Я отвезу тебя домой. Глава 54. Отец Даблон

- Уверены ли вы в своих силах, святой отец? - спросил Мориньер.

Отец Даблон взглянул на иезуита, сидевшего рядом с ним на невысоком деревянном топчане. Мориньер не смотрел на него. Уставился куда-то вниз, на выпачканный глиной деревянный пол. И отец Даблон тоже взялся смотреть в ту же точку, будто бы в ней, в этой точке, можно было разглядеть ответ.
Потом откинулся назад, прислонился спиной к стене. Пошаркал ладонью по набитому высушенными водорослями матрасу, на котором они теперь сидели.

- Вы имеете в виду, уверен ли я в успешности задуманного? – спросил, наконец.
Мориньер поднял голову:
- Я говорю о вашем здоровье, святой отец. Достанет ли вам сил на такой длительный переход? Вы плохо выглядите.
- Вы тоже.
- Я только устал.

Отец Даблон усмехнулся.
- Не сомневаюсь. Направляя свои стопы в сторону Тадуссака, вы, должно быть, не раз и не два дали уже себе слово, едва возвратившись в Квебек, запереть себя в келье и как можно дольше никуда не выходить.
Мориньер ответил без улыбки:
- Я не давал такого слова, потому что понимаю, что навряд ли сумею его сдержать. Но когда я окажусь во Франции, так и будет. Я закроюсь, запрусь в своем доме. И ни шагу без необходимости не сделаю.

Отец Даблон кивнул - понимаю.
- Вы собираетесь во Францию, друг мой? – спросил, вдруг опечалившись. – Когда?
Мориньер прикрыл ладонью испещренную венами руку иезуита. Поднялся.
- Нескоро. Не в этом году – определенно. Так что мы с вами еще увидимся.

*

Они только вернулись из церкви.

Едва ступив на твердую землю, Мориньер сразу направился в сторону небольшой расположенной на косогоре часовни. Шел мимо индейской деревушки, окруженной палисадом, мимо крестьянских домов, рассыпанных по берегу. Краем глаза отметил дозорного, стоявшего на одной из четырех, расположенных по углам, башен форта. Тот стоял неподвижно, и над головой его развевалось белое полотнище с тремя лилиями. Франция!
Если бы не этот дозорный и не это знамя, форт выглядел бы мертвым. Поселок же, напротив, был как-то бездумно весел – то ли первые лучи весеннего солнца делали его жителей беспечными, то ли жизнь в последние дни была слишком спокойной. 

Во всяком случае, едва завидя, как лодка с иезуитом причалила к берегу, из домов повысыпали любопытные. Смотрели, как поднимался он по тропе, бывшей одной из главных «улиц» этого поселка.
Жители оставили все свои дела, чтобы проводить еще одного иезуита к его духовному брату.  Шли рядом с ним, протягивали к нему руки – касались его одежд, приветствовали радостно. Индейские дети бегали тут же - полураздетые, чумазые, довольные.

Они не узнавали его, не могли узнать. Но сутана делала его «знакомым» и желанным гостем. Он на мгновение задержался в дверях, обернулся, оглядел площадь перед церковью, заполнившуюся встречающими его. Бросил взгляд на реку, воды которой теперь укрывал белесый утренний туман. Потом повернулся и вошел внутрь.

Народа в церкви не было. Больше того, войдя, Мориньер не увидел ни отца Даблона, ни местного кюре. Только потрескивали чуть слышно свечи, пахло ладаном, и огонек масляной лампы едва теплился в стакане красного стекла. И такой покой, такое умиротворение царило кругом. Если бы не опыт, не привычка всегда быть настороже, он отдался бы этому покою.
 
Мориньер опустился на одно колено перед дарохранительницей, проговорил, прошептал слова молитвы  - как в детстве, прикрыв глаза. Почувствовав, что больше не один, поднялся.

