Эра немилосердия Часть 1

               
ВОСПОМИНАНИЯ СОТРУДНИКА ТРАНСПОРТНОЙ ЧК ИВАНЮШЕНКО ГЕРАСИМА ПРОХОРОВИЧА О СВОЕЙ ЖИЗНИ ДО 1939 ГОДА, НАПИСАННЫЕ ИМ В 60-е годы
Книга 1. (листы 1-10)
Лист 1.
Предисловие.
   Приступая писать свои мемуары, я хотел бы попросить тех, если кому, когда-либо удастся их читать, не судить меня строго за те шероховатости, которые я ввиду своей слабой подготовленности, избежать буду не в силах. Я не литератор и не собираюсь быть похожим на литератора. Я - бывший шахтёр Донбасса, красный партизан, чекист школы Дзержинского, участник гражданской и Отечественной войн. Мои мемуары будут похожи более на биографический очерк человека, посвятившего жизнь борьбе с врагами народа, скрытыми и открытыми, за дело Родины, за дело своей родной Партии. В своих мемуарах я не собираюсь показанными мною персонажами захватить читателя. Я буду писать только правду, которая может быть подтверждена документами и делами, находящимися в архивах. На XX партийном съезде КПСС тов. Хрущев сказал, что враги и карьеристы, пробравшиеся в органы госбезопасности в период культа личности, немало причинили вреда партии и нашему народу. Вот этих-то врагов и карьеристов я собираюсь в своих мемуарах показать.
Лист 2. Родина моя.
Белорусская деревня Прусинская Буда, Костюковичского района, Могилёвской области - одно из наиболее глухих мест того времени. Ближайшая железнодорожная станция Унеча, от деревни в 60 километрах. Расположена она в небольшой котловине, окруженной лесом. Насчитывалось в то время в деревне около 50 дворов. Юго-восточную часть деревни пересекал небольшой ручей, бравший своё начало из болот со стороны деревушки Сазоми, терялся в поле в северо-западном направлении. Каждая сторона леса имела своё название. С юго - востока, от самой деревни, начинался большой лес Рыжики. С юга – Пусенские Кусты, с юго – запада – сосновый лес Пожерь. С севера – Попелева. В этих лесах было очень много ягод: малины, черники, брусники с клюквой, особенно было много грибов. В лесах также было много пушнины: зайцев, белок, лис и волков. Последние причиняли много бед местному населению.
Беспросветная темнота и бедность крестьян сама за себя говорила. В деревне не было ни одного грамотного человека, если не считать столетнюю старуху Парфениху и семидесятилетнего старика Шлеенкова Андрея, которые знали церковно-славянские буквы и нараспев  читали Псалтырь по покойникам.  Половина крестьянских избушек были курными, т.е. печки были без дымоходов, топились по-чёрному, дым из печки выходил через открытую дверь. Таким образом, обитателям этих жилищ, с одной стороны, дым выедал глаза, с другой стороны, пока топилась печь, находясь в этой избе зимой, при открытых дверях, они замерзали. Керосином, для освещения изб в деревнях в то время не пользовался. Хотя в деревне имелись такие же курные бани, но насекомые, вши, клопы и тараканы - буквально заедали всех. Половина населения болела трахомой. К 40-45 летнему возрасту половина населения теряла зрение. Смертность детей была ужасающей. Чтобы показать в процентах, я приведу цифры по собственной семье. В нашей семье было всегда около 20 человек, дети рождались от трёх матерей. У старшего брата отца – Ефима, родилось всего 18 детей. Из них 15 умерло в возрасте до одного года. Всё взрослое мужское населения и подростки на зиму уезжали на заработки в Донбасс. Весной, на полевые работы, возвращались в деревню. Каждый выбивался из сил в надежде поправить своё хозяйство, но ничего не получалось. Семьи увеличивались, делились, хозяйства дробилось, часть из них совершенно разорялась. Одни выезжали с семьями в Донбасс, другие переселялись в Сибирь.
Лист 3. Моё детство в деревне.
Моё детство в деревне ничем не отличалось от других моих сверстников. Зимой голышом целыми днями сидел на печке, охотился на клопов и тараканов, нещадно уничтожая их, а их всё больше увеличивалось. Как только наступала весна, ещё снег не везде сошел, мы, босоногая детвора, целыми днями греемся на солнышке под стенкой какого-либо сарая или избёнки. С наступлением тёплых дней, целыми днями, до самой осени скитаемся по лесу, отыскиваем птичьи гнёзда. Иногда нападали на гнёзда белок и логово волков. Забирали в деревню маленьких бельчат и волчат, которых выращивали, и они от нас обратно убегали в лес. Особо памятным на всю жизнь мне остались два знаменательных случая. В 1905 году, мне тогда было пять лет, шахтёры, весной вернувшиеся из Донбасса, в том числе и мой отец, создали в соседней деревушке так называемую Думу, которая решила экспроприировать местных помещиков. Моему отцу было поручено произвести экспроприацию прусинского помещика Лазейтера. В моей памяти неизгладимо остались следующие эпизоды. Младший брат моего отца Петр, которому в то время было около 8 лет, и двоюродный брат такого же возраста Семен дали мне нож, подговорили меня полезть под печку, найти там мешок с деньгами, прорезать в нём дырку и взять деньги, за которые они мне купят семечек, что я незамедлительно исполнил.
Лист 4.
Только я успел прорезать мешок, как послышался скрип двери и голос бабушки, которая не обнаружив меня в избе спросила присутствующих, где я нахожусь. Боясь быть пойманным на месте преступления, я из подпечья перелез в подполье, где в темноте наткнулся на лежащего там человека, испугался и поднял неистовый крик. Доска пола была немедленно поднята и я из подполья был изъят. Под полом оказывается лежал дядя Кирей, родственник бабушки из села Каничи, которого бабушка тут же куда-то увела. Что происходило потом, я слабо помню. Из частых рассказов отца явствовало, что существовавшая в то время в Донбассе подпольная большевистская организация, при отъезде их весной на родину, поручила им разгромить помещичьи усадьбы и изгнать помещиков. В соответствии с этим указанием, в селе Цервковищи, приехавшими из Донбасса шахтёрами была создана так называемая Дума, которая и руководила разгромом помещичьих усадеб.
Моему отцу было поручено организовать разгром усадьбы прусинского помещика Лазейтера. Дядя Кирей возглавил разгром помещичьей усадьбы в селе Каничи, куда на усмиренье прибыли драгуны и дядя Кирей пришел к нам прятаться, но не удачно, потому что моей отец также подлежал преследованию. Находящиеся под печкой в мешке деньги, были отобраны у помещика Лазейтера, которые отец взял на хранение до принятия решения их Думы, как с ними поступить. Драгуны и жандармерия прибыли и в нашу деревню, были арестованы все участники разгрома помещика. Деньги по решению Думы были отцом возвращены помещику и возвращён весь разобранный скот и инвентарь. Дедушка, отец матери, Грищенков Иван, прислуживающий постоянно помещику, умалил помещика простить моему отцу. Помещик Лазейтер на суде выгородил моего отца и он по суду был оправдан.
Лист 5.
В 1908 году в нашу деревню приехал учитель по фамилии Павлович, привёз с собой глухого подростка, племянника. Школы в деревне не было, под школу была снята пятистенная изба Прокопенко Василия, в ту школу был определён и я. Учитель Павлович, старый холостяк, был очень злым человеком. За плохую успеваемость вытаскивал за уши из-за парты, бил линейкой по ладони, ставил на колени и оставлял без обеда. Особенно он истязал своего глухого племянника за то, что тот не слышал, переспрашивал его вопросы. В школу 2 раза в неделю из Прусино для преподавания закона Божия и богослужения приезжал священник.  Священник ещё более жестоко расправлялся со слабоуспевающими. Особенно жестоко он бил детей, родители которых были замешаны в разгроме помещичьих усадеб, к числу которых принадлежал и я. Я много раз хотел оставить школу, но мать мне не разрешала, всё уговаривала потерпеть, может быть батюшка подобреет, но он не добрел, а с каждым днём был всё злее, в школу ходить было невыносимо. Отец был в шахтах, в Донбассе, пожаловаться было некому. Каждое воскресенье, независимо от мороза, нас водили в Прусино в церковь молиться богу. В одно из воскресений я увидел своего дедушку Ивана Грищенкова продающим свечи в церкви. Как выяснилось, дедушка был избран церковным старостой. После обедни я пошел на обед к дедушке, где пожаловался ему на жестокость священника. Дедушка обещал мне попросить священника не бить меня. В следующий приезд в школу священника я, почему-то независимо от моей воли, глаз не сводил со священника, то-ли священник это заметил, то-ли согласно просьбы дедушки он подозвал меня к себе и задал мне вопрос: «Так-так, ты будешь внук Ивана Грищенкова?» Я испуганно ответил: «Да.» Священник добавил: «Дедушка у тебя хороший человек, а отец у тебя смутьян.» Я молчал. После этого священник меня бить перестал. Блат – великое дело!
Лист 6.
Сдавать избу под школу было очень выгодно, т.к. помимо арендной платы за избу, хозяин избы зачислялся сторожем школы, а кто-либо из членов семьи – уборщицей, два человека на зарплате. Из зависти к доходу Прокопенко, вокруг его семьи и учителя создали склоку, обвиняя учителя в сожительстве с женой Прокопенко. Чем бы всё это кончилось, трудно сказать. Вся эта склока оборвалась на том, что у Прокопенко незамедлительно нашелся конкурент – богобоязливый Пицуков Иван. Он быстро разобрал малодоходную ветряную мельницу и построил школу площадью раза в четыре больше, куда на другой год и была переведена школа, в которую поступило учащихся раза в три больше. Были присланы не один учитель, а двое – муж и жена Стратоновичи. Эти учителя были более образованными и культурными, методов физического воздействия к учащимся не применяли, пользовались большим уважением как у учащихся, так и у населения. От священника они держались в стороне. На третий год в нашу деревню приехал третий учитель, молодой человек лет двадцати пяти, по фамилии Хромяков, по его словам он был выслан из Петрограда за революционную деятельность. То-ли Хромякову нравилась моя молодая красивая тётя Мария, жена младшего брата отца - Владимира, то-ли это был только предлог для ежедневного его посещения нашего дома. Старший брат моего отца – Ефим в то время не выезжал на зимний период в Донбасс, и каждый вечер к нам собиралось всё мужское население деревни. С приездом в нашу деревню, учитель Хромяков каждый вечер приходил к нам, читал мужикам разные книги, брошюры и многое там им рассказывал о тяжелой жизни русских рабочих и крестьян. Много говорил о необходимости свержения царя с престола и, что он неизбежно будет свергнут. Два обстоятельства чуть не привели меня к тяжелым последствиям. Первое - за то, что поп перестал меня бить, ребята стали дразнить меня подлизой попа. Второе - прикидываясь сонным, я каждый вечер затаив дыхание слушал рассказы учителя против царя и религии. В свою очередь, всё, что я воспринимал, я рассказывал своим сверстникам в школе и на улице. Когда они у меня спрашивали, откуда мне всё это известно, я скрывал, что всё это я слышал от учителя Хромякова, а говорил, что в селе Прусино у меня есть знакомый мальчишка, который мне даёт такие книги читать. Многие из мальчишек просили дать им что-либо в этом роде почитать. Я говорил им, что это большой секрет, что я дал слово об этом никому не говорить, но нарушил это слово только для них как хороших товарищей. В конечном счёте, мои беседы восстановили всех учащихся против царя и священников, в результате чего закон Божий и богослужения никто из учащихся не стал изучать. Священник был окончательно терроризирован. При появлении в школе священника, все учащиеся поднимали такой крик, свист и стук, что священник поворачивался и уходил из школы.
Лист 7.
Мокрые мочальные пучки, впитывающие воду на подоконниках, летели ему в спину и затылок. Священник стал всё реже и реже приезжать в школу и нас больше по воскресеньям не водили в церковь и никто больше из ребят не ходил в Великий пост на исповедь. Все мы были воинственными безбожниками.
Обидно и омерзительно, когда спустя 50 лет и через 43 года Советской власти, секретарь партбюро в столице нашей Родины держит иконы в квартире, и большинство членов партии этой организации (вагонного депо станции Бирюлёво) соблюдают религиозные обряды.
Как-то мы придумали игру в революцию, для этого договорились взять из дома в школу свои «пистолеты». Это сантиметров 25-30 деревянная трубка, в неё заталкивается специальным деревянным стержнем клепень из пакли, увлажнённый слюной. Проталкивая его множество раз через отверстие пистолета, он спрессовывается и делается прочным и как бы отполированным. Таких клепней делается для одного выстрела два. Один вгоняется стержнем в переднюю часть «пистолета», другой – в заднюю, туда же на небольшую глубину вставляется и стержень. Держась обеими руками за «пистолет», утолщенной частью упомянутого стержня упёршись в живот, рывком прижимаем «пистолет» к себе, получается сильный хлопок и передний клепень с силой летит к цели. В назначенный день мы в школу собрались раньше обычного. Школа находилась сзади дворов, в саду хозяина. Сначала мы построившись по два, прошли вглубь огородов, с песнями к гумнам, где в деревне происходит обмолот зерновых культур.
Лист 8.
Прошли параллельно гумнам, по просёлочной дороге в направлении к выгону, а потом, вернувшись в школу, из своих «пистолетов», под команду «пли!» расстреляли царя и царицу, т.е. расстреляли их портреты. Побили стёкла и протаранили портреты. На поднятый шум в школу вошел хозяин школы Пицуков Иван. Я в это время, нацелившись в портрет царя, подал команду «пли!» Пицуков схватил меня за шиворот и, нанося побои, вытащил меня в коридор школы, сопровождая криком: «Я тебя в полицию отведу, ты сгниёшь на каторге!» В этот момент мой двоюродный брат Афанасий Ильич Прокопенко, выскочив из школы, укусил при этом Пицукова за руку, которой он держал меня. От боли тот отпустил руку и мы оба убежали со школы. Домой мы боялись являться, поэтому оба пошли на лёд, где ребята не посещающие школу катались на салазках. У меня из носа и разбитой губы шла кровь. Ребята, окружив меня спрашивали, кто меня так побил. Я молчал, зажимая рукавом нос, чтобы приостановить кровь, сплёвывал кровь изо рта. В это время я думал только об одном, как на мой поступок посмотрит учитель, которого я очень любил. Он в моём воображении был сильнее и умнее всех на свете. Спустя около одного часа, со школы пришел мой одноклассник Захаренко Игнат. Он заявил, что учитель приказал, чтобы мы оба шли в школу. Меня охватил страх, я не знал что делать, стоял на месте и смотрел куда-то вдаль.
Лист 9.
Захаренко уговорил меня не бояться, сказав, что учитель не сердится на ребят. Когда мы подходили к школе, учитель вышел нам навстречу, Захаренко предложил следовать в школу, меня и Афанасия повёл к себе в квартиру. Усадив нас на табуретки, учитель спросил Афанасия:
«Зачем ты погрыз руку сторожу?»
 Афанасий потупил голову вниз и ответил: «Он хотел вести Герасима в полицию»
 Учитель: «Ну и что же?»
Афанасий: «Герасим мне двоюродный брат и мы с ним дружим, вместе уроки учим»
Учитель: «Заступаться за друзей, это хорошо, но кусаться по-зверски не годится»
После этого предложил Афанасию идти в школу. Мы поднялись идти вместе, но учитель меня задержал. Я испугался, он заметил это и улыбаясь сказал: «Ты не бойся, сейчас мы с тобой поговорим по душам»
Когда ушел Афанасий, учитель мне задал вопрос: «Ты не сможешь меня познакомить с прусинским мальчишкой, который тебе даёт читать запрещённые книжки против царя, буржуев и попов?»
Я покраснел как жареный рак, не знал куда девать глаза и упорно молчал. Учитель выждал некоторое время и произнёс: «Ну чего молчишь, не хочешь меня познакомить с твоим прусинским другом?»
Собравшись с духом, я ответил: «У меня в Прусине нет такого друга»
Учитель: «А откуда же ты всё это знаешь, о чём ребятам говорил?»
- «Всё это я от Вас слышал, когда Вы у нас мужикам говорили»
Учитель: «А если бы тебя сторож отвёл в полицию, ты бы им всё это рассказал?»
Я отрицательно покачал головой и сказал: «Я бы им ничего не сказал»
Учитель: «Какую же я могу иметь гарантию поверить тебе?»
Я выставил указательный палец левой руки и ответил: «Берите нож, отрезайте мне палец и я не заплачу», продолжая при этом держать палец наготове.
Учитель: « Я верю тебе, но, послушай меня, больше ты с ребятами на эту тему не разговаривай. Портреты царя и царицы сторож другие повесил, больше в них не стреляйте. Я запрещаю! Так и скажи ребятам. Старайся получше учиться, читай побольше книг, которые тебе будет давать твой прусинский друг».
Настроение учителя свидетельствовало о том, что он был нами доволен. Я был уверен, что учитель мой поступок в душе одобрял и мне казалось, что я счастливее всех на свете.
Лист 10.
В школе произошли какие-то перемены. Мы мальчишки в революцию больше не играли, но зато больше всего играли в войну. Священник к нам в школу приезжал реже и над учениками не издевался, как это он делал раньше, да и мы перестали устраивать ему обструкции. Закона Божьего никто не учил, в церковь и на исповедь не ходили. Весной 1912, перед экзаменами, священник приехал к нам в школу, был как никогда с учениками ласков. После занятия первые три класса были отпущены домой. Нас, учеников 4 класса, священник попросил остаться. До экзаменов остались считанные дни, заявил он нам, закона Божьего вы никто не учили и не знаете. Оставлять вас в школе на второй год конечно не хочется, поэтому я попрошу записать, кто из вас и что именно из закона Божьего должен выучить. Попрошу вас обязательно выучить. Это поручение священника мы добросовестно исполнили. Экзамены выдержали отлично, получили свидетельства написанные золотыми буквами с портретами царя и царицы.
  С десятилетнего возраста до тринадцати лет, в летнее время, днём и ночью я стерёг лошадей. Свою лошадь и три лошади чужих. Две лошади Василия Прокопенко и одну лошадь Василия Исакова. За каждую лошадь мне платили по одному рублю за всё лето, итого я за лето зарабатывал три рубля, плюс к этому владельцы лошадей каждое воскресенье мне давали грамм по 200 шпику и по куску хлеба. В этот день мы уже дома не кушали. Но, надо полагать, с каким наслаждением мы поедали эту свинину в поле, на опушке леса, поджаренную на костре, насаженную на острый шестик.

Книга 1. (листы 11-20)
Лист 11.
 Примерно в этот же период богатый еврей Пейсих арендовал у помещика Лазейтера лес «Рыжики», примыкавший к самой нашей деревне. Там же в лесу, из строевого леса рубил срубы домов, которые обычно продавал погорельцам. В этот период времени в нашей деревне были очень частые пожары, выгорали целые деревни и у местного населения сложилось убеждение, что деревни поджигают наёмники Пейсиха, чтобы иметь сбыт заготовляемых им срубов домов. В 1913 году весной сгорела половина и нашей деревни, в том числе и наша изба. В связи с этим мужики имели скрытую вражду к Пейсиху, но не выдавали её, т.к. каждый хотел получить у него в лесу хоть какую-нибудь временную работу, заработать на соль и керосин. Предложений рабочих рук было столько, что управляющий Пейсиха Гирша каждый день ; людей отсылал обратно домой. О цене же за труд никто и не спрашивал. В зиму 1912-1913 годов, мы со своим двоюродным братом Афанасием также взяли пилу и топоры и пошли в лес дрова рубить. Гирша нас сначала не хотел ставить на участок. Потом мы ему пригрозили, что если он нам не даст работы, то мы будем поджигать уже заготовленные в лесу срубы домов. Гирша не хотел с нами спорить и отвёл нам участок для заготовки дров. Дрова заготавливались из отходов строительной древесины и нестроевого леса. Оплата за заготовку дров была настолько низка, что за рабочий день, не восьмичасовой, а от зари до зари, более чем по 15 копеек в день мы не зарабатывали.
Лист 12.
Если наша зарплата выходила за неделю работы по 1 рублю, то мы оставались очень довольны. Взрослые квалифицированные плотники за руб [создание] простой крестьянской избы, которые Пейсих изготавливал для погорельцев, брали 6-8 рублей [на всех], в зависимости от размера. На рубку одного дома становилось четыре плотника, дом они рубили за шесть дней, т.е. за неделю, на своём <?> квалифицированные плотники зарабатывали по два рубля в неделю. Зато колоссальные суммы зарабатывал арендатор леса Пейсих. Насколько тупы и ограничены были в то время помещики, настолько прозорливы и оперативны были арендаторы. Пейсих арендовал у Лазейтера не только лес, но и сады, землю и даже скот. Лучшие фрукты он отправлял в города, а худшие сдавал в кредит мелким торгашам, которые развозили их по деревням, меняли на тряпьё и свиную щетину. Мы, детвора серьёзно верили, что происходящие в деревнях частые пожары являются результатом организованных Пейсихом поджогов и были настроены к нему враждебно. Если бы когда-либо встретили его, то очевидно забросали бы камнями. Летом 1913 года мы подожгли в лесу несколько срубов домов. Один раз приказчик Пейсиха привёз в нашу деревню яблоки для продажи. Не распродавши, остался ночевать во дворе Прокопенко Василия. Чтобы яблоки не растащили, он остался спать на телеге сверху яблок. Нас собралось шесть человек и мы решили эти яблоки забрать и на другой день вечером раздать их ребятам и девчёнкам.
Лист 13.
Как это сделать, нас научил взрослый мужчина Карп Гайдуков. Он спросил, сколько нас пойдёт. Мы сказали, что шестеро, в том числе и его младший брат Сергей. Он сказал, чтобы двое брали хорошие дубинки, а четверо – мешки. Придя во двор, подойдя к телеге, поднимите над его головой дубинки и один скажите, обращаясь к сообщникам – «Если он повернётся, первым бью я, а если он крикнет, вторым ударом бей насмерть». Все смело забирайте в мешки яблоки, он будет «крепко спать». Так мы и сделали по его рецепту. Добавили ещё одну деталь, хозяин был заперт в своём доме. Яблоки мы благополучно экспроприировали и на другой вечер раздали их своим сверстникам по школе. На другой день слух о ночном происшествии распространился с быстротой молнии. Смешнее всего было, что приказчик Пейсиха торжествовал, что он нас обманул. Причём всё это рассказал с преувеличением. Он сказал, что во двор зашло человек 20 взрослых ребят, из них добрая половина с оглоблями в руках. Все подняли оглобли над его головой, причём один, самый высокий из них басом проревел - «Если он шевельнётся, первым бью я, а если он крикнет – добивайте насмерть!» Приказчик, по его словам, совсем не спал, всё видел, всё слышал и добрую половину из них он бы узнал. А они дурни думали, что я сплю. Приметы, названные потерпевшим, к нам не подходили, хотя утром все в один голос сказали, что это проделки Царя. Дело в том, что в деревне меня, за организацию расстрела портретов царя и царицы, прозвали Царём.
Лист 14.
К тому же, меня считали самым отчаянным из ребят, вершивших все проделки. Больше всех на свете я допекал управляющего Пейсиха Гиршу. Примерно в 1907 году проездом откуда-то у нас на ночь остановились какие-то староверы. Ехали они откуда-то издалека и ехать им было ещё далеко, железной дороги у нас в то время близко не было. За ними шел маленький буланой масти жеребёночек, который сильно устал и они сомневались, что он дойдёт до места. Дело было весной, в грязь. В это время отец приехал из Донбасса и я упросил купить мне этого жеребёночка. Отец уступил моей просьбе, купил мне жеребёнка, которого я стал заботливо растить. Участки, где был вырублен лес, Гирша сдавал на один год для посева проса половине крестьян. Крестьяне выкорчёвывали пни, подбирали хворост, и всё это на месте сжигали. На пепелище просо родилось очень хорошо. На следующий год на этой земле Гирша засевал вику, клевер и другие кормовые травы, на которых я откармливал своего любимца, ставшего уже взрослым конём. Гирша часто брал свою обслугу, связывал длинные верёвки и много раз пытался моего коня поймать. Один раз я как-то случайно плюнул около конской головы, ветром слюну отнесло ему в глаза. Конь осерчал, прижал уши к шее и бросился на меня. Мне пришло в голову, что это обстоятельство можно использовать против Гирши. В деревне все носили самотканные светло-серые пиджаки, а зимой дублёные желтые полушубки.
Лист 15.
Гирша ходил в чёрном длинном пальто. Я начал своеобразно тренировать коня. Когда вёл его на пастбище, брал в сумку старый чёрный отцов пиджак, чёрную кепку и привязывал коня к дереву. Спрятавшись в лесу, переодевался во всё чёрное, подкрадывался к коню и из-за деревьев до тех пор плевал в него, целясь в глаза, пока у коня от злости пот не выступит. Потом уходил подальше, спрятав весь этот наряд, подходил к коню с подсолёной коркой чёрного хлеба, который он очень любил и давал ему эту корку, которую тот с жадностью съедал. Потом поласкаю его, спутаю, отвяжу, и он пасётся. Результата тренировки не пришлось долго ожидать. Как-то утром я привёл коня домой, привязал его к задней части телеги. На дворе было пасмурно, отец, не найдя своего серого пиджака, накинул на плечи этот старый чёрный пиджак и вышел, ничего не подозревая, во двор запрячь коня. Ещё не успел он дойти до его головы, как конь яростно бросился на него и зубами впился в отцовскую щеку. Я с трудом отбил коня. Отец подумал, что конь сбесился и послал меня за зятем Ильёй, чтобы тот пришел с ружьём коня застрелить. С трудом я уговорил отца воздержаться убивать коня, пошел в избу, взял краюху хлеба, обильно посолил, смело подошел к коню, дал ему хлеб, который он тут же с жадностью съел.
Лист 16.
О причине конского бешенства я отцу не сказал. В этот день отец на полевые работы не поехал, пошел в больницу. Я, не отвязывая коня, взобрался ему на спину и во всю прыть понёсся в лес, поближе к клеверу Пейсиха. Пустил его в клевер с таким расчётом, чтобы Гирша, пасущегося в клевере коня, увидел из окна. Результата долго ждать не пришлось, около конторки Гирши засуетилось несколько человек, связывали верёвки. Наконец вышел из конторки Гирша, сел верхом на свою лошадь и с четырьмя людьми, с верёвками, вместе поскакали по направлению к моему пасущемуся коню. Когда они к нему приблизились на расстояние метров 30-40, конь мой сначала поднял голову, навострил уши, посмотрел на приближающихся к нему, и главным образом на всадника одетого в чёрную одежду. Потом, прижав уши к шее и с быстротой молнии, ринулся на всадников. Всадники мгновенно повернули обратно и во всю прыть стали удирать восвояси. Мой конь в три счёта нагнав их, впился зубами в круп лошади Гирши. Лошадь от боли издала какой-то странный визг. В это время поднял неистовый крик и Гирша: «Люди добрые, спасите!» Четыре человека с верёвками, предназначенными поймать коня, растерявшись, топтались на месте. На крик Гирши люди, толпившиеся около конторы, схватив дубинки, с криком побежали навстречу удирающему Гирше. Конь остановился, посмотрел на бегущих, потом вернулся обратно на старое место и стал пастись.
Лист 17.
Вечером я рассказал эту историю отцу и попросил его чёрного пиджака больше не одевать, т.к. конь почему-то людей одетых в чёрное не любит. О тренировке мною коня, я отцу рассказал только в 1917 году, на Покровском руднике.
Осенью 1913 года из Донбасса в деревню приехал младший брат моего отца Владимир, который забрал с собой в Донбасс жену Марию и человек пять нас подростков, главным образом моих друзей по школе. Так, осенью 1913 года, на Покровском руднике, я начал свою трудовую деятельность шахтёра. Владельцем шахт был француз Жульяр. Ему принадлежали две шахты, шахта № 15, уклонка, которая вертикального ствола не имела и уголь вывозился из неё по уклону, вагончиками по рельсам, стационарной машиной и стальными канатами. В шахту опускались и вылазили своим ходом. Рабочий день был 12 часов. В 6 часов утра спускались в шахту, к 18 часам из неё выходили. Другая шахта у него была вновь разрабатываемая, шахтёры называют такие «мышеловками». Уголь из этой шахты поднимался лебёдками, которую вращала уряженная в ричах лебёдки здоровенная лошадь. Первое время меня поставили работать на эту «мышеловку», погонять кнутом запряженную в лебёдку лошадь. На первый взгляд работа казалась не тяжелой, ходить по кругу за лошадью и погонять её кнутом. Но за 12 часов так находишься, что к вечеру с трудом дойдёшь домой в общежитие. Платили мне за 12-и часовой рабочий день 60 копеек. Общежитие предоставлялось только стенами, потолком и цементированным полом.
Лист 18.
Санитарные нормы не соблюдались. Казармы эти набивались людьми до предела вместимости. Вдоль стен устраивались сплошные деревянные нары, иногда в два этажа, на которых спали впокат.  Постельные принадлежности и кухонный скарб не выдавался. Каждый должен был приобретать себе сам что хочет и что может, но на это ни у кого не было средств. Это обстоятельство закабаляло каждого рабочего на длительное время. Как правило, после нескольких рабочих дней новичка вызывали в контору. После нескольких вопросов о том, как устроился, имеется ли посуда для приготовления пищи, новичку навязывали ордер в магазин хозяина как можно на большую сумму. Владельцу ордера магазин отпускал на эту сумму всё, что тот потребует. Зато, пока не отработаешь долг, тебя хозяин с работы не уволит. Столовых, душа и бани в то время при шахтах не было. Поэтому приготавливать пищу, умываться и переодевать рабочую спецовку, приходилось в казарме. Спецодежда не выдавалась, каждый приобретал её сам себе, какую мог. Для удобства, жильцами казармы избирался артельщик. Рассчитывалось, сколько каждый должен внести на месяц на питание. Эти деньги вносились артельщику, который нанимал кухарку, закупался продукт и кухарка готовила на всю артель пищу. Для переодевания, при каждой казарме имелся холодный каменный сарай. В этом сарае помимо рабочих спецовок хранился уголь. Придя с работы, и зимой и летом снимать рабочую спецовку, с которой сыпалась угольная пыль, приходилось в холодном помещении.
Лист 19.
Снявши спецовку в сарае, одеваешь только чистые брюки и на босые ноги галоши, без рубашки идёшь в казарму, где кухарка в жестяной тазик наливала горячей воды, которой сначала умываешь лицо, голову и шею, потом по колени ноги. Тело, пропитанное угольной пылью, всегда оставалось чернее чугуна. Отмывать его удавалось только летом, в какой-либо ближайшей речёнке. Необходимо отметить, что хотя в казармах была переуплотнённость, но насекомые в пропитанном угольной пылью теле не водились. Казармы рабочих от здания шахты, где происходил наряд на работу, находились от одного до трёх километров. На работу верхней одежду и бельё никто не одевал, все ходили  только в холщёвых, пропитанных углем спецовках, которые оставались влажными и не грели. Зимой на работу и с работы хотя и бегали бегом, но в морозные дни она успевала замерзать, что было очень мучительно. От этих нечеловеческих условий рабочие часто заболевали крупозным воспалением лёгких и умирали. Смертность была очень велика. Медицинская помощь была слабая. Профсоюзов не было. Хозяевам-иностранцам до этого дела тоже не было. Они стремились как можно больше и дешевле добыть угля и побольше вывезти в свою страну золота. Среди рабочих культивировалась пьянка, вражда и драки. Из местного населения – украинцев, в шахте работало мало.
Лист 20.
Рабочая сила в основном черпалась из Белоруссии, Смоленской, Калужской, Курской и Воронежской губерний. Было много татар и китайцев, которые группировались в казармах по признакам землячества. Каждая группа имела свою кличку. Между этими группами, почти после каждой получки, после пьянок, происходили драки, нередко с результатами убийств. Полиция к устранению драк мер не принимала. Виновники драк и убийцы к уголовной ответственности почти никогда не привлекались, что усугубляло вражду.
В 1913 году с наступлением холодов, я попросил о переводе меня с поверхности на работу в шахты. В результате я был переведён отгребщиком на шахту №15, в лаву коренного штрека. Угольный пласт этой шахты был полустарчевой и уголь от забоя в люки по лаве катился сам. От коренного продольного штрека оставлялась двухсаженная угольная ножка, через каждые две сажени резался гезенк, в котором из тёса устраивался леп, с которого коногон набирал в вагончики уголь. Поднявшись по этому гезенку, по пласту, на две сажени, резался параллельный гезенк, который должен идти всегда впереди лавы. В лаве с параллельными начинами было девять двухсаженных уступов. Каждый нижний уступ шел впереди верхнего и над ним. Таким образом, каждый забойщик верхнего уступа не мешал работать забойщику уступа нижнего. Работа проводилась вручную обушком или кайлом. Кроме того, каждый забойщик перекрывал свой уступ рештоками из тёса.

