» прокручивали  ахи, охи, вздохи, и секс на тридцать три способа. Смотрю не дышу. Ну, это не то, что наша тётя Маша. Чувствую, что подсаживается она ко мне на диван. Как фея, формы и красоты совершенной и прелести неописуемой. Одной рукой меня за талию обнимает, в другой бокал с вином подаёт, угощает. А как выпил всё у меня перед глазами поплыло. Тут можно бы и без вина обойтись, она меня
одним своим видом и так заколдовала, что я сам себя и не помнил. Не помнил как я стал голый, и как сплелись с ней, как хмельные нити во время цветения. Три раза у меня получилось по моей воле, а ещё три раза она сама меня возбудила, и так нежно, и так приятно, что не помню уж потом ничего.
 Сколь проспал не знаю, а как проснулся, вижу один, записка на столе,-«бери, что хочется, не уходи, дожди отца».
 Солнце к вечеру клонилось и освещало комнату разноцветными вечерними лучами. Стал я присматриваться; вижу встроенный в стену сейф. Открыл дверцу. Вижу на верхней полочке множество пачек сигарет, сигар, папирос отечественных и иностранных. Я взял толстенную сигару, но не мог её прикурить и положил в пепельницу, потом распечатал несколько пачек папирос, попробовал понемногу и положил их горкой в пепельницу. Из нижней части сейфа несло холодом, я открыл нижнюю дверцу, там стояло множество бутылок вин, водки, шампанского, коньяка, я уж не помню сколько там было всего. Я раскрыл несколько бутылок, попробовал из каждой понемногу и так наклюкался, что вновь свалился на диван и уснул.
    Разбудил меня отец, комната была прибрана и всё было расставлено по местам. Яркое вечернее солнце одним краем уж опустилось за тёмную кромку горизонта. Я посмотрел отцу в глаза и понял, что и счастье моё скрывается за горизонт, как это тёплое и яркое солнышко. Он помог мне одеться, вытер мокрым полотенцем мне лицо, расчесал своей расчёской мои волосы, сказал:
       - Ну, что понравилась секретарша, поди не чета вашей уборщице?
  Я осмелел, чувствую, что он говорит со мной на равных, отвечаю ему:
        - Но и вкус же у тебя, отец!  Вот это виденье!
        - А курево как? – спросил он вновь. Я подбирал слова восхищения    
        - Музейная редкость у тебя, отец, слов нет. Только сигару не прикурил.
        - На это опыт надо иметь, сразу не получится, - ответил он и тут же спросил:
              - А выпивка как? Я, вижу, ты много бутылок почал. Как они, что лучше?
       - Я не объясню, отец, что такое чудо, все очень хороши, но клубничная настойка мне больше по душе! – отвечаю я, а он вновь:
       - Понятно. Это по возрасту, со временем другое понравится.
Он помолчал, видимо решаясь на что-то, потом встал, взял меня за волосы на затылке, и, стуча моим лбом о стол, стал приговаривать:
       - Чтобы иметь такие сигареты и папиросы, а не окурки всю жизнь по улице собирать. Чтобы пить вина по своему вкусу, а не «бычьей кровью» довольствоваться, да было бы чем уважаемых людей угостить. Чтобы получать ласки от Афродиты, а не от старой кобылы, нужно обязательно знать и выполнять три завета Ленина – «нужно учиться, учиться, и ещё раз учиться». Понял, придурок, или нет?
 Я вполне с ним согласился, что я придурок. Но и то понял и хорошо запомнил все три завета Ильича, но выполнить их не мог. Но вкус вина, сигарет и феи запомнил на всю жизнь. И теперь, как только мне удаётся значительное количество денег, я тут же их трачу на эти три удовольствия; я покупаю дорогие сигареты, пью марочное вино, и ищу самую красивую женщину и трачу на них всю свою наличность.
  Митя отёр лоб ладонью, почесал верхнюю губу и стал разливать водку по стаканам. Остальные смотрели за фокусом друга и, никак не могли взять в толк, как это так можно сделать; ни долил, ни перелил ни в один стакан, ну ведь не может быть такого теоретически, даже природа не способна создать два одинаковых листочка на дереве, нет двух иголок на сосне, похожих  друг на друга. А тут что же происходит? Но все молчали и думали по – своему разумению
Все молча подняли стаканы, выпили. Владимир, пожевав огурец, проговорил:
         - Ты, Митяка, как римские рабы – «хлеба и зрелищ».
         - А бабы к чему относятся  к хлебу или к зрелищу?- спросил Иван         
          - А чёрт их знает к чему их отнести, видимо то и другое. Я без них не могу и дня прожить. Хуже алкоголизма. Ну ладно, давайте за хороших баб выпьем, - ответил Дмитрий. Он разлил опять, выпили, стали усиленно кушать, дошла очередь и до хлеба и до сала, огурцы слабо восстанавливали энергоресурс. Потом заговорил Владимир:
          - А вы знаете кто строил Беломорканал?               
Мужики вразнобой ответили, что, конечно, комсомольцы.
           - Н е е е, - возразил им Володя, и задумчиво, подняв глаза в небо, будто читал там ответ на свой же вопрос, - правый берег строили те кто политические анекдоты рассказывал, а левый берег те кто эти анекдоты слушал. Вот так мы и жили при Сталине. Это сейчас разговорились. А то я те дам. Знай край, да не падай. Нам русским, что? Нам и смерть на - миру красна.
Нам лишь бы в ладоши похлопали, а там будь, что будет. Возьми я раз и произнеси речь на комсомольском собрании; сроду не любил выступать, а тут как чёрт дёрнул, покритиковал тут одних, что отлынивали от участия в субботнике и привёл пример, рассказал анекдот, как заяц половой акт субботнику устроил. Ну мне «пятитку» и всучили, и пробыл я там от звонка до звонка, минута в минуту в пустых хлопотах и при казённом доме, под охраной и в окружении чернокожей прислуги. Они у нас-то и то косо смотрят, а там тем более. Чуть, что не так – палкой в лоб, да вдобавок – «рус, раб, свин.» Рьяные они службисты, конечно не все они такие, говорят и хорошие есть, только я таких немцев не видел. Денег там не давали на руки, перечисляли на личный твой счёт. А когда я освободился так мне выдали полную шапку денег. Что с ними делать? Не знаю, не привык я к деньгам, мы в колхозе их никогда не получали, и поэтому не знали им цены. Сменил свою робу на костюм, купил и шляпу и пошёл на автостанцию. Заказываю две Волги. В одну сажусь сам, в другую ложу свою шляпу и велю везти меня из Самарканда до Ташкента. Деньги с меня потребовали сразу, я заплатил. Ну и прокатили они меня с ветерком, да с музыкой. Вот это была самая счастливая пора моей жизни, самая счастливая     поездка. Хотя стоило это мне всего моего заработка за пять лет отсидки, за пять часов езды. Куда там Чичикову на своей тройке. И вот когда сильно жизнь прижмёт, я вспоминаю ту поездку на двух Волгах в первые часы свободы, мне сразу немного полегчает, отойдёт от души. Только радости - то и было пока ехал, а как по приезде вылез, да шляпу надел, то шофёр – то вдогонку мне крикнул: - «счастливого пути, придурок». Я помахал ему рукой и пошёл на вокзал, нанялся разгружать уголь, чтобы поесть и купить билет до Бийска.
   Приезжаю в родные края, надо добраться до колхозной квартиры, а она находится вначале города. Денег в обрез, Волгу не наймёшь, пошёл пешком. Думаю дорогой идти далеко, решил через лес идти, знал я эту стёжку-дорожку. Иду, мечтаю; скоро дома буду, родные встретят, друзья соберутся, иду душа поёт. Под настроение греховные мысли в голове «вот бы бабёнку какую встретить».  Иду, напеваю про берёзовый сок. Смотрю впереди меня, ни шатко, ни валко идут аж две в чудесных халатах, покуривают, халаты застегнуты только на верхние пуговицы. Догоняю. Петухом перед ними; тили, вили, трали, вали, они обоюдно, и инициативные, Предлагаю присесть, они с удовольствием, выпивка при них оказалась, выпили. Пошли дипломатические разговоры, которые как всегда сводятся к одной вечной истине. Дай - без бюрократической канители и волокиты. Я не против вашего желания дать. Если надо на, ну и поехали. На одну слазил, вторая подмаргивает, потом опять на первую, да опять на вторую… Им бы ещё повторить, а я выдохся; хоть и пять лет силы копил, а через четыре сеанса концы отбросил. Всё, хватит. Они своё дело требуют, ещё мол давай. Достают ещё одну бутылочку, выпили, думали что я взбодрюсь, а у меня не получается. Они спрашивают,- «Ну как мол дело?» Я им в ответ,- «Что ничего сразу не получится, нужно передышку сделать часа три,  четыре». Те своё требование выставляют,- «Нам, мол, некогда столько времени ждать». Налили мне ещё пол стакана водки, я выпил, закусил, отдохнуть собрался. Красотки мои меж собой шушукаются, потом пододвинулись ко мне, одна села на ноги мне, другая на шею, кудрями своей «лахудры» мне губы щекочет, связали руки и ноги, снимают штаны и за мои документы. То целуют, то сосут, то руками массируют, ну оживили, перевязали шнурком у самого корня, и по очереди то одна, то другая на меня исполнять мужскую обязанность. Слышу блатные словечки употребляют. Ну, думаю, они тоже из зоны вернулись, «наголодовались». Худо моё дело, думаю бесполезно умолять их, живым бы оставили и то бы слава Богу. Потом одна шнурок-то развязала, а вместо его маленький замочек повесила, а ключик положила в свою сумочку. Вторая подошла ко мне, Расставила ноги над моим лицом, наливает водку в свою ладонь и промывает своё хозяйство, а все помои от туда  текут в глаза, а она приговаривает,- « Вот мол ты, моя королева, поела досыта, теперь вот выпей, как полагается у белых людей, да и дезинфекцию следует провести. Чёрт его знает, какой он есть; нет же с ним медицинской справки, что он не заразный.
Потом сжала пальцами скулы и вылила остаток водки в рот, пришлось проглотить. Тут мне, что-то плохо сделалось и я потерял сознание.
 Очнулся я в больнице на койке. Врач пульс считал, другой ножовкой распиливал замочную скобку на моих документах. Неделю я там пролежал, отдышался, вылечили, на ноги поставили, выписали и я поехал домой.
И с тех пор, как увижу, идущую навстречу, бабу, так и хочется свернуть в сторону как от чёрта, или от проказы какой, - закончил Володя свой грустный рассказ, достал банку и налил в стакан рассола и медленно со смаком выпил, крякнул, хотел ещё налить, но что-то передумал и поставил банку и стакан на газету. Упал на спину и стал рассматривать бескрайние просторы неба, яркие звёзды, чистую полную и яркую Луну. Красив мир!
       - Можно мне сказать?- спросил  Иван.
       - Давай, давай, - поторопил я, боясь как бы ребята не дали ему говорить.
Мужики промолчали, не надеясь ни на что интересное в Ивановой жизни.
      - Я встретился с этими «охламонами, после того, как меня выгнали из шестого класса «за хорошие знания и отличное поведение». Послали меня сеяльщиком на посев кукурузы квадратногнездовым способом. Митяка на тракторе работал, Володяка таскал натяжную станцию с мерной проволокой, ну а я подвозил семена и засыпал их в сеялку. Отсеялись в краткие агротехнические сроки и с отличным качеством. Всходы получились превосходные; с какой стороны ни посмотришь, все рядки прямые и просматриваются насквозь. Кукуруза росла тёмно - зелёная, такая лопушистая, да нарядная, ну королева, да и только, недаром её «королевой полей» назвали. А коль результат получился отменный, то и пошли разговоры, «как это так, что получились хорошие всходы без партийного и комсомольского влияния и направления, и непосредственного руководства»?
Приехал к нам в бригаду комсомольский секретарь и оформил из нас комсомольско-молодёжное звено, а меня договорились принять в комсомол после уборки кукурузы на силос. Летом Митяке дали новый гусеничный трактор, на котором он убирал кукурузу на силосном комбайне, а Володяка на его Беларусе с тележкой отвозил зелёную массу, а я на этой тележке разравнивал зелёную массу и трамбовал, чтоб больше влезло, с транспортом всегда было туго. Это сейчас, когда стало в достатке автомобилей, трамбовщиков убрали, нагружают кузова на глазок и сыплется за борт очень много, и когда нагружают на ходу, и когда везут рыхлую массу по дороге, сколько просыпанной кукурузы по всей дороге. Да и сеять стали сейчас рядовыми сеялками и поэтому получают рядовые результаты, не до рекордов, да и никто не интересуется колхозной работой. Сколько сёл разъехалось, сколько колхозов распалось, как будто кто специально это делает. Если сёла рассыпаются, если колхозы исчезают и это не секрет, значит это вред народу. Что правительство об этом не знает? А если знает то на кого оно работает? Кому на пользу? Кому на вред? Сталин сразу бы нашёл врагов народа.
   Ну уборку провели успешно, погода помогла, да и мы старались.
За успехи в социалистическом соревновании нам дали почётные грамоты, и путёвки в Москву на ВДНХ.
И вот поехали. Ну и что, ты, думаешь? Что нибудь путное  получилось? Чёрта с два. Благо, что руководительница делегации заранее купила билеты на обратную дорогу, и раздала их нам на руки.
 На первый день осмотрели выставку; находились, что ноги гудом гудели, что едва до коек добрались. На второй день поехали в Люберцы, в Третьяковскую галерею, картины смотреть. Володяка раздобыл где-то водки.
Отстали от делегации, пристроились в одной столовой, и до темноты прокутили. Денег ни копья, темно и не знаем куда ехать и на чём добираться до Москвы. Да, хорошо, что хоть милиционер хороший попался, с душой человек, с понятием, довёл нас до вокзала, усадил в электричку и помахал рукой, а Володяка всё ему долго кланялся и шляпой махал, да какое-то произносил; то ли «бондур», то ли «абожур».
      Владимир поднял голову, ухмыльнулся, извиняющей улыбкой, поправил:
      - Эх, ты, придурок деревенский. Нужно говорить бонжур, а ты бондур, абожур. Понимать надо французов. Ну сколько ж можно тебе повторять.
      - Эээ, я русский-то плохо знаю, а ты ещё французский,- он вытер под носом тыльной стороной ладони. Налил стакан рассолу и медленно выпил. Потом посмотрел в сторону реки, ища глазами пасущуюся кобылу, увидел, покачал одобрительно головой, сказал в её сторону:
       - Лысуня, далеко не уходи, а вообще-то иди сюда, Лысуня, иди, хлеба дам, иди, Лысуня, иди хлеба дам.
       Кобыла подняла голову, тихо, чуть слышно проржала, как бы нехотя, одними губами промурлыкала, как большая кошка, и хотя ей идти было лень, но она знала, что её не обманут, даже если хозяин и был пьяный. Она подняла голову и, с вытянутой мордой, подошла к Ивану. Тот дал ей кусок, она взяла нежно губами и попятилась, а потом и отошла от нас.
       - Ну и так, дальше. Подходит кондуктор к Володяке, это уж когда мы уселись и немного успокоились, и уже дремать стали, и спрашивает,- «Ваш билетик, купите билетик», и ещё что-то, уж и не помню. Володяка в ответ:
        - Бонжур, мадам, «иностранциум делегациум», ми есть франц.
Та отошла от Володяки, пожала плечами, и подошла к Митяке:
         - Ваш билетик, берите билетик.
Тот тоже бормочет что-то не по-русски. Не пойму зачем?:
          - Ми есть ай, цвай, драй делегац. Франц-Рус дружба!
Кондукторша смотрит подозрительно на наши пьяные рожи, жмёт плечами и ко мне. Ну я, конечно, по-иностранному врать не умею, да и по-русски я никогда не врал. И ей тоже напрямую  и сказанул:
           - И у меня, тоже, денег нету. Вы, уж простите нас, довезите пожалуйста.
Та расхохоталась во весь вагон и до слёз, а когда успокоилась, то на ближайшей остановке, вытолкала нас всех в шею из вагона.
  Ну, тут друзья мои и «наподдавали» мне чертей по самую завязку, и смеются и сами чуть не плачут: «Неужели не мог что нибудь сморозить, или притворился бы глухонемым, авось доехали бы». Устали бить и говорят: «Вот сейчас в следующий сядем, а он последний по расписанию, и поедем. Если будут спрашивать билет, то говори то что и мы». Я согласился. Ну вот мы сели, едем. Кондукторша опять за билеты, подходит к Володяке. А он смотрит на неё так пренебрежительно одним глазом и говорит: «Я из КГБ» и так это рукой за пазуху, вроде за удостоверением полез, та отошла и к Митяке подходит, а тот также: - «Я из МВД» и тоже рукой делает намерение за пазуху, как за удостоверением. Кондукторша отошла от него и ко мне; а я ничего не знаю, только запомнил сокращённое слово из Устава, что мне дали, до приёма в комсомол для изучения, это слово ВЛКСМ. Хотел это слово сказать, даже самому смешно сделалось, как я скажу, что я из ВЛКСМ, да и спекулировать этой организацией не стоит. Она не отстаёт от меня, нужно было что-то говорить, ну я и бухнул: - « А я из А, Б, В, Г, Д».
   Ну, конечно, выгнали нас опять, и добирались мы до гостиницы всю ночь. День отлежались, а на следующую ночь досрочно уехали домой. А дома об этом ни гу, гу.
     Через полмесяца меня в комсомол принимали; пытали, пытали по уставу, а я как партизан молчу, ни в зуб ногой. Чтобы сгладить неудобную ситуацию один и спрашивает на свободную тему:- «Скажите, а кто такой Ленин»? Отвечаю:- «Ну понятно, наш человек, вождь мирового пролетариата». «А кто такой Сталин?»  Я ему отвечаю: - «Начальник мол». Один чернявый из угла, так въедливо допытывается: - «Какой это такой начальник?» Я ему отвечаю спокойненько:- «Ну, как какой? Начальник лагеря». Тот не сдаётся, и своё спрашивает:
             - «Какого такого лагеря?»  А я ему в ответ: - «Как это какого лагеря, социалистического».
 Ну, тут он только и успокоился. А другой из-за стола, стараясь смягчить отношения и выручить меня, спрашивает:
        - Вот в этом году вы вырастили отличную кукурузу, годовое обязательство перевыполнили, а с нового года начинается семилетка, так вы обсуждали ли свои возможности и резервы в своём звене? Будете брать на себя обязательства?
       Ну, думаю, что за вопрос? О семилетке только слухи пошли, вместо пятилетки, даже планов никто не знает, никто не говорил сколько скота держать, сколько им силоса потребуется, а они уже про обязательства заговорили, вроде как опережая события. Ну, думаю, где, где есть придурки, а вот ту-то  точно они самые. Но спорить и пререкаться не стал; вам враньё нужно, то я вам её дам, врать так врать, что я один против всех. Ну и бухнул:
            -«Наше звено берёт обязательство по выращиванию кукурузы на силос; семилетний план выполнить за шесть с половиной лет и шесть месяцев». Все аж в ладоши захлопали. И билет вручили и в «районке» пропечатали мои социалистические обязательства».
 Всё бы ничего, да только  после этого Володяка «подшкыливал»: - «У придурка мол и обязательства придурковатые».  А Митяка после этого меня  недоноском шестимесячным прозывал.
 Володя и Митя, что знали эту историю, слушали равнодушно, и придрёмывали. Полный диск Луны склонился к западу, и, коснувшись вершины горы Галчихи, на время остановился, будто зацепился, и не мог сойти с неё, а может быть он тоже слушал вместе со мной эти рассказы о своей, как они выражались, «непутёвой» трудовой жизни. А я подумал, видимо каждому человеку своё место на земле. А что такое судьба? Может это она и есть.
     На востоке «засерело» небо, а на цепи гор небо превратилось из голубого в тёмно - синее, но это длилось всего один час, потом небо стало светлеть.
Орали по селу петухи, громко хлопая крыльями. Под нами, против жёлтого берега, в Мякшиной забоке защелкал соловей, сначала редко, потом почаще, а потом залился беспрерывным, очаровательным пением. Утренняя звезда вышла из-за горы, на которой стояла телевышка. Хитро подмигивала нам с высокого  ясного,  тёплого неба.   
    Митяка достал следующую бутылку, так же поровну разлил в стаканы, мужики выпили и стали собирать остатки еды с газеты.
    После этого он взял в руки гармонь, сделал произвольный проигрыш и запел свою, им сочинённую песню:
       - Мне теперь не помогут врачи,
          Я смертельно болею любовью.
          Моё сердце надрывно болит,
          Роковою зажатое  болью…
Я эту песню всю не запомнил, а только записал один куплет.
 Собирая коров, пастух Бердников спросил: - Какие - то придурки такую рань разгулялись? Напарник ответил:- Борозду справляют полеводы. Отсеялись.
Иван запряг кобылу и они уехали. Я вернулся и стал разбирать свои записи.
               

               

               
               

                ВАНЬКА  И  МАНЬКА
                (мошенники)
                Предисловие.
   Как мне не хотелось писать об этих людях, но вот уже пять лет эта тема не выходит из головы.
    Так-то бы и горя мало, но беда в том, что и эти люди, и эта тема мешают мне работать по другим материалам: за что бы ни взялся, кроме стихов, они
выплывают и мельтешат перед глазами. И сбивается мысль, тема, другие образы и их дела, поступки, судьбы.
      Да простит меня читатель, если такой найдётся, за мою вынужденную работу, будь она неладна.
      Если этого не сделать, то много других задумок так и будут стоять в очереди уставшего мозга. Деваться некуда. А что поделаешь? Подчиняюсь.
      Тема о мошенниках не нова, да мне и не хотелось бы снова поднять их в ваших глазах, сколь хочется, посочувствовать и как бы заступиться за обиженных и обманутых людей.
       Говорят, мошенники будут жить и жить хорошо, пока будут жить на свете скромные, добросердечные и слабовольные люди, на труде и на невнимательности которых и наживаются мошенники.
       Так ведь и пожаловаться некому, да и стыдно будто становится про свою
Оплошность говорить. Не каждый осмелится выставить себя на посмешише обществу или хотя бы соседу, или просто собеседнику, не только в суд обращаться. Всюду слышится один ответ: «Не зевал бы!»  А в суде или в коллективе тебя поднимут на смех, или наглядно покрутят указательным пальцем у виска. Вот так, мол, дураков учат. А тут ещё время такое наступило – реформаторское, что не видно, где и у кого правду искать. Сумел - два съел, опоздал и проиграл – не лови мух, не считай ворон. И после таких слов – опустишь глаза в землю, что стыдно их не только на людей поднять, но и самому осознать и признаться грустно и неудобно, что ты не вписываешься в жизнь, в её законы, в привычки и поступки людей с маленькой буквы.
      Как жаль, что добродетель не находит себе места, а человек, живущий по её законам, в ответ приобретает зло. И чем больше делаешь добра тем больше набирается и накапливается грязи. Вот и тут вы, мой читатель, мне скажете: если хотите быть чистым, так в грязь не лезьте. Прости, мой милый друг, но если так, то грязь жизни будет накапливаться всё больше и больше, и не останется чистого островка, куда можно бы придти и хоть маленько отдохнуть, дать душе радостную минуту, торжественный праздник. Они потому и называются праздниками, что они короткие и редкие, ибо если они будут частые или уж тем более сплошные и постоянные, то и они уже перестанут представлять радость, а значит, и быть праздником.
            Урок математики в деревенской школе всегда был делом скучным и нудным, и мы не видели в нём практического применения и потому посещали по обязанности и с неохотой.
            Манька с Ванькой сидели на задней парте, в крайнем ряду. Первым был урок алгебры, и вёл его Михаил Петрович, давнишний пенсионер, но предмет свой любил и рассказывал увлечённо. Но слушали его нехотя, потому что это была скучная наука, и самого учителя никто не боялся. Мы ещё не знали, что такое уважение за возраст и за звание.
           - Вань, а Вань? – прошептала Маша, наклоняясь к уху Ивана, - я урок не выучила и задачу не решила. Что делать?
Иван пожал плечами и втянул голову в плечи, и тем самым  сказав, что и он не знает урока и не знает, что делать.
          - Вань, давай сорвём урок этому старикану,  он всё равно с нами ничего делать не станет. «Погундит» тут, в классе, да и всё.
          - А как ?- отозвался Иван.
Маша взяла учебник и со всего размаху ударила  Ваньку по голове. Тот от неожиданности вскрикнул. За соседними партами засмеялись.
           - Что за шум?- Петрович посмотрел в угол класса.
Максим громогласно и демонстративно проговорил торжественным басом,  и развалившись за партой, разводя руками:
             - Ванька с  Манькой  выясняют любовные отношения.
Класс дружно грохнул, Петрович не стерпел, тоже улыбнулся, но досада переборола, и он строже проговорил:
            - Ну-ка перестаньте балагурить! Идёт урок алгебры, а не выяснение любовных отношений. Вы что делаете?
Иван, насупившись, притворным голосом сказал с оттенком обиды:
            - Любовь есть, а сношений ещё не было.
Класс грохнул со смеху с новой силой.
             - Не было, не было. Истинный крест не было. Зря не наговаривайте.
Маша перекрестилась, закрыв лицо ладонями, а между пальцами высунула язык. Класс грохнул ещё раз.
     В класс постучали, потом дверь скрипнула и полуоткрылась, показалось раскрасневшееся лицо директора. Класс затих. Петрович прошёл к задней парте, взял Машу за руку и провёл в угол за стоящей на ножках доской. И стал продолжать урок.
        Первое чувство неловкости стало проходить, а смелость в смеси с наглостью стала подниматься в сознании Маши. Она опустила руки по швам,
Потёрла ладони. Многие ученики заметили это и повернулись в её сторону. Она сделала из пальцев обеих ладоней фиги и постучала ими друг о друга.
         Полкласса захихикали; Маша убрала руки за спину, но стала шевелить носками ног, постукивая ими по полу в такт пляски.
        - Концерт продолжается, - прокомментировал  Максим.
Некоторые захихикали.
Петровичу хотелось довести урок до конца, и уже вошёл в настроение. Он так любил свои уроки, что мог вести урок два, а то и три часа, но вот незадача: ученики не слушали его. Ему хотелось взять указку и бить, и бить этих озорников, пока не присмиреют. Но…
Он сел на табуретку за свой стол, вздохнул, вытер потное лицо ладонью. Он  не знал, что делать. Когда сам учился в царское время в городской школе, там было всё намного проще: учились те, кто хотел учиться, а сейчас нужно учить всех. Время другое – все не хотят. Один человек может заставить лошадь везти воз вплоть до кнута, но даже сорок человек не смогут заставить
эту лошадь пить, если сама она этого не желает.
Критическая мысль захватила разум учителя. Он стал сурово  и беспощадно себя мысленно ругать непотребными выражениями и изречениями. Предмет он знал хорошо, все правила, примеры и задачи знал наизусть, не заглядывал в учебники и в конспекты во время урока, как некоторые, что не могут двух слов сказать, чтоб не заглянуть в учебник, он этого стыдился и никогда не делал с первого года преподавания, с его первого урока и по сегодняшний день. Память, логика, и доступность в изложении – эти золотые правила ему были доступны и им усвоены. Так что же получилось? Видимо я внешне стал непривлекателен и голос не мил и не ласков, как прежде, да, видимо, и усталость прослушивается в его интонации. Ученики это уловили и авторитет его стал падать. Он тут же себе возразил. Зачем я им внешне нужен? Я пришёл давать знания, я их даю. В меня не надо влюбляться, меня слушать надо и усваивать, то, о чём говорю. Стой, стой, стой – как бы то ни было, а есть же причина в их пренебрежении ко мне. Не может это относиться к алгебре. Он задумчиво посмотрел в окно и вспомнил, как они боготворили своего учителя в своё время. Да он был молод и статен, и хотя иногда запинался и задумывался, иногда признавался, что вот тут-то и тут-то он ошибся. Мы всё ему прощали и любили как прежде. А что же со мной происходит? И во мне ли дело?
      Он подошёл к Маше, взял её за руку и, подведя к своему столу, сказал:
        - Ну, Маша, ведите урок, а я сяду на твоё место.
И он прошёл к её парте. Все затихли, почувствовали свою вину перед седым, грузным учителем.
        - Манька, веди, - крикнул Максим.
        - Итак, продолжим урок, внимание на доску! Всем записывать то, что  будет записано на доске. Тетради сдадите и получите оценки за это,- сказала Маша, как настоящий учитель.
         - Итак, внимание. К доске вызываю Михаила Петровича, и он продолжит наш урок. Прошу. Вам тоже будет оценка.
    Учитель, сбитый с толку, опешил, потом отошёл и удивился такой изворотливости ученицы.  Но делать нечего, и он, выйдя к доске, стал продолжать прерванный урок. Маша внимательно слушала учителя и иногда, взглянув в класс, постукивала согнутыми пальцами по столу, призывая товарищей к вниманию. Урок восстановился, но как только Петрович закончил записи на доске и пояснения к ним, тут же зазвенел звонок. Маша поспешила объявить, что урок закончен и можно идти на перемену.
Опрос домашнего задания сорвался.
На перемене Иван подошёл к Маше, похлопал её по спине, подмигнул:
            - Ну и мошенница ты, Манька, как ловко ты вывернулась – как змея; не мытьём, так катаньем. На что, на что, а на это у тебя ума хватает. И в кого ты такая уродилась? Все в вашей семье нормальные, а ты уж чересчур того…
Этого самого. С тобой не пропадёшь,  Манька!
           - А ты всё нос воротишь, всё к Дуньке шныряешь. Вон какой жеребец вымахал – семнадцатый год проходит, пора бы и своё стойло иметь, - закинула удочку Маша. Ей давно не хотелось зря в школу ходить.
 А Иван то ли не понял, то ли схитрил:
            - В стойле одному скучно, да и корм надо подавать. А кто это будет делать?
На что Маша отозвалась, почувствовав, что нить разговора она держит в своих руках, и ведёт свою линию, и в свою пользу:
            - Кому надо, тот и будет доставать и подавать.
            - Да я пока не умею, - ответил Иван, притворившись не понятливым.
            - Научимся, не лет шести, а шестнадцать прошло, - отвильнула Маша от похабной поговорки, но было и так ясно. Из всего услышанного врезалось в память слово «научимся».
А чему ещё надо научиться, чтобы в стойло было чего положить? От отца он научился починять валенки и сапоги, поправить изгородь, подремонтировать загон и навес в скотном дворе, дров нарубить и наколоть, кизяки делать станком и на лошадях месить замес, кое-чего «поплотничать»; топорище сделать, хоть и не красивое, но работать можно, ручку там на молоток. На вилы, лопату, косу ручки поделать – это он мог. Мать научила полы мыть, избу побелить, особенно потолок он всегда белил, половики похлопать, развешать бельё на верёвку, собрать потом. Всё делал в огороде; сажать ли, полоть, и убирать он всё мог и знал и когда и как. Отлично справлялся с лошадью и выполнял на ней любую работу, от пахоты до кошения травы.
А может она закидывала свою удочку с умыслом; женись мол, и что не знаем будем познавать в процессе жизни. Не хотелось попадаться на её крючок, но уж больно завлекательная была наживка. Видишь ли «не лет шести»… А вообще-то не плохо бы проверить, может она девушка-то и честная. Позволяла прикоснуться и целовать только губы, да щёки, а дальше ни, ни. Оно и хорошо бы было если жениться на честной девушке, знала бы одного и не с кем было бы сравнивать. И не надо потом бегать за ней и доглядывать. Пусть бы она за мной бегала. Мужики вон говорят частенько, что если баба изменит один раз мужу, то она и второй раз сможет; ходи потом и считай сколько и с кем. Это девичье достоинство очень высоко ценится среди людей в селе. Некоторые утверждают, что если она физически честная, то и морально честная. С этим утверждением можно поспорить. Вот она моя Маша, она что наполовину честная, морально мошенница отпетая, а физически вопрос спорный, узнать надо. Э, легко сказать, узнать, а как узнаешь, можешь бросить, она – то этого больше всего боится. Первым клюнул – клюй всю жизнь. По своей воле девчата не начнут и не будут трепаться. Только, что после обмана!
    Как-то уборщица доложила директору, что в раздевалке много одежды валяется на полу, без вешалок. После уроков он выстраивает линейку и приказывает показать каждому вешалку на своей одежде.
