Мокриевич Виктор Иннокентьевич

               
    Автобиография
   Я родился 17 мая 1936 года в городе Ржеве Калининской /ныне Тверской/ области. Город старинный, типично русский. У меня лично представления о нем нет, так как покинув его в детском возрасте я там больше не был. Довоенные воспоминания крайне смутные, всего лишь несколько эпизодов…. Дом, большой, деревянный, недалеко от госпиталя… Отец, сажающий меня на шкаф,- страшно! ... Сразу перед домом лужайка, заросшая одуванчиками, и мы с Галей играем на ней. Галя была на два года моложе меня, а Саша ещё на два /примерно/, его я совсем не помню….
   22 июня, в воскресенье отец ремонтировал забор возле дома, а я крутился рядом, подносил штакетник. И в это время по репродуктору, висящему на улице на столбе, объявили о начале войны с Германией. Отец в сердцах бросил молоток, для него это означало вторую войну после финской, мирная жизнь рушилась, тут не до забора.
   Смутно помню вступление немцев в город, их пешую колонну на улице. Почему мы не эвакуировались из города? Скорее всего, из-за маленьких детей. Трое нас, малышей, мама, бабушка. Маму звали Антонина Михайловна, до замужества Курочкина. Её отец, Михаил Курочкин был начальником милиции города, в период репрессий 37 – 38 годов он покончил жизнь самоубийством. О бабушке по матери ничего не знаю, она рано скончалась Бабушке по отцу Серафиме Васильевне в то время, в 1941 году, было 59 лет и ей предстоял ещё долгий жизненный путь.
    Во время боёв жили ужасно, главное – нечего было есть. От голода, да и от болезней скончались маленькие. Помню, во двор упала подбитая? ворона.  Горы снега, взрослым до неё не добраться, пополз я. Сварили и съели. На постое в доме стояли немцы и мы питались их объедками, картофельной шелухой. Других подробностей не помню. Город бомбили, то немцы, то наши. Самолёты летали низко, говорили об одном лётчике по символической фамилии Покрышин. Наш дом в то время уцелел, позднее в него попала бомба и он сгорел полностью.
   Наши войска долго не могли взять город, немцы упорно оборонялись /Ржевский выступ/, среди местного населения начались эпидемии. Началась эвакуация граждан, был организован обоз, погрузили скарб, продукты, какие были и двинулись на запад. Взрослые шли пешком, детей подвозили. Пути следования я, конечно, не помню, но по рассказам бабушки долго стояли на станции Зима в Белоруссии. Я был очень слаб и меня выходила жена местного старосты, забрав в свою семью. Дальше мы оказались на Украине в районном центре Варва Черниговской области. Жили попрошайничеством, работы у мамы и бабушки не было. Двинулись дальше и оказалась в селе Озеряне того же района. Точных дат не помню, но, видимо мы там жили в 44 – 45 годах. Осталось в памяти освобождение села нашими войсками.
   Дом, где квартировали был недалеко от ветряной мельницы и кладбища. С ними связаны особенно яркие воспоминания. Дружил с Колей Райко и глухонемым Ваней, мы цеплялись за крылья мельницы и катались. В пасху местное население посещало кладбище, устраивало там поминание родственников. После этого возле могилок оставалось много продуктов, которые разрешалось брать детям. Для нас это было настоящее пиршество. Неподалёку от дома была широкая балка, где мы тоже проводили своё время. Запомнились, почему то, ярко красные гвоздики во множестве росшие там и дикие, но вкусные груши. За балкой были плантации шелковицы, листьями которых питались шелкопряды, а ягодами питались мы. Был ещё интересный способ развлечений на балке: сухие стебли подсолнечника протыкались прутом и, таким образам, соединялись в нескольких местах, образуя нечто вроде салазок. На них и катались по траве с крутого склона балки. Однажды мы с Колей решили бежать на фронт. Запаслись хлебом, ягодами и для начала спрятались вечером на чердаке сарая, где лежало сено. Когда стемнело, взрослые спохватились, что нас нет и начали искать. В сене нас найти было трудно, и они пошли на хитрость: начали кричать, что в сене водятся змеи. Мы испугались и явились на свет божий. Однажды нас с Ваней поймали на чужом огороде за поеданием огурцов. Хозяин в наказание натолкал в наши штанишки крапивой и только тогда отпустил.
   В школу я пошел там же, она была недалеко, за кладбищем. Учился на украинском языке, которым владел свободно. Букварей не было, как и тетрадей и обычных чернил. Писали на газетах в промежутках печатного текста чернилами из бузины. Под новый 1945 год получили в школе подарки: несколько штук печенья, но это было настоящее пиршество для нас, не видевших никаких сладостей. Основным питанием была печёная тыква. Печку топили соломой.
    Мама и бабушка написали письмо во Ржев и к нам приехал мамин дядя. Но это по воспоминаниям взрослых, я его не помню. После его приезда мама и бабушка решились вернуться во Ржев, хотя знали, что дом сгорел. Возвращение оказалось неудачным: решить вопрос с жильём не удалось. В городе в однокомнатной квартире жила Гутя – жена погибшего младшего брата отца Иосифа со своим сыном. Он не был его ребёнком, хотя и носил после усыновления фамилию Мокриевич, имя его забыл. Помню, что впоследствии Гутя с сыном переехала в Ригу и следы их затерялись. Нас они не приняли, даже меня, и нам пришлось зимой жить в землянке на берегу Волги. Не удалось устроиться на жилье и у других знакомых: было решено вернуться назад в Озеряне.