Книга 1. (листы 21-30)
Лист 21.
Обязанностью отгребщика было бесперебойно заполнять люки углем. Сначала отбрасывать уголь от забойщика с параллельки, а после ухода забойщиков счищать уголь с рештаков в люки и с ножек. Тяжелым был труд у кухарки, нанимаемых артелью. Когда только она отдыхала? На ней лежала обязанность, помимо приготовления пищи для всей артели, также обеспечение горячей водой, стирка белья на всю артель и уборка помещения. Платили ей не более одного рубля с человека в месяц.
Произошел такой случай. Забойщики стали часто прекращать работу, прислушиваться к треску деревянных стоек и скрипу клетей, на которые давила крыша лавы и поговаривали между собой, что должен произойти её обвал. В этот день все забойщики раньше обычного закончили работу и ушли на гора, предлагали и мне уходить, но я обозвал их трусами и с ними не пошел. Мне хотелось закончить свою работу, потому как не сделав её сегодня, придётся делать завтра. Старый забойщик с девятого уступа Котов, спускаясь вниз по лаве последним, сказал мне: «Как почувствуешь обвал, «чапай» в параллельную. Спустя непродолжительное время, послышался сильный треск стоек и клетей. Я шмыгнул в параллельную, лава села по самые уступы. Часть угля, осевшая на рештаках, засыпала параллельную и вновь прорубленный гезенк, но воздух ко мне поступал в щель под самой крышей. В трещины выходил газ и издавал разные звуки, от которых становился дыбом волос. Вскорости мне сильно захотелось кушать, потом пить, а после губы и рот покрылись густой солёно-горькой слизью и мне уже ничего не хотелось. Я периодически то засыпал, то опять просыпался и, мне кажется, я совершенно ничего не думал и ничего не ожидал. Наконец до меня стали доноситься стуки и шорохи с двух сторон: сверху - близкие и всё более отчётливые, а где-то снизу в стороне - далёкие и еле слышные. Когда стуки и движения стали совсем рядом, мне стало нечем дышать, я начал задыхаться – засыпали щель, в которую проникал воздух. Потом я увидел красный свет и дышать стало легко. Послышался голос десятника Нахалова: «Ну как ты там «зизюк» ещё живой?» Говорить я уже не мог, но когда ко мне подползли, я улыбался. Нахалов выругался: «Другой бы подох от страха, а он ещё смеётся!». Мне завязали глаза, вытащили на гора и отправили в село Щегловку в больницу. Под землёй я находился четверо суток.
Перед самой войной 1914 года, я ушел с работы от Жульяра на Капитальную шахту № 2, где также поступил работать сначала отгребщиком, а потом по уборке породы из коренного штрека, после подрыва её динамитом. Уборку породы я производил между смен, рано утром с 4 и до 8, или вечером с 16 до 20 часов. В коренном штреке уголь рубал забойщик, белорус из Шумяченской волости Косолапов, крепкий коренастый мужчина, хотя внешности очень некрасивой - рот широкий, губастый, волосы рыжие, но был очень добрым человеком и я его очень любил. Я ему очень много рассказывал о своём бывшем учителе Хромякове. Он всегда с удовольствием меня слушал, подробно обо всём расспрашивал, но сам о своих убеждениях никогда ничего не говорил. На средних штреках вёл работу по ремонту крепи и вёл проходку средних штреков подрядчик, воронежский хохол Корчма. Это был человек тоже крепкого телосложения, выше среднего роста, рыжеватый блондин, носил подстриженные усики, очень сильно ругался и я его ненавидел, считал буржуазным приспешником.
Лист 22.
Рабочую силу он привозил себе из деревни, своих земляков, здоровых, но неразвитых ребят. Как-то один раз я пришел к месту работы убирать породу. У забоя коренного штрека на породе сидело шесть человек здоровенных ребят подрядчика Корчмы. Подойдя к ним, я спросил их, почему они сидят без дела и не работают. Они ответили, что не знают что им делать и ожидают подрядчика. Я разделил их на две группы. Двоим предложил подгонять из застрелки пустые вагончики и отгонять их за стрелку гружеными, а четверым, грузить в пустые вагоны породу. Порода была мигом убрана и когда два последних вагона рабочие Корчмы гнали за стрелку, я услышал площадную ругань Корчмы по моему адресу. Чтобы избежать расправы, я открыл пустой от угля люк и мотанул в лаву. Дойдя до забоя, Корчма, омерзительно ругаясь по моему адресу, спросил у ребят, куда я девался. Последние указали на люк, в котором я скрылся. Корчма решил меня преследовать. Я в это время уже сидел на рештоке 7-го уступа, где скопилось много больших глыб угля. Как только показался свет в люке, я стал наблюдать, как подрядчик Корчма забирается в люк, сам же сидел с закрытым светом, со стойкой в руке. Стоило бы мне по верхней части нижней стойки, на которой держалась нижняя часть рештока, ударить, как задержавшиеся на верстаке глыбы угля устремились бы на Корчму и, безусловно, раздавили его.
Лист 23.
Когда Корчма был уже в люке, я открыл свет и крикнул ему: «Не шевелись негодяй! Посмотри сюда внимательно, сейчас стукну по стойке и ты гад перестанешь пить народную кровь!» Сам держу в руке поднятую стойку. Корчма испугался. Он закричал: «Сынок, не делай этого, я совсем не думал тебя бить, я только хотел попугать тебя. Пощади, у меня маленькие дети!» «Поклянись, что ты меня никогда не тронешь, иначе убью!» - сказал я. Корчма поклялся своими детьми, но я ему всё равно не поверил, велел ему вылезти из люка на коренной штрек и закрыть люк. Как только люк был закрыт, я с 7-го уступа пустил уголь, заполнив им люки. Мне стало спокойно - Корчма в лаву не залезет. Потом вылез на первый средний штрек. Пока Корчма находился на коренном штреке у забоя, я по капитальному гезенку спустился на коренной штрек и отправился к стволу, откуда выбрался на гору. (По капитальному гезенку, из лав средних штреков уголь спускается на коренной штрек. Он, как правило, между смен бывает пустым, для того чтобы рабочей смене по нему можно было добраться в средние штреки).
О происшедшем, уже будучи в казарме, я рассказал отцу и Косолапову. Меня интересовало, могу ли я поверить Корчме, что он меня не будет бить? Отец и Косолапов пообещали мне переговорить с ним. После этого у меня с Корчмой сложились добрые взаимоотношения.
Лист 24.
В августе месяце 1914 года грянула война. Шахтёров брали на фронт только тех, которых отдавал хозяин или администрация шахты. Появилась на свет шахтёрская песня: «Инженер нас ругал, штейгер фронтом пугал, да когда же настанет расплата,…» На нашей шахте работал некто Нестеркин, который именовал себя бывшим артистом, который постоянно пел: «Ревёт да стонет люд голодный, а там Николка сын бастрюцкий вином и кровью нужду людскую заливает». Косолапов и Корчма как-то изменились, стали более сдержанными. Корчма даже ругаться перестал. Среди рабочих часто можно было слышать разговоры, что война приведёт к революции. В конце осени к нам на шахту поступила большая партия военнопленных австрийцев. Неугодных хозяевам рабочих всё чаще и чаще большими группами стали отправлять на фронт, заменяя их военнопленными австрийцами. Водки не было, вместо неё пили денатурат, одеколон и дрались, спайка среди рабочих по признакам землячества усиливалась, в особенности среди белорусов, которых там называли «зюзюками». На работе, военнопленными австрийцами руководили подхалимы из русских рабочих, человек на 10 австрийцев ставили одного русского.
Лист 25.
Как-то раз мы с моим напарником Максимом Титовым почему-то шли к забою позже остальных забойщиков. Около капитального гезенка сидела бригада австрийцев со своим старшим русским, рабочим из Орловской губернии. Русский, указывая на нас пальцем сказал, что это «зюзюки», они хуже «жидов». Все как один австрийцы вскочили и бросились на нас. Максим удрал, меня повалили и начали щипками рвать моё тело, я вскоре потерял сознание. Пришел в сознание только под забоем штрека, куда был принесён. От боли я не мог подняться, весь опух, всё тело было чёрным. Меня вывезли на гора и отправили в село Щегловку, где я пролежал около трёх недель. Как потом выяснилось, убежавший от австрийцев мой напарник Максим, первому о случившемся с нами, сказал работавшему в коренном штреке забойщику Косолапову. Тот сразу же открыл люк, выпустил из него уголь и крикнул забойщикам лавы: «Зюзюки», австрийцы сынка убили!» Все как один выскочив из лавы, двинулись на австрийцев, половина из них, в том числе русский подстрекатель были убиты насмерть, остальные изувечены. В больнице меня допросил пристав. Я рассказал ему как было дело. Он осмотрел моё синебагровое тело, предложил врачу больницы дать ему заключение, пожелал мне поскорее выздороветь и ушел. Что показывали участники этого побоища я не знаю, но хорошо помню, что никого из них не судили.
Лист 26.
Февральская и октябрьская революция меня застала на шахте №2 Покровских рудников. После февральской революции и до октябрьской, это была полоса сплошных митингов. На этих митингах выступало множество ораторов от многих партий. Часто выступали подрядчик Корчма, забойщики Косолапов и Котов, к которым я особенно прислушивался. Их выступления были о мире, против Керенского и Временного правительства, что настоящую свободу даст народу Социал-демократическая партия большевиков. Слово «большевики» меня и многих других смущало. Под «большевиками» понималось, что это богатые люди, а под «меньшевиками» - рабочий класс, тем более, подрядчик Корчма тоже большевик. Я всегда вспоминал про моего учителя Хромякова, будь он здесь, он бы всю правду сказал, он всё знает. А тут что можно понять? Какой бы из ораторов не выступал, каждому кричат: «Правильно!» и аплодируют, даже тем, которых выходившие из толпы рабочие сгоняли с трибуны в шею. Особенно часто попадало оратору, седенькому старичку, который при каждом своём выступлении плакал, призывал к верности союзникам, к ведению войны до победного конца, к верности революции и его Временному правительству. Большевиков он клеймил позором как предателей дела революции и немецких шпионов, его  фамилия была не то Фунтиков, не то Лотиков – сейчас не помню, и ему тоже кричали: «Правильно!» и аплодировали. После одного такого выступления Лотикова, на трибуну вскочил мой дядя Владимир, в столкнул его в шею и сам стал говорить.
Лист 27.
Он начал со следующего: «Товарищи! Жена моя дома, а я сам здесь. Правильно?»  Все зашумели: «Правильно!» и многие даже аплодировали. Подождав пока все стихли, он добавил: «Вот все кричали «правильно», а оказывается совсем неправильно, жена моя Мария Григорьевна тоже здесь! Вон она сидит. Так вот, то же самое вы кричали и только что выступавшему оратору Лотикову. Он вас призывал воевать до победы и вы аплодировали. Следовательно вы хочете воевать». Вынув из кармана записную книжку и карандаш он продолжил: «Тогда называйте свои фамилии, кто желает воевать, я буду вас записывать». Никто своей фамилии не назвал. Далее он добавил: «Что вы собираетесь завоевать, земли помещикам, а фабрики и заводы капиталистам? Лотиков вас призывал к верности революции и его Временному правительству. Кто же в этом правительстве? Помещики и капиталисты! Им нужна война, пусть они и воюют, а мы должны добиваться прекращения войны. Чтобы прекратить войну, нужно свергнуть Временное правительство капиталистов и создать своё рабочее правительство. Вот теперь-то я сказал правильно?». Все закричали: «Правильно, правильно!» Раздался гром аплодисментов. После чего выступил забойщик Котов, который более обстоятельно расширил мысль моего дяди.
Лист 28.
Осенью 1917 года, как-то вечером, пришел в казарму молодой забойщик Кирпиченко Фрол, мой земляк, уроженец села Прусино. Мне уже было 17 лет, он ко мне очень хорошо относился, отозвал меня и спросил: «Ты хочешь поступить в рабочую дружину?» - «А что там делать?» - «Буржуев бить» - «А скоро?» - «Скоро». Я согласился. Он повёл меня в степь к огороженному шурфу уклонки не то выработанной шахты, не то оставленного разведывательного шурфа. Оттуда вынесли новенький, густо смазанный карабин и пару пачек патронов. Этот карабин, завёрнутый в тряпьё, я спрятал в стог сена около сарая моего дяди Владимира, который запасал сено для коровы. Стрелять мне во время перехода власти к большевикам не пришлось, полиция, когда её разоружали, не сопротивлялась, набегов каких-либо банд на наш рудник не было. Скоро пошли слухи, что немцы придут. Я спросил Фрола, который был моим командиром, что мы будем делать с нашим оружием, если действительно придут немцы. Он отвечал, что пока ничего делать не будем, оружие спрячем, отсюда уволимся и переедем работать на другой рудник, здесь нам будет работать опасно. Я спросил его: «А немцев когда будем стрелять?» Отвечает: «Нам тогда скажут, когда надо будет».  До прихода немцев, с Покровского рудника мы уволились. Переехали работать на Успенские рудники, на шахту Лиса. Это капитальная шахта, с большим количеством рабочих. Рабочий посёлок, вернее местечко Мимохи, очень оживлённое, всегда многолюдное. В Мимохах мы остановились на квартиру у своего земляка, моего дальнего родственника Саввы Кирпиченко, где в то же самое время стоял на квартире брат моей матери, бывший одного со мной возраста Калистрат Грищенков и мой дядя, муж сестры моей матери Кузьма Никитенко – Куляпкой его прозывали.
Лист 29.
С приходом немцев, пришел и Скоропадский, таким образом, на улицах рабочих посёлков стояли не только немцы, но и полиция Скоропадского, так называемая «Державна варта», или, как их называли, - гайдамаки. Как-то на улице местечка Мимохи меня встретил, лет двадцати пяти, выше среднего роста парень, который протянул мне руку и сказал: «Здорово земляк!» Я руки ему не дал и ответил, что я его не знаю. Он возразил мне: «Как не знаешь? Вместе на Покровском руднике работали», нагнувшись, шепнул на ухо: « Вместе оружие получали». Я опять заявил, что он ошибается и принимает меня за кого-то другого. Он возразил мне и заявил, что помнит даже, как меня звать и тут же задал вопрос: «Ну скажи, как тебя зовут?» Не дождавшись ответа спросил, где я живу и кто там из покровских ребят, которые его обязательно знают, живёт вместе со мной. Выслушав его до конца, я продолжал молчать, а потом ему заявил, что я очень не люблю навязчивых людей, попросил его не приставать ко мне, так как я с ним разговаривать не желаю и пошел домой. Незнакомец ка будто бы недолго шел за мной, а потом скрылся в какой-то двор. Огда я зашел в тамбур квартиры, где прикрывши дверь, приоткрыл её заново, чтобы посмотреть, не преследует ли меня назойливый «земляк», то к своему удивлению я увидел, как выскользнувший из-за угла «земляк», смотрит на дверь, в которую я вошел. Войдя в квартиру, я быстро рассказал о случившемся и предложил пригласить его в квартиру и ликвидировать его.
Лист 30.
Присутствующие со мной не согласились и решили дома не ночевать, а назавтра взять в конторе свои паспорта и уехать на другой рудник. На другой день мы не пошли на работу, в 9 часов утра взяли в конторе свои паспорта, получили к вечеру расчёт и подались к своему старому хозяину, французу Жульяру, у которого заведующим одной из шахт был мой дядя Пётр. Это было на рудниках Русский Карьер. У дяди Петра мы почему-то работать не стали, а устроились на соседней шахте, штейгером которой был еврей Исаак Абрамович. На этой шахте пласт был лежачий, толщиной около одного метра, уголь из лавы саночники возили санками. Это сверхкаторжная работа. Работали мы артелью, заработная плата нам начислялась от выданного нами на гора вагонов угля. Для учёта, артели выдавались особые жетоны, которые нанизывались на тонкую проволоку. Проволока разгибалась такой специальной вилкой, при помощи которой эти жетоны прикреплялись к порожнему вагону и которые нельзя было изъять из этого вагона, уже загруженного углем. Таким образом, эти жетоны снимались из вагонов стволовым на горах, после того, как на эстакаде уголь будет высыпан. Глубоко обдумав все эти операции, я предложил артели, что если они мне будут платить три доли причитающегося мне действительного заработка, то я попытаюсь устроить, что каждый из них будет получать в два раза больше, чем он зарабатывает. Такое согласие дала вся артель.

Книга 1. (листы 31-40)
Лист 31.
После этого я договариваюсь с одним из коногонов, который вывозил уголь из лавы, где работа забойщиков определялась другим образом, не от количества вагонов с добытым углем, а от замера выработанного угольного пласта, уголь от которых шел на гора в таких же вагонах, но без жетонов. Этому коногону я каждое утро или вечером, в зависимости от того, в какой смене мы работаем, давал определённое количество жетонов. Он, перед тем как засыпать из люка уголь, закладывал в вагоны наши жетоны. Таким образом, за один и тот же уголь предприятие платило два раза, от погонного замера добытого угля и от количества вагонов с этим же углем. То-ли резкий рост заработка нашей артели, то-ли кто-либо нас выдал, словом мы были разоблачены. Как-то вечером после работы, за мной в казарму пришел посыльный, который сказал, что Исаак Абрамович приказал, чтобы Иванюшенко явился к нему. Я, признаться, крепко струсил, но не подал виду, сказал: «Идите, я сейчас приду». Когда ушел посыльный, я стал одеваться. Вместе со мной оделся и мой односельчанин Романенко Михаил Нестерович, ему в то время было лет около тридцати, широкоплечий великан, большие глаза всегда возбуждённые,  даже когда он спал, глаза не закрывались. Вид у него был страшный. Когда мы вышли, он мне сказал, что пойдёт со мной. Если мне будет угрожать опасность, то он отберёт у Исаака Абрамовича наши паспорта и что я должен буду тут же ночью, по балке, уйти в Кадеевку, туда же придёт и он. Придя в контору, он остался в первой комнате, в которой никого не было, а я зашел в кабинет штейгера.
Лист 32.
Исаак Абрамович стал кричать на меня, угрожая отдать меня немцам, если я не расскажу, с кем я мошенничал с жетонами. В этот момент в кабинет Исаака Абрамовича вошел Михаил Романенко, плотно прикрыл за собой дверь, вынул из-за голенища большой нож. Обращаясь к Исааку Абрамовичу сказал: «Если ты откроешь рот кричать, то я тебе всажу этот нож в горло по самую рукоятку!» Исаак Абрамович побледнел, дрожащим голосом, заикаясь, промолвил: «Говорите, что вам от меня нужно?» Михаил сказал: «Во первых - вы должен дать слово, что никого никогда не будет запугивать немцами и с сегодняшнего дня ничего общего с ними иметь не будете. Во вторых – если я вас оставлю в живых, вы не только немцам, но и вообще об этом не должны никому говорить. В третьих – вы должны сейчас же отдать нам двоим наши паспорта и заработанные нами деньги. В четвёртых – если ты кому-либо о сегодняшнем случае скажешь, то я тебя не убью, а казню! Всё понятно?» Исаак Абрамович дрожащим голосом ответил: «Всё понятно, всё будет сделано». Открыл несгораемый шкаф, отыскал наши паспорта и оба вручил Михаилу. Потом взял пачку денег и протянул её Романенко. Михаил заявил: «Мы не грабители и пришли не грабить, а требовать своё».
Лист 33.
Протянул ему заготовленные нами расписки на деньги, которые причитались нам от шахты, и отсчитал от пачки эту сумму. Остальное вернул Исааку Абрамовичу. Романенко вручил мне мой паспорт и половину денег, сказал мне: «Ну ты иди, а я останусь, потолкую со штейгером «глаз на глаз»». Получив паспорт и деньги, я вышел из конторы шахты, оглянулся кругом, нет ли где близко немцев, спустился вниз в балку, и по балке пошел в направлении Кадеевки. В Кадеевку я добрался часов в 11 вечера. Зашел на квартиру к землякам. Из односельчан в этом отделении казармы проживали братья Григорий и Никифор Шлеенковы и Павел Киреевич Столяров - друг детства. Здесь я переночевал, и только собрался пойти к Петру Кондратьевичу Исаченко, у которого я в одно время столовался на Покровском руднике и куда должен был прибыть Романенко Михаил Нестерович, как к Шлеенковым явился Иван Максимович Исаков одноглазый, всё его лицо и голова побиты и забинтованы. Иван рассказал, что он был дома в Совдепии, где никого из ребят не осталось, он решил перейти границу и пробраться сюда, что его при переходе границы задержали и вот малость угостили. Исаков – мой сосед, человек с некоторыми странностями, большой трус, о нём я ещё буду упоминать.
Лист 34.
К Петру Кондратьевичу Исаченко я попал только на третий день. Там застал Михаила Нестеровича Романенко с женой и ребёнком, которых он забрал вместе с собой. Его жена Наташа по характеру очень милый человек. Внешностью она напоминала что-то среднее между китайкой и киргизкой. Лет шести мальчик, это был типичный китаёнок. Между собой они жили, мне казалось, в любви и согласии. В разговоре с Михаилом я спросил его, о чём он «глаз на глаз» говорил с Исааком Абрамовичем. Романенко засмеялся: «Это от тебя сынок секрет». Казарма, где жил с семьёй Исаченко, была большая, неуютная, никакой обстановки не было, кроме стола, деревянных топчанов, скамеек и табуреток. В этом помещении и поселилась семья Романенко.
Петр Кондратьевич и его жена Мария Леоновна, предложили мне остаться у них жить и столоваться. Стол был очень скудный: на завтрак зелёные солёные помидоры и чай с хлебом. Обед также готовился без мяса, заправлялся в основном подсолнечным маслом, а работа была тяжелая, я работал забойщиком.
Один раз, придя с работы, я застал в казарме подрядчика с Покровского рудника Корчму. Выглядел он, как и раньше, здоровенным коренастым мужиком, одет был бедно: в сапогах, в хлопчатобумажных брюках, в ватном хлопчатобумажном пиджаке. Вся одежда на нём была изрядно потрёпана и засалена.
Лист 35.
 Я знал, что Корчма большевик и проводит в Донбассе большую подпольную работу. Зайдя в казарму, я поприветствовал его и при этом пошутил: «Ага, попался! Вот теперь я с тобой рассчитаюсь!» Корчма добродушно рассмеялся и стал рассказывать Романенко про наш с ним инцидент на Покровском руднике. После этого Корчма стал часто посещать нашу казарму. Однажды осенью 1918 года вечером раздались тревожные гудки. Все, кто с винтовкой, кто с обушком бежали в центр Кадеевки. Мы тоже захватили с собой обушки и побежали, куда бегут люди. Обращало на себя то обстоятельство, что по дороге до самого управления «Державны Варты», не было ни одного немецкого патруля, не было и постовых гайдамаков. К нашему приходу «Державна Варта» была уже разгромлена. В помещении «Варты», вокруг во дворе и на улице валялись трупы убитых гайдамаков. Спустя некоторое время был привезён управляющий шахтами толстый немец Линдер, который тут же был расстрелян. Там же перед толпой кто-то из ораторов сообщил, что немцы приняли наш ультиматум, требующий не вмешиваться в наши дела, и завели своих солдат в казармы. Обращало на себя внимание то обстоятельство, что большое количество рабочих было вооружено немецкими винтовками. Тут я понял, что часто предлагаемое мне  до этого немцами оружие, от которого я много раз отказывался, не было провокацией.
Лист 36.
Среди немцев была проведена большая работа и они снабжали рабочих оружием. Спустя некоторое время было объявлено, что желающие вступить в партизанский отряд, пусть для этого по очереди заходят в помещение, а кто не имеет оружие, то таковое получат. Все рвались в помещение, чтобы скорее записаться в отряд и получить оружие. Запись проходила во всех комнатах, за всеми столами. Откуда-то подвозилось оружие и боеприпасы, которые тут же всем записавшимся раздавались. Наконец в одну из комнат протиснулся и я с одноглазым Иваном Исаковым, нас записали в отряд и выдали оружие. Запись в отряд и вооружение проходило всю ночь. После записи тут же формировались подразделения, роты и взводы. Я с Иваном попал в роту, командира Горячева, человека лет тридцати, одетого в военную форму и стройно выглядевшего. Каждая рота, как только получала необходимое количество людей, тут же отправлялась для расположения в предназначенном ей месте. Наша рота была отправлена в деревню Борисовка, где мы расквартировались подразделениями по крестьянским избам, приступили к несению караульной службы и наспех обучались владеть оружием. На другой день немцы на ст. Орловка грузились в эшелоны для отправки на родину.
Лист 37.
Спустя несколько дней, нашу роту отправили на ст. Попасная, где нас поместили в большую комнату на втором этаже вокзала. Раньше, в деревне Борисовка нас кормили крестьяне. На станции Попасная, первые дни горячей пищи не было, нам каждый день давали по порции шпика и хлеба, кипяток получали неограниченно. Командиром всего партизанского отряда был некто Клименко, которого, мне кажется, я не видел, т.к. он вскорости был убит. Вообще же в Попасной, красногвардейцев и красных партизан было много, но на армию мы похожи не были. Одеты были кто во что горазд: кто в пальто, кто в пиджаке, кто в полушубке. Одетых в шинели было очень мало, её могли носить только вернувшиеся с фронта. Вскоре стали поступать слухи, что на Дону формируются белогвардейские войска, которые продвигаются вглубь Донбасса, что во многих районах имели место сильные бои с партизанскими отрядами из рабочих. Нас стали усиленно обучать военному делу, ввели строевую подготовку, начали укреплять воинскую дисциплину. Случайные попутчики начали отсеиваться. Одни, оставив оружие, исчезали, другие исчезали вместе с оружием. Но пополнение добровольцев из рабочих превышала убыль и наши ряды численностью не уменьшались, а росли.
Лист 38.
                ПЕРВОЕ БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ
Как-то поздно вечером, было приказано выходить строиться. Когда мы построились, командир роты нам объяснил, что нам приказано ночью добраться до села 14-я Рота и там запастись продовольствием на некоторое время. С нами идёт обоз из 8 подвод. Из вооружения мы с собой берём два станковых пулемёта и два лёгких, тут же всем раздали дополнительно патроны и по две ручные гранаты.
В село 14-я Рота мы к утру добрались благополучно. Ещё затемно заняли огневые точки. Установили в удобных местах пулемёты, один из них на колокольне церкви. Крестьяне села сказали нам, что белых в их селе пока ещё не было, но слухи есть, что белые находятся недалеко. Командиром роты было приказано, что на случай появления белых, первым откроет огонь станковый пулемёт с колокольни, после чего применять все виды огня. Были устроены засады, каждому подразделению даны указания, расставлены люди. Потом был собран сход, где был поставлен вопрос о выделении продовольствия для отряда. Крестьяне отнеслись к этому лояльно, часам к трём дня наш обоз уже был нагружен продовольствием. Село 14-я Рота в то время огибала какая-то небольшая речёнка, берега которой составляли трясину, поросшую камышом. С севера на юг, с правой стороны, вдоль речки имелась насыпь длиной более одного километра, по которой шла дорога.
Лист 39
С левой стороны вдоль этой дороги тянулись беленькие украинские домики в фруктовых садах. Впереди домиков тянулся сплошной высокий плетень, за которым мы и разместились в засаде, т.к. другой дороги для въезда в село не было. Исакова Ивана в этом походе не было, он куда-то смылся. Перед самым заходом солнца, на горизонте показалось сначала облачко пыли, а потом большой отряд кавалерии, который двигался тихо и спокойно колонной. Навстречу приближающейся кавалерии был послан местный парень, принятый в наш отряд для дезинформации белых, т.е. он, если его спросят, есть ли красные в селе, должен был им сказать, что никого нет. Так и случилось. Они его остановили, спросили, он им ответил то, что ему было поручено, и пошел своей дорогой дальше. Эта плотина пересекалась двумя мостиками: в начале и в конце, под мостиками протекала вода. Когда белые въехали на этот гребень  и ехали по нему в 10-15 метрах от нас, лежащих замаскированными в засаде, не знаю кого как, но меня настолько охватил страх, что в ушах слышался какой-то странный свист, в глазах - круги радуги, во рту всё пересохло, и образовалась какая-то горько-солёная слизь. Голова колонны вот-вот достигнет церкви, а стрельбы пулемётов всё нет. Сердце стучит - чуть не выскакивает из груди, я думал кончусь со страху. Вдруг зарокотал сначала один пулемёт, за ним ещё три, одновременно начали рваться ручные гранаты.
Лист 40.
Как только зарокотали пулемёты, независимо от своего рассудка, я поднялся во весь рост, с силой бросил обе свои гранаты и начал стрелять. Мне казалось, что я не на земле стою, а поднялся в воздух, и что я настолько силён, что теперь мне никто не страшен. Только душераздирающий жалобный визг и стон раненных лошадей привёл меня в сознание. Сраженные пулями и осколками гранат, лошади, издавая не то визг, не то стон, дыбились, падали кучами и давили всадников. Те из них, которые рванулись в сторону, в речёнку, завязли в трясине и были тоже побиты. Речёнка от крови людей и лошадей стала красной. Кому из белых казаков удалось выбраться и попытаться бежать, были настигнуты и прикончены. Трофеи нам достались небогатые, главным образом мы воспользовались сёдлами и оружием, в которых очень нуждались. День был солнечным тёплым. К вечеру, после боя, с северо-востока подул холодный ветер. Начало падать в виде снежной пыли. Только что мы собрались в обратный путь. На дороге, по которой мы должны были следовать, показался одинокий всадник. Это был посыльный нашего отряда, который подъехавши к нам, заявил, что в Попасной паника. Когда он выезжал из Попасной, то она была почти окружена белыми, бои шли уже в рабочем посёлке,  что к сему времени Попасная наверное взята и там сейчас идёт кровавая расправа белых. Вьюга всё усиливалась.