Обернувшись, он не сразу заметил старика-иезуита. Тот стоял у дверей, в темноте. Когда Мориньер направился к выходу, отец Даблон вышел на свет. Протянул к нему руки. Обнял, прижался к его груди.
Мориньер какое-то время молчал. Потом, выпустив старика из объятий, подхватил, повесил на плечи оставленный у входа мешок.
- Я рад, что застал вас в Тадуссаке, святой отец, - сказал он, щурясь на ярком свету.

Мориньер смотрел на старого иезуита. И все никак не мог избавиться от мысли, как сильно постарел, сдал отец Даблон за то время, что они не виделись. Думал, каким маленьким и слабым тот теперь кажется.
Оттого и начал разговор с этого встревоженного:
- Уверены ли вы в своих силах, святой отец?

*

Мориньер прошелся по комнате. Остановился у окна.
Вскрывшаяся река с таким шумом несла мимо поселка свои темные воды, наполненные ледяной кашей вперемешку с обломками льдин, что даже в доме им приходилось чуть более обычного возвышать голос.

Направляясь в Тадуссак, Мориньер переправился на другую сторону Лаврентия довольно быстро, хотя течение было таким бурным, что им, - ему и его индейским спутникам, - пришлось приложить немало усилий, прежде чем они сумели подвести лодку к берегу. Куски льдин, несущиеся по реке, и сильнейший ветер, бивший в борт, довольно сильно усложняли переправу.
И теперь он думал о Матье и абенаках. А еще думал, что стоило бы подождать неделю-другую, прежде чем отправлять Клементину де Лоранс в Квебек. 
Но у него не было этих недель. Два дня, что они провели в индейской деревне с отцом Гарнье, - и те были слишком большой роскошью. Мориньер не жалел о них, - сожалеть о сделанном было не в его привычках. Но он отдавал себе отчет в том, что потеря этих дней может в самое ближайшее время отозваться крайне неприятным образом.

То, что рассказал ему теперь отец Даблон, одновременно и тревожило, и наполняло надеждой. С одной стороны, стало окончательно ясно, что нарыв, зревший всю эту долгую зиму и проявлявшийся то тут, то там жестокими убийствами, вот-вот грозил окончательно прорваться у самых стен Квебека. И избежать больших потерь среди французов можно было только при условии искусно проведенных переговоров.
С другой стороны, судя по всему, англичанам, жаждущим перетянуть на свою сторону все племена Лиги и празднующим каждый промах французского военного руководства, не удалось добиться от вождей Лиги безоговорочной поддержки. Лига, - до определенного предела, безусловно, - предпочитала придерживаться нейтралитета. И не готова была расширять «договор о нерушимой дружбе» с англичанами до военной поддержки всяких их, англичан, начинаний. Могавки же, - говорил отец Даблон, - до тех пор яростно демонстрировавшие свое стремление уничтожить французов, похоже, тоже не вполне согласны между собой. До отца Даблона дошли сведения о том, что на землях могавков собирался Совет. Что конкретно на нем обсуждалось и к какому решению пришли собравшиеся, доподлинно известно не было. Но отсутствие дурных вестей отец Даблон полагал вестью хорошей и считал, что пока ничего не слышно об усилении военных действий со стороны ирокезов – войны еще можно избежать. 
- Вы ведь понимаете, Жосслен, что мелкие стычки, случающиеся между французами и могавками, несмотря на всю их прискорбность, – не в счет. Пока Квебек, Труа-Ривьер, Виль-Мари не осаждены ирокезами – война не объявлена. Главное, - сказал он, - действовать очень аккуратно. Не сделать неверного шага, не спровоцировать ирокезов на агрессию.

Это обозначенное отцом Даблоном «главное» заставило Мориньера нахмуриться - ему следовало быть в Квебеке.


*

Отец Даблон тоже со своей стороны наблюдал за Мориньером. И тоже отмечал произошедшие в его бывшем ученике перемены.
Он не вполне еще понимал, в чем именно они заключались. Но чувствовал их сердцем.

