Царица

Лучшим местом в городке был Горсад. В летние погожие вечера, когда маргаритки на клумбах начинали сонно жмурить махровые глазки, в глубине его мрачноватых аллей загорались цветные лампочки, таинственно озарявшие черную листву. Пугливые сумерки над укромными скамейками в отцветших кустах сирени разрывал мощный, как паровозный гудок, голос Аллы Пугачевой: «А-а-арлекино, Арлекино…» Засевшие там трепетные парочки вздрагивали – их уединению наступал конец.

В открытые ворота вливалась нарядная публика. Между легкими как бабочкины крылья крепдешиновыми платьями мам и светлыми рубашками пап белели девичьи гольфики, над ними качались пышные банты. В Горсаду девочка без банта все равно, что пацан без штанов.
К дощатой будке, где продавали билеты, выстраивался длинный хвост. Нетерпеливая малышня изнывала в предвкушении скорого веселья. Вокруг шныряли мальчишки, норовившие прошмыгнуть к заветному окошку без очереди. Шуршали конфетные фантики и густые капли пломбира, минуя выставленные розовые языки, шлепались на асфальт.

Аттракционов тут немного: лодочки, цепочный «Ветерок» и совершенно новая, блиставшая свежей краской, «Орбита», с рокотом уносившая нас в ночные звездные выси. От старой цепочной карусели ее отличал размах полета и маленькие красные пропеллеры, с жужжанием вспарывавшие воздух над головой.
«Орбита» считалась лучшей, но я больше любила лодочки – взлетаешь на самый верх и с секундной задержкой рушишься вниз всей тяжестью железной люльки – а-ах – желудок взмывает к горлу, юбка пузырем, в ногах невесомость.

Карусели для малявок не считались: лошадки, детское колесо обозрения, с которого видна только крыша кочегарки, и простецкая «Ромашка». Ничего ромашечного в ней не было, кроме растущих за красным заборчиком чахлых цветов. Широкие деревянные сиденья низко подвешенные над землей летят по кругу – и всё. Ни тебе сцепиться «паровозиком», как на «Ветерке», чтоб потом, когда разгонимся, оттолкнуться посильней и с визжачим восторгом разлететься в разные стороны. Ни закрутиться волчком, чтобы в полете мир вдруг завертелся сумасшедше, сливая множество огней в один сверкающий пояс – ничего. Сиди, как маленькая, болтай ножками – скукота. Но я все же ходила иногда на «Ромашку» – отдохнуть от сильных впечатлений и поглазеть на простодушное ликованье мелюзги.

Днем в Горсад редко кто заглядывал – чего там делать? Карусели не работают, касса закрыта, а на лавочке и возле дома посидеть можно. Но однажды мы шли из кино – Элька, Ирка и я – путь наш лежал мимо Горсада, и Элька сказала:
– Зайдем, тут царицына могилка есть.
Мы с Иркой переглянулись: это надо ж такое выдумать!
– Кладбище тебе тут, что ли? – хихикнула Ирка.
И то сказать, какие в нашем городке царицы…
– Дурищи! – презрительно скривилась Элька. – Не знаете, так молчите! Была тут царица. Только давно. Ехала мимо, да и померла нечаянно. Что уж и помереть у нас нельзя?
– Ну давай, – сказали мы, – показывай, где могилка, – и пошли в Горсад.

Точное место Элька не знала. Мы облазили все закоулки, ничего не нашли, только зря умаялись. Стоял душный предвечерний час, над клумбами висела жара, в пахучем мареве басили шмели, и осы неподвижно висели над венчиками зацветающих гладиолусов.
– Хорошо бы сейчас на каруселях покататься, – вздохнула Ирка.
– Может, на лодочки залезем? – Элька пошла вперед, мы поплелись следом.
Но лодочки стояли скованные цепью, на конце которой висел замок. От нечего делать побрели дальше, загребая сандалиями мягкую прохладную траву.
– Гляньте-ка, – остановилась Ирка, – «Ромашка» открыта.
Ух ты! Калитка в красном заборчике распахнута, и даже щиток не заперт. Вокруг ни души.
– Айда! – крикнула Элька, – Садитесь скорее!
Мы с Иркой плюхнулись на теплые занозистые сиденья. Я сразу уселась поглубже, чтоб ноги не цеплялись за землю, а дылда Ирка долго ерзала, да куда ей на малышовые качели – пришлось слезать. Элька даже пробовать не стала. Ей уже одиннадцать, замуж скоро.
– Держись, – сказали мне девчонки и что-то дернули в щитке.
Загудел мотор, «Ромашка» качнулась и поплыла, набирая скорость. Летел навстречу ветер, солнце, выскакивая из-за стволов, лупило в глаз, я упоенно болтала ногами.