Книга 1. (листы 41-50)
Лист 41.
Командир роты Горячев принял решение построить роту «гусиным строем», прикрывая наш следовавший по дороге обоз со всех сторон. Мы спешили изо всех сил, фактически бежали. Часам к 12 ночи мы приблизились к Попасной. Метель всё усиливалась, как будто бы желая помочь нам как можно ближе приблизиться к ней незамеченными белыми. Бой в Попасной рокотал как в котле. Наконец наши дозоры присели и попятились назад, они заметили впереди обозы белых. Мы моментально бесшумно рассыпались реденькой цепочкой по фронту. Лёгкие пулемёты были отданы для прикрытия флангов. Станковые пулемёты, приведённые в боевую готовность на тачанках, двигались в центре цепи. Мы двинулись вперёд, стараясь быть как можно тише. Метель стала утихать, видимость стала лучше. Белые обнаружили нас очевидно раньше, чем мы их увидели. Приблизившись близко, нам стала заметна паника в ихних рядах. Одновременно мы открыли по ним огонь из пулемётов, винтовок и забросали ручными гранатами. Всё это произвело на врагов ошеломляющее действие. Паника распространилась с молниеносной быстротой на весь их стан. Стрельба со стороны белых прекратилась. Они бросали всё: обоз, пулемёты, снимали шинели, а некоторые даже и сапоги, убегали в одних носках. Пулемётная стрельба совсем прекратилась, слышались только то тут, то там оружейные выстрелы, это стреляли по убегающим.
 Лист 42.
Когда мы реденькой цепочкой подошли к рабочему посёлку, белых уже никого не было. Державшие оборону поредевшие группки красногвардейцев были в недоумении, они не понимали что происходит. Наконец мы вступили с ними в соприкосновение и объяснились. Они нам объяснили, что в Попасной среди Красной гвардии ужасная паника, что на противоположной стороне оборона брошена, и что все оттуда поразбежались, и, по их мнению, станционный узел в руках белых. На месте было решено, что они останутся держать оборону, а мы боевым порядком двинулись на ст. Попасная. К утру начал усиливаться мороз и подымалась вьюга. По пути мы наталкивались на лежащих на земле и стонущих раненых и трупы убитых. Раненых мы подбирали, быстро перевязывали и заносили в дома жителей. Разведка, продвигавшаяся вперёд, всё время докладывала, что путь свободен. Наконец мы добрались до вокзала ст. Попасная. Часть людей была оставлена в случае чего держать оборону, а часть пошла в залы вокзала, чтобы выгнать оттуда дезертиров, в панике покинувших оборону. Все залы вокзала дезертирами были набиты до полной вместимости. Половина из них была без оружия, которое они бросили. Много усилий потребовалось, чтобы вывести эту дезорганизованную толпу из помещения. Здесь я встретил уже без оружия обескураженного от страха своего земляка-соседа, одноглазого Ивана Максимовича Исакова. Я подошел к нему и спросил: «Ну партизан, где твоё оружие?» Он тихо ответил: «Бросил». Я ему предложил найти своё оружие, идти на своё место в оборону, что в противном случае он будет расстрелян как предатель.
Лист 43.
Исаков тут же скрылся и больше я его в отряде не видел. Я на этом эпизоде остановился потому, что этот презренный трус, дезертир, десятки лет потом выдавал себя за «легендарного партизана» только потому, что он записался в 1918 году в партизанский отряд и получил оружие. Впоследствии же, при первом соприкосновении с врагом, даже ни одного раза не выстрелив в сторону, откуда шел враг, бросил винтовку, боеприпасы и дезертировал. Многие простаки верили ему, предоставляли ему приличную работу, связанную с материальными ценностями, он обкрадывал государство и посмеивался. Я, быть может на этом эпизоде и не остановился, если бы этот эпизод не был освежен в памяти разговором, имевшим место три недели тому назад с моим двоюродным братом Тимофеем Кузьмичём Никитенко. Он возмущался, что наше государство даже такого партизана, как будянский одноглазый Иван не обеспечило. Мне стоило многих усилий, чтобы доказать, что это не партизан, а дезертир-предатель, который заслуживал смерти, а не материального обеспечения. Из-за этого негодяя, я несколько отвлёкся от основного. 
С трудом нам удалось выгнать эту толпу из залов вокзала, сгруппировать их по прежним подразделениям и отправить держать оборону. Небольшая часть этих случайных попутчиков разбрелись восвояси, но многие нашли своё оружие и заняли свои места.
Лист 44.
Высланная повсюду разведка ни на одном направлении белых не обнаружила. Война носила партизанский характер, фронтальной линии обороны ни у нас, ни у белых не было. Количественная численность, как нас, так и белых, была такова, что продвигаться и занимать новые территории, ни они, ни мы не могли. Как они, так и мы занимали только стратегические узлы железных дорог и города. Сельская местность была нейтральной, откуда как они, так и мы, черпали продовольствие и при встречах вступали в бой.
Рано утром были подобраны оставшиеся в живых раненые и трупы. Слух о разгроме белых под Попасной быстро разнёсся по всей окрестности. В связи с этим к нам в массовом порядке потянулись добровольцы, как рабочие с шахт, так и бывшие фронтовики из сёл. Если до этого весь наш отряд состоял из рабочих, одетых в пиджаки и пальто, то после этого боя много появилось одетых в солдатские шинели. Часть из них были бывшими фронтовиками, а другие оделись в шинели после разгрома белых: снимали шинели с убитых белогвардейцев, подбирали из того большого их числа, что белые бросили. В связи с большим пополнением наших рядов добровольцами, спешно были оборудованы теплушки, сформированы эшелоны. В них были помещены боевые подразделения. К каждому эшелону был придан паровоз и в каждом направлении от попаснянского железнодорожного узла был выставлен на перегон воинский эшелон, который с паровозом на парах всё время там, на перегоне, находился.
Лист 45.
Днём и ночью на расстоянии полутора – двух километров от эшелонов выставлялись дозоры, а на ночь - дозоры усиленные. Впереди эшелона, по линии железной дороги, в ж/д будке, находилась застава, которая связывалась с эшелоном по телефону. Также впереди эшелона находился самодельный броневик с одной пушкой и двумя пулемётами. Бои чаще всего возникали следующим образом: застава или дозоры обнаруживали приближение белых, сообщали командованию, все по тревоге выскакивали из эшелона, рассыпались в цепь и шли в контрнаступление, обращая белых в бегство. Были и такие случаи, когда превосходящие силы белых начинали нас теснить. Мы подбирали своих раненых, отходили к эшелону, быстро садились по вагонам и полным ходом удирали к Попасной. Такой порядок войны на одном месте продолжался почти всю зиму. Пленных в то время не было: ни они не брали нас в плен, ни мы их. Да и девать пленных, как нам, так и белым, было некуда. Поэтому пленные расстреливались, вернее убивались, не беря в плен. Один раз ночью, находясь в дозоре со своим боевым другом тоже шахтёром Евтюшкиным, мы заметили приближающийся к нам силуэт человека. Мы залегли, так как ночью снизу видно лучше, ожидая его приближения на расстояние, при котором можно ночью попасть из винтовки без промаха. Оказывается, он нас заметил раньше, и когда приблизился, то поднял руки вверх и сказал: «Не стреляйте, я иду к вам от белых с ценными сведениями.
Лист 46.
Подойдите кто-либо один из вас, обыщите меня». Я положил свою винтовку около Евтюшкина, подошел к перебежчику и увидел вооруженного белогвардейского офицера в погонах. Я снял с него револьвер и полевую сумку, обшарил все карманы и изъял из них содержимое. Перебежчик назвал себя Кудиновым, сообщил, что он коммунист, у белых был по заданию партии, что якобы контрразведка напала на след их подпольной партийной организации, и он вынужден был из стана белых бежать. Однако, мы до прихода разводящего, положили Кудинова на землю вниз лицом. Через несколько минут разводящий привёл нам смену, и мы, забрав с собой Кудинова, пошли в эшелон. Спустя некоторое время, к нам прибыло пополнение ленинградских рабочих. Из них в наш взвод попали четыре человека, три молодых парня: Петров, Хирсов, Коняшкин, и Смирнов, лет сорока. С первыми тремя мы с Евтюшкиным подружились. Они нам много рассказывали о жизни рабочих Ленинграда, о их борьбе с врагами революции. Мы, в свою очередь, рассказывали им о жизни шахтёров Донбасса. Вскорости, из наших партизанских отрядов была сформирована четвёртая партизанская дивизия. Мы входили в 13-й стрелковый полк этой дивизии. Примерно в это время, в одном из боёв был ранен командир нашего батальона Питерсон, вместо которого был прислан на эту должность Кудинов, тот самый, которого мы с Евтюшкиным брали в плен.
Лист 47.
Кудинов, принимая выстроенный батальон, объяснил личному составу кто он такой, рассказал о своём пребывании в белых, попросил подойти к нему тех, кто брал его в плен, при переходе к нам. Мы с Евтюшкиным, выйдя из строя, подошли к нему. Он одобрил применённую нами к нему строгость и объявил нам благодарность. Комбат Кудинов объявил нам приказ запрещающий расстреливать взятых в плен белогвардейцев. Он объяснил нам его сущность, которая сводилась к тому, что, во-первых, мы сейчас имеем непосредственную связь с регулярной Красной Армией, следовательно, мы имеем тыл и есть куда отправлять пленных. Во-вторых, возможность плена понизит боеспособность белых, тем более, что белые в настоящее время проводят мобилизацию для пополнения своих рядов. Примерно в начале марта месяца 1919 года, наши части занимали не только железнодорожные станции, но и населённые пункты, как то сёла, деревни и немецкие колонии, но сплошного фронта ещё не было. Поэтому вокруг каждого занимаемого пункта приходилось держать круговую оборону. Часто приходилось небольшими группами пробираться в тыл к белым, и при наступлении с фронта, наносить им удары в тылу. В одном из таких боёв, в районе ст. Роты, впервые нами было захвачено около полутора сот пленных, в том числе пять офицеров. Рядовой состав сразу был направлен в Попасную, в штаб дивизии. Офицеры же остались в штабе полка до утра другого дня.
Лист 47а.
Утром на другой день комбат Кудинов вызвал в штаб батальона меня, Евтюшкина и Хирсова. Обращаясь к нам с Евтюшкиным, Кудинов сказал: «Ну, мы с вами старые знакомые, на вас я надеюсь – не подведёте. Этого товарища, я хотя и мало знаю, но поскольку он ваш друг, я и ему доверяю». При этом сказал нам: «Сейчас все трое пойдёте в штаб полка, где примете пять военнопленных белогвардейских офицеров, которых доставите в Попасную, в штаб дивизии. Не вздумайте пострелять их. Если вы это сделаете, то вас самих расстреляют. Штаб полка и штаб батальона находились на станции Роты в классных вагонах, мы же помещались в теплушках. В штабе полка нас встретил адъютант командира полка, который спросил: «Ну как, орлы, надеетесь довести?» Кто-то из нас ответил: «Доведём». Потом вышел командир полка Строев. Мы внимательно рассматривали его, это был лет сорока пяти, высокого роста мужчина, стройный, чисто одетый, в защитной гимнастёрке, в синих брюках, в начищенных до блеска сапогах. Мы с Евтюшкиным были одеты в помятых бобриковых пиджаках, Хирсов был в старом пальтишке. Комполка Строев сделал кислую гримасу, брезгливо посмотрел на нас, потом сказал: «Учтите вояки, если вы пленных постреляете, то будете сами расстреляны». Мы знали, что комполка – бывший царский офицер, и он нам очень не понравился. Мне почему-то казалось, что это мы его самого поведём в штаб дивизии. Строев сделал нам короткое напутствие, приказал адъютанту сдать пакет и людей под расписку, повернулся и пошел в салон.

Адъютант командира полка спросил, кто из нас грамотный. Мы разом ответили, что все трое грамотные. Он пригласил в салон Хирсова, который через пару минут вышел оттуда с пакетом в руках. Потом адъютант повёл нас к станционному каменному сараю, где под охраной находились пленные. Подойдя к сараю, и увидев пять человек пленных, которые нам показались слишком бравыми, мы потребовали у адъютанта верёвок, чтобы связать пленным руки. Верёвки нам были доставлены. Мы связали каждому из них в отдельности руки и повязали их попарно, а пятого привязали к одной из пар третьим. Такая предусмотрительность понравилась нашему комбату. Когда мы тронулись в путь, он одобрительно сказал: «Молодцы ребята! Эти не подведут». Мы тронулись в путь прямо по шпалам линии железной дороги. Однако мы опасались, чтобы не напороться на белогвардейский разъезд, так как сплошного фронта обороны ещё не было. Поэтому в выемках мы шли по железнодорожной линии. Там же, где была насыпь, то шли с той её стороны, где было пониже, чтобы быть менее заметными. Когда выходили на открытые места, то тщательно наблюдали по сторонам, причём распределили, кто за какой стороной должен наблюдать. Примерно на полпути, как только мы оказались на открытом месте после очередной выемки, один из наших пленников кашлянул, и все пятеро переглянулись. Пленники на открытое место выходили первыми, так как они шли впереди, то первыми заметили километрах в двух-трёх с правой стороны кавалерийский разъезд из двух всадников, приближающихся к сопке. Вслед за пленниками их заметили и мы.
Лист 49.
Растерявшись, мы молча переглянулись друг с другом. Я два раза махнул рукой налево, потом подал команду свернуть налево пленникам. Когда они свернули, приказал лечь вниз лицом, когда они легли, мы все трое, без инициативы кого бы то ни было из нас, в затылки застрелили всех пятерых. Такое решение у нас было принято предварительно. Когда мы высунулись из-за насыпи, два всадника стояли на сопке и смотрели в нашу сторону. Мы дали по ним залп из трёх винтовок и всадники скрылись вглубь, вправо.  Мы почти бегом двинулись в сторону Попасной. Добрались до неё вечером. Когда подошли к штабу дивизии, между нами возник спор, кто должен сдать в штаб пакет без пяти личностей. Я настаивал, чтобы нёс Хирсов, поскольку он за него расписался в штабе полка. Хирсов же с Евтюшкиным требовали, чтобы пакет в штаб нёс я, поскольку пленные расстреляны, по их мнению, по моей инициативе. Я отрицал наличие своей инициативы, и утверждал, что это сделано было по заранее решенному плану. Оба они сочли за мою инициативу расстрела - мою команду пленным свернуть влево и лечь вниз лицом. Спор наш закончился дракой, два моих лучших друга всыпали мне, всунули объёмистый пакет в мои руки и с окровавленным носом втолкнули меня в штаб.
Лист 50.
Помог пиджак, я вытер сочившуюся из носа кровь, подошел к одному из писак штаба, протянул ему пакет и коротко спросил, кому его сдать. Штабной чинуша увидев, что вместе с пакетом значатся ещё пять личностей, спросил меня: «А где же пленные?» Я так же коротко ответил: «Постреляли». Штабник взглянув на меня, покачал головой, взял пакет и ушел в другую комнату. Через несколько минут вышел этот же штабист, и предложил мне зайти к командиру дивизии тов. Дыбенко. Зайдя в кабинет, я снял шапку взяв её под левую подмышку, стал рассматривать комдива и всю обстановку его кабинета. Дыбенко мне показался великаном и очень злым человеком. Это был человек лет 45-50, высокого роста, плотным, широким в плечах, брюнетом, с чёрными пронзительными глазами, чёрной красивой шевелюрой. Он спросил меня: «Где пленные?» Я коротко ответил: «Постреляли». Он выругал меня площадной бранью и добавил: «Ну и мы вас расстреляем». Я возразил: «За всякую белогвардейскую сволочь, и вы своих людей будете стрелять?» Дыбенко не моргая смотрел на меня, у меня из носа сочилась кровь. Он задал мне вопрос: «Чего у вас из носа течёт кровь?» Я ему также коротко ответил: «Подрались». Он меня спросил: «С кем?» Я ответил: «С Хирсовым и Евтюшкиным». Дыбенко: « Кто они такие?»

Книга 1. (листы 51-60)
Лист 51.
Я: «Мои товарищи».
Дыбенко: «Хороши товарищи, так нос расквасили. За что это они?»
Я подробно рассказал всю правду: как мы вели пленных, как увидели кавалерийский разъезд, как расстреляли пленных, как мы потом спорили и как подрались.
Дыбенко: «Значит ты из них самый слабый?»
Я: «Нет, с одним бы я справился, но они вдвоём на меня напали»
Дыбенко: «Пойди, позови их сюда»
Я: «Я не смогу их найти»
Дыбенко: «Почему?»
Я: «Они мне сказали, чтобы я их не искал, так как всё равно не найду, и что когда я буду возвращаться в Попасную, они сами меня увидят»
Дыбенко: «Значит они считают себя виноватыми?»
Я: «Нет, они не доверяют своим командирам, считают, что раз командиры бывшие офицеры, то они отомстят и за белогвардейских офицеров»
Дыбенко: «Давно у вас возникло такое подозрение в отношении ваших командиров?»
Я: « Как только мы узнали, что наш комполка и комбат бывшие офицеры»
Дыбенко: «Куда же намерены деваться ваши товарищи, если они вас не найдут?»
Я: «Куда-либо на шахты, к землякам Евтюшкина»
Дыбенко: «Они вам говорили об этом плане?»
Я: «Мы все об этом говорили, когда постреляли пленных, и уже было решили, не заходя к вам идти на шахты, но я не согласился и поэтому они меня втолкнули сюда с пакетом»
Лист 52.
Дыбенко: «Хорошо втолкнули, весь нос расквасили да и синяков под глаза наставили. Вам ваши командиры говорили, что пленных, кто бы они не были, стрелять самим Лениным запрещено?»
Я: «Говорили, но мы им не совсем поверили, думали, что это они от себя выдумали, поскольку сами бывшие офицеры, а раз офицеры, то они не из рабочего класса»
Дыбенко: «Ну хорошо, последний раз я вам прощаю. Идите в свои части и больше этого не делайте»
Я: «Мы так не пойдём в свою часть. Вы распишитесь на пакете, что вы приняли и поставьте печать»
Дыбенко расписался на пакете, поставил печать и вручил пустой конверт мне. Я положил конверт с распиской комдива в шапку, одел шапку на голову, вышел из штаба и стал бродить по всем направлениям неподалёку от штаба. Минут через 15-20 ко мне подошли Евтюшкин с Хирсовым, спросили, что так долго меня там держали? Я ответил, что расстрелять хотели. Потом я им рассказал обо всём, что в штабе происходило. В ночь идти обратно было опасно, и мы решили переночевать в Попасной. В посёлке мы попросились на ночь к одной пожилой женщине, она нас охотно пустила. Вечером в разговоре выяснилось, что её сын тоже красный партизан, воюет против белых. Хозяйка дома покормила нас вечером и на другой день утром, после чего мы отправились в путь.
Лист 53.
Достигнув места, где вчера мы расстреляли связанных белогвардейцев, увидели их лежащими на том же месте, но руки их были развязаны. Все пятеро были раздеты с ног до головы, догола. От выстрелов в затылок лица их были разорваны, и узнать их никто бы не смог, даже близкие родные, как равно никто больше не узнает, белые они или красные, кроме тех людей, кто раздел их. Увидев эти трупы, хотя мы и не обменивались своими впечатлениями, самочувствие у нас у всех троих было отвратительное. Только когда мы подходили к станции Роты, я первым решил заговорить: « Я вижу, ребята, эти пять трупов испортили вам настроение, которое выдаст нас в наших подразделениях, а мы ведь решили об этом молчать». Дальше я добавил: «Мы знаем, что мы убили врагов в прошлом, в настоящем и в будущем. В прошлом они враги потому, что мы и наши отцы на них работали, а сами голодали. В настоящее время они не только сами убивали нашего брата, но и заставляли убивать нас таких же, как и мы. И в будущем они никогда не примирятся и не пойдут с нами работать, а будут убивать до тех пор, пока не заставят нас на себя работать. Если бы мы их не убили, а белогвардейцы, убив нас, освободили бы их, сколько бы они тогда убили нашего брата.
Лист 54.
Так что пролитая нами кровь спасла многих людей от смерти. Это же не солдаты, а офицеры». Ребята повеселели. По дороге мы решили, что поскольку за пакет расписался Хирсов, то он же должен и вернуть его с распиской комдива. Так и сделали. Спустя несколько дней на станцию Роты прибыло другое воинское подразделение, нам было приказано занять оборону в селе 14 Рота. Из этого села, мы с Евтюшкиным часто ходили в близлежащие населённые пункты в разведку. Один раз мы осторожно пробирались балкой по направлению к немецкой колонии Крестовка. Верстах в двух-трёх заметили, что с левой стороны, по направлению к балке, двигались два всадника. Мы прижались к земле и стали  осматриваться кругом, подыскивая удобное с точки зрения маскировки место для засады. Со стороны всадников прямо в балку шла торная тропинка. Как раз неподалёку от спуска тропинки в балку кое-где были сложены кучи хвороста. Один из всадников был на серой лошадке, другой – на гнедой. Распределив, кто в какого всадника будет стрелять, мы залегли за кучки хвороста в засаду. Всадники приближались по тропинке к балке и становились всё ближе к нам. Подъехав к балке, они остановились на расстоянии когда можно бить без промаха. При их приближении, мы всё время держали их на прицеле. Как только они остановились, двумя нашими выстрелами оба были сняты с лошадей.
Лист 55.
Лошади сначала, сделав крутой поворот, галопом помчались обратно, но потом, сделав круг, вернулись к упавшим. Всадники же, донские казаки, были мертвы. Мы, поймав лошадей, забрав оружие, деньги и документы убитых, возвратились восвояси кавалеристами. Любовь к животным – моя слабость, я всё своё свободное время уделял лошади, сам иногда голодал, но лошадь кормил. Комбат хотел у нас лошадей отобрать и передать взводу разведки, но мы воспротивились этому, заявив ему, что мы не мобилизованные, а добровольцы, что наши годы пока ещё в армию не призваны и мы можем свободно уйти обратно на шахты, если лошади у нас будут отняты. Комбат уступил, не стал изымать у нас лошадей, а причислил нас к взводу разведки, используя как связных. Несколько дней подряд то днём, то ночью, белые делали налёты на обороняемое нами село 14 Рота, но каждый раз с потерями для них отступали. После одного такого боя, рано утром, комбат Кудинов послал нас с Евтюшкиным с пакетом в штаб полка на станцию Роты. Оседлав своих коней, на рассвете мы тронулись в путь. Стояла ранняя весна, дороги ещё не высохли. Туман был настолько густой, что в пяти шагах ничего не было видно. Мы, признаться, ехали с большой опаской. Долго думали над тем, как нам лучше продвигаться, шагом, или пустить лошадей в аллюр. Решили пустить в аллюр. Стоило нам наклонить свои корпуса немного вперёд, и наши лошади пустились со всех ног.
Лист 55а.
Как только мы увидели водоемное здание станции Роты, мы притишили бег наших лошадей. Свободно вздохнули, ну теперь мы вне опасности, к своим приехали. Карабины, висевшие спереди на шее, забросили за плечи и спокойно едем в направлении к подъезду станции. Видимость сверху как-то увеличилась, так-как туман садился на низ и что делалось на земле на станции, ничего видно не было. Едва только мы подъехали к станции, Евтюшкин крикнул: «Белые!» Лошадь его вздыбилась, он бил её ногайкой, но всё напрасно, несколько человек уже держали её за узду, а его за ноги. Моя лошадь сделала сильный прыжок вперёд к зданию станции, круто развернулась, сбивая грудью людей, перегородивших ей путь. Я пришел в себя и разобрался в чём дело, когда моя лошадь уже изо всех ног несла меня по дороге обратно, по направлению к селу 14 Рота. Град пуль свистел надо мной, другие шипели, утыкаясь в землю по бокам. Я, стоя ногами в стременах седла, лежал на шее лошади. Туман садился всё ниже, видимость улучшалась. В голову стукнула мысль, что именно дорога будет обстреливаться прежде всего. Справа местность шла уклоном к балке, я всем корпусом сделал крен вправо, и лошадь послушно понесла меня вниз к балке. В это время зарокотало несколько пулемётов, но пули надо мной уже не свистели, преследователи обстреливали дорогу. Когда я уже пересёк балку и поднимаясь вверх оглянулся назад, увидел, что несколько групп казачьей кавалерии, гнавшейся за мной, обходят меня справа и слева, с тем, чтобы взять меня в кольцо.
Лист 56.
Я ещё сильнее прижался к шее лошади, отдав ей свою судьбу. Больше я не оглядывался и даже не смотрел по сторонам, смотрел вперёд и вниз на ноги лошади. Мне казалось, что лошадь не касается земли, а просто как-то подогнула ноги к животу и туловище её, на котором я лежу, находится около самой земной поверхности. Вдруг я услышал рокот пулемётов, споли <всполошившись> испугался, подумал, не занесла ли меня лошадь обратно на станцию Роты, но свиста пуль вокруг меня слышно не было. Я выпрямился, оглянулся кругом, впереди виднелось большое украинское село 14 Рота. Наши пулемёты справа, слева и в лоб перекрёстным огнём стреляли в белоказаков, гнавшихся за мной. Лошадь не подвела, она выручила меня, пожертвовав своей жизнью. Въехав в деревню, она несколько раз споткнулась и упала, изо рта и ноздрей у неё показалась кровь и она околела. Потеря друга Евтюшкина и лошади вызвали у меня ещё большую ненависть к белым. Врученный мне пакет для доставки в штаб полка, я привёз обратно. Спустя некоторое время мы получили приказ ночью пробраться в тыл белым и овладеть разъездом Доломит. Напасть на разъезд мы должны были с левой стороны, а 60-й стрелковый полк - с правой стороны железной дороги. В этот период времени наши части держали оборону в районе попаснянского узла.
Лист 57.
Разъезд Доломит имел важное стратегическое значение, не овладев этим разъездом, мы не могли двигаться дальше. Сам разъезд находится в глубокой выемке, а с обеих сторон около него высокие сопки. Подход к этим высоткам – низменная равнина вся простреливаемая. Поэтому было решено добраться до обороны белых ночью, а перед утром напасть на них. Так было и сделано. Перед рассветом мы перешли в наступление. Белые сопротивлялись недолго, бросили линию обороны с пушками и в беспорядке отступили в сторону разъезда Доломит. Увлечённые лёгкой победой, с криками «Ура», «Бей отступающих», мы двинулись преследовать их. Когда мы уже достигли вершины высот, укрывающих разъезд Доломит, из глубокой выемки разъезда выползли два бронепоезда, один с правой, другой с левой стороны, и начали нас косить пулемётным огнём и прямой наводкой из орудий картечью. Мы прижались к земле, потом была передана команда по цепи - отходить. Недолго пришлось, прижавшись к земле отползать, выбирая ямочки. Скоро произошла паника, люди вставали и бежали, но немногим удалось убежать. Большинство было расстреляно из пулемётов и картечью из орудий. Потом было выпущено несколько эскадронов казаков, которые настигали даже тех убегающих, которые бросили оружие, рубили всех, в плен никого не брали. Спаслись только немногие смельчаки, которые отходили, не отрываясь от земли. Они наносили тяжелый урон также и окружавшим их казакам.
Лист 58.
Мне в тот день не было суждено погибнуть, как большинству участников боя. Под градом пуль и шрапнели, я двинулся левее бегущих вниз в беспорядке, одержимых паникой воинов и спустился в балку, по которой направился в сторону села 14 Рота. Я чувствовал смертельную усталость, во рту пересохло, страшно хотелось пить. В ту весну [1919 года] на Украине, как никогда, весна была не дружная: то наступали тёплые дни, то опять холодало, держались заморозки и выпадал снег. Поэтому протекавший в балке ручеёк перемёрз. Мне хотелось хоть на минутку лечь и полежать, но я боялся, что не смогу встать, одежда возьмётся льдом, от пота всё на мне было так мокро, что казалось, будто влага от тела скапливается в сапогах. Я продолжал напрягать усилия, чтобы следовать всё вперёд и вперёд. Мои карабин, патроны и гранаты были настолько тяжелы, что мне казалось, если я их брошу, то смогу дойти до села 14 Рота, а с ними - ни за что, но сознание в голову стучало, что это будет предательство и для себя и для рабочего класса. Я несколько раз поднимался из балки наверх, каждый раз видел разъезды белоказаков, гонявшихся за жертвами подобными мне. И я твёрдо решил, погибну, так с оружием в руках. Балкой я подошел к самому селу 14 Рота. Я знал, что в селе не было ни красных, ни белых, но в настоящее время там могут быть либо те, либо другие, что население этого села враждебно настроено к белым и лояльно к нам.
Лист 59.
Поэтому я считал, что если у меня хватит силы, добраться до первой попавшейся избы, незамеченным белыми, то я буду спасён. Хотя чувствовал я себя очень плохо, но жить хотелось. Только вошел я в село, как увидел, что с горки, запряженная в лёгонький возочек, трусила, заплетая ногами исхудалая кляча. В возочке на сиденье находились двое здоровенных, одетых в полушубки мужчин лет 30-35 с винтовками. У них в ногах сидел в одной гимнастёрке, с завязанными сзади руками, казацкий офицер, с георгиевскими ленточками на груди. Я остановил их и спросил, куда они его везут. Они ответили, что в Попасную, в штаб дивизии, пояснив, что они убили под офицером лошадь, когда он гнался за убегавшим красноармейцем, а самого взяли живьём. Я попросил их, чтобы они меня довезли до Попасной, но мне пояснили, что лошадь не довезёт, так как, во-первых она слабая, во-вторых бездорожье. Я вскинул винтовку наизготовку и выстрелом в упор застрелил офицера. Конвоиры сначала было набросились на меня с угрозами, а когда выбросили из саней труп офицера, я свалился на его место. Только успел сказать, что они нас никого в плен не брали, всех рубили, и тут же мертвецки уснул. Мне снились кошмары боя и преследования. В Попасной меня с трудом разбудили, мне так хотелось заболеть, чтоб хоть сколько-нибудь выспаться.
Лист 60.
Всех вернувшихся из боя направляли в теплушку, где давали пищу, но мало кто кушал, все мертвецки засыпали. Проснулся я на другой день утром, чувствовалась сильная усталость, но у меня ничего не болело, я был здоров.
Спустя непродолжительное время на станцию Попасная прибыли воинские части регулярной Советской армии, призванные по мобилизации, главным образом состоящие из татар. Наша 4-я Партизанская дивизия* была отправлена в г. Луганск на отдых и формирование. В Луганске мы были размещены по частным квартирам, никаких занятий с нами не проводилось. Я был помещён на квартиру к мясоторговцу, семья которого, состояла из трёх человек: двоих супругов и дочери лет 16-и.  Я выглядел настолько истощённым, что вначале вся семья сторонилась меня, боясь, что я болен туберкулёзом. При этом ко мне относились настолько внимательно и доброжелательно, что было просто неудобно. Питание для меня приготавливалось самое отборное, и к принятию пищи всегда ставилась бутылка вина или настойки. Первое время мне давали кушать отдельно, опасаясь мнимого туберкулёза, а чтобы меня не обидеть, старались принимать пищу в моё отсутствие. Когда убедились, что я не кашляю, что у меня прекрасный аппетит, и я быстро начинаю принимать всё более свежий вид, меня стали сажать кушать вместе со всей семьёй. С дочерью хозяев я быстро подружился.

*  4-я Партизанская дивизия сформирована на основании приказа по Группе войск Курского   направления № 2 от 10 января 1919 г. из партизанских отрядов Партизанской Красной Армии в районе г. Луганска Славяносербского уезда Екатеринославской губернии.
Начальник дивизии Дыбенко Федор Ефимович.
В январе дивизия принимала участие в боях в районах г. Купянск, г. Старобельск и г. Луганск.
Приказом по Группе войск № 27 от 10 февраля 1919 г. 4-я Партизанская дивизия переформирована в 4-ю Стрелковую дивизию в составе Донецкой группы.
Приказом войскам 13-й армии № 47 от 7 марта 1919 г. 4-я Стрелковая дивизия переформирована в 42-ю Стрелковую дивизию в составе 13-й армии.
И.Х. Паука – начальник штаба (март-сентябрь 1919 г.) и начальник 42-й Стрелковой дивизии (сентябрь 1919 г.- февраль 1920 г.)
   В марте – апреле 1919 дивизия участвовала в боях против войск русской Кавказской Добровольческой армии под командованием генерала А. И. Деникина, входившей в состав Вооружённых сил Юга России в Донбассе.
На основании приказа войскам 4-й армии Южного фронта № 685/оп от 6 марта 1921 г. была сведена в 42-ю Стрелковую бригаду.