   Мы уехали, а вскоре в город вернулся отец. Ещё немного и мы бы встретились! Через некоторое время мы получили письмо от него. Он работал к тому времени в Кривандино Шатурского района Московской области главным агрономом МТС. Мы, наконец, встретились! Оказалось, что он на фронте сменил имя с Иннокентия или как звала его мама – Кеня – на Геннадия. Впоследствии это аукнулось на мне. Кроме того, послевоенные брат и сестры носят, в отличие от меня, отчество Геннадьевичи.
   Жили какое-то время в деревне Дуреевка, рядом с Кривандино, снимая комнату в частном доме. Однажды с пацанами нашли ящик прессованного пороха и патроны, сложили заготовку для костра, положили боеприпасы и подожгли. Сами спрятались в канаву и слушали канонаду и смотрели фейерверк, до которых далеко современным петардам. Другой случай связан с курением. Для этого я спрятался за стог сена в огороде, уронил зажжённую спичку или папиросу, от этого стог вспыхнул. Мне здорово досталось.
   Позже мы получили квартиру в доме в самом Кривандино. Любимой игрушкой был деревянный самодельный кораблик, а игрой – сражение на деревянных шпагах. Устраивали целые сражения, команда на команду. Помню зимой, катаясь на санках с берега реки на лёд, попал в прорубь. Санки ушли под лёд, а я выбрался весь мокрым. Как-то нашёл полностью исправный револьвер, правда, без патронов, отец отнял его и выбросил в реку. 
   Работал только отец, питались мы очень плохо. Хлеб, который получали по карточкам, отец прятал под замок в ящик и выдавал его по кусочку. Как-то меня послали навестить маму в больнице, в качестве гостинца я нёс такой же кусочек хлеба. Мама отдала его мне! На окраине города был продовольственный склад, возле которого мы, пацаны, иногда находили кусочки жмыха /макухи/. Это была невероятная удача, это было лакомство!               
   Первая книжка, которую я прочитал, была книгой о путешествиях Пржевальского. Она запомнилась на всю жизнь, там говорилось о необыкновенных странах, которые оказывается есть на свете.
     4 класс я заканчивал уже в деревне Орша Новоржевского района Псковской области, куда мы переехали. Здесь началась моя юность, здесь моя настоящая малая родина, здесь мои друзья. 4 класс в те годы был выпускным, вместе с моими одногодками учились переростки – 15 -17 летние. Учителям было не до нас, малышей, дай бог справиться с выпускниками. Дело доходило до того, что я во время урока залезал под парту и читал там книжки. В классе в это время стоял шум и гам, учительницу не слушали, а то и издевались, бросая тряпку, мел в доску, когда она писала задание на доске. Школа была совсем рядом, через 5 домов, на нашей улице. Улица располагалась на окраине села и состояла не более, чем из 10 усадеб.
   Если встать спиной к дому, то перед глазами был небольшой сад, затем деревянный забор, за ним просёлочная дорога, ведущая в соседнее село Мешток. За дорогой начинался луг шириной метров 100-150, а дальше огромное озеро. На той его стороне деревня Песчаницы. Зимой, когда лёд уже стоял, а снега было мало, вдоль берега я доезжал на коньках до этой деревеньки.
   С озером связаны и другие события. Весной лёд подтаивал у берегов, он отрывался от них и огромное ледяное поле под действием ветра наползало на берег. В одну из вёсен лед засыпал половину нашего огорода, едва не добравшись до дома. А зимняя рыбалка! Лёд ещё тонкий, но пацанов держит, а рыбки видны сквозь него. Если ударить по льду деревянной кувалдой, которую мы называли бухалом, рыбку, плывущую у поверхности льда, удавалось оглушить и пробив лунку вытащить. Улов бывал небогат, зато азарта много. Летом рыбу ловили сеткой, натянутой на деревянную основу, толкая эту снасть перед собой, благо озеро возле берегов было мелким и обильно заросшим травой. Чтобы ловить рыбу на удочку вместо лески использовали связанные конские волосы. Так ловили рыбу на речке, впадавшей в озеро, там же и купались. Речка неширокая и большим удовольствием считалось, нырнув с одного берега, вынырнуть у другого.
   Детские игры были самые разные. Азартной считалась игра под деньги. Монетки складывались столбиком, с расстояния в несколько метров игроки бросали битки, стараясь попасть в эту грудку. Затем нужно было ударом битка перевернуть монетку на орла или на решку, тогда она становилась твоей. Играли на мелочь, много не выиграешь и не проиграешь, да и игра как-то сошла на нет. В школе на переменках играли в перышки – ударом своего пера пытаясь перевернуть другое. Так можно было стать богачом или потерять в азарте последнее. Постарше гоняли чижика, играли в прятки, лапту, городки и, конечно, в футбол. В футбол играли сборные деревень против сборной Новоржева, с переменным успехом. Я однажды в составе сборной Новоржевского района выезжал на игру в город Остров, но крайне неудачно – мы проиграли со счётом 1:7.