Маша и Иван стояли вместе, у неё было всё в порядке, а у Ивана вешалки на фуфайке никогда и не было. А когда у Маши проверил и подошёл к Ивану, тот вместо вешалки свернул полу фуфайки и выставил петельку под пуговицу; его похвалил директор и отпустил. Маша заметила и при выходе подкусила:
           - И ты мошенник, вишь как директора обвёл вокруг пальца.
          - Соображать надо. Котелок варить должен, - ответил Иван.
Домой они шли вместе. Помолчав немного Маша предложила:
          -  Вань, у меня иголка с ниткой есть, давай петельку для вешалки подошью.
           - А я когда «твою» подшивать буду?- намекнул Иван и посмотрел ей в глаза. Та, не меняя выражения глаз, ответила, как на что-то обыдённое:
           - Всему своё время. А ты снимай фуфайку.
           - А ты стоя давай, - снахальничал Иван. Маша в тон ему ответила:
           - Люди говорят, что стоя ноги будут болеть. Вдобавок, когда шьют на теле то котелок начинает плохо варить. Так и так не выгодно. Снимай фуфайку, давай пришью; раз удалось схитрить, другой раз не получится.
Тут не долго, я живо. Иван подчинился с этого момента и на всю жизнь.
      На следующий майский и тёплый день вся школа заговорила о том, что Ванька с Манькой поженились и живут в избе его престарелой вдовьей матери.
     Через год у них родилась двойня. Вся школа поздравляла своих однокашников с этим событием, всё село только и говорило об этом около года. Иван работал прицепщиком на плуге в бригаде. Я встретился с ним в обеденный перерыв, когда, пообедав, мужики и парни расселись в холодке под стеной полевой кухни. Закурили и стали понемногу заводить разговор про «зызню» из программы «ню». И кто бы чего ни спросил, всё сводилось к вопросу о «зызни», самой простой и волнительной теме.
        - Ну-ка, расскажи, Ванька, как ты сумел уговорить и уломать Маньку бросить школу, и выйти за тебя замуж?
        - Ничего я её не уговаривал и не уламывал. Всё получилось, так как мне этого,  самого, хотелось. Девки они нос по ветру держат, они знают, кому и «чаво» надо. Ну мы договорились на Сонькин пупок  на вечёрки сходить. Стемнело, кругом тишина, соловьи заливаются, петухи орут в усадьбах, вся природа «зызнью» дышит. Собралась молодёжь, гармонист плясовую заиграл, вышли плясуны… Да всё с припевками, да частушки – то одна другой задиристей и задорней. Кто-то принёс фонарь и повесил на сук цветущей черёмухи. Кругом темно, а плясуны освещены. Мы всё внимание в круг на плясунов, ничего не видим и не слышим кроме плясунов и гармониста, будто зачарованные оторопели и онемели. Стою и я, всё внимание в круг. И вдруг чувствую, будто кто-то считает мои пуговицы на штанах. Я замер, не дышу, жду с нетерпением, что же будет дальше. «Антиресненько», нука, нука, что дальше! Потом присмотрелся, а впереди меня стоит Манька и руки позади себя держит. Только она это рукой в «скворечник нырь», я её на руки хвать, поднял и из круга понёс, ребята посторонились, а я её за плетень. Всё прошло хорошо и Манька честная была.
Я и говорю, что пора и по домам расходиться, ничего больше интереснее не будет. А Манька и говорит, вполне серьёзным и настоятельным тоном:
              - Ложатся двое, а встают трое.
             - И что делать? – спрашиваю я
              - А что делают путные люди? Сходятся и живут. Сколько можно твоей престарелой матери с тобой – жеребцом мучиться? Закончим учебный год и пойдём в колхоз работать. Там ручной работы много. Кизяки таскать будем, а там покос, потом хлебоуборка. В колхозе кормят, хлеб дают, а дома что трава, да картошка и то не досыта, а любовь на койке слаще, и танцуй хоть до утра, всё при тебе и всё твоё, сколь «хошь», столь ешь.
    - Как она это ловко всё рассудила и расставила по своим местам, будто тридцать или сорок лет ей от роду. Ну девчата они раньше парней умнеют, про «зызню» больше толк имеют. Да приманка-то очень мне понравилась.
    Все грохнули, а как «просмеялись», стали подниматься и расходиться по работам.
Ещё через год Ивана призвали в армию. Отслужил он три года и вернулся домой таким щёголем, ну просто загляденье. Куда тут Маньке до него. Но Иван держал себя строго. А в колхоз работать не пошёл. Стал приглядываться, принюхиваться. Один раз он пошёл в клуб, в кино, и заметил там физрука школы под хмельком. Велел киномеханику кино остановить и вывести пьяного из зала, чтоб не мешал нормальным и трезвым людям культурно отдыхать. Как раз в это время шла кампания борьбы за трезвый образ жизни. Не столько пьянки, сколько шума. Назавтра физрука с работы вон, а Ванька предложил себя  на эту работу. Знал военное дело - только что со службы. Ну его и приняли.  Отработал год, было всё нормально, физвоспитание в школе немного оживилась; колхоз построил стадион, городошную площадку, футбольное поле, выделил необходимый инвентарь. Школьники стали участвовать вместе с колхозными командами в районных соревнованиях, успехов заметных не было, но само участие в соревнованиях дало Ивану шанс при любой возможности «поякать», это я сделал, это я организовал. Кто знал истинное положение дел это в серьёз не принимал, а кто со стороны слушал – верил в эти заверения. Но от этого надутого авторитета личной алчной выгоды не получалось. Он стал присматриваться в другую сторону. А тут наступил 85 год, год всероссийского бардака, это наступило его время.
    Готовились к встрече нового года, готовили бал маскарад. Директор собрал учителей после уроков в учительской – надо посмотреть ход подготовки.
       - Товарищи, педагоги, в бал-маскараде необходимо участвовать всем без исключения. К нам приедут из районо, будут представители и из администрации, - начал свою речь директор, - какие вопросы, в чём затруднения, чем могу помочь?
 Учителя «попожимали» плечами; кто мог  тот участвовал, кто не мог, те не знали,  что и сказать. Подала голос Раиса Николаевна:
       - Мы репетируемся уже с неделю, и всё в сухую, баян не работает, а из клуба баяниста не всегда дозовёшься – тоже занят подготовкой.
       - Я согласую графики репетиций с клубом и завтра всё будет на месте,- заверил директор. Больше вопросов не было и стали расходиться. Лишь Иван задержался, а когда все вышли, спросил директора:
       - А что с баяном? Я не важный музыкант, так немножко пиликаю, но если разрешите я посмотрю его, и если, что можно подладить, я подлажу; где подклею, где уплотню клавиши. Я смотрю он уже давно стоит и никто к нему не касается.
      - Будь добр, Иван, посмотри. Если наладишь, то намного облегчишь подготовку. Бери и займись, - на доверительной  основе, с облегчением согласился директор. Иван в этот же вечер унёс баян домой, и в этот же вечер его наладил, но в школу не понёс. На третий день директор встретил Ивана и спросил:         
       - Ну, что там с баяном? Получится, что или нет?
Ивану такой вопрос очень понравился, так как он заранее готовил ответ, и не знал как правдоподобнее сочинить ответ. А тут,  вот он  ответ.
        - Вожусь с ним постоянно, но ничего не выходит, сопрел он что ли? Одно место заклею, начну играть, а он в другом месте лопается. Звонил в бытовку, чтоб там отремонтировали, говорят надо в город везти, а цена ремонта равна цене нового баяна. Не знаю, что придумать.
         - Если не получится, неси его обратно. Хотя он и не висит на шее, но вдруг колхоз потребует хоть на списание,- заключил директор, чем сильно обрадовал Ивана. «Колхоз подарил, а значит и списал с баланса, а в школе не числится, значится…».
     После нового года в школе открыли кружок трудового обучения, стали готовить трактористов. Сверху порекомендовали для школ выделить подержанные трактора, но чтобы на ходу были, и послали бы тракториста для обучения езде. В колхозе трактор нашёлся, а тракториста не могли долго подобрать. Пьяньчугу не пошлёшь, а путного негде взять, к весне надо готовить и трактора и трактористов, а их и так мало, в одну смену и то не хватает.    
Директор собирает учителей на совет:
        - Товарищи, колхоз выделил трактор, но тракториста не может выделить, теорию согласился вести инженер колхоза, а на вождение человека надо поискать самим нам; присмотритесь к соседям , знакомым, может кто из пенсионеров согласиться.
    Все молчали, вот ещё досада, тут своих дел столько, тут с отстающими учениками хоть волком вой, а тут ещё, вместо отдела кадров, бегай. Хотя очень будет неудобно отказаться от этого поручения; для нас же, для школы же.
 Иван молчал, ждал ещё большего накала, а возможно и возмущённых высказываний. Все долго молчали, не знали что ответить, и как быть. Только один ответил неуверенно и тихо:
     - Что тут сидеть долго, походим, поспрашиваем…
Иван достал из нагрудного внутреннего кармана пиджака удостоверение танкиста и протянул директору на стол. Полушёпотом проговорил, с одолжением, ненавязчиво:
      - Может годиться?
Директор взял в руки удостоверение, прочитал, подумал и с радостью воскликнул:
       - Да это то, что надо! Танк-то сложнее трактора, что тут гадать? Берись.
Все недоумённо посмотрели на Ивана, «что ж ты манежил столько времени»       
 И все радостные, от свалившейся с плеч заботы, быстро разошлись и ушли по домам.
     - Пошли Иван смотреть трактор, может чего не хватает, попросим в колхозе. Их тоже за это жмут.
Иван вскинул брови, но мелькнувшую мысль запрятал, и лишь проговорил:
      - Пошлите.
Иван  натаскал горячей воды из кочегарки, залил в радиатор, проверил заправку и завёл трактор. Он заводил трактор ещё когда работал у дяди Коли прицепщиком в бригаде, тот учил его и приговаривал: «Учись, Иван, это хорошее дело. Всегда с хлебом будешь. Всё в жизни пригодиться» Эти дальновидные слова пригодились сразу же как их новобранцев стали формировать по частям. Он похвалился, что умеет заводить трактор и может на нём ездить. Ему поверили и зачислили в танковую часть. И вот теперь эта дяди Колина наука вновь пригодилась. Иван поставил рычаг скоростей в нейтральное положение. Намотал шнур на шкив пускателя и с силой дёрнул, пусковой двигатель лишь фыркнул, Иван намотал ещё раз, дёрнул, потом ещё раз и вот пусковой двигатель затрещал и задымил, потом загудел и основной двигатель, Иван поставил рычаг газа на пониженные обороты и стал слушать работу двигателя, посмотрел температуру и давление по приборам. Нормально. Потом глубоко вздохнул и полез в кабину. Вскоре трактор поехал по школьной ограде, оставляя следы от гусениц на снегу, пуская дым  из трубы. Трактор тянуло в правую сторону, приходилось выжимать левый ручной рычаг даже немного притормаживать левым тормозом. Потом развернулся в дальнем углу ограды и подъехал к директору,
который ждал его, открыв  двери в гараж. Иван плавно и ровно загнал трактор и заглушил его. Потом вылез, потёр руки и улыбаясь сказал:
        - Годится, можно будет кататься. Но к работе не годен.
       - А в чём тогда дело, как это понимать?- мне же сказали что трактор нормальный, что ему надо?- поинтересовался директор.
Иван,  будто ждал такого вопроса и был доволен, что он прозвучал в устах директора, поскрёб пальцами по шее, ответил:
         - Я ему ленты отрегулирую, и кататься он вполне пригоден. Так что вы не волнуйтесь за меня, ребята с радостью будут ездить. Работать под небольшой нагрузкой тоже можно, но ни пахать, ни таскать сеялк5и или ещё какую тяжёлую работу не сможет; видите на порожняк и то дымит; поршневую менять надо. Вскроем по весне увидим, может просто кольца заменим, а если что серьёзное то и всю поршневую менять придётся. А то, если надумаете, огороды себе пахать, а он не потянет. А если заменим, то смотришь и колхозу подсобим когда в ночную смену поработать, ребята-то смотри какие здоровые, да ухоженные. Я их увлеку. Смотришь и звено организую - пары пахать, очень высокооплачиваемая работа, ребятам в разминку и хлебушек заработают, а поохотятся и в сенокосе поучаствуем, сено тоже требуется.
         - Слушай, дорогой ты мой человек, ты просто для нас находка. Спасибо вам. Здорово вы меня выручаете. Делайте как думаете. Я вас во всём поддержу. Только одна просьба не допустите травмы детям. Если что случится я вас не смогу защитить. Заведите журнал и распишите всех курсантов за технику безопасности при езде на тракторе.
        - Что,  что? А это я знаю как делать, в бригаде расписывался и в армии проходили эту науку. Только вот что, закажите инженеру к весне на эту семьдесят пятку две поворотных и две тормозных ленты и поршневую, - ответил и тут же, как бы не отделяя одно от другого, согласился и сделал заказ Иван, ибо в голове уже быстро выстроил всю цепочку мыслей мошенника в голове. Этим доверительным интеллигентам, конечно, и в голову не придёт о его намерении.  «Не будь ротозеев – не было бы и мошенников», - произнёс про себя Иван, улыбнулся и стал закрывать гараж.
       Всё шло по плану, как и намечалось программой, ученики прослушивали лекции инженера и Иван учил учеников 9-10-11 классов езде на тракторе. Он даже уроки физкультуры переносил на езду, иногда уходили в мастерскую, где были полностью разобраны трактора на ремонте и он рассказывал их устройство, от полной разборки, до полной сборки и испытании. Трактористы с охотой доверяли Ивану и его ученикам участвовать в ремонтных и испытательных работах.
     После окончания учебного года курсанты сдали экзамены и получили права на управление трактором.  Агроном с большим удовольствием согласился дать им участок под пары, но Иван попросил разрешить ему этот      
 трактор поставить на ремонт в мастерскую, ему разрешили, и он с группой курсантов за неделю трактор перебрал, произведя затрат как на капитальный ремонт. Только с виду он казался грязным, испещрённый сварочными швами, с вмятинами и неказистым. Ему предлагали его покрасить, но Иван отказался. «Чтоб в глаза не бросался», - звучала в голове мошенническая мысль.
      Пахали пары в четыре смены; с полуночи до рассвета Иван пахал сам, можно было бы утреннюю смену проводить в поле, но Иван пригонял трактор к утру домой. А утренний сменщик тракторист заводил трактор и ехал на нём в поле, не надо было думать как добираться до поля. Ребятам это нравилось, и никто не подозревал, как Иван ежедневно сливал дома солярку из бака трактора. «Очень даже пригодится, запасаться надо пока ротозеев много; заправляли трактора из цистерны, установленной на полевом стане и записывал учётчик количество заправленного топлива со слов тракториста, а если в цистерне не хватало горючего согласно расхода и прихода, учётчики знали что делать, покрывали за счёт тех у кого была экономия.
Перед самым учебным годом Иван пригнал трактор домой и заявил директору что трактор «стуканул», что-то случилось с коленчатым валом. Он спустил масло из двигателя, снял поддон, вскрыл крышку коренного вкладыша. Сходил в мастерскую, подобрал выплавленный вкладыш и положил в поддон, вместо своего вкладыша, на случай если будут проверять. Но этого никто не стал делать. И в школе и в колхозе махнули рукой, а на производственную практику выделили старый автомобиль с шофёром и стали продолжать обучение автомобильному делу. Иван сел за парту новой группы курсантов и стал готовиться к экзаменам вместе со всеми. Когда теорию сдали и нужно было переходить на практическое занятие, шофёр отказался от проведения занятий, и ушёл из школы в гараж. Никто не знал, что случилось, да и не нужно это было никому, кроме Ивана. После трактора и танка работать на машине намного легче. И Иван предложил свои услуги по проведению практических занятий. «Вот будь ты на месте директора, разве бы не обрадовался такой инициативе и выручке физрука в такой нечайной и сложной ситуации? Вот и то-то».
   Всё лето он вёл занятия со своими учениками; навозил учителям уголь, дрова, возил уголь и в школьную котельную; и всегда брал с собой по курсанту, давал им рулить когда ехали между сёлами, и порожними и с грузом; приходилось конечно ездить и в дождливую погоду, приучая ребят к трудностям шоферской жизни. Угля и дров навозил и себе и своим курсантам. Дней двадцать перед учебным годом работали на отвозке зерна от комбайнов. Ротозеев и тут было много; он навозил себе зерна полный амбар и по машине привезли всем курсантам; это и ему и им очень понравилось и многие после получения прав остались работать в колхозе, некоторые, конечно уехали в другие сёла, но выгодное шофёрское дело продолжали и там, вспоминая постоянно своего мудреного учителя.             
     А мудрёному учителю и тут пофартило. Началась реформа образования  , всякое производственное обучение было отменено. Иван пригнал машину домой, выкатил задний мост из-под кузова, снял колёса, и она стала походить на старый списанный утиль. Никто на это не обратил внимание, в колхозе сменилось руководство, новому было не до школьных проблем.
 Бывшие курсанты на любом собрании не упускали случая, чтобы не упомянуть своего наставника, и приводили его в пример всем другим руководителям. По селу шла хорошая молва об учителе физкультуры. И когда пошла кампания по выдвижению кандидатов в депутаты  в сельский Совет, Иван был выдвинут и, а потом и избран депутатом вместе с директором и десятью другими учителями.
       На выпускной вечер в том году был приглашён и главный агроном колхоза, отец одной из выпускниц. После вручения аттестатов зрелости, сели за стол и стали выпивать, пили очень мало, агроном и совсем не пил, все разговаривали с тем с кем пришлось сидеть, агроном подсел к Ивану и стал слушать ,что он ему скажет, разговор не вязался, они больше слушали как некоторые говорили или начинали петь. Иван чувствовал, что тот сел с ним не просто так и потому заговорил первым:
           - Ну что, Алексей Алексеевич, что нового, чем колхоз живёт, как принимаете перестройку?
          - В селе много было перестроек, но от крестьян всегда требовалось одно; нужен хлеб, и кто на земле живёт тот и должен его растить,- удовлетворённый начатым разговором отозвался агроном.
           - И какие у вас проблемы?
           - Есть и проблемы. Вот тот год вы звено организовали по вспашке паров. Есть у нас,  конечно мужики, но сложность возникла по сенокосу, и трудно выделить людей и технику на пары.
            - И в чём вопрос?
            - А в том, что мне хотелось бы, чтоб вы опять поучаствовали на вспашке паров. Я там одного подобрал на к-700, но он часто под хмельком, да и одному как-то,  вроде, скучно. Вот бы с ним на пару. У меня свободный Т-40 есть, взял бы его на лето, да попахал бы.
           - Считай, что договорились. Только мне сено стог, чтоб бесплатно,- закончил разговор Иван.
            - Ну и про это считай, что договорились,  - отозвался агроном.   
            - Если договорились, то я завтра в бригаду приду, а вы бригадира предупредите. Да ещё вот что, пахать будем каждый на своёй полосе, домой буду уезжать как устану, а не как солнце к вечеру склониться.
            - Это меня устраивает. Ладушки, договорились окончательно.
            - Тогда вот что, ты,  вижу не пьёшь, и меня это не прельщает, пошли домой, тут без нас с этим управятся.
            - Ещё раз ладушки и пошли.
Они поднялись и, не прощаясь, будто покурить, вышли с курильщиками и незаметно скрылись в темноте.
Всё лето я Ивана не видел, но часто видел его фамилию на доске почёта как передовика на пахоте. После одного заседания правления, председатель попросил меня свозить учётчика к пахарям и проверить качество пахоты.
     Мы приехали с Захаром, когда механизаторы работавшие, теперь уже на зяблевой вспашке, отобедали и отдыхали под стеной полевого стана, в холодке. Я поздоровался и присел рядом с ними, послушать о чём говорит народ. Видимо разговор вёл Иван, он и продолжил:
           - Теперь вот я на тракторе летом работаю, а зимой в школе, а Манька дома управляется.
            - Добилась чего хотела, мошенница, - проговорил кто-то за спиной, - не будет она работать больше в колхозе, так и прокрутится всю жизнь между… на Ванькиной шее.
 С порога амбара конюх дядя Семён, пыхнув дымом самокрутки, пророчески произнёс чётко и с расстановкой:
              - На Ванькиной шее долго не усидишь, он тоже ещё тот мужик, быстро перебросит на шею государству. Попомните.
Все смолкли, никто не возражал и не поддержал его. Лишь Захар, почувствовав заминку, подошёл перед мужиками и сказал:
             - Ну вот что, сейчас проходило совещание правления, и были приняты новые условия соревнования по вспашке паров и зяби. Он зачитал эти условия; мужики одобрительно заговорили. Кто работал на других работах позавидовали пахарям.
Лишь Ванька с упрёком сказал:
               - А ты, Захар, неправильно замерил вчера мою деляну, занизил площадь. Я перемерял, иди ты теперь перемеряй.
Ребята пожали плечами.  Никто, никогда не перемерял, вся бригада жила на доверии друг к другу, к руководству, к своим вчерашним товарищам, трактористам. Всем стало стыдно за учётчика и обидно за Ванькину наглость. Они понимали, что и Ванька, и каждый из них имел, конечно. Право, но никто им не пользовался. Все молча поднялись и смущённые пошли к своим тракторам. Захар сходил, перемерил  Ванькину деляну, смущённый и с красным лицом подошёл к домику полевого стана и стал подсчитывать, а потом стал вынимать из портфеля документы, чтоб исправить неточность. Подошёл бригадир и поинтересовался:
            - Что там случилось?
            -Ошибочка вышла на целый гектар. Прав Ванька. Она стала искать наряд Ивана за вчерашний день.
Дядя Семён почесал макушку, подошёл к Захару:
          - Ты погоди бумаги марать, дай мне твой сажень. Вчера вечером его брал Ванька и уходил за амбар. Я значения – то сразу не придал. У меня вот стена ровно два метра до потолка. Неси сажень проверим.
Захар не понимая ровным счётом ничего и не догадываясь на подвох, поднёс сажень и с надеждой посмотрел на конюха, как на фокусника. Он не мог взять в толк, что можно сделать с этим деревянным сажнем.
           - Вот, смотри, Захар, на две четверти он короче стал. Ванька, видимо, обрезал ему ножки. Ты сейчас больше саженей намерял, а вчера, значит, было правильно.
            - Вы смотрите-ка, что творится! Таблицу умножения не всю знает, расписывается с ошибками, а до чего додумался, мошенник. Ему же за семь классов документа не дали, а выдали справку, что он прослушал курс семилетки. Ах, ты, мошенник.
            - Давай я перекладину перебью повыше и под размер подгоню. А ты не говори ему, пусть перемеряет опять, скажешь, что всё тут верно, ты мол ошибся, пусть голову и он поломает. А вы с бригадиром посмотрите у него мерную линейку в его баке, укоротит верхнюю часть и будет заправщика обманывать и за экономию получать, а бензозаправщик в убытке.
            - Это так и есть, наверно, сейчас на правлении заправщику двести литров недостачи насчитали и в счёт зарплаты отнесли, пропил, говорят.
              - Вот-вот. На добро их нету, а на это они горазды. Избаловала их колхозная жизнь. И работы навалом, и рабочих мало, и демократии по горло; вот и дерут глотку такие бузотёры, мошенники. У кулака-то бывало не «порешь», он всё приметит и при расчёте урежет, а если «забузишь», то и совсем не заплатит нисколько. Разбаловали мужичков.
       Ванька ещё раз удивил всех, когда на полевой стан приехал секретарь райкома комсомола и на собрании механизаторов вручил почётную грамоту Ивану  - как победителю в соревновании среди молодёжи на пахоте. Он на Т-40 вспахал больше чем Денис на К-700. Все аплодировали, а Денис, зажав лицо ладонями, хихикал.
Все понимали такую несуразицу, но в чём она заключалась, догадаться не могли. Выяснилось это только тогда, когда на отчетном собрании колхозников Ваньке вручили медаль, премию денежную и квитанцию на бесплатный хлеб, как передовику на взмёте зяби.
 После собрания некоторые разошлись по домам, некоторые «сгуртовались» в магазине, обмыть премиальные. Денису премии не досталось, но мужики угостили и его, а Иван ушёл домой, с Денисом не поделился, тот обиделся и нам тут же на крыльце рассказал, как было дело.
        - Ещё на парах подошёл как-то ко мне Ванька и говорит, ты, мол, Денис, всё равно условия соревнования на К-700 не выполнишь, так ты мне каждый вечер по три круга на моей деляне делай своим шестикорпусным плугом, это мне за весь день не сделать столько, а я тебе по четку самогонки буду привозить. Я и согласился. Премию всё равно в горах не заработать, а тут выпивка каждый день.  Вот он какой мошенник, считай медаль-то я ему заработал. Вот плут, так плут. А ещё в школе детишек учит. Что получится-то, что?               
          Кто слушал Дениса, смутились такому повороту дела. И не жаль им было незаслуженной награды, сколь обидно и больно стало всем за «опоскуденную»  душу и опозоренную честь тракториста, и снижение человеческих ценностей.
         Потому государство и перестройку придумало, да опять не туда и не так, многие «перестройщики» погрязли в «мошенстве» и плутовстве используя в различных видах Ванькины выкрутасы и «мошенства», только в гораздо больших размерах и наглее в зависимости от чина. Накопление денег всегда грязная работа у мошенников. А любую работу, и перестройку в том числе, надо делать с чистыми руками, с горячим сердцем и холодной головой, как говорил железный поляк.
        Матушка Россия, что ж с тобой происходит!? Кто же тройкой – то управляет!?  О, Гоголь!
        Эмоции прошли, мужики выговорились, и как всегда, разошлись по домам. И там, в кругу семьи, долго ещё повторяли то что говорили на площади у магазинов.
         Прошла зима без заметных потрясений и событий. Наступили тёплые апрельские дни. Ванька натаскал соломы толстым слоем возле трактора, и под трактором и по выходным дням капался с ним, комплектуя и проверяя все соединения на надёжность. Вскоре соседи услышали гуд трактора и Ванька проехал по своей улице.
          И вот, когда занятия в школе подходили к концу, а в колхозе надо было выезжать в поле, попробовать боронить просохшие участки, случилось несчастье; умер Агеевич, бригадир.
          В правлении поднялась суматоха, что делать и где искать замену? Ожидали одного паренька из техникума, но тот будет не скоро. Агроном вновь в школу, к Ваньке:
           - Ну, что, Иван, я опять к тебе.
           - Я весь внимание, в чём нужда?- он сразу смекнул, что могло привести агронома к нему. И  в голове уже дал согласие, но хотелось поторговаться, выгоду поиметь, чтоб в случае чего, сильно не «прискребались», и не на всё смотрели во все глаза, чтоб иногда и «зажмуряли» их.
           - Да вот замену Агеевичу подобрать не можем, - чистосердечно признался сразу агроном, в интонации его слышалась готовность его чуть ли не в ноги ему кланяться.
           - А вы, что за советом пришли, кого бы я порекомендовал. Тут вы и сами с усами, всё про всех знаете, и способных видите,- подпустил леща Иван агроному.
          - Знать – то я знаю, видеть – то я вижу, да выбрать – то не из кого. Ждём молодого парня, да он не скоро приедет.
         - Это я уразумел,- вставил Иван,- да у меня тоже в заначке никого нет.
        - Да мне – то и не надо твоей заначки, ты сам мне нужен.
Иван притворно с удивлением вскинул голову и посмотрел прямо и внимательно в глаза агроному.
       - Я что, в бригадиры? Мне и в школе хорошо.
       - Я предлагаю поработать временно. Ну в посевную и в покос, - стараясь убедить Ивана, агроном загорячился.
       - Ну ладно, не кипятись, я посоветуюсь с директором и дома. Если принципиальных возражений не будет с их стороны, я утром  зайду к вам в кабинет с согласием.
        - Ну ладушки, «прекрасненько», договорились, я побегу, а то председатель поручил мне бригадой поруководить пока замену не подберу,- он погладил Ивана по плечу, поднялся, и пошёл с отрады школы.            
         На следующий день Ванька принял бригаду. Ребята его все знали и он всех знал. Но ввёл свой порядок; если кто провинится, там опоздает на работу, раньше уйдёт, пропьянствует день, что-то пропьёт колхозное, он не собирал собрание, как делали раньше, а вводил виновного в кабинет и долго его воспитывал, но всегда беседу заканчивал для всех одинаково:
        - Ты нарушил дисциплину труда. Бригада понесла материальные убытки. Ребята из-за тебя недополучили зарплату, пострадали мужики и их дети. Я должен тебя исключить из колхоза или отдать под суд. Но я человек, - тут он поднимал указательный палец вверх, выдерживал паузу, и заканчивал,- я закрою на это глаза, прощаю, если мужики возникать не будут, я этой беседой ограничусь, докладную писать в правление не стану, иди и работай, да добра не забывай, - назидательно заканчивал свою воспитательную работу.
Посевную провели во время, без особых замечаний, были конечно огрехи и упущения, но агроном закрывал на их глаза и приёмку посевов провели и акт составили без замечаний. Что возьмёшь с временного?  На ближнем поле от села остался в борозде  навесной четырёх корпусный плуг, то ли случайно как оставили, то ли умышленно и Ивану указали на это и велели привезти его в бригаду. Исполнять указание он не торопился и все о нём забыли, но только не Иван. А когда колхоз справляя борозду – праздник по окончании посевной и принятию посевов, и мужики гуляли три дня. Не гулял только Иван; он приходил ежедневно в бригаду, осматривал обстановку и уходил домой.
      В полночь, воскресенье Иван завёл трактор и поехал к брошенному плугу, прицепил его и привёз домой. Загнал трактор с плугом ближе к реке в заросли и плуга было не видно.
      После гулянки мужики собрались на ремонт сенокосной техники, решили перейти на новую технологию сенозаготовки; заменили копнители  прессами.
Новую технику освоили быстро и с удовольствием  включились  в работу с воодушевлением с первых же дней работы. На большинстве сенокосных полей запустили комбайны с навесными жатками, косили сеяные травы как хлеб в валки. Не использованные подборщики и косилку вывезли на косогор
на стоянку для хранения в бригаде.
      В один жаркий день, когда все были на работе, и на полевом стане никого не было Иван пригнал свой трактор из дома и, подцепив исправный копнитель и привёз домой, потом вернулся и привёз косилку, всё это поставил рядом в заросли у реки, рядом с плугом. Никто в бригаде не заметил этого воровства. Возможно кто и видел, или заметил пропажу, но промолчали, потому как помнили его воспитательную работу.
Не заметили как настала хлебоуборочная пора. Все закрутились в работе и им было не до того.
      В начале сентября приехал долгожданный выпускник и пробыв в стажёрах три дня, приступил к бригадирской обязанности, а Иван тихо и незаметно вернулся в школу и приступил к исполнению работы преподавателя физкультуры.
      На следующую весну Иван на приглашение агронома поработать в бригаде, отказался. И теперь он смело завёл трактор, навесил плуг, и стал пахать себе и родственникам огороды. Потом пошли просить его и соседи, он не отказался и стал пахать всем подряд, брал плату по тридцать рублей за огород, независимо какого он размера, заехал в огород и плати тридцать. Он смело вспахивал по десять огородов, а то и больше. Ни колхозная, ни сельская власть не вмешивалась; раз люди молчат и никто не возмущается, то и ладно. Пусть будет так. Тут ведь как; кто смел, тот …Ну правильно, правильно вы понимаете.
    Так Иван проработал на огородах три весны, а летом косил траву и заготавливал сено. Попросил на время прицепную тележку в строительной бригаде, но не вернул и о ней потом забыли. На ней он возил сено домой и большую часть продал. В это же время связался с фермерами в горах и они стали ему привозить березняк на дрова, Иван подряжал алкашей на распиловку и колку дров и стал продавать людям, Выгода окупалась в два раза.
     Деньги разжигали азарт. В школе зарплата была мизерная, он за половину дня её зарабатывал на вспашке огородов. Решил податься в политику. В школе заговорили, что в Совете поднимают зарплату до двухсот рублей, чего никогда не было. Под хвостом у Ивана засвербело, его часто можно было видеть сидящим у окна и смотрящим на здание Совета.       
         - Ну, что Иван, задумался, будто скучаешь о ком, к бригаде что ли привык, или ещё в чём дело,- спросил директор, присаживаясь рядом.
          - Что-то слухи идут, будто в Совете зарплату председателю подняли до двухсот рублей, - отозвался Иван,
             - Вы, дорогой человек, не в курсе дела. Там в декабре будет зарплата триста рублей, а с нового года четыреста рублей. И, мне в районо говорили, что будет там два председателя с такими зарплатами.