Книга 1. Листы 61-70
Лист 61.
Как-то вечером, мой хозяин квартиры предложил мне, как он выразился, ближе познакомиться. Я ему подробно рассказал свою биографию, работу в шахтах, подробности своего вступления в партизанский отряд и об участии в боях. Выслушав, хозяин спросил меня:
«Могли бы вы, если бы вы пожелали сейчас, уйти из армии?»
Я: «Безусловно, так как я не мобилизован, я доброволец и мой год в армию не призван. Тем более, в данный момент дивизия будет вновь формироваться не только из добровольцев, но и из мобилизованных».
Хозяин: «Вот и прекрасно, оставайтесь жить у меня на полных правах моего сына. Вы парень грамотный, способный, будем вместе торговать, а заработок делить пополам.
Я: «Очень благодарен вам за любезность, но принять вашего предложения я не могу, так как меня будет, помимо всего, мучить совесть перед товарищами, как оставшимися в живых, так и погибшими, так как я их всех сагитировал пойти в Красную Гвардию. Как же я буду выглядеть, если я уйду из армии». При этом я ему рассказал, какое влияние на меня оказал мой бывший учитель Хромяков.
Хозяин: «Вы не подумайте, что я маскируюсь, мои симпатии на стороне большевиков, но я не верю в успех их борьбы, как равно не верю и в успех белых. Из всей этой неурядицы выиграют иностранцы, они будут способствовать, чтобы русские как можно больше друг друга убивали, а когда и те и другие ослабнут, то они придут господствовать».
Лист 2.
Я: «А вы хотели бы, чтоб иностранцы пришли в Россию?»
Хозяин: «Нет, боже избавь!»
Я: «Иностранцам в России не хозяйничать. Они бы хозяйничали в России, если бы победили белые, но белые обречены на гибель в ближайшем будущем»
Хозяин: «Это только вы так думаете?»
Я: «Нет, в это верят все те, кто уже взял оружие против белых, и те, которые каждый день берут оружие в руки, и которые ещё будут брать до полного уничтожения белых»
Хозяин: «Вас, конечно, переубедить невозможно, но я хочу попросить вас не забывать нас. В любое время просим пожаловать как в собственный дом»
Нам не пришлось долго философствовать над проблемами социальной революции. Вечером была объявлена тревога. По тревоге мы выстроились на площади, где нам было объявлено, что сменившие нас в Попасной мобилизованные воинские части татар, сдались в плен белым, и что Луганск в настоящее время кругом обрезан, находится в фактическом окружении. Вечером мы погрузились в эшелон и двинулись по направлению станции Рыдаково. Ехали тихо, конная разведка шла впереди и по флангам. Не доезжая станции Рыдаково, разведка правого фланга сообщила, что белые цепью движутся в сторону Рыдаково.
Лист 63.
Мы быстро выгрузились из эшелона, приняли боевые порядки и двинулись навстречу движущейся цепи. На подступах к станции Рыдаково завязался ожесточённый бой, тяжелые потери несли обе стороны. Ни одна из сторон не дрогнула. Цепи стремительно двигались короткими перебежками друг другу навстречу, готовясь к штыковой схватке, пулемёты с обеих сторон неугомонно рокотали. Наконец расстояние между цепями сократилось настолько, что стрелять по противнику, не поражая своих, было невозможно, пулемёты с обеих сторон затихли, ружейная стрельба также поредела. Вдруг послышалось эхо «Ура», с правого фланга обе цепи поднялись, ощетинив штыки, и ринулись в рукопашный бой. Тут же по цепи послышалась команда – «Не стрелять, это свои». Бой утих. Выяснилось, что бой мы вели ошибочно против партизанского отряда красных Сахарова. Собрали с поля боя раненых и убитых. Убитых похоронили в братскую могилу, раненых отправили в Луганск. Мы и сахаровцы все вместе пришли на станцию Рыдаково. Здесь Дыбенко арестовал Сахарова. Из этой трагедии я лично видел следующее: идя по перрону вдоль эшелона, классный вагон штаба дивизии стоял как раз напротив уборной, только я поравнялся с этим вагоном, как вдруг произошел выстрел, и человек без фуражки, в одной нательной рубашке, с подножек вагона штаба дивизии, свалился наземь, слегка на бок.  Потом, как будто бы кто его повернул на спину, стало видно, что грудь его была залита кровью.
Лист 64.
Дыбенко выглянув из тамбура вагона приказал: «Оттащите эту собаку за уборную». Я уклонился, взявшись за пуговку своих брюк, сказал: «У меня живот болит, я спешу в уборную» и тут же в уборную повернул. На выстрел выскочило много зевак. По приказанию Дыбенко, два красноармейца зацепили расстрелянного Сахарова проволокой за босые ноги и потащили. Как только встащили на рельсы пути, Сахаров ухватился обеими руками за рельс и выкрикнул: «Да здравствует Ленин! Да здравствует Мировая революция!» Подбежавший Дыбенко выстрелом в голову прикончил Сахарова, и его оттащили за уборную. Предсмертные выкрики Сахарова как стрелой поразили моё сердце. Меня как червь сверлил вопрос, кто же из них враг, Дыбенко или матрос Сахаров? Мои симпатии были на стороне Сахарова. К вечеру мы двинулись вперёд, на сердце чувствовалась какая-то щемящая боль. В голове беспрерывно повторялись два предсмертных лозунга Сахарова: «Да здравствует Ленин! Да здравствует Мировая революция!» Я не верил, что Сахаров враг, я верил, что он преданнейший революции человек, и что в происшедшем недоразумении в одинаковой степени виновны и Сахаров и Дыбенко, и с таким же успехом, за это же, мог бы и Сахаров расстрелять Дыбенко.
Лист 65.
Мне пришла мысль, что, быть может, когда-либо, такой же самодур или враг как Дыбенко, и меня расстреляет, не посчитается ни с моими заслугами, ни с моей преданностью Революции. Я вспомнил своего хозяина-мясника и подумал, что он, пожалуй, прав. Ко мне назойливо лезла мысль, что не лучше ли мне вернуться в Луганск к своему доброму хозяину, на что я имею полное право. Эти противоречивые мысли меня будоражили и не давали возможности прийти к окончательному решению, пока не доезжая  станции Камышевки [Камышевахи], наш эшелон остановился, и была подана команда выходить из вагонов и готовиться в бой. Построившись развернутым фронтом, мы пошли в наступление. Дивизия наша была боеспособная и по численности полнокровная, так как в неё целиком и полностью влился партизанский отряд Сахарова, состоявший в основном из матросов. Под Камышеватой [Камышевахой] завязался ожесточённый бой, белые яростно сопротивлялись, иногда переходя в контратаки, но мы продолжали их теснить. К вечеру достигли балки, где белые сопротивлялись особенно яростно, переходя в контрнаступления и штыковые бои. На левом фланге они начали теснить наши части, и кое-кто повернулся спиной, в панике бежать. Дыбенко на коне, под градом пуль, метался по фронту, увлекая воинов в атаки. Бой продолжался всю ночь, сражающиеся десятки раз в глубине балки сходились в штыковые бои.
Лист 66.
К утру белые были разбиты и бежали в панике, а к вечеру мы овладели станцией Попасная и восстановили прежнее положение. Наступило потепление. Прибывали новые воинские части. Образовался сплошной фронт, части Махно и Григорьева тоже влились в общий фронт и вместе с нами занимали общую линию обороны. Мы стали белых теснить. Из Попасной мы продвинулись вперёд и заняли оборону по линии железной дороги от станции Хацапетовка до станции Золотой Байрак. Как-то в одно утро, командиры низовых подразделений объявили нам боевую задачу, что нашему полку приказано поздно вечером сняться, и по определённому маршруту пробраться к белым в тыл. Там нанести им удар и занять важный стратегический пункт. Кто-то из командиров высказал мысль, что наш полк, как наиболее боеспособный, состоящий из добровольцев, шахтёров, матросов, питерских рабочих, белогвардейцы, втёршиеся в наши штабы, хотят завести в ловушку и уничтожить. Все как один заявили, что они в эту ловушку не пойдут. Никто из командования и из политработников даже не попытались уговаривать воинов, защищать приказ командования, а об отказе выполнить приказ, было доложено комдиву Дыбенко. Во второй половине этого дня, со стороны станции Золотой Байрак показался бронепоезд, который остановился напротив расположения нашей роты.
Лист 67.
[Дыбенко] вылез из бронепоезда, и вместе со своим адъютантом пошел к месту нахождения командира батальона. Вскорости последовал приказ стать на бивуак. Мы отошли в укрытое место. Последовал приказ составить ружья в козлы и построиться. Мы построились с оружием в руках. К построенному в одну шеренгу батальону подошел Дыбенко, отсчитавши пять человек, шестому приказал бросить оружие и выйти вперёд. Молодой шахтёр оружие не бросил, сделал шаг вперёд, и как только Дыбенко попытался поднять на него револьвер, красноармеец запустил ему штык в бок. Прокол был не смертельным, Дыбенко сорвавшись со штыка, попытался бежать к бронепоезду, но рядом стоявший матрос, бывший сахаровец, уложил Дыбенко несколькими выстрелами. Бронепоезд открыл по нам огонь из пулемёта. Пули зажужжали над нашими головами. Мы прижались к земле, начали махать белыми полотенцами. Бронепоезд огонь прекратил. К нему направилась делегация. После переговоров был устроен короткий митинг. Мы настаивали привязать тело Дыбенко к колесу платформы бронепоезда, но командование бронепоезда отклонило наше предложение. Забрав труп Дыбенко на платформу, бронепоезд уехал. После чего мы снова заняли линию обороны и через несколько часов пошли в наступление.
Лист 68.
Наступление было настолько стремительным, что белые не успевали менять прицелов своих пулемётов и орудий, бросали всё и убегали. Мы не просто шли в наступление, а изо всех сил бежали. За сутки боя мы отбили у белых такие опорные пункты как Никитовка, Горловка, Енакиево и ряд других пунктов. Разъезд Доломит белые оставили без боя. В наступление вместе с нами перешли и оба наших фланга. Закрепившись на занятых позициях, я был командирован в Кадиевку для вербовки добровольцев в 4-ю Партизанскую дивизию. На станции Алмазная я увидел на открытой платформе гроб, обитый красным материалом, с надписью «Вечная память тов. Дыбенко».
В Кадиевке я навербовал около 40 человек шахтёров-добровольцев, в том числе и двух своих земляков из одной деревни: Столярова Павла Киреевича и Шлеенкова Никифора Андреевича.
В районе станции Харцызск мы окопались и, держа оборону, готовились к наступлению. Примерно в мае, или начале июня месяца, неожиданно для нас белые появились в нашем тылу, и повели на нас наступление с фронта и тыла. Мы, яростно отбивая атаки, сначала попытались растянуть фронт влево, чтобы закрыть прорыв, но, когда выяснилось, что Махно, державший оборону правее 60-го полка, бросил линию обороны и пустил белых к нам в тыл, мы, подаваясь влево, стали заворачивать правый фланг, чтобы создать круговую оборону и снова вести партизанскую войну.
Лист 69.
В этот день с утра был ранен в бок Павел Столяров, а к вечеру и я был ранен в голову и ногу. Первоначально я был помещен в госпиталь в городе Бахмуте [Бахмутовке]. В этом госпитале лежали раненые как наши, так и солдаты Махно. В Бахмуте скоро также возникла паника. Бахмут начал эвакуироваться, нас раненых вывезли на вокзал грузить в санлетучку. Паника всё усиливалась, к вечеру уже были отчётливо слышны орудийные выстрелы и пулемётная стрельба. Наконец, к станции подъехали два всадника, которые начали нас успокаивать, сообщив, что части Махно задержали продвижение белых и обеспечили безопасное продвижение санитарных летучек с ранеными из Бахмут в Харьков. Вечером нас погрузили в санпоезд и мы были отправлены в Харьков. Недолго нам пришлось быть в Харькове, дня через два, или три белые стали окружать город. Из Харькова нас эвакуировали в Курск, из Курска в Орёл, из Орла в Брянск. В Брянск столько было стянуто раненых, что их некуда было девать, и нечем было кормить. Поэтому всем наспех делались перевязки, вернее заклеивались маленькими лоскутками раны, и тех, чья местность ещё не была занята белыми, отправляли с проходными свидетельствами на родину.
Лист 70.
Во всей этой катастрофе все обвиняли и проклинали Троцкого, по вине которого Махно снял свои воинские подразделения с линии обороны и пустил белых в тыл. Дорого это обошлось нашему государству и народу, это продлило гражданскую войну и усугубило голод. В середине лета 1919 года я приехал в свою родную деревню Прусинскую Буду на костылях, с бритой, заклеенной с левой стороны головой. Дезертировавший в первом бою со станции Попасной одноглазый Иван Косенков [Иван Исаков?] обитал в Буде и распространял небылицы о своих «подвигах» в партизанах.
Спустя некоторое время, в Буду явился почти голым дядя Петр, который рассказывал что он, как коммунист оставшийся в подполье, был арестован белыми, и что их, арестованных, куда-то везли в поезде, с которого ему удалось бежать, перейти линию фронта и добраться до родины. К осени у меня зажили раны головы и ноги, дядя Петр так же поправился от истощения и мы решили пойти в Климовичи, в военкомат, подать заявление с просьбой отправить нас на фронт, так как Республика в опасности. С юга белые подходили к Туле, со стороны Сибири Колчак подошел к Волге, Булак-Балахович угрожал Ленинграду.

Книга 1. (листы 71-80)
Лист 71.
Климовский райвоенкомат нашу просьбу удовлетворил, направил нас обоих в г. Рославль, Смоленской области. Дядя Петр Фёдорович был назначен в инженерные войска, я – в 52-й пограничный батальон. Если можно было это назвать питанием, то оно было ужасное: хлеба давали 200 грамм в сутки, и один раз в сутки варили так называемый суп из целого зерна ржи с горькими головками от сухой воблы, так как вобла поедалась, не доходя до котла. Голод мучил смертельно. Командный состав этих запасных частей, играя на голоде, методически вёл антисоветскую агитацию среди поступающего пополнения. Строевых занятий не было. Как-то один раз попытались провести строевые занятия и пройти строем по городу. Это как раз совпало с базарным днём. Проходя мимо рынка, вся голодная колонна инстинктивно бросилась в ряды, в несколько секунд рынок был опустошен. Всё было расхватано: капуста, картошка, морковь, свёкла и всё остальное, что было на рынке. Причём, всё это расхватанное, тут же съедалось. После этого нас больше в город не возили. Мы разбредались по полю, собирали кочерыжки от срубленной капусты, тут же их поедали. Все продавали с себя: обувь, верхнее платье, оставались босыми, в одном белье, всё отдавали за несколько сваренных в мундире картофелин, причём несолёных.
Лист 72.
Не помню, откуда у меня появились игральные карты, и чтобы не умереть с голода, я решил заняться шарлатанством – гадать на картах. Сейчас бы я, очевидно, так врать, не смеясь, не смог бы, но голод научит выдержке. Определив условности отдельных карт и групп карт, я отчаянно комбинировал это враньё, но все при этом утверждали, что я абсолютно всё угадываю. Желали, чтобы им погадали, главным образом пополнение, приходившее из деревни, которое мешками приносило из дома сухари, а некоторые и кое-что из мясного, или шпик. Каждый из них, кому я гадал, платил мне кусочком сухаря, а иногда мне перепадал и кусочек сала. С помощью этого шарлатанства я подкармливался сам и подкармливал дядю Петра.
Считаясь старым и заслуженным солдатом, несмотря на голод, я не терял духа. Вспоминая беседы своего учителя Хромякова, позднее Косолапова и Корчмы, я, наряду с гаданием на картах, активно проводил среди красноармейцев политико-массовую работу, часто давал отпор проводившему антисоветскую агитацию командиру, бывшему офицеру. Ко мне присмотрелся военком и приблизил меня к себе. При каждой встрече мы подолгу смеялись над тем, как я гадаю на картах. Как-то в разговоре он меня спросил, далеко ли мне до дома, я ответил, что всего лишь 110 километров.
Лист 73.
Военком спросил меня, сколько бы мне потребовалось времени, чтобы сходить или съездить домой? Я попросил одну неделю, и, чтобы отпуск был дан не одному мне, но и моему другу и земляку Петру Тятькову. Военком согласился, и к вечеру нам были вручены документы об отпуске. Уже темнело, когда мы вышли к Рославлю, но разве мы шли, мы бежали. Мысль о том, что дома мы покушаем досыта, гнала нас неудержимо, трудно выразить словами всех наших волнений и настроений того дня. Это может понять только тот, кто так сильно голодал, как мы голодали в Рославле. Так мы бежали часа четыре, потом в одной деревушке около шоссе переночевали, и рано утром снова пустились в поход. Когда нам оставалось бежать ещё километров двадцать, мы настолько устали, что если бы нас кто-либо повалил наземь, мы встать на ноги уже бы не смогли. На другой день, на заходе солнца, как раз пастух гнал скот из поля, отмахав 110 вёрст, мы уже были дома. Меня посадили за стол, чтобы накормить досыта, правда, всё было совершенно несолёное, так как соли вообще ни у кого не было. Я проглотил не более двух глотков какой-то похлёбки с хлебом и тут же мертвецки уснул.
Лист 74.
Проснувшись утром, я не только не мог на ноги стать, но не мог просто повернуться, весь был распухший, а ногами даже шевельнуть не мог. Желудок у меня был пустой, но кушать мне не хотелось, мне хотелось пить чего-то кисло-солёного, того, чего невозможно было тогда достать.
Спустя несколько дней, в нашу деревню прибыл карательный отряд по борьбе с дезертирством, так как голод и натиск со всех сторон белых вызвали массовое дезертирство. Командир отряда Гэман, зайдя к нам в избу, проверил мои документы об отпуске, о ранении на фронте. Гэман приказал принести мешки с обувью, из которых высыпал на пол всю обувь и предложил моей матери и бабушке подобрать себе по паре обуви. Точно так же он поступил и по отношению семьи Тятькова. Кроме этого Гэман оставил мне предписание, после выздоровления явиться в Климовический уездный военкомат. С опухолью ног и тела, я пролежал более месяца. В этот период времени в деревне свирепствовал тиф. Не успев оправиться от опухоли, меня свалил тиф. Тифом, а потом возвратным тифом, я проболел почти всю зиму, и до такой степени ослаб, что падал от ветра. Казалось, что силы ко мне уже больше никогда не возвратятся. Когда я несколько окреп, я явился с  предписанием Гэмана в Климовический уездный военкомат на комиссию.
Лист 75.
Комиссия меня освободила на три месяца от призыва в Красную армию. В начале июня месяца [1920 г.] в деревню Сазони приехал в отпуск Павлович Гавриил, работавший в Киеве в органах ЧК, с которым я случайно познакомился. Отец его, как я раньше упоминал, преследовался Царским правительством. Павлович узнав, что я бывший партизан, участник Гражданской войны, предложил мне поступить работать в органы ВЧК в Киеве, где он работает. Я согласился. Узнав об этом, сосед одноглазый Исаков Иван, тот самый, который в Донбассе бросил оружие и дезертировал из первого боя, тоже пристал к нам, и мы все трое поехали в Киев. Там поступили в водное отделение Киевского транспортного дорожного отдела ВЧК, где мы оба были зачислены в оперативный отдел ЧК. Спустя некоторое время, вниз по Днепру, в районе города Ржищева вспыхнуло кулацкое восстание, которое разрасталось с особой силой и угрожало Киеву. Наш оперативный отряд, в числе многих других воинских и чекистских групп, срочно выехал на подавление восстания. Как только завязался бой, мой одноглазый сосед Иван Исаков и тут бросил оружие и скрылся в неизвестном направлении.
Лист 76.
Бои и операции по ликвидации восстания проходили около 10 дней, жертв было много с обеих сторон. Вернувшись с операции в Киев, я оказался в небольшой группе чекистов, направленной в Гайворон для организации ЧК. Председателем ЧК был назначен Макарычев, секретарём Галин, начальником СОГЕМ Окс, начальником ОДГ Кудрявцев, военруком Призенко, комендантом Батурин, оперативными уполномоченными Коновалов, Данилин, Кленовкин [Клековкин?] и Шереметев, других фамилий сейчас не помню. Старшим делопроизводителем был бывший офицер Соколов, младшим делопроизводителем [Сем… Попе..?] Затонский. Я, и целый ряд других товарищей, были назначены линейными агентами ЧК. Украина в то время пылала в восстаниях, в особенности этот, наиболее богатый район, в котором сосредоточена вся сахарная промышленность. В районе действия Гайворонского ОРТЧК существовало шесть крупных банд, насчитывавших в своих рядах до тысячи и более сабель. В основном оперировали следующие банды: Заболотного, Коваленко, Орлика, Хмары, Лихо [Лахо?], Пиунова [Пиукова?], Тютюнника и много мелких банд. Сложность борьбы с бандитизмом заключалась ещё и в том, что представители повстанческих комитетов, идейно руководившие этими бандами, проникали в местные органы Советской власти, а именно в исполкомы, военкоматы и органы милиции. Нежелательным элементом были засорены и органы ЧК.
Лист 77.
В Гайвороне при ОРТЧК был небольшой отряд из китайцев, которые очень гордились тем, что они работают в ЧК и храбро сражались при нападении на нас банд. Спустя некоторое время, в Гайворон прибыл один батальон войск ВЧК. Первое время, ввиду колоссального превосходства численностью повстанческих сил над нами, в Гайвороне, в так называемом Центре южных подъездных путей, мы были в состоянии лишь обороняться. Линейные агенты ЧК от станций Бердичев, Семки до Винницы, и от Винницы до Рудницы, могли существовать лишь подпольно, скрываясь и маскируясь. На всём этом пространстве, по всей линии, перечисленные банды оперировали безнаказанно, останавливали пассажирские и товарные поезда, грабили и убивали советских людей, военнослужащих, а часто просто русских. Особенно охотились за чекистами, расставленными на линии, по два-три человека на станцию. Чекистов они просто зверски казнили.  При рассылке линейных агентов, я был назначен старшим линейным агентом станции Самчинцы. Мне было дано два помощника: Горчинский – молодой парень, очень заносчивый, хвастался, что он происходит из богатых, второй – Ермолов, лет 30-35, больной сифилисом. Вот мы втроём и приехали на станцию Самчинцы утверждать Советскую власть. В день нашего приезда станция Самчинцы и примыкающее к нему местечко Райгород были в трауре.
Лист 78.
Перед нашим приездом, местечко Райгород и станцию Самчинцы занимала банда Хмары. На станции они расстреляли комиссара паровозного депо Свинцицкого и его секретаря Лясоцкого. Тесть Свинцицкого был начальником паровозного депо, и два расстрелянных трупа лежали у него на квартире. Кроме того, на еврейском кладбище валялись около полусотни трупов расстрелянных евреев, не успевших скрыться. Хоронить их бандиты запретили, у многих из них, бродившие здесь голодные свиньи, повыели животы. Поверхностно ознакомившись с местной обстановкой, я предложил помощникам свои соображения по поводу нашего дальнейшего здесь пребывания и наших действий, которые сводились к следующему. 1. Устанавливать дружественные отношения с молодёжью лояльно настроенной по отношению к Советской власти. 2. Чтобы сохранить себя, следует не иметь постоянного места жительства и быть в состоянии постоянного передвижения. 3. Ночевать всем троим вместе и как можно чаще менять места ночёвок. 4. Допускать изредка, ночёвку втроём в помещениях паровозных бригад, находящихся на втором этаже паровозного депо, с входом вверх по лестнице как на чердак, где легко обороняться. 5. Не обострять отношения ни с кем из местного населения, но как можно больше завязывать дружеские отношения. 6. Не производить арестов и обысков у местного населения самим и не участвовать в них, за исключением случаев не терпящих отлагательства.
Лист 79.
Производить эти операции через товарищей из соседних линейных оперативных пунктов: Немиров, Гайсин, то есть обмениваться с ними: они делают операции у нас, а мы у них. Такая постановка дела, как у нас, так и у наших соседей, не обостряла отношений с местным населением.
Я говорил, но мои помощники слушали меня рассеянно и в последующем как-то меня сторонились. Горчинский на другой день познакомился с дочерями местного дьячка и поселился к нему на квартиру, куда они с Ермоловым и перебазировали свои очень тяжелые чемоданы. Содержимое чемоданов меня как малоопытного не интересовало. Спустя около недели, председатель ЧК Макарычев вызвал меня к аппарату и приказал произвести у Горчинского и Ермолова обыск, изъять у них сахар, обоих арестовать и вместе с сахаром доставить в Гайворон. Придя к ним на квартиру в дом дьякона, где я застал только Ермолова, которого вызвав из дома в сад спросил, что это у них за история произошла с сахаром? Ермолов мне честно рассказал, что по инициативе Горчинского, они в Гайвороне у Тыца, хозяина дома, который занимался под ЧК, похитили два мешка сахара-рафинада. Один уже израсходовали, а другой ещё в наличии лежит в чемоданах. Не желая давать огласки этому скандалу, я предложил Ермолову этот сахар перенести тихонько на станцию, где я оформлю обыск, его изъятие и их арест. По тому времени им обоим грозил расстрел, но я, пользуясь большим уважением у Макарычева, упросил его не ставить их дела на рассмотрение «тройки», а ограничиться увольнением обоих из органов ЧК.
Лист 80.
После увольнения, оба, Горчинский и Ермолов приехали в местечко Райгород, где болтались несколько месяцев, потом куда-то уехали. Вместо двоих уволенных мне прислали одного – Гаврилова, который прибыл в Самчинцы с женой. Гаврилову я настоятельно советовал не снимать квартиру в местечке Райгород, а ютиться на станции, где имелась дежурная комната ОРТЧК, и у меня была комната на втором этаже, из которой на случай нападения было очень удобно обороняться. Гаврилов не послушал меня, снял квартиру у того же дьяка, у которого снимал квартиру Горчинский. Спустя несколько дней, банда Хмары налетела на местечко Райгород среди белого дня. На квартире дьякона схватили живым Гаврилова, после самых изощренных пыток, ещё живого привязали к хвосту лошади и волочили его по местечку, пока тот в муках не скончался. Жену Гаврилова после насилования и пыток также убили. Над изувеченными трупами я вторично дал себе клятву убить атамана банды Хмару. Хмара, это его кличка. Настоящая его фамилия была Мельник Митрофан, бывший офицер царской армии, владелец мельницы в селе Нижняя Крапивна Гайсинского уезда. О нём подробнее я остановлюсь, когда буду описывать мой поединок с ним и его убийство.
После убийства Гаврилова, в местечко Райгород прибыл отряд Винницкого ЧК под командованием Пчёлкина, который приступил к аресту местной молодёжи мужского пола. Первыми были арестованы молодые ребята, которых я лично знал: почтальон Максим  Дубина и два рабочих ремонтника Иван Куцук и Максим Бондарь. Ко мне прибежали со слезами на глазах их родственники, убеждая меня, что они невинны ни в чём и просили спасти их. Отряд Пчёлкина разместился на постоялом дворе Ворунюка, куда сводились и арестованные. Познакомившись с Пчёлкиным, я поинтересовался, за что арестованы Бондарь и Кицук. Пчёлкин показал мне огромный список жителей местечка Райгород, принимавших участие в грабежах еврейских лавок и квартир, после разгрома их бандой Хмары. В свою очередь, я рассказал ему, что это было в день моего приезда в Райгород, и высказал свою точку зрения в части пристрастности этого списка как по его формулировкам, так и по количеству внесённых в него людей, что тут был не грабёж, а подбор валяющихся малоценных вещей, выброшенных бандитами из лавок и квартир евреев. Всё ценное Хмара забрал с собой, малоценное же барахло валялось до возвращения евреев в свои дома. Пчёлкин спросил моё мнение в отношении Бондаря, Дубины и Кицука. Я отозвался о них положительно, остальных арестованных я не знал. Троих этих арестованных Пчёлкин освободил. Все трое в это время сидели за стенкой в соседней комнате, стенка была тонкая, и они слышали весь мой разговор с Пчёлкиным.
Лист 80а (лист 1 вкладки).
Когда я возвращался к себе на станцию, эта тройка уже сидела, ожидая меня в зале вокзала. Когда я открыл дверь своего кабинета, они все трое вошли в кабинет, схватили мои руки и, целуя их, спрашивали меня, чем они могут меня отблагодарить? Я был также рад за них, надеясь найти в них своих помощников и опору, поэтому сказал им, что буду считать самой большой благодарностью с их стороны, если они дадут мне слово и выполнят его, что они будут честными советскими людьми и будут помогать мне делать честными советскими людьми всех людей. Они мне такое слово дали. Ко всему этому Максим Дубина добавил: « Мы хочем, кроме этого отблагодарить Вам». Я посмотрел на него и строго произнёс: «Советская власть свободой людей не торгует, ею бесплатно пользуются все честные советские люди и Советская власть защищает их свободу». Установив добрые отношения с этими тремя здоровенными парнями, я расстался с ними.
Не так уж много местечковых парней из списка удалось арестовать отряду Пчёлкина. Вся молодёжь местечка, и те, которые состояли в списке и не состоявшие в нём, из местечка скрылись. Пчёлкин немногих райгородских парней увёл с собой в Винницу. Спустя несколько дней я получил сведения, что всех скрывшихся райгородских парней прибрал к своим рукам атаман банды Хмара. Это наглядно показало, что излишние репрессии ослабляют нас, и решил этих парней у Хмары вырвать.
В местечке Райгород главным авторитетом после раввина был владелец круподёрки, звали его Алилуй, фамилию его сейчас не помню, я решил начать действовать через него. Будто случайно зайдя к нему на крупорушку, там она так называется, зевнув, я пожаловался, что не имею возможности выспаться.
Лист 80б (лист 2 вкладки).
Алилуй пригласил меня к себе в дом, где попросил меня пообедать с ним. За обедом Алилуй в свою очередь пожаловался на неспокойное время, когда каждую минуту ожидаешь самой страшной смерти, потому что кругом банды, всё население с бандами связано. Я спросил его, как он думает, нужно ли и можно ли уничтожить всё население для того чтобы банд не было?
Алилуй пожал плечами и сказал: « Я тут затрудняюсь сказать что-нибудь на это, но мне кажется, что с бандитами уже трудно справиться, раз их поддерживает всё местное население».
- «А если мы добьёмся, что население их перестанет поддерживать, и их будет становиться всё меньше и меньше, тогда мы с ними сможем справиться?» - спросил я Алилуя.
- «О, тогда конечно справимся! Но что для этого надо сделать?» - спросил Алилуй.
- «Куда эти парни девались, которые скрылись от ареста, когда приезжал Пчёлкин?»
- «Конечно, ушли в банду» - ответил Алилуй.
- «Ну и что же, банда от этого стала сильней или слабей?»
- «Конечно сильней, и больше связи имеет».
- «А если бы не туда парни шли для грабежа и убийств, то сила бандитов уменьшилась бы?»
- «Безусловно» - ответил Алилуй.
- «Вот об этом нам надо подумать».
- «Ну, давайте вместе думать. Это [будет] очень хорошо» - подтвердил Алилуй.
- «Я над этим много и долго думал, и кое-что придумал».
- «Говорите скорее, что вы придумали?» - вскричал Алилуй.
- «Я имею план убить атамана банды Хмару».
- «Прямо сам убьёте? Один будете убивать? Этого вы не сможете сделать, их тысячи, а вы один. Как это вы сделаете?» - спросил Алилуй.
Лист 80в (лист 3 вкладки).
- «Это говорить очень долго, давайте приступим к делу, только договоримся, в этом деле нужна честность» - сказал я Алилую.
- «Ну, говорите, я готов на всё» - согласился он.
- «Подготовьте мне список лиц, участвовавших в грабеже еврейских лавок и квартир после погрома устроенного бандой Хмары, с точным указанием, чью квартиру или лавку он грабил, что именно взял. Отдельно дать список на лиц, принимавших участие в погроме и грабеже вместе с бандой и отдельно список лиц, которые подбирали вещи, валяющиеся на улицах после ухода банды. Все эти три списка обсудите в синагоге. Подпишите вы, ваш раввин и ещё несколько авторитетных человек, потом отдадите их мне».
Дня через четыре я получил не три, а только два списка. Небольшой список на лиц бравших [вещи], после ухода банды из еврейских лавок и квартир, и другой, немножко побольше, на лиц, которые подбирали вещи на улице. Лиц, принимавших участие в грабеже вместе с бандой, не оказалось. В списке же Пчёлкина, в заголовке было указано: «Список лиц принимавших участие в погроме еврейских лавок и квартир вместе с бандой Хмары». После этого я поручил почтальону Максиму Дубине составить мне список лиц, скрывшихся в момент производимых Пчёлкиным арестов. Получив такой список, я выбрал людей которые не числятся в списках, которые мне дал Алилуй, и, передав его Алилую, попросил, чтобы он этот список таким же образом проверил, и на поле с правой стороны отметил, кто из этих людей, и в какой степени участвовал в грабежах евреев или убийствах советских людей.