   Первые годы жили без электричества - при керосиновой лампе. Отец купил ламповый радиоприёмник с питанием от батарей, они были большими, как две – три буханки хлеба. Их хватало ненадолго, и отец разрешал слушать в основном последние известия. Висел у нас и детекторный приёмник – тарелка, но и он работал плохо. Моё спальное место было на печке, бабушка спала возле неё на кровати, а родители возле другой стены за занавеской. Комната была одна, с тремя окнами. Дом был деревянный, из жилой комнаты, коридора и закутка для коровы. Кроме того, был чердак над жилой    комнатой, где отец часто держал снопы льна и зерновых культур, над которыми он проводил опыты на сортоучастке. Там царствовали куры и я. Бывало, что я не шёл в школу, а потихоньку забирался на чердак, прятался среди снопов и читал книжки. Помнится, там же бабушка хранила фотографию дедушки Леонида Ивановича, где он, георгиевский кавалер за бои в Порт-Артуре, был сфотографирован в военной форме, при орденах. Отец случайно нашёл фотографию и уничтожил: он как член партии боялся, что кто-нибудь увидит её и узнает, что он сын белого офицера. 
    Учился я вначале в нашей сельской школе, а затем, начиная с 7 класса в г. Новоржеве. Городская школа была платной, начиная с 8 класса. Учебники переходили из старших классов в младшие, и я не помню, чтобы у меня были новые. В 7 классе вступил в комсомол во время какой-то кампании вместе с половиной класса. В школе было два здания – деревянное, где учился я и кирпичное, где были параллельные классы.
   Сам городок в то время был захудалым, прямо в его центре располагался рынок, а перед ним огромная лужа.
                Пушкин написал о нём ироническое стихотворение:
                Есть в России город Луга               
                Петербургского округа;
                Хуже б не было сего
                Городишки на примете,
                Если б не было на свете
                Новоржева моего.
   Воспоминаний много, но отрывочных. Любил забираться на высокий дуб невдалеке от нашего дома и воображать себя то ли летящим на самолёте, то ли плывущим на корабле. Помню трехпалого кота, таскавшего наших цыплят, сколько его не заносил далеко, на край села, в мешке, он каким-то образом возвращался. В один из праздников полагалось устраивать розыгрыши и мы, оболтусы, вечером накануне водрузили на крышу дома одной старушки старую железную кровать на конёк, рядом с трубой. А ночные набеги на чужие сады. Зачем? – ведь своих яблок полно: ради адреналина! Помню походы за голубикой возле деревни Шастово, где она росла среди зарослей багульника. Надышавшись его испарениями, мы засыпали по дороге домой, улёгшись на обочине.
   Весной между пацанами шло соревнование – кто первым выйдет на улицу без обуви, босиком, а уж все лето обуви мы и не знали.
   Помню, как зимой загорелась сажа в трубе нашего дома, огонь стоял столбом над крышей, если бы в трубе были щели, мог бы загореться чердак, поэтому нужно было потушить огонь, бросая снег в трубу. Я полез на крышу, сорвался и упал в сугроб. Помогли мужики, проезжавшие мимо дома на санях. Однажды прыгнул с лестницы прямо на торчащий из доски гвоздь, да еще и пяткой. С месяц ковылял с повязкой, никаких уколов и поликлиник! Жалел лишь о том, что нельзя играть в футбол.             
    Я и мои друзья-Костя Терентьев, Толик Тысячнов, Саша Бархатов обсуждали наши планы на будущее, понимая, что настоящая жизнь где-то далеко. Уехать из деревни тогда было сложно, паспорта выдавали только детям местной администрации. Я, как сын агронома имел на это право, а дети простых колхозников нет. Им, чтобы выбраться в свет нужно было пройти армию. После 8 - го класса уехал и поступил в Ломоносовское мореходное училище Миша Федоров. Я встретил его, когда он приехал на каникулы и тоже загорелся желанием поступить в мореходку, а главным образом уехать из деревни. Но родители были против и мне пришлось ждать ещё год. Оглядываясь назад, не могу сказать, что моё решение было абсолютно правильно. Возможно, нужно было закончить школьное образование и поступать в вуз.
    Итак, в первый раз самостоятельно еду так далеко. Как-то с соседом, дедушкой, ездил на мельницу километров за 10. Мельница была водяная, построена на запруде. Лошадь берегли, в гору шли рядом, пешком. Еще раз ходили за орехами километров за 5. А тут в Ленинград!  Ломоносов!  Город Ломоносов состоял из двух городков: Мартышкино и Ораниенбаум, училище находилось в последнем. Первой была комиссия по здоровью. Потом экзамены по конституции, математике и диктант. . . Из 20 баллов набрал 19 и был вторым после ленинградца Коли Августовского. Бывших юнг-радистов принимали   на радиотехническое отделение в первую очередь, затем сдавших экзамены с высокими баллами. Когда мне предложили, я согласился.
   Приемные экзамены проходили в июле 1953 года, во второй половине месяца, а       занятия начинались в сентябре. Принятым в училище предложили на выбор: пока поехать домой или остаться на различные хозработы. Я остался.  Занимались строительством стадиона рядом с учебным корпусом, главным образом земляными работами. Помню на второй день оставшихся повели в баню и после нее переодели в морскую рабочую одежду. С каким наслаждением я швырнул в груду ненужного тряпья свои резиновые сапоги, штаны от лыжного костюма зеленого цвета, серый пиджачок, кепку с отломанным козырьком! Так невероятно бедно был одет. Большинство ребят также с удовольствием расстались со своей одёжкой. Мало кто отправил её по почте домой. Весёлый был месяц август, работы не очень много, кормили хорошо, водили в кино. Из училища, правда, не выпускали.