            - Да, ты, что?- перешёл на неофициальный тон Иван, забыв, что говорит с директором.
            - Вот тебе и что. А у нас ничего в будущем не светит. Школа малокомплектная, как бы не закрыли, хорошо хоть восьмилетку оставят.
            - А, ты, что какие-то соображения имеешь? – повернувшись к директору лицом, Иван впился ему в глаза, ища там сокрытый намёк.
            - Да тут и не надо иметь никаких соображений, если хочешь попасть
в Совет, слушай мои прогнозы. Сейчас скоро должна состояться Сессия по утверждению бюджета на новый год, вот там и давай захватим власть в свои руки.
            - Как это захватим? Тут что красные и белые?- спросил Иван.
 В дверь кто-то робко постучал.
             - Да, да входите. Кто там?- отозвался директор.
  В учительскую вошла посыльная Совета.
            - Здравствуйте, я вот к вам,- она протянула тетрадный лист,- вот прочтите и распишитесь. Завтра Сессия сельского Совета с утра, а мне ещё обежать надо много,- пожаловалась посыльная.
Директор взял лист,  прочитал, расписался, быстро переписал список себе на лист и подал Ивану на роспись. И пока Иван читал и расписывался, директор делал пометки на своём листе.  Посыльная торопливо вышла.
           - Видишь, Иван, судьба сама идёт к нам в руки. Подсаживайся ближе, давай спланируем, -  сделав пригласительный жест, положил лист перед лицом Ивана.
         - Так это же Сессия, а не выборы, что тут-то мы можем сделать?
        -  Смотри, тут много учителей, с ними я агитацию и пропаганду проведу;
скажу им, что если мы попадём в Совет, то кое-что им будет перепадать, во всяком случае они смелее могут обращаться в Совет, будете, мол, без стука дверь открывать.  Понял? А ты смотри остальных.  Нам нужно, чтобы за нас проголосовало не менее 51% присутствующих депутатов.
   Иван взял список и стал читать про себя, но губы шевелились и немного вздрагивали. Такое воровство чужой власти было непривычным и боязно. А как разоблачат сговор; позору-то сколько будет?- сначала про себя, а потом и не заметил как, вслух произнёс последнюю фразу Иван.
           - Ты пар не пускай, набери себе человека четыре и поговори с ними, чтобы за нас проголосовали, понял? – успокоительно произнёс директор.
           - Что тут четыре, их пять только моих бывших курсантов, - ответил Иван, продолжая смотреть в список и ероша рукой волосы на голове.
          - Всё, больше и не надо, говори с этими и нам достаточно. Но только аккуратно. Я позвоню в районо, чтобы нам прислали представителями близких нам людей, и чтоб те сильно не вмешивались в ход событий.  А ты сейчас зайди в учительскую и пришли ко мне заведующего учебной частью, надо уроки согласовать на завтра, расписание уплотнить.
          - Я с ребятами встречусь вечером, по домам обойду, сейчас они на работе, да и мне надо поторопиться домой, время за скотиной управиться.
           - А, что ты каждый день домой торопишься, там, что жена не управиться? Как не посмотрю, ты всё бегом, да бегом домой бежишь.
          - А, ты, что не слышал? Манька уже как полгода не просыпается. Уйду спит, прихожу спит. Боюсь как бы, что не приключилось.
          - Инвалидность захотела получить, вот и при тебе-то спит. Зайдём в Совет там похлопочем, оформим. 
Иван вскинул удивлённо голову и пристально посмотрел в глаза говорившего. «Ты смотри какой дальновидный, и прозорливый»!
Иван поднялся со стула, вышел из-за стола, и одевшись, ушёл домой.
   На следующий день всё было проиграно как по нотам и по сговору мошенников Ванька стал во главе Совета.
 За два года работы в Совете Иван построил себе новый литой из шлака и опилок дом, автомобильный гараж, купил автомобиль, Маньку досрочно оформили на пенсию, она проснулась и даже ночью спала мало, знала все новости по селу, ходила по гостям. Не пропускала ни одних похорон, ночевала при покойнике вместе с «читахами», так на людях и питалась. Ванька к этому привык и готовил еду себе сам, а когда работала в летнее время колхозная столовая питался там. Через год директора вернули в школу и в Совете оставили одного председателя Исполкома. Через три года состоялись выборы и Ванька с позорным отставанием от соперника, покинул Совет.
 В школу он не вернулся, а ушёл работать в бригаду, через полгода он вынудил бригадира уйти с работы,  а сам был избран бригадиром, он хорошо знал хода и лазейки мошенника.
На этом история и похождения не закончились, Ванька не успокоился, а кода мы избрали нового председателя колхоза нового человека, который через месяц раскусил Ваньку и выгнал его с работы. Ванька не сильно расстроился, переехал в соседний колхоз, и там пошёл в гору по служебной лесенке, хотя колхоз скатывался вниз в долговую яму. На волне кризисной ситуации он сместил их председателя и его выбрали возглавлять колхоз. Тем колхозникам был в новину, а наши мужики недоумевали недальновидности соседей.
Он жил дома в нашем селе, а на работу ездил каждый день на служебном транспорте. Его домашней ворованной техникой заведует его внук; научился пахать огороды и зарабатывал на карманные расходы. Из того колхоза пригнали КАМаз, средних лет трактор Беларусь, летом приехали чеченцы и построили им гараж для всей технике. В начале села построили новое здание оборудовали его под магазин и продавцом туда Ванька поставил  свою сноху.
В райцентре Ванька купил заправочную станцию и подарил её второму сыну, который вместе с женой перешли туда работать. Манька не вмешивалась в Ивановы дела и даже стеснялась о них разговаривать, но однажды с одних похорон принесла новость, что группа механизаторов из Ванькиного колхоза написали коллективное письмо в адрес сильного хозяйства с просьбой погасить долги колхоза, а их принять под своё крыло.
Когда я однажды позвонил туда, мне сказали, что больших возражений у руководства хозяйства нет в вопросе присоединения Ванькиного колхоза в форме отделения тому хозяйству.
          - А нет ли возражений из того колхоза, может какой специалист свой выход предложит, чтобы сохранить самостоятельность?- мне ответил плановик.
         - Выхода из создавшейся ситуации в том хозяйстве никто не предлагал, да если бы он был то они его давно бы использовали, и не «влазили» бы в такие долги.
         - И когда же произойдёт процедура присоединения? – с определённым смущением спросил я опять.
          - Так бы ничего, можно бы управиться за две недели, но главный бухгалтер просила отсрочку,- ответили мне.
          - Простите, а что может сделать бухгалтер, что у ней в заначке миллион лежит?- полюбопытствовал я опять.
            - Нет, в заначке нет миллиона; она возбудила уголовное дело на председателя. Хочет выяснить и возложить ответственность за средства потраченные председателем при строительстве гаража у него дома, о приобретении КАМаза, МТЗ-50, ДТ-75, и прицепного инвентаря к нему, на строительство магазина, и заправки в райцентре. Она говорит, что это всё приобретено за счёт хозяйства и вашего и их нечестным, мошенническим путём.
           - Она, что давно там работает, что она давно то не возбуждала, а сейчас только хватилась?- начал я питать надежду своим вопросом.
           - Нет, недавно, молодая дивчина, год как из института, но крепкий орешек! В институте училась на двух факультетах - бухгалтерском, и  юридическом.
Сама по себе умная, разговаривает компетентно, с  сознанием дела, с ней легко говорить, справедливая она, но мне кажется довольно наивная.
   Разговор по телефону закончился, я положил трубку и перекрестился впервые в жизни, пожелав ей успеха, тем самым подтвердив её и свою наивность.       
   



 

                ГОРБУН И ГОРБУНЬЯ

                (продолжение криминальной повести)

Подходя к моей усадьбе, Горбун остановился:
           - Со мной не ходи. Приду утром. Потом всё расскажу.
Я знал, что с ним спорить и настаивать на своём мнении бесполезно и потому зашёл во двор, а Горбун пошёл по дороге ведущей под уклон. Впереди  трусцой
бежал его серый с подпалинами кобель Смелый, вслед за Горбуном змеилась позёмка, заметая его и собачьи следы. Вскоре силуэт Горбуна с собакой скрылся за поворотом, я вошёл в дом, на кухне попил горячего чая, тихонько прошёл в свою комнату, которая служила мне спальней и рабочим кабинетом, и, дожидаясь утра стал записывать рассказ Горбуна, как начало криминальной повести.
     Когда я окончил свои записи и, перечитав их дважды, подумал: « А что? Будто всё нормально и верно». Я откинулся на спинку кресла, задремал, а потом и уснул.
   Проснулся я от настойчивого стука в замёрзшее окно моей комнаты, в которой горела лампочка, что я не выключил ночью.
Я поднялся из кресла и вышел на крыльцо. В проёме двери кружился  в вихре снег и в этой кисее слабо просматривалось лицо Горбуна. Мы поздоровались и я ввёл его в прихожую.  Стряхнув снег, я помог ему раздеться и провёл в свою комнату.
            - Ну, как ваши успехи? Нашли, что или нет?- с нетерпением стал я расспрашивать Горбуна. Он сел в моё кресло. Потёр ладони для их согрева, потёр двумя пальцами правой руки переносицу, потом двумя ладонями, будто умываясь, потёр лицо, снял шапку и положил её на пол возле кресла. Достал из нагрудного кармана трубку, потом кисет, вынул щепоть самосада и стал не торопясь наполнять трубку, посмотрел на меня, будто спрашивая разрешения, я молча подставил пепельницу, и только после этого он стал разжигать  табак, причмокивая губами, выпуская дым через нос. Стал рассказывать. Когда говорил то трубку вынимал изо рта, а умолкал когда начинал чмокать и выпускать дым:
             - Пришёл я на усадьбу пострадавшей, света в избе нет, посмотрел на               дверь, висит замок; ушла видимо хозяйка с племянницей к соседям. Тем думаю хорошо, что мешать мне не будут. Я обшарил всё вокруг – нигде никого нет, нет и следов. Заглянул в сарай, стоит скотина спокойно жуёт сено, признаков беспокойства нет. Ну, думаю, что-то Горбунья напутала. Вообще-то вперёд не было случаев, чтоб неправду кому сказала, а мне – то тем более не допустит такого. Стою, думаю; может я, что-то не то, или не так делаю. Взял «Смелого» за ошейник и пошёл на кошару, не далеко от избы, полкилометра не больше будет. Подхожу к избушке; в ней свет горит. Смотрю за столом знакомый чабан  сидит, один и в майке. Что-то из банки наливает в кружку и пьёт, ну думаю самогон пьёт, и руками разводит, будто с кем разговаривает. Ну, думаю, это он сам с собой спорит. Вижу у порога две собачонки  лежат, кости, видимо, гложут, а то бы, будь на улице, шум бы подняли и нас бы  с  Смелым обнаружили, могли бы всё испортить.
Отошёл от окна к сеновалу; смотрю лошадь запряжённая стоит, вся в снегу. С вечера, думаю, не выпрягалась, почему бы это? Чабаны народ хозяйственный - любят лошадей; что-что, а лошадь на ночь обязательно распрягут, и заведут под крышу, сбрую занесут в избушку, что просохла и согрелась. А тут,  что-то не то. Какой бы пьяный ни был чабан, а о лошади  в первую очередь позаботиться. Спать ляжет не раздевшись и не евши, избу не истопит, постель не разберёт, да и утром не заправит, но, чтоб лошадь оставить запряжённую и под открытым небом, не может такого быть. В чём же причина? Я подошёл и сел на сани, закурил, и так увлёкся раздумьем, что непростительно забыл о всякой осторожности. Кобель обежал всю ограду, пометил все столбы собачьей метой, «я мол тут был», и подойдя ко мне, и понюхав мои штаны, вскочил на сани и сел рядом со мной. Я курю, думаю, смотрю на морду Смелого, мысленно спрашиваю его, и что же нам с тобой, дорогой ты мой дружище, делать – то?  Ты, понимаешь? Он или понял мои мысли, или почувствовал что-то собачьим своим нюхом; гляжу, зашевелился, попятился от меня, понюхал сани,  поскрёб настил лапой, нюхает, и скребёт дальше. Я подобрал пук соломы возле саней и стал очищать настил от снега, зажёг спичку, поднёс к тесине, присмотрелся, а тут кровь, я подобрал охапку соломы и прикрыл настил, чтоб не заметно было, что был проведён осмотр. Потом беру «Смелого» за ошейник и шепчу ему на ухо, «Смелый, искать, искать, искать»!  Есть же ведь на свете скотина, умнее человека, и  много умнее. Он спрыгнул с саней и, ведя носом над самой землёй, пошёл из ограды кошары, я следом, он к реке подошёл и смотрит в воду, повизгивать стал, смотрит с берега, а в воду не идёт. То на меня глянет, то на воду и опять тихо так визжит. Я с берега спустился, подошёл к кромке воды присмотрелся… Боже, ты мой, вот она голубушка! Из омута её вынесло
и волной на песочек прикатило. И уже одежда в лёд вмёрзла. Меня лихоманка колотить стала; так и хочется в воду спрыгнуть, вытащить бы надо, спасти бы надо. Так жалко её стало. Тут собака заскулила, то ли подсказать хотела, то ли ещё по какой причине. Мне в голову стукнуло, разум остановил; помочь не помогу, и так очевидно, что мёртвая, а только, какие ни наесть следы могу изменить, следствие осложню. Не стал и людей поднимать; те совсем всё смешают. Успокоил кое - как себя, покурил на берегу и вот пришёл к тебе.
        Горбун передохнул, осмотрел погасшую трубку, выбил в пепельницу золу и стал заправлять новой порцией зелёного самосада. Разжёг её и стал курить, поглаживая бородку, взмокшую от растаявших сосулек и продолжил:
       - Ты вот сейчас пойдёшь на работу, позвони из диспетчерской кому следует, пусть приедут за трупом. А местного милиционера пошли с понятыми к убиенной, пусть покараулят, чтоб свои, коль увидят, не унесли, да следов лишних не наделали. Как милиция приедет, то ты за мной приедешь, поедем, посмотрим со стороны, может что следствию поможем. Там мои следы есть, так чтоб ими не занялись – объяснимся перед ними. А,
 как появятся к тебе, шепнёшь, чтобы сани осмотрели перво-наперво. А на берегу против трупа я хворостину сухую положил, скажешь им об этом, а то будут лазить по берегам.
    Горбун встал, надел шапку, направился к выходу, выбивая на ходу трубку:
             - Позёмка должна стихнуть, морозец к утру подниматься стал,
к вёдру.
             - Вы же там ещё не были, как ты узнал? – с удивлением спрашиваю.
             - Как пришёл окна были сухими и чистые, а сейчас вон уголки затягивать начало. Сейчас видимо семь часов утра, пойду, а то бабка заждалась, ещё начнёт Горбуньей упрекать, - он подмигнул одним глазом. На ступеньках крыльца,  осматривая округу и очистившееся небо, и покрытые инеем скалы, проговорил, как бы между делом:
                - Да и со скотиной надо уже управляться. Ну пока, Ватсон.
Я выключил диктофон, но не мог вымолвить ни слова, поражённый его
рассказом; стал неспособен ни мыслить, ни говорить, ни двигаться. Ужас содеянного преступления парализовало мою волю, разум и заледенила кровь.
Я вернулся в комнату, сел за свой стол и стал обдумывать сказанное Горбуном. Из раздумий меня вывела моя жена, послав в пригон для управки со скотиной; там окотилась коза, я завёл её в тёплый закуток, дал сена. Положил всем сена по яслям,  почистил полы и,  придя в избу доложил жене об этом, потом собрался и ушёл на работу.
   Пока ещё не было никого на работе, я позвонил своему участковому и доложил о том,  что мне было известно. Через полчаса он приехал, я обрисовал более подробнее обстановку, он посоветовал:
        -   Коль вы вмешались в ситуацию, то  сейчас вызови прокурора и милицию из отдела, а я  возьму двух дружинников и поеду на место преступления. Тебе Горбун не говорил, что его там никто не видел, особенно чабан не заметил, а то осложнится обстановка?
          - Нет говорил. Но только никто его не видел. Там на дороге против трупа сухая ветка лежит, увидите и остановитесь.
         - Ладно, договорились, ты звони, а я побежал, - и уже в дверях добавил,-
         - Если время выберешь, привези Горбуна с собой туда, вдруг какая загвоздка случится.
         - Ладно, будем,- пообещал я ему и стал созваниваться с районом.
К девяти часам мы все были на месте происшествия. Я остановил машину сбоку дороги и вышел, но Горбун остался в салоне и внимательно осматривал местность и людей стоящих и снующих по берегу. Чабан, будто его не касалось, спокойно накладывал силос на сани. Я подошёл к нему и спросил:
         - Вы, случайно ничего не примечали, пропала ваша соседка, сестра шум подняла, вон милиция приехала, ищут. Вы давно её видели?
          - Вам делать не хрена, вы и толпами бродите, а я работаю, понял, мне некогда доглядывать, у меня вон семьсот маток, и четыреста ягнят народилось и ещё катятся, а Илюха опять пьянствует, один я уже три дня.
Я выключил диктофон с записанными словами чабана, положил в карман и отошёл в сторону. Тут же подошёл прокурор и участковый. Участковый взял у чабана вилы из рук и передал их прокурору, вроде как обезоружил. Потом подошёл к саням, поднял за одну сторону саней и вытряхнул силос на землю.
Взял пучок соломы и потер настил саней; под мусором и снегом показалась красное пятно.
         - Это что? Откуда кровь? – серьёзным, с содроганием, голосом спросил прокурор, указывая пальцем на настил саней.
        - Вчера забил овцу, по заявке из конторы, и мясо отвозил на склад, в избушке квитанция лежит, можете проверить, - ответил чабан, лицо его побледнело, голос предательски дрожал, хотя глаза глядели нагло и самоуверенно.
        - Мы выясним, - заверил прокурор. Он достал из кармана две пробирки и
подал участковому, велел наскоблить крови в эти пробирки. Потом достал из планшета лист бумаги и составил протокол забора крови и заставил нас расписаться и чабана тоже.
На берегу заголосили в два голоса сестра и дочь убитой. Труп погрузили в машину, посадили туда и сестру с дочерью и отправили в райбольницу на вскрытие и на лабораторное исследование крови на идентичность с той, что взяли с саней. Когда проезжали селом, прокурор велел остановиться у колхозного продуктового склада и там взял кусочек мяса с кровью от туши овцы, что была сдана на склад чабаном.   Это сделали и вся группа уехала из села. После обеда, когда было проведено лабораторное исследование всех проб крови, из милиции района приехала машина и увезла чабана. 
           На второй день хоронили убитую, в школе были отменены занятия, все ученики и учителя пришли проводить мать своей ученицы в последний путь.
Я тоже пришёл на кладбище, и тоже бросил, как и все, три горсти земли в могилу. Был там и Горбун, но к могиле не подошёл, а всё ходил и прислушивался к разговорам людей, что, обычно, толпились по три четыре человека, перешептывались, иные открыто, что можно было разобрать слова, другие шёпотом на ухо слушателю, покачивали головами. Многие плакали, так было жалко убитую, но ещё жальче  её дочь-ученицу, которой придётся жить теперь с тёткой.   
           На прощёное воскресенье Горбун со своей женой пришли ко мне в гости. Принесли бутылку самогонки, поставили её на стол и жена его стала приговаривать всякие «присказульки» и прибаутки, насчёт того, что все мы грешные друг перед другом и тем более перед богом и необходимо просить прощение; сегодня, мол, такой праздник.
Моя жена поставила на стол всякой еды и мы, выпив по стопке, стали закусывать. Потом выпили ещё, потом ещё, поели досыта и заговорили.
         - Женщина завсегда грешная перед богом в зачатии дитя, - начала извечную тему соседка. Горбун покачал головой, погладил бороду, изрёк:
         - Не говорите чего не знаете. Грехом считается то, что делается противоестественно. Бог создал вечную жизнь на земле, и повелел её вечно продолжать. И она продолжается по воле Бога. Грешная та, что может, а не хочет родить; всякие аборты там делает, или морду воротит от мужиков. А иная, ещё грешнее; что родив дитя, бросает его на произвол судьбы; в роддоме оставляет, в мусорный ящик кидает, под дверь кому подбрасывает, в детдом сплавляют паразитки, вот только этим грех и на «земли и на небеси».
           Я незаметно включил диктофон и старался записать логическую мудрость Горбуна, так как был с ним абсолютно согласен.
          - Вот осиротил девочку чабан, тоже грех, да непростительный,- вставила моя жена, - свою жену не уберёг и соседку убил, и  девочку осиротил, и всем родственникам столько горя наделал.
          - А что-то я не пойму, что это за суд такой, человека порешил, а ему только пять лет дали, что это справедливо разве?- вставила своё дополнение жена Горбуна.
          - Видимо нашли смягчающие обстоятельства, мне как юристу приходилось присутствовать на судебных процессах, там всё учитывают, - вставил и я своё слово.
          - Грешно искать оправдания убийце, лишил человека жизни, отдай свою жизнь. Были такие времена и такие законы, и убийств было меньше. А сейчас смотри что делается; ежедневно передают того убили, другого убили, а убийцам только пять лет тюрьмы, да ещё требуют, чтоб там телевизоры стояли, да церкви открывали, да песни поют, и моды показывают, и думать не надо как хату истопить и жратва готовая, и работают по часам. А как выйдет на волю, да морду воротит от людей, да от работы, ходит, «бомжует», да станет на учёт по безработице и деньги получает. А как до старости доживёт, и идёт в дом престарелых; «принимайте старого человека». А как примут, то он там рабочих стариков обирает, верховодит. Подружка моя, по детдому, там работает, приезжала в гости, рассказывала, - хотела ещё что-то сказать жена Горбуна, но махнула рукой, как о безнадёжном деле, смолкла.
       - Зла много на земле – матушке, и грешников всё больше и больше «распложается». В правильных государствах и законы правильные, а у нас один бардак, - заключил Горбун, до чего докатились…
       Я почувствовал, что он что-то хочет поведать новое. И попросил его:
       - Так это до чего же мы докатились?
       - Я в магазине ничего не беру, кроме соли и спичек. Шкуры сам выделываю и овчины, шкурки зверей, шью обувь всякую и себе и бабке и детям, валенки катаю, шью шубы и тужурки любые, лекарственные травы знаю, готовлю их и людей лечу, и сам пользуюсь ими. Так вот пошёл сегодня
в магазин за спичками, бабка послала, недавно я стал их покупать, а то всё искру добывал и трутом пользовался. Смотрю я, идёт тот чабан в сопровождении милиционера. Куда это они? Следом родственники. Они на кладбище свернули, я следом пошёл. В чём, мол, дело? Подошли они к свежей могиле своей соседки, крест целует, венки поправляет, на землю упал, причитать стал, «прости, мол, соседушка, меня грешного, прости Христа ради. Век буду грехи отмаливать, может Бог – то услышит, да простит меня и душу мою грешную на том свете. Потом прошёл к могиле своей жены и тоже крест целует, да на землю пал, и причитает, - «Я перед тобой больше грешен чем перед соседкой, если бы она не видела мой грех, или  промолчала, так живая бы была. Прости Христа ради, моя родненькая, век молить буду душу твою безвинную, чтоб простила. Успокой ради Бога!
Нет мне покоя на земле, потерял я сон, не сплю ни днём ни ночью. Прости»!
Все родичи в слёзы, милиционер нахмурился, смотрю как бы не заплакал от покаянных слов убийцы. Не знаю, что там было дальше, только я ушёл, а они ещё остались. И вспомнились шептания людей на похоронах соседки, я всё старался подслушать, да прислушаться. Всё одна мысль не давала и мне покоя, и люди про то шёпотом говорили; проговорят, да оглянутся. И вот я эти шёпотки в кучу собрал, и свои мысли добавил; оказалось, что когда они реку в половодье переходили, он её с перехода и столкнул в бурлящую воду, она пыталась выбраться, уже к берегу добралась и за репейные дудки уцепилась, чтоб на берег выбраться, а он её ещё раз толкнул, она и захлебнулась. Он шум поднял когда увидел, что она за корягу зацепилась и не шевелится. Собрался народ, вытащили, голова и одежда вся в репьях была. Я тогда ещё подозревал, но дело прошло, так как никто заявления не написал о возбуждении уголовного дела. Прошло ему. Но существует одно но. Когда он её толок в репьях, видела их соседка. Промолчала, только дома сестре открылась. Та настоятельно просила, никому об этом не говорить. А потом когда всё затихло, соседка и стала «доить» чабана; пришла к нему на смену на кошару в подпитии, разговорились,  она и говорит, -« Я знаю как ты утопил жену, я видела с другого берега, чем откупаться будешь? На месяц барана, да четыре бутылки водки. Это тебе калым. Не согласишься, доложу и подписку дам. Посожу  в тюрьму,  как убийцу. Смотри что лучше, свобода или тюрьма?  По баранам договоришься с ветеринарами, спишут как падёж». 
       Чабан согласился и все эти годы исправно платил ей калым, она ела, гуляла и помалкивала, а потом и схлестнулись, жить стали парой и людей не стеснялись - холостые оба.  На кошаре-то жили, а дома-то порядок вести некому, когда на смене дом не топленный, скотина без ухода, и вся усадьба без присмотра; жена нужна. Родичи помогли найти и сосватали, женился, а соседка не отстаёт, и каждую смену ему под бок, работай мол, чтоб до следующей смены хватило. Ему не под силу стало, стал избегать, то сменщика попросит, что сменами поменяться; она приходит,  а тут другой, поворачивай оглобли назад и порожняя домой. Она в зрелом соку, при силе, ей давай и давай, а он нос воротить начал, обозлилась и поругалась; вывела его из терпенья и ударил поленом по голове в избушке. Вынес, положил на сани и к реке, на берегу в сознание пришла, замычала, встать пытается, он толкнул её в речку, она захлебнулась, и там и осталась. Он вернулся в избушку, полено сжёг, пол вымыл, одежду замыл, а про сани и из виду упустил. А кобель Смелый эту оплошность учуял, мне подсказал. Догадайся он про сани; сжёг бы их сразу, у него трое дома были в запасе. Может быть всё равно разоблачили это преступление, но волокиты  бы надолго всей милиции хватило. А может и совсем он от этого дела отвилялся бы.
             - Интересно всё-таки, непонятно. А как это вы смогли всё это разузнать? – спросила моя жена. Потом протянула руку в холодильник, достала бутылку водки, подала мне, чтоб я открыл. Я открыл и налил стопки и мы выпили. Дед пережёвывал и силился говорить; не решаясь что вперёд делать. Но ел он мало, всё старался курить, так сделал и этот раз. Сменив золу на новую порцию самосада, прикурил и не спеша стал пускать дым в бороду, всё не в лицо  слушателям. Подождал, подогревая наш интерес, открылся.
           - Старшая сестра убитой приходила ко мне ещё раз. Это когда готовился судебный процесс над чабаном. Она просила совета, что можно, и можно ли высудить средства на содержание дочери сироты; ей школу надо закончить, да собирается поступить учиться дальше, а на  что? Да потом и работу не сразу наёдёшь, а жить-то надо. Как быть?  Я с ней долго разговаривал, ну и выяснил всё, она откровенно всё рассказала, потому что ждала от меня совета и помощи. Ну так как я в бумагах не смыслю ничего, я её и направил  вот к нему, как к юристу. Ты должен был помнить. Или забыл? – он посмотрел на меня продолжительным взглядом, ожидая подтверждение своих слов. Я пожал плечами и неопределённо ответил:
        - Простите, что-то забыл. А может и было что-то. Кажется, припоминаю, я ей написал заявление и она выиграла это требование. Подробности забыл, бумаг много прошло через мои руки, да и давно уж было, года четыре-пять.
        - Не четыре-пять, четыре года и три месяца. Сегодня на кладбище узнал от родственника чабана, что он там в зоне. Верующим стал, усиленно молится, молитвы изучает, в доверие старается войти, чтоб раньше отпустили, вот и на прощёное воскресенье выпросился и его, хоть и с сопровождающим, а отпустили. Изворотливый зверь, гадость такая, не приведи Господь с ним жить и работать вместе.
    Мы прекратили разговор про чабана и стали вспоминать более приятные случаи.               
        - Ты, уж прости меня за синяки, - проговорила жена Горбуна, а сама с хитрецой и с улыбочкой стала смотреть в лицо моей жены. Та подняла брови, что-то ещё ожидала занятного события.
        - А сначала, как ты бежал по Сигарёву переулку в одних плавках, расскажи-ка ты.
        - Я с дураками не работаю и дурацкие слова и случаи не запоминаю. Если ты горазда, ну и рассказывай. Сегодня прощёное воскресенье, я всё прощу.
       - Ну если так, то слушайте. Лет десять тому назад мы с ним работали на ферме, он нас доярок возил, а я доила коров. Однажды мы праздновали день животновода. После вечерней дойки, мы выбрали лужайку и загуляли, ну перед этим всякие там поздравления от руководства, премия выдали, и продавца с собой привезли с водкой и прочим. У мужа – то голос хороший, петь любитель, а когда наподдавались и запели. Он с Нюркой Курочкиной всё на пару тянул. Смотрю он всё ей что-то на ухо нашёптывает, может быть какую другую песню договаривались петь, а потом сначала осторожно, ну чтоб не заметно было, стал обнимать за талию, а потом и под мышками, а позднее и целоваться намерения делает. Я пальцем погрозила, Нюрка заметила, а ты нет, она и стала «торониться», и что-то стала шептать тебе на ухо, ты немного осторожнее стал себя вести. А когда домой приехали, ты всех развёз по домам, а сам домой не пришёл. Где был не знаю и спрашивать не стала, чего думаю с пьяного спросишь. А когда на дойку приехали то «Бацманиха» сразу всё и открыла. Стала рассказывать: - «Приехали вчера домой мы под градусом, ну отлёживаться некогда; корову доить, телка поить, кур кормить и загонять, собаку и ту кормить надо. Всё управилась и спать упала. До полночи проспала, а потом проснулась, какой сон без мужа, не спится. Села на койку, одеяло на голову накинула и смотрю в окно, луна светит, тихо всё. Потом вижу нюркин муж домой заходит, а он у моего мужа шофёром работает, ну думаю и мой скоро явится. Я приветственную речь стала мужу готовить, как заявится, чтоб любовью воспылал. Смотрю вдоль улицы, мужа не видно, а нюркин стучится в дверь, да что-то долго стучал, думаю лишка хватила, спит, не добудится никак. Наконец, Нюрка проснулась, выходит, на шею мужу виснет, думаю, «наскучала» голубушка, порадовалась на неё. Где-то  через минуту шофёр наш выбегает; слева под мышкой рубаха, штаны, справа под мышкой сапоги с носками в ладони держит, и бегом мимо моих окон к реке побежал, я развернулась на койке и повернулась к другому окну, вижу он бежит к мосту, а там наша машина стоит. Он в кабину заскочил и по газам, за гору скрылся.
        Она потом у Нюрки спрашивает: - « Это как же вы мужу не попались».
Та, махнув рукой хотела отвернуться и уйти от ответа, но бабы загалдели,
«говори и только». Нюрка повернулась к Бацманихе и говорит: - «Ну и бессовестная же ты баба. Всё – бы подглядывала. Выпучила свои шары как сова, не спится ей, видите ли. Хоть бы у тебя «бельмы» на обоих глазах появились. За своим глядела бы. Они вместе с моим мужем приехали, а где твой муж ночевал?  Та ей отвечает: - «Добром делиться надо».  Ну мы все захохотали и скандал погас. А Нюрка продолжила: - « Слышу стук в дверь, я вскочила, в окно смотрю, муж стоит на крыльце, любовника тормошу, что делать-то будем? У него хмель как рукой сняло, манатки в охапку и шепчет мне: - « Меня в кладовку, а его в избу сразу заводи. Вот так беда и миновала»
         Мы все, конечно, посмеялись и разошлись доить коров. А мужики, тем временем, стали на вчерашней полянке, по траве искать порожние бутылки. Два мешка насобирали. Днём тару сдали, а вечером похмелились, да добавили к порожним. И к вечеру пришёл мой благоверный домой на четвереньках. Всё бы ничего, но стал ко мне приставать, «****ивонить» стал: -  «Все вы суки, проститутки, ни одной путной бабы нет на свете». Ну, думаю, не гад разве, сам виноват, а ко мне «прискребаться» начинаешь. Путных баб путные мужики разобрали, а для вас и мы в роскошь, помалкивал бы хоть. А он кобеля на меня травить начинает. Хорошо, что тот на привязи был, а то бы кинулся, очень он его слушается, ни кого не пощадит. Ну, думаю, подложить тебя пока пьяный, я поросят сама кастрирую, и тут бы справилась. Потом одумалась; а сама потом как буду? Чужих мужей по кладовкам прятать? Нет, не годится, хоть плохой, но свой. Я в детском  доме воспитывалась, могу за себя постоять, и не позволю меня оскорблять никому. Взяла сырой кол и давай его охаживать то по ногам, то по рукам, то по заднице, била пока не вспотела и устала, выбросила кол за ограду и спать улеглась. А утром он встаёт и говорит: - «Ты  не знаешь, баба, откуда у меня столько синяков на руках и ногах появилось и сесть не могу». А я ему в ответ:- «Ты, что совсем ничего не помнишь. Ты же вчера домой пришёл на корячках из Змеиного лога, ну вот и отбил об камни, да об коряги. На том дело и закрылось.