Спустя примерно пять дней, Алилуй мне вернул этот список. Внизу его была учинена запись: «Поименованные в данном списке лица, в грабежах и убийствах участие не принимали». Под этой записью стояли те же подписи, что и на предыдущих двух списках.
Я спросил Алилуя, не может ли он познакомить меня с источниками, через которых они производят проверку необходимых им данных? Алилуй ответил: «Мы вас об этом не просим, и вы нас об этом не просите» [делиться информацией о своих источниках], при этом добавил: «С кем мы какое дело имеем…», и закрыл ладонью рот, что [значило] они слова не проронят, иначе бандиты их всех давно бы перебили. [Говорить о своих осведомителях – очень большой риск для еврейских жителей, так как благодаря получаемым предупреждениям о нападениях, они успевают заранее укрываться]. И действительно, о каждом предстоящем бандитском налёте на Райгород евреи меня предупреждали. Я однажды спросил Алилуя, как же они прохлопали налёт банды, когда был погром. Алилуй ответил: «Мы знали, но они, по одним [некоторым] обстоятельствам, налетели вместо вечера утром, поэтому так и получилось».
Заполучив список скрывающихся парней, не принимавших участия в грабежах, я вызвал почтальона Дубину, дал ему такой [упомянутый] список, и поручил убедить их родителей, чтобы все эти парни вернулись домой и не скрывались, я им дам документы, что они не замешаны в грабежах. Дубина с Бондарем и Кицуком быстро эту работу провернули, и около двухсот парней вернулись в свои дома к честному труду. Но, вскорости после этого, Дубина с Бондарем скрылись, а из среды вернувшихся ребят я создал ряд групп, которые были готовы выполнить любое моё поручение.
Книга 1. (листы 81-90)
Лист 81. Определённой денежной системы в то время на Украине не было. Не было ещё государственной и кооперативной торговли. Только что были распущены петлюровские войска, но банд в нашем тылу было столько, что объединившись в армию, они вполне могли бы образовать линию фронта. Население рабочих посёлков и городов могло снабжаться только за счёт частного рынка. Деньги были в ходу разные, а именно: старые николаевские, деньги временного правительства, так называемые «керенки», и украинские, так называемые «лопотки». Каждые из них имели свою цену. Мы в то время сначала получали [зарплату] «керенками», а после «совзнаками», причём за месячную зарплату можно было купить одну-две коробки спичек. Поэтому приходилось форменным образом голодать или принимать угощения от знакомых. Короче говоря, не каждый день приходилось кушать, а по-человечески поспать не удавалось и раз в месяц. Зато участвовать в боях – почти ежедневно. Местное еврейское население понимало наше крайне тяжелое продовольственное положение и очень ловко использовали его. Они «втирали» к нам кого-либо из своих людей в «приятели» и через него снабжали нас так, чтобы только с голоду не подохнуть, постепенно ставили к себе в зависимость. В чём эта зависимость выражалась? Спекуляция в то время достигала ужасающих размеров. От спекулянтов разрушался транспорт - ломались крыши вагонов.
Лист 82.
Для борьбы со спекуляцией, помимо судебно-карательных мер и конфискации предметов спекуляции, на транспорте был установлен строжайший порядок: без разрешающей записки на проезд, выданной ОРТЧК, касса билета не выдавала. Это касалось линейных станций, в городах же, и на крупных станциях были специальные бюро пропусков. Вот эти-то разрешения и пропуска были и нужны спекулянтам, для их получения они и подкармливали голодных. Голод сильная вещь, он много способствовал врагам уничтожать чекистов.
После гибели Гаврилова, мне были назначены двое помощников – молодые парни. Симак – белорус, уроженец города Гомеля, красавец, блондин, отчаянный парень. Другой – Данилов, уроженец города Николаева, небольшого роста, брюнет, тоже бесстрашный. Мы все трое друг друга полюбили, работали и жили как родные братья.
Вскорости, после их прибытия, как-то рано утром, к нам в Самчинцы явился из села Семенки наш агент, который был связан с бандой Хмары и, освещал нам деятельность и передвижения банды, её связи с лицами местного населения, который сообщил, что штаб банды Хмары заказал ему выгнать большую партию самогона, что им это уже выполнено, и что сегодня ночью человек 10-15 из отряда Хмары приедут за самогоном, взамен за который привезут ему промтовары. Подробно расспросив его обо всём, главным образом о боевых характеристиках и вооружении лиц, которые могут приехать за самогоном, наш агент, если не ошибаюсь по фамилии Ковтанюк, рассказал нам, что самогон для бандитов он заготовлял неоднократно, что каждый раз, когда они приезжают за самогоном, то напиваются и остаются ночевать до утра. Пьют и ночуют они в сарае, в избу никогда не заходят. Станция Самчинцы расположена на левом берегу реки Буг, село Семенки – на правом, километрах в трёх от станции. Выслушав Ковтанюка, мы попросили его возвращаясь домой, не переезжать паромом через Буг, чтобы его кто-либо из знакомых не заметил, что он на эту сторону ездил, а подняться выше, и около мельницы переехать Буг на лодке и поджидать нас на правом берегу Буга, в леску, неподалёку от дорожки, ведущей в Семенки. Отправив Ковтанюка, мы решили, прежде чем составить план операции, переодеться: мне - в одежду местного парня, а Симака переодеть в одежду местной девушки. Затем сходить на место, тщательно всё изучить, после чего составить оперативный план. Пока Ковтанюк обошел кругом по указанному ему маршруту, Симак, у знакомых девушек и парней достал всё необходимое. Мы быстро переоделись и подгримировались так, что посмотрев в зеркало, сами себя не узнавали.
Лист 84.
Подготовив лодку на берегу Буга у станции, мы вышли втроём в обычной нашей одежде, наши маскировочные костюмы понесли в руках, в свёртке. Переехав Буг, в лесок, где была условлена встреча с Ковтанюком, мы прибыли раньше, и успели до его прихода переодеться в наши маскировочные костюмы. Ковтанюк нас сразу [издали] не узнал, начал уклоняться от встречи и, очевидно, он бы от нас скрылся, если бы мы не взяли с собой Данилова, который пошел к нему навстречу, остановил, и привёл к нам. [В дальнейшем осмотре места предстоящей операции Данилов не участвовал].
Мы договорились объяснить наше появление у Ковтанюка тем, что пришли к его семье, что будто мы приехали из Елисаветграда. Так как там сейчас питаться нечем, то хотим где-либо здесь временно снять комнату, и до весны у кого-либо поработать, чтобы не умереть с голоду, а там к осени - видно будет. В этот период времени в районе Елисаветграда был голод, оттуда многие в эту местность приезжали за хлебом и временно оставались жить.
Придя в усадьбу Ковтанюка, мы тщательно изучили рельеф и все обстоятельства местности вокруг неё. Усадьба Ковтанюка расположена на косогоре, покатом в сторону Буга, с большим фруктовым садом, несколько на возвышенности. Сзади сада - просёлочная дорога, которая входит в уступ села.
В усадьбу мы зашли через сад, с правой стороны стояла большая изба из двух половин. Когда заходишь в сени, справа находится дверь в ту половину, что в сторону сада. Здесь жил Ковтанюк с семьёй, очевидно затем, чтобы из окна лобовой стены этой половины избы можно было за садом наблюдать.
Лист 85.
С левой стороны - дверь во вторую половину избы, в которой никто не жил, но она была чисто убрана. В избе было три небольших окна. Одно окно, с лобовой стороны, в сторону Буга и два окна во двор. Изба была глинобитная, пол земляной, разрисован свежим коровяком. В углу, у боковой стены, стояла деревянная самодельная кровать, застланная разноцветными ряднами, посредине кровати - две большие подушки, одетые в цветные наволочки. Из мебели были только две длинных скамейки. Дверь прямо вела в чулан, с левой стороны тянулся под одной крышей длинный сарай, в который со двора имелось четыре двери. В трёх сараях, со стороны сада, помещался скот и птица хозяина. Отделение со стороны Буга, было занято под амбар. В амбаре стоял длинный стол на козлах. С левой стороны были закрома, закрытые досками, на досках стояли разных размеров кадушки. С правой стороны внавал лежала помятая солома, было видно, что на ней не один раз спали люди. Когда обследование всего закончилось, хозяин предложил нам зайти в его половину закусить, но мы туда идти отказались, чтобы семья не обнаружила странность моей «дамы», мы согласились пойти только в пустую половину, помимо всего, нам нужно было дать ряд указаний хозяину.
Лист 86.
В свободную половину, на разостланную по столу белоснежную самотканую скатерть, хозяин поставил бутылку самогона-первача, горячие вареники, свиной холодец, домашнюю свиную колбасу и свиной шпик, просоленный с чесноком. Выпив по стакану крепкого сахарного самогона, плотно пообедали. Я дал указание хозяину положить мешки с зерном впереди стола, с таким расчётом, чтобы они заняли всё пространство от стены до кровати. Хозяин многозначительно посмотрел на меня и спросил, что не лучше ли с песком? Я пояснил ему, что таскать песок – вызовет подозрение, при этом предупредил, что если с нами что-либо случится, он будет нести всю ответственность, так как мы, обо всём, что у нас с ним говорилось, и о нашем плане, оставим запись. Хозяин заверил, что он нас не подведёт. Мы поспешно ушли от Ковтанюка, чтобы успеть до вечера разработать план операции. Данилов, не отводя глаз, наблюдал со станции за дорожкой, по которой мы должны выйти из леса, и как только мы показались, то увидели его, бегущего с узелком в руке к берегу Буга, чтобы перевезти нам нашу одежду и забрать нас на лодку переодетых. Доверять «двойнику» было бы непростительной и пагубной глупостью, поэтому мы построили оперативный план совершенно иной, чем он мог предполагать. Ковтанюк нас ориентировал так, что когда бандиты прибудут к нему за самогоном, то он их споит до невменяемости, они уснут, мы их перевяжем и возьмём живьём. Сколько их будет, мы не знаем. Против его плана мы не возразили, но и своих намерений ему не сказали. Поэтому, мы построили оперативный план на худший случай и, главным образом, план обороны.
1. Как только мы придём на место, обязать Ковтанюка закрыть дверь своей половины избы на такие запоры, чтобы никто не мог проникнуть в ту половину дома.
2. Самому наблюдать за подходом или подъездом к его усадьбе бандитов, о чём предупредить нас. Один раз стукнуть в раму окна.
3. Ни в коем случае не заходить к себе в дом и нашу половину дома.
4. Зайти к нам он может только в том случае, если мы приоткроем окно и покажем ему свет.
5. Предложим Ковтанюку подготовить верёвки вязать бандитов и дезинформируем его, что усадьба окружена нашим отрядом, который вступит в действие по нашему сигналу.

 Лист 88.
6. Закрыть окна обеих половин  изнутри деревянными ставнями у самых рам, и позатыкать подушками.

                План действий обороны

1. Вооружение берём с собой. Карабины, по два револьвера и по четыре гранаты. На головы взять стальные немецкие каски, которые у нас имелись.
2. Забаррикадироваться мешками с зерном.
3. Находиться в избе без света.
4. В случае, если услышится шорох в сенях, или скрип дверей - приготовиться к бою, одеть каски и укрываться за мешками с зерном.
5. На случай, если кто откроет нашу дверь, все трое стреляем в дверь, а Симак, находящийся с левой стороны, первым бросает бомбу в сени, за ним бросает Данилов, а потом я. Огонь вести как можно чаще.
6. При первой возможности выскочить из избы в сени, я первым выскакиваю и бросаю одну за одной, произвольно, бомбы для усиления паники.
7. На случай ранения кого-либо, обязать Ковтанюка быть готовым немедленно запрячь лошадей, для перевозки раненого. Уходим по дороге за усадьбами.
                План нападения
1. Если бандиты будут пьяными, оружие изымает Ковтанюк, и связывает их всех партиями одного к другому. Мы же все трое держим их на прицеле. Сарай освещён, на стене, на гвоздике висит лампа.