   Неожиданно прерываю воспоминания. Прерываю их воспоминаниями Леши Штурманова, которые он привел в письме ко мне в марте 2006 года, причем касаются они того же времени. «…Вот мы поступаем в училище …идут экзамены. После очередного бежим к стенду, который выставлен на пустыре перед училищем (теперь там многоэтажки) и на котором вывешивают результаты экзамена… Витенька стоит в стороне и не рвется к стенду, он уверен, у него 5. Вот здесь мы и познакомились. А мы, это я, Курочкин и м.б. Жора Алексеев. Я даже помню, как ты был одет и во что. А ты помнишь? На тебе была вельветовая курточка темных тонов, зеленые штаны из тонкого материала, по-моему, резиновые сапоги и на голове кепченка с видавшим потрясения козырьком. А затем мы оказались в одной (146) учебной группе (в одном отделении). Все одинаково одеты, одинаково накормлены: растем, мужаем. Но все с разными характерами, привычками, навыками, которые, в основном, так и сохраняются до выпуска …и далее. Пример, - Г. Ларюшкин.  Учимся по-разному, успехи разные, хотя отбор был (вспомни) достаточно суровым.  И тут ты остался в памяти некоторым исключением. Помню, как много ты успевал прочитать за неделю книг, которые были в библиотеке училища, тебе хватило на 3-4 месяца, а далее по выходным ехал в Ленинград (в «Салтыковку») и привозил по нескольку книг, чтобы прочитать за неделю, а в следующее увольнение обменять на новую партию (пачку). Читал ты на любом уроке. Умудрялся при этом писать конспект. Правда, таким почерком, что порой сам не мог прочесть написанного. Было такое? Сохранились фото, которые с годами особенно интересны, но понятны нам и дороги через многие, многие годы… А еще помнишь, как мы (ты, Саша Посметный, О.Курочкин и я) поехали в Горье чтобы помочь моей матушке выкопать картошку. Легко добрались до Гатчины, а дальше, не дожидаясь автобуса, двинулись пешком в направлении Волосова, а это около 50 км. Правда, на полпути нас догнал тот самый автобус. А добравшись до Горья, мы благополучно отоспались и двинулись в обратный путь…В Мореходном училище Военно-Морского флота теперь колледж. Посетил я его лет 5 тому назад. Провел во внутренний двор (с разрешения) дочь и внуков. Все изменилось до неузнаваемости. В ранее пустом дворе растут огромные деревья. Наш спально-учебный деревянный корпус начинали разбирать на дрова. Походил с ними по парку, по дворцам и прудам. Тоже все изменилось. И только воспоминания, … воспоминания…Подходил к воротам казармы. Все везде фотографировал, а в итоге нет фото – засветил пленку.»
   Хотя я окончил 9 классов, а принимали с 7, первое время я с трудом вошел в учебный процесс, даже нахватал двоек. Но постепенно все вошло в норму, первый семестр закончил хорошо и заслужил право на зимний отпуск – на две недели. Им не пользовались те, кто жил далеко, например, Боря Алексеев – житель Омска или сдавшие семестровые экзамены на двойку. Явился в Оршу в морской форме, щеголял ужасно.
   Череда учебных занятий не запомнилась. Другое дело практика! После первого курса она проходила в Ленинграде на двух крупнейших заводах: «Электросила» им. Кирова и радиозаводе им. Козицкого. Жили в палатках на острове Вольном. Заводская практика нам почти ничего не дала, кроме общего впечатления. Зато жизнь на воле, в палатках, без особого контроля офицеров, в основном, под началом мичмана, была прекрасна. Кроме того, нам устраивали экскурсии в ленинградские музеи. В выходные дни мы купались, ходили на шлюпках, играли в футбол. На всю жизнь запомнил один эпизод. Хотя мы не носили погон, вся жизнь в училище была построена на военный лад. Это противоречие отвращало нас от военной муштры, мы не любили большинство наших офицеров. И вот мы проходим строем возле адмиралтейства и вдруг видим: капитан 1 ранга, с окладистой бородой, в орденах, отдает нам, нашему строю, честь. Оказывается, в царской армии было так принято, и он перенял это правило. Офицер ставил строй выше себя. А в училище были нередки случаи пренебрежения к курсантам, почти издевательства над нами. И вот один из курсантов, возмущенный муштрой и своим начальником-держимордой сказал ему перед строем: «товарищ капитан 2 ранга – вы дурак». Курсанта выгнали из училища, нам же этот случай тоже врезался в память, как прямо противоположный. Одновременно все это отвращало от военной службы.
   После 2 курса практику проходил в Мурманске, на крошечном катере-торпедолове. Он отлавливал и поднимал на борт торпеды после учебных стрельб.   В море, в июле месяце шёл снег, и я простудился, неделю валялся на койке. Не все выдержали вольности практики. Коля Августовский будучи на вахте гонял вверх-вниз штормбалку и уронил тяжеленный бимс в трюм, полный стеклянных банок с консервами. Отчислили. Отчисляли и за неуспеваемость: Женю Брянцева, Шуру Платонова, Валеру Петрушкина, правда последний затем восстановился. С ним это произошло на 3-м курсе, начальник училища не имел права самостоятельно отчислять его, и Москва отменила увольнение. В этом же году мы впервые надели погоны: в звании матросов продолжили практику в Кронштадте, но на берегу, на военных радиостанциях, в том числе на береговом бастионе тяжелых орудий.