Отец Даблон смотрел на мужчину, шагавшего теперь по комнате, и не мог не любоваться им, – так любуется всякий родитель, чей ребенок из дитя однажды превращается в сильного, доблестного воина.

 Жосслен, рос на его, Даблона, глазах. Вытягивался, мужал. Из вихрастого, забывавшего по утрам умыться и причесаться, мальчишки-озорника превращался в подростка – хмурого, нелюдимого. Не все учителя умели с ним справляться. Мальчишка был упорен, даже упрям. И упрямство это обходилось ему дорого. Его часто наказывали. Но сломить - не удавалось никому. Единственное, чего добились они все – научили его, в конце концов, скрывать свои мысли. Прямолинейную недоверчивость сменила притворная открытость. Какое-то время он был таким, каким они все хотели его видеть. Недолго. До тех пор, пока не почувствовал окончательно свою силу. Тогда они отпустили его. Они, иезуиты, не могли ничего больше ни дать ему, ни отнять у него. И отец Даблон очень переживал какое-то время, боялся, что они, преподаватели колледжа иезуитов, больше навредили мальчику, чем помогли.

Они нагрузили Жосслена знаниями, они научили его дисциплине, - во всяком случае, дали ему ясное, очевидное представление о том, что это такое. Они сделали его терпеливым и выносливым. Но не разрушили ли они самое важное – веру в справедливость? Страх этого преследовал отца Даблона до тех пор, пока однажды Жосслен сам не позволил ему заглянуть в свою душу. Выбрал его. Спас от жесточайшей неуверенности – в то время он, Даблон, проживал не самые лучшие дни своей жизни.
Жосслен подарил ему себя. Доверился ему. И еще целый год отец Даблон вел своего ученика и гордился им – так, как, ему казалось, никто и никогда не гордился еще своими учениками!

*

Этот детский выбор тогда показался отцу Даблону приятным, лестным. Для него, учителя, - даже спасительным. Но странным.
С самых малых лет, Жосслена опекал его, Даблона, друг – мягкий, добрый, открытый отец Гарнье. Тот, как мог, защищал мальчика от несправедливых наказаний. Утешал. Старался, - как умел, - облегчить Жосслену жизнь. И Даблону казалось, что отец Гарнье - единственный, кого любит этот упрямый  подросток. И вдруг однажды Жосслен пришел к нему, Даблону, с просьбой о наставничестве.      

Причину этого выбора отец Даблон понял гораздо позже – когда виконт де Бреве-подросток вырос, сделался мужчиной, женился и столкнулся со страшным несчастьем.
В те самые ужасные минуты его жизни Жосслен снова пришел к нему.

*

Он, Даблон, готовился в тот день к очередному уроку в темном зале библиотеки. Сидел, склонившись над столом, спиной к двери.
Услышав хриплый мужской голос, не сразу сумел оторваться от своего занятия:
- Обратитесь к отцу Гарнье, - сказал. – Сегодня он принимает…
- Нет, - прервал его вошедший. – Нет, мне теперь не нужна жалость. Мне только надо, чтобы меня выслушали.

Голос показался ему чужим – серым, жестким. Неживым.
Обернувшись, ахнул, узнавая, – он никогда не видел Жосслена таким. Тот, казалось, едва держался на ногах. На бескровном лице его лихорадочно блестели глаза. 
Даблон не мог тогда ни спросить его – что случилось, ни обнять своего повзрослевшего ученика. Тот молчаливо отторгал всякое участие, всякую теплоту. От всей его фигуры, от лица, от сжатых в линию тонких губ веяло холодом.
 
Они так и шли в тишине по длинному, темному коридору, потом по двору – к часовне. И только там, когда он, отец Даблон, остановившись у аналоя, повернулся и протянул Жосслену руки, тот упал на колени и заговорил.
Он говорил долго, держась обеими руками за его, Даблона, пальцы – как за последнюю надежду, последнюю опору, последнюю защиту.
Когда же замолчал, обессилел, у Даблона больше не возникало вопросов – почему тот пришел к нему. И тогда – за исповедью и прощением. И прежде – за поддержкой.
Жосслен, - его Жосслен, - больше не хотел ни любви, ни сочувствия, ни жалости. Ни в каком их виде. И в нем, в Даблоне, он не рассчитывал их обнаружить.