Лист 89.
2. В случае, если кто-то из них проснётся, при срыве [попытки] их повязать, то открываем по ним огонь. В это время Ковтанюк из сарая выскакивает к нам, мы забрасываем их бомбами и все четверо отходим в намеченные заранее места, следим за дверью с тем, что если кто-либо из них выскочит до взрыва, то был пристрелен.
Вот с таким оперативным планом мы втроём отправились в Семенки. В саду нас встретил Ковтанюк, на дворе уже было темно. Ковтанюк провёл нас в незаселёную половину избы. В избе всё было подготовлено так, как ему было поручено. Окна у самых рам были заставлены ставнями, заткнуты подушками и разным тряпьём. Около кровати стояли четыре завязанные мешка зерна. На столе стоял ужин для нас: свиная домашняя колбаса, шпик, холодец и две бутылки самогона. Я подтвердил своё распоряжение Ковтанюку, чтобы всякий доступ в половину избы, где живёт его семья, был исключён и тут же отправил его вести наблюдение. Симак и Данилов до спиртного имели слабость и настаивали сначала поужинать. Я же приказал сначала устроить баррикады, как намечено по плану. Потом налил им грамм по 150 самогона, предложил взять по куску хлеба и колбасы, занять боевые места и тут же потушил свет. Убравши всё со стола, я почему-то нервничал, пить самогон не стал, взял кусок колбасы и кусок хлеба и, заняв своё место, приготовился к бою.
Книга 1. (листы 91-96)
Лист 90.
Я занял место в углу под иконами, левее меня Данилов, а около кровати Симак. Жуём колбасу с хлебом и прислушиваемся. На головы надели немецкие каски. Не успели доесть колбасу с хлебом, как во дворе послышался слабый шорох ног. Мы замерли, я прошептал: «Ковтанюк нас предал». Данилов возразил: «Это, наверное, он сам идёт». Только я успел сказать: «Всё равно стрелять и бросать бомбы», мгновенно - скрип дверей сеней, распахивается наша дверь, оглушающий встречный залп из наших шести револьверов и из дверей в нас, несколько секунд стрельбы, потом два сильных взрыва. От дыма взрывов мы задыхаемся, послышались стоны и крики «Спасите!», где кричали – не разберёшь. Вдруг, с грохотом в двух окнах со двора вылетели в избу ставни с подушками. Со стороны сеней стрельба прекратилась, но во дворе были слышны одиночные выстрелы. Мы выбрасываем в окна четыре гранаты. Я крикнул: «За мной», и тут я услышал голос: «Я ранен, спасите». Через свалку трупов и стонавших умирающих раненых, мы безрассудно, вдвоём с Даниловым, выскочили во двор. Во дворе продолжались одиночные выстрелы. Я крикнул: «Ковтанюк, ко мне», с намерением пристрелить его, но Данилов мне прошептал, указывая в сторону сада: «Вон, кажется он в кого-то стреляет». Мы присматривались во все стороны, прижавшись к стене сарая в тени  от лунного света. Когда Ковтанюк, сделавши последний выстрел, повернулся и пошел по направлению к сеням избы, мы оба из карабинов взяли его на прицел, я ещё раз окликнул: «Это ты Ковтанюк?»
Лист 91.
Он ответил: «Я», и спокойно шел к нам. Я сердито спросил его: «Ну что, предал нас?» Он, как будто бы не слышал меня, ответил: « Это я, когда они высадили окна, одного на месте уложил, а другого в саду прикончил». Я спросил его, где он винтовку взял? Ковтанюк так же спокойно ответил: « У нас в селе во всех есть винтовки. У вас на этот случай был свой план, а у меня свой, вот я его и выполнил». По селу шла то там, то там стрельба. Я спросил его, много ли удрало? Он так же спокойно ответил, что нет, всех поубивали. А это стреляют деревенские хлопцы. Я повелительно приказал ему скорей запрягать лошадей – Симак ранен. Он также спокойно ответил: «Лошади запряжены». На мой вопрос: «Когда же ты успел?», он ответил: « Их лошади там стоят привязанные». Мы втроём быстро, через трупы, вынесли истекающего кровью раненого Симака. Он был пронизан в обе ноги и руку шестью пулями. Пока Ковтанюк подогнал лошадей, я и Данилов занялись перевязкой Симака. Лошади были прекрасные. Положив на тачанку раненого, мы стремглав понеслись в Самчинцы.
Украина бурлила как в котле, беспрерывная стрельба шла в лесах, степях и деревнях.
В Самчинцах мы вызвали фельдшера Воробьёва, который снял сделанную нами из грязного белья перевязку и сделал перевязку свою. Мы взяли паровоз, прицепив к нему один вагон, и отвезли Симака в город Гайсин в больницу.
Лист 92.
Лошадей мы временно поручили под присмотр, в местечке Райгород, хозяину заезжего двора Воронюку. В Самчинцах Ковтанюк рассказал нам, что всех бандитов было одиннадцать человек. Весь их отряд батьки Хмары находится в селе Щуровцы, что этих одиннадцать человек он встретил там же, за садом, где стояли лошади. Он предложил приехавшим пойти прямо в сарай, где для них было всё приготовлено, но их старший, войдя во двор, приказал вести их в незаселённую избу. Ковтанюк рассказывал, что растерялся, весь дрожал, днём бы они это заметили, но, делать было нечего, он повёл их в избу, открыл им двери, они тут же, все одиннадцать заскочили в сени. Ковтанюк не успел опомниться, как началась стрельба. Прикрыв дверь, он заскочил в сарай, схватил приготовленную винтовку и начал стрелять в двери сеней, которые уже были открыты. После взрыва первой бомбы, двое выскочили и успели ударить прикладами по окнам. Одного из них он сразу уложил, а другой бросился бежать, по направлению к тачанке, этого он уложил тоже. Очевидно, от нервного потрясения и проведённой таким образом ночи, оба мы были как парализованные. Нам так хотелось спать, что трудно было не только передвигаться, или что-либо делать, но мы не в состоянии были даже разговаривать. Оставаться в Самчинцах было опасно, поэтому, с первым поездом, мы решили поехать в город Немиров и там выспаться. Находиться в Немирове было менее опасно, т.к. рядом с ним, в деревне, стояла башкирская кавалерийская дивизия.
Лист 93.
Анализируя после боя свой оперативный план и причины мощного огня по Симаку, мы пришли к выводу, что он был продуман не до конца. Почему именно на Симака был направлен весь шквал огня? Дело в том, что стена чулана проходила от двери одной половины избы. Чтобы стрелять в центр и угол, где я лежал, им надо было высовываться напротив двери [в дверной проём], что было смертельно, поэтому они из-за двери стреляли в тот угол, куда Симак под кроватью высунул ноги. Это место не было прикрыто. Рука ему была прострелена в момент бросания гранаты. У нас был недостаточный опыт, но операцию мы признали удачной: на одного раненого с нашей стороны – одиннадцать убитых со стороны противника. Ковтанюку мы порекомендовали предупредить семью, чтобы они на случай чего сказали, что хозяин арестован, а что касается события, то они, кроме взрывов и стрельбы ничего не видели, а самому временно скрыться. Первым отходящим поездом мы с Даниловым уехали в город Немиров спать. В Немирове мы остановились в одной еврейской семье. После боя мы не кушали и кушать не могли, так как нам всё пахло сладко-приторным запахом крови. И когда хозяин накрыл стол, где были обильные мясные блюда, в том числе было поставлено на стол любимое еврейское блюдо – мясное сладкое жаркое с фруктами, кажется со сливами, нам почудился особо резкий запах человеческой крови, и нас стошнило. Мы попросили разрешения удалиться нам в другую комнату.
Лист 94.
Хозяин отвёл нас в другую комнату и стал допытываться, что с нами? Мы были смертельно бледные и как от холода дрожали. Данилов проболтнулся, что нам всё кровью пахнет. Хозяин вышел, и через несколько минут принёс нам жареную рыбу, графин самогону и настоятельно потребовал, чтобы мы выпили до опьянения, иначе неизбежно тяжело заболеем, а сам стал приготовлять нам белоснежные постели. Мы стали протестовать, ссылаясь на то, что мы давно не были в бане и наше бельё грязное. По правде сказать, на нас было не бельё, а грязное тряпьё, да и до бани ли нам было, мы ежедневно скакали из пекла в ад. Выпив по стакану самогона, взяли в рот по кусочку рыбы, но проглотить не могли, мы уже спали сидя. Хозяин сам начал нас раздевать. Я открыл глаза, и он заговорил со мной о чём-то на еврейском. Я выпучил на него в недоумении глаза, тогда он спросил меня: «Вы разве не еврей?» Я отрицательно качнул головой и только сказал: «Я шахтёр». Продолжая срывать с нас грязные лохмотья, увидев мои заострившиеся кости, обтянутые синеватой кожей, он тяжело вздохнул, и как-то протяжно, по-русски произнёс: «Бедные дети, зачем вам всё это? Сидели бы дома». Когда я сквозь сон услышал эти слова, у меня градом из глаз покатились слёзы. Я сонный, вздрагивая, плакал. Пишу эти воспоминания с седой головой, спустя сорок лет. Я, хотя не расположен к слезам, но и сейчас заплакал.
Лист 95.
Заплакал я не потому, что меня может совесть мучить за пролитую кровь и, быть может, слёзы людей, или, быть может, из жалости к себе. Нет! Это не так! Я, воспитанный партией Ленина, рабочим классом и тяжелой нуждой, всегда верил, верю и буду верить, что я проливал кровь врагов народа и свою кровь, и готов её впредь проливать за торжество Марксизма-Ленинизма. За счастье народа готов в любое время отдать свою жизнь. Многие из моих коллег, повидавшие во много раз меньше меня, одни зачахли и умерли, другие сошли с ума, третьи боятся всего, и даже своей тени. Это исключительно потому, что у них не было такой веры, они были случайными попутчиками, а я остаюсь пребывать таким же, как и тогда бесстрашным. Почему я заплакал сейчас, если кому удастся когда-либо прочитать мои воспоминания, он меня поймёт. Об этом будет сказано в последующих моих записях.
Меня, между прочим, кто близко меня не знал, все считали евреем. От постоянной бессонницы, и недоедания в то время, а я был при этом высокий, на моём исхудалом лице нос казался непропорционально длинным. Все удивлялись, в чём только держалась кипучая энергия! Я только во время сна был в состоянии покоя. Как только я просыпался, то всегда куда-то спешил, причём не умел тихо ходить, так широко и быстро шагал, что очень немногие со мной в ходьбе справлялись.
Лист 96.
Был очень раздражителен и не терпел, с чьей бы то ни было стороны, каких бы то ни было препятствий моей целеустремлённости. Моя энергия и подвижность придавала мне силу. Было много случаев, когда [некоторые] из смельчаков, моих коллег-чекистов, особенно матросов и бывших партизан, как они выражались «пытались меня укротить», но они всегда оставались битыми. В конечном счёте, я завоевал большое уважение среди товарищей-сослуживцев.
Ночью мне снился бой в Семенках: я кричу: «За мной!», но голоса у меня нет, и звук не получается. Я изо всех сил напрягаюсь, рвусь к двери, но мешок с зерном так придавил мне ноги, что я не могу их вытащить. Наконец, Симак начал меня вытаскивать, но не тащил, а как будто бы тормошил и раскачивал, чтобы оторвать меня от мешка. Стрельба послышалась сильней и ближе,  я оторвался от пола, из-под мешка, и у меня так чётко получилось: «За мной!». И вдруг я вижу себя голым, хозяин меня держит за руку. Он спокойно и коротко поясняет, что бандиты заняли город, везде идёт стрельба и грабёж. Подавая наше чистое бельё, он сказал: «Одевайтесь, вооружайте и меня, и мы все полезем на чердак». Забрав с собой всё оружие, семью хозяина, мы полезли на чердак. Бандиты стали ломиться в дом хозяина. У нас было около десятка бомб. Я высказал своё намерение, чтобы не допустить грабёж, забросать группу бандитов ломящихся в дом гранатами. Хозяин уговорил меня не делать этого. Вскорости, послышалось пересвистывание и бандиты исчезли, а по улицам Немирова пронеслась башкирская кавалерийская дивизия. После этого, мы у нашего доброго хозяина провели в состоянии сна ещё одни сутки.
Конец первой книги.
Книга 2. (листы 1-10)
 Лист 1.
На другой день после налёта банды на город Немиров, мы поблагодарили своего гостеприимного хозяина и пошли на станцию Немиров, чтобы с первым попавшимся поездом поехать на станцию Самчинцы, в нашу «резиденцию». Пассажирские поезда там по узкоколейке ходили один раз в сутки, и надо было ожидать до следующего дня. Подход товарных поездов также не предвиделся. От Немирова до станции Самчинцы всего два перегона и мы взяли у начальника станции Суркова ручную «шведку» [дрезину], и поехали, считая путь малоопасным, так как с левой стороны железнодорожной линии до самого леса тянулась деревня Рачки, в которой стояла башкирская кавалерийская дивизия. Между станциями Немиров и Самчинцы, в лесу, мы должны проехать станцию Каролина, на которой у нас был наш с/с [секретный сотрудник?], который имел родственные связи с окружающими сёлами и очень хорошо освещал нам всю ситуацию того времени в той местности. Прибыв на станцию Каролина, источник нас проинформировал, что путь через этот лес в настоящее время безопасен, так как, после вчерашнего налёта банды на город Немиров, башкирская кавалерийская дивизия прочесала лес. Мы, осведомившись о встречных и попутных поездах, поставили нашу «шведку» на рельсы, и поехали в направлении станции Самчинцы. По мере движения, лес с правой стороны железнодорожной линии делался реже, и через него уже просвечивалось поле, при этом с левой стороны лес продолжал тянуться дальше.
Лист 2.
При выезде из леса, когда до станции Самчинцы оставалось 4-5 километров не более, с правой стороны редкого леса, на небольшой полянке, был расположен хутор, состоявший из 4-х или 5-и домов. Судя по постройкам, хуторяне жили зажиточно. Хутор обратил на себя внимание тем, что никого из людей около хутора видно не было. Собаки как-то странно уныло лаяли, иногда странно завывали, лошади ржали, мычали коровы, орали овцы и свиньи, словом, был целый концерт животных. Мы остановились, сняли с пути нашу «шведку», и пошли к хутору, от железнодорожной линии его отделяли метров 50-100. Чем ближе мы подходили, тем концерт животных усиливался, очевидно, они слышали приближение людей. Особенно странно вели себя собаки, они, как-то с продолжительными паузами, опустив головы вниз, лаяли, и не на нас, а лаяли вообще, впечатление такое, что собаки плачут. Да, им было о чём и отчего плакать, они потеряли своих хозяев, потеряли пристанище, инстинктивно чувствовали безнадёжность своего положения и гибель. Ещё более нам показалось странным, что эти злые огромные псы не препятствовали нашему приближению к дому и к входу в дом. На этом хуторе мне приходилось много раз бывать, так как здесь я имел своё осведомление. Эти сильные и злые псы не допускали нас и близко к хутору, пока не выходили хозяева, не забирали псов, и не привязывали их, после чего только мы имели возможность войти в какой-либо из этих домов.
Лист 3.
На этом хуторе мы были за несколько дней до операции в Семенках, и мы тогда также не могли приблизиться к хутору, пока хозяева не забрали псов, а теперь эти же псы уступали нам дорогу. Мы подошли к первому ближайшему дому, в котором жил наш осведомитель. Дверь сеней была открыта настежь, вопреки обычаю, нас никто не встречает. Заходим в сени – дверь в избу также открыта, в избе мёртвая тишина. Когда мы заглянули с порога в избу - о ужас! Мы оцепенели. Вся семья Николы, в том числе и маленькие дети, лежали на полу вниз лицом, со связанными сзади руками, с разрубленными вдоль, топором, головами. Причём, в избе обычный порядок нарушен не был: стол был застлан белой скатертью, горела подвешенная над столом керосиновая лампа, лампадка у икон была потухшей. Никола – наш осведомитель, лежал посреди своей семьи с разрубленной вместе с черепом головой. Справа лежала его жена, правее жены - около года девочка. С левой стороны Николы лежали с разрубленными пополам и разваленными как кочаны капусты [головами], два мальчика, одному шесть лет, другому четыре. Его отец [отец Николы], с седой, чинно остриженной, также раздвоенной головой, со связанными руками, лежал в головах всей семьи. Сундуки с добром были без замков, мы, перешагнули через трупы, открыли сундуки, они были не тронуты, всё было сложено в образцовом порядке.
Лист 4.
Выйдя из избы, мы открыли и посмотрели сначала чулан, а потом вторую половину избы - ничто не было нарушено. К чердаку была подставлена лестница, мы поднялись по ней. Там, в чистых мешках, висело солёное свиное сало с чесноком и копчёные свиные окорока. Никола имел от меня установку, что при каждом приближении подозрительных лиц, как вооруженных, так и невооруженных, как только псы дадут сигнал, чтобы он не оставался в избе, а переходил в сарай, где находится скот, и оттуда наблюдал за происходящим. Второй сосед – Тимошко, его кум и друг, должен был, по возможности, его информировать. Из этого сарая устроен выход в сторону леса через специальное окно, в которое выбрасывают навоз, через которое он может ускользнуть незамеченным, прибыть к нам, и обо всём, что нужно нам сообщить. Мы обошли все избы этого хутора, и в каждой избе точно такая же история: все обитатели этого хутора лежали на полу, вниз лицом, со связанными руками, с разрубленными топором головами. Только в последней избе мы услышали на печке слабое «куваканье» укричавшегося грудного ребёнка, который то смолкал, то опять подавал слабый звук. Зайдя в эту избу, первые секунды здесь была такая же «загробная» тишина, как и в предыдущих избах. И вдруг, послышался какой-то слабый «загробный» звук. Нас охватил такой страх, что мы как ошпаренные вылетели из избы во двор, бросились бежать к своей дрезине.
Лист 5.
На полпути от дрезины мы остановились, сейчас я не помню, кто из нас остановился первым. Остановившись, мы долго молчали. Потом я сказал: «Слушай Данилов, какие же из нас чекисты, если мы сами не знаем, чего испугались?». От обуявшего нас страха мы ещё не освободились, но подбодряя друг друга, мы пошли в эту избу и, переступая трупы, оба полезли на печку. На печке лежал посиневший от крика и холода ребёнок, периодически издавая слабое «куваканье», так как сени и дверь были настежь открыты. Выйдя из этой последней избы, мы несколько минут стояли неподвижно и думали, что же нам делать? Наконец решили взять из конюшни двух лошадей и поехать в Сельсовет, который помещался не то в селе Саленцы, не то в Свинтицах, а по дороге обсудить, какие дальнейшие меры мы будем предпринимать. Я спросил Данилова, что на его взгляд здесь произошло? Данилов ответил, что предполагать что-либо трудно. Между нами происходит следующий разговор.
Я: «Это зверство сделано не бандитами ради грабежа, потому что ничего не взято».
Данилов: «Да, это верно - и тут же добавил – А, может быть банда Хмары, после вчерашнего неудачного налёта на Немиров, сделала это со зла?»
Я: «Банда Хмары имеет политическую окраску, ею руководит Повстанком, и опирается она на кулачество, а все порубленные фактически кулаки. Если мы имеем здесь [среди кулаков] своих людей, то они тем более. Спрашивается, зачем им уничтожать своих людей? На худой конец, они бы их уничтожили оружием, а не топорами. Причём, зачем им понадобилось уничтожать детей?»
Лист 6.
Данилов: «Это верно».
Я: «Мы с тобой тут не один раз бывали, и, мне думается, что посторонних людей хуторская псарня встретила бы атакой, и наш Никола успел бы переметнуться в сарай, и, разнюхавши в чём дело, поставить нас своевременно в известность».
Данилов: «Так кто же, по-вашему, мог всё это сделать?»
Я: «Логика всех этих обстоятельств убеждает меня в том, что это злодеяние сделано близкими родственниками, чтобы законно воспользоваться имуществом уничтоженных. Именно поэтому, не из одного дома ничего не взято и, поэтому, уничтожены дети, даже годовалые, которые могут хоть что-нибудь сказать».
Данилов: «Пожалуй это верно - и тут добавил – Ну и что же ты думаешь делать?»
Я: «А что бы ты предложил?»
Данилов: «Я даже не придумаю, с чего тут начать, чтобы добраться до истины. Мозгуй сам, я на всё согласен».
Я: «Слушай мой план. Приедем в Сельсовет, расскажем председателю только о факте, но о наших выводах и плане говорить не будем. Предложим председателю, чтобы он предложил самым близким родственникам [убитых], запрячь лошадей и выехать на место, для приёма имущества их погибших родственников и похоронах таковых. Наряду с этим, предложим председателю взять с собой человек двенадцать из местного актива из бедноты, которых мы на месте проинструктируем».
Лист 7.
«Приедем на место, выставим их [актив] в качестве часовых у сеней каждого дома, прикажем им, чтобы они сами в избу не заходили и без нас никого не пускали. Первоначально предложим приехавшим родственникам напоить и накормить скот. Ты будешь наблюдать за их хлопотами около животных. Родственников тех, в чьей избе живой ребёнок, я впускаю первыми и задаю подозреваемому в убийстве родственнику двусмысленный, но в колкой форме вопрос – ну как вам теперь нравится ваша работка? И тут же прикажу связать его и держать в другой половине избы до конца операции. Для этого иметь наготове верёвки».
Данилов: «У тебя не голова, а целый Совнарком, это будет великолепно».
В Сельсовете председателя мы застали на месте. Первым делом, мы попросили дать нашим лошадям корму и воды. Коротко сообщили ему о случившемся. Попросили сообщить об этом родственникам покойных и собрать двенадцать человек актива, чтобы все собрались у Сельсовета. Сбор был проведён очень быстро. Мы, председатель и актив, поехали верхом, родственники – в упряжке. На место мы приехали несколько раньше, успели выставить нашу охрану. Главы семей родственников покойных сразу же обратили на себя наше внимание: все они были изрядно выпивши, вид их был усталым, глаза от бессонницы покрасневшие. Как только обоз близких родственников въехал на хутор, я остановил их, предложил им первым долгом дать корму и воды животным.
Лист 8.
Родственникам тех, в избе которых остался живой ребёнок, я предложил зайти со мной внутрь. Как только я открыл дверь, и они увидели лежащие трупы, я в упор, глядя в глаза главы приехавшей семьи, задал ему вопрос: «Ну как теперь вам нравится ваша работа?» Ребёнок чуть слышно запищал на печке, хозяйка заголосила. Хозяин пошатнулся, и как подкошенный свалился, закричав: «Убейте скорее меня подлеца!» Я дал верёвку активистам, приказал связать преступнику руки назад и затащить его в другую половину, где оставил с ним одного, приказав не разговаривать, а другого оставил на месте, также приказав никого не выпускать ни в дом, ни из дома. С таким приёмом я обошел все избы хутора, и везде был один и тот же результат. Только в избе Николы, его родственник, приехавший за имуществом, услышав мой вопрос, не проронил ни одного звука, стоял как столб, не сопротивляясь, когда ему вязали назад руки. Закончив эту операцию, я обошел всех, проверил, надёжно ли они связаны. Все были связаны добросовестно. Поставил в известность председателя, что эти злодеяния совершили арестованные мною лица. Дальнейшие решения вопроса с имуществом оставил на его усмотрение и дал ему один экземпляр протокола осмотра.
Лист 9.
Забрав арестованных, поставив «шведку» на путь, приказал арестованным идти прямо вперёд по пути, поставив их впереди, а сами тихо вслед ехали на «шведке». Злодеи шли молча, но во всём слушались: по команде «прибавить шагу» – шаг прибавляли. Мы тоже молчали, осматривались по сторонам. Нам очень хотелось кушать, но мы знали, что насмотревшись на кровь, мы кушать не сможем. Как только мы проехали лес, как вдруг из лесу выехала кавалерия. Мы остановили арестованных, а сами залегли в кювет, приготовились к последнему бою, потому что нас было двое, а их - целый эскадрон. Наконец мы рассмотрели, что они в будёновках, но это нас не успокоило, потому что и бандиты часто так маскировались. Наконец колонны остановилась, и к нам выехал один человек. На расстоянии возможности переговоров мы остановили его. Он объяснил нам, что он командир эскадрона башкирской кавалерийской дивизии и спросил нас, что это за связанные люди, нами конвоируемые? Мы объяснили ему. Он потребовал передать этих людей им. Я категорически возразил, что здесь о передаче и речи быть не может, потому что мы не знаем, кто вы такие. Близко к себе, пока живые, мы вас не подпустим. Будем стрелять, пока вы нас не убьёте. Вам я советую поехать на место и посмотреть, что там сделано, а потом приедете к нам в Райгород.
Лист 10.
Командир с моим доводом согласился, эскадрон повернул обратно и поехал по направлению к хутору. Это нас убедило, что они не бандиты. Приехав на станцию Самчинцы, мы заперли арестованных в станционный погреб. Я обратился к начальнику станции с предложением прицепить вагон к первопопавшему поезду, для отправки арестованных в Гайворон. Поезд предполагался часа через три. Данилов пошел в местечко Райгород достать что-нибудь из мясного покушать, а я остался на станции дожидаться прихода поезда. Минут через сорок Данилов принёс бутылку самогона и целый горшок мамалыги. Только мы успели покушать, к нам в дежурную комнату зашел человек в военной форме. Предъявив документы, что он военком кавполка башкирской кавдивизии, сообщил, что они были на месте злодеяния в хуторе и настоятельно потребовал передать ему арестованных. Сообщил, что если я не отдам, то он не в силах будет удержать своих башкиров. Я предложил ему внести запись в протокол, что они отобрали у меня арестованных, применив силу. Он безоговорочно такую запись учинил и забрал от меня арестованных. Кавполк остался ночевать в Райгороде и мы в эту ночь спали спокойно.
Книга 2. (листы 11-20)
Лист 11.
Утром я зашел в штаб полка и попросил показать мне арестованных. Они были до такой степени изувечены, что не были похожи на людей. У них не было видно ни глаз, ни носов, ни рта, ни ушей, тела их были чёрно-синие. Потом их вывели на площадь, расставили метрах в пятнадцати друг от друга и устроили кавалерийское соревнование: вывели эскадрон за местечко и поставили ему условие, кто всех порубит, тот получит приз. Пронёсся конный ураган, я даже не смог засечь, кто именно рубил, но все оказались зарубанными.
Направляя протокол в Гайворон, я всё это указал и просил виновных привлечь к ответственности, так как [из-за казни], остальные участники этого злодеяния не выявлены. А эти злодеи, как информировал меня военком, перенесли все пытки и приняли смерть, но соучастников не выдали. В Гайвороне меня информировали, что виновные в самосуде привлечены [к ответственности]. Я лично больше этим делом не интересовался, да и времени для этого у меня не было.
После зрелища публичной казни убийц, настроение у Данилова было подавленное. Заметив это, я спросил у него: «Ты чего нос повесил, не «втюрился» ли в какую-либо дурочку?» Данилов, тяжело вздохнув, ответил: «Ты угадал моё настроение, оно действительно подавленное». «С каких пор? – спросил я его – Расскажи мне всё по порядку, ничего не утаивая». Данилов, ещё более тяжело вздохнув, сказал мне следующее:
Лист 12.
  - «После семенковской операции настроение у меня было прекрасное, если не считать порчи аппетита. Вчера я насмотрелся в хуторе на трупы ни в чём не повинных людей, даже стариков, женщин и детей, у меня настроение ухудшилось. Сегодня я посмотрел на публичную казнь, уже изуродованных этих убийц, и у меня защемило сердце. Ты ведь сам подумай, не может же быть у нас каждый день такие удачи, как позавчера в Семенках. Сколько верёвочке не виться, а концу быть, и не сегодня-завтра и нас будут подвергать ещё более тяжелым пыткам и казни, чем те, которые мы видели. Ты пойми сам, что мы реально с тобой представляем. Мы брошены на съедение шакалам. Нас - два вооруженных человека на всю округу, кипящую в огне восстания. Ты не будешь отрицать, что Советскую власть здесь можно считать условной. Какие мы здесь с тобой представители власти? Мы фактически находимся в подполье, прячемся и маскируемся, спать куда-то уезжаем, делаем, как террористы, вдвоём – втроём засады на целые подразделения, - это же авантюризм, которому придёт неизбежный конец. Теперь ты подумай вот над каким вопросом. В четырёх километрах от нас, в Нижней Крапивне – волость. Там имеется Волисполком и, кажется, три милиционера. Они не от кого не прячутся, живут себе с семьями дома. Банды чуть ли не каждый день бывают в Нижней Крапивне и никого из них не трогают. Почему это?
Лист 13.
Да потому что они одного поля ягода. А приехал сюда не их человек, а наш чекист Гаврилов, не прятался, как мы прячемся – на третий же день его казнили. В конечном счёте, не принеся пользы, и мы погибнем».
  - «Ну и что же ты решил конкретно предпринять?» - спросил я его.
  - «Поеду в Гайворон, подам заявление об увольнении. Уволюся, и поеду к себе в Николаев».
  - «Я тебя внимательно слушал, теперь выслушай меня также внимательно» - сказал я ему. «У меня как раз наоборот, после семенковской операции было какое-то расслабленное состояние и апатичность ко всему. Событие на хуторе меня как-то всего вздыбило. В моей голове быстро восстановилось всё, что давно было забыто. Я вспомнил рассказы своего учителя Хромякова о революционерах-подпольщиках, смело шедших на каторгу и смерть. Скупые, но уверенные слова бесстрашного подпольщика большевика Корчмы и многое-многое другое. Вот возьмём историю злодеяния на хуторе. Это непростая вещь, в неё надо глубоко вникнуть, сделать анализ и выводы для себя на будущее. Близкие родственники, в целях наживы, убивают всех своих родственников под корешок, от старого до малого. Что ими руководило и побуждало к такому страшному злодеянию? Кто из этих людей сделал страшнейших и опаснейших зверей? Руководила ими жадность к наживе, а побуждали их пережитки капитализма в их сознании. Страшными убийцами их сделал капитализм, развязывающий войны ради наживы.
Лист 14.
Ты обратил внимание, что все они - бывшие фронтовики. А что такое война? Это тягчайшее преступление перед человечеством, она не только истребляет людей, но и из оставшихся в живых делает убийц. Вот этих-то людей война и сделала убийцами. Там они без зазрения совести убивали немцев, австрийцев и других, а тут из-за наживы убили близких родственников, они захотели быть богатыми. Вот, богатые капиталисты, чтобы быть ещё более богатыми, развязывают войну. Они сами не воюют, а вот таких как мы с тобой, заставляют убивать друг друга. Чтобы не было убийств, надо чтобы не было капитализма, надо сделать Мировую революцию, тогда не будет ни богатых, ни бедных, всем всего хватит, и никто никого не будет убивать. Если все, хотя бы чекисты, так будут действовать, как действуем мы с тобой, то и года не пройдёт - на Украине не будет ни одного бандита, и мы начнём Мировую революцию. Ты согласен со мной?» - спросил я Денисова. «Да, согласен» - ответил Денисов, но настроение у него оставалось подавленным. Был бы Симак, - подумал я, - тот бы скучать не дал. Он никогда не унывал, всегда, если не смеялся, то пел весёлые песни. А сколько в нём было мужества, отваги и преданности, в том красавце-юноше! На самую сложную и рисковую операцию он не шел, а летел, как влюблённый на долгожданное свидание с любимой девушкой. Сможет ли он, после стольких ранений, вернуться в строй? - с тяжестью на сердце подумал я.
Лист 15.
Я не продумал до конца план возможной обороны и по моей вине он получил столько ран. И тут же стал искать оправдание: меня же этому никто не учил, если не считать практики гражданской войны. При этом я подумал: он умница, красавец, герой, если даже он будет иметь физические изъяны, он будет окружен вниманием как герой - он получил увечья в борьбе за Мировую революцию.
Потом я спросил Данилова, не хочет ли он поехать в Гайворон? Данилов ответил: «Если надо – съезжу».
Я написал докладную о принудительном изъятии у меня воинской частью арестованных и казни их, без выяснения соучастников преступления, приложил протокол осмотра места преступления и вручил Данилову. Данилов из Гайворона больше в Самчинцы не вернулся. Хотя и говорят, что один в поле не воин, но я воевал и побеждал именно один.
                ОДИН В ПОЛЕ ВОИН. ПОЕДИНОК В ЛЕСУ.
Линейные посты ЧК были расставлены только по станциям, где имеются основные и оборотные паровозные депо. На всём участке Южных подъездных путей узкой колеи имелось два основных депо и два оборотных. Основные депо имелись в Гайвороне и Холоневской, оборотные в Самчинцах и Подгородной. Поэтому участки обслуживания были очень большие.
Лист 16.
В моём обслуживании был участок от станции Винница и до станции Генриховка. Эти станции перед самым Гайвороном. В моём обслуживании было две лесоразработки, которые заготавливали шпалы и дрова для паровозов, так как паровозный парк тогда работал на дровах. Одна лесоразработка была в так называемом Брацлавском лесу, километров в десяти от станции Самчинцы, заведовал которой мужчина лет тридцати - Москаленко. Другая, около села Метоновки [Метановки], километрах в шести от станции Генриховка. Заведовал ею старичёк-поляк Довнар-Запольский. Оба зава поддерживали со мной связь. У меня с ними установились, помимо всего, чисто дружеские отношения, и они меня своевременно и добросовестно информировали о всём, интересующем меня в этих районах.
Данилов из Гайворона не возвратился, очевидно, он не освободился от настроения вызванного у него семенковской операцией, зрелищем злодеяния на хуторе и казни этих злодеев, поделился этим настроением с начальником СОГЕМ Оксом, который был его земляком и, кажется, родственником, и тот его оставил в Гайвороне.
Оставшись один, в Самчинцах я находился очень мало, перемещаясь с одного места на другое, собирая данные о связях населения с бандами, главным образом о связях родственных. Из родственников бандитов и их связей создавался институт ответчиков, которые несли ответственность за жизнь советских людей.
Лист 17.
Когда я изнемогал от бессонницы, то отсыпался либо в Гайсине, либо в Виннице или Немирове. О беспорядочности денежной системы того времени я уже упоминал, они не создавали заинтересованности к труду. Поэтому на лесоразработках, каждый заготовленный и вывезенный кубометр древесины оплачивался разными товарами широкого потребления, поступление которого на лесоразработки особенно привлекало бандитов и это [поступление товара] делалось по возможности в секрете. Спустя некоторое время, ко мне в Самчинцы в помощь был прислан вновь принятый сотрудник Ковальский, лет 30-35 мужчина, среднего роста, коренастый крепыш, с правильными чертами лица, шатен, нос немножко с горбинкой. В отличие от меня, одет он был в военную форму, в сапогах, брюках и гимнастёрке защитного цвета, в будёновке и серой шинели, словом одет по форме. При нашем знакомстве, Ковальский мне рассказал, что он старый вояка, в царской армии служил в кавалерии всю войну с 14 по 1917 год, потом служил в армии Будённого, участвовал в бесчётном количестве боёв. В общем я был доволен своим новым помощником. И тут же, вспоминая семенковскую операцию, подумал про себя, что, может быть, Ковальский и хороший рубака, но один в поле он не воин. Он был каким-то не таким: он был застенчив, неразговорчив, вид у него всегда был скучный, что не гармонировало его внешней свежести и сильному телосложению.
Лист 18.
Меня почему-то беспокоило, что он не сможет работать с людьми, с осведомлением. Ведь эта категория людей совершенно иная, их нельзя заставить помогать себе, с ними нужно подружиться, заслужить у них уважение, постепенно воспитывать их в духе преданности Советской власти, быть самому образцом этой преданности. Быть у них старшим товарищем и другом, приятным собеседником как для тех, кто по возрасту равный тебе, так и для более старшего, этого , по-моему, у Ковальского не хватало. За боеспособность его я поэтому не беспокоился, но и в этом отношении результатов долго ожидать не пришлось. Спустя несколько дней после приезда в Самчинцы Ковальского, как-то рано утром в Самчинцы прибыл зав [заведующий] брацлавскими лесоразработками Москаленко, который сообщил, что ночью банда напала на лесоразработку и ограбила таковую.Забрали все промтовары, полученные для отоваривания лесорубов. Причём, Москаленко заявил, что в этом ограблении участвовали работники брацлавской уездной милиции, которых он хорошо знает в лицо, и что одного он даже знает по фамилии. В грабеже, по его словам, участвовал помощник начальника уездной милиции Швец. Получив от Москаленко подробное письменное заявление об этом налёте, я решил выехать, посмотреть всё на месте, а потом поехать в Брацлав, арестовать Швеца, и приступить к следствию.
Лист 19.
Дежурная тачанка, запряженная в пару хороших коней, дежурила у нас всё время. Мы проверили наше вооружение. Взяли с собой карабинов семь штук, три бомбы взял Ковальский, четыре гранаты взял я, Москаленко вооружили карабином и револьвером. Я предупредил обоих, что в случае чего действовать только по моей команде, и двинулись в путь.
До Брацлава ехать около 20 км., из них около 15 км. лесом. Какое-то неприятное чувство овладело мною, чего я раньше никогда не ощущал, когда выезжал на операцию с Симаком и Даниловым. Постоянная монотонность в поведении и непроницаемость лица Ковальского меня беспокоила, хотя я старался не подавать вида. Дорогой я старался много болтать, шутил, смеялся, но мне казалось, что мои спутники моё беспокойство замечают. Дорогой, мы ко всему прислушивались, всматривались вперёд, по сторонам и назад. Пока ничего замечено не было.
До лесоразработки мы доехали благополучно. Конторка Москаленко находилась у лесника. Лесника я опросил, он показал то же самое, что и Москаленко, только он заявил, что он из грабивших - никого не узнал. Я, конечно, не стал домогаться, чтобы он кого-либо назвал, понимая его положение, что он живёт и останется жить в лесу, и не желает навлекать на себя опасности. Москаленко остался на месте, спрятавши оружие, а мы с Ковальским поехали в Брацлав.
Лист 20.
Осенью день короткий, и мы приехали в Брацлав уже вечером. Заехали в УездЧК, его председателем был украинец, лет тридцати мужчина, брюнет, крепкого телосложения, выше среднего роста, человек очень весёлый. Я предъявил ему свои документы, изложил цель нашего приезда. Дал почитать заявление Москаленко и показания лесника. Читая этот материал он, почему-то, останавливаясь на некоторых пунктах, смеялся, что наводило меня на грустные размышления. У меня закрадывалась мысль, не инсценировал ли сам Москаленко грабёж в корыстных целях? Я никак не мог дождаться, пока он закончит читать материал и выскажет своё мнение. Наконец он закончил читку. Я не спускал с него глаз, стараясь угадать его мысли, даже перестал дышать, напрягая внимание, перед тем как услышать его мнение. Но он не спешил с выводами, что для меня было более всего мучительно. Он положил материал на стол, прошелся по кабинету, потом спокойно сел за него, уставился куда-то вдаль, по-прежнему не спеша с выводами, наконец, взял в руки материал и произнёс: «Всё, что тут изложено – совершенно правильно, я более подробные данные об этом имею. В их плане было и убийство Москаленко, но наше внутреннее осведомление не допустило этого».
Книга 2. (листы 21-30)
 Лист 21.
Я перебил председателя УездЧК, и предложил ему принять от меня материал и реализовать это дело на месте. Он возразил мне, что этого он делать не может по многим соображениям. «Ну, тогда что же? Вызовите сюда Швеца, мы его арестуем и заберём с собой» - предложил я ему. Председатель УездЧК возразил мне, он сказал, что на ночь нам срываться, ехать через лес, да ещё с арестованным – опасно. - «Оставайтесь у нас ночевать, а завтра мы решим, как поступить со Швецом».
На другой день, утром, председатель УездЧК мне заявил: «Я всю ночь думал, как лучше поступить с арестом Швеца и пришел к выводу, что это невозможно. Если вы его здесь арестуете, и будете везти арестованным, то в лесу вас перебьют, а его освободят. Совсем не нужно, чтобы я вам на сей счёт приводил доводы [приводил свои данные о Швеце], у вас их достаточно в показаниях Москаленко. Для нас с вами вполне ясно, что большая часть милиции нашего уезда связана с повстанческим движением. Поэтому, мы давайте решим так: я вызову сюда Швеца, скажу ему, что вы к нам приехали из Тульчина, а теперь вам надо пробраться в Райгород, куда вы дороги не знаете, и предложу ему вас в Райгород проводить. До леса я буду вас провожать вместе с ним, а дальше будет провожать он, на месте [приехав на место] вы его арестуете. В дальнейшем, для полной реализации дела, вам потребуется вызов воинской части».
Лист 22.
- «Но наш возница из Райгорода может проболтаться».
- «Всё это предусмотрено» - сказал председатель ЧК – «Ваш возница пока останется здесь. Мы вам даём своих лошадей, и возницей будет именно Швец».
С таким планом я был вполне согласен. Председатель ЧК вызвал по телефону уездную милицию и попросил, чтобы к нему зашел товарищ Швец. Спустя минут тридцать, в кабинет преда вошел стройный молодой парень лет двадцати пяти, одетый в военную форму, выше среднего роста, красивого телосложения, с чёрными как угли, быстрыми глазами, правильными чертами лица и прямым, несколько мясистым носом. Когда Швец доложил о своём прибытии, председатель ЧК встал и совершенно спокойно сказал: «Товарищ Швец, нам с вами надлежит вот этих двух товарищей в целости доставить в Райгород.  Лошади готовы, пройдёмте». По лицу Швеца пробежала заметная дрожь. Наш возчик, к приходу Швеца и нашему выходу, был спрятан. Мы четверо уселись на тачанку, Швец был за кучера, и прекрасные лошади понесли нас к лесу. Въехав в лес, лошади остановились, председатель ЧК слез с тачанки, попрощался с нами, пожелал нам счастливого пути и мы тронулись дальше. Дорогой мы все молчали. Я не спускал глаз со Швеца. На полдороге по правой стороне лес начал редеть. С этой  стороны, впереди, виднелась сторожка лесника. Поравнявшись со сторожкой, Швец остановил лошадей и заявил нам: «Я дальше не поеду», и повернул лошадей в усадьбу лесника.