      - Ну, да ладно, если  хоть и вправду так было, прощаю всё равно, день такой, и синяки  сошли уж давно. А то всё думал, как это можно на четвереньках двенадцать километров проползти?
         Мы все за столом посмеялись. Горбун поднялся, посмотрел в окно, молвил:
         - Засиделись, пора и честь знать, домой идти уж надо.
Я, стараясь удержать, чтоб ещё что послушать и говорю:
         - Не положено недоделанную работу оставлять. Тут ещё пол бутылки. Надо бы допить, а уж потом и идти можно, дом недалеко, не из Змеиного же лога идти, да и на пару.
Горбун посмотрел на стол, взял бутылку, вставил в рот, поднял голову, и вылил как в лейку водку с бульканьем, не шевеля кадыком, утвердил:
        - Ну вот и «зробили» как добрые люди. Теперь всё. До свиданья Ватсон.
Они оделись, взяв друг друга под руку и, толкаясь и спотыкаясь вышли на улицу. Мы, проводив их до калитки, вернулись в дом. Я отключил диктофон и мы легли спать. Утром я прослушал диск и чётко услышал слово Ватсон.
 А сегодня среди ночи раздался телефонный звонок. Я снял трубку представился:
         - Я вас слушаю. Кто это?
         - Я пока представляться не буду, это будет позднее. Вы, я слышала, знакомы с Горбуном?  Он что правда нюх собачий имеет на жуликов и воров? Или, как всегда люди преувеличивают, говорят то, что им сильно хочется, чтоб  так было.    
          - Я не знаю вашего задания и поэтому не могу оценить его способности. Он много криминальных дел раскрыл. Я только веду записи его похождений, да знаю то, что он пожелает мне рассказать, а так он мало разговорчивый человек. К тому же он работает на пару с ворожейкой, вам придётся и с ней дело иметь, ну хотя бы поговорить с ней.
           - И с ним,  и с ней будете говорить вы. Вы завтра узнаете, будут ли они свободные в течение трёх дней. И согласные  ли выполнить моё задание. Дело связано со сдачей колхозного скота.
           - Я вас отлично понял. Мы участвовали в раскрытии такого дела у нас в колхозе, но на половине дела нам велели расследование закрыть.
            - Завтра в это же время я вам позвоню. Никому об этом не говорите.
Я хотел ещё поговорить, но раздались гудки и я положил трубку на место.
   Утром с Горбуном я встретился когда мы вместе отгоняли коров в табун.
          - Ну как спалось, Ватсон, не осталось чего в заначке, голова гудит, подлечиться требуется.
Услышав это слово вживую от Горбуна, я удивлённо посмотрел на него и оторопело остановился, оглушённый этим словом. Он что случайно произнёс это слово или с умыслом. Он не знал ни одной буквы, расписывался только ставил одну заглавную букву своей фамилии, а дальше до конца листа проводил прямую линию, не прочитал ни одной книги, газеты, ни разу не был в театре. Откуда это у него?
     Видя, что я остановился, он тоже встал и произнёс:         
    - Что с вами, что споткнулся об Хаврошку, или лбом об облако задел?
Когда я подошёл, он спросил:
    - Что нибудь случилось, что с вами?
    - Вы осторожнее разбрасывайтесь словами. Вы не знаете великих англичан
а говорите и приписываете мне такие качества и такое имя, что мне стыдно прикасаться к такому имени как Ватсон. А ты откуда всё-таки узнал это слово, я не говорю уж о человеке. Кто тебе сказал?
       - Э, много будешь знать, рано состаришься.
       - Ну, а всё-таки?
       - Да была тут одна посетительница, учительница. Муж алкаш у ней, унёс из дома ведро с солёным салом, продал кому то, приплёлся к утру пьяный. Найди, говорит, сало, сколь пропил я уплачу, не мог он всю ведро пропить, обманули его несчастного. Дети ж у меня, и самой требуется.
        - Ладно, говорю, пошли сейчас к вам. Приходим, я осмотрел его резиновые сапоги, правый каблук оторван. Ну я и пошёл по дороге. Кобеля Смелого взял с собой. Собака впереди я следом. Школьники прошли все следы затоптали. Километр прошёл, Смелый в ограду одну заходит. Я смотрю снег не тронутый, след ясно виден; левая ступня нормальная с каблуком пропечатана, а правая сплошная, как у валенка. Заходим с кобелём в избу, я поздоровался, осматриваюсь; хозяева за столом сидят, завтракают, а на шестке ведро стоит эмалированное с крышкой, а в петле крышки пробка из бутылки от шампанского вставлена. Я признал  ведро и говорю хозяевам:
           - От греха подальше, сейчас же отнесите ведро хозяйке, иначе сейчас участковый зайдёт, и вас в КПЗ отправят обоих. Знаете, что новый закон вышел. За скупку вещей и продуктов питания у алкашей, всё конфискуется, а виновных в каталажку.
 Мужик было заерепенился, да Смелый вовремя зарычал, тот притих. Жена его засуетилась и говорит:
       -  Убери собаку, это превышение власти, сейчас отнесу.
  Смотрю, собирается, берёт ведро и понесла, я следом пошёл у моста проводил её глазами и свернул  к себе домой. А через десять минут пришла учительница и толкует:
        - Ну, Шерлок Холмс, сердечное вам, спасибо.
        - Вы, что это, будто обзываетесь? И тут же спасибо говорите.
Она поняла моё удивление и рассказала мне такую историю, долго я её слушал, много вопросов задавал, да не на все она ответила, говорит: - «Я знаю, что в книжке написано, а что, да как я не знаю». Вот я и запомнил некоторые имена. А что тебя смущает? Сойдёт!
       - Ладно, сойдёт, так сойдёт. А вообще то не надо так высоко возносить. А у меня к вам новое дело есть. Пошли ко мне.
      - А полечиться найдётся?
      - Пошли, найдём.
Мы зашли ко мне в комнату, Горбун закурил, а я стал рассказывать ему о ночном разговоре. А потом включил диктофон дал ему прослушать и его вчерашний разговор и разговор незнакомки. Он погладил меня по голове и с пафосом произнёс:
          - Молодец, а ты ещё какого-то чёрта прячешься, какого-то Ватсона стесняешься. Полечиться-то неси.
Я извинился за задержку, принёс пол литра и он отпил половину, а остальную  положил в карман:
         - Сгодится опосля. А заказчице передай. Завтра ты нас с Горбуньей свозишь на Святой ключ, я наберу воды с трёх родников для наговора, там и встретимся в половине шестого утра. Там видно будет, что говорить надо. А я сейчас зайду к Горбунье, пусть приготовиться. Только вот что, ей для ворожбы потребуется фотография подозреваемого человека, и мне тоже, так ты скажи той пусть привезёт.
     Я проводил Горбуна из ограды, постоял, посмотрел ему вслед пока он не скрылся в ограде Горбуньи, а потом и зашёл в её хатёнку. После этого зашёл я в гараж и осмотрел машину, приготовил к утренней поездке. Покопался в саду, прополол грядки лука и саженцы семенников свеклы, моркови, укропа. Кругом запахло осенью, хотя погода стояла жаркая, даже ночью температура мало спадала, но на календаре уже приближался сентябрь. По ночному звонку мы договорились о встрече, как велел Горбун и высказал свои просьбы насчёт фотографии.
  В пять часов утра я посадил в машину Горбуна и Горбунью и поехал на Святой ключ. Не доезжая ключа, на взгорке я остановился, посмотрел на часы, было двадцать минут шестого. Слева и сзади синела гряда гор, покрытая пышной травой в оврагах и уложенными рядами тюки прессованного сена на скошенных сенокосных полосах, справа и спереди, от самой голубой часовенки, стоящей на берегу ключа, и до куда хватал глаз, до самого горизонта желтели хлебные поля. На поперечной дороге средь ближнего поля пролегала полевая дорога, по ней шла голубая  легковая машина. Через две минуты наши машины подошли к часовне, я и тот шофёр посмотрели на часы, было пять часов двадцать девять минут.
       - Точность-вежливость королей,- произнёс Горбун. Меня аж жаром обдало. «Ты смотри, что он знает, откуда это»?      
        - Иди ты, и разговаривай. И запиши на свою «бандурку». Меня позовёшь когда посчитаешь нужным делом. А мы пока отсюда понаблюдаем. Я послушался.
И выйдя из машины подошёл к женщине, поприветствовал и пригласил на скамеечку в часовне. Она начала разговор:
       - Если приехали, значит согласные со мной работать. Через три дня  хозяйство сдаёт скот на хладобойню, партия молодняка в сто голов, может чуть больше, может чуть меньше. На месте скот не завешивается, и я не могу
быть уверена, что зоотехник весь вес запишет на счёт хозяйства, может часть присвоить себе, а уж остаток оформить на хозяйство. Вы понимаете о чём идёт речь?
        - Мы с Горбуном таким делом уже занимались,- пояснил я, а потом спросил:
        - Вы фотографию привезли?
        - Фото могу только показать, мне её нужно сейчас же вернуть на место, я сняла её с доски выпускников школы.
Я сходил к машине и пригласил Горбуна и Горбунью к беседке. Те подошли          
 Мою собеседницу всю передёрнуло, глаза впились в лицо Горбуньи, лицо сделалось белым. Казалось она не дышала. Заметив это Горбун сказал:
       - Смотрите, не сглазьте.
Он взял фотографию из рук гостьи и стал всматриваться, зачем-то посмотрел на обратную сторону, как будто умел читать. Но там читать было нечего. Он ещё раз просмотрел и отдал Горбунье, та смотрела не долго и сказала, будто для самой себя:
        - Возьмите червонного короля. Гладкий какой!
        - График может внезапно измениться. Поэтому я позвоню перед самой отправкой скота. Я вам позвоню лишь одно слово «поехали». Вы успеете их встретить.
        Она поторопилась, села в машину и тут же уехала. Я проводил её глазами и долго смотрел на длинный шлейф пыли, что вился средь золота хлебных полей. На душе было скверно, а природа была чудесная, я долго и внимательно смотрел на нежную дымку утра на горизонте, что манила как женские глаза неотступно и неодолимо.
       Старики спустились по ступенькам к ключу, умыли лица и руки, Горбун набрал  в капроновую бутылку воды для наговора. Потом и я к ним спустился, и помыл руки, и окунул голову в воду, встряхнул головой и пошёл вслед за стариками. Мы ещё посетили два родника и только после этого вернулись домой. Горбун зашёл к Горбунье и стали гадать на картах, что ждёт нас завтра и как дело обернётся. Тут как бы на правосудие не натолкнуться. А то схлопочешь срок и не посмотрят, что пенсионеры.            
Я зашёл в дом, вынул из костюма диктофон и стал потихоньку прослушивать и записывать в тетрадь услышанные разговоры и речи с плёнки.
Лишь к вечеру я вышел на улицу, чтоб исполнить возложенную на меня обязанность, пригнать в ограду корову, накормить свинью и загнать уток под сарай. У Горбуна возле ворот стояла  легковая машина Волга; кто-то приехал лечиться к деду. Я подошёл к машине, познакомился с шофёром, тот пригласил в салон и он стал говорить, я включил диктофон, и стал слушать:                Э    - Это не в диво, возле его ворот ежедневно стоят по одной две машины с больными, те кто уже «изуверился» во врачах и искал спасения в знахарях и колдунах. Что привлекало больных к деду? Он никогда не назначал плату, не называл сумму, говорил обычно, «сколь дашь». Выслушивал внимательно, прощупывал больное место, находил болячку, спрашивал «давно ли болит», пытал «чем лечился и у какого врача». А потом наливал в банку воду из трёх источников, и начинал над ней читать какую-то молитву. Другому  больному давал пучок высушенной травы. Рассказывал  больному, как нужно ею пользоваться. И всем рассказывал как он после первого укола сбежал из больницы и никогда там больше не был. И также рассказывал что у него лечились чуть не все врачи районной больницы. И кому помогало дедово лечение, те верили и в деда и в то, что тут лечились врачи. Очень трудно больных он оставлял дома, бабка его за больным ухаживала и клала его на свою койку, а сама уходила в горницу к деду и ложилась на полу. Я не знаю - помогало ли печение Горбуна  кому, но я не слышал, чтобы кто-то пожаловался на него. А вообще-то кто я такой, чтобы мне кто-то обязан был докладывать о результатах лечения. Карточки не ведутся, результаты не отмечаются, эффективность неизвестная, но ведь едут к нему, едут люди, едут лечиться, пользуясь слухами, значит кому-то помогало. И эти пациенты в разговорах очень эмоционально и громко и убедительно кричат, «что вот я всех врачей прошёл, во многих больницах пробыл, и никто и нигде и никогда не помог мне, а у деда колдуна побыл и вылечился». Вот вам и пропаганда и агитация, а как сейчас выражаются_ вот вам ходячая реклама. А про наших врачей что слышишь? Сколь ни ходи всё без толку. Они даже к больному месту боятся прикоснуться, они что брезгуют людьми или не знают -  что это такое. Мы что все заразные, или безнадёжно больные? Им такие деньжищи стали платить, а отдачи от этого никакой. Вы спросите людей, хоть кому-то радикулит вылечили, хоть кто-то похвалился – что спина или голова перестала болеть? Я сколько ни спрашивал, говорят – нет таких людей. А чем лечат? Оказывается, они приписывают больному, с той или иной болезнью, определённым набором таблеток, которые ей приписали чиновники из Москвы, вот эти, и только эти, а не другие, какие мне нужны, а какие нужны их в перечне, то бишь, в Московском рецепте, нет. Ещё не видя и не зная больного они определяют лечение. А люди-то все разные, и физически и эмоционально, и интеллектуально. Нет, и ещё раз нет - это для людей, а вы стадо баранов, марш все в загон и по одному через рукав к врачу, подошёл; «ширь» тебе укол, сунул таблетку из извёстки или наполовину из мела и иди, А результат ноль, а главное мнение народа - эх, хэ  хэ  хэ… А скажи-ка прямо, да случай подвернётся под укол угодить, а он тебе из шприца капельку воздуха не выпустит. Вот и «отгавкал», другим наука, молчать будут. И молчат все. Молчат из-за страха, как бы чего не вышло. А чиновникам это молчание на руку. Вон «Пахмутова» заболела, ноги отстали, ходить перестала, привезли в больницу, на ноге аж пальцы не шевелятся, спросили, что болит, посмотрели, что там москвичи приписали, то и выписали, даже одеяло не открыли и ногу не прощупали, ни мышцы, ни суставы. Пропила таблетки и с нулевым результатом выписали. Чужие люди хоть домой отвезли. Ну вот лежит день два, месяц, ни попить, ни поесть пройти, ни в туалет. Только местные ветераны «отхлопотали», отвезли в Краевую больницу. Там её встретили как мать родную не каждую встречают и не каждые дети. Прощупали все косточки, все жилочки, все суставчики, лекарства назначили, прямо противоположные тем что тут дома лечили, и вылечили, на ноги поставили, домой приехала сама. А вы говорите, что медицина бессильна. Людям медицина, а баранам загон с рукавом. Марш, марш в загон, дорогие мои люди. Вот вам и «нацпроэкты» и по здравоохранению, и по материнскому капиталу; сертификат сейчас, как родишь, а денежки потом, через три года, после того как выборы пройдут. А там видно будет; если нас опять изберёте во власть - отдадим  деньги, а если не выберете- то вот вам фигура из трёх пальцев в кармане. Мы же помним как прошлые выборы на крестьянах отразились, обозначили по России красный пояс, и давай его давить после выборов. Только «закавыка» сидит всё в головах до сих пор, находясь в загоне,   выбора ли это были? Или американское назначение? В последнюю войну ни одно село не исчезло и ни один колхоз не развалился, а сейчас умышленно банкротят, разоряют, в пустошь превращают землю; у наших чиновников ума бы на такую гадость не хватило, американское это дело. Сталина обвиняют, что на Калыму ссылал, да в трудовые лагеря отправлял богатых, да непослушных, а сейчас таких дома на месте расстреливают; не успевают хоронить. Чувствуют наши души, находясь в загоне, общество родит второго Сталина, и он придёт к власти. Доживём ли…?
   Шофёр потёр лысину платочком, вынул папироску, закурил, выпуская дым в открытое боковое стекло. Потом включил магнитофон и в салоне полилась нежная, весёлая мелодия песни  - « А у нас во дворе»…
 Я долго ещё сидел и дослушал всю плёнку, а когда из сенечных дверей показался хозяин, как назвал его шофёр, я вышел из салона и, поздоровавшись с  дедовым клиентом, вошёл в ограду, постучал в окно и вскоре Горбун вышел ко мне, после приветствия он спросил:
          - Что-то случилось? Дал бы отдохнуть. Устали с бабкой, долго правили поясницу этому быку. При такой силе, а жалуется на спину. Ну мы ему и вправили чертей. Просил и шею перебрать, да только я не берусь шею лечить, тут врач нужен, чуть что и шея будет на боку всю жизнь, и будет не спасибо говорить, а проклинать, и пойдёт дурная слава по людям, перестанут люди приезжать, я дохода лишусь.
         - А сколько за сеанс берёшь?
         - Сразу не беру. Когда полегчает, то беру сколь даст. Ты же тоже с книг живёшь?
         - От книг одни убытки. Если бы не пенсия, да не подсобное хозяйство, ничего бы я не напечатал. При таком тираже в сто книжек, и стихийной реализации, я в убытке.
          - Так на кой (тут он вставил неприличное слово) тебе это нужно, ты что идиот или арестант?
          - Скорей всего арестант. Лишённый свободы ещё с детских лет.
           - Так кто ж тебя неволит?
           - Земляки мои, герои моего времени, такие как ты.
        -    Ну   ладно, к чёрту твою философию. Говори, что пришёл?       
  Я достал внуков сотовый телефон, на котором он научил меня  работать, направил на деда отверстие и нажал на кнопочку. Потом щелкнул и показал деду экран с его изображением. Тот покрутил головой и изрёк:
          - До чего додумался твой внук. Славная «бандурка»!
          - А теперь послушай, что наговорил шофёр твоего клиента.
Я включил кнопочку диктофона и мы стали слушать неторопливую, но порой эмоциональную речь.
            - Отмыл, паразит, весь мусор и ил, оставил только золото истины и народной правды.
Когда прослушивание окончилось, я стал деду показывать как этими приборами пользоваться. Он освоился быстро, как якут. Те не могут уяснить когда им рассказываешь, но быстро усваивают практические приёмы, и тут же их повторяют; хоть часы разобрать и собрать, хоть на экскаваторе поработать. Напоследок он самостоятельно включил диктофон и записал им спетую песню,- « Отец мой был природный пахарь…». Потом вышла его жена, и Горбун, включив диктофон, дал ей послушать как он спел эту песню и сам записал. Бабушка покрутила пальцем у виска и сказала:
        - Дурью бы не маялись. И пел это не ты. Когда ты поёшь то табачищем от тебя прёт, дышать нечем, а тут нормально  поёт и ничем не пахнет.
Горбун поднёс диктофон к губам жены  и сказал:
        - Вот спой сама или что скажи.
        - Я сразу всё позабыла, не знаю что и сказать.
Горбун переключил диктофон и послышались её слова. Та замахала руками:
         - Нашёл артистку, чёрт старый. Хватит блажить.
         -  Ну что, - говорю я Горбуну,- вы хорошо освоили технику. Теперь давай оговорим как будем жулика ловить.
          - Тут ничего проще нет, только надо знать где он будет вести переговоры и получать деньги?
          Я это знаю.
Мы долго сидели и говорили, как и что надо сделать. И если никакого срыва не будет всё должно получиться. Но строго окончательного плана работы принято не было, так как может что-то измениться и тогда нужно будет всё делать по ходу дела.
В полночь я не спал и ждал звонка, звонок последовал. Я снял трубку и представился. В трубке ответила дама с вчерашним голосом:
           - Поехали, к часу.
 В  трубке раздались сигналы и я положил её на рычаги.    
Остаток ночи я провёл в беспокойстве; то усну, то проснусь, почитаю газету…Едва дождался  рассвета и немного успокоился только за делами по хозяйству. Возле ограды Горбуна стояла опять Волга, а в его мастерской суетились три незнакомых мужчины и вчерашний шофёр. В одиннадцать часов они уехали, а Горбун пришёл ко мне с г-образной трубой.
         - Вот смотри, что мужики помогли сделать. «Подглядная» труба это, они называли как-то иначе. Мудрёно, как-то.
Он прошёл в ограду, подошёл к окну моего дома, приставил у окна, и поманил меня пальцем:- «Мол иди,  смотри».
Я подошёл, опустился на колени и стал смотреть в окошечко. На кухне моя жена сидела на стуле и чистила картошку на завтрак. Её было хорошо видно в зеркале окошечка. Я изумлённо проговорил:
         - Дед, ты молодчина. Это же настоящий перископ с подводной лодки. Ты где это видел?
          - По телевизору. А мужиков попросил алюминиевую трубу привезти и по внутреннему диаметру  подобрали б зеркала. Они привезли и мы с самого утра копаемся с этой «подглядной» трубой. Только не знаю как к стене крепить, не будешь же к стене гвоздями прибивать у всех на виду.
   Я вынес из дома катушку со скетчем и показал как без гвоздей укрепить моментально перископ к любой стене. Потом вынул из кармана мобильник и сфотографировал жену с картошкой. Показал снимок деду.
          - Ну тогда всё в порядке.  К скольким часам приехать-то?- спросил дед меня.
          - К часу дня надо быть на месте. Я посмотрю кто там сидит за расчётным столом.
          - Тогда пошлите, переоденемся и в путь.
          - Вы, что хотите надеть белую рубашку с красным галстуком, и лакированные туфли? Будь такой как есть. Не так в глаза бросаться будете.
Горбун согласно покивал головой и вскоре мы были на хладобойне.
Тут разгружали взрослых телят примерно в среднем по триста килограммов.
Сопровождавший телят зоотехник, мы узнали его по вчерашнему снимку, ходил и шутил с работниками бойни и со своими скотниками и шоферами. И только поздно вечером, когда солнце уже коснулось горизонта, забой завершился. Стали взвешивать мясо. Скоро зоотехник пройдёт в кабинет кассира, для оформления документов. Я прошёл в кабинет и стал разговаривать со знакомой женщиной о сроках поставки скота из нашего колхоза, какие сейчас цены у вас, и по каким ценам вы сдаёте, и есть ли вам выгода заниматься забоем здесь на месте. Потом стал рассказывать анекдоты, хозяйке это было в удовольствие, надо же было как-то коротать время.
        - Ну, вот, наконец-то и всё…, произнёс уставшим голосом зоотехник, открывая дверь и без разрешения входя в кабинет.
        - Извините, я зайду позднее, отпускайте товарища, я подожду в коридоре, - проговорил я извинительным тоном и положил  на край стола кассира свою папку, со встроенным диктофоном, который можно было рассмотреть, если присматриваться специально, в узкое отверстие в папке. Я, как бы придавливая папку к столу, нажал кнопку диктофона и вышел.
Минут через пять зоотехник вышел и поторопился к выходу. Я вернулся к кассиру и спросил не желает ли она с нами проехать до дома, мы бы довезли.
Та отказалась, на моё удовольствие, и я взяв папку, вышел и нажал на левую маленькую кнопку, поторопился к машине. Горбун сидел уже в кабине и тянул дым из трубки,  видимо с большим удовольствием, долго задерживал в лёгких, а потом медленно выдыхал в открытое боковое окно.
        - И как у вас?- спросил я Горбуна. Тот отвернулся к окну и нехотя произнёс:   
        - Порядок! А как у тебя?
        Сейчас выедем из села, посмотрим. Что получилось, то и получилось, а нет так нет. Дела не повторятся. Нет нам надо торопиться, хозяйка велела немедленно ей привезти материал. Я буду на газ давить, а ты прослушай диктофон, и покажи мне, что у тебя там получилось. Пока ехали Горбун включил диктофон и мы услышали чёткие слова их разговоров в кабинете, а потом Горбун показал мне несколько снимков, когда тот пересчитывал деньги и клал их себе в карман.
       А зачем сейчас-то ехать туда? Завтра бы и отвезли. Что хочет с поличным накрыть?
       - Откуда я знаю, что она хочет.
Мы издали увидели стоящую голубую машину на дороге, а сзади милицейский Уазик.  Я сбавил скорость и вплоть дверь к двери остановил свою машину, подал хозяйке диктофон и сотовый телефон. Она произнесла только:
        -Верну завтра в час дня у Святого ключа.
Я махнул головой и тронул машину и, отъехав метров пять, прибавил скорость и поспешили с Горбуном домой.   
На следующий день мы с Горбуном приехали в условленное место, было только двенадцать часов и мы полезли по яру родника собирать ягоды ежевики, ягод было много и мы с удовольствием наелись такой приятной ягоды. Мы не слышали и не заметили как подъехала голубая машина и остановилась  возле моей машины. Услышали когда раздался протяжный сигнал автомобиля. Горбун поспешил на звук, а я, выйдя на берег, стал наблюдать за ним. Он перезарядил трубку, прикурил и подошёл к хозяйке. О чём они говорили мне было не слышно. Потом она передала ему целлофановый пакет и вернулась к машине. Перед тем как открыть дверцу салона хозяйка сняла с головы парик и сняла тёмные очки и, лишь потом, прошла в салон, уселась на заднее сиденье, и машина тронулась. Мне показалось, что русые локоны, перевязанные голубой лентой, вытянутое строгое лицо, с подкрашенными веками, бровями и губами, мне показались знакомыми. Толи мы с ней виделись где на совещании, или когда были на курсах переподготовки, в памяти не сохранилось этого случая, но строгое, привлекательное лицо тормошило мою память, заставляя вспомнить человека. Но память ни тогда ни сейчас, по прошествии стольких лет, не могла восстановить личность человека, время напрочь стёрло из памяти прошлое.
       - Вот, смотри, гуляем! - обрадовано произнёс Горбун когда я подошёл к нему. Но ни погулять, ни порадоваться успешному проведённому делу, Горбуну не удалось, а у меня испортилось настроение. Когда мы подъехали к ограде Горбуна, на низеньком крылечке сеней Горбуновой хаты, стояла его жена и сын, который тряс её за грудь и требовал:
      - Денег давай, мамаша, жену везу в город на срочную операцию, операция платная. Срочно, срочно денег.
      - Денег у меня нету. Последние рубли израсходовала на таблетки. Голова болит спасу нет никакого.  Пенсию ещё не приносили, откуда у меня деньги, - отмахивалась мать от сына и убеждала как могла.
       - Иди, займи у людей, в долг выпроси. Какое мне дело! – настаивал сын.
Горбун сразу оценил обстановку, вышел из машины и решительным шагом подошёл к сыну. Вынул горсть  денег и сунул в лицо сыну, произнёс:
      - Тунеядец, несчастный, пропойца чёртов, уходи и больше никогда сюда не приходи, даже на похороны чтоб не приходил, как умру.
     - Премного благодарен, - проговорил его сын, стал пятиться к калитке, согнувшись  в театральном, клоунском поклоне, вышел из калитки и побежал прочь. Он собрал группу таких же тунеядцев, как и он сам, и пропьянствовали весь день и уснули под тополями у памятника.
        Придя в дом, я позвонил на соседнюю ферму, где работала жена сына Горбуна.  Мне ответили, что жену его уволили за пьянку, и она работает теперь на случайных работах, и ни о какой операции разговоров не было, она здорова. А из Совета позвонили, чтобы я сходил и передал Горбуну, чтобы он пришёл в центр и увёз пьяного сына домой, иначе его отправят в милицию, да ещё и штраф выпишут, а платить придётся опять же Горбуну.
Когда я вернулся к старикам и сообщил - то, что узнал из телефонного разговора, и о звонке из Совета, они взялись за голову, не зная, что и сказать,  что и предпринять. Но тут мы услышали звук подошедшей машины и стали ждать  когда кто войдёт. Вскоре гости вошли. Они стали знакомиться и представили привезённую больную женщину. Она шла тихо, расставляя ноги широко и согнувшись. Горбун усадил её кое-как на койку, потом уложил на живот и бесцеремонно оголил спину, стал ощупывать все суставы и позвонки от пяток до шеи. Потом закрыл спину, сел рядом, и, смотря на хозяина, сказал:
        Её оставлю здесь на три, четыре дня. На четвёртый день, если будет время, приедешь, если окажешься занят то она сама приедет на рейсовом автобусе. Вы откуда будете?
        - Мы из совхоза.
        - Тогда вот что, вы сейчас заберёте сына и увезёте домой, вам попутно. Вот он укажет где его взять и поможет посадить, - он указал на меня ладонью и мы молча вышли, не сказав ни согласия,  ни возражения. Я помог посадить тунеядца в машину и его  увезли домой. А я вернулся к дедам и доложил об отправке тунеядца. А старики занялись больной, затопили баню, а я пошёл домой. На четвёртый день я видел как та женщина, выйдя от Горбуна, прошла утром на автобусную остановку и уехала. 
       Всю осень мы не виделись с Горбуном, заняты были уборкой огородов и засолкой капусты и сбором яблок, чуть позднее составили пасеку в амшаник, и занялись сбытом излишка скота, и закупкой дров и угля на зиму, да привозкой сена и соломы. Мы как мураши копошились каждый на своей кочке до конца ноября месяца. Стали выносить зимнюю одежду и обувь, а всё летнее развешивать в кладовой. Потребовался материал против моли. Дома не оказалось и жена послала меня к деду взять высевки от просеянного самосада. Дед сам выращивал махорку и всё лето ухаживал за ней только сам, у его жены голова не выдерживала такой крепости, и она отказывалась этим заниматься:
       - Жила тонка, баба она и есть баба. Что с неё возьмёшь?- повторял постоянно дед и сказал в этот раз такое же мнение.  Я подал ему пакет и он насыпал мне высевок, очень крепкой махорочной пыли. Тут не только моль , а и сам можешь скукожиться. Потом мы сели на скамеечку возле кирпичной печки-буржуйки и стали делиться результатами урождая на огороде. Немного погодя, переговорив всякие новости, Горбун, не вынимая трубку изо рта, сказал мне:
       - Слушай, сосед, чем можно объяснить, вот душа у меня что-то заходить стала, вот так заноет, заноет. И ночами стал часто видеть Вовку,  сына моего друга, покойника теперь уж. Бабке сказал и она, говорит, тоже его недавно во сне видела.
       - Да так это, ничего сверх естественного нет. Так просто ненароком вспомнили днём, а потом забыли, а ночью мысль сработала, прокрутила все дневные мысли и повторила, вот и сон. А что он тебе в память дался, ты что с ним близко знаком был? – осведомился я.
      - Мы с его отцом Ефремом, близкие друзья в детстве были. Особенно подружились когда занимались охотой.
       - А что же вы тут могли ловить,- перебил я деда. Тот ответил:
       Я больше мелочью промышлял; суслики, кроты, лису когда поймаю. А он больше на барсуков, да волков охотился, у него и капканы для этого были, было и ружьё – косуль иногда подстреливал. А вот шкуры для себя то я выделывал. Он не хотел этой мелочью заниматься, как потребуется самому, то ко мне приносил. Придёт, бутылочку самогонки принесёт, посидим, поговорим хорошо делается. Крепок он был, натренированный; бывало целый день за лисой ходит, или за раненой косулей. Крепок, крепок был, ничего не скажешь. В армии в войну служил, все годы там отбыл, говорил, что  снайпером служил. Рука видать твёрдая была и глаз острый.