*

Отец Даблон тогда перестал дышать.

Он так и не научился беречься, выслушивая исповеди – как это делали многие другие священники. Он пропустил речь Жосслена через свое сердце, прошел вместе с ним все круги ада и, когда тот, договорив последние слова, выпустил, наконец, его руки и взглянул на него, - своего исповедника, - он, отец Даблон, выглядел ничуть не лучше своего недавнего ученика. Бледный, истерзанный, он едва нашел в себе силы сказать:
- Но за что ты казнишь себя? Во всем этом нет твоей прямой вины!
И Жосслен воскликнул:
- Нет вины?! А кто же, черт возьми, во всем этом виноват?!
Вопль этот громом прокатился под сводами часовни. Отец Даблон в ужасе закрыл ему ладонью рот. Смотрел после, как потихоньку гасли, будто подергивались пеплом, недавно горящие гневом и страданием глаза. И не знал приветствовать ли это угасание или страшиться его.

Они потом прощались у порога часовни.
- Когда мы увидимся с вами, дитя мое? – спросил отец Даблон, когда уже внешне спокойный молодой мужчина коснулся на прощание губами края его одежды.
Жосслен де Мориньер выпрямился. Посмотрел на него.
- Не знаю, - покачал головой. – Боюсь, что нескоро, святой отец. Я уезжаю из Парижа.
- Куда?
- В Пиренеи.
- Но разве его величество теперь не в Париже? И разве вы не обязаны сопровождать всюду вашего короля?
- Не в этот раз.
- И вас не будет рядом с его величеством на коронации?
Жосслен де Мориньер покачал головой. Склонился еще раз, направился по двору к воротам.
Отец Даблон окликнул его:
- Мальчик мой! Помните ли вы о самом страшном грехе?.. Не берите его на душу!
Жосслен обернулся:
- Вы говорите о самоубийстве?
Усмехнулся холодно.
– Не беспокойтесь, отец мой. Я обещаю вам сделать все, чтобы Господь как можно позже призвал меня к себе.

Ему тогда едва исполнился двадцать один год.

*

С тех пор они виделись еще не однажды. Но никогда больше отец Даблон не находил в глазах Жосслена того огня, что пылал в них когда-то, в детстве.
Они, безусловно, со временем снова сделались наполнены. В иные, «счастливые», времена в них можно было обнаружить и гнев, и радость, и печаль. Но все мимолетно, ненадолго, едва заметными всплесками на фоне бесконечной, безжизненной равнины.
Когда отец Даблон увидел Жосслена, вернувшегося через много месяцев в Париж, он обрадовался поначалу произошедшим с ним переменам. Жосслен де Мориньер был еще немного отстранен, но к нему вернулись ровность речи и мягкость суждений. Он успокоился как будто. Сделался невозмутим и выдержан.
Не найдя больше в Жосслене боли и ненависти, отец Даблон вознес Господу благодарственную молитву. Не обнаружив позднее в нем и любви – священник только покачал головой.
Он продолжал следить за жизнью своего ученика. Это было несложно. После возвращения Мориньера в Париж  о нем заговорил весь двор.
Королевский приятель по играм и забавам исчез. На его место пришел бесстрастный и расчетливый мужчина – надежная опора молодому монарху.

Жосслен де Мориньер снова стал тенью его величества. Он много работал. Ничего не желал, ни о чем не просил и ничего не боялся.
Он никогда не гневался, был непривередлив в еде и безразличен к роскоши.   
Идеальный слуга. Идеальный господин.

Отец Даблон приветствовал бы такую смиренность и непритязательность, если ли бы та родилась от внутреннего покоя, а не от омертвения души.