Лист 23.
Я спросил его: «Почему?»
Швец мне ответил: «Вы думаете, что я ничего не знаю? Я всё знаю. Вы приехали меня арестовать и взять меня обманным путём, чтобы арестовать не месте. Вы обвиняете меня в ограблении на лесоразработке. Пойдёмте в дом лесника, допросите меня, я вам всё скажу, что мне известно, но с вами я дальше не поеду».
Я попытался успокоить Швеца, спросил его: «Откуда вам пришла в голову такая чепуха?»
Швец пояснил: «От вашего, спрятанного вами в Брацлаве возчика, с которым вы заезжали на лесоразработку».
Я был обескуражен, сразу не мог собраться с мыслями, что мне предпринять. Тем временем Швец загнал лошадей в усадьбу лесника, молодецки соскочил с тачанки, привязал лошадей. Мы же продолжали сидеть на тачанке как раскисшие грибы. Привязавши лошадей, Швец, уже повелительно, предложил нам следовать с ним в избу лесника. Я ещё не собрался с мыслями, что же нам делать. Зайдя в дом лесника, я сел на лавку около окна, выходившего во двор, Швец сел на скамейку с противоположной мне стороны. Ковальский продолжал стоять посреди избы. Все трое молчали, смотрели друг на друга.
Наконец, Швец зловеще процедил сквозь зубы: «Ну, вы будете меня допрашивать?»  - привстал на ноги, как будто бы собрался прыгнуть на меня. Рука у меня была в кармане, я держал в руке пистолет.
Лист 24.
Кто из нас первым бросился друг на друга, я не только сейчас, но и тогда не помнил, но, очевидно он. Во-первых, потому что по моей оценке, Швец во много раз физически был сильнее меня, и я бы, безусловно, не рискнул вступить со Швецом в такое единоборство. Во-вторых, у меня в правой руке был револьвер, и я готовился его применить. В-третьих, я пришел в себя, когда мои кости уже трещали в сильных руках Швеца. Мы, как борцы в цирке, бросали друг друга из стороны в сторону, катались по полу, у обоих из нас из носов и губ текла кровь. Швец пытался обезоружить меня, вырвать из правой руки револьвер, тем самым ослабил натиск, я лежал снизу, Швец сверху. Воспользовавшись быть может 1,00 секунды [секундой] ослабления, я, ухватившись обеими руками за револьвер, наставил дуло револьвера на позвоночник [упёр дуло в позвоночник] в спине противника, мне показалось что-то хрустнуло, он вскрикнул, руки его отпустили меня. Я выскользнул из-под него, повернул его вниз лицом, долбанул дулом пистолета в затылок и приказал лежать, не шевелиться. Ковальский, с остекленевшими глазами, стоял у дверей неподвижно-бледный, как мумия. Вдруг, где-то послышался выстрел. Я приказал Ковальскому загнать патрон в канал ствола карабина, наставить дуло карабина Швецу в затылок, и в случай он шевельнётся, – стрелять без предупреждения.
Лист 25.
Сам схватил сумку с гранатами и высочил во двор. Несколько выстрелов послышалось за домом в стороне дороги. Я забежал за лобовую сторону другой половины избы, через сарай бросил бомбу, и бросился к лошадям, чтобы отвязать таковых. Только высунулся из-за угла дома, как из двери сеней показался с окровавленным лицом обезоруженный Ковальский, за ним показался Швец, подталкивающий Ковальского в спину карабином. Я отскочил за угол избы, выстрел, просвистела пуля. Сараи лесника тянулись за избу. Между сараем и избой закоулок был загорожен плетнём. Я перескочил плетень, выглядываю из-за плетня: понадстенкой, толкая перед собой Ковальского, двигался Швец, прикрываясь Ковальским. Из-за Ковальского я не мог стрелять в Швеца. Когда Ковальский поравнялся с плетнём, я, левой рукой, за длинные волосы, с силой рванул к себе Ковальского, правой рукой в упор выстрелил Швецу в лоб. Швец как подкошенный упал вверх лицом. Я крикнул Ковальскому собирать оружие, сам бросился отвязывать лошадей. Когда падал убитый Швец, голова его попала на магазинную коробку карабина, на которую вылетели мозги убитого. Отвязав лошадей, я крикнул Ковальскому скорей идти садиться. Обезумевший, бледный как покойник, Ковальский стоял на месте, держал в руках карабин, щепоткой брал с магазинной коробки вытекшие мозги убитого и не спеша сбрасывал их на землю.
Лист 26.
Глаза Швеца смотрели. Я схватил на оберемя [в охапку] Ковальского, с карабином в руках, поднёс к телеге, бросил в телегу, вскочил в телегу сам и изо всей мочи погнал лошадей к дороге. Со всех сторон шла стрельба, свистели пули. Я бросил в обе стороны бомбы, лошади вынесли нас на дорогу и я направил их в сторону Райгорода. Положил в телеге Ковальского, лёг сам вниз животом. Лошади несли нас с такой быстротой, мне казалось, что колёса не касались земли. Стрельба, после взрывов гранат, на мгновенье затихла, потом вновь усилилась, но слышимость её становилась всё слабее, мы удалились от неё. Наконец мы подъехали к Бугу, нам подали паром. Мы приехали на станцию Самчинцы. Через полчаса должен был подойти и отправиться пассажирский поезд в сторону Гайворона.
Нервы будоражили меня, я не находил себе места, не мог себе простить, почему я до конца, всесторонне, не продумал план данной операции, почему я взял в Брацлав своего возницу, с которым заезжал на лесоразработки, и который сорвал нам всю операцию. Убив Швеца, мы не сможем выкорчевать всё повстанческое подполье, замаскировавшееся в Брацлавской уездной милиции. Я знал также, что теперь длительное время не смогу ни спать, ни кушать.
Вскорости подошел поезд, мы с Ковальским, поручив лошадей станционному сторожу, поехали в Гайворон.
Лист 27.
В Гайвороне я подробно изложил обо всём случившемся председателю ОРТЧК Лабецкому, и передал ему имевшийся у меня по этому делу материал. Лабецкий отнёсся ко мне, как мне казалось недоброжелательно. Выслушав меня, он заявил: «Как бы там дело не было, но вы убили представителя местной власти – помощника начальника милиции. Поэтому вам придётся пока остаться в Гайвороне, поработать в группе по борьбе с бандитизмом у оперуполномоченного Данилова, пока мы по этому делу произведём тщательное расследование». При этом спросил моё желание, кому бы поручить это дело? Я тут же выпалил: «Клевкину, мы с ним вместе сюда приехали для организации ЧК». «Вот поэтому-то я ему и не дам этого дела» - сказал Лабецкий. «Я поручу это дело расследовать Бугаеву, человеку новому, переведённому к нам со станции Бобринская. Он сам украинец и ему легче будет во всём разобраться».
Следствием было вскрыто бандитско-повстанческое подполье и руководящая роль убитого помнача милиции Швеца. Ковальский, после всей этой передряги, совершенно потерял сон и перестал кушать. У него поднялась температура, он был помещён в Гайворонскую больницу, где спустя три недели скончался.
Почему так произошло с Ковальским, с опытным, старым и храбрым воякой, кавалеристом, видавшим виды? Потому что он не был подкован идейно, он был случайным человеком для ЧК.
Лист 28.
Он пошел работать в ЧК, потому что была безработица, он не мог найти где работать, и поэтому поступил в ЧК. Он, может, был и честный человек, но у него не было ни своих, ни чужих, ни врагов. Он был один, а все остальные у него были посторонние люди. Он, может, был и неплохим и храбрым рубакой-кавалеристом в общей лавине кавалеристов, и действовал по приказам командира, который был для него авторитетом. Я же, в то время мальчишка, наполовину моложе его, авторитетом для него быть не мог, а идеи у него не было. Вот почему он в критический момент предал меня и себя, и за это поплатился жизнью.
Приехавший из Самчинцев Бугаев рассказал мне, что через два часа, после ухода поезда в Гайворон, на станцию Самчинцы прибыл отряд брацлавской милиции, который в течении суток разыскивал меня в местечке Райгород, чтобы прикончить.
Новое моё непосредственное начальство в Гайвороне – оперуполномоченный Данилов, это совсем не тот Данилов, который работал со мной в Самчинцах. Это был лет сорока человек, обладающий очень кравсим [красивым]. Человек очень предприимчивый, и сам, и его жена. Работая в органах ЧК, он занимался колбасным производством и торговлей колбасы, имел специальную палатку. Он нанимал мастеров-колбасников, скупал скот, бил таковой и переделывал на колбасу. Днём колбасой торговала жена, а в свободное время и сам Данилов торговал, и, что удивительно, никто из начальства на это не реагировал.
Лист 29.
Данилову я очень понравился, и он меня постоянно уговаривал ни в коем случае не ехать на линию. Моя подвижность и пронырливость позволяла ему больше уделять время своему торговому предприятию. Надо отдать справедливость, что при всём моём пристрастном отношении к нему как к торгашу, я за всё время совместной работы, никаких признаков склонности к выгораживанию КР [контрреволюционного] элемента или бандитов за ним не обнаружил. Все дела оформлялись абсолютно честно и справедливо. Легенды о моих боевых подвигах на этом участке распространялись фантастические, мне приписывалось с большим преувеличением всё, что я делал и не делал. Поэтому, все назначаемые в Самчинцы сотрудники, удирали оттуда обратно в Гайворон. Лабецкий мне несколько раз предлагал опять вернуться в Самчинцы, но мне очень понравилась моя работа в Гайвороне, и я тоже отказывался туда ехать, под предлогом, да это и в самом деле правда, что одному там работать невозможно. Так дотянул я до января месяца 1921 года. После расследования дела по поводу брацлавской операции, мы с Бугаевым, как-то незаметно для нас, подружились.
Лист 30.
В конце января 1921 года Лабецкий вызвал меня к себе и предложил, пока одному, поехать в Самчинцы налаживать там связи, пообещав, через несколько дней прислать ещё два человека, Бугаева и Заливу, бывшего отважного партизана.
Приехав в Самчинцы, Буг в это время ещё не замёрз. Зима была тёплая, снега почти не было. Паром подавался очень редко, при этом я дал указание паромщику не подавать паром на ту сторону без моего разрешения. Спустя дня три, моя агентура донесла мне, что батько Хмара, узнав о моём приезде, высылает сегодня двух отважных казаков убить меня в тот момент, когда я выеду на пароме на ту сторону, проверять документы и груз на подводах. Такую глупость я иногда делал. Я подготовил человек шесть  боевых местных ребят, на лодке переправил их на ту сторону, где поручил им укрыться и ожидать чьего бы то ни было приближения к причалу парома. Часов в 17 вечера, уже начинало темнеть, к причалу противоположной стороны Буга подъехала подвода. Вслед за подводой, подошли к причалу мои люди. Я, с двумя вооруженными парнями, погнали им паром. На подводе было три человека. Все они, также как и мы, были одеты в крестьянскую одежду. Как только подвода въехала на паром, взяв их в кольцо, мы, по три человека на каждого подъехавшего, наставили револьверы. Не дав им опомниться, по два человека из нас держали каждого из них на прицеле, а третьи в это время обыскали бандитов.
Лист 31.
У двоих из них мы обнаружили револьверы и две винтовки в телеге под соломой. Третий был без оружия, он назвал себя возчиком, заставленным везти их принудительно. Там же на пароме мы добросовестно связали им руки назад и в таком виде доставили их на станцию Самчинцы. Поездов в сторону Гайворона до утра не предвиделось, поэтому мы связанных бандитов, вместе с возчиком, поместили до утра в станционный подвал. Возчика я изолировал с той целью, чтобы он до отправления бандитов в Гайворон, не смог вернуться в Щуровцы, где стоял в то время штаб банды и не сообщил о случившемся. 
На другой день, часов в 9 утра, со станции Самчинцы в Гайворон отправлялся резервом паровоз, к которому была прицеплена одна теплушка, для возвращения в Гайворон резервной кондукторской бригады. В неё я и поместил своих двоих арестованных бандитов. Помимо меня с арестованными, трёх человек резервной бригады, двух кондукторов и одного смазчика, к нам в теплушку упросился студент, ехавший со станции Винница в Гайсин, по национальности еврей. До станции Крыштоповка мы доехали благополучно. В Крыштоповке я спросил дежурного по станции, не появлялись ли сегодня на станции бандиты.
Лист 32.
Дежурный по станции заверил меня, что никого не было, и что всё обстоит благополучно. Проехав от станции Крыштоповка в сторону Гайсина около трёх километров по лесу, на небольшом мостике, наш паровоз с вагоном полетел с мостика под откос. Паровоз и вагон, скатившись под откос, лежали колёсами вверх. От пара повреждённого паровоза ничего не было видно. Вокруг шла оружейная стрельба. Поначалу, от ушибов я потерял сознание и пришел в себя в лесу, куда меня, вместе с моим оружием отнёс здоровенный детина – смазчик. Он посадил меня на землю и сказал: «Ну, теперь мой дорогой, теперь спасайся как можешь. Я больше тебе ничем помочь не смогу». А сам пошел по направлению к парящему паровозу. Первое, что мне пришло в голову, вернуться к месту аварии и пострелять пока не поздно арестованных. Стрельба вокруг всё усиливалась. Я изо всех сил побежал к лежащему вверх колёсами вагону, залез в кузов вагона, застрелил обоих бандитов, а сам под прикрытием пара, побежал в сторону станции Крыштоповка, ветер относил его в сторону станции. Выйдя из-под прикрытия пара, я увидел целую цепь бегущих к месту происшествия и стреляющих крестьян. Они бежали со стороны деревни Джуринцы. Конных в этом направлении никого видно не было. Свернув левее железнодорожного пути, параллельно таковой, я бежал в направлении станции Крыштоповка. Приблизившись к ней, внимательно осмотрев окрестности таковой, забежав в контору дежурного по станции, приказал таковому звонить в Гайворон, Гайсин и Ситковцы о нападении банды на поезд.
Лист 33.
Сам же, правой стороной пути побежал по направлению станции Ситковцы. Не учтя кривой железнодорожной линии, я далеко ушел от неё и приблизился к бандитскому гнезду – селу Джуринцы, примыкавшему одним концом села к лесу. Из леса я заметил, что в крайнем дворе, в телеге запряженной двумя прекрасными лошадьми, сидел человек, очевидно ожидавший чего-то. Из леса через сад я забежал в эту усадьбу, вскочил сзади в телегу, наставил в спину возчика дуло револьвера и приказал гнать лошадей в Ситковцы. Лошади нас несли с такой быстротой, что колёса телеги, казалось,  не касались земли. По селу нам много ехать не пришлось. Едва только мы вырвались из него, по нам открыли стрельбу, но мы остались невредимы. В Ситковцы, где стояла воинская часть охранявшая завод, мы прибыли благополучно. Здесь я уже не мог сам слезть с телеги – у меня разболелась ушибленная нога. Говоря откровенно, у меня болело всё, и я настолько замёрз, что не мог говорить. Хотя морозов ещё не было, но случай этот имел место в начале февраля месяца. Я же, когда вскочил в телегу, настолько был вспотевший, что на мне не было сухой нитки, а от быстрого движения на подводе я продрог. Когда ко мне, к телеге вышли из штаба воинской части, я умолял их поместить меня куда-то в тёплое помещение, где бы я мог обогреться.
Лист 34.
Но обогреваться было некогда. Мне дали тулуп, пересадили в более удобную линейку на рессорах, захватили с собой врача, и с одним батальоном мы двинулись на место нападения. Бандиты боя не приняли, ушли. На месте мы застали машиниста Дмитриева и его помощника, со слабыми признаками жизни, которые настолько были обварены паром паровоза, главным образом их лица, что у них не было видно ни рта, ни глаз. Кроме них, на месте были три человека резервной бригады, два трупа убитых мною бандитов и только что скончавшийся, истекший кровью студент, которому бандиты отрезали половые органы. Оказав на месте медицинскую помощь паровозникам, мы отправили их сначала в Гайсинскую больницу, а потом перевезли в Гайворонскую. После этого я заболел воспалением лёгких и тоже, более месяца, пролежал в Гайворонской железнодорожной больнице. Машиниста Дмитриева я встречал в Холоневской, в 1924 году. Зрение у него сохранилось, но кожа на лице была, как у только что родившегося ребёнка.
       Я УБИВАЮ АТАМАНА ХМАРУ
Из Гайворонской больницы, в Самчинцы я вернулся в начале апреля месяца 1921 года один. Ковальский, после моего поединка со Швецом в Брацлавском лесу, - умер. В Гайсинском и Немировском УездЧК я получил списки ответчиков. Это были по существу и связи банды.
Лист 35.
В эти списки был внесён ответчиком и старший брат атамана банды Хмары – Мельник Архип – крупный кулак большого села Нижняя Крапивна. В этом селе находился и Нижне-Крапивнянский волисполком. В этот самый период вышел в свет и Манифест Советского правительства, подписанный т. Лениным, об амнистии всех повстанцев, добровольно сдавшихся органам Советской власти. Я решил попытаться вступить в переговоры с атаманом Хмарой через его брата Архипа. Манифесты Ленина были расклеены везде в массовом порядке, но бандиты им не верили, так как повстанческий комитет усилил работу среди повстанцев, доказывал им, что Манифест это ловушка. Первоначально, я вызвал секретно в Самчинцы брата атамана, Архипа Мельника. Это был типичный кулак - здоровенный, лет сорока мужик, с подстриженной русой бородкой. Он несколько смахивал на портрет Николая II. Я вручил Архипу Манифест, напечатанный на синей тонкой бумаге, и поручил ему убедить брата, чтобы он сдался и о всех переговорах меня информировал. Одновременно, я вступил в переговоры с родителями, сыновья которых служили в банде Хмары: Дубины, служившего ранее на райгородской почте, и Бондаря, ранее работавшего на ремонте путей станции Самчинцы. Напомню, что этих двоих я раньше знал до вступления их в банду. Они вступили в неё по той причине, что якобы, после расстрела комиссара станции Самчинцы бандой Хмары, и устроенного им еврейского погрома, принимали участие, в день моего приезда в Самчинцы, вместе со многими другими местными райгородскими парнями, в хищении кое-какого барахла.
Лист 36.
Кем-то был подан список в ГубЧК, и тогда из Винницы приехал небольшой отряд, который стал арестовывать местную молодёжь мужского пола. Арестовано было только несколько человек, а вся остальная молодёжь скрылась и ушла в банду Хмары. Это было выгодно только повстанцам. Таким образом, с Дубиной и Бондарем мы уже знакомы.
Спустя несколько дней, после переговоров с их родителями, как-то вечером, мать Бондаря пришла ко мне и сообщила, что её сын Сидор и Дубина явились, но боятся идти к вам, они вас просят, чтобы вы к нам пришли.
На квартире Бондаря я застал обоих бандитов, Максима Дубину и Сидора, настроение у них было подавленное. Они сидели опустив глаза вниз. Когда я, войдя в избу, весело произнёс: «Ну, здравствуйте разбойники» - они оба встали, но ко мне подходить не спешили. Я подошел к ним, пожал им обоим руки и сказал: «Вы ребята не смущайтесь, ошибки людей те пагубны, которые не признаются и не исправляются, а поскольку вы ваши ошибки признали, и решили исправить, то на этом поставим крест. Выдадим вам документы, что вы амнистированы и являетесь полноправными гражданами, и поможем вам устроиться на работу, на прежние ваши места. Трудитесь честно и вас никто не тронет». Дубина хотел объяснить причину их ухода в банду, после того как я их выручил.
Лист 37.
Хотя меня это очень интересовало, но я перебил его, заявив, что меня это не интересует: «Придёте утром ко мне, я оформлю вашу добровольную явку, а об остальном мы ещё успеем поговорить».
О причинах ухода их в банду я хотел поговорить в отдельности с каждым из них. Выяснить, не будет ли противоречий и что за ними кроется.
На другой день я проснулся очень рано, вернее я всю ночь не спал, одна мысль следовала за другой, что всё это может значить? Почему эти парни, уважавшие меня, не доверились мне и ушли в банду? Меня беспокоило их подавленное настроение: что, если они опять не поверят мне и уйдут в банду снова? Потом мне будет гораздо труднее положить начало разложению повстанческих рядов. Я не мог себе простить, почему я не забрал их к себе вечером, не оформил их добровольную сдачу, не выяснил, кто же их загнал в банду? Ещё не расцвело, как я уже сидел в своём кабинете. Вынув из стола книгу протоколов, заполнил все графы протокола на обоих бандитов, записав изложение, что они такого-то числа, во столько-то часов и минут явились в дежурную комнату ОРТЧК станции Самчинцы, где заявили, что они, будучи обманутыми врагами Советской власти, вступили в банду атамана Хмары, в которой боролись против Советской власти. Ознакомившись с Манифестом Советской власти, осознав всю тяжесть своих преступлений, решили искупить свою вину, добровольно явились в органы ЧК, сдали оружие тов. ….. [Иванюшенко] и самих себя, и просят помиловать их, а они честным трудом обязуются искупить свои преступления. Осталось только записать в протоколах, кто и каким образом вовлёк каждого из них в банду. Только я успел заполнить другой протокол, как послышался осторожный стук в дверь.
Лист 38.
«Им тоже не спалось» - подумалось мне. Открыл дверь, около неё стояли Бондарь и Дубина, вид у них был удручённый. Радостная улыбка моего лица их приходу сразу же сняла с их лиц мрачные маски. Вначале поговорил с ними несколько минут на отвлечённые темы, что по закону я должен оформлять их добровольную явку для каждого в отдельности, поэтому, одному из них придётся подождать в зале ожидания. Мне показалось, что официальность их обидела, и добавил: «Закон этот предусматривает то, что может быть, Максиму захочется что-либо мне сказать, о чём не должен знать Сидор, и наоборот». Оба одобрительно улыбнулись, и Бондарь вышел из кабинета. На допросе Максим показал, что после того, как они уже заканчивали выполнение моего поручения по переговорам с родными, на почту зашел Любченко, якобы сдавать письмо, вызвал меня из помещения и сказал: «Евреи снова подали заявление в ЧК на тебя и Бондаря, что вы участвовали в грабеже, с указанием вещей, взятых вами во время погрома. Эти же предупреждения со стороны Михайло Коваленко получил и Бондарь. При встрече с Бондарем, мы, посоветовавшись, некоторое время скрывались где могли, по сёлам у знакомых нам людей. Долго скрываться было невозможно, так как не на что было жить. Как-то в селе Семенки, я встретил знакомого парня, работавшего одно время со мной на почте. Я рассказал ему о своём тяжелом положении. Он мне предложил пойти к ним в отряд атамана Хмары.
Лист 39.
Посоветовавшись об этом с Бондарем, мы решили, что другого выхода нам нет, и мы с этим парнем пошли в Щуровцы, где по его рекомендации были приняты в отряд атамана Хмары». На мой вопрос, действительно ли он принимал участие в грабежах еврейских домов и лавок, Дубина пояснил, что в момент налёта отряда Хмары на местечко Райгород, Бондарь шел с работы домой на обед. Услышав стрельбу и увидев появление всадников, Бондарь забежал к нему на почту, где они вместе находились до ухода банды из местечка. Проходя через местечко, он увидел валяющиеся на улице сапожные колодки, и ещё какие-то мелочи сапожного инструмента, которые он поднял и отнёс домой. В открытые дома и лавки, по его утверждению, он не заходил. Что же касается Сидора Бондаря, то он поднял валяющиеся только одни ножницы, которые режут металл. В показаниях Бондаря противоречий не было, за исключением того, что Бондаря предупредила сначала его мать, которую предупредил Коваленко, а потом и сам Коваленко. Оформивши протоколы об их добровольной сдаче и сдаче оружия, я вместе с ними поехал в Гайворон, где им, после некоторых формальностей, были выданы документы, и я с ними вернулся в Райгород. Таким образом, в Райгороде я приобретал всё более и более друзей, на которых я мог до некоторой степени положиться. Этих людей, в основном, я направлял для агитации о добровольной сдаче.
Лист 40.
Кто такие Коваленко Михаил и Любченко? На первый взгляд это два гостеприимных соседа, живущих друг напротив друга. Они даже, как они выражались, заботились, чтобы меня не убили. Они давали мне сведения на лиц незаконно хранивших оружие, списки лиц местного населения ушедших в банды и лиц, имеющих связь с бандами. Я часто бывал у них в гостях, а иногда даже ночевал. На первый взгляд, они казались люди надёжные, но кто же они были на самом деле, это было их изнанкой. Любченко – офицер царской армии, а потом офицер армии петлюровской. Он был законспирированный представитель Повстанкома для поставки кадров повстанческим бандам. Хотя многие утверждают, что евреи – самый умный народ, но он их очень умно дурачил. Он одурачил местечкового авторитета Алилуя, «честно» выполняя его поручения по предупреждению о налётах банд, поставлял им списки участников грабежей, но каждый раз во много раз преувеличенные, куда включались большое число не участвовавших. Потом находил источники [посредников], предупреждавшие их [лиц, включённых в списки грабителей], и те шли в банды. Он брал большую мзду от одних и других и всех предавал, этим самым усиливая повстанческое движение. Кто же такой был другой мой добрый покровитель и сосед Любченко, Коваленко Михаил? Это бывший конокрад, большую часть своей жизни проведший в тюрьме, откуда он вышел не отбывши срока во время революции 1917 года и занялся шарлатанством - лечил всех простаков от всех недугов одним и тем же лекарством, настоем первых попавшихся в руки корней, трав, разных водорослей и, пользуясь обширными связями с окрестным населением, выполнял поручения своего соседа Любченко.
Лист 41.
После оформления амнистии Бондаря и Дубины, я сделал тщательный обыск у Любченко, у которого обнаружил большой запас золотых погон, воинского обмундирования, много оружия и боеприпасов, всё это изъял и арестовал самого Любченко. На допросе Любченко показал, что имеющаяся его связь с бывшими сослуживцами по Петлюровской армии преследовала исключительно благородную цель – в целях спасения жизни еврейского населения и восстановлена она по просьбе евреев. Что же касается поставки им преувеличенных списков на лиц участвующих в грабежах, то это он объяснил тем, что за предупреждения его о налётах, с него, якобы очень дорого брали, а [за списки] ему платили от человека [от количества перечисленных людей]. В отношении вопроса запугивания молодёжи, под влиянием которой она уходила в банды, он явно запутался. Тут он показал, что делал это на основании своих предположений, жалея парней, что их могут арестовать и расстрелять. Любченко, с материалом и вещественными доказательствами я отправил в Гайворон, в ОРТЧК. Всё это у меня принял лично председатель ОРТЧК Лабецкий. К моему удивлению Любченко был освобождён, на другой день вернулся в Райгород и прямо с поезда зашел ко мне. Первым делом он меня заверял, что ни малейшей обиды и зла на меня он не имеет, потом, многозначительно посмотрев на меня, улыбнулся и, почти шепотом сказал, что товарищ Лабецкий, освобождая его, предложил ему сотрудничать со мною, о чём взял с него подписку.
Лист 42.
Я, выслушав Любченко, сказал: «Хорошо, я согласен на это, но давай начнём с атамана банды Хмары. Как только атаман будет в моём распоряжении живым или мёртвым, это и будет начало нашего сотрудничества». Любченко спросил меня о времени будущей встречи, я ответил, что об этом скажу ему сам, а если у него будет что интересное, то пусть приходит в любое время.
После Любченко я имел в виду арестовать и Коваленко, но такой исход с делом Любченко отбил у меня к этому охоту. Коваленко продолжал навязчиво поддерживать со мной связь. Вечером того же дня, он пришел ко мне с нагруженной продовольствием и самогоном большой корзиной. «Вы за что-то рассердились на нас и не заходите к нам» - сказал он, и начал вытаскивать из корзины свиной копчёный окорок, домашнюю колбасу, свиное просоленное сало с чесноком и самогон. Я попытался протестовать против этого, но он, не обращая на меня внимания, продолжал своё. Сказал мне: «Не валяйте дурака, вы за свою зарплату купите коробку спичек, а мне этого добра девать негде. Вам же кушать что-то надо, кто же вас поддержит, если не мы?» Я, признаться, был голоден, и в душе такому визиту очень был рад. Выложив всё это хозяйство на свободный стол, он сказал с иронией: «Ну, давайте стакан, я при вас сниму пробу, а то вы ещё побоитесь кушать, побоитесь, что оно отравлено», и сам взял со стола стакан, нож, расстелил на столе бумагу, нарезал всего понемножку.
Лист 43.
Налил стакан первака [первача], выпил, закусил, потом предложил мне. Он знал, что я не любил, чтобы мне наливали, я всегда наливал себе сам. И в данном случае, я налил себе не полный стакан самогона и с большим аппетитом начал кушать. Когда я покушал, Коваленко заявил: «Вы очень хорошо сделали, что арестовали Любченко и передали его высшему начальству. Там разобрались и отпустили его, теперь вы можете [спокойно] в нём сомневаться и не бояться его, в случае чего, у вас есть оправдания. Да и случиться ничего не может, он хороший человек. Вы ему и мне можете доверять, мы вас ни в чём не подведём». Подобные встречи и разговоры у меня с Коваленко были и раньше.
                УБИЙСТВА АТАМАНА ХМАРЫ
Спустя несколько дней, а дело было в апреле месяце 1921 года, рано утром мне сообщили, что банда Хмары вступила в село Нижняя Крапивна и расквартировалась по крестьянским избам. Об этом я сообщил Алилую, позвонил комиссару дистанции пути станции Немиров Полякову, чтобы он сообщил в штаб Башкирской дивизии. Позвонил в штаб дивизии в Гайсин, и в Гайворон своему начальству. Часов в 8 утра, [со стороны Нижней Крапивны], послышались сначала одиночные выстрелы, потом всё более частые, и пулемётные в том числе. Наконец, спустя часа полтора, ко мне прибежал с окровавленным, обмотанным тряпками изувеченным лицом и головой, брат атамана Архип Мельник. Я вызвал станционного фельдшера Воробьёва, который сделал ему перевязку. Пуля попала ему в рот, и, вылетев через левую щеку, всю её разворотила.
Лист 44.
Архип Мельник рассказал, что минувшей ночью, его брат, атаман банды Митрофан, со своим отрядом въехал в село. Отряд разместился по крестьянским избам. Его брат, взяв несколько человек из штаба, остановился в своём доме. Утром Архип, в соответствии с моим указанием, зашел к брату в дом с Манифестом Советского правительства об амнистии, и попросил брата продумать вопрос о возможности сдаться органам Советской власти. Митрофан не стал даже разговаривать, выхватил револьвер и выстрелил в брата. Архип бросился убегать. Преследуя Архипа, Митрофан выстрелил в него ещё несколько раз, но, в виду сильного опьянения, не попал. Архип успел заскочить в свой дом, и закрыть дверь на железный запор. Митрофан, очевидно, взял винтовку у кого-либо из прибежавших на выстрелы бандитов и стал прикладом бить в дверь. Архип и его жена, не предвидя более страшных последствий, единственно боясь одного [чтобы самим не столкнуться с Митрофаном], по лестнице вылезли на чердак избы, в слуховое окно выскочили в сторону сада и убежали, оставив в избе двух малолетних детей. Дверь оказалась крепкой, разбить её не удалось, и Митрофан дом брата поджог. Когда колокола местной церкви начали звонить о пожаре и местные жители побежали его тушить, атаман банды Мельник начал стрелять из пулемёта по колокольне и по бегущим на пожар людям, убив несколько человек. Тушить подожженный им дом брата он не допустил. Дом Архипа сгорел вместе с двумя малолетними детьми.
Лист 45.
Как только дом обрушился, банда покинула село Нижняя Крапивна. Переодевшись в одежду местных парней, я пошел посмотреть обстановку на месте. Обгоревшие кости и черепа голов двух малюток, конвульсии кричащей матери, которая каждые пять минут теряла сознание, приводилась в сознание, чтобы опять его лишиться, всё это вызвало плачь у присутствующих. Я тоже не удержался, плакал, и ещё раз дал себе клятву, во что бы то ни стало убить этого страшного зверя. Когда я увидел шедшего к нам начальника милиции с двумя милиционерами, то подошел к Архипу и сказал, что я не хочу, чтобы ваша милиция меня тут видела. Архип подвёл меня к своему тестю, с которым я, скрываясь за домами, пошел в дом тестя Архипа, который жил, кажется, через три дома. Тесть Архипа начал было хлопотать с угощением меня, но я, посмотревши на обгорелые трупики детей и запах обгорелого человеческого мяса так действовало на меня, что появление самых лучших блюд на стол у меня вызывало рвоту. Дождавшись Архипа, я условился с ним о времени встречи. На станцию Самчинцы я пошел один, внимательно изучал дорогу и местность по обеим её сторонам. Архип пришел сюда ко мне в назначенное время. Расположившись, мы приступили с ним к обсуждению проблем касающихся его брата. Я спросил его, что бы он хотел со своим братом сделать? «Он заслуживает того же, что он хотел сделать со мной и что он сделал с моими детьми, но я ему старший брат и не хочу марать рук в крови брата.
Лист 46.
Я бы ничего не пожалел для того, чтобы его амнистировать и оставить в живых. Пусть он ответит перед своей совестью на этом свете и перед богом на том свете. Если вы сможете это сделать, я вам хоть сегодня принесу 2000 рублей золотом»- сказал Архип.
- Как же вы мыслите это сделать за золото? Спросил я его.
- Нанять таких людей, которые бы могли связать и привезти его к вам, ответил он.
- Вам это самим легче сделать, вы местный человек и лучше меня знаете людей, можете нанять их и влить к нему в банду, пояснил я ему.
- Он кого только не берёт к себе. У него везде на местах имеются свои люди, через которых он проверяет и берёт к себе только тех, которые на месте сделают преступление, и за них его местные люди поручатся. При малейшем подозрении он их убивает.
- Откуда вам это известно? Спросил я Архипа.
- Это всем известно. Когда он со своим отрядом останавливается в селе, об этом его хлопцы рассказывают, пояснил Архип.
- Вы подумайте хорошо, как бы мы сами смогли его схватить?
- Схватить бы его можно, но он стреляет без промаху. Он от одного телеграфного столба с первого выстрела разбивает телеграфную чашечку [изолятор] на другом телеграфном столбе.
- Как и где мы его можем увидеть? Спросил я его.
- Он два-три раза в неделю приезжает домой, иногда со всем отрядом, иногда с небольшой группой людей. Бывают случаи, что он вместе со всеми уезжает ночью, а иногда остаётся до утра один.
Лист 47.
- Ну хорошо, допустим, он будет идти один, я пропущу его, дам сзади выстрел и скомандую ему: «Руки вверх!» Он не поднимет, и скорее [прежде] моего второго выстрела успеет уложить меня. Вы, не дав ему опомниться после моего первого выстрела, согласны уложить его?
- Нет, этого я не смогу сделать, я и оружия в руки не возьму, заявил Архип.
Я стал в тупик. Поехать в Гайворон, чтобы кого-нибудь попросить в помощь? Данилов не поедет, других ребят я не знаю. Дадут такого как Ковальский, который и себя и меня погубит ни за нюх табаку и решил, что будь не будь, пойду один. Я горел не только жаждой мести за муки сгоревших детей, за муки и рыдания матери этих детей, я больше всего горел желанием [устранить] опаснейшего зверя для людей и врага Советской власти. Я спешил, [опасаясь] что Архип передумает и откажется от своего замысла. Обращаясь к Архипу, я спросил его
- Ну хорошо, приступим к действию, где мы сделаем засаду?
- Засаду мы сделаем в свинарнике, он теперь у меня пустует, так как весь скот я перегнал к тестю около. Свинарник сделан из плетня, обмазан глиной, в которой мы сделаем небольшие щели для наблюдения.
- Допустим, что мы его задержим, а как мы его доставим на станцию Самчинцы? Спросил я Архипа.
- Мой тесть будет дежурить у запряженных лошадей. На первый наш выстрел он подлетает к нам, мы его [Митрофана] связанного бросаем в телегу. Лошадей тестя никакая кавалерия не нагонит.
И мы решили с вечера этого же дня приступить к устройству засады.
Лист 48.
Село Нижняя Крапивна расположено примерно в трёх километрах от местечка Райгород. Если ехать со станции Самчинцы в сторону Ситковцы по узкоколейной железной дороге, оно находится с её левой стороны. Мельница Мельников – почти у самой линии железной дороги, в низине. Недалеко от мельницы – переезд через  железнодорожную линию дороги, ведущей от Буга к Нижней Крапивне. Первый двор с правой стороны от мельницы, принадлежит старшему брату Архипу. Плетень, на протяжении всей его усадьбы, обмазан глиной. Вдоль плетня со стороны улицы – хозяйственные постройки. При входе во двор, около самой калитки – свинарник, в котором мы назначили засаду. Дом Архипа лобовыми окнами выходил в сад, шедший покатом вниз к мельнице. Дом Митрофана окнами с лобовой стороны выходил на улицу. Калитки во дворах обоих братьев – друг напротив друга. Улица настолько узка в этом месте, что встречные телеги вряд ли разъедутся.
План операции планировался так. Мы с Архипом по ночам сидим в свинарнике в засаде. Он – с верёвками предназначенными вязать Митрофана, я – с оружием. У меня был карабин, револьвер и несколько гранат. Тесть Митрофана каждую ночь дежурил на запряженных лошадях, и распрягал таковых, когда мы на день снимались с засады.
Две первые ночи мы продежурили безрезультатно. На третью ночь, около 23 часов послышался топот лошадей со стороны железнодорожной линии.
Лист 49.
В село въехала голова колонны конницы. Эта первая колонна разделилась на две группы, всадников по пятнадцать в каждой. Одна группа во главе с атаманом, въехала в усадьбу атамана, другая въехала в усадьбу Архипа, привязав лошадей во дворе. При этом, две лошади даже были привязаны к сараю, в котором мы сидели в засаде. Привязав лошадей, приехавшие выставили посты, назначили патрулей и одного человека оставили в усадьбе Архипа для присмотра за лошадьми, другие же разошлись по избам. Остальные колонны проследовали вглубь села.
Меня с Архипом страх обуял настолько, что нас даже прохватил понос. Всякое приближение людей к месту нашей засады мы воспринимали как вероятное обнаружение тестя Архипа, дежурившего у себя в сарае на запряженных лошадях и, возможно, принужденного выдать нас. Ночь нам показалась целой вечностью. Мне много раз приходило в голову, что лишь бы благополучно отсюда выйти, больше сюда, в эту ловушку я не пойду. Это несбыточная мечта, убить так строго охраняемого атамана одному человеку. А потом в голову приходили обгоревшие трупики двоих детей, и мне становился слышным  резкий запах горелого мяса, ведь они же сгорели в пяти метрах от места, где я нахожусь в засаде. Передо мною вырастал образ рыдающей матери этих детей – жены Архипа, которую я два часа тому назад видел печальную и плачущую.
Лист 50.
Её печали, слёз и горя, муки двух малюток, горящих живыми, разве можно когда-либо забыть? Разве не позорно после этого так трусить, что даже отрекаться от своей клятвы? И мой страх ослабевал. Однако ночью ничего не произошло. На рассвете послышался пронзительный свисток. Во двор, где мы сидели в засаде, поспешно прибежали бандиты, отвязав лошадей, сели в сёдла и выехали на улицу, где построились в колонну. Минут через пять-семь банда Хмары уехала в направлении села Щуровцы. В это утро я в первый раз увидел бравого атамана Митрофана Мельника, приговорённого мною к смерти.
Снявшись из засады, мы по саду Архипа спустились в низину и пробрались в усадьбу его тестя. Там позавтракавши, я залез на чердак, где мог спать. Две последующие ночи мы продежурили в засаде спокойно, без всяких приключений. После второй ночи, я решил сходить в свою «резиденцию» на станцию Самчинцы. Здесь мне сообщили, что уже второй день меня ищет какой-то одноглазый молодой парень и два раза вызывали к телеграфному аппарату из Гайворона, требовали  меня разыскать, но найти не смогли. Спустя полчаса, ко мне в кабинет явился этот молодой одноглазый парень. Это был тот самый Исаков Иван, который в 1918 году в Попасной, в первом бою бросил оружие и скрылся в неизвестном направлении.
Лист 51.
И в 1920 году, будучи вместе с другими назначен на подавление восстания, бросил оружие и скрылся в неизвестном направлении.
Я спросил Ивана, чего он приехал? Иван мне поведал, что из Киева он уехал не потому, что он струсил идти в бой, а потому, что он в Буде безумно любит девушку Ульяну Антосенкову. Когда он вернулся в Буду, то узнал, что она вышла замуж за Афанасия Хлебопёкова, и что он убил колдуна Хомочку Виленского, после чего ему дома жить нельзя. Он приехал просить меня устроить его куда-либо на работу, а если можно, то в ЧК. Теперь он уже не струсит, раньше всё это происходило из-за Ульяны, которую он любил.
Выслушав его, я ответил: «Хорошо, сегодня ночью пойдём в бой, если не струсишь и будешь держаться хорошо – устрою». Он согласился. Стрелять он умел, у него не видел левый глаз, но правый был полноценный. Потом я ему детально разъяснил задачу, и вечером мы пошли в засаду.
На шестую ночь в засаде мы были втроём. Как только стемнело, послышался топот лошадиных ног. На этот раз в село въехала колонна небольшая, около ста человек. Большая часть колонны проехала вглубь села, десятка два всадников, вместе с атаманом, заехали в его двор. Тут же были расставлены посты и назначены патрули, которые беспрерывно ходили по улице, заглядывая во дворы.
Конец второй книги.
Книга 3. (листы 1-10)
Лист 1.