      Я перебил деда и добавил:
     - Я, как-то был у него в гостях, собирал я данные по фронтовикам, так он мне немного рассказал. Один такой случай из его фронтовой жизни я помню.
Как-то напали немцы на их отряд, когда они делали разведку боем, немцы пересилили и пошли в наступление и давай их косить. Всех побило, а командира сильно ранило, досталось и Ефрему, но рана небольшая, в левую руку. Они в овраг свалились и лежат. Немцы прошли и солнце садится начало. Он с убитых ремни снял, лыжи связал, командира на лыжи положил и пошёл сам на лыжах тоже. Командир уж замерзать стал, просит его пристрелить, но Ефрем нальёт ему стопочку для согревания и дальше, овраг этот в лес вышел, там  я по звериным следам, да по звёздам и через двадцать дней встретил партизан. Вот тут –то и познал Ефрем повадки диких животных и зверей, и тут только и научился охоте на дичь. С тех пор профессию охотника не бросил до пенсии. Я был у него когда он уж болел. Первая жена рано умерла, женщинам в тылу во время войны тяжело пришлось. У него на руках тогда сын и дочь школьники остались, женился на сестре первой жены. Так они и вырастили детей этих.
           - Ефремов сын моему сыну ровесник, вместе в школу ходили и вместе бросили учиться,- стал продолжать дед, когда я замолчал.
            -Пожелали в СПТУ пойти учиться, ну думаю и это хорошо. Я то ведь, нигде не учился. Был мойщиком деталей в мастерской в совхозе, и всё присматривался, что к чему. Всю зиму я приглядывался, иногда кому нибудь помогу, то снять, то поставить, то разобрать, то собрать какой узел. А весной
в армию одного забрали с ремонта, а трактор был весь разобран. Инженер пришёл в мастерскую и просит нас присмотреть за трактором, чтоб никто детали не растащил, а я ему говорю,- Дайте мне этот трактор, я попробую собрать и работать буду. Конечно трудно пришлось, много спрашивать потребовалось, но трактор собрал, выехал, покатался по полю за околицей села, и приехал в отделение, и представился инженеру. Он как-то оформил мне права и я стал трактористом работать, после давали новые трактора, и я отработал тридцать лет.
      - А что с Володей-то?- спросил я.
      - Ах, да.  Тут вскоре и Ефрем умер. Остались его дети на руках тёти. Поехали мы один раз в училище посмотреть как там наши сыновья науку постигают. Ну посмотрели, поговорили, поехали домой, а Анна хмурая, что-то невесёлая. Спрашиваю в чём дело. Отвечает, что Вова не велел больше сюда приезжать. Сказал, что он тут всем объявил, что он одинокий и безродный человек.
Ну окончили учение, приехали домой, Вова стал работать в нашей ремонтной мастерской слесарем. К осени работал на зерноуборочном комбайне, а остальное время в МТМ. Он часто приходил к моёму сыну, подолгу беседовал со мной. Похвалился однажды, что хочет из списанных запчастей самодельный трактор собрать. Стал помаленьку запчасти домой стаскивать, стал собирать. У меня бывал часто; беседовали с ним, то про конструктивные особенности будущего трактора, то про отца своего просил рассказать, то про родную мать, чем она болела и почему рано умерла. Сложные это были для меня вопросы, так как сложные были у его родителей отношения. Я ему пример про себя приводил; смотри вот как мы с бабкой своею живём, не целуемся конечно, но основной капитал в семье в её руках, им она распоряжается, в последнее время стала с клиентами по цене договариваться.
Кстати, я сам о цене и слово не говорю, сколь дашь и ладно, хотя на людей не обижаюсь. Иной за четыре дня, как последняя женщина, заплатила,  что и за месяц доярка не заработает. А у твоих родителей строго было, он спуску не давал; охотники такие люди; увидел, выследил, капкан поставил, поймал, прибил, ободрал шкуру, а мясо в котёл. И не важно; хромая та или больная, или на «свиданку» спешит. Уж коли увидел значит моя добыча, хочешь быть живой на глаза не попадайся.
           - А почему он после смерти отца не стал жить с тётей, она ж его на ноги подняла после смерти сестры? – поинтересовался я.
          -  «Закизикало» видимо, вырос, и зарабатывать сам стал, решил, что можно и самостоятельно жить, семью надо заводить, ну о семье-то сильно и не мечтал, а вот женщина требовалась каждые сутки, а иной раз и по нескольку раз. Ну и кушать-то мы привыкли по три раза, а без бабы и в месяц по три раза не выходит покушать; то некогда, то пьянка нас мучает, то нечего, то готовить лень. Встал утром, пожевал кусок хлеба, если обнаружится такой, и пошёл на весь день на работу, хорошо если во время уборки, там два раза кормят, а в такое время и так вкалываешь на подсосе.
  А тут приехали к нам новосёлы, дали им сразу два дома, на Хабаровой улице, в одну не вместились. Мы довольны, работников прибавилось. В семье той дочь младшая была холостая, молодая ещё, но уже не училась и пошла работать на ферму дояркой…
           - Да, да я там её видел когда инструктаж осенний проводил; она небольшого росточка была, такая шустренькая. Я обходил рабочие места, проверял безопасность труда, подхожу к ней, смотрю она одну корову подоила и с аппаратом под корову шмыг, и к другой корове подсоединяет. Я аж обалдел, смотрю и слова молвить не могу, отошёл немного, начал «нотацию» читать, что это ж опасно, корова мол может наступить или брыкнуть. А Люда хохочет, смотрит на меня, как на непонимающего. Что это вы, мол, такое говорите, я с коровами как вьюнок в воде, попробуйте в воде на вьюна наступить. Разве что в сети попадусь, да только я и сетей не боюсь, был бы рыбак путёвый.
Подошли к нам заведующая и учётчица фермы, тоже улыбаются, одобрительно смотрят на неё, они уж знали об этом, предупреждали, но потом перестали говорить и так она и работала. Слух по всему селу прошёл, дошёл слух и до МТМ, Володя на ум взял и на ферму зачастил и через месяц они поженились.
          - Да я слышал что они поженились, - вставил Горбун, - и через месяц купили избёнку на конце села и стали жить самостоятельно. Ко мне они только раз были на масленицу, и вот уж какое время не приходят и на работе их обоих нет. Слышал, что она его манила  уехать в город к сестре Володи. Оно хорошо со своими родичами в одном селе жить, в гости можно сходить, гостей принять. А если пьянка постоянно, да скандалы из-за ничего.
А Володя человек сильный, рабочей закалки, натуры отцовской, любому в морду даст, может за себя постоять. Я и подумал, что Володя согласился уехать в город и тайно и уехали. А тут Людина мать умерла от разрыва сердца. А на её похоронах  не было ни Володи, ни дочери. Вскоре уехал и отец в другой район. Чувствует моё сердце, Ватсон, предстоит нам с тобой сложнейшая работа. Горем большим пахнет всё это.
       - Не накликай беду, Горбун, и так жизнь какая то тревожная. А вы намёк делаете, что мне и сознать это страшно, мысленно представить не могу, - с большим предчувствием несчастья и горя отговаривал я деда от этой жуткой мысли. Но…
К розыску пропавших подключилась группа милиционеров; опросили соседей, некоторые слышали шум и ругань в квартире отца Люды. Некоторые видели как Володя выбегал из дома, а следом за ним Люда, мать голосила, отец ругался, братья матерились во всю ограду, не стесняясь ни родителей ни женщин, ни своих детей. Больше никто ничего добавить не мог, или не видели, или не хотели говорить правды. Дело временно прекратили.
    Сегодня Анна пришла к Горбуну и запричитала сразу же как вошла в калитку ограды Горбуна. Смелый залаял  потом завыл протяжно и жутко, как волк.
  Моя жена была на улице и это услышала, а зайдя в дом сообщила мне об этом. Я на бегу оделся, взял диктофон и побежал к  Горбуну. Я вошёл в его прокурорский кабинет, Горбун сидел в кресле обтянутой чёрной бычьей шкурой, сзади головы его в уголочке на полочке светилась восковая свеча. Пол был весь засыпан деревянными стружками, топилась буржуйка, от печи   шёл мягкий тёплый дух, распаривая и размягчая запах сосновых стружек, позволяя полнее и нежнее усваивать его лёгкими и всем телом. Горбун сидел   одетый внакидку белый пасечный халат.  Кепка лежала на левом колене, в, откинутой на подлокотник, правой руке дымилась трубка. Волосы на голове были приглажены и волнами свисали на уши, прикрывая их, и сливались с седыми курчавыми бакенбардами и всё это переходило в широкую кудрявую расчёсанную пальцами, но давно не стриженую бороду. Я присел на верстак и приготовил к записи диктофон.
         - Скажи мне чётко и без голошения, когда ты видела в последний раз Володю и Люду, что говорит участковый милиционер, и особенно подробнее, где их последний раз видели, что говорят соседи, и что ты сама думаешь?
          - В последний раз я видела их на проводах зимы, на площади. Они были пьяные, поздоровались со мной, поздравили с наступлением весны и сказали, что собрались в гости к тёще и тестю. Соседи только видели как они выбегали из избы и сразу запёрлись, чтоб к ним не зашли. Кроме ругани, обзывания, и «матерков» ничего не слышали.  Но одна соседка при разговоре всё опускала глаза вниз, и ни разу не посмотрела на меня. Чую, она что-то знает  больше других. Милиционер только и сказал, что следствие пока ведётся.
       Анна замолчала, приложила, снятый с головы, платок к глазам и «завсхлипывала». И сквозь причитания послышались слова Анны:
             - Не знаю, что и думать. Были бы живы, теперь уж объявились бы. Да уж хоть бы тела их найти. Что я сестре на том свете скажу? Что,- скажет,- не доглядела. Своих не нарожала и моего не уберегла. Да чужых - то сколько загубила абортами. Как я к ней и к Богу-то являться – то буду.               
 Она завыла не  человечьим голосом. По телу побежали мурашки, и, мне казалось, волосы стали подниматься на голове, я погладил их ладонью.
Горбун крякнул, затянулся дымом, медленно выпустил его себе на колени, встал, подошёл к Анне,  погладил её по голове обоими руками и сказал:
              - Бог тебя простит за грехи твои вольные и невольные раба божья, Анна, аминь. Всё чем ты грешила было по просьбе и желанию людей. Пусть эти люди и часть вины, а значит и часть греха возьмут себе на душу, а тем самым облегчат наказания твои на том и на этом божьем свете.
              - Дедушка, Холмс, помоги найти мне хоть косточки, пропавших без вести, Володеньки и Людочки. Не смогла я их ни научить жить правильно, ни Бога бояться при творении греха вольного и невольного.               
Она умышленно повторяла слова Горбуна, чтобы дать понять ему, что она не только услышала и поняла, но взяла в ум себе эти изречения из писания. Я слушал и представлял, что в слове Холмс она подразумевала, дедушка на  холме, прислониться к которому и послушать которого
уже  есть благо и очищение грешной души. После этих речей ей и вправду стало немного спокойнее, будто в сердце вселилась хоть какая – то надежда.
      Горбун, продолжая поглаживать, уже  седевшие, волосы на голове. А когда та произнесла его псевдоним, он повернул голову в мою сторону и подмигнул правым глазом, знай, мол, наших.
       Анна хотела опуститься перед ним на колени, но дед удержал её ладонями за голову. Потом стали выходить, а я выключил диктофон, положил в карман и пошёл следом. Анна ушла. Я собрался идти домой на вечернюю управку скота, но Горбун остановил меня и произнёс безапелляционно и коротко:
           - Пойдём к Горбунье, пусть ворожит, где искать.
           - Слушай, Холмс, у меня плёнка закончилась, запасная есть только дома. Надо бы сходить перезарядить диктофон, - высказал я ему свою просьбу. На что он, мне показалось, с удовольствием ответил:
           - А меня не подзарядишь, хоть полстаканчика беленькой?
           - Найдём, если разрядился, - стараясь усилить его шутку, ответил я.
           - Тогда идём.
Но когда зашли в дом Горбун вынул из кармана четок белой водки и пройдя к столу, и взяв два стакана на столе, разлил водку и подал один мне, мы стукнулись стаканами и выпили. Дед от закуски отказался и я стал вставлять новую плёнку, а после этого пошли к Горбунье. Она была дома. Стояла на коленях возле открытой дверцы печки и клала туда свежую порцию дров поверх горевших. Войдя мы поздоровались и Горбун пройдя в передний угол, сел на своё излюбленное место под образами.
       Горбунья с трудом поднялась на ноги, простонала, подошла к стене на которой был прибит выключатель и включила свет.
      - А, что же, голуба, без света – то сидишь?- одновременно спросил и упрекнул Горбун хозяйку.
      - Экономлю свет. Это Бог дал солнышко бесплатно, пользуйся вволю. А тут денежки надо, когда горит, то мне кажется, то это не лампочка горит, а горят мои рубли и от них свет идёт. Ты смотри что делается – то. Давно кричали, все силы на стройку электростанций, мой отец там был, тут провели колхозом провода, подключили каждому человеку. Ура кричали, а не успели порадоваться, все линии забрали бесплатно, а мы деньги плати. Да всё им мало кажется, чуть не каждый день цены поднимают, за наш же труд и с нас же дерут. Какой-то урбайс, аж голос сорвал, хвалится своим благоденствием, толи будет этому когда конец?
     -Ладно, голуба, мы не на партийном собрании, с горем к тебе пришли, поворожи-ка мне.
    - «Отворожилась» я, касатик, карты совсем пропали. Толи отсырели, толи старость пришла ко мне, ничего разобрать нельзя.
             - Да мы сейчас от соседей принесём, чего ты волнуешься, голуба?
              - Карты, как невеста, должны быть не пользованные, а то врать будут, и никакой правды не скажут.
              - Да мы сейчас до магазина слётаем и привезём тебе новые карты, - вставил я не к месту.
              - В магазине карты брать только для игры в дурака. А для ворожбы надо у цыган взять, и тоже в нераспечатанной пачке,  ни кем не  «пользованные». Они умеют и знают какие  выбирать.
             - А где же нам тех цыган искать?- спросил я.
             - В городе, - ответила старушка, не поворачивая ко мне головы.
             - Мне пришло извещение на мой запрос по установке газового баллона на машину, я послезавтра еду утром рано, там надо быть к девяти часам утра. Если желаете со мной поехать, пожалуйста, - пригласил я Горбунью.
             - Я поеду с вами, заодно дочь проведаю, там и пообедаем.
             - Если можно, я тоже с вами поеду. Мне надо новую трубку купить,- молвил дед и посмотрел на Горбунью, вроде как она должна дать согласие. Та молча кивнула головой и мы, попрощавшись, ушли по домам.
Наутро я готовил машину в рейс, а, войдя в дом стал переписывать с диктофона в тетрадь беседу Анны у Горбуна, и нашу у Горбуньи. Спать лёг рано, даже отказался от вечерней прогулки и от просмотра телевизора.
         Газовый баллон мне установили быстро и к обеду я был уже свободен. Потом заехал к дочери Горбуньи, посадил своих стариков в машину и отправились по базарам города. Дед сразу же нашёл трубку и купил её. Но цыган мы нигде не нашли и поехали домой в безнадёжном состоянии. Я включил магнитофон в машине и мы всю дорогу слушали современные песни. Нужно было как-то разогнать скучное настроение бабушки. Но когда мы приехали в свой район и свернули с трассы на автозаправочную станцию, то увидели у обочины несколько машин полно набитых товаром и людьми. Они нас окружили и стали предлагать свой товар и погадать на картах. Это был табор цыган, старики ни как не могли поверить как это цыгане на машинах, все знали, что они ездят только на лошадях. Время такое машины в моде. Горбунья подозвала одну цыганку, и, пока я ходил в кассу и платил за бензин, а потом и налил из пистолета в бак, она сговорилась и купила две нераспечатанные пачки колод карт. Приехали  домой засветло и сразу заехали к Горбунье. Она хотела растопить печь, но я её опередил и, выйдя в ограду разыскал склад,  набрал дров и угля, и принёс в избу, и стал затоплять печь. Вскоре по комнате пошло тепло, а я поставил на плиту чайник с водой  и он, через не долгое время, закипел. Горбунья помолилась в красный угол на икону седого старца, распечатала одну колоду карт, пересчитала карты по мастям, и стала ворожить по просьбе деда. Он не курил, внимательно смотрел то на карты, будто учился сам на них гадать, то на лицо Горбуньи, стараясь там увидеть то что, не говорила, а думала Горбунья. Эту способность, видеть и понимать скрытые мысли, и отгадывать их смысл, я,  кажется только сейчас разглядел в светлых и проникновенных зрачках глаз Горбуна. Я вынул диктофон, включил и направил в сторону головы Горбуньи, и попросил её называть карты не по масти, а именем Володя и Люда, она согласно кивнула головой. Она стала раскладывать карты на столе.  И только после третьей раскладки заговорила:
          - Души Володи и Люды уже находятся на «небеси», иногда прилетают на землю и встречаются  во сне со знакомыми людьми, пытаются намекнуть им, чтобы они нашли их тела не прибранные по-христиански. Где-то они лежат сверху земли и ждут когда их приберут.   
      Она остановилась говорить, посмотрела в святой угол, перекрестилась, прошептала какую-то просьбу. Горбун не утерпел, спросил:
         - Голуба, погадай кто их жизни-то лишил?
         - Сейчас, не торопи, дай в ум войти, грехи – то какие! Господи, Господи, Господи… Вот они выплыли на вид, хитрецы несчастные, на глазах у матери и отца убили Володю и оглушили Люду, тут у себя в ограде, дамы соседские видели и дети тоже здесь были, все четыре вольта смотрели и короли тут и дамы.
           - Это что на глазах у матери было?
           - Да, на глазах у матери и отца. Вот они тут находятся.
           - Нука, нука, голуба, кинь-ка ещё разок. Куда они запрятали их тела?
          - Сейчас, сейчас, касатик, не торопись, дай душе немного угомониться.
          - На вот валидол, под язык положи, - Горбун протянул ей таблетку, она взяла и положила в рот, потом погладила обеими ладонями голову, массажировала темя, стала вновь раскладывать карты и через минуты две заговорила:
           - На коне увезли из ограды обеих, да снесли в нежилое помещение на выезде из села.  Там есть заброшенная усадьба, - добавила она уже не глядя на карты. Только странно что-то карты спутались. Придётся вновь раскинуть.
         Горбунья раскинула карты, всмотрелась, и запричитала:
                - Господи, что же это такое, да почему же у злодея брата её руку Бог не остановил!
               - О чём, вы бабушка, что вы хотите сказать. Братоубийство что ли?- уже я, не сдержавшись, спросил.
               - Похоже на то. Истинную смерть она получила вот только тут, когда прятали тела рабов твоих, Господи! 
               - Господа, на сегодня хватит, иначе меня может инфаркт схватить. Такой ужас, что творится?- умоляюще я стал упрашивать стариков о прекращении гадания. Все согласились. Дед вынул из хозяйственной сумки новые валенки с облитыми резиной головками и самолично обул свою голубу. Та охнула, прикрыла лицо руками и тут же стала платком утирать выступившие слёзы из глаз. Дед зажал её голову ладонями и, посмотрев в её глаза, и, покачав головою, произнёс:
          - Ну, что вы, будет, будет. Ну, что, вы, в самом деле-то?!
А, выходя из «сенец», Горбун проговорил:
          - Завтра пойдём искать.
Я согласно кивнул головой и мы разошлись. Но на завтра не получилось.
Кончался май месяц, шла к завершению посевная, жена пригласила тракториста на вспашку огорода и он утром уже был у нас. Мы стали пахать.
Горбун, увидев что мы пашем огород, ушёл на поиски один с кобелём. Потом на второй день я выпросил у Павловича лошадь стал боронить огород и делать грядки, а уже на третий день приехали дети и мы сажали весь день и картофель и кукурузу, и фасоль,  а ещё через три дня посадили бахчи. Май кончился и мы с женой перешли работать на пасеку. Стали отходить рои и никуда с пасеки днём уйти было невозможно. К Горбунье приезжали дети и за один день всё ей посадили и к вечеру, обмыв посевную, разъехались по домам. Горбун же с женой копались на своём огороде одни, сын приезжал только когда отец и мать получали пенсию. «Кормили до усов, теперь кормите до бороды»,- говаривал с наглостью и издевкой сын.
Когда летом идёт дождь то люди давали себе передышку, поспят днём часок, другой, сходят к соседу, новостями поделятся; Ито не надолго; телёнка поюшка надо напоить, наседок посмотреть не вывелись ли цыплята, утята, индюшата, цэсарята, да в саду работёнка найдётся. Но как бы – то ни было, вырвался Горбун из дома и придя ко мне, пригласил сходить в гости к Горбунье.
    Она лежала на койке поверх одеяла в валенках, на глазах лежали круглые  пластины нарезанные из сырого картофеля, такие же кругляши были привязаны платком к вискам головы.
           - Что с вами, голуба, неужто с глазами что случилось?- обеспокоено спросил Горбун, когда мы вошли в комнату.
          - Глаза щиплют, голова гудеть начала, видеть совсем плохо стала, уж и следа не вижу, как жить дальше?- стала жаловаться на свою немощность Горбунья. Горбун встал и, направившись к выходу, проговорил скороговоркой:
          - Убери всё, умойся, сейчас жирку принесу, лечить глаза буду,- и он ушёл.  Я взял градусник велел Горбунье поставить его под мышку. Она убрала все кругляши с глаз и головы, причесалась, поставила градусник, стали ждать деда. Пришёл дед через полчаса с двумя пакетами и с пузырьком, положил всё на стол, мне скомандовал:
          - Растопи печь, согрей воды, принеси таз и вон на стене шуба, вытряси её на улице и положи её на куст цветущей облепихи на час. Не понимая, зачем и к чему, я стал выполнять всё по порядку, как было разрешено. А когда чайник на плите закипел я доложил деду. Он подошёл к плите, пододвинул чайник на край плиты, тот парил, но  кипеть перестал. Горбун достал из одного пакета горсть сушёной цветущей травы, потёр его между ладонями и всыпал в чайник. Через полчаса вылил содержимое чайника в тазик, цвет чая стал коричневый. Потом велел мне налить ещё воды и вскипятить чайник. Я так и сделал. А он поставил табуретку у ног Горбуньи, а на табурет таз с чаем. Взял её голову и наклонил над тазом, пощупал рукой чай и подул на руку, подождал и попробовал опять, и стал маленькими порциями воды мыть ей голову, а когда воду стало терпеть рукой, он нагнул её голову в воду и подержал там с полчаса, она сначала «пристанывала», а потом обвыкла и затихла. Потом велел мне принести шубу. Я принёс, Горбун уже вытирал полотенцем её волосы и шею. Взял у меня шубу, расстелил её на подушку, положил её голову на шубу и завернул, только и сказал:
           - Полежи.
После этого дед, проверив чайник, что он вскипел, достал травы из другого пакета, помельчил небольшой пучок, снял чайник и всыпал в него приготовленный порошок, поставил его томиться. А меня вывел на свежий воздух. Я чувствовал, что у Горбуна, что-то есть для меня и я спросил:
           - Что, дедушка, ходил на поиски? Удалось ли что обнаружить?
Горбун перезарядил новую городскую трубку новой порцией самосада, прикурил и стал чмокать губами её чубук и попыхивать дымом. Стал говорить:
             - На конце села я обнаружил четыре нежилых дома, два из них порушены основательно и все постройки растащены, там если,  что и было, не найти и не обнаружить. Одна усадьба в полном порядке, все постройки замкнуты на исправные амбарные замки. По ограде бегает цепной кобель по проволоке, видимо сосед периодически кормит собаку. Туда зайти незаметно нет ни какой возможности, да и сама усадьба расположена близко к дороге               
  Четвёртая усадьба осиротела не давно, с год примерно, дом на замке, окна заколочены, но баня, сараи, амбар отомкнуты, скобки накинуты и вставлены палки. Я весь день пролазил на коленях в этих помещениях, пробовал тростью землю, нет ли где вскопанной земли, везде земля твёрдая. Осмотрел потолки и чердаки, нет ничего подозрительного и никакой зацепки и загвоздки. Потом думаю, зачем ломать пустую голову, время терять, ведь Бог же создал нам друга, ведь есть же у меня Смелый. Сколько сил потратил, а всё по бестолковой части. Зову его с собой и пошёл к родительскому дому Люды. Мать то ещё тогда умерла, отец по весне уехал к дочери в город, остальные на работе. Ограда заросла бурьяном, жильё будто нежилое, одна собачонка тявкает на Смелого под крыльцом. Я осмотрелся, вижу сани стоят вверх полозьями, правильно стоят. Подошёл, перевернул сани на полозья. Стал просматривать, как тогда у чабана; ничего не вижу, видимо дождями смыло всё, сел и курю, подзываю Смелого, велю сесть рядом, он сел. Надоело сидеть, велю Смелому обнюхать весь настил саней, он послушно стал нюхать, и у самых «головашек» стал скрести настил когтями. Я отстранил его и стал присматриваться, зажёг спичку и поднёс пламя к торцу тесины, тесина греется, а тут что-то пузырится. Стоп, сам себе думаю, так пузыриться только кровь. Вынул нож -складень и отщепил кусочек тесины с кровью, завернул в газетку и в карман. Даю команду Смелому, - «Искать». Ну умный есть умный, дурак есть дурак, Смелый вперёд, я за ним. Приводит меня в омшаник. Тут я сам себя похвалил, что не совсем дурак, логика сработала. Ладно, рано хвалу принимать, надо искать трупы. Вынимаю щепочку с кровью, даю Смелому нюхать ещё раз, завожу в амшаник, командую: «Смелый искать, искать, искать»! Он не стал по дурацки, как я кругом «шариться», а сразу направился сначала к одной колоде, это такой круглый улей, старинной поделки, долблёный из сутунка. В один заскочил, обнюхал и закрутил хвостом, как будто в норе крота учуял, я к нему, вынул его оттуда, он к другому и опять хвостом закрутил, знак подаёт. Я поставил один улей стоя, зажёг спичку, поднёс пламя к днищу, смотрю, пузырится. Кинулся ко второму, тоже признак крови. В этом улье щепочку не отщепишь, так я высыпал спички в карман, а в коробочек наскрёб трухи деревянной с кровью, и из другого улья наскрёб. Пошёл к нашему участковому, отдал ему  щепочку и труху.
Рассказал где и как нашёл, поезжай мол в отдел, отдай в лабораторию пусть сличат эти две пробы. И что ты думаешь, они оперативно там всё сделали?
Всё и как всегда у русских; некачественно и нескоро. Только вот недавно был у меня участковый, поведал, что анализы совпадают, и по запросу из больницы дали анализ крови при ежегодных медосмотрах животноводов и механизаторов, что и группы крови совпадают, и что-то он ещё говорил по каким-то признакам совпало Вот беда; приехали к братьям, спрашиваем где сани ? Они отвечают, что дети ограду от бурьяна вычистили и мусор сожгли и сани тоже сгорели. Правда ограда вычищена, а в ворохе золы сани торчат , одни железки остались, а то что нужно, дерево –то и сгорело. Ушлые мужики. Да вот третьёго дни жена, говорит, слышала, как их соседка будто нечаянно, может, пофартить решила злодеям, мол я вам услугу, а вы меня не троньте и не во все глаза смотрите за моёй оградой. « Дед, мол, Горбун, с собакой сидел на санях. Сама видела». Всё нам испортила,  а следствие вновь в тупик зашло.    Вот пришёл к голубе, а она, видишь ли, не в теле. Пошли смотреть, что она там, очухалась ли?
        Мы вернулись, бабушка сидела на койке и протирала волоса полотенцем. Седые, обсеченные пряди волос, бывших кос висели влажными прядями не доставая плеч. Дед подошёл к чайнику, понюхал, попробовал на вкус, произнёс:
         - Годится, - потом добавил, - пей через каждые два часа.  Через неделю, будешь пить по три раза в день, как обычный чай. Вот этот пакет для мытья головы вечером на ночь, а это для чая; на чайник полную горсть измельчённой травки. А теперь ложись на спину.
          Горбунья подняла бороду, посмотрела в глаза Горбуна, слабо и мягко улыбнувшись спросила:
          - Что расчёт такой? При свидетеле-то.
Горбун хихикнул, поскрёб в затылке, будто вспоминая что-то, хотел ответить тоже шуткой, но передумал, и серьёзно как заправский доктор молвил:
        - Рассчитаешься на том свете сухарями. Ложись и руки заложи за голову.
Горбунья устыдилась неуместной шутке, сделала как велел ей её касатик.
          - А теперь мы закапаем для пробы по одной капле змеиного жира в каждый глаз.
Дед открыл пузырёк и стал приноровляться для того чтоб капля отделилась и упала между век возле носа. Капля упала, а дед попросил:
         - Вы поморгайте глазом, наклоните голову туда, сюда, вращай зрачком.
У Горбуньи, видимо от такого внимания и ухода, поднялось настроение:
          - Я что ящерица на танцах, завлекать кого глазами?
Горбун понял, что Голуба в настроении, значит голове легче стало, и ему стыдно стало, что её слабую шутку он не поддержал, и вроде как оборвал, значит надо говорить в тон её настроению:
            - Завлекать надо двумя глазами, а не одним, давай-ка, душенька, ещё разок капнем, расставляй пошире глаз – это раз, и закапаем ещё - это два.
Давай, давай крути глазами, вот так, вот так. Крутить-то ты умела, не должна забыть. Как самочувствие, сейчас начнёт щипать, потерпи, не лет шести.
          Горбун заметил как она стала морщиться и часто моргать веками, стал дуть ей в глаза, но это мало помогало и она стала скрепя сердце, кряхтеть. А потом и застонала. Горбун намочил её платок в воде, отжал его и приложил на глаза. Боль стихала, Горбунья замолчала, но по-прежнему морщилась.
        - Ладно, мы пошли, как встанешь, покушай и пей чай, не забудь пить через каждые два часа. В полночь приду ещё капну.
         - Капни, капни если останется чем после полночи-то.
         - Не расстраивайся, приберегу для тебя. Пока, мы пошли.
Через три дня Горбун объявил мне, что Горбунья в полном здравии и немного стала видеть. Мы опять пошли к ней. Мы зашли к ней в тот момент когда она уже раскинула карты и смотрела в них. Когда мы поздоровались, она подняла указательный палец правой руки. Мы смолкли и сели на лавку, рядом с ней. Она собрала карты, раскинула вновь, долго всматривалась, покачала головой, собрала и в третий раз стала метать их на стол, я по рукам заметил, что она сильно нервничает, и только что не кричит. Потом опять в спешке собрала и, открыв ящик стола, бросила их внутрь, и закрыла стол.
           - Что с вами, голуба? Или обстановка усложнилась или ещё что?
           - Да усложнилась. Из помещения их увезли в поле, недалеко от села, будто прикопали, не заметно, что могила, и не сверху земли. По полю полазить придётся. Спешите, а то времени то прошло много, тут уж  хоть бы косточки собрать.
       Пока я был на работе Горбун с кобелём ушли на окраину села и там проискали до самого вечера, но ничего не обнаружили, только Смелый в одном месте долго рыл землю лапами и порою выл. В разрытой навозной куче   нашли косынку и мужскую кету с правой ноги. Горбун отнёс эти вещи Анне.  Та эти вещи признала и долго голосила, да прощения просила у сестры, что не может их придать земле. Эти вещи Горбун передал участковому и на следующий день пришёл ко мне весь расстроенный и уставший. Рассказал о своём мытарстве и мы пришли опять к Горбунье.
Сели за стол, хозяйка достала банку свежее солёных  огурцов, мы отведали, но от ужина отказались из-за такого сильного расстройства. Горбун заявил:
         - Всё, голуба, последний раз по этому случаю гадаем, если не найду и на этот раз, то откажусь от этого поиска.
         - Последний, так последний раз, посмотрим. Она раскинула карты и с первого захода объявила:
        - Они опять тебя опередили, перевезли их дальше в поле.  Стойте-ка, стойте-ка,  мужички. Тут рядом с покойниками святое место обозначено. Значит от Святого ключа недалеко. Ну вот там-то и надо искать.
        - А искать-то    сейчас очень некогда. Сегодня покос начался, надо сено косить, да домой возить.