    После 3 курса лучших по успеваемости отправили на практику на Черное море. Я был в числе их, но, как назло, попал на судно, стоящее на ремонтном заводе. Выручил дорогой Саша Посметный: узнав, что я не плаваю, он уговорил капитана своего судна взять меня к себе. Это был небольшой сухогруз строительного батальона, но ходили мы прекрасно: побывали во всех портах от Одессы до Батуми.
   4 курс закончился, нам присвоили звание мичманов и направили на стажировку в Кронштадт. Некоторое время бездельничали при штабе флота, затем распределили по кораблям. Я попал на малый тральщик. Участвовал в боевых тралениях в Балтийском море, но большей частью тральщик стоял у причала на ремонтном заводе. Командиром корабля был старший лейтенант Владлен Михайлович Есенин. Однажды послал нас с матросом встречать его жену в Ленинград, и мы там едва отбились от патруля. Во время стажировки при штабе чуть не попал на гауптвахту. Нас загружали занятиями мало, бывало скучали в кубрике. Вдруг вошел начальник штаба капитан 1 ранга Соколов и застал нас с Альфредом Григорьевым, лежащими на койке. Потянулась процедура оформления на гауптвахту, но она так и закончилась ничем. То у нас не было рабочей формы, то рабочих ботинок, то справки из медсанчасти. В конце концов нашему командиру надоела эта церемония и он доложил начальнику штаба, что мы отсидели. Такая вот разнообразная служба.
  В годы учебы 7 раз ездили в отпуск: на две недели зимой после окончания первого семестра и летом на месяц после второго.  Получившие двойки хотя бы по одному из предметов, отпусков лишались, я успевал хорошо. После второго курса часть отпуска провел на родине Олега Курочкина в Боровичах, после третьего ездил к дяде Семену Леонидовичу в Кинешму.
  Во время учебы познакомился с родственниками Галины Михайловны Игнатович – второй жены отца. Не раз бывал в Ленинграде у тещи Дмитрия Казанского- старшего брата Галины Михайловны, кстати он к тому времени закончил Арктическое училище. Там же я познакомился и с ее младшим сыном – Михаилом Игнатович.
   С Володей Голубевым ездил к его родственникам на станцию Тосно, с Колей Шамковым – к его родителям на станцию Сиверская. Пока не уволили Колю Августовского бывал у него дома, одно время был дружен с Геной Ларюшкиным и ездил к нему домой.  Особенно запомнилась поездка на родину Леши Штурманова, куда мы на три дня отправились целой компанией. Ехали также Саша Посметный и Алик Курочкин. Добирались вначале электричкой, затем коротали ночь на автостанции, утром доехали на автобусе до Волосово, а затем шли несколько километров до его деревеньки. Нас приветливо встретила его мать, натопила русскую баньку, после которой мы прыгали прямо в снег. Всей компанией ходили в местный клуб на танцы.          За годы учебы посещал музеи Ленинграда – Эрмитаж, Русский музей, Военно-Морской, и другие, бывал в консерватории. Этому способствовала дружба с Августовским, выходцем из высоко интеллигентной ленинградской семьи. Судьба его сложилась трудно: после увольнения из училища он окончил электротехнический институт, работал на небольшом заводе, за что-то попал в тюрьму, далее следы его затерялись. Очень по-разному сложилась судьба моих однокашников, о многих не знаю. К сегодняшнему дню ушел из жизни Саша Посметный. Он окончил техвуз, в качестве специалиста плавал на подлодках для отработки одного из приборов, изготавливаемых на его заводе. Раньше других нас покинул Жора Алексеев. После окончания училища он поступил в КГБ и погиб от пожара во время одной новогодней вечеринки с сослуживцами. Женя Субботин из радиотехников стал капитаном небольшого судна, похоронен под Ленинградом.   Петя Максимов стал номенклатурным работником после окончания вуза, скончался, видимо, от рака. В среднем возрасте ушел Володя Лобанов.  Сейчас не откликаются на телефонные звонки Володя Кривов и Коля Шамков, правда, не знаю почему.  Они живы – здоровы! Поздравили меня с 70-летием.             
   Наконец, учеба закончилась в декабре 1957 года. Нас распредели по флотам: Северному, Дальневосточному, Балтийскому, Черноморскому. На комиссию вызывали в порядке успехов в учебе, я шел одним из первых, у меня на выбор были все флота, я выбрал Черноморский.  Еще в конце 4 курса мне предлагали пересдать пару экзаменов за 2 курс, чтобы выйти на красный диплом, но я не захотел, так как о дальнейшей учебе тогда не думал. На третьем курсе я был комсоргом группы и меня тянули в партию, но я не стал вступать. Два этих не сделанных шага, конечно, определили дальнейшую судьбу.
   Новый 1958 год встретил в Персиановке. Колебался, ехать или нет по распределению. Можно было и не ехать. Так поступил Ваня Афанасьев, с него впоследствии лишь высчитали проездные и стоимость формы.  Колебания привели к тому, что я задержался с отъездом на целый месяц. Только 10 февраля прибыл в Севастополь. Из Персиановки уезжал в снежную, холодную погоду, а город у моря встретил меня теплой, почти весенней погодой. В то время Севастополь был закрытым городом, но у меня был пропуск. В Управлении вспомогательных судов и гаваней Черноморского флота в отделе кадров меня встретили с выговором за опоздание. Подполковник Могильников заявил: раз опоздал, направим тебя на строящееся судно. В стране существовали несколько видов флотов: военно-морской, торговый, речной и вспомогательный. Цель последнего – обслуживание военно-морского флота, поэтому во главе его стояли военные. В распоряжении же флота были суда, как с военными, так и с гражданскими экипажами.
