Я отвезу тебя домой. Глава 51. В обратный путь

Они похоронили Леру на пригорке, в нескольких шагах от того самого дуба – места первого его упокоения.

Мориньер копал могилу весь остаток дня. Разводил огонь. Прогревал землю. Ковырял и ковырял ее, еще не до конца отмерзшую, ножом. И все думал о безруком траппере, о судьбе-шутнице, что сначала привела в дом к Леру эту несчастную девочку-женщину, а потом такими же окольными путями притащила в эту охотничью хижину их самих.

Переводя время от времени дух, взглядывал в небо, смотрел на красное солнце, виднеющееся между стволами деревьев. Думал: вполне вероятно, что он не успеет сегодня завершить начатое. А это значит, что придется задержаться здесь еще на день. Это было не слишком хорошо – он желал бы как можно скорее вернуться в Квебек.
 
Если бы в доме была лопата или хоть что-то, что могло бы ее заменить, он справился бы со всем гораздо быстрее. Но лопаты не было. И день уже клонился к закату. И он чувствовал, как сильно устал.
Поэтому, когда на тропе появились они, - его вернувшиеся с охоты спутники, - он обрадовался. Очень обрадовался.
Не стал возражать, когда они принялись помогать ему. Даже позволил себе, выбравшись из уже довольно глубокой ямы, сесть, прислониться к стволу ближайшего дерева, отложить нож. И какое-то время, расслабляя сведенные судорогой мышцы, глядя за тем, как усердно работают его люди, он просто благодарно отдыхал.


*


Отправляясь на следующий день в дорогу, он оставил с Клементиной де Лоранс молодого Матье. Ему показалось: с этим мальчиком ей будет проще всего наладить отношения. Бойкий, разговорчивый, смешливый – тот должен был скрасить ей ожидание. И позаботиться о том, чтобы женщина с малышкой ни в чем не нуждались.

Возвратившись, Мориньер понял, что был совершенно прав. Он нашел Клементину похорошевшей и почти веселой. Правда, поднявшись ему навстречу и поняв, что он вернулся один, она вдруг побледнела.
- Что случилось? – спросила.
Он покачал головой:
- Бедное дитя. Вам теперь всюду чудятся несчастья. Ничего не случилось. Просто нам пришлось разделиться. Мои друзья отправились в одну сторону, я – в другую.
Он улыбался. А она все поглядывала на него недоверчиво. Наконец, поймав в очередной раз ее настороженный взгляд, он повторил:
- Даю вам слово, что с Бертеном и ворчуном-Робером все в порядке.
Только тогда тень наконец сползла с ее лица.

*

После дня отдыха они снова отправились в путь.
Наскоро собравшись, вышли на следующий день из дома и двинулись в сторону деревни абенаков, расположенной в точности посередине между их недавним пристанищем и Квебеком.
 
Был солнечный день, птицы щебетали вовсю. И, казалось, не было причин для грусти. Между тем Клементина де Лоранс не выглядела счастливой.
Мориньер поглядывал на нее изредка. Все хотел спросить: что беспокоит ее, и отчего она так напряжена? Но боялся, что взявшись отвечать ему, она собьется с дыхания, расстроится, ослабнет. Он вообще не был уверен в том, что ей хватит сил на долгий переход. Допускал, что она, проведшая зиму впроголодь, будет нуждаться в частом отдыхе.

Поэтому он оставил все вопросы до того момента, как они достигнут очередной цели – небольшой индейской деревушки, в которой должен был ждать его отец Гарнье.

Мориньер шел последним. Замыкал строй. Думал о человеке, к которому теперь все они направлялись. И о других таких же – сильных, бесстрашных, самоотверженных.


*

Отцы Гарнье, Даблон, Менард, Тардье. Вера их могла соперничать только с их внутренней силой. И они вызывали у Мориньера одно чувство – искреннего и всемерного уважения. Они были необычайно умны, они готовы были отдать свои жизни за то, во что верили. Они, - разве мог он забыть, как умирал отец Менард? - шли на смерть так легко, с такой величайшей решимостью, что в нем, цинике и прагматике, при всякой мысли, при всяком воспоминании о них пробуждалось то, чего он давно не находил в себе – истинная, светлая радость.
Он, Мориньер, не боялся смерти. Он ею пренебрегал. А они – любили. Они любили свою смерть так же, как любили жизнь. И принимали ее с той же готовностью, с какой принимали жизнь. И это ставило их в глазах Мориньера неизмеримо высоко.

Вспомнив отца Менарда, он подумал о Клементине. Снова увидел, как шептала она горестно:
- Я так перед вами виновата, отец мой!
Он недоверчиво переспросил тогда:
- Виноваты? В чем?
- Те бумаги, что вы дали мне… Они… они сгорели в пожаре. Я не выполнила вашей просьбы! Я не спасла их!
Она смотрела на него расширенными глазами – обычно зеленые, они вдруг потемнели, как океан во время бури, сделались глубокими, беспокойными, манкими – как водовороты Сорга. Он с трудом отвел взгляд. Качнул головой:
- Забудьте о них. Спаслись вы – а это главное.

Ему не следовало возлагать на нее эту ответственность. Не следовало.
В стремлении исполнить свой долг, он забыл о том, что не каждый умеет в критические минуты отделить важное от второстепенного.
Принимать утраты – тоже нужно учиться. Ему ли не знать!

Он умел, - в большей или меньшей степени, - отбросить, забыть то, что невозможно было сохранить. В ней же всякая потеря оставляла след – тем более глубокий, что потерь этих пришлось на ее долю немало. И каждая последующая углубляла раны от предыдущих, как река прорезает в горном массиве свое русло.
Он сожалел о той своей просьбе.


* 

Мориньер предполагал, что на этом, первом, этапе их пути, им придется дважды заночевать в лесу. И он боялся, что путь этот окажется для молодой женщины и ее ребенка слишком трудным. Однако ему пришлось признать свою неправоту. И женщина, и дитя, казалось, вообще не замечали тягот дороги.
Женщина шла вперед, несла на спине ребенка. Вик, завернутая в меховое одеяло, почти всю дорогу спала. Когда пришло время первого ночлега, Мориньер хотел было уже предложить молодой женщине переложить все заботы на их, мужские, плечи. Но она и не посмотрела в его сторону. Развернула шкуру, усадила на нее девочку, привязала ее быстро ремнями к стволу дерева. Сама развела костер, взялась за приготовление ужина. Он смотрел на нее в изумлении.
Матье, заметив, как быстро Клементина де Лоранс разобралась с огнем и продуктовыми запасами, даже присвистнул от восторга. Поймав взгляд Мориньера, состроил удивленную физиономию.

*

Пока Клементина занималась ужином, мужчины притащили на место ночевки три сухостойных еловых бревна – приготовили их для большого ночлежного костра: очистили стволы от сучьев, уложили два из них, один к другому, на подстилку из лапника. Третье бревно положили на укрытые сухим хворостом нижние бревна. Этим, «большим» костром им предстояло согреваться ночью. А до тех пор они расположились у костра «маленького» – того, что Клементина разожгла для приготовления пищи. Некоторое время ждали, пока сварятся бобы и мясо. Потом, поужинав, стали укладываться спать.

Слушая, как мужчины распределяют между собой время дежурства, Клементина думала: как это хорошо – чувствовать себя под защитой. Ей казалось: она так устала, что сейчас, только опустившись на густой лапник и укрывшись шкурой, она моментально заснет. Но сон не шел.
 Она лежала, обняв Вик, слушала, как трещат дрова, смотрела, как поднимаются ввысь от костра  красные искры.
Наконец, не выдержала. Поднялась. Подошла к маленькому, расположенному чуть в отдалении от спальных мест, костру. Его не стали гасить на ночь. Оставили для бодрствующих.

Отец д’Эмервиль сидел теперь рядом с ним. Лениво ворошил угли, время от времени подкладывал в огонь свежие сучья.
Клементина обошла иезуита, присела напротив. Он взглянул на нее:    
- Не спится?
Она кивнула.

- Почему? – спросил спокойно.

Клементина ответила не сразу. А он не переспрашивал. И не смотрел больше на нее. Глядел в огонь, поигрывал прутом, который держал в руке – то едва заметно постукивал им по земле у ног, то принимался двигать, поворачивать ветки в огне. То вдруг взялся что-то рисовать. Клементине не было видно с ее места, что он чертил там кончиком прута, но она не удивилась бы, если б этим «нечто» оказалось что-то совершенно несерьезное – такой отсутствующе-ироничный был в этот момент вид отца д’Эмервиля.
 Клементина подумала – как же хорошо сидеть с ним вот так у костра! Очень хорошо! Спокойно, уютно. Легко. Она боялась испортить это все своим ответом. И… она не могла больше молчать.
 Клементина позвала тихонько:
- Святой отец!
Он посмотрел на нее тотчас.
- Я слушаю вас, девочка моя. Я весь внимание.
- Я буду говорить глупости, - предупредила она, смущенно закусив губу.
Он улыбнулся:
- Говорите.      
Она стиснула пальцы. Первые слова произнесла на выдохе – как будто выдавливала их из себя. Не потому, что ей трудно было начать. Скорее, она боялась не суметь после остановиться.

- Я в детстве думала, что ничего не боюсь, - сказала несмело. - Я была сумасшедшей девчонкой. Отец Бофера корил меня за дерзость. Матушка считала, что мое бесстрашие – признак ограниченности. Батюшка тревожился, предупреждал, что однажды я навлеку на себя беду. А я гордилась. Невероятно гордилась тем, что мне все нипочем. Все остальные, - думала я, - трусишки. Даже Шарль, старший мой брат, - и тот, случалось, боялся. Он! Сильный, взрослый, с такими вот плечами! Он ненавидел лечиться и бледнел всякий раз, когда в дом являлся лекарь, чтобы сделать кому-то из домашних кровопускание. Луи-Анри, второй мой брат, как рассказывала матушка, очень долго страшился темноты. И няня, укладывая его спать, оставляла у кровати свечу. На всю ночь, до самого рассвета. Младшие сестры – о них и говорить нечего. Они были нормальными девочками – они боялись призраков, слушались родителей и никогда не делали ничего такого, что могло бы представлять опасность. Я же обожала темноту, сбегала из замка в лес, чтобы сразиться с чудовищами и исползала в детстве все чердаки в поисках привидений.
- Нашли? – он улыбнулся.
- Что? 
- Привидения.
Она слабо повела плечом.
- Нет. Дома – нет.
- Где же нашли?
- Здесь.

Отец д’Эмервиль собрался, кажется, что-то ответить, но она не позволила ему, замотала головой, заговорила быстро:
  - Нет-нет, подождите. Дайте мне договорить. Я знаю, что все мои страхи не стоят тех разговоров, которые я пытаюсь вести. Я знаю, что бояться - стыдно! И мне стыдно. Правда. Я помню... и всегда, святой отец, буду помнить ваше мужество. Силу. Вашу великую волю. Чего стоят все мои страдания здесь против того, что довелось испытать вам! Но…
Клементина опустила голову.
- Мне казалось прежде, что я смелая, что я все могу. Но теперь – мне страшно. И стыдно за мои страхи. И я никак не могу найти в себе то, что примирило бы меня теперешнюю с собой. Ничего.

Отец д’Эмервиль смотрел на нее недоверчиво.
- Вы не можете говорить этого всерьез, дитя мое. Ничего из того, что теперь произнесли. Как можете вы стыдиться себя, когда в действительности должны только гордиться! Вы не обманули меня, - засмеялся он тихо, - пообещав говорить глупости. И когда вы пытаетесь судить о моем бесстрашии, вы тоже ошибаетесь. Неужели вы, в самом деле, думаете, что я не боялся, стоя у столба пыток? Если вы спросите, есть ли вообще на этой земле люди, которых не мучают страхи, я не смогу ответить вам определенно? Думаю, что нет. Есть такие, которые не позволяют другим их разглядеть. Но и этих – немного.
Он улыбнулся.
- С одним из них я вас скоро познакомлю.
Клементина не ответила на его улыбку. Даже не услышала как будто последних слов иезуита. Смотрела на него потрясенная:
- Вы? Боитесь? Чего же? Чего вы можете бояться после того, как выдержали такие чудовищные пытки?
Он посмотрел на нее пристально и на этот раз - серьезно. Ответил просто.
- Их повторения.

Она задохнулась. Сердце ее вдруг заколотилось в горле, голова закружилась. Ей сделалось жарко, потом холодно, потом снова жарко. На мгновение, на одно единственное мгновение она допустила мысль, что все это может случиться опять. И от ужаса, охватившего ее,  чуть не потеряла сознание.
Она смотрела на отца д’Эмервиля – вспоминала тот страшный день. Искала слова, жалела о разделявшем их расстоянии. Ей вдруг захотелось броситься к нему, прижаться губами к его рукам. Защитить. Распахнуть крылья, укрыть иезуита под ними – только бы не дать ему снова испытать то, что он уже испытал. Чтобы не поддаться этому странному порыву, она сжала кулаки, впилась ногтями в ладони.
Он же, кажется, совершенно не понимал, какое воздействие оказывают на нее эти воспоминания. Снова улыбнулся – очень мягко.
- Ничего не боятся те, которые ничего не знают. Пока мы не представляем себе, что нас ждет - мы бесстрашны. Когда нет возможности отступить, укрыться, уклониться от мучений – мы умеем быть героями. Претерпеть, вынести, не дрогнуть. Но жить, действовать, зная, что может тебя ожидать - стократ труднее.

Отец д’Эмервиль говорил негромко - она едва слышала. Его голос успокаивал, а взгляд - гипнотизировал. 
Ей представилось в какой-то момент, что расстояние между ними сократилось. Практически перестало существовать. Он показался таким близким, что ей на время… на очень короткое время удалось почувствовать себя внутри него, окруженной… защищенной его силой, его разумом, его уверенностью. И на это самое короткое время ей стало очень хорошо и покойно.
И она слушала – будто он шептал ей на ухо:   
- Доблесть человеческая заключается не в том, чтобы не бояться. А в том, чтобы, преодолевая страх, идти вперед.