Эту всю неделю Горбун с женой ездили на лошади  в телеге, косить сено. А на этот раз решили первые валки собрать в копны, чтобы вечером, при возвращении домой, привезти первый воз сена. Но этого не удалось сделать, так как из-за горы  налетела огромная чёрная туча и полил ливень. Он был такой сильный, что сплошь по траве пошли сплошным потоком ручьи,  и размывало берега оврагов. Горбун перед дождём накинул палатку на телегу. И сами под телегу, где и переждали ливень. Когда гроза прошла Горбун запряг  лошадь в телегу, и, положив в телегу травы, собрались ехать домой. Только тронулись с места, как услышали лай Смелого, а потом и его завывание. Они оба слышали сигнал собаки и молча поехали на звук. В старой заброшенной канаве, свежее насыпанная земля была смыта дождём и из земли торчала рука. Они не слезая с телеги, только позвали за собой собаку, и поспешили в село.
      Мне же позвонили домой и попросили выделить грузовую машину и трактор для сопровождения машины до Святого ключа. Тут только мне сообщили, что нашёл трупы Горбун, возвращаясь с покоса. Как мне потом рассказал шофёр, от трупов уже ничего не осталось, собрали кости в мешки и он отвёз их в город на лабораторное исследование, где они пробыли более двадцати дней и только потом, привезли их Анне для похорон.
      На похороны приезжал и отец Люды, а при сильном подпитии всё и рассказал как было. Милиция из отдела приехала, арестовала     братьев и отца. Долго шла эта канитель. Всю вину на себя взял средний брат Люды, он и добавил, что когда привезли трупы к омшанику, сестра застонала, он в страхе быть разоблачённым, вынул из-за голенища нож, взял за волосы, запрокинул голову назад, и перерезал ей глотку. Остальных посчитали как свидетелей и от уголовной ответственности освободили. Гадания Горбуньи, оказывается, подтвердились полностью, но об этом никто не знал кроме меня и Горбуна. Начальник милиции пожал Горбуну руку при людях и сказал спасибо. А Горбунью Горбун поцеловал при мне. У той даже выступила одна слеза в знак особой внимательности и уважения со стороны Горбуна. А я через месяц закончил эту главу криминальной повести.
               Со  своими друзьями я не встречался больше двух месяцев, у нас мужиков эта была самая «уморная» работа. Требовалось накосить, сметать и привезти домой сено домашнему скоту на зиму. Июль медовый месяц и приходиться внимательно следить за пчёлами и их медосбором и откачкой лишнего мёда из улья, да чтобы и на зиму осталось, в августе формировать надо пчёл на зиму и лечить от всяких заразных болезней. А тут яблоки, некоторых сортов, подошли, собирать надо, да варенья варить. Не успеешь повернуться, а тут засол огурцов и помидоры собирать надо. Не управился с этим и картошка подошла, копай, таскай, ссыпай в закром, а Горбун научил от грызунов клубни защитить; посыпай сверху на клубни дровяную золу, мышь кинется картошку грызть, укусит картошку, дыхнёт носом и чхнёт, да о картошку носом и удариться, и отпадёт у него охота воровать. Это Горбун мне так разъяснил, а мне кажется, что зола это результат пожара, и они тоже понимают, что там где зола, там и пожар, там и огонь, а это для них опасно, и избегают они такое место с золой. Дома работы много и в колхоза страда. А страда это от слова страдать. Страдальцы на поле, лови момент, карауль погожие дни и часы, а если проморгал, значит не успел, прозевал хлебушко, она матушка Сибирь шутить не любит, крутой норов у неё, спинушку то гнуть приходиться перед ней, изворачиваться, хлебушко – то все едят, всем нужен. И не только тем кто сеет, выращивает, убирает не считаясь со временем. Он нужен и другим, а их большинство, и некоторые из большинства тоже страдают, изворачиваются, воруют.
    К чему и зачем я об этом пишу?  А к тому, что воровство это есть присвоение неоплаченного труда рабочего или его части. А коль такое есть, то должно быть и противодействие этому. К каждому не приставишь милиционера, а следить надо. А это и является основной головной болью председателя. Вот с этой болью и пришёл он к Горбуну.
         - Ну, сыщик, помогай хлеб убирать. Помоги  советом как ворам карты спутать, ну хотя бы на время. Пока они приспособятся, иные фокусы придумают, мы, смотришь, уборку-то и кончим. А на другой год там видно будет, кто будет работать тот и пусть голову ломает, что и как делать, - стараясь завлечь и убедить торопливо стал говорить бывший парторг, а сегодня председатель хозяйства, Иван Васильевич, похлопывая Горбуна по плечу, смотрел ему в глаза, и ждал обнадёживающего ответа.
         -  Я не пойму, я что должен бегать за комбайнами и доглядывать, что , и кто, и как воруют зерно?- переспросил Горбун председателя.
         - То что надо бегать за комбайнёрами  я и без вас знаю как это делать, я и бегаю, да толку мало,- с небольшой обидой проговорил Иван Васильевич.
         - Так, я тогда не пойму. Вы хотите сидеть в кабинете, а воры будут к вам сами идти, или чтоб вы их из кабинета видели?
         - Такого, конечно, не бывает, но вы же другим помогали. Мне бы помогли, конечно, если сможете.
        - Ну, это другой тон. Подумаю, только своего ревизора отпусти с работы дня на три, мы с ним «поморокуем», потом вызову тебя и объясню, что и как.
       - Ладно я побежал, а вы «морокуйте», а помощнику своему передай, что я разрешил остаться, пока, - он развернулся и вышел, а через минуту машина загудела и отъехала от калитки Горбуна.
Когда я пришёл на обед меня дома ждал Горбун и улыбался во всё лицо, даже трубки не курил. Меня порадовало настроение Горбуна, но пронизывающие лучи глаз смущали и настораживали. Ну и, конечно, разжигало любопытство. Горбун сразу приступил к делу и, в первую очередь, доложил, что он меня от работы отпросил на три,  от силы четыре дня. И подробно передал разговор и просьбу председателя. Мы долго сидели и придумывали всякие варианты, но ничего придумать не могли.       
      Пошли к Горбунье, она после уборки огорода вымыла пол и теперь подбеливала печь. Мы, разувшись, прошли к столу и Горбун стал объяснять суть дела, по которому мы пришли. Она отставила ведро с известью и села рядом с нами, достала карты  и стала их раскладывать, и, не отрываясь, заговорила безразличным нудным голосом:
         - Братцы, да вы кого ловить – то собрались? Идите и арестуйте всех.
         - Так, прямо и всех? – переспросил Горбун, - а кто ж подбирать хлеб-то будет.
         - Если вы можете, то идите вы и молотите, - настаивала на своём Горбунья, сложила карты в колоду, а потом и в стол, - вон вас сколько, идите в поле и смотрите.
           - Днём мы и так смотрим, а вот ночью как смотреть, - вмешался я в разговор.
            - Ну тут я вам ничего нового не скажу, - тут она хихикнула, посмотрела нам в глаза, перешла на юмор, - я вам,  что совиные глаза вставлю?
Мне самой, касатик, поправил глаза, слава тебе Господи!
             - Нам хоть совиные глаза, хоть осиновые вставляй, - изрёк Горбун. И стал смотреть в святой угол. Я не сводил глаз с Горбуньи, с её новых очков, в которых она и впрямь была похожа на сову. Я смотрел долго, до ломоты в глазах, я их прикрыл И в воображении мне показалась, что за столом сидела не Горбунья, а большая сова с распушенными крыльями, и вертела поминутно головой как заведенная. Потом  у совы глаза вылезли из орбит и вытянулись, как театральный бинокль. Тут меня будто током прошило, бинокль, вот что нам нужно. Я сказал об этом Горбуну, тот подумал и говорит:
           - Насколько я знаю, бинокль годен в дневное время, ночью он бесполезен.
           - Милый друг, но есть бинокли ночного виденья, - стараясь обрадовать   я  Горбуна. Но тот не обрадовался, ибо не верил, что могут быть такие бинокли. Горбун ушёл домой, я вернулся к себе и стал обзванивать знакомых. Оказалось, что бинокль ночного виденья действует только на пятьсот метров. Потом дежурный в милиции, на мой запрос, ответил, что более мощные бинокли надо искать в военном комиссариате, там недавно проходили тренировочные учения, и между делом просочился слух, что там был применён стационарный бинокль ночного виденья. Утром к началу работы военкомата, мы с Горбуном были у дверей заместителя комиссара. 
Тот нам с охотой показал бинокль, но посетовал, что треног у бинокля сломан, и не могут найти мастера их или заменить, или отремонтировать, Но чтобы было незаметно. Так как его надо было возвращать в край, где им его давали на время учения.
       - Так как, берём? – спросил я Горбуна, но с двояким содержанием вопроса, ну вроде как,  если сделаешь, то берём.
Горбун понял намёк и охотно согласился, и проговорил:
         - Сделаем и дней через двадцать принесём. Это устраивало всех и мы уехали домой.
Треног у стационарного бинокля Горбун сделал в тот же день и вечером когда я пришёл к нему, улыбаясь и попыхивая дымом, показал поделье. Я был поражён его мастерством; деревянные части были заменены, а металлические опаены оловом, и всё покрашены лаком, сохли в его мастерской. Я обошёл вокруг его, любуясь блеском и неузнаваемым ремонтом. Покачал головой и восхищённо произнёс длинную тираду в по
 хвалу золотых рук Горбуна. Тот остался доволен и ждал дальнейшего указания.
           - Надо бы испытать его в работе, дорогой мастер.
           - Сейчас обмоем «поделье» по «граммулечке»  и вечера дождём.
Возражений у меня не появилось, а через час совсем стемнело и явился председатель. Он поздоровался, посмотрел треног и молвил:
           - Испытать бы надо, и условиться о работе. Вы же не будете бегать от своего места ко мне и докладывать,  что и где вы,  что заметили. Я вот тоже «мобильник» приобрёл, давайте запишем номера друг у друга.
Мы всё сделали как требуется и вынесли треног с биноклем на дорогу и стали рассматривать кто по ней идёт. Показывал бинокль очень хорошо и на большое расстояние. Мы вошли в ограду и укомплектовали его в транспортное положение и приготовились пойти на охоту на воров.
Комбайны были перегнаны на равнину за Святой ключ. Председатель уехал на мехток, а мы с Горбуном выехали на Сибирскую гору, свернули немного с дороги и установили бинокль и стали наблюдать. Горбун водил биноклем в разные стороны и комментировал об   увиденном в поле:
            - С такой высоты днём смотреть, одно удовольствие, а чтобы ночью это же не высказать, ни описать, тут ведь только петь об этом надо. Вон на соседских полях тоже комбайны молотят. Вот уж где красиво, так красиво; друг за другом идут и пылят, и светят, как в кино.
           -  Так в кино – то так же снимают, - пояснил я Горбуну.
           -  Я не знаю как снимают, а тут прелесть, и всё как на ладони, будто совсем рядом.  А вот и наши идут, ну эти совсем хоть рукой бери, вовсе рядом. Ну наших мало, не впечатляют, а вот соседи-то это мощно и здорово. Ты смотри  вон выгружают два комбайна в одну машину, даже поток зерна видён. Так выгрузили и пошли дальше, а вон один мигать начал, зовёт машину. Так, кажется, увидел его шофёр и направляется к нему. Точно подошёл и стал загружаться.   Слушай-ка, дружок, у соседских комбайнах, на бункерах полметра высотой цифры написаны, это номера комбайнов, вот их очень хорошо видно и, что главное, можно по номеру определить чей это комбайн, а у наших нету.
                - Молодец, Горбун, завтра мы скажем шефу об этом.
                - Скажем, скажем, а вон пошёл к лесополосе один комбайн из наших комбайнёров. Стоп, стоп, что там? Вон на лошади, да, на белом рысаке стоит и рукой что-то показывает… Так, так ссыпают. Иди, смотри. Как узнать кто это?
                - А что там не узнать. Мы разглядим его хорошенько. Комбайн без номера, но на воздухоочистителе ведро надето вверх дном. Это комбайнёры договариваются с шоферами, чтоб по сигналу, так к нему подъезжал. А сейчас мы его сфотографируем, как только он на нас посветит. А ты смотри он свет отключил, для маскировки. Мы подождём, он сейчас как освободиться,  то включит фары, мы его и зафиксируем. Через полчаса свет загорится обязательно, - пояснил я Горбуну задумку, - вот он и включил, так снимаем дорогой, я щелкнул «мобильником», передал бинокль Горбуну, а сам пошёл к своей машине, включил свет в кабине и посмотрел на фото, комбайн смотрелся хорошо и ведро на воздухоочистителе просматривалось чётко. Я вызвал на связь шефа и сообщил ему приметы комбайна и возницу на белом рысаке. Подошёл к Горбуну и сказал:
              - А теперь ты понаблюдай за машиной шефа, он сейчас отъедет от «мехтока», он будет переключать свет фар, это для нас,  чтоб отличали его машину и корректировали его движение.
            - Понял, сейчас посмотрим. Так выехала мигалка. Идёт к комбайнам. Минут через двадцать машина шефа уже была у края полосы. Послышался его позывной, я скорректировал маршрут и стал смотреть в темноту невооружёнными глазами. Горбун воскликнул:
            - Хэлоу, дорогой возница, остановил его председатель, вышли из машины трое, подходят к лошади, остановили, что-то разговаривают. Потом коня подвернули, возницу посадили с собой и поехали по дороге вдоль лесополосы. Так остановились, вышли все из машины и прошли к обочине дороги. Дальше не видно, что они там делают. Да нам теперь больше и ничего не нужно.
  Теперь было видно и так, как легковая машина пошла по полю к комбайнам, остановилась возле комбайна с ведром. Дед настроил бинокль на соседнее поле, что-то покряхтел, перезарядил трубку, задымил. Потом, редко произнося слова, заговорил:
           - Не только у нас крадут, смотри, и у соседей тоже,- он помахал мне рукой и я подошёл; комбайн с потушенными фарами выгружал зерно, потом проехал несколько метров вперёд, потом спятил комбайн назад и вывалил на зерно копну соломы, комбайнёр слез с комбайна, поправил солому, сел в кабину и поехал молотить; как так и надо. На бочине копнителя чётко вырисовывалась цифра десять. Я позвал деда:
            -  Вызови нашего председателя на связь, надо поговорить.
            -  Сейчас вызову, - и стал набирать номер на мобильном телефоне, тот быстро ответил, Горбун передал мне телефон и я доложил:
            - У соседей тоже воруют. Что делать? Если будешь  своему дружку звонить, то я подержу эту копну с зерном под прицелом, и в случае его согласия мы можем корректировать его прохождение по полю к зерну.
Тот быстро дал согласие и стал связываться с соседним руководителем, а через десять минут тот уже вызвал меня и мы договорились, чтоб его машину можно отличить и смотреть за её прохождением, он доложил, что будет ехать на легковом  УАЗИКЕ с тремя фарами. Нам было видно и без бинокля его путь от села к полю. А тут я скорректировал чтобы он ехал по третьему ряду копён, и чтобы ждал команды стоп как только сравняется с той копной. Вскоре  его машина приблизилась к копне с зерном и я дал команду:
     - Стойте, выходите, справа ваша копна с зерном. Зерно высыпал комбайн под номером десять. До свиданья.
   Потом комбайны на нашей полосе стали сходиться в одно место, видимо решили закончить молотить. По «мобильнику» председатель дал нам отбой и мы собравшись, уехали домой.
       Утром следующего дня председатель был у нас дома.
              - Вот, что, сыщики, вам придётся подежурить всё время молотьбы, потому что высыпают зерно даже днём и на полосе, выразил нам свою просьбу председатель, после приветствия, и уехал по делам. 
Мы управились дома со скотиной и свиньями и, прихватив еды, к десяти часам были на своём месте.
  В этот день нам удалось заметить хищение зерна тремя комбайнами, доложили председателю и посоветовал я ему:
              - Два бункера подберите, а третий оставьте для приманки. После захода солнца за ним приедут и вы их поймаете с поличным. Придадите огласке и примете другие меры, а то этому конца не видно.
Он так и сделал, а утром следующего дня пришёл к нам и с сияющим лицом и грустными глазами, сразу же с порога заговорил:
              - Мужики, вы знали б кого мы там поймали.
Мы переглянулись и ждали новостей.
       - На автомобиле ГАЗ-66 с дезинфекционной установкой с частной ветстанции, из района, с шофёром приехал сам заведующий. Только начали насыпать и мы из укрытия вышли. Конечно, заставили их нагрузить и отвести на наш мехток, ну и составили протокол хищения; с нами был наш участковый милиционер. Да, чуть не забыл, сосед спасибо передал, просил ещё на него поработать.               
  Горбун посмотрел на меня, я кивнул головой, тот произнёс:
          - Нам не трудно, попутно почему не понаблюдать. Только ни вы, ни он нигде, никому, никогда  ни слова. Понятно. Если слух просочится, то за нами охоту откроют. Хлеб вещь очень соблазнительная, много охотников на него есть. А нам за чужое добро тоже страдать не интересно, да и опасно.
          - Мы это отлично понимаем, да я ему про ваше приспособление ни слова не сказал, - оправдался председатель и вскоре уехал. Мы же, помогли по хозяйству своим жёнам, и заправив бензином  ЗАПОРОЖЦА потихоньку поехали на последнюю гору с которой было видна вся равнина. Машину оставили в лощине,  а сами прошли к берёзовой роще, устроились в  тени густых ветвей и установив треногу стали наблюдать. По небу ходили белые облака, бросая тень на поля и на горы. Хлебные поля золотым морем подходили к зелёным ещё горам и, казалось будто волны плескались у их подножья. Поля надежды, сытой жизни, поля раздора и смертельной извечной борьбы между голодной смертью и сытой жизнью. Кто по какую сторону баррикад?  Кто с нами?
 Пока я делал снимки горных и равнинных пейзажей, пока делал записи в тетради и слушал песни жаворонков и коростелей, пока любовался плавным полётом орла, который как лыжник с горы по воздуху устремлялся с горы вниз ближе к хлебному полю, где водились суслики и масса мышей и прочей живности, охочей до хлеба. А этот сизый орёл охотился за ними, питался сам и кормил своё семейство. Вот он камнем упал в хлеб, и через мгновение поднялся в воздух с жирным сусликом, на лету стукнул добычу в голову, тот затих, а орёл понёс на вершину горы, «кружнулся» над скалой и опустился. Или сам решил позавтракать, или там было его гнездо, его семья, его дети. Неумолимый закон природы. Сильный душит слабого, умный душит сильного, власть душит всех. Не мои это слова, но какие это логические и правильные слова, видимо слова мудрого человека, испытавшего на себе  силу сильного, и умного, и власти. Против любого можно поставить противостояние, но нужно иметь; силу и ум, и власть большую той с какой борешься; эта сила в народе, объединённого общей целью. Это уже ближе к революционной идее, а нам сейчас не до революции. Когда власть не способна руководить народом, да ещё не находит сил и смелости в этом признаться, она меняет политику, забивает мозги народу массой законов и тьмой постановлений, чтобы люди запутались и не знали какому богу молиться, толи властям, толи законам, толи исполнительной власти, толи власти сильной, но неофициальной, криминальной, беспощадной, и гадкой. Всему есть предел, есть предел и народному терпению до 2017 года.
                Днём с огнём только дураки ищут, да мы днём с включёнными фарами ездим. А если не желаешь быть дураком и выключишь фары в степи днём, так тебе штраф. Да ещё в районе граница между сёлами проходила по берегам реки, и если с одного берега до другого не включишь свет то тебе опять штраф; милиция существует для того чтобы на дорогах помогать водителям в преодолении затруднений в ситуациях, а они сидят как удавы в скрытых местах, и если ты ошибся, то тебе не помочь стараются, а как серую мышку хап и опять штраф. Вы спросите, помогла ли кому милиция хоть в чём, хоть когда? Посчитаю такого  счастливым человеком. А я несчастливый.
      Неделя прошла уборочных работ, и последний день мы не обнаружили ни одного случая воровства, ни у себя, ни у соседей, я позвонил шефу, спросил, что мол делать. Тот ответил, что меня вызывают в район по вопросу ГО, так что  Горбуна будешь отвозить на пост, а сам возвращайся на работу основную и выполняй свои обязанности,  а Горбун пусть дежурит на поле. Потом он попросил передать «мобильник» Горбуну.
После разговора с шефом Горбун мне сообщил, что завтра комбайны перегоняют в горные поля, и чтобы время попусту не тратить, просил посмотреть и за комбайнами горного соседнего колхоза.
    Ночью я съездил за Горбуном и привёз его домой. Дорогой он мне рассказал, что видел у соседей два случая воровства и сообщил напрямую их председателю. Так я возил Горбуна ещё две недели, он постоянно докладывал мне обстановку. Оказалось, что последнюю неделю случаев воровства он не заметил. То ли комбайнёры почувствовали, что все случаи обнаруживаются  и прекратили хищение зерна, толи придумали другой способ. Мы знали, что могло быть хищение не бункерами, а машинами, это когда шофёр по договору с комбайнёром увозит зерно не на склад, а по договору, кому-то на дом, или дорогой на склад высыпает зерно на другом поле или в лесополосе, где его ждал скупщик ворованного зерна.
О том что комбайны будут перегнаны на равнину для уборки гречихи мы не знали и я, как обычно, отвёз Горбуна на место. Ночью поехал за ним, где он меня отругал за такую оплошность. Но тут же рассказал занимательную историю, увиденную им  после захода солнца. Он мне поведал:
           - Сижу, скучаю, птичек слушаю, за чужими комбайнами слежу, всё чисто, гладко. Смотрю по дороге КАМаз идёт, в гору поднимается, возле вагончика их фермера останавливается. Я, конечно, заинтересовался; бензовоз наш, а остановился у чужих людей, и почему в это тёмное время, обычно он при солнце возвращался, я эти дни его видел постоянно. Вижу, подъехал к цистерне и топливо сливает. Ах, мерзавец, у нас же у самих его мало, а ты ещё на сторону продаёшь, ну не даром же сливает. Начинаю председателю звонить, а «мобильник» - то, оказывается, из гор равнину не берёт, не  мог предупредить ни шефа, ни кладовщицу на АЗС.
          - Мне не понятно, как так получилось. Заправщица, после приёма дизтоплива, мне домой звонила, что топливо поступило и при  том полный бензовоз, - пояснил я ситуацию Горбуну, а тот переспросил:
           - Это как понимать, отлил топливо, а дома слил полный бензовоз? Он что воды долил?- возмутился дед,- и почему она уточнила, что полный?
          - Мы договаривались с нефтебазой дать в долг хоть пол бензовоза, рассчитаться было нечем. А те поверили нам и дали полный бензовоз.
          - Ну это понятно. А что же вы не проверяете топливо на плотность, что нечем? Или вы не додумались до этого.
         - Нет почему же, додумались конечно, проверяем. Но коль он приехал ночью, то видимо и измерять не стали, да и отстояться топливо должно часов семь, десять. Видимо на радостях заправщица, что привёз шофёр полный бензовоз, не оставила слив до утра, а слили сразу, вот и погорела. Не знаю, что и делать? Менять уж заправщиц надоело, то вода, то недостача, меняем каждый год. Одна лишь Варвара отработала 13 лет без замечаний, а эти…
           - Ты свози меня с заправщицей к тому вагончику, может, что и прояснится, - попросил меня Горбун.
           - Ладно, будь дома. Как я управлюсь, и заправщица освободиться, я её возьму и заедем за тобой, - пообещал я Горбуну,- ну вот и ваш дом, до свиданья,  до завтра.
    Всё получилось гораздо проще; неожиданно и приятно. Когда мы приехали
к фермеру, то оказалось, что сам хозяин был на поле с трактористами, а хозяйка стирала робу мужиков. Когда мы остановились и вышли из машины, и хозяйка повернулась к нам лицом, то тут же с радостным криком кинулась на шею нашей заправщицы. Они долго целовались, причитали, что долго не виделись, как соскучились. Много «назадавали» вопросов и получили столь же ответов друг другу. Мы смущённые вернулись в машину и стали наблюдать за радостной встречей,  то ли родственниц, то ли подружек.
 Я не знал, что и подумать, смотрел с удивлением и недоразумением то на женщин, то на Горбуна. Тот понял мой вопросительный взгляд и добавил:
         - Тихо. Сейчас они сами выяснят, что к чему.
         - Слушай, подружка, а ты где сейчас работаешь?
Горбун выставил диктофон в открытое окно, щелкнул включатель. Поднял палец в мою сторону; мол не мешай, слушай внимательно.
          - Да в колхоз сейчас устроилась, на заправке работаю. А ты – то как?
          - Стой, стой, как ты сказала? На заправке? Это у тебя КАМаз бензовоз?
           - А в чём дело? У меня есть КАМаз, вчера топливо привёз, только поздно приехал, до полночи сливали.
           - И ты ничего не обнаружила?
           - А что можно было обнаружить? Бензовоз полный и ладно.
           - Как ладно, как ладно, ты что?
          - А в чём дело – то, ты что-то знаешь про мой бензовоз?
          - Тут и знать ничего не надо. Он вчера слил вот в эту «трёх кубовую»цистерну топливо и запросил три тонны пшеницы у мужа моего. Обещал приехать сегодня поздно вечером на КАМазе с кузовом.
    Наша заправщица заплакала с досады, хозяйка стала её уговаривать. Горбун вышел из машины, положив диктофон в карман брюк, подошёл к женщинам, что-то поговорил с ними и вернувшись с заправщицей сели в машину и велел мне ехать домой. Дорогой она нам рассказала некоторые подробности своей жизни; она с этой подружкой училась вместе в районной средней школе, а после вышли замуж в разные сёла, по соседству, о чём и не знали. И вот теперь встретились, да встреча получилась очень неудачная.
       - Встреча, голубушка, получилась очень даже удачная,- Горбун хотел  ещё что-то сказать, вдруг умолк, будто автоматически отключился.
А когда мы отвезли заправщицу  на заправку, то тут увидели четыре трактора, а рядом трактористы ругались на чём свет стоит, тут был и главный
инженер; спускали из баков топливо смешанное с водой, старались спасти топливную аппаратуру. Горбун открыл дверь нашей машины, чтоб выпустить заправщицу. Когда она стала выходить он ей тихо сказал:
      - Никому ни слова. Особенно о том, что были у твоей подруги, поняла?
Та молча кивнула головой и смущённая и с побледневшим лицом пошла к ругающимся мужикам. Горбун толкнул меня в бок рукой, только и сказал:
       -Поехали к шефу.
Когда приехали в контору его там не оказалось, я стал обзванивать все производственные участки, наконец нашли и просили его приехать к нам.
При встрече Горбун  рассказал о случившемся происшествии. Предложил план проведения задержания шофёра с зерном, и о возврате топлива домой. Я остался в диспетчерской, а они вышли из кабинета и куда – то ушли.                Встретился я с Горбуном только через неделю. Уборка хлебов закончилась и мы, собрав и проверив исправность стационарного бинокля, и, погрузив его в Запорожец, сели сами и отправились в райвоенкомат для сдачи аппарата.
Шофёра с работы выгнали, топливо вернули, но через два месяца наша заправщица сама налила воды в цистерну с бензином в количестве трёх тонн, а столь же бензина сбыла на сторону. Дело разбирали в суде, но ничего там не решили, только заправщицу освободили, и поставили другую на её место, а та ушла в коммерцию и торгует в соседнем селе в магазине. Зря, конечно, не поручили за этим просмотреть Горбуну. Мы уж после, для проверки, ходили гадать к Горбунье, та сказала, что крестовая дама, сбыла материальную ценность через бубнового короля в соседнее село. Ну на этом дело и закончилось.
     Первого ноября выпал снег и мы с Горбуном занялись составлением пасек у меня,  а потом у него. Договорились с ним, что завтра утром будем колоть поросят для встречи  октябрьского праздника. Вечером всё приготовили и разошлись по домам, но дело это нам сделать не удалось. Ночью мне позвонил Рыбников и рассказал, что они два дня назад составили колхозную пасеку, а вчера пасечник сообщил, что омшаник сгорел вместе с пчёлами, что-то подозрительное, если сможете  то приезжайте к нам и посмотрите на месте и помогите разобраться, от чего мог сгореть омшаник со пчёлами.               
Я ему пообещал поговорить с моими друзьями, и при их согласии мы дополнительно созвонимся. На том разговор закончился, а я пошёл к Горбуну.
          - Здравствуй, хозяин, как здоровье, чем занимаешься, как настроение?- поприветствовал я деда, входя к нему под навес.
        - Да вот с табачком вожусь, надо в мастерскую перенести, готовить надо, а то уж мужики спрашивали, у меня табачок крепче, и, намного, дешевле магазинного.
        - Что верно то верно, я вот брал табачной пыли у тебя, посыпал полошки и одежду в кладовке так моли не было, боятся твоего аромата, и сад опрыскивал настоем от этой пыли так тоже все черви за версту облетают сад.
        - А что это ты взялся мне  пыль в глаза пускать, не за тем видно пришёл?
 Ещё солнце только взошло, а ты уж про здоровье пришёл спрашивать, что там у тебя стряслось? – стал допытываться у меня дед.
        - Давай стаскаем табак куда надо, потом и поговорим, в спокойной обстановке все серьёзные дела делаются,- объяснился я. И мы стали носить связки махорки из-под навеса в его мастерскую, в его табачный цех. После этого он сел в своё чёрное кресло, закурил трубку и приготовился слушать.
         - В соседнем селе, где ты с топливом загадку разгадал, там составили пчёл в омшаник, а на второй день пасечник объявил, что сгорел омшаник вместе с пчёлами. Выезжала комиссия от правления колхоза туда, ничего не могли найти, ни причин возгорания, ни виновного в поджоге; куча золы осталось, да нижние ряда помещения,  что присыпаны были землёй, дымились. А кругом снег, все следы завалил, только один тележный след остался, когда пасечник приезжал посмотреть на пепелище.
            - Так, пасечник составил пчёл до снега, надо было бы на завтра дома полежать, отдохнуть, можно бы и обмыть работу. А посмотреть, как пчёлы себя чувствуют на второй день нет никакой необходимости. Так?  А тележный след на снегу, кажется, он оставил ни когда приезжал посмотреть, а когда поджёг и уехал сообщить в правление, что помещение сгорело; был уверен, что сгорит за три часа. Так?
           - Так наверно, - неуверенно ответил я, и продолжал смотреть на Горбуна, и слушать его логическое рассуждение. В мыслях промелькнуло чужое изречение: « Если б молодость умела, и если б старость могла». Мысли упрёка в свой адрес я продолжал посылать, и всё старался запомнить,
и как понять, и как научиться так чётко и логически выстраивать свои мысли.               
 Я завидовал Горбуну, его уму, его простому и незаковыристому отношению
к людям. Видимо ум и простота, и доступность притягивают к нему людей. И
лечиться, и учиться распознавать скрытые следы жуликов и воров. В голове мелькнул афоризм, «хитрый зверь следы заметает, а умный охотник их разгадает». А всяк ли охотник умный? А что? Конечно, если ты охотником называешься, да тебе удача сопутствует, значит ты умный охотник. Как в школе; знаешь урок, ответил без ошибки, пятёрка тебе, не ответил – единица.               
И в жизни так же как в школе. Горбун-то, наверное, если б учился в школе, отличником был бы. Жизнь его учила, правильно капкан поставил, попался крот, и ты сыт, не правильно поставил, нет добычи, голодным спать ложись. Вот она какая его школа была; в войну ошибка стоила жизни и в бою, и дома в тылу, а вот как у Горбуна, так он не помнил ни отца, ни мать; как Маугли.
          - Что это, вы, молчите, что не так, или задумка какая в голове рождается, или уже оформляешь новую главу своей писанины, бросьте вы это бесплатное дело, зачем она вам? Думаешь, кому пригодится? Ни кому. После нас люди будут жить совсем по-другому.  Будут другие условия, потребуется новый подход, новые мысли. Так?
           - Может быть,- не зная что можно ответить согласился я, - ни мы ни наши дети и внуки не будут же начинать жизнь с каменного века, возьмут за основу наш опыт, наше богатство, наш ум. Что не так разве?  Вы же не плетёте лапти, а шьёте сапоги и валенки катаете. А твои дети и внуки уже и этого не умеют, и учиться не хотят, другие технологии сейчас, по-другому сапоги шьют, но они научились шить по - новому, только через ваш труд, ваш опыт, вашу сметку. А кто новым людям об этом расскажет, кто их головы повернёт в твою сторону, кто в их мозги проникнет?