*

Позже, отправляясь в Новый Свет, отец Даблон больше всего переживал о нем, о Жосслене. Другие ученики не затронули так его сердца. И встреча с ним в Новой Франции оказалась для отца Даблона великим счастьем. Тем большим, что в этом, новом Жосслене, наконец, проявилось то, чего Даблон боялся больше никогда не увидеть.
Сначала -  спокойная уверенность и сила, теперь вот...

Отец Даблон почувствовал, как сильно забилось его сердце, когда он сообразил, что именно разглядел сегодня в лице Жосслена де Мориньера.
Он улыбнулся. 
Подошел к тому, стоявшему у окна.
Произнес:
- Вы выглядите теперь не только усталым, мальчик мой. Вы выглядите обеспокоенным.   

Мориньер взглянул искоса на иезуита, пожал плечами.
- В какой-то степени, вероятно. Если бы военным губернатором не был теперь этот выскочка с уязвленным самолюбием, у нас всех было бы больше поводов для оптимизма.
Это - был не тот ответ, которого ждал отец Даблон. Но иезуит поддержал разговор с привычной легкостью:
- Он так силен, что вы боитесь с ним не справиться?
- Нет. Но многие в городе его поддерживают – он так умело играет на их чувствах, так щедро ублажает их самомнение. Для того, чтобы убрать его с этой должности без лишнего шума, необходимо дать ему возможность крупно ошибиться. Совершить что-то из ряда вон выходящее. А сейчас не та ситуация, когда мы можем позволить себе ошибаться.

Мориньер говорил, а сам думал – уже завтра Матье с Клементиной де Лоранс и остальными должны добраться до Квебека. Удалось ли им без проблем преодолеть Лаврентий?
Он говорил себе, что может быть спокоен. Индейцы-проводники, как свои пять пальцев, знают все течения Святого Лаврентия. Они пересекают реку в любое время года и при любых погодных условиях. Они знают все сюрпризы реки, все ее ловушки. Опасности теперь, хоть вода и высока, для опытных людей - никакой. Он убеждал себя. И почти убедил. Усилием воли заставил себя вернуться к беседе с иезуитом.

Мориньер обернулся, прислушался, взглянул на отца Даблона. Ответил на очередной вопрос священника. Заметив реакцию последнего, смущенно качнул головой.
Кажется, возвращаясь в разговор, он все-таки упустил что-то, потому что, выслушав его ответ, старый иезуит усмехнулся. Отошел к столу, где стопкой лежали подготовленные им документы.

Спросил невинно:
- Может быть, вы, друг мой, хотели бы отдохнуть перед тем, как мы займемся разбором бумаг? Я вижу, вас тревожит что-то лишь косвенно касающееся нашего теперешнего дела.
Он тронул стопку. Не смотрел на Мориньера. Кажется, вообще был занят исключительно картами и дневниками.
Мориньер засмеялся тихо:
- Есть хоть что-то, что можно укрыть от ваших глаз?
Отец Даблон улыбнулся.
- Так вам дать время?
- Нет, святой отец, я готов внимательно вас слушать.

*

И все-таки они отвлеклись, прервались. Пока отец Даблон раскладывал карты по столу, пока подготавливал бумаги и рисунки, которыми собирался сопровождать свой рассказ, они оба молчали.
Закончив, отец Даблон сложил руки поверх разложенных им документов, поднял взгляд. Лицо его осветилось.
- Я уже стар, мальчик мой, - сказал он. - И, наверное, могу показаться нелепым и назойливым. Но мне очень хочется сказать вам то, чего я никогда прежде не говорил. Сначала меня удерживала учительская этика, потом – неуверенность. Неуверенность в себе и в вас. Я думал тогда, что вам ничего этого не нужно. Теперь я понимаю, что, к счастью, - своему и вашему, - я ошибался. Так вот… Каждый раз, когда я вижу вас, Жосслен, сердце мое наполняется радостью.