Карусель вертелась и вертелась, Ирка с Элькой смотрели с завистью, и я, проносясь мимо, махала им рукой. Потом голова у меня стала кружиться, а «Ромашка» все не останавливалась.
– Хватит! – крикнула я, пролетая.
Элька стала шарить в щитке, но там что-то заело. Меня опять и опять уносило на новый круг. От вращенья и мельканья солнечных пятен в голове совсем помутилось, пришла тошнота и отчаяние. Не в силах больше терпеть, я заорала во всю мочь и сразу увидела, как по дорожке между кустов бежит ко мне тетка в синем рабочем халате.

Ирка с Элькой тоже ее увидели, и, не дожидаясь нагоняя, бросились наутек. Тетка, ругаясь, выключила карусель и, грозно уперев руки в бока, двинулась ко мне.
– Что тут такое? – громко спросил мужской голос.
Тетка вздрогнула и обернулась. Я тоже. К заборчику спешил пузатый дядька в полурастегнутой рубахе, на ходу вытирая платком потную шею:
– В чем дело? – сердито повторил он.

Тетка втянула голову в плечи:
– Внучка это моя, – товарищ директор, – залепетала она. – Слесарь вот рубильник поправил, так я проверяла, и внучку посадила, чтоб не порожняком-то…
– Чего ж ты бабушку срамишь? – строго спросил дядька.
– Испугалась она, товарищ директор, дитё ведь…
– Испугалась, – закивала я и на всякий случай добавила, – я больше так не буду.
Директор ушел.
– Слезай, – сказала тетка подобревшим голосом.

Земля кренилась, клены мотались как пьяные, я сделала два шага и споткнулась.
– Закружилась? – усмехнулась тетка и вынула из кармана халата недозрелое яблочко. – На, погрызи кислячок, оно и пройдет.
Круглолицая, загорелая, с белыми лучиками морщинок вокруг выцветших глаз, и седыми волосами, выбившимися из под косынки – она назвалась тетей Липой.
Я грызла яблоко и рассказывала ей про Эльку с Иркой, как мы царицыну могилку искали, а потом…
– Не нашли, значит, могилу? – спросила она.
– А разве… – я поперхнулась.
– Пойдем, покажу, – тетя Липа взяла меня за руку.

В дальнем конце Горсада, где истопники сваливали золу из кочегарки, за кучами прогоревшего угля торчали покривившиеся ржавые прутья ограды.
– Вот тут она и лежит, сударыня наша, – тетя Липа мелко перекрестилась.
– Взаправдашняя царица?! – ужаснулась я.
– Елизаветой Алексевной ее звали, – оглядевшись, зашептала тетя Липа, будто кто подслушать мог. – Как царь Александр в Таганроге умре, она назад в столицу ворочалась. Доехала до нас, заночевала у Дорофеевых. И к утру померла.
– Почему? – тоже шепотом спросила я.
– Сердце у ней больное было. А может с горя.
– И ее тут закопали?! – я поверить не могла: царицу – в таком месте…
– Раньше тут Дорофеевский сад был, – объяснила тетя Липа, – а оне богатые купцы считались; и место хорошее, тихое. Тело-то конечно в Петербург увезли, а внутренности и сердце тоже – здесь схоронили.
– И никто не знал?
– Отчего ж. Знали, кому надо. Тут и столб с короной стоял. Пушкин после на эту могилку приезжал. Пушкина знаешь? Ты в каком классе-то будешь? – она потрепала мою горячую от солнца макушку.
– В третьем.
– Ну вот, значит… Через три годочка день в день он и приехал, касатик.
– Зачем? Он что, царицу любил?
– Люди бают, любил, да только таился, никому не сказывал. Царица ведь. Раскрасавица писаная. Он стихи ей писал. Поплакал небось на могилке, это уж как водится, – тетя Липа вздохнула.

Мы постояли еще немного и пошли назад. Я шла и думала, каково это, быть царицей, умереть в нашем городке и чтоб сам Пушкин по тебе плакал…
– Ты гляди, помалкивай про это, – наказывала тетя Липа, – по нонешним временам дитям такое знать ни к чему.
– Даже Эльке с Иркой не скажу, – серьезно пообещала я. – А вы откуда всё знаете?
– В школе раньше работала, деток учила. А нынче при каруселях состою, жить-то ведь надо… – непонятно добавила она и вдруг заулыбалась всеми своими лучиками, – да я ничего, не жалуюсь, работа хорошая. Ты вечерком приходи – покатаю.