          - На это попы и комиссары есть, и всегда они будут. Они нужны властям, чтобы легче управлять обществом. А вы,  что думаете, что поп нужен только за тем, чтоб кадилом махать. Нет, у них тонкий умысел, в мозги залазить.  Закон это дубина государства, а политика есть управление мозгами, а, значит, и поведением людей. Мне внук читал твои рассказы, ничего против этого не имею, - заключил Горбун и поднялся с кресла, подошёл ко мне, погладил по спине и продолжил:
          - Подвигайся к верстаку, тут мне одна страдалица гостинец принесла, давай отведаем. Мне носят, не то что тебе. Эх, ты, «писарчук»!
 Горбун достал из инструментального шкафа пакет и стал выкладывать его содержимое на верстак, сдвинув рукой стружки и инструмент в сторонку.               
Первым выставил четок белой водки.  Кусок сала, варёный в луковой шелухе, и посыпанный красным молотым перцем, пластиковую тарелку с блинами, и пакет с белыми пряниками… Мы позавтракали отлично. Потом пошли к Горбунье, которая прибирала посуду со стола после завтрака.
        - Можно к тебе, голуба, войти?- попросился дед, и, не дожидаясь ответа, вошёл в комнату, - здравствуй, здравствуй, голуба, как живём, можем? Что нового? А мы вот к тебе пришли, - продолжал Горбун. Он знал, что бабушка возражений не имеет. Но и не на все вопросы станет отвечать, кроме самых необходимых, а все другие считала ненужными, и не стоящими внимания, и ответа. Она ждала главного, ради чего к ней пришли гости. Она знала и отлично понимала, что на старости надо силы беречь, так как их остаётся всё меньше и меньше. Хватило бы на главное, а главное помочь людям в их горе, беде, в жизненной необходимости, и нужде. Поэтому произнесла:
        - Проходите, садитесь, сказывайте, что у вас?
Горбун взял трубку в руку,  погладил свободной рукой бороду и волосы на голове, стал смотреть в глаза Горбунье, и рассказал как сгорела пасека у соседей. Та не стала комментировать и высказывать своё мнение, произнесла:
        - Понятно, посмотрим, что карты скажут…
 Она мгновенно посмотрела на меня, её мутные глаза излучали любопытство и непонятный интерес, в зрачках отразился свет от окна и будто согрел мою душу. Седые брови скобками нависали над глазами и не шевелились, веки иногда закрывали глаза и тоже седые и редкие были опущены вниз. Лицо было жёлтое, тело плотно облегало череп и видны были его неровности и вены. Морщины только на лбу были расположены поперёк, а на щеках и шее сухой и жилистой располагались сверху вниз, будто след оставили весенние ручейки, тело, где только можно было видеть, было жёлтое и сухое, только кисти рук были бледно - розовые, да ладони в мозолях. Плечи были, хоть и опущены вниз, но показывали, что когда-то были ровные и сильные. Ноги были крупные, обувь носила мужского размера, скотину резала дома сама, и тушу разделывала на части тоже. Готовить дрова, ремонтировать пригоны для скота, косить ли сено и привезти домой, раздавать ежедневно скоту это ей было под силу и не в тягость. Последние десять лет жила вдовой, но о муже Трифоне вспоминала, когда было в тему разговора, и называла только так – Триш, ты мой Триш, Триша милый. Говорила иногда, что скандалов с мужем никогда не было. И когда к ней прибегали обиженные своими мужьями женщины, и просили совета, « а что делать, чтобы муж не дрался»? а ты не поддавайся, «да он же сильней, как не поддавайся?» а ты не добивайся. Она не советовала и не учила, да она их и не знала, всяким женским ухищрениям. Её честность придавала ей честь, уважение, и тягу нуждающихся женщин в защите, щитом, под которым она закрывала обиженных, были честь и правда. Ложь, какой бы она ни была ухищрённой и изворотливой, и, на первый случай, казалась надёжной защитой, со временем рассыпалась, как песчаная фигура. Иногда она произносила слова Сталина, «что один человек не может сам заработать миллион рублей». Справедливые законы порождали справедливых людей. Сила порождала самостоятельность, а это порождало свободу. Иногда она произносила изречение, видимо, где-то услышанное, «не говори чего не знаешь, но знай, что говоришь», и это тоже, вероятно, из арсенала «правды и чести».
      Горбунья, пока я её рассматривал и думал о ней, раскинула уже третий раз карты, пожала трижды плечами, будто хотела сказать, «а тут и ворожить-то нечего, и так ясно мол». Вздохнула, задержала воздух в груди, прерывисто выпустила, а лишь потом произнесла, как приговор:
        - Червонный король, перевёз пасеку червонному вольту, видимо сыну, а омшаник поджёг, чтоб и следа не было. Ты, касатик, сходи на место, посмотри землицу, она матушка всю правду скажет, а словам ни чьим не верь. Землицу, землицу погладь рученьками своими, присмотрись к ней, поговори с ней. На Бога надейся, а сам не плошай. Иди, касатик, иди…       
    А мне она ничего не сказала, а только посмотрела в глаза и тихо покачала седой головой, еле заметно улыбнулась одними глазами, тёплая волна прошла по моим глазам и остановилась в груди, с тем мы и покинули Горбунью.
              - Мы прибудем завтра утром, кто нас встречать будет? Не желательно нам показываться в селе. Мы приедем на Запорожце вдвоём с дедом, - доложил я Рыбникову, позвонив ему вечером по телефону на дом.      
             - Езжайте через район, остановитесь на усадьбе бывшего посёлка, я вас там встречу, там нужно будет ехать только на вездеходе, я буду на УАЗИКЕ, - ответил он мне, и, попрощавшись положил трубку.
      Утром мы с Горбуном, взяв своих жён, чтоб довести их в гости к своим дочерям в район, отправились на пожарище. Нас ждали в условленном месте, мы пересели  в вездеход и поехали по полевой дороге. Кругом было бело от снега, все деревья приготовились к зиме, сбросили листву, тихо и мирно прислушивались к шороху приближающейся зимы, настороженно и жертвенно; деревья не птицы – на юг не улетят, жить вам тут; тут, где и родились.  Стога сена потемнели, на макушках некоторых, сидели вороны, Только омёты соломы желтели и отливали золотым блеском и теплом и, будто призывали к себе погреться, и пахли хлебом. Перебежав полевую дорогу, скрылся в зарослях ещё серый заяц. Куропатки, не ждавшие шума и запаха машины, вспорхнули и, поднявшись невысоко от земли, пролетев метров сто, опустились на каменистом косогоре. Возле одного омёта соломы огненная лисица то подпрыгивала, то замирала, то опять подпрыгивала и, упёршись ногами, нюхала и бороздила носом снег, мышковала. Когда проезжали мимо фруктового сада, увидели на вершине груши светло – серую сову, она близоруко моргала глазами и не улетала. Нужно было ехать логом в гору, но перед самым поворотом машину тряхнуло и колёса забуксовали, мы вышли с дедом, чтобы помочь машине преодолеть преграду. Когда машина выехала, дед остановился и стал смотреть на грязь, выброшенную на снег, на снегу чётко выделались красные камушки горного гравия. Горбун вынул маленький кулёк из кармана и набрал в него горсть грязи с красными камушками. «Ты, что геолог, породой интересуешься», хотел я спросить, но сейчас нельзя перебивать, Горбун работал, и глупые вопросы могут только испортить  работу его рук, и логическое мышление его ума. Под снегом было хорошо видны следы буксовки грузовой машины и ямка выкопанная лопатой, видимо для забора гравия для подсыпки под колёса при буксовке, чтобы можно было выехать из грязи.
Через полчаса, мы подъехали к сожжённому помещению  амшаника, остановились. Горбун выходить не стал, сидел и оглядывал место пожарища, я тоже стал смотреть.
Рыбников смотрел на нас и о чём-то думал, но молчал и сидел на месте; мы отдались полной воле Горбуна. Тот достал трубку, зарядил её новой порцией махорки и спросил, конкретно ни к кому не обращаясь:
             - Когда горело помещение? До снега, во время как он шёл или после как он выпал? – он не поворачивая головы, лишь скосил глазами в мою сторону, я не понимая зачем это-то нужно, ответил:
           - Видимо до снега.
           - А мне кажется, что после снега, ответил и Рыбников.
           - Нет, - возразил Горбун, - горело когда шёл снег, но снег шёл дольше чем длился пожар.
            - Это почему же, только так, а не иначе? – попросил я Горбуна поделиться своими соображениями.
            - В-первых, нет сажи на снегу. И следы машины при буксовке занесено снегом, во-вторых - посреди помещения где ничего горючего не было, там был земляной пол, земля сильно не нагрелась и на этом месте она быстро остыла, пока ещё шёл снег и сохранился небольшой полоской, а снег растаял только там, где были стены и стеллажи; то место долго держало тепло.  Теперь выйдем и посмотрим, что там осталось?
       Мы дружно вышли и пошли проверять слова Горбуна, прошли по золе, дед пинал тихонько золу носком сапога, а потом взял палку и стал перекапывать всю золу. Потом нацепил горелую проволоку в углу возле бывшего входа и вынес на снег. Крякнул и только произнёс:
        - Опять ты права, голуба, - он пошагал к избушке пасечника и стал её осматривать. Потом встал на порожний улей, заглянул на чердак, потянул воздух носом и попросил меня:
         - Подай-ка палку.
Я подал ему, он что-то подцепил и сбросил на пол, это была пятилитровая капроновая канистра. Дед слез с подставки и, взяв канистру, понюхал сам и дал понюхать мне и Рыбникову; там было топливо. Он только прокомментировал:
          - Чтоб  сгорело всё быстрей и наверняка. А ульёв тут не было. Сгорело пустое помещение, да  несколько старых рамок; вот проволока с них осталась.
Он посмотрел по очереди на нас обоих и добавил:
             - А теперь посмотрим  что за  червонные король и валет и на какой машине увезли ульи. Машины вчера куда ходили? – спросил он уже Рыбникова.
             - Вчера суббота была, дали шоферам отдых, а сегодня воскресенье и подавно все на месте, отчитался Рыбников.
              - «Чудесненько», «чудесненько», всё пока совпадает, но и этого достаточно вменить ему в вину, а теперь везите меня в гараж для автомобилей.
    У нас ничего не было, что возразить и мы послушно последовали за ним в машину. Прибыли в гараж после обеда, там был только один сторож, мы поздоровались и я с Рыбниковым стали смотреть газеты, наваленные на столе, а Горбун ушёл в помещение гаража. Через час он явился и спросил:
        - А чья это машина ЗИЛ-130, с номером 03-13?
Сторож  посмотрел на список висящий перед ним на стене, сказал:
        - Стецюра Николай работает. А в чём дело?
        - А он в субботу и в воскресенье куда ездил? – допытывался дед.
        - Нет, эти дни объявили всем выходные, а в пятницу он долго не пригонял машину в гараж; по темноте приехал, сказал, что бензин кончился.   
         - Всё понятно. Пошлите, мужики, - пригласил нас дед и мы вышли за ним, так и не поняли из его разговоров ничего. Только Рыбников пожимал плечами. А когда сели в машину Горбун предложил:
          - Езжай к дому шофёра этой машины, к Николаю.
Солнце уже садилось и, коснувшись края горных вершин, стало алым и покрасило в алый цвет облака. Дед тоже посмотрел в том же направлении и добавил:
           - Завтра будет ветер.
   Мы молча пожали плечами и вскоре доехали до дома и остановились возле калитки, заметив это дед поторопил:
             - Немного проезжай.
Мы проехали метров десять и остановились, дед приказал:
              - Сидите, а я выйду.
Он вышел и, оглянувшись кругом, и осмотрев ограду, вошёл в калитку, и через две минуты вышел, на ходу сворачивая в узелок целлофанового пакета и положил на ходу в карман куртки. Быстро залез в машину и поторопил:
              - Быстро к отцу.
Шофёр свернул в переулок и через два дома остановился. Горбун также осмотревшись, вошёл, а потом быстро вышел и мы поехали за село где стоял наш Запорожец, там остановились и Горбун вытащил четыре пакета, положил на сиденье и стал нам пояснять:
            - В первом пакете грязь и камушки с места где мы и они буксовали.  Во втором пакете грязь и красные камушки с рессор машины Николая, в третьем пакете грязь и красные камушки из протекторов сапог Николая, они так и стоят грязные возле крыльца, и четвёртый пакет из протекторов резиновых сапог отца, он их хоть и помыл, но в протекторах грязь осталась, я наковырял. Вот и горелая проволока от запасных рамок и мелкие гвоздики, которыми сбивали рамки. Если бы ульи там сгорели, то, хоть горелая жесть с крышек ульёв сохранилась бы, а её не было нигде и нисколько.   И вот такой проволоки с рамок было бы по двенадцать комплектов на каждый улей, и она бы лежала равномерно по всему помещению. Я на суд не пойду, и обо мне никому и ни слова. Можешь взять вот эти вещественные доказательства и возбудить уголовное дело с умыслом, и по сговору двух лиц, и использование служебного положения, да и акт закрепления имущества должен быть и договор между пасечником и между правлением о полной материальной ответственности. Если какого-то документа не будет вы проиграете судебное дело. И если таких документов не окажется; то в суд не подавайте.  Разберите на заседании правления, может вам удастся возместить убыток, а если не удастся и тут, то пошлите ревизионную комиссию на разбор дела, да хоть осрамите на всё село и запишите, чтоб впредь не доверять ему никаких материальных ценностей в подотчёт;  посылать только на разные временные ручные работы; ну это, чтоб совестливых предупредить.  По закону, нужно составлять те документы, о которых я тебе сказал. Можно попросить милицию, чтоб сделала обыск. Но они вряд ли дома их сгрузили; кому-то в другое село отвезли; не станешь же все сёла проверять. Но весной увидите, у них личная пасека увеличится, можно и потом ревизию навести, но чтобы срок давности не истёк. Сейчас же закон на стороне мошенников, - закончил свою инструкцию и стал заменять в трубке сгоревший самосад на новый. А Рыбников поинтересовался:
         - Скажите, папаша, вы разговариваете довольно профессионально, вы когда и где получили юридическое образование?
         - Я не учился, я практик, а слова эти всякие мне тут часто наговаривает мой Ватсон, он по совместительству у нас юристом работает, бумажки это его дело.
      Мы вскоре расстались и я, пересев в свой Запорожец, поехали с Горбуном домой. Опять жёны ругать будут, «опять заявились за полночь»…      
         Всю эту зиму я с Горбуном не виделся, и только весной пришла его жена и попросила меня свозить их с дедом на кладбище,  почистить бы надо
могилки, праздник завтра – Пасха; я согласился,  и, собравшись с женой, и, заехав за Горбуном, мы отправились на сельское кладбище. Тут раздавались возмущённые голоса, некоторые мужички под хмельком, не смотря что кладбище, «поматеривались». Мои спутники пройдя воротца, растворились среди крестов, памятников, и среди людей, очищавших могилы.
          - Это, что такое? Это же настоящий вандализм. Разве можно так делать? Воруют паразиты скот и хлеб по домам, а тут до кладбища добрались. Грехов не боятся. Захватить бы на месте преступления, я бы им головы «поотшибал», какая гадость. Эй, юрист, постой-ка, - шумевший мужчина средних лет обратился ко мне. Я остановился. Ко мне подошёл с граблями в руках Иван Григорьев, бросил недокуренную папиросу, и топнув ногой, заговорил вновь  эмоционально:
       - Жену как полгода похоронил, венки поставил на холмик и на крест, а сейчас пришёл ни одного цветочка нет. Слышу остальные мужики матерятся, да бабы ругаются, некоторые аж плачут; тоже ни веночка, ни цветочка нет на могиле. Что же делать-то?
        - Я лишь юрист.  Оформляю уже расследованные дела.  И документы отправляю в суд. Если мирового соглашения не удаётся достичь между враждующими сторонами, - стал я будто оправдываться, и вижу, что такой ответ его явно не устраивал, он же ждал резких и немедленных дел от меня, чтобы я нашёл сейчас же виновных, а он бы тут же при мне исполнил свой приговор. Вот это было бы и справедливо и без волокиты. А то какой-то протокол, расследование, оформление в суд, да и там волокита.  И он продолжил свои высказывания:
        - Нет, так не годится, я ненавижу всю эту бумажную канитель. Бумажной волокитой занимается тот кому неохота работать сейчас, в этом месте, вот с этими людьми. Понял, бумажник? – он махнул рукой, видимо и не дожидаясь ответа на последний вопрос. Но задал ещё один:
       - Так и что же мне и нам всем делать? Так не должно повторяться. Правильно я говорю?
       - Вы говорите  правильно. И чувства ваши святые и не терпящие оскорблений. Но это надо расследовать, разобраться, а уж потом в суд.
        - Он опять своё дело; ему про попа, а он про Ерёму. Делать-то что сейчас? – вновь спросил Иван.
        - Мы с вами говорим об одном и том же, но разными категориями мышления. Вы говорите, как немедленно навести порядок и дело с концом, а я говорю как это же самое дело сделать по закону. Идите в сельский Совет, обращайтесь к главе администрации, он или сам расследует, или назначит комиссию по расследованию этого дела, - урезонивал я его, но тот не хотел со мной соглашаться, и продолжал возмущаться:
          - Как я к нему пойду, и как он будет меня выслушивать, я больше чем уверен, он ничего делать не будет. Да и стыдно ему меня будет выслушивать.
Как он подойдёт к этому вору и спросит, «ты зачем венки собрал с могил», а тот ему в ответ: «а ты зачем памятник Ленину украл из села, и продал солидным и уважаемым людям, в край»? Он же должен будет понимать, что начни он с ворами разговаривать, так они ему и рта открыть не дадут за такое преступление перед совестью людей. Мы всем колхозом деньги зарабатывали на коммунистических субботниках на этот памятник, а распорядился он один, хотя сам ни одного дня не был на субботнике.
    Тут стали останавливаться люди идущие мимо нас, рядом со мной стояли две пожилые Раисы и Зинаида. Они внимательно смотрели и слушали говорившего мужчину. Потом одна поддакнула на эту же тему:                - Я в школе вела исторический музей, с детьми собирали материал об участниках войны и ветеранах труда. Альбомов наготовили от каждого класса, в которых изучалась история. Собрали материал об истории села, и много кое-чего было. Воспитывали на героическом подвиге и труде наших земляков  молодое поколение, воспитывали положительным примером детей.
И вот я ушла на пенсию, слышу что мой преемник, он же сегодня глава администрации, весь этот большой детский труд, выкинул на помойку и сказал:  «мы не должны в школе воспитывать детей ни на каких примерах, пусть родители воспитывают, а мы будем только учить - дважды два есть четыре и всё».
     - До чего докатились,- в один голос произнесли две Раисы.
     - Нет, подождите, а с венками-то что делать?- произнёс в сердцах Иван, - где кого искать?
  Зина кивнула в мою сторону головой проговорила:
           - Вот давайте Ватсона спросим.
           - Я спрашивал, - встрял в разговор Иван, - он только бумагу переводить мастер, а воров искать не может, говорит, что надо в совет идти. И получается, опять, за рыбу деньги.
           - Бумага бумагой, и она требуется, так пусть идёт к Холмсу, и разведают, что надо, и как надо.
      Вокруг меня собралась толпа людей, которые очистили могилы своих родителей и родственников, но увидев и там обобранные могилы, то же подошли к нам. Из дальнего угла кладбища шёл с женой Горбун, и, увидев меня в кругу людей, подошёл и стал слушать о чём шла речь. А я же в растерянности не мог и не знал, что и как ответить людям, как им помочь, хотя и чувствовал, что помощь очень необходима. Увидев поблизости от себя Горбуна, я попросил его:
         - Горбун, заходите в круг, выручи, я не знаю что делать, и что говорить.
Тот молча прошёл в круг и, сняв шапку и, посмотрев вокруг себя, произнёс:         
         - Нашу родительскую могилу тоже обобрали. Я стал осматривать всё кладбище и нашёл. Вон в том углу, под клёновыми зарослями, на особицу, находится  могила вора местного пошиба, Степчука, что на мотоцикле в марте разбился. И у нас с того времени не было похорон, и потому, люди не замечали это безобразие. Так вот шайка его друзей на гроб и на угощение нашли деньги, а про венки и ни кто не догадался. Идти хоронит, а венков нет. Так они собрали со всего кладбища венки и завалили ими  всю могилу. Всё на похоронах, восхищались богатыми и обильными венками, и благодарили друзей покойного.
       - А, что ж ты раньше – то молчал?- кто-то выкрикнул из толпы.
       -А меня никто и не спрашивал. Спросили я и ответил.
       - А что же теперь делать, Холмс?- попросил Иван Горбуна.
       - Можете венки разобрать и вернуть на место. А про тех кто собирал  венки с могил говорят обычно в народе «ищи ветра в поле». Русские отходчивые люди, купите новые венки и возложите на могилы родителей. Душа успокоится, душа отойдёт, душа простит несчастных, заблудших своих сыновей. Они не со стороны приехали, мы их родили и мы их так, видимо, воспитали, в труде, да хлопотах забываем о самом дорогом, о детях. А что ж других обвинять в чужих грехах.
     Все притихли, устыжённые, и размягчённые. Я внимательно смотрел на замолчавшего Горбуна и ждал, что он ещё скажет, но он молчал и, видимо слушал говорившую женщину. Я перезарядил диктофон и подошёл к говорившей женщине. Это была соседка моих родителей из моёго детства Анна Никитична, она разговаривала, иногда крестилась:
          - Схоронила Евдокия Семёновна мужа и стала ходить на кладбище, на его могилу. Пойдёт на огород, что нибудь поработать, вспомнит мужа, и идёт на кладбище, а оно рядом, в конце её огорода, кладбище было ещё не огорожено. Поработает, устанет, вспомнится муж, грустно станет, и пойдёт к нему, будто на свиданье, душу успокоить и отдохнуть чтоб. Сорок дней ходила. Потом видит сон, будто с мужем разговаривает, он ей и говорит,- Что ж ты, Семёновна, ходишь задами? Я же тебя жду у ворот кладбища. Когда хоронят  очередного покойника, то души, давно умерших людей,  слетаются к воротам, и смотрят, и ждут - не пришли ли кто из родных его вспомнить, душу его помянуть. И рады, когда кто из живых родственников приходит их вспомнить. И их грехи у Бога  отмаливают. Все мы грешные, помнить об этом надо. Не покидайте родительских могил, приходите их проведать. «Как вы отнесётесь к людям, так и люди отнесутся к тебе», не мной это сказано, но видимо очень умный человек. Царствие ему небесное, давно это, видимо, было; нет теперь таких умных людей…,- она ещё что-то говорила, но у меня в диктофоне кончилась плёнка. Потом люди стали расходиться, а я вспомнил, что не дошёл до могил своих родителей и пошёл туда. Могильные холмики были очищены и выметены и у памятника отца, который привёз мой брат Иван из Саратова, а я установил, а у матери памятник привезённый вторым братом Яковом из Барнаула тоже стоял такой же капроновый алый цветок; это, я был уверен, сделала моя жена, пока я там разговаривал с людьми.
  По горной обводной дороге, строительством которой руководил мой школьный товарищ, и бывший руководитель колхоза Пожидаев, шла компания мужиков и женщин и нестройно и неумело пели песню:
                -  О, Господи Боже Всевышний,
                Кому же ты счастье даёшь?
                А я одинокий и нищий,
                Тобою покинутый бомж…
Потом компания прошла и слов было не разобрать и я пошёл к машине. Мои товарищи сидели в кабине и мы тронулись. Чтоб не молчать я спросил:
          - Дедушка, а что-то тебя эти месяцы не видно было, чем занимался или опять люди работы давали?
          - Давали, я без людей не могу. С такой пенсией можно с голоду пропасть. А люди дают работёнку, ну и платят, тем и подкрепляем с женой домашний бюджет.
         - И чем же занимался, какими работами?
         - Не работами, а работой. Я всю зиму выделывал шкуры овечьи, лисьи, были и волчьи, были и скотские, для пола, как медвежьи шкуры, сейчас в моде это, слышат люди, что есть медвежьи шкуры в богатых домах, ну и давай себе заводить, хоть не медвежьи, а всё равно похожие, и вроде по моде живут. Трудная это работа, особенно мять, больше двух часов не «выдюжаю»; всё приходится вручную делать, особенно бычьи шкуры тяжёлые и толстые, сколько пота прольёшь пока до кондиции доведёшь на деревянном скорняжном станке.
       - А почему вы занимаетесь шкурами и овчинами в зимнее время, можно ведь летом, или там весной заняться ими? – поинтересовался я.
       - Можно-то можно и летом, но ведь скот-то забивают глубокой осенью или даже зимой. Да летом – то и опасно, просто хранить трудно; и моль портит и черви в теплое время в шкурах заводятся. А зимой вынесу в сенцы, проморожу и по нескольку штук квашу,  «мездру» снимаю и потом только, смазав немного, мять начинаю. Мне зимой никто не мешает. А летом и люди лечиться едут, и в огороде работа находится, и ремонт какой провести всё на лето откладываешь.   
     Меня не было дома около полугода, неудачная радикальная операция правого уха принудила меня проваляться в больнице такое время.
Когда я приехал домой то здесь меня ожидали большие изменения; Горбунью увезла внучка в город, а Горбун отказался от «расследовательских» дел преступлений и только продолжал собирать лекарственные травы и лечить людей. Старшая дочь моя, вырастив своих сыновей, взяла из больницы брошенных ребятишек, две девочки и мальчика одного года. Младшая дочь начала строить себе новый дом, средняя в городе купила квартиру. Летом отметили 80-ти летний юбилей моей сводной сестры. Брат из Саратова прислал нам длинное письмо и фотографии своих троих детей, сына назвал в честь нашего отца Дмитрием. И много ещё каких новостей по селу. В стране началось уничтожение русской нации, чтоб пользоваться её богатствами и американцы объявили, что эти российские богатства не должны принадлежать только одной России. Ельцин, в подогрев этого, произнёс лозунг - «быть или не быть России». В мозгах людей сплошной кошмар; честные превратились в бедных, богатыми стали другие.
Так как я был не ходячий, и большее время находился в комнате. Когда Горбун узнал о моём приезде, пришёл как-то вечером в гости со своей женой.
Мы оба были очень рады такой встрече, моя жена накрыла стол как для самых желанных гостей. Всяких разговоров было переговорено за этот вечер.
Но всё время я чувствовал, какую – то стеснительность и тайное желание, чего-то сказать потайное и сокровенное; он то начинал говорить невпопад, то кончал мысль не по порядку. У меня всё стоял и стоял этот вопрос; в чём же дело? Что он не досказывает, чего он стесняется как юноша, в эти-то годы, когда,  казалось бы, и стесняться было бы некого и нечего. Я, как всегда, вёл разговор в прежнем стиле заинтересованности и любопытства. Всё выяснилось, когда уже будучи в изрядном подпитии, и жена его стала тормошить идти домой, он, как бы осмелев, и обняв меня за шею, прошептал
на ухо:
       - Я тебя учил расследовать греховные дела, а у тебя научился сочинять стихи. Желаешь, прочитаю?
      -  Милый друг, как я рад! Пожалуйста, я весь внимание, говорите. Слушаем вас, нет постой, я диктофон заряжу, - я это сделал и присел рядом с Горбуном. Тот поднялся, взял ковш холодной воды, подошёл к раковине и вылил на голову воду, струями ополоснул лицо ладонями. Пригладил волосы, сел на стул, прислонился спиной к стене и начал читать:
            - Там, где-то солнце за горами
               Меняет в сутки лик земли,
               Тепло и свет идёт не с нами,
                К нам не доходит свет зари.
                Проходит мимо луч надежды,
                И солнца благодатный свет,
                Кругом меня одни невежды,
                А Бог не шлёт мне свой совет.
                Мне жалко тех кто умирает
                От раны корчась на снегу.
                И кто невольно убивает,
                Страдая сердцем наяву.
                Мне жаль убийцу, он страдалец,
                Им нет прощенья на земле,
                В том мире будет он скиталец,
                Решенье выслушав в Суде.
                В Суде божественном решенье,
                Как гром убийцу поразит               
                На бесконечное мученье
                Его судья определит.
                Эх, люди, люди, как вы глупы,
                Не видя счастья своего.
                В познанье мира как вы тупы,
                И в зле; несчастны от того.
                Какая ложь в людских сердцах
                В вас пребывает постоянно,
                И изворотливость в умах,
                И все довольны, как ни странно…          
 Мы были очень сильно поражены открывшемуся таланту Горбуна, поздравляли его, потом налили по стопочке всем, подняли, выпили в его честь. Вскоре Горбун с женой ушли домой, а я прошёл в компьютерную комнату, переписал с диктофона на бумагу, а с листа набрал в компьютер его песню, как он сам, при расставании, назвал.



                ЗАЛЁТНЫЕ         
                (рассказ)               
     Чалая, чахлая лошадёнка, напрягаясь всем телом, и, кое-как переставляя ноги, медленно тащила порожнюю телегу на вихляющихся деревянных колёсах по дороге идущей мимо моего дома. В телеге сидел Пётр Иванович опустив низко голову, видимо, убитый сильным горем, он не поднимал головы  и не реагировал на окружающий мир. Я увидел его и,  подойдя к забору крикнул:
       - Тпру, стой!
И не успел я договорить до конца свои слова, как кобыла встала, Пётр не поднял головы. Я подошёл к нему, поздоровался и спросил:
           - Петро, что это с тобой случилось, горе, что ли какое, что-то ты сумный сильно?
Тот очнулся, поднял голову и, не отвечая на приветствие, проговорил:
            - Залётная последняя заболела.
Я подумал, что он о лошади говорит, и посоветовал:
            - Ну так что же? К ветеринару вести надо, или за ним съездить и привести к больной, что ж ты ждёшь? Возможно она ушиблась где, или кто её ушиб, а может ядовитой травы наелась. Так лечить же надо.
            - Во, во, - проговорил он, - ядовитой объелась,- он почесал за ухом, продолжил:
            - Только никакой уж ветврач, ей  видимо, не поможет. Недержание у неё. Приводил лекаря, заваривали конского щавелю, поили, не помогает.
Я ничего не мог разобрать, стал переспрашивать Петра:
           - Ты, что-то темнишь; кто там у тебя и как заболел, поясни?
Пётр уяснил мою недогадливость, пояснил:
            - Так это ж не кобыла. К какому ветврачу вести? Что ты такой не понятливый. Это ж мои подруги так называются. Было их у меня четверо; одну убили по пьяной лавочке, вторую по этой же статье выгнали из села, третью выгнали с работы – уезжать собралась, да какому она лешему нужна то будет, а четвёртая вот заболела.
            - От чего же она заболела и что с ней?- перебил я его, а он продолжил:
            - У четвёртой «залётки» день рождения был на днях; меня пригласила, а я созвал всех своих залётных, слетелись они, радуются, поздравляют именинницу, да радуются не дню рождения, а тому, что она купила и принесла на свои именины ящик водки, потратив на это пенсию бабушки своей, свою и мужнину зарплаты. Закусывать принесли колбасы всяких сортов и размеров с грядки, ну,  да соль нашлась с фермы принесли в кармане скотской, да всё едино соль ведь. Пили мы всю ночь, перед утром я ушёл. На работу требуется идти, конюхом я, лошадей сбирать надо; тут хоть камни с неба сыпься а лошадей собери и пригони на базу. Не пригонишь вовремя тебе  чабаны могут шею намылить, я сам работал чабаном, знаю какое у них отношение к конюхам; чуть, что, сразу в оборот возьмут, только поворачивайся. Ну я ушёл, а «залётки» остались; жаль расставаться с таким добром. Когда я сдал смену своему напарнику, то уехал домой и проспал до вечера весь день. Вечером встал и думаю; дай, мол, схожу до своих «залёток», проведаю и опохмелюсь. Приезжаю, ан не тут-то было. «Залётки» мои разлетелись, водки ни грамма не осталось. Русские никогда во время пьянки на похмелья не оставляют. Именинница лежит на койке, рядом ведро помойное, видно рвало её. В комнате такой спёртый воздух стоит, что дышать нечем; жарко и душно. А она лежит в одежде и одеялом стяжённым  закрыта ; толи сама закрылась, толи кто закрыл. Лежит, не шевелится, не разговаривает. Я поздоровался, она не отвечала,  застонала, за голову держится, потом просит похмелиться. А я-то думал у вас найдётся похмелиться, осталось поди что? – спрашиваю её. Она молчит, только отрицательно головой качает – нет, мол, ничего. Сделай, что нибудь говорили её глаза. Я собрал пустые бутылки и в магазин, сдал их, немного добавил денег, купил бутылку, привёз к «залётке» и опохмелились. Она «очуняла», стала из койки выходить, а у неё вся рубаха и ноги в дерьме. Уж до чего я терпелив, всякой гадости насмотрелся в жизни, но и меня чуть не сорвало. Взял её под руки и повёл к реке, подошёл к бережку, на песочек подошли, я столкнул её в воду; мойся мол залётная. Ну как бы ни было, помылась она, рубаху ополоснула, и не выжатую надела  кое-как на себя. Повёл домой к ней, дорогой и спрашиваю, что ж, мол, это с тобой приключилось? Она всё молчала, потом призналась – недержание – говорит, приключилось.  Я её спрашиваю, что, мол это такое? Она и призналась. Как, говорит, стошнит и рвать начинает, я потом ведро подставила и стала всю горечь спускать обратно. Желудок наизнанку выворачивается; думаю кишки из глотки вылезают. Как только надуюсь у меня и спереди, и сзади, и сверху, и снизу течёт. Вот и обмаралась вся – недержание приключилось. Вот беда-то !