Отец Даблон прикрыл глаза, как будто испугался, что взгляд его многократно усилит неожиданную пронзительность слов. И сделает его искренность непереносимой.
Помолчав, он продолжил.

- Раньше я жалел о том, что вы не обнаружили в себе призвания к священническому служению. Как священник, вы были бы здесь незаменимы. В вас есть сила – такая сила, которая заставляет всякого желать идти за вами. Быть рядом с вами. Но теперь, сегодня, я понимаю, что вы были правы. И это – не ваш путь. Ваш - пролегает рядом. Он ничуть не проще. Даже тяжелее нашего с отцом Гарнье пути… потому что гораздо более извилист и непредсказуем.

Мориньер подошел к столу, уселся на табурет, взял отца Даблона за руки.
- Меня устраивает мое место, святой отец. И моя жизнь, - ответил мягко, глядя священнику в глаза.
- Да-да, я понимаю. Ваша жизнь! Вы устроили ее на свой лад. Вам всегда было тесно в выделенных вам границах. И, боюсь, мы слишком рьяно пытались вас в них втиснуть.
Отец Даблон улыбнулся виновато. И Мориньер ответил улыбкой.

Он помнил то, что помнят все дети: свои шалости и проказы. И наказания, которые за ними следовали. Он помнил больше других, потому что никогда не был смиренен. Но наказания не оставили в его памяти какого-то особого следа. Они только составляли фон – серый, привычный, ни в малейшей степени не затрагивающий его душу. Он принимал их как данность. И на этом невзрачном, неприятном, но вполне переносимом фоне Благодатным огнем сияла безусловная доброта отца Гарнье.

- Я вспоминаю: отец Гарнье вечно жаловался на ваши выходки. Но видели бы вы, как горели при этом восторгом его глаза, - продолжил тихо старый иезуит.
- Я не видел этого, - ответил Мориньер. – Но я не мог не чувствовать. Отец Гарнье дал мне то, чего не успел дать мой родной отец – безоговорочную свою поддержку. Сила, о которой вы говорите, родилась от той подаренной мне отцом Гарнье любви.


*


Два иезуита, Даблон и Гарнье, были друзьями. При этом знающие их поверхностно едва ли могли бы найти между ними хоть что-то общее. И ребенком Мориньер тоже его не находил.
В самом деле, отец Даблон был сух и суров, отец Гарнье – весел и смешлив. Отец Даблон раздавал направо и налево наказания, отец Гарнье – одаривал учеников похвалами и поощрениями.
Мориньер до определенной поры, как все дети, избегал первого и тянулся ко второму. И только повзрослев, понял, что они – две стороны одной медали.
Сильные, мужественные, много лет они воспитывали, растили, учили маленьких мальчиков в иезуитских колледжах – сначала в Ренне, потом – в Париже. А потом, почти одновременно, оба отправились в чужие земли. Отправились ради святой цели – принести на эту дикую землю великую христианскую истину. И ни один из них ни разу не уклонился от своей миссии.   

* 

Мориньер вспомнил, как встретил его отец Даблон.

- Я не думал, что увижу вас этой весной, - произнес священник, когда Мориньер, войдя в дом, сбросил на пол мешок с плеч. – Вы ведь не обещали быть в Тадуссаке так рано.
- Я и не планировал, - ответил он, - но отец Гарнье рассказал мне между делом, что вы снова решили направиться к заливу Гудзона. А я собираюсь отослать через месяц-другой его величеству очередные бумаги…
- Отец Гарнье, - пробурчал Даблон. - Этот хитрый лис с улыбочками и шуточками кого хочешь заставит переменить планы. Подозреваю, что он рассказал вам какие-нибудь нелепости о состоянии моего здоровья и печальных моих перспективах. А вы, конечно, ему поверили. Я никогда не скажу, что не рад вас видеть. Очень… необычайно рад. Но за меня вам волноваться не стоит. Здоровье мое прекрасно. 