   В поселке Октябрьский Николаевского района был небольшой судостроительный завод, на котором было заложено головное судно серии кораблей, которому дали название по реке Иргиз. Водоизмещение судна составляло 3500 тонн, длина 75 м., ширина 13 м. Оно проектировалось как десантное, высаживающее морских пехотинцев, танки, машины прямо на берег. Для этого носовые створки раздвигались, опускалась ляда, по которой выгружалась техника. Судно с ходу устремлялось к берегу и врезалось в мелководье, а чтобы сняться с него предварительно бросало кормовой якорь. Работая задним ходом и выбирая якорь лебедкой, оно выбиралось на чистую воду.
    К моменту моего приезда на судне шли работы по оборудованию судна, экипаж жил на берегу в общежитии, куда поселили и меня. Радиотехники в то время на вспомогательном флоте были редкостью, училище сделало всего два выпуска, один из них перед нами. Кроме меня в экипаже были радист и специалист по гирокомпасу, которые поступали в моё распоряжение. Оборудование судна затягивалось, но нам работы практически не было, так как наша аппаратура была установлена, за исключением радиолокатора. Свободного времени было много, ходили в кино, ездили в Николаев, когда потеплело купались в реке Буг, на берегу которой находился завод. Наши спасательные шлюпки были оборудованы парусами, ходили на них по реке. Однажды меня для морского крещения выбросили за борт.         
   К середине лета пришло время ходовых испытаний и часть экипажа списали на берег, оставив своих людей, но доукомплектовав береговой испытательной командой. При испытаниях нужна была, в частности, штормовая погода, чтобы понять, как поведет себя судно в этих условиях. Примерно половину нашего экипажа, в том числе и меня, отправили на пришедшем морском буксире в Севастополь, где я пробыл около месяца, плавая на этом буксире. Когда ходовые испытания благополучно закончились я вновь вернулся на «Иргиз» в Октябрьское. На судне я отвечал за приемо-передающую аппаратуру, радиопеленгатор, радиолокатор, радиолокационный ответчик «свой-чужой», гирокомпас
   Уже вскоре после ввода в строй состоялось первое заграничное плавание в Сирию. Наше государство продало сирийцам 5 малых военных тральщиков. В качестве судна сопровождения был выбран наш сухогруз. Мы загрузились оборудованием, запчастями, продовольствием и во главе «эскадры» двинулись в путь. Проливы Босфор и Дарданеллы прошли спокойно, а в Средиземном море нас застал сильнейший шторм. Качка доходила до 40 градусов, бедные тральщики почти ложились на борт, за гребнями волн они исчезали из виду. Ко всему прочему, на нашем судне вышли из строя топливные насосы, подающие солярку на главный двигатель.  Судно легло в дрейф и нас начало сносить к скалистому турецкому берегу. Капитан приказал мне приготовить к уничтожению ящик с секретными кассетами для ответчика «свой-чужой», сам приготовился выбросить за борт шифровальные книги. Матросы приготовили к спуску на воду шлюпки, мы сообщили о наших неприятностях на головной тральщик. Когда берег был уже недалеко, мотористам удалось исправить насосы и плавание благополучно продолжилось. Разгружались мы в порту Латакия, где оставались базироваться тральщики. После завершения разгрузочных работ нам выдали заграничные и экипаж был отпущен в город. Ходить разрешалось группами не менее 5 человек. Я купил отрез на костюм, сшив который в Севастополе, я носил долгие годы, настолько качественной была ткань.
    В том же порту меня пригласили помочь в ремонте радиолокатора «Нептун» на стоящем рядом торговом судне. У нас на мачте стоял радиолокатор «Север», крайне капризный и часто выходивший из строя. Опыта в ремонте аппаратуры у меня, как и у других выпускников, не было, да и не учили нас этому, к большому сожалению. Приходилось вызывать берегового мастера, а так как локатор стоял на мачте, ремонт вызывал большие трудности. Однажды мы   ремонтировали локатор в море, во время непогоды и качки. Впоследствии нам поставили более надежный радиолокатор «Нептун».
    Плавал я недолго и уже в апреле 1960 года уволился и уехал в Персиановку. За это время мы сделали несколько рейсов в Албанию, в порт Влёра, расположенный в бухте Валона. В то время между Албанией и Советским Союзом сложились дружественные отношения и на территории Албании было несколько наших военных баз, в том числе в бухте Валона – база подводных лодок. Мы обеспечивали её оборудованием, продовольствием, запчастями.  После разгрузки на базе мы подходили к причалам порта Влера, получали денежное заграндовольствие в албанской валюте и отправлялись в город. Валюты было немного, я получал около 100 лек, на которые можно было купить отрез на брюки или 6 – 8 бутылок прекрасного албанского вина. Не истратить в данный рейс албанскую валюту запрещалось, так что накопить ее для более серьезной покупки было невозможно. Среди экипажа, конечно, были люди, следившие за всеми нами. Любой промах приводил к списанию с судна - мой локаторщик сильно поругался с женой и тут же лишился загранпаспорта. Албания несколько веков находилась под турецким владычеством и многое переняла от турок. Нас многое удивляло в стране. В то время немало русских девушек выходили замуж за албанцев, обучавшихся в нашей стране. Переехав жить с мужьями в Албанию, они были вынуждены подчиняться местным обычаям. Женщина не имела права разговаривать на улице с мужчинами, поэтому услышав русскую речь наши женщины подходили к нам с большой оглядкой, чтобы бегло расспросить, как там на родине. В городке и даже уже в порту была масса небольших кафе, где албанцы проводили время по вечерам за чашкой кофе или маленькой рюмкой вина. Женщины туда не допускались. Основными блюдами были мясо баранины, рис, сладкий лук. Картофельное блюдо можно было заказать только в одном ресторанчике, чем мы пользовались при посещении города. Судно обычно стояло у причала несколько дней, так что на берег экипаж мог сходить не раз, группами по 3-5 человек, во главе которой назначался старший.