На рассвете, чуть только стало сереть, во дворе атамана послышалась возня. Спустя несколько минут, со двора выехала колонна всадников. Два всадника поскакали вглубь села. Колонна человек двадцать, с ними пешком атаман, тихим ходом направились к переезду. На переезде они остановились: атаман что-то им говорил, размахивал руками и показывал то в одну, то в другую сторону. Колонна также тихо тронулась, а атаман возвращался обратно один. Шел он спокойно и уверенно, в правой руке держал наган. Я не стану описывать того самочувствия, которое я переживал перед схваткой и вряд ли бы смог его на бумаге отразить, поэтому не стану тратить на это время.  В конечном итоге я решил: когда атаман поравнявшись со свинарником повернётся к своей калитке, то держа в двух руках пистолеты, с левой выстрелить и подать команду «Руки вверх!» Если не поднимет, с правой, не медля ни минуты, стрелять в спину. Наконец атаман подходит к свинарнику в двух метрах от меня, поворачивается спиной ко мне. Я выскакиваю, стреляю, кричу: «Руки вверх!» Атаман делает прыжок полуоборотом ко мне, одновременно происходят два выстрела: он стреляет в меня, делает промах, я же попадаю ему в бок и в локоть левой руки. Он падает, я подбегаю к нему, чтобы отобрать у него оружие. Истекая кровью, силач атаман хватает меня правой рукой и подминает под себя.
Лист 2.
Всей своей могучей тушей наваливается на меня, впирает мне под подбородок дуло револьвера и, силясь выстрелить, делает нервные нажимы [тычет стволом], но выстрела не получалось. Оправившись, я из-под низу выстрелил ему сначала в левую половину груди, а потом в голову. Атаман в смертных конвульсиях несколько раз вздрогнул. Послышался грохот телеги, я выскользнул из-под трупа. Телега остановилась. Архипа и Ивана в свинарнике не было. Подобрав своё и атамана оружие, вскочил на подводу тестя Архипа. Добрые лошади как ураган понесли нас к Райгороду. Когда мы уже начали спускаться во вторую балку, где дорога приближалась к бугру, я увидел преследующую нас колонну кавалерии уже убитого атамана Хмары. Из этой балки дорога поднималась наверх и поворачивала вправо, в местечко Райгород. Я же выскочил из телеги, и пошел балкой через заросли к Бугу. Тесть Архипа умчался в местечко Райгород. Моя шинель с желтым лисьим воротником, вся была пропитана кровью атамана. Хотя в апрельское утро было ещё очень прохладно, я всё же её снял и бросил в зарослях около Буга. На станцию Самчинцы я пробрался благополучно, передал по телеграфу в Гайворон, Гайсин и Немиров, что атаман банды Хмара мною убит в его логове. Его банда меня разыскивает, я прошу выслать военную часть.
Лист 3.
Сообщив о вышеизложенном, я тут же спрятался от возможного налёта банды на местечко. Вечером на место условленной явки пришел из Нижней Крапивны брат убитого атамана Архип. Я первым долгом поинтересовался, как обстоит дело с его тестем. Тестя, оказывается, конница Хмары не нагнала, в Райгород они за ним не поехали. Он поездил шагом по Райгороду, пока лошади не вошли в норму, и благополучно вернулся домой. Кто убил атамана – никто в селе не догадывается. Все говорят, что его убил его помощник, претендовавший быть атаманом. Выслушав Архипа, я обрушился на него, обвиняя его в предательстве, что он в критический момент бросил меня в опасности, а сам сбежал. Архип особенно не оправдывался, но, тем не менее, объяснил своё бегство тем, что бывший с нами на этой операции одноглазый Иван, в тот самый момент, когда раненый атаман подмял меня под себя, предложил ему скорее уходить, и первым побежал через двор Архипа вниз, бросив в саду винтовку. Архип тоже растерялся и побежал вслед за ним. В саду он остановился и вернулся к месту поединка. Когда он прибежал к себе во двор, то я уже лежал вниз животом на телеге его тестя, лошади которого уносили меня в сторону Гайворона. При этом Архип вынул из кармана бархатный мешочек, и, подавая его мне сказал: «Вот вам тысяча рублей золотом, а ещё тысячу рублей я принесу вам через дня три». Я категорически отверг предложение Архипа.
Лист 4.
Заявил ему: «Я не за деньги убил твоего брата, а убил его как опаснейшего врага Советской власти, врага человечества, и если я за это возьму с вас эту награду, то меня будет мучить совесть, что я убил человека за плату, за золото. Ваше золото постоянно будет мне пахнуть кровью, [запах] которой я [невольно] ощущаю».
                ПРОДОЛЖЕНИЕ
Одноглазый Иван Исаков так больше ко мне и не явился - третий раз он предал. Он не заслуживает того, чтобы на нём останавливаться, но я пишу о нём исключительно потому, что во первых: он себя разрекламировал как легендарного партизана, и от многих, даже близких людей, я много раз слышал нарекание на Советское государство, что мол даже такого партизана как Исаков Иван, государство не обеспечило. Такое  мне высказал мой двоюродный брат Никитин Тимофей Кузьмич месяц тому назад, когда я уже писал этот очерк.
В конечном счёте, нашей с Архипом беседы, я высказался, что как мне, так и ему, оставаться постоянно жить здесь опасно. Я ему заявил, что место своей резиденции меняю – переезжаю в Гайворон. Вечером в Самчинцы приехал на бронепоезде из Гайворона начальник СОГВ – Окс, и несколько эскадронов Башкирской кавдивизии из Немирова. Мы на бронепоезде подъехали к селу Немирово [?]. Эскадроны Башкирской дивизии двинулись на Нижнюю Крапивну развёрнутым строем. Бандиты боя не приняли – отступили.
Лист 5.
Когда мы зашли в дом атамана, труп его уже омытый и одетый к погребению, лежал на двух вместе составленных столах. Жена его в трауре сидела около покойного одна, больше в доме никого не было. Когда Окс спросил её, что случилось с её мужем, она молча встала, вышла в чулан и принесла оттуда его окровавленную одежду, показала и тихо проговорила: «Его убили». На вопрос кто и за что, она также тихо ответила: «Не знаю».
Башкиры, связавшись с местным Волисполкомом, приступили к обыскам и изъятию у местного населения оружия. Я с Оксом на бронепоезде уехал в Гайворон, где в комендатуре ЧК, по резолюции председателя ЧК на моём заявлении, получил себе приличное демисезонное пальто из числа конфискованных вещей. На обратном пути я остановился в Гайсине, где, как в более безопасном месте, остался жить. В Самчинцы приезжал только наездом, от поезда до поезда.
Спустя несколько дней, ко мне на станцию Гайсин явился брат убитого атамана Архип, вооруженный револьвером. Он предъявил мне документ, что он служит в Гайсинской уездной милиции. С Архипом в Гайсине я встречался раза три. Спустя некоторое время, мне из Самчинцев позвонили и сообщили, что на село Нижняя Крапивна был налёт банды, и бандиты расстреляли председателя Волисполкома Грабовского.
Лист 6.
Грабовский, признаться по совести мне не нравился, он был пьяница и мародёр. Он, как правило, выезжал на все базары, подходил к любой подводе, где к поднятой оглобле подвешены весы, и, как их там называют, кабанник продавал вкусную домашнюю колбасу, требовал самогону, пил, брал самочинно колбасу, ел её, а потом обходил подводы и с каждой брал дань по своему усмотрению. Местные крестьяне его ненавидели и всегда поговаривали: «Сам шакал погибнет, и за него невинных людей погубят». Но, тем не менее я выехал на место, чтобы выяснить по чьей вине, вернее наводке [кого-то] из недовольных лиц, был расстрелян Грабовский. Встречался со своими людьми, давал им задания, принимал от них донесения. На другой, или третий день, сейчас не помню, ко мне в Самчинцы прибежала жена Архипа. Она была когда-то изумительно красивая и здоровая женщина, но сейчас лицо её было не бледное, а пепельного цвета, глаза глубоко впали, губы почти чёрные, потрескавшиеся, на щеках от глаз вниз - грязные полосы севшей пыли на ручьи текших из глаз слёз. Одета она была неряшливо, ноги грязные, босые, грудь её высоко вздымалась – она бежала изо всех сил и не могла отдышаться. Она несколько раз повторила одно слово: «Архип, Архип», потом выговорила: «Архипа сейчас расстреляют!»
Лист 7.
Услышав последние слова «сейчас расстреляют», я схватил её за руку, и сколько есть силы бежал, тащил её к дежурившей подводе. Сев на подводу, мы гнали лошадей изо всех сил. Когда мы въехали в село, нам сказали: «Их уже повели», указав в какую сторону.  Только мы выехали за село, послышались выстрелы. Сердце у меня дрогнуло: «Опоздали!». Из низины, в которой производился расстрел, показалась конная колонна. Во главе её ехал председатель гайсинского УездЧК Семёнов. Я соскочил с повозки, остановил Семёнова, и спросил, знает ли он, что двое детей Архипа Мельника заживо сожжены бандитами, и что Архип участвовал в убийстве своего брата – атамана банды? Семёнов посмотрел на меня и ответил: «Всё знаю». «Вы знаете, и вы не могли оставить его в живых?» - спросил я его. «Да, не мог, ответил он», и мы расстались. [Очевидно, что люди были расстреляны как «чуждый классовый элемент», в целях устрашения]. Я пошел к подводе, где неподвижно сидела самая несчастная из несчастных – жена Архипа, сначала лишившаяся детей, а теперь мужа. Мы подъехали к трупам расстрелянных людей. Труп здоровенного Архипа лежал как-то не то на животе, не-то на боку, голова на боку, серые глаза смотрели. Он лежал как-то ниже других, в луже крови. Жена не бросилась к трупу мужа, она стояла безмолвная, как окаменевшая. Потом чуть пошевеливая засохшими губами прошептала: «Вы добрый человек, будьте мне братом, заходите к нам, мне будет легче».
Лист 8.
Я также тихо ответил: «Обязательно зайду, когда это будет можно». Потом я ей сказал: «Тело Архипа на телегу мы с вами вдвоём не поднимем. Я вас довезу до села, а там вы подумайте, как вам забрать тело». Въехав в село, я остановил лошадей. Она спросила меня: «Вы к нам не зайдёте?» Я ответил: «Не могу». Она слезла с телеги и тихо-тихо пошла по улице. Мне было так жаль этой несчастной женщины, что у меня слёзы выступили из глаз. Я был, и остаюсь сейчас уверенным, что Грабовский был убит не как деятель Сов. власти, а за мародёрство. К вдове, лишившейся мужа и детей, я так больше и не зашел, и дальнейшей её судьбы не знаю. Да и как я мог к ней зайти без риска быть скомпрометированным за связь с кулаками. Если мне посчастливится быть в тех краях, я обязательно поинтересуюсь дальнейшей судьбой этой многострадальной женщины.
Возвращаясь с подавленным настроением из села Н. Крапивна, в Райгороде я увидел толпу народа на кладбище. Я слез с телеги и подошел к этой толпе. На кладбище лежало два окровавленных тела, около них обрез винтовки с одним боевым патроном. Убитыми лежали амнистированный бандит Сидор Бондарь и его невеста. Родные убитых сообщили мне, что с этой девушкой Сидор дружил с детства, после амнистии сделал ей предложение пожениться и обе стороны готовились к свадьбе.
Лист 9.
Некоторое время назад, с ней познакомился паровозный машинист депо станции Гайворон, человек более обеспеченный, чем Бондарь. Машинист сделал ей предложение, и она приняла его из-за материальных выгод, о чём призналась дружившему с ней Бондарю. На другой день Бондарь, придя в дом невесты, попросил её в последний раз пройти с ним. Когда они зашли на кладбище, послышались четыре выстрела. Двумя выстрелами, в грудь и голову он убил невесту, и двумя пулями в грудь и в рот, убил себя. По согласованию родителей, их похоронили в одной могиле. Похороны были без священника, и [я] выступил с речью на похоронах влюблённых с проклятием ненавистному капитализму.
В Самчинцы прислали двух других товарищей - Короткова и Бутузова, а я остался работать на станции Гайсин, куда вскорости ко мне был прислан Бугаев Максим Алексеевич.
В этот самый период времени, в Гайсин ежедневно прибывали грузы АРА, так называемая американская помощь России. Эти грузы в основном состояли из личных посылок из Америки, главным образом еврейскому населению. Имея указания, всех лиц, получающих посылки из Америки брать на учёт, с указанием, в каком родстве они находятся с отправителями в их адрес посылок, мы дали указание начальнику станции, без наших письменных разрешений посылок получателям не выдавать.
Лист 10.
Некоторые посылки, при получении, мы подвергали досмотру. Как-то утром, по телефону меня вызвал председатель Уездисполкома Малашкевич и в грубой форме спросил меня, кто дал такое дурацкое распоряжение начальнику станции, без вашего разрешения не выдавать гражданам посылок АРА? Я учтиво ответил, что такое указание дал я. Малашкевич, ругая меня омерзительной бранью, заявил, что он это распоряжение отменил, и угрожающе заявил: «Если вы только попробуете попытаться установить ваш контроль, то я с вами расправлюсь». Я ему в вежливой форме ответил, что его отмена моих указаний недействительна. Малашкевич ещё пуще разразился омерзительной бранью и приказал явиться к нему. К нему явиться я отказался. Спустя около часу, из города на станцию влетел эскадрон кавалерии. Я догадался, что это за нами. Мы с Бугаевым забрав всё наше оружие, влезли на чердак каменного дома и наблюдали [за происходящим] в слуховое окно. С эскадроном на станцию прибыл Малашкевич и командир дивизии Волосатый. Мы в слуховое окно заявили: «Мы незаконному аресту не сдадимся без разрешения своего начальства. Если вы попытаетесь применить силу оружия, мы её применим также, но живыми в [ваши] руки не сдадимся.
Лист 11.
Позиция наша выгодней вашей, взять нас вы сможете только после того, если вы разрушите дом».
Вслед за прибытием на станцию эскадрона для нашего ареста, сюда прибыла целая плеяда получателей посылок АРА. Малашкевич также приказал начальнику станции Левицкому открыть вагон и выдать посылки. Но он тоже, несмотря на все угрозы, выполнить его требования отказался. К Бугаеву в это время приехала его жена Нина Павловна и его земляк, Максим Григорьевич Собко, который тут же скрылся и больше в Гайсине не появился. Нина Павловна поддерживала с нами связь. Начальнику ОРТЧК Гайворона мы не доверяли, поэтому дали телеграмму начальнику ДТЧК  ЮЗЖД Киев Слюсаренко следующего содержания:
«Пред. Уездисполкома Гайсин Малашкевич требует отмены учёта получателей посылок АРА. Выполнить незаконное требование мы отказались. Выслан эскадрон кавалерии на станцию для нашего ареста. Аресту не подчинились, с чердака дома мы обороняемся. Станция и дом окружены, будем обороняться».
Получаем ответную телеграмму:
«Т. Иванюшенко и Бугаев.
Нач. ДТО т. Слюсаренко просит сдаться аресту. Он вызывает Винницкий Губисполком, откуда сейчас же поступит распоряжение освободить вас. Не применяйте оружия.
Адъютант ДТО ЧК Дзегудзе».
Лист 12.
Телеграмма:
«Гайсин. Тов. Иванюшенко и Бугаеву.
Начальник ДТО т. Слюсаренко требует немедленно сдаться аресту. Через час он сам лично выезжает по этому делу в Винницу, а завтра утром в Гайворон, и вы будете освобождены, а виновные наказаны».
Наша ответная телеграмма:
«Начальнику ДТО Слюсаренко.
Гайсинская тюрьма сейчас переполнена ликвидированной бандой Железняка. Нас посадят в камеру с бандитами, где нас уничтожат. Живыми аресту не сдадимся».
Ночью мы, вооруженные до зубов, втроём: я, Бугаев и его жена ушли с чердака по направлению к станции Зятковцы. За гайсинским сахарным заводом мы скрылись, а Нину Павловну послали на станцию для связи. Утром на рассвете Нина Павловна принесла нам телеграмму, в которой он [Слюсаренко] пишет:
«Станция Гайсин Иванюшенко и Бугаеву.
Сегодня поездом приезжаю в Гайсин. К приходу поезда вы должны сдаться.                Слюсаренко».
Прочитав телеграмму, мы решили пойти на станцию, и не скрываясь по станции шляться. На станцию мы пришли часа за два до прихода поезда, а через полчаса на станцию прилетел эскадрон кавалерии.
Лист 13.
Нас окружили, на нас были наставлены десятки дул карабинов, нас обезоружили и пешим ходом, окруженные кавалерией, мы арестантами следовали в город и по городу в гайсинский Уездисполком, где Малашкевич нас встретил следующими словами: «Ведите их мерзавцев в тюрьму, а вечером – расстрелять».
Нас повели по городу в гайсинскую тюрьму, мы медлили – поезд, с которым приехал Слюсаренко, уже пришел в Гайсин. В тюрьме нас посадили в камеру, где сидел атаман банды Железняк - здоровенный детина с рыжими усами. Он встал, подошел к нам, внимательно посмотрел на нас и спросил:
«Ну рассказывайте хлопцы, за что вас сюда привели?»
Мы волновались. Я, обращаясь к Железняку сказал:
«Подождите, мы ещё успеем вам всё рассказать, мы сидели в ЧК и три дня ничего не ели. Сейчас нам передадут принесённую передачу, закусим, потом будем рассказывать».
«Да это же кацап сюда попал, а ну хлопцы положить его, мы ему банки [баняк?] отрубим».
Я закричал: «Спасите!»
Все в камере захрохотали [захохотали], наступая на меня. Вдруг, послышался лязг запоров, дверь камеры открылась, в дверях стояли Слюсаренко, комдив Волосатый и председатель Уездисполкома Малашкевич. Слюсаренко повелительно произнёс:
«Бугаев и Иванюшенко выходите»
Мы вышли. Слюсаренко спросил нас:
Лист 14.
«Кто это в камере кричал «спасите»?»
«Я кричал, потому что если бы вы сейчас не открыли двери, они бы меня уже убили».
Слюсаренко, обращаясь к Малашкевичу сказал:
«Ловко вы придумали. «Рубить банки», это [когда человека] кладут на спину, оголяют живот, оттягивают кожу на животе, а силач Железняк бьёт топориком [ребром] ладони по оттянутой коже. После банок Железняка, [возникшей] как правило опухоли, очень немногие оставались в живых».
Вернувшись на станцию, мы предложили начальнику станции открыть вагон с посылками АРА, где по адресам на таковых переписали их все. Оказывается, что в этом вагоне была посылка из Америки к Малашкевичу. Враги, проникшие в госаппарат безусловно опасны, но они быстро выявляются когда нет круговой поруки – коррупции. При её наличии, а также карьеризма и подхалимства, они творят чудеса, могут утопить всё в крови, и сами остаются в стороне. Об этом более подробно я ещё буду останавливаться. Начальник ДТО матрос Слюсаренко, чл. партии с дореволюционным стажем, уроженец села Ермолинцы, которое в семи километрах от Гайсина. Это был честный и преданный коммунист-чекист, которого в конечном итоге во время ежовщины, враги партии, как и многих других подобных ему, уничтожили.
Малашкевич после этого случая с нами, исчез из Гайсина. Куда он девался, я не интересовался.
Лист 15.
Примерно осенью 1921 года банда Орлика налетала на станцию Холоневская, где они зверски убили чекиста Полякова и жену чекиста Рогозина. Последняя осталась живая, но после зверских истязаний и тяжелых пулевых ранений, её парализовало. Она была направлена в Гайворонскую железнодорожную больницу, где лежала длительное время. В связи с этим в Гайворон был переведён и её муж. Жену убитого Полякова – Полю устроили работать в столовую при ОРТЧК.
      Начальник ОРТЧК Лабецкий вызвал меня в Гайворон и предложил поехать работать в Холоневскую, поохотиться за Орликом. В Холоневскую я приехал зимой 1922 года, где застал только одного сотрудника Жаркова. Я занялся поисками связей Орлика по сёлам, с тем, чтобы подобраться к нему через его связи. Никого, кто с ним связан, кого можно было бы в силу каких-либо обстоятельств заставить угробить Орлика, я не нащупал. Я решил вызвать из Гайворона достаточное количество людей и воинское подразделение. Они проехали по сёлам, произвели обыски, изъяли много оружия и боеприпасов. Незаконно хранившим оружие, были вручены повестки о явке ко мне в Холоневскую. Один из хозяев дома, в котором Жарков делал обыск, заявил мне, что сотрудник, производивший у него в доме обыск, похитил золотую десятку [до революции была золотая монета достоинством в десять рублей].
Лист 16.
Я сделал Жаркову обыск, и действительно нашел у него золотую десятку. Участвующие в этой операции сотрудники настаивали расстрелять Жаркова публично в том же селе. Жарков пояснил, что он этой десятки не похищал, а её ему дал сам хозяин, но тем не менее, это его не оправдывало. Дело на Жаркова было оформлено, и он под конвоем был направлен в Гайворон. О дальнейшей судьбе его я не помню.
После указанных выше обысков и взятия с некоторых подписок о сотрудничестве, банда Орлика перекочевала в район станции Вапнярка. В Холоневской у меня особенных событий не происходило, если не считать, что здесь я познакомился с Михаилом Саввичем Верьвейко, который впоследствии в тяжелые дни моей жизни многое для меня сделал. Ещё я познакомился с девушкой, с которой прожил всю жизнь. Правда, в Холоневской я имел инцидент подобный тому, который произошел в Гайсине, на котором считаю нужным, следует остановиться.
Нервы мои были изрядно потрёпаны, и я был очень раздражителен. Как-то утром, из Хмельника в Холоневскую прибыл пассажирский поезд. Я вышел на перрон, на нём шатаясь ходили, вооруженные преимущественно маузерами в колодках, человек шесть, в возрасте от25 до 30 лет. Они были пьяные и толкалипрохожих пассажиров. Связываться с ними мне не хотелось, а чтобы они не пристали ко мне, я зашел в зал вокзала.
Лист 17.
За мной зашел в зал и пошел к буфету лет 14 паренёк с маузером на ремне через плечо. Я взял его обруку [за руку] и пригласил зайти в дежурную комнату, где потребовал от него предъявить документ на право ношения оружия, такового мне представлено не было, и я его обезоружил. Выходя из комнаты, он мне бросил угрозу: «Ты знаешь кто я такой? Мой брат председатель Ревтрибунала, он в Хмельнике расстрелял всю Заготконтору, и сейчас придёт тебя расстреляет». Это меня взорвало, в моих мозгах как на киноленте прошли все окровавленные трупы людей, которые я видел и несчастная, чёрная, с высохшими от слёз глазами жена Архипа. Я весь задрожал от ярости, зубы мои непроизвольно заскрипели, кулаки сжались, и мне казалось, что я и сам сжался в маленький комочек. Около печки стояла палка, я ухватил её и так зажал, что мне показалось, что она трещит. В это время с грохотом открывается моя дверь, врывается ко мне эта шестёрка пьяных, они наставляют на меня шесть дул маузеров и командуют: «Руки вверх!» Помимо воли и всякого рассудка, я как тигр, с криком: «Брось оружие!» бросился с палкой на них. Я больше не видел наставленного на меня оружия. Они, пряча головы, сгрудились в угол, а я бил их со всё возрастающим остервенением и не мог остановиться.
Лист 18.
Наконец послышался предварительный звонок об отправлении поезда. Они ринулись в дверь бежать к поезду. Ярость моя всё возрастает, я бегу за ними и продолжаю их бить. Они выскакивают на перрон, рассыпаются в разные стороны. Я метался от одного к другому, успевая бить всех. Пассажиры попрятались, трибунал спрятался тоже. Я почти без рассудка, имея на ремне револьвер, побежал к себе в комнату за винтовкой. В это время начальник станции Кветковский поспешил отправить поезд, дав сразу один за другим два звонка, а потом три. Выскочив на перрон с винтовкой, когда поезд уже ушел, я открыл стрельбу, чтобы остановить поезд, но поезд удалялся.
Придя в дежурную комнату после боя, я насчитал семь трофейных маузеров. Немного придя в себя, я пошел на телеграф, вызвал Лабецкого к аппарату, которому передал: «Во время стоянки пассажирского поезда на станции Холоневская, ко мне в дежурную комнату ворвались шесть пьяных неизвестных, направили на меня дула револьверов и скомандовали: «Руки вверх!» Все шесть мною обезоружены. Отобрано семь маузеров. Задержать и выяснить кто они такие из-за быстрого ухода поезда мне не удалось». Последовал ответ: «Ничего не понял, приезжай в Гайворон, всё толком расскажешь».
 Лист 19.
До самого вечера я не находил себе места, метался из угла в угол как затравленный зверь, чувствовал, что ночью не усну и решил напиться пьяным. Я обратился с просьбой к буфетчице Кульчицкой достать мне пол-литра крепкого самогона, имея в виду, что взбудораженные нервы спать мне не дадут и что я смогу уснуть только в состоянии опьянения. Кульчицкая мне объяснила, что она к обеду сможет подготовить. После обеда с крепким самогоном я крепко уснул. Мне снились всякие кошмары. Рано утром я проснулся, у меня отняло левую руку.
Придя на станцию, в телеграфе мне лежала телеграмма Лабецкого, требующая немедленного выезда в Гайворон. В Гайвороне на столе Лабецкого лежала телеграмма Винницкого губпрокурора о моей немедленной явке в Винницкую губпрокуратуру. Сдав отобранное мною оружие трибунала, я подробно рассказал о случившемся и показал Лабецкому парализованную в связи с этим руку. Лабецкий вызвал из Гайворонской больницы врачей, которые дали заключение, что паралич руки произошел на нервной почве и написали мне направление в невропатологическую больницу Дейча в Киев.
В Киев, для отправления меня в больницу, вместе со мной выехал и Лабецкий. Он имел там на Мариинско-Благовещенской улице квартиру, куда мы и приехали вечером.
Лист 20.
Переночевали на квартире Лабецкого, где он очень много мне рассказывал о своих заслугах перед Советским государством и о своём личном хорошем знакомстве с председателем ВЦИК т. Петровским.
На другой день я был определён в лечебницу Дейча. Лабецкий вернулся в Гайворон. В лечебнице Дейча я находился более двух месяцев и моя левая рука была восстановлена. Вернувшись в Гайворон, где я застал большие перемены, было проведено большое сокращение штата. Вследствие этого были уволены на мой взгляд лучшие боевые и пострадавшие от банд чекисты, такие как Симак, Данилов, Рогозин, Максимов и много других. Оставлено было в органах много балласта с подозрительным прошлым, трусы да подхалимы, такие как горбатый Бондаренко и сын кулака, подхалим Шубан. В то время была большая безработица, и если сейчас все руководители избегают брать на работу бывших чекистов, , то можно представить [что было] в то время большой безработицы. Максимова мы с большим трудом устроили батраком к начальнику станции Дукля Попову, который имел десятки лошадей и волов, держал батраков, сеял большие площади сахарной свёклы, сдавал её сахарному заводу и на эксплуатации батраков наживался. Симак, не найдя работы, а следовательно и средств к существованию, попал в преступную среду и был в Первомайске расстрелян.
Лист 21.
Куда делся Рогозин с изувеченной бандитами женой и Данилов, сейчас не помню. Такой подход Лабецкого к сокращению штата у меня к нему вызвал недоверие и настороженность. При дальнейшей чистке органов ВЧК был уволен и Лабецкий, как бывший петлюровский офицер, вот почему он изгонял под всякими предлогами лучших боевых и преданных чекистов. В Гайвороне лежало несколько напоминаний Винницкого губпрокурора о приглашении меня в прокуратуру. Опыт инцидента с председателем Уездисполкома Малашкевичем и много других фактов, на которых я не стану останавливаться, ибо это не в моих планах, вызывал у меня, может быть излишнюю настороженность и подозрительность ко многим представителям власти. Поэтому, отправляясь в Винницкую прокуратуру я вооружился до зубов: обвесился гранатами, револьверами и вдобавок прихватил с собой карабин. У меня было твёрдое решение, если меня попытаются арестовать, взорвать себя и тех, кто попытается меня арестовать. Когда я зашел в кабинет губпрокурора Лондона [Лоидона-?] и заявил, что я Иванюшенко, он посмотрел на меня, и мне показалось, что его руки дрожат. Тем не менее, он указал мне на стул около своего стола и пригласил сесть. Поблагодарив прокурора, я уселся. Он предложил мне рассказать об инциденте с трибуналом. Я подробно, ничего не скрывая, рассказал ему всё. Сам же продолжал оставаться настороженным, держа в скрытой столом руке гранату.
Лист 22.
Потом он задал мне вопрос, правда ли, что когда я их бил, то кричал: «Я вас всех жидов перебью!» Я так же честно ему ответил, что когда я их бил - людей наставивших на меня шесть дул револьверов, что я при этом говорил – не помню. Однако полагаю, что это ложь, так как я, во-первых не знал кто они такие, документов я у них не проверял, и конечностей их не исследовал. При этом улыбнувшись, добавил: «Предположим, у нас с вами возникнет подобный конфликт, что я могу сказать? - Буду только обороняться».
- «На всякий случай я должен вам сообщить, что я тоже еврей» - сказал прокурор.
- «В данном случае речь идёт не о евреях, а о подлецах, злоупотребляющих своим положением и подрывающих авторитет власти. И я бы себя никогда не простил, если бы я с ними поступил иначе» - сказал я в заключении.
- «Ну что, пожалуй всё ясно, можете быть свободным» - сказал прокурор
- «Мне необходима ваша справка, что я у вас был и ваши выводы по поводу данного инцидента» - заметил я.
Прокурор взял клочек бумаги, написал и подал мне. Не нём было написано: «С тов. Иванюшенко я беседу по выяснению дела вёл. Дело за отсутствием состава преступления прекращено. Губ. Прокурор Лондон».
Лист 22.
Прочитав записку, я молча посмотрел на прокурора. Он очевидно счёл, что я ожидаю ещё чего-то. Спросил меня: «Вас удовлетворяют мои выводы?»
- «Не совсем» - ответил я. «Они всё же совершили уголовное преступление, превысив власть - шестеро вооруженных напали на меня».
- «Они за это и поплатились, все шестеро были биты и, кроме того, к ним будут приняты меры по служебной линии» - пояснил прокурор.
- «В таком случае я удовлетворён» - ответил я. Попрощавшись с прокурором, я ушел.
Приехав в Гайворон, я отдал справку прокурора Лабецкому и стал собираться к поезду, ехать в Холоневскую. В это время в кабинет Лабецкого зашел Бугаев М.А. и повёл разговор о том, что поиски Кондратюка безуспешны: «Искали плохо, Иванюшенко давно бы его поймал». «Прошу не издеваться» - ответил я. Однако, Лабецкий приказал мне выехать с Бугаевым в село Метоновка для организации поимки Кондратюка.
Село Метоновка находится километрах в трёх от станции Генриховка, неподалёку от села тянется большой лес, в котором имелись железнодорожные разработки, там изготавливались шпалы и заготавливались дрова для паровозных топок. Заведовал этой разработкой, уже упомянутый ранее, старичёк поляк Довнар-Запольский. Избу под жильё и контору он снимал в селе Метоновка у зажиточного крестьянина Бевзака.
Лист 23.
Это был огромной силы, лет пятидесяти великан. Жена у него была противоположна ему, очень маленькая, чуть побольше карлихи, но очень энергичная. Детей у них не было. Они были очень трудолюбивы, наёмным трудом не пользовались, имели пчелиную пасеку, жили в достатке. Однако в селе его считали кулаком, и отношение бедноты к нему было отрицательным. Кондратюк – это бывший урядник царского времени, был связан с Повстанкомом, большой бандой не оперировал - имел свою, специфическую банду, подпольную. Ночью они собиралась в условных местах, делали налёты, а утром прятали оружие и сидели по домам. Кондратюк дома бывал мало, он всё время был в передвижении: по сёлам проводил большую организационную работу по созданию бандитских кадров.
В этом селе жил и бывший пристав, здоровенный детина Продан, у которого один глаз был выбит, сам же он носил большие чёрные усы и чёрную повязку на отсутствующем глазу, которые придавали ему какой-то хищный зловещий вид. Этот тип был исключительно хитрым и подлым - он всем помогал и всех продавал, но на мелочи не разменивался и своё слово сдерживал. Получив такую информацию о Продане, я предложил Бугаеву сходить к нему, прощупать, не сможет ли он помочь нам в поимке Кондратюка?
Лист 24.
Когда мы вечером сообщили Довнару-Запольскому о своём намерении пойти к Продану, Довнар был этим очень недоволен и всячески убеждал нас  к нему не ходить. В конечном счёте, было выяснено, что в селе всю компанию травли против трудолюбивого Бевзака, организует Продан. Бевзак уклоняется от щедрых подачек ему, как это делают остальные зажиточные крестьяне. Как выяснилось ещё, Продан как человек грамотный и хитрый, повелевал в селе как главная фигура, обирал довольно умно всех, всем обещал помочь и всех продавал. Как не отговаривал наш добрый хозяин не ходить к Продану, мы всё-таки вечером пошли. Хозяина дома Продана мы встретили во дворе вышедшим из избы. Я шутя спросил его: «Скажите, это будет дом бывшего урядника Кондратюка?» Продан удивлённо посмотрел на меня своим одним глазом, и не спеша ответил: «Нет, это дом не Кондратюка, а мой». «А как ваша фамилия?» спросил я его. Он совершенно спокойно ответил:
-  «Моя фамилия Продан».
- «Это бывший пристав царского времени?»
- «Да я был приставом в царское время» - подтвердил он.
- «Вот удача, как же нам сегодня повезло, ищем урядника, а нашли пристава, чином повыше. Вот будет довольно наше начальство» - сказал я Продану.
Лист 26.
Продан, смотря на нас обоих своим хищным глазом, что-то старался уловить. Когда моя шутка Бугаева рассмешила, Продан тоже улыбнулся и пригласил нас зайти к нему в дом. Здесь мы сообщили ему, что мы сотрудники Чрезвычайной Комиссии. Продан не стал нас заставлять как-то подбираться к нему, чтобы он принял участие в поимке Кондратюка, он предложил сам.
- «Полагаю, что я вас правильно понял, вы приехали чтобы поймать Кондратюка. Я смогу вам помочь в этом. Только вы должны будете до момента поимки Кондратюка безвыходно жить у меня. Если вы будете жить у кого-либо другого, вы его поймать не сможете. Кстати, я выдаю дочь замуж, у меня завтра будет свадьба, и вы будете моими гостями».
Я не хотел оставаться на свадьбе, но Бугаев настоял остаться и мы остались. Вечером мы хотели сходить к Бевзаку, чтобы предупредить его где мы будем находиться, но Продан отсоветовал нам излишний раз появляться на село и предложил нам написать записку, которую он сам лично отнесёт Довнару-Запольскому и принесёт от него ответ. Так и было сделано, мы остались ночевать у бывшего пристава Продана. Рано утром к Продану пришел Довнар-Запольский, который сообщил: «Ночью бандитами был окружен дом Бевзака, которые в конечном счёте ворвались в дом, искали вас и требовали сказать, где вы находитесь.
Лист 27.
Мы им сказали, что вы ещё завидно [засветло] ушли на Сахарный завод. Старик плакал, умолял нас поскорее уходить из Метоновки. Мы ему обещали это, но сами остались у Продана, нам ведь надо было поймать Кондратюка. С Проданом мы договорились, что собирающиеся к нему гости, пока они в трезвом состоянии видеть нас не должны, что мы должны объявиться, когда гости будут в состоянии опьянения. Так и было сделано: Продан отвёл нас в амбар, где мы позавтракали и легли отдыхать.. Примерно в час дня мы были представлены Проданом как опоздавшие гости, прибывшие из Гайсина. Пьяные гости, то один, то другой приставали к нам то со штрафными бокалами, то за счастье молодых и мы очень скоро напились до потери сознания.
Ночью мы проснулись на сеновале соседа Продана. Около нас сидел одноглазый Продан, который нам рассказал, что в самый критический момент, когда мы сильно опьянели и сидя спали за столом, ему сообщили, что в село въезжает банда Левченко и он незаметно для окружающих отвёл нас в соседский сарай. После свадьбы мы ещё сутки пробыли у Продана. Вечером Продан показал нам тропинку за усадьбой Кондратюка, по которой он на рассвете должен прийти домой.
Лист 28.
За усадьбой Кондратюка мы сделали засаду в подсолнухах. На рассвете мы схватили Кондратюка, отобрав у него карабин, револьвер и три бомбы. На станцию Генриховка мы привели его как раз тогда, когда проходил пассажирский поезд из Гайворона в Гайсин и мы его в Гайсин отвезли.
На другой день Бугаев остался в Гайсине, а я с Иваном Заливой  повезли Кондратюка в Гайворон. Залива взял с собой и свою жену Верочку. До станции Дукля охранял Кондратюка я, а потом Залива предложил мне лечь отдохнуть и взялся охранять Кондратюка сам. Подъезжая к станции Генриховка, Кондратюк попросился у Заливы в уборную и через окно уборной, соскочив на ходу с поезда скрылся. Приехавши в Гайворон, Залива свалил свою вину на меня, что Кондратюк якобы убежал по моей вине. Лабецкий поставил передо мной ультиматум, что если я его вновь не поймаю, он отдаст меня под суд. Отдохнувши сутки в Гайвороне, я один выехал в Метоновку, где прожил около трёх суток, пока не установил маршрут Кондратюка. Новый маршрут его был из леса по тропинке к селу через кукурузу, где я и устроил новую засаду. Неподалёку от места засады в кукурузе был спрятан возчик с подводой.
Лист 29.
В засаде я просидел только одну ночь. При лошадях было два человека верных Продану: один был около лошади, другой дежурил со мной. На рассвете послышались шаги приближающегося по тропинке человека, это был Кондратюк. Как только он миновал нас, я выскочил сзади и накинул ему петлю верёвки на шею, зажал, свалил его на землю, подбежавший мне на помощь возчик помог Кондратюка связать. У него я отобрал винтовку, револьвер и две бомбы. Когда я ослабил верёвку на шее Кондратюка, он закричал: «Не бейте меня, у меня теперь есть документы лучше чем у Ленина!» У Кондратюка была найдена справка, что он добровольно явился в гайсинский УездЧК, сдал оружие и на основании Манифеста Советского правительства амнистирован. Однако, эта амнистия аннулировалась тем обстоятельством, что он уже после амнистии пойман с оружием в руках. Кондратюка я доставил в Гайворон, в ОРТЧК на подводе, а сам отправился в Холоневскую.
В Хмельнике я дружил с девушкой, дочерью дорожного мастера Стефой Людвиговной Войцюк, часто бывал у них на квартире. Её отец - польский помещик из Гродненской области, эвакуированный в Империалистическую войну 1914-1917 годов.
Лист 30.
В 1923 году он хлопотал о репатриации в Польшу. В этих целях он часто выезжал в польское консульство в Харьков, в связи с чем его понизили в должности, он был переведён на должность бригадира на тупиковую станцию Семки, где имелся также сахарный завод. Связь отца Стефы с польским консульством имело своё специфическое влияние на наши с ней отношения, вызывало взаимную подозрительность. Узнав о связи её отца с польским консульством, я сообщил своему начальству об этом и о моих отношениях со Стефой. Мне было предложено продолжать связь со Стефой и выяснять с помощью этой связи необходимые данные о связях на месте [по месту проживания] её отца и в целом всей его семьи. Имея возможность в любое время быть в доме Войцюк, мне легко удавалось  решать эту задачу только до переезда отца Стефы на станцию Семки. После его переезда, Стефа, работавшая на почте в Хмельнике, осталась жить на прежнем месте в отдельной комнатке печника. Видеть её я мог только ночью, так как пассажирский поезд, который проходил только один раз в сутки, приходил в Хмельник вечером, а отправлялся из Хмельника в Холоневскую утром. Приезжая из Холоневской вечером в Хмельник, я шел в город на почту. К этому времени она заканчивала работу и мы шли к ней на квартиру, где вместе ужинали.
Лист 31.
После этого я шел в кабинет начальника станции Штельмах спать. Ужин у нас был почти каждый раз с наличием самогона. Стефа брала рюмку только для приличия, я же всегда выпивал довольно много. Как-то один раз я снова изрядно выпил, и Стефа меня на станцию не отпустила, положила спать у себя. Половой связи между нами не было. Я верил, что она девушка непорочная, и не только не добивался этого, но наоборот, всячески предостерегал от этого её и себя, так как, несмотря на привязанность, вступать с ней в брак не собирался. Я знал, что если я вступлю с ней в половую связь, то я не смогу её оставить и, следовательно, скомпрометирую себя как комсомольца и чекиста, имея жену чуждого нам класса, связанную родством с людьми из-за кордона. Будучи фанатично преданным Партии и Государству, я считал себя необходимым своей Родине для работы в органах ЧК, об этой школе может судить читатель, если кому-либо когда-нибудь придётся это прочитать. Поэтому я искал удобного случая разрыва наших отношений со Стефой, не причиняя ей излишних страданий. К такому случаю привела меня сама Стефа тем, что оставила меня у себя ночевать. Только она потушила свет и не раздеваясь до белья легла ко мне на кровать, дверь бесшумно открылась и в комнатку вошел её отец Людвиг Францевич Войтюк. Он зажег свет и увидев нас двоих на кровати ни слова не сказав вышел.
Лист 32.
Стефа расплакалась, а я быстро натянул на ноги сапоги и ушел спать на диван в кабинет Штельмаха.
Утром, увидев Людвига Францевича на перроне около поезда, я не пошел навестить Стефанию. Когда я перед самым отправлением сел в вагон поезда, в этот же вагон зашел и Людвиг Францевич Войцюк. Я растерялся, и чтобы избежать разговора с ним, я не пошел в своё купе, где я по обыкновению ехал один. В Холоневской я вышел из вагона и пошел к себе в Оперативный пункт. О ужас, за мной следовал и Людвиг Францевич. Оперативный пункт имел две двери: в одну можно было войти с одной стороны помещения, а выйти с противоположной. Этим я и воспользовался, пройдя насквозь Оперативный пункт, с противоположной стороны, с подъезда зайдя в зал  вокзала, стал пить чай в буфете, наблюдая за перроном. Бедный отец Стефы оскорблённый и убитый горем, не имея возможности со мной говорить, стоял на перроне неподвижно и смотрел куда-то вдаль, как человек всё безвозвратно потерявший. Его взор выражал безнадёжность и меня пугала встреча с ним. Он увидел меня в буфете и очевидно ожидал моего появления, чтобы остановить и заставить разговаривать с ним. Я же, почему-то больше всего на свете боясь этого разговора, и стараясь во что бы то ни стало избежать его, принял решение, что как только поезд тронется, сесть в него на ходу и ехать до Калиновки.
Лист 33.
Так было и сделано, но вслед