Мориньер улыбнулся тогда – так знакомо было ему это брюзжание. И одновременно с этим он чувствовал удивительное тепло, исходящее от этого изнуренного болезнями старика, и огромную, как солнце, любовь – к отцу Гарнье, к нему, Мориньеру, ко всем тем, кого он крестил и наставлял. 
Мориньер смотрел на иезуита и удивлялся: как случилось, что прежде, ребенком, он этого не ощущал?

*

- Отец Гарнье передавал вам огромный привет и пожелания удачи, - сказал Мориньер.
В этом было все: принятие, сопереживание, поддержка. Вера в силу старика-иезуита и гордость за его настойчивость, в конце концов.  И отец Даблон, услышав и поняв, улыбнулся.
- Я совершенно готов. Отец Лалеман прислал мне свое благословение, господин интендант обеспечил всем необходимым. Проводники готовы отправляться в путь в любое время, какое я назову. Это путешествие не может оказаться неудачным. 

Отец Даблон бодрился привычно. Но Мориньер не мог не думать о том, насколько обосновано было беспокойство отца Гарнье. Старик выглядел плохо. Очень плохо.

- Что бы я ни говорил, сколько бы ни ругал этого хитреца, я рад, что вы явились сейчас, - до того, как я покинул этот форт, - сказал, будто прочитав его мысли, отец Даблон. - В конце концов, разве не думаем мы всякий раз, отправляясь в дорогу, что путь наш может оказаться путем в один конец? Нам нельзя унывать - это правда. Но можем ли мы не отдавать себе отчет в рисках, которым подвергаемся, и не оценивать по справедливости свои силы?

Он смотрел на Мориньера спокойно.

- Расскажите мне о судьбе отца Менарда, - попросил вдруг.
И Мориньер,  - который все время до этих пор раздумывал, каким образом начать этот тяжелый разговор, как объявить старому иезуиту о том, что один из близких его друзей, вечный его спутник – погиб,  - был вынужден заговорить.
Он говорил долго, тихо, не отрывая взгляда от священника.

Тот слушал. Видел, что Мориньер кое-что недоговаривает. Но не собирался ни переспрашивать, ни уточнять. Он понимал это нежелание вдаваться в детали. Да ему и не нужны были подробности – он мог себе представить все, о чем умалчивал сидевший напротив.
Когда тот замолчал, отец Даблон кивнул:
- Нам с отцом Менардом столько раз приходилось начинать сначала, - сказал печально. -  И столько раз вскоре мы обнаруживали, что зашли в тупик. И мы возвращались, и снова продолжали свой путь. Безусловно, это великое счастье, что мы можем сказать: «Misericordiae Domini, quia non sumus consumpti». (По милости Господа мы не исчезли). Когда мы умираем, в мире остаются наши дела. Мы должны помнить об этом. И как солнце продвигается каждый день к своей гибели, не замедляя своего шага, так и нам нельзя пугаться того, что, увидев начало своей миссии, мы можем однажды увидеть и ее конец. Нам нельзя отчаиваться и нельзя останавливаться. Нельзя.

Он замолчал надолго. И Мориньер уже хотел было выйти, дать возможность отцу Даблону побыть в одиночестве, когда тот вскинул голову. Посмотрел на Мориньера внимательно.
- Та женщина… о которой вы теперь говорили, та, что избавила отца Менарда от нестерпимых мук… она по-прежнему находится среди ирокезов?
Мориньер покачал головой – нет, с одним из его людей она направляется теперь в Квебек.   
В светлых глазах священника мелькнуло понимание. Он встал, обошел стол. Подошел к Мориньеру, положил  руку ему на плечо.
- Это она занимает сегодня ваши мысли? – спросил тихо.
Мориньер промолчал. Не удивился такой проницательности иезуита – чтобы увидеть, достаточно смотреть. И когда тот сказал:
- Я рад. Я надеялся, что сердце ваше выживет, - тоже ничего не ответил.
Только поднял на святого отца взгляд.