    Один раз мы заходили в румынский порт Констанца, а около 2 месяцев стояли на ремонте в сухом доке в болгарском порту Варна. В том же доке, рядом с нами, стоял в последствии печально знаменитый теплоход «Адмирал Нахимов». Печально знаменитый тем, что в 1982 близ города Новороссийска был протаранен сухогрузом «Петр Васёв» и затонул, потеряв большую часть пассажиров и экипажа.Мне повезло в том, что я попал на судно, ходившее в загранку в отличие от многих (или всех) моих однокашников, ведь они работали во вспомогательном флоте. Однако нужно было думать о дальнейшей судьбе. Все время экипаж проводил на судне – это было и место работы и жилья. Только 2-3 человека имели квартиры в Севастополе, высших учебных гражданских заведений в городе не было. Будучи то ли в Одессе, то ли в Николаеве заходил   в кораблестроительный институт – узнать о возможности заочного обучения - такого не оказалось.  К этому времени кто-то из наших радиотехников уже ушел с флота, решился и я. В начале мая 1960 года я простился с Севастополем, на рейсовом теплоходе пришел в Одессу, где обменял загранпаспорт на обычный и выехал в Персиановку. Море навсегда осталось в моей жизни позади, но лет 10 или больше оно не оставляло меня во сне.
   По приезде к родным я почти сразу начал искать работу, но ни в Новочеркасске, ни в Таганроге, куда мы ездили с отцом (у него там были знакомые) ее не было. Не удалось поступить на НЭВЗ, а в Ростове на радиозавод, кстати изготавливавший мои знакомые радиолокаторы «Север». Наконец, я зашел в Ростове на городской радиотрансляционный центр, где мне посоветовали обратиться в радиоцентр. Препятствием было отсутствие городской прописки, но им нужны были специалисты и руководство радиоцентра закрыло на это глаза.
   Радиоцентр состоял из нескольких радиостанций, расположенных в центре города, на окраине Александровки и в Новочеркасске, а также радиобюро, которое располагалось на центральном телеграфе по ул. Серафимовича. Последнее и стало местом моей работы с 20 июня 1960 года. К моменту моего поступления заканчивался монтаж оборудования, в котором участвовали Долженко, Попковский, Тетушкин, Орлов и я.  Вскоре, с 1 сентября к нам поступила Шунова Светлана. Она пришла во время моего дежурства, и я подумал: это она!
   В дальнейшем шло довольно частое обновление коллектива радиобюро. Одни увольнялись, другие приходили на их место. Вакуленко, Швецкий, Задорожний, Малинский, Роганский, Чижик, Смердина, Филянина, Дутова, Беляева, Соболева, Виноградова.  Как по-разному продолжались их судьбы!
   Работали посменно, с разными интервалами, но так, чтобы обеспечивалось круглосуточное дежурство, радиосвязи шли днем и ночью. Мы держали связь с городами: Москвой, Ставрополем, Нальчиком, Волгоградом, Элистой, Орджоникидзе, Горьким, Грозным… и многими районными центрами нашей области. С городами обмен телеграммами шел на буквопечатающей аппаратуре СТ-35, причем сигнал предварительно кодировался в специальной аппаратной. С райцентрами обмен шел на азбуке Морзе, иногда радиосвязи с ними мы проводили из Хопров, где на складе Управления связи стоял небольшой приемо-передатчик.  Во время работы в радиобюро я побывал в командировках по обмену опытом   во многих райцентрах, а также в Элисте, Грозном, Орджоникидзе, Нальчике, Ставрополе. В Элисте, куда мы ездили с Васей Блудовым, нас угощали калмыцким национальным блюдом махн-шёлтегян – отварным мясом молодой конины с шулюмом, в котором оно варилось. Это было первое мое посещение Элисты, в дальнейшем во время работы в Гипроземе я посещал её неоднократно. Правда, тогда уже отваривали говядину, а пили мы подсоленный калмыцкий зеленый чай с молоком под названием джомба. 
   Это было время, когда я, работая в Ростове, после окончания смен возвращался в Персиановку. Вообще то я снимал угол в районе теперешней площади Дружинников (тогда там была барахолка – рынок по продаже подержанных вещей), но ночевал там редко. Меня, отвыкшего за 6 лет от домашнего тепла, тянуло к семье. Была жива бабушка, подрастали сестры и брат, однажды приехала из лечебницы (из-под Иркутска) мама, правда она почти сразу была по болезни отправлена обратно.
   Меня не оставляло желание продолжить образование, однако в Ростове технического вуза, связанного с радиотехникой или электротехникой, не было. Ближайший политехнический институт находился в Новочеркасске. Я договорился с начальником вещательной радиостанции в г. Новочеркасске о переводе к ним. Хотелось быть ближе связанным с техникой и поступить в институт в этом городе. Переведясь 4 апреля 1961 года в Новочеркасск, я жил в Персиановке в доме родителей, ездил на работу посменно, что по молодости лет было нетрудно, хотя часть пути от окраины Новочеркасска до радиостанции приходилось преодолевать пешком. Радиопередатчик был солидным сооружением, занимавшим весь второй этаж здания. Я подружился с Сашей Лисовенковым, которого, вплоть до его смерти от сердечного приступа не раз навещал в Новочеркасске. На радиостанции в то время работали Саша Михайлов и Гриша Куцев, окончившие техникум связи вместе со Светой Шуновой. К сожалению, моя работа на радиостанции вскоре прервалась из-за несчастного случая.
   25 июля то го же года я дежурил в смене с инженером Кольцовой Елизаветой Власовной. Смена подходила к концу, было раннее утро. Днем этого дня предполагалось включить в работу длинноволновую секцию передатчика, для работы на военных, обычно молчавшую. Поэтому часов в 5 утра Елизавета Власовна отправила меня провести профилактику катодного трансформатора длинноволнового блока. Я затягивал гайки на трансформаторе, работая на высоте метра в полтора. Сам длинноволновый блок был обесточен, но на высоте около 4 метров (а от верха трансформатора, где я был – менее, чем в 2 метрах) проходили шины питания ежедневно включаемого средневолнового блока. Перед 6 часами инженер включила питание СВ-блока, в том числе анодов (10000 вольт постоянного тока) и экранных сеток (5000 вольт) ламп передатчика Шины над моей головой оказались под напряжением. Они были ограждены снизу неширокой металлической сеткой. Проработав немногим более 3 месяцев я обо всем этом еще не знал и совершенно непроизвольно положил гаечный ключ поверх сетки, коснувшись при этом шины в 5000 вольт. От удара током меня сбросило вниз, благодаря чему контакт оказался кратковременным, что и спасло мне жизнь. При падении я ударился головой и потерял сознание. Ошибкой Елизаветы Власовны было и то, что она разблокировала дверь в помещение ДВ-блока, чтобы впустить меня туда и не удалила в 6 часов, когда начиналось вещание, и его помещение, хотя и на высоте, оказалось под напряжением. Меня отвезли в больницу, где я пришел в сознание и несколько дней лежал в ожидании операции по удалению правой руки, пораженной газовой гангреной из-за электротравмы. Врачи тянули время, дожидаясь развития гангрены, чтобы определить степень ампутации.
   Светлым пятном было посещение меня Светой. Я как сейчас помню её летящий наряд и такую же летящую её. Может быть я воспринял тогда все не так: кому я теперь нужен. Но думать о дальнейшей судьбе было нужно. Оставаться на радиостанции, где требовалась работа с техникой я не имел права и не мог. После окончания лечения и отдыха по путевке в Крыму я вернулся обратно в Ростов в радиобюро, где смог, хотя и с трудом, продолжить трудиться ответственным дежурным радиосвязей (ОДРС).
     Все вернулось на круги своя, но теперь было ярко окрашено дружбой со Светой.   Весной следующего года, 5 мая, состоялась наша свадьба. Проходила она скромно, в здании передающей радиостанции в г. Ростове, была молодежной, но присутствовали и наши родители. Поселились мы со Светой в небольшой, а скорее крошечной, двухкомнатной квартире в Александровке, на территории приемной радиостанции того же радиоцентра. Чтобы добраться до неё, нужно было ехать городским транспортом, а потом километра три идти по безлюдным полям, вдоль лесополос. Зимой преодолевать это пространство приходилось во время морозов, на ветру, и я помню, как отморозил уши, да так, что они висли почти до плеч, но как хотелось домой. В этом году я поступил на вечернее отделение биофака Ростовского госуниверситета, был рад начал заниматься, но затем, со второго семестра занятия забросил. Как это вышло, понять до сих пор и оправдать не могу: сказались, нежелание надолго оставлять Свету одну, трудности быта, что еще?  Сказалось и то, что я в то время был далек от естественных наук. Биофак я выбрал под влиянием отца. Он рассказывал мне о перипетиях борьбы генетиков с Лысенко, о диплоидных видах пшеницы Жебрака и я увлекся этим.
   Все же мы вынуждены были переехать в Ростов, к Светиным родителям, на 2 Пионерскую, дом 14, что в районе Сельмаша, оставив ведомственную квартиру, прежде всего из-за болезни Марии Игнатьевны. Жили, трудновато, денег не хватало, работа была не из легких по своему моральному напряжению, связанному с плохим прохождением радиосвязей по техническим и атмосферным условиям. И плохо оплачиваемой. Когда мама Светы скончалась, нас в доме осталось пятеро: Александр Иванович, Светина сестра Любочка и мы.  На всю жизнь остались в памяти холодные дни и ночи зимой, печки, топимые углем, колонка с водой метрах в двухстах от дома …
 Мой брат Виктор Иннокентьевич умер 21 июня 2008 года, не дописав свою автобиографию.
   Памяти старшего брата

Мой брат ушёл, не дописав воспоминанья.
Он помнил всех, держал в сознании,
Он открывал свое сердце для всех -
В этом его настоящий успех.
Какие люди пришли его проводить!
Лучшие люди – не с кем сравнить.
Пришли с цветами, просветленные лица,
Дружбой с такими - можно гордиться!
В их сердцах - мой удивительный брат.
Это важнейшая из славных наград.
Невосполнимая общая наша утрата –
Нет теперь рядом старшего брата.