И что теперь делать, ума не приложу? К кому бы сходить полечиться? К врачам неудобно, да и лечить они не будут, да скорее всего и не знают. Мне бы знахарку какую найти, ты, говорит, Петро, всех чертей знаешь, узнал бы кто специализируется на таком лечении. Пусть бы помог. Платить мне нечем, так я бы ему летом огород  выполола, или осенью картошку выкопала, таскать-то наверное, не смогу теперь, при таком недержании. Поищи мне такую лекарку, будь другом. Я пообещал, а сам думаю, вряд ли такая лекарка найдётся, что-то не слышал про таких лекарей, ни в селе, ни в районе нет таких, точно знаю. Может где в горах, в захолустье каком живёт кто, там врачей – то нет, так люди сами лечатся, травы там всякие собирают, шепчут какую нибудь ересь. Тут ведь как; ошибки врачей скрывает земля, так хоть обижаться есть на кого, а там как? Не веришь – не ходи к лекарке. А припрёт и в дерьмо головой полезешь и мочу пить станешь. Придётся, думаю, поездить, поспрашивать, может быть найдётся какая лекарка – выручит. Спасать ведь надо свою «залётку». Ну теперь ты понял, что это такое и от чего получается?
    Я ему ответил:
     - Я немного понял, но не знаю, что тут можно предпринять и как исправить положение?
   Пётр вынул расшитый узорами кисет, закурил, пошевелился на сене в телеге, чалая кобылка чуть вздрогнула одним ухом, хотела помахать хвостом, но раздумала, пусть, мол, лучше мухи кусают, да лень хвостом шевельнуть. Пётр посмотрел мне в глаза и стал рассуждать:
          - Ну вот давай логически рассуждать, как инженер, как у вас там принято техническим языком. Тут оно как? У людей всё «изворотки» всякие, а в технике всё строго по закону; мал зазор,  от трения детали нагреваются и выходят из строя, большоё зазор – давление масла падает, и в начале пути масло вытечет больше положенного, а в следующем месте её уже не хватит, и опять перегрев и выход из строя двух трущихся деталей. Ты так нас на переподготовке учил? Так, а если как в нашем случае, взять пример; вот если предохранительный клапан не держит, то что это обозначает?
    Я ответил:
    - Это означает, что клапан «разрегулировался». Или пружина лопнула, или гайка отвернулась, нужного давления в гидравлике не создаётся. В этом случае нужно или пружину заменить, или гайку подвернуть.
     Пётр одобрил, это было видно по его оживлённым и  улыбающимся глазам. Он отбросил окурок самокрутки, потёр меж собой ладони и молвил:
       - Это очень даже верно, нужно гайку подвернуть.
Я спросил Петра и опять посмотрел в его глаза, не понимая смысла намёка:
        - А кто же эту гаку-то подкручивать, подворачивать будут? Сейчас говорят, что должны сами себе и откручивать и подкручивать гайки.
    Пётр возразил, состроил кислую мину на лице:
            - Нет, мы будем делать, что нам легче и выгоднее. Но закручивать мы не будем. Кому надо и кому положено пусть и крутят. Пусть наверху сначала
научатся закручивать, пусть не боятся рук замарать, пусть крутят день и ночь, а потом уж и мы тут, после их, потому что телегу вперёд коня не запрягают. Это же даже поло умному должно быть понятно. Тут вывод-то сам напрашивается.  Вот  «залётке» предоставили абсолютную свободу действий.  Она в себе гайки свои открутила. Потому и недержание приключилось. Постой,  подожди, да мы опять с тобой в политику воткнулись. Слушай, про «залётку» доскажу, вернее про её внука. При прощании мне «залётка» и говорит: «Ты Пётр, завтра пойдёшь в школу внуков вести, я не смогу, так ты моего внука прихвати и отведи на первое занятие». Я поблагодарил «залётку», что напомнила мне про первого сентября, и ушёл домой. Утром побрился, причесался, принарядился сам, запряг лошадь и, посадив своих внуков и прихватил внука и «залётки», поехал в школу. Приезжаем, а там митинг начинается. Меня как ветерана профсоюза и колхозного производства, пригласили выступить. Я согласился и рассказал как мы учились, как для отопления школы делали  кизяки и привозили их на коровах и быках в школу. Тогда в каждом классе печи были, топили их по целому дню и мы, как мухи бывало, облепим эти печи и слушаем учителя, это те у кого обувь была, а у многих не было, так как только выпадал снег многие оставались дома, к ним учителя на дом задание приносили. Писали на чистых местах между строк газет, чернила делали из печной сажи, хоть плохо, но бесплатно и вволю. Да были ещё подсолнухи – «губомазки», фиолетовой окраски, так из них тоже делали чернила, учебников было очень мало, так что приходилось читать по очереди, а большинство запоминали то что учитель говорил на уроке. Учеников было по двадцать пять человек в классе, по два три параллельных класса, три школы на селе было. Но с этим можно было как-то мириться, а вот голод был ужасный; сидишь на уроке, а под ложечкой сосёт и голова аж кружится, особенно к весне трудно было, продукты кончались и экономили на своих желудках. А как земля оттает так мы с лопатами все огороды перероем, ищем мороженую картошку, мыли её, мяли, варили  и пекли, называли эти лепёшки – «вахлушками». Да все горы облазишь в поисках съестной травы; в ходу был «слизун», сурепка, «кандык», солодка, хлеба долгие годы не знали. После еды травы во рту долго стоит горечь. она трава и есть трава, посидишь немного и опять есть охота; вон коровы - весь день едят и брюхо набивают как куль большой и всё весь день ест, а ночь пережёвывает, что днём не переварила, так у ней и желудок и зубы круглые сутки в работе: массы много, а усвояемость низкая. Хотел дальше им рассказать, да смотрю, отворачиваются. Меж собой заговорили, меня не слушают; надоел я им и остановился. Старые учителя аж прослезились, видимо, вспомнили свою адскую жизнь и работу, в ладоши похлопали, молодые промолчали, никакой реакции; им бы рыбку из пруда без труда, да не простую, а золотую. На отстающих учеников злятся, а сами их ни после уроков не оставят, ни позанимаются с ними дополнительно, ни тем более домой сходить к ученику, ни на осень никого не оставляют; переводят всех подряд, нечего с ним ещё лето возиться. Отстояла от звонка до звонка, как в зоне и домой, ни лекций, ни собраний, ни походов. А того забывает она, что учитель она, звание её такое. Учить надо не только когда ты в школе, но и тогда, когда ты из школы ушёл в колхоз, работаешь ты и остаёшься её учеником, и учение тебе всю жизнь требуется. Ну, да я малограмотный, что думаю про себя – высказать не могу доходчиво, вижу что они «облажели», забыли своё назначение, и даже поговорку придумали, «нам татарам, абы даром», вот как! А ты меня пытаешь, откуда эти такие  залётные берутся? Что дошли до такой хворобы как недержание. Вот оттуда всё и идёт. С детсада, из школы начинается, там весь корень зла зарыт. Там причину искать надо. Сейчас в учителя стремятся потому что там льготы есть, больше никому на селе не положены. И зарплата выше любого тракториста, стремятся не по призванию, а за длинным рублём как на прииски, или на вахту.
Я его перебил взмахом ладони и попросил рассказать по порядку:
          - Хватит, Петро, я это знаю. А что дальше-то было?
          - А, ты насчёт внуков. Так вот что. Сходил я на урок к старшему внуку, всё нормально, сходил к младшему - тоже хорошо. Дай думаю к залёткиному внуку схожу на урок. Прихожу, там анатомию изучают. Тема, развитие животного мира, учительница по книге шпарит всё подряд всё как написано, лоботрясы хихикают, девочкам на пальцах маячат, выразительные знаки изображают. Гришка, залёткин внук сидит, авторучкой щёлкает. Учительница раз предупредила, второй раз, он не воспринимает замечания учительницы, всё щёлкает. Потом она подходит к нему и спрашивает: «Ну что тебе, Гриша, так интересно щелкать? Ты ж мне мешаешь урок вести. В чём дело»? А Гриша и спрашивает: « Марья Ивановна, вот ручка какого рода»? Та отвечает: «Ну, женского». Тот своё: « А стержень какого»? Она ему отвечает: «Ну, мужского рода и что из этого»? Гришка, продолжая щелкать, стал пояснять: «Раз это так, то почему же от - туда ребятишечки не выскакивают? Я вот пытаю, пытаю, а всё никак». Учительница осерчала на него и кричит: «Дурак, прочь из класса, и на мои уроки больше не приходи».
Немного погодя и я вышел, посмотрю, мол, что дальше будет. Надо же мне перед «залёткой» отчитаться. Выхожу, а с ним уже Иван Иванович беседует:
          - Ты почему, Гриша, не на уроке?
Тот ему отвечает почему. И объясняет тоже что и учительнице. Директор и говорит:
          - А ну-ка, Гриша, пойдём в кабинет, там и разберёмся.
Видимо директор считал; что естественно, то не безобразно. Да заодно и сгладить ошибку своей учительницы. Раз уж вопрос возник, то должен быть и ответ; а вот как его преподнести, это уж дело учителя. И как вы будете изворачиваться, и что отвечать, каким образом, какой тактический ход сделать, это уж зависит от умственного развития и специального багажа и общеобразовательного уровня. Пошли они в кабинет и я за ними. Интересно же умного человека послушать, директор ведь, не простой учитель, и тем более, не наш брат колхозник. Заходим, садимся, директор за свой стол, мы напротив. Взял директор авторучку, щелкнул, и стал разбирать, разобрал, задумался. А потом, будто расцвёл, и с радостью от найденного решения и говорит весёлым голосом:
        _ Что ж она, дура, не разобралась-то. Да щелкает она оттого, что тут же спиралька стоит.
         - Ах, вон оно что. А я-то думал, почему не срабатывает, да и «ребятишечек» нету,- проговорил неоконченную мысль Гриша, взял свою ручку с директорского стола и вышел из кабинета. Я вышел следом в зал. Тут раздался звонок. Дети стали выскакивать из классов в зал, а потом одевшись, пошли по домам. Я направился следом. Шёл и думал, что надо сходить к «залётке».  Рассказать ей о её внуке, о том что он прилежный мальчик, в меру любознательный и способный малый, и учителя ему попались хорошие, которые выведут его в люди и воспитают в нём хорошего и трудолюбивого колхозника.   Подумалось, в этот раз, до каких же пор будем пополнять кадрами город, когда дома, ох, как нужны молодые знающие кадры.
 Пётр передохнул от разговора и закурил, посидел, а я решил спросить:
            - А откуда ты, Петро, узнал это слово  «залётные», очень редкое слово и в обычном разговоре люди редко его употребляют, да и в газетах его редко когда встретишь, и то оно применимо к лошадям, а ты применил ещё и к женщине.
  Тот вздохнул, как-то с облегчением и с готовностью поведал:
          - Я маленький ещё был, жил рядом с нами мой дядя Филипп, грузчиком в сельпо работал. Там же всю жизнь одни пьяницы работали; алкаш на алкаше и по сей день. Так как едет он домой его возле брода его бабка встречает. И если услышит, что он разговаривает себе под нос, бурчит, что-то, то она  проходит вперёд коня, отворяет ворота, заводит его в ограду и распрягает лошадь, сбрую повесит под навес, мужа с телеги сведёт и в дом заводит.  А, как только услышит жена, что её благоверный муж кричит, своё любимое изречение - «эх, залётные»: так она бросается, и бежит со всех ног в огород, или в «забоку».  Прячется, и сидит там до полуночи. В хату приходит когда он уже спит. Ну ещё слышал это слово в какой-то песне. А позднее мой сосед, дядя Ваня, любитель лошадей, всё кричал на них ласково: «эх, вы мои залётные».
    Я переспросил Петра:
    - А почему, ты, лошадиное обращение, к своим подружкам применил?
Тот помолчал, выпустил широкое кольцо дыма от самокрутки и произнёс:
       - Как тебе проще объяснить? К ним это слово я применяю в некотором другом смысле; «залётные», это когда я туда, иногда, залетаю. То выпить, то похмелиться потребуется; не пойдёшь же к первой встречной. Иметь надо надёжных друзей, таких и чтоб они в тебе тоже нуждались. Тогда ты там желанный гость.
Я посочувствовал ему и спросил:
             - Ну, а как же теперь-то? Разлетелись твои «залётные».  А последняя из них заболела новой,  редкой, необычной хворобой? Куда залетать-то будешь?
Пётр подумал, улыбнулся, «сумность» с лица улетучилась, промолвил, с бесшабашной интонацией в голосе:
           - Э э э, свинья грязи найдёт! Сапоги дорогу знают!
Он подёргал вожжами, почмокал понукающим звуком губами, щелкнул бичом о придорожную траву, стал понукать свою чалую кобылёнку. Та кое-как расшевелилась и, вытянув голову и шею, будто старалась вылезти из своей шкуры, тронулась. Я стоял на месте, провожал его до тех пор пока они не скрылись за поворотом. И только ещё было слышно как Пётр щёлкал бичом о придорожные лопухи  и изредка покрикивал:
            - Эээй, залётная, пошевеливайся…
Это вам, господа, читатели, не птица тройка… Не на кого, пока, любоваться.
               

                НЕМНОГО  О  ЗАПРЕТНОМ
                (рассказ)
Ветер подул с горы Белухи, а оттуда как подуют ветры, то жди дождя. Кусты черёмухи, росшие поза речкой с южной стороны мехтока, недовольно зашумели и с надсадной тоской, и болью приговаривали:
         - О, Господи, ну сколько же можно быть непогоде, обратите внимание на своих детей, на рабов твоих, посмотри на муки их. Ну сено пропало, дай хоть хлебушко убрать!
Злой ветер, не слушая мольбу черёмух, с остервенением мял траву и валил на землю хлебные колосья. А ранее скошенный хлеб в валки, стал прорастать и почернел. Черёмуха продолжала шептать:
         - Только вместе мы и выдюжим. Вон в стороне тополь стоял, так его бурей вчера свалило, упал он прямо на дорогу. И никто его не убрал с дороги, а поехали по нему всяк кто только мог переехать; и тракторы и, машины, и конные повозки и пешие люди, и скот. И как бы он не кричал о помощи, так никто ему и не помог. Держитесь, сестрицы, друг за друга, друг друга держите, не гордитесь сильные перед слабыми; ибо сильные сегодня завтра станете слабыми, и также станете нуждаться в помощи…
Через недолго из Казацкого лога вывернулась тёмная туча и полил сплошной пеленой дождь. Вскоре его струи уже барабанили по асфальту колхозного мехтока, а через десять минут сплошная пелена воды покрыла всю площадку и стала подходить к вороху, недавно высыпанной, пшеницы. В канаве, предназначенной для стока воды, уже бурлил поток, и вскоре поток понёс пшеницу. Заведующий мехтоком закричал, засуетился, стал звать на помощь, но и люди, находящиеся здесь не знали что и делать. Некоторые стояли рядом и беспомощно разводили руками, некоторые забежали от дождя под крышу склада. Кто-то притащил решето и вставил в канаву как задвижку; зерно остановилось и стало накапливаться в канаве, а вода, процеживаясь, уходила вниз по канаве. Большую часть вороха спасли. Дождь, натворив беды, отошёл в сторону, и, как хулиган, с удовольствием смотрел на людское горе, и хихикал над ними мелкими раскатами грома, и  искрами глаз уходящих молний. Работа сорвалась. Мужики и женщины зашли в помещение весовой и усевшись, кто, где и как мог, начали разговаривать кто о чём, и как мог. Проговорив о многих хозяйских делах и о международных событиях; наподдавали тумаков всем президентам и лидерам партий всех стран, подошли, как обычно, к запретной теме, то есть подъехали к запретной зоне.
Сначала намёками, да недомолвками, но потом осмелев, и не встречая недовольства женщин, стали исповедоваться и рассказывать про других людей, про то что слышали или видели. После каждой байки Александр смеялся от всей души, и если кто замолкал, то он просил вновь: «Ну, да рассказывай ещё что нибудь,  да так, чтоб в животе «завозилось-закизикало».
   Кузьмич поправил:
         - Ты, что баба, чтоб там возилось?
После такой поправки он ещё сильнее и раскатистее захохотал. А Кузьмич говорил мало, смеялся негромко, баек или не знал или не умел рассказывать, всё слушал.
   Рядом с ним сидел и тянул самокрутку Николай, молчаливый, как дипломат, он разговаривал только в пьяном виде, и на любые темы, даже о «запретных».
     Дмитрий - словоохотливый мужик, предпенсионного возраста, баек не знал, не рассказывал, не запоминал, но внимательно слушал, а когда разговор заходил слишком далеко, он приостанавливал говорившего. Вот и сейчас, когда Андрей Иванович стал свободно говорить о некоторых способах сексуальных связей, он поправил его:
       - Вы уж, Иванович, как нибудь помягче, а то вон Люда сидит, может обидеться на вас, она поди и понятия не имеет об этих инструментах.
Люда фыркнула и отпарировала смело и без запинки:
          - Я этих инструментов нагляделась столько, что если их всех в тебя «повтыкать», ты  на ежа стал бы похож.
Раздался дружный смех; а Александр упал на пол и стал дрыгать ногами, валяясь по полу.   
 Люда повернулась к Катерине и тихо проговорила, но все услышали:
        - Меня одно время прозывали заведующей политкружком, а моих поклонников - членами моего кружка.
Громче засмеялся Кузьмич и Николай, Александр ползком удалился за дверь избушки, смеялись все и долго.
Вошёл Петруха, молча кивнул головой всем в знак приветствия, присел на пол, прислонившись спиной к косяку двери.
Андрей Иванович продолжил:
      - То-то ты, Людмилка, какая-то испитая; одна кожа, да кости. Та в ответ, не задумываясь, и не подбирая мысли:
       - Самое – то из костей и навар.
Андрей не сдавался, затаив улыбку глубоко в глазах и губах:
       - Об мослаки можно и инструмент поломать. Мужики засмеялись, женщины попрятали улыбки и помалкивали, вызывая мужиков на поединок.
        - Дураки стеклянный инструмент не надолго. Он его или пропьёт или поломает.
Все опять засмеялись, с хитринкой посматривая на Людмилу. Андрей Иванович миролюбивее проговорил:
       - Конечно, пока ты молодая можно и не ограничивать, износу - то не поддаётся. А к старости как бы «посажалеть» не пришлось.
А та в пику ему:
       - А вот наш сват Кепка по пьянке часто говаривал: «эх, мужики, не оставляйте работу на субботу, а «еклмн» на старость.
Петро поаплодировал и одобрительно хмыкнул; молодые посмеялись, старые почесали за ухом. И каждый, из сидящих, примерял эту «присказульку» на себя, и, проанализировав свои «еклмн» остались довольны прожитым своим годам, а некоторые «посажалели» бесполезно прожитым годам; как говаривал классик. Андрей Иванович, поглаживая подбородок, упрекнул Людмилу:
         -  Ты молодая ещё, и Кепку совсем не знаешь, а я его хорошо помню. Так вот он, незадолго перед смертью приходил в гости к моему отцу и в разговоре, вот также, рассказывал как он делился секретами «еклмн» со своим сыном. Вот, говорит, поженил он сына, а после первой ночи и спрашивает его, ну просто так, как обычно мы все спрашиваем: «Ну, как, сынок, ночевалось»?  А тот в ответ и про своё, да с восторгом: «Сегодня, батя, я десять рейсов сделал», а отец в ответ ему, «а я раз». К концу года отец опять интересуется, «ну как сегодня», а тот в ответ, «сегодня три раза», отец в ответ, «а я – один раз». Прошло пять лет у сына раз и у отца раз, ещё через пять у сына раз в неделю, а у отца раз в сутки, ещё через пять - у сына раз в месяц, а у отца раз в сутки, ещё через пять лет у сына два раза в год, у отца раз в сутки. Сын уж прибаутки оправдательные говорить стал, на манер как: «не верь ему утром, ибо он не «еклмн» хочет, а помочиться. Дошло до того, что сын вспоминает о своём «дружке» когда мочится «поманит», а у отца всё раз, да раз. И в заключение Кепка сокрушённо произнёс: «Да, дела, видимо, плохо жить без царя в голове, «дружка надо всегда в исправности держать, не надсаживать, не спаиваться водкой, не блудить по чужим дворам; и скандалов можно многих избежать. Мне вот за седьмой десяток идёт, у меня всё раз в сутки, а сыну пятьдесят только, у него «еклмн» лишь изредка, да по большим праздникам, а то всё нету»…
    Мужики и бабы притихли, некоторые кисло «поулыбались», но молчали, иные крепко задумались. Шевельнул им Андрей Иванович их души; переживали молча в себе, молодые сожалели, что притча эта не смешная, а суть понимать – трудиться не пожелали. А жаль конечно. Да и как устоять в наше «раздрызганное» время, когда все; и телевизор, и газеты, и книги, и особенно заграничное идеологическое достояние состоит из американской идеологии, идеологии раскрепощения и развращения тела и души, когда это ведёт не гармоническому развитию личности, а к ускоренному приближению старости и потере мужской потенции. Жизнь-то мужская тогда, что нибудь стоит если мужчина, да и женщина, постоянно при силе и отвечают своему назначению на земле. И если это так, то и называется это земным, семейным счастьем. И семья такая живёт дружно и весело; потому что в семье скандалят и ссорятся за взаимные ошибки. А если в этом деле всё в порядке, то и другие ошибки прощаются. Будто в подтверждение моих мыслей, заговорил Пётр Иванович:
       - Давно это было, жили мы по соседству с, теперь уже покойницей, Анисьей Давыдьевной, такая была рассудительная крестьянская женщина, одинокая жила, не отказывалась чужое горе развеять, смятенную душу успокоить; многие её прозывали - «философ». Бывало, придёт к ней запутавшийся в жизни человек, она его усадит за стол, чаю поставит, расспросит все его беды, о себе расскажет, да на подобных случаях из своей жизни остановится подробнее, и поведает как она из подобной ситуации выходила. И собственной жизнью, и своим примером ослабевшую душу «подпитает» верой, надеждой и любовью; и душа эта мало помалу зашевелится, затрепыхается воробышком, а то и полетит сразу. Многих она спасла от стремления покончить с собой, или от большого скандала. Прихожу я домой, после трёх лет службы в армии, а тут злые слухи по бригаде ползают как змеи про мою жену. Ну я пошёл к Давыдьевне, она выслушала меня и говорит: « Милый внучок, за три года поженилось вот столько-то парней, развелись, не сжились вот столько-то,  умерло столько-то, народилось столько-то, вот эта и эта имели себе любовников, из них дома в селе вот эта, на стороне вот эта, такая-то сделала тайно аборт - пока удачно, а вот эта до сих пор «кержавеет», видимо не поднимется на ноги.
     Ну многие слухи я уже слышал, думаю, верно она говорит, а она продолжает:
          - Знаю я, конечно, многие грехи людские, ибо многие сами ко мне приходили с ними - каялись, душу освобождали, очищались, многие грехи я сама видела, о других понаслышке. И скажу тебе о твоей Клавдии, что не приносили ко мне о ней слухов, верная она тебе; не мучайся сам и её не мучай, живите себе спокойно, не верь злым людям; им радость доставляет когда другим плохо, от зависти они лгут, или, коль мужики говорят, то потому что отказывала она им, мстят ей хоть этим. Грязная овца всё стадо перепортит, вот так-то. Потом достала три бутылочки воды из трёх родников, и из Святого в том числе, заставила выпить по глотку из каждой бутылке, я выпил. А потом, перекрестилась, набрала помаленьку из каждой бутылки в рот, ну думаю,  она тоже пить будет, а она, так неожиданно, как брызнет мне в лицо, я аж весь вздрогнул, и мурашки по спине побежали. Посидел, успокоился, обсох малость, и ушёл домой. Живём с женой до сих пор, двух детей вырастили, помогаем сейчас им внуков растить. И частенько вспоминаем словоохотливую, мудрую старуху Анисью Давыдьевну, царство ей небесное.
       Петруха замолчал, молчали все. Потом по его лицу пробежала грустная улыбка и он продолжил:
       - Помните или слышали, жил у нас одинокий Митрофан, с многими бабами сходился, к себе одних приводил, к другим сам уходил; поживёт немного, подремонтирует огород, сарайчик, поправит крышу в хате; смотришь, разошлись. Он хату свою, на всякий случай не продавал, замкнёт её и оставляет. Как разойдутся, так он идёт к себе домой и живёт один пока какая баба не пригласит вновь. И вновь уходит в свою холодную хату. Намучился он порядком, а дело к старости идёт, вот уж и на пенсии живёт, а рядом пенсионерка жила Прокопьевна; чтобы надо, сходись, да живи, помогай друг другу, сноснее старость коротать. Сошлись они, живут некоторое время тихо мирно, «поприделал» он по хозяйству всё и как всегда, и как всегда ссоры пошли. Приходит Митрофан к Давыдьевне с прошением: «помоги мне пожалуйста, уговори Прокопьевну, пусть меня из дому не гонит; пожилые мы оба, что ещё надо на старости лет. Я уж и так на глаза мало показываюсь; то в огороде, то в пригоне за скотом управляюсь, а как в дом зайду так опять скандал, да ругань, спасу нет. И уходить страшно, уж сильно плохо одному без старухи жить, да одному смерть встречать. Он заплакал, поплакала с ним и Анисья, а успокоившись заговорила: «Когда я жила с мужем и называла его не иначе, как Триш, ты мой Триш милый. И вот однажды я управлялась в пригоне и нечаянно пропорола брюхо овце. Приколола её, обделала всё сама, супу мясного наварила, жду мужа с разносом, боязно самой, придумываю, что и как мужу признаться и как оправдаться и что можно тут сказать? И когда надо сказать, до еды или после? Ну смотрю, заходит. Полушубок снял с плеч, на пол бросил, разулся, меня «сграбастал» и на полушубок положил. Ну думаю, какая тут может быть любовь когда скандал назревает?  А когда у нас «захорошело», я ему и говорю, что я, мол, овцу «сбрушила». А он, скороговоркой, что ты тут с овцой своей лезешь, да чёрт с ней, «шуруй» давай! Ну я своё дело с усердием исполнила, а про себя думаю - прошла гроза. А вот случай сейчас идёт у нас; живут у меня моя племянница с мужем, муж бухгалтер, грамотный такой, но пьяница. Приходит он домой, а она и начинает его чистить и пушить на чём свет стоит. Скандал на весь вечер, обзывают друг друга, что и в зубы взять нельзя, думаю, врагами стали на всю оставшуюся жизнь. Вечером спать ложатся на койку, я на печи, слышу, зашушукались, засопели, потом притихли и уснули. Мне-то не спится, всё слышу, да радостные дни вспоминаю, всё Тришу своего, как живого вижу. А как утром мои проснутся, так всякими ласковыми словами друг друга называют, будто их подменили; помирились.
А у тебя, Митроша, «мирилка» - то не работает. И я тебе, видимо, ничем не помогу. К врачам надо ехать, да видимо, в эти – то годы и врачи не помогут, только деньги, да время потеряешь, а вообще – то надо попытать съездить, бывают и чудеса на свете. Судьба, Митроша, такая твоя. Иди в свою хату и живи там один, и никого не приводи и сам ни к кому не ходи, даже если и звать будут. Это они по началу говорят, что им на старости лет ничего не нужно. Что это требуется, вроде того, что мужик есть в ограде, и стучаться не будут по ночам. А поживут, привыкнут, осмелеют, тогда им давай счастья мужичьего, я, говорит, по мужскому телу соскучилась, а не только дрова готовить. Свой инструмент надо всегда в готовности содержать…
       Все сидели тихие, задумчивые, думали; какие – то слова и мысли повторяли про себя и в тайне улыбались. Потом Дмитрий добавил:
        - Как говорил районный аптекарь Иван Алексеевич: «Уж если инструмент упадёт, то никаким краном не поднимешь».
       Кто-то проговорил:
       - Начальство приехало.
Через минуту зашёл агроном с сумрачным лицом и, поздоровавшись, сказал:
          - Вот я вам и учётчицу привёз, - вслед за ним вошла молодая девушка с золотыми волосами, взбитыми пышной копной, и с мелко завитыми кудрями, незабудковое платье и розовая газовая косыночка на шее придавали ещё большую красоту её лицу. Она поклонилась мужичьей публике, простучала каблучками в соседнюю комнату. Дмитрий последовал за приезжими, а мы будто в рот воды набрали, сразу прекратили скоромные разговоры; нельзя опошлять красоту, на неё можно было только смотреть и радоваться. Очнувшись, мужики вышли на крылечко. Закурили. Тучи разорвало и выглянуло солнце, красивое, долгожданное. С поникшей травы и с мокрых листьев черёмух капали холодные капли. Плакали черёмуховые кусты, их плечи вздрагивали от сырого ветра, ещё не согретого солнцем, будто в горестном и безутешном рыдании. Когда плачет черёмуха это беда. А в шорохе её листьев слышался голос:
       - Люди объединяйтесь в беде, не слушайте никого. Если вы все вместе, вам легче с бедой и горем, надвинувшимся на вас, справиться. Когда вы вместе, то всегда найдётся человек и повеселить вас, и горе развеять, или вот также как сейчас, немного отвлечься от мрачных мыслей, которые могут подвести в одиночестве к печальному концу. Защищайте свою жизнь. Как вы позволите другим к вам относиться так они и будут к вам относиться.
      Спасибо, тебе черёмуха, матушка.   











                СОДЕРЖАНИЕ
 Судьбы безвестные-------  -  ----------   1   
Авдотья -------------------------------------5               
С лёгким паром ------------------------    14               
Ударник коммунистического труда    20
Сладкий обман --------------------------- 26               
Садоводка   --------------------------------35               
Хозяин на один день --------------------46               
И вспоминали прошедшие дни… ----53      
Цыплята ---------------------------------   60               
После концерта ---------------------------71               
Верность------------------------------------78               
Немая любовь ---------------------------- 90               
Практик -----------------------------------  91               
Берёза ---------------------------------------92               
Грусть    ------------------------------------92               
Трагедия  ----------------------------------92               
Ведьма    ---------------------------------- 93               
Зверобой чудо трава --------------------95               
Приехали   --------------------------------98               
Хоть беги на пасеку --------------------100               
Апостолы ---------------------------------101               
Проповедь  -------------------------------104               
Сват Назар  ------------------------------ 107               
Дом ----------------------------------------110
В диспетчерской ------------------------112
Соловьи----------------------------------- 114
К учителям в гости----------------------115
 Крестьяне--------------------------------- 117
 Рукомеслённые-------------------------- 123
Жизнь на земле---------------------------136
Её доля------------------------------------- 141
Скромная женщина ---------------------144
Человек среди людей------------------- 146
Жизнь сложна-----------------------------150
Анна Новикова--------------------------- 153
Красив человек душою------------------158
Шофёр сын шофёра----------------------175
Коммунист сын коммуниста-----------180
Откровенные разговоры----------------182
Придурки (чудики)----------------------192
Ванька и Манька-------------------------204            Немного о запретном-----277
Горбун и Горбунья (продолжение)   222            Алёха балабол--------------283
Залётные----------------------------------  271           Взаимообмен---------------294
             
               Соловьиха, Петропавловский район, Алтайский край – Анохин Е.Д.