Я отвезу тебя домой. Глава 52. Отец Гарнье

Отец Гарнье очень понравился Клементине. С первого взгляда. С того самого момента, как он, окруженный со всех сторон индейской детворой, встретил их на окраине деревни.
Мальчишки висли у него на руках, толкались, стремясь занять место поближе к нему. Он шикал на них, делал строгое лицо. Ребятишки стихали на мгновение, потом снова принимались говорить. Что-то вразнобой спрашивали, чем-то делились. Клементина пыталась прислушаться, но мало что понимала в этой многоголосице.   
Так они и шли по деревне - в толпе горластых маленьких индейцев. Только у самого дома отец Гарнье приостановился. Поднял ладонь. Приказал «свите» возвращаться к своим играм. Те, к удивлению Клементины, послушались. Дернули еще раз-другой ее за руку, потрогали за ножку Вик. И разбежались.
Отец Гарнье улыбнулся им широко.
- Мальчишки все одинаковы. Много шума, криков и беготни.

Подойдя к дому, он распахнул дверь. Пригласил их войти.
Едва они шагнули внутрь, развернулся, распахнул руки навстречу д’Эмервилю.
- Как я рад видеть вас, мальчик мой! Как я рад!

Они обнялись. И Клементина какое-то время с растерянностью смотрела на них. И никак не могла  приноровить, приспособить это нежное «мальчик мой» к знакомому ей образу отца д’Эмервиля.
Наконец, отец Гарнье разомкнул объятия. Повернулся к Клементине, державшей Вик на руках.
- Простите меня, дитя мое! – сказал. - Я проявил себя ужасно невоспитанным. Виною тому – величайшее счастье от встречи с моим когда-то самым любимым учеником. Простите мне эту слабость. Проходите. Чувствуйте себя, как дома.


*

Она сидела в своем углу, на непривычно высокой, - по сравнению с ее последними лежаками, - деревянной кровати. Играла с Вик. Поглядывала на расположившихся за столом иезуитов. Те сидели, склонившись над какими-то документами. О чем-то негромко переговаривались. И было во всем: в привычном этом сумраке, в тихом их говоре, в их лицах, - что-то убаюкивающее, умиротворяющее.

Она давно не чувствовала себя так спокойно, расслабленно. Так по-домашнему хорошо. Оттого, когда, возвысив голос, отец Гарнье спросил:
- Долго ли вы пробудете здесь? – и, обернувшись к ней, будто прося подтверждения, отец д’Эмервиль ответил:
- Переночуем и завтра отправимся, - она выпрямилась, уставилась на них в замешательстве, и едва удержалась от того, чтобы воскликнуть:
- Нет-нет! Пожалуйста, нет!
 
Клементина утерпела, промолчала. Но успела заметить, как сощурил глаза отец д’Эмервиль, еще раз взглянув на нее пристально, отвернулся. Отец Гарнье чуть склонил голову, улыбнулся ей. Посмотрел на отца д’Эмервиля. Произнес:
- Завтра? Как рано! Побудьте со мной еще день-другой. Кто знает, друг мой, когда еще нам доведется встретиться!

Она услышала, как тихо ответил после непродолжительного раздумья отец д’Эмервиль: 
- Хорошо.
Услышав, выдохнула. Но долго еще не могла успокоить дыхание и запрыгавшее в груди сердце.
Отец д’Эмервиль не смотрел больше в ее сторону. Но она чувствовала его внимание. И оно беспокоило Клементину.


*   

Уже утром следующего дня ей пришлось убедиться, что беспокоилась она не напрасно.
Он подошел к ней, когда она возилась с дочерью – сидела на краю кровати, играла с девочкой, рассказывала-наговаривала ей тихо сказку.

Собственно, ничего больше ей делать не оставалось. Ей не приходилось думать о приготовлении пищи - индейские женщины уже варили похлебку на огне, разведенном в самом центре селения. И отец Гарнье, выходя из дома, отдельно предупредил ее о том, что она может не волноваться насчет обеда.
Ей не нужно было думать ни о том, как и чем поддержать в доме тепло, ни о том, во что одеться самой и одеть Вик. Все образовалось чудесным образом безо всякого ее участия.
Когда она проснулась, в ногах у нее лежала одежда: рубаха и мокасины – для Вик, длинное индейское платье – для нее.

Коснувшись платья, она изумленно огляделась. Отец д’Эмервиль, сидевший тогда за столом, почувствовав движение в глубине комнаты, поднял голову, улыбнулся.
- Женщины селения решили сделать вам подарок. Не думаю, что отказаться – будет красиво, - сказал он.

Клементина и не собиралась отказываться. Больше  того, она была чрезвычайно тронута этим жестом, тем более что благодаря ему могла теперь снять, наконец, свое запыленное, грязное платье и хотя бы попытаться привести его в порядок. Поэтому она спросила только:
- Вы покажете мне, после того как я переоденусь, кого именно я должна благодарить за этот приятный сюрприз?
- Я этого не знаю, - ответил он, поднимаясь. – Но, думаю, вы сумеете это выяснить довольно скоро, если обратитесь с вопросом к отцу Гарнье.
И он вышел, оставляя ее одну.


*

Она, в самом деле, очень легко справилась со всеми дипломатическими «реверансами» – поблагодарила индианок за подарок, обменялась парой-другой любезных фраз, вежливо предложила свою помощь и получила столь же вежливый отказ с благодарностью.
Они - гости. Приходу гостей рад их Отец. Значит, рада и вся деревня.
    
Когда Клементина вернулась в дом, д’Эмервиль снова сидел у окна. Листал отчет, написанный отцом Гарнье. Отмечал что-то на полях.
Вик удобно расположилась у него на сгибе локтя, упиралась ножками в колени. Подпрыгивала, снова усаживалась на руку. С удовольствием хлопала ладошками по его плечу. Тыкала пальцами в ухо. И что-то бормотала – тихо, едва слышно.
Клементина забрала у него ребенка, поблагодарила. Прошла в свой угол, уложила девочку на постель. Взялась ее развлекать. Но не очень в этом преуспела, потому что не прошло и четверти часа, как отец д’Эмервиль, проводив взглядом Матье, решившего прогуляться по индейской деревне, отложил рукопись. Подошел к ней.

Клементина поднялась ему навстречу.
- Что с вами происходит, дитя мое? – спросил он. - Вы отказались от мысли возвращаться в Квебек?
- Что заставило вас так думать, святой отец?
Она почувствовала, что тон ее вышел наигранным. И он не дал ей возможности засомневаться в этом.
Укоризненно покачал головой – не нужно притворяться.
- Так думаю теперь не только я, - ответил.

*

Действительно, накануне, едва Клементина де Лоранс заснула, отец Гарнье, - с которым он, Мориньер, вел все это время долгую беседу, - вдруг прервал свою речь. Переменил тему. Сказал:
  - Простите, мальчик мой, что я своей просьбой повременить с уходом смешал ваши планы, но мне показалось, что ваша спутница была огорчена таким скорым возвращением в Квебек.
- Вам не показалось, - ответил Мориньер хмуро.

Он не сомневался, что так оно и было. Поэтому, едва они остались одни, Мориньер задал этот свой вопрос. И теперь смотрел на нее, - бледную, настороженную. Ждал ответа. Она пыталась, - он видел, - придумать какую-то удобную версию. Но не сумела. Подняла на него взгляд – жесткий, колючий.
- Просто я отвратительно трушу, - сказала ожесточенно.

Он смотрел ей в глаза.
- Чего именно вы боитесь?
Клементина замотала головой, отступила. Склонилась, взяла Вик на руки. Шагнула в сторону, чтобы обойти его. Он ухватил ее за локоть.
- Я задал вопрос, госпожа де Лоранс.
- Я не хочу говорить об этом.
Он вздохнул.
- Не упрямьтесь. Положите Вик и посмотрите на меня.
Клементина опустила ребенка на кровать, выпрямилась снова, взглянула на него холодно.
- Я очень благодарна вам за заботу, отец мой. И я никогда не забуду того, что вы для меня сделали. Но я не стану говорить о том, о чем мне говорить не хочется.

Мориньер засмеялся тихо - что за строптивое дитя!
Обнял ее за плечи.
- Послушайте меня, девочка моя. Я знаю, что вам довелось пережить больше, чем многим прочим. И я знаю, что вы сильная и можете, в конце концов, справиться со всем сами. Но сегодня я вам этого не позволю. Потому что сегодня вам есть на кого переложить ваши страхи. Поверьте, госпожа де Лоранс, вам все равно придется объяснить мне, что вас беспокоит, потому что мое упорство упорнее вашего.
Он улыбнулся.
- Впрочем, я не настаиваю на том, чтобы вы непременно делились своими бедами со мной. Если вы предпочитаете говорить с отцом Гарнье, вы можете сделать это. Мне позвать его?
Она покачала головой:
- Нет.
- Тогда говорите. 

*

Клементина подняла голову. Какое-то время вызывающе глядела на стоявшего рядом с ней иезуита. Потом произнесла:
- Вам не следовало настаивать, отец мой.
Он не двинулся, не шелохнулся. Смотрел на нее спокойно. Ждал.

И было в этом его спокойствии что-то твердокаменное, непоколебимое.
«Как стена, - подумала она. - Такой же бесстрастный и непреклонный».

Клементина рассердилась вдруг ужасно. От злых слез, вскипевших в глазах, ей сделалось больно. Она опустила на мгновение веки. Выдохнула, наконец:
- Хорошо. Будь по-вашему. Я думаю… все последнее время думаю о том, что Жан-Батист был прав. Мне нет и не будет места среди людей. Среди приличных людей.
- Что за новости? – он чуть склонил голову набок.
Коснулся пальцами ее подбородка. Приподнял ее лицо, заглянул в глаза.
- Что за ерунду вы говорите?
Клементина скривила губы.
- Я - шлюха. Грязная женщина. Я жила с индейцем. На мне теперь навсегда останется эта отметина. Мне ее не отмыть, не отмолить. И никогда никому ничего не объяснить.
- Кто внушил вам это? Леру?
- Он был прав, - упрямо повторила. – И он…
- Он глупец, - иезуит оборвал ее резко. - А вы сейчас своим неверием низвели Господа нашего до уровня мстительного лицемера.

Даже в этом глухом сумеречном углу она видела, каким суровым сделалось его лицо. Какое-то время он молчал – то ли подбирал слова, то ли справлялся с гневом. Линия губ стала жесткой, а взгляд - неподвижным.
Потом он прикрыл глаза. Продолжал при этом цепко держать ее одной рукой за плечо. Он так сильно стискивал пальцы, что она запротестовала.
 - Вы делаете мне больно.
Опомнившись, он ослабил хватку, скользнул по руке вниз. Сжал ее кисть.
- Вы должны простить Леру. Он не ведал, что говорил, - произнес глухо.
- Я давно простила. Да и… я сама виновата.
- Нет.
- Вы не поняли.
- Я понял.

Он молчал еще какое-то время. Смотрел поверх ее головы. О чем-то думал.
Потом потянул ее за руку:
- Идем.
Она запротестовала, уперлась.
- Но Вик…
- За ней присмотрят. Идем.

Он оставил ее на мгновение, когда они вышли на свет. Подозвал Матье – тот шел по тропе между индейскими хижинами, направлялся в сторону дома отца Гарнье. Иезуит, поравнявшись с ним, что-то сказал – Клементина не расслышала ни слова.
Матье кивнул. Скрылся в доме.


*

Иезуит вел ее узкой тропой вдоль трещиноватого гранитного массива. Потом, когда тропа, вонзившись в одну из разошедшихся трещин, разваливших скалу на две части, пошла вверх, пропустил ее вперед. Страховал снизу. А она останавливалась,  оглядывалась то и дело, смотрела, как легко в своем длинном черном одеянии преодолевал он кручи.
Наконец, они поднялись. Взошли на самый верх.
Еще какое-то время он вел ее вперед: раздвигал колючие ветви кустарников, предупреждал ее падение, когда она, неловко ступая, спотыкалась о корни лиственниц, распластавшиеся в верхнем слое почвы. Наконец, остановил ее движением руки. Отодвинул пушистую еловую ветвь. Подведя Клементину к краю, обхватил ее за талию крепкой рукой – удерживал твердо.   
- Глядите.

Она ахнула, позабыв о недавнем раздражении.
Они стояли на высоком плато, окруженные лиственницами и соснами. А прямо перед ними, внизу, под их ногами, расстилалось озеро, с высокими, заросшими лесом берегами и широченным водопадом напротив.

Часть озера, - ближняя к ним, - еще была подо льдом. На противоположной же стороне вода, спадая со скального берега, била о поверхность озера. И в плотной водяной взвеси солнце рисовало великолепную, устойчивую радугу.
- Как красиво! – прошептала Клементина, зачарованная открывшимся видом. – Отец мой, - она обернулась, -  я никогда… никогда не видела такой красоты!
Он улыбнулся едва заметно. 
- А теперь, дитя мое, назовите и это отвратительным! Грязным! Назовите, если сможете!
Она непонимающе пожала плечами.
- Кто бы смог?
Он кивнул. Заговорил вдруг неожиданно горячо:
- А ведь вы знаете, сколько всего приходится выносить этой земле! Да и всякой другой! Вы – точно это знаете! Вы знаете, сколько жестокостей она видит! Какие мерзости творят на ней люди! А она живет. Изо дня в день. Из года в год. Оставляет прошлое в прошлом, возрождается заново. Отращивает листву на деревьях, рождает зверей и птиц, поит реки снегами.

Он отодвинул, отвел Клементину от края, отпустил ветвь, которую до тех пор удерживал.
Обхватил ее лицо ладонями. Смотрел ей в глаза, не отрываясь.

- Жизнь, девочка моя, не спрашивает, в какой грязи мы предпочли бы вываляться. Вы, как и она, - он мотнул головой в сторону обрыва, - видели много жестокостей. Вам приходилось переступать через себя, идти против своего желания и своих убеждений. Но разве вы могли поступить иначе? Разве могли вы пожертвовать вашей дочерью? Кто вырастил бы ее? Кто заботился бы о ней? Кто вернул бы, в конце концов, вашу дочь ее народу?

Он замер на мгновение. Отпустил ее, уронил руки. Отвернулся, возвратил голосу ровность.
- Я хочу, - сказал, - чтобы вы хорошенько запомнили то, что чувствовали сейчас, стоя на краю этого плато. И когда в следующий раз вам придет в голову упрекать себя в том, что вам пришлось в своей жизни пережить, вспомните этот берег, это озеро и эту радугу.

*

Она смотрела на него, широко раскрыв глаза. Вдруг покраснела, опустила взгляд.
- Я хочу признаться еще кое в чем. Я должна.
Он взглянул на нее удивленно. Кивнул – пожалуйста, говорите.
- Вы упрекнули меня в том, что я оскорбила Господа своим неверием… Но это – не так. Я знаю, что Господь – всемилостив  и всемогущ. И нет греха, которого Он не мог бы простить. Я знаю, отец мой. Но я помню… отец Бофера всегда говорил нам: «Нет греха непрощаемого, кроме греха нераскаянного». Так вот… Я не раскаиваюсь.

Она вскинула голову, вызывающе поглядела на иезуита.
- Я не стыжусь того, что отдавала себя Уттесунку. С некоторых пор - не стыжусь. Хотя причины, по которым я пошла на это, непростительны. Но в моей жизни было два мужчины: муж-француз и могавк. Могавк был лучше – добрее, нежнее, чище. Уттесунк относился ко мне по-доброму. Наверное, он даже по-своему любил меня. И я… в конце концов, я тоже, должно быть, полюбила его. Во всяком случае, теперь я не готова отказаться от того, что между нами было. И мне отвратительна сама мысль искать этому оправдание.

Она остановилась, замолчала, обнаружив, что иезуит улыбается – широко, открыто.
- То, что я говорю – смешно, святой отец?
Он покачал головой – нет.
- То, что вы говорите, - прекрасно. 
Мориньер смотрел на нее с нежностью.
- Но вы такое дитя! И вам так многому придется научиться!
- Чему, например? – спросила она простодушно.
- Например, не обращать внимания на ханжей и лицемеров, – усмехнулся он.
- Но как же? Как – не обращать внимания? Если все…
Он прижал палец к ее губам.
- Нет никаких «всех». Есть те, которые могут понять ваши слова и ваши чувства. А есть другие – те, которые не могут. Так вот… нет никакой необходимости убеждать в чем-либо последних. Тот, кто не в состоянии понять, пусть остается в неведении.

*

Он, Мориньер, потом вспоминал, как, взглянув на него с величайшим удивлением, а потом - с пылкой признательностью, она протянула ему обе руки. А он отказался поначалу принять это свидетельство ее благодарности и дружбы, которой она его бесхитростно дарила. Отступил на шаг. Проговорил:
- Пора возвращаться, дитя мое.

И она снова шагнула к нему, прижалась лбом к его груди.
- Я так благодарна вам, отец мой. Если бы вы только знали, как я счастлива тем, что вы рядом. Когда вы со мной, вы – мой дом. Так было тогда – в деревне могавков, так есть и теперь. И я страшусь… ужасно страшусь, что однажды вас рядом не окажется. И я опять останусь одна.

И он не устоял. Обнял ее, обхватил руками. Закрыл глаза, вдыхая запах ее волос.
- Клементина… - прошептал.
Она подняла к нему лицо – не понимала, послышалось ей или он, в самом деле, позвал ее.
Он же не двинулся больше, не шелохнулся. Только твердил мысленно: «Не сейчас. Потом. Ты все скажешь ей потом. Теперь ты для нее – человек без пола, без имени и, возможно, без лица. Только священник, к которому можно прийти в любую минуту со своими страхами. Не смей забывать об этом». 

А она вдруг всхлипнула, зашептала, уткнувшись носом в сутану:
- Я хочу домой! Я так хочу домой!
Он спросил, склонившись к ее уху:
- Домой - куда?
- Обратно. Во Францию. В Брассер.
И он ответил:
- Я отвезу вас, девочка моя. Если вы позволите, если доверитесь мне, я отвезу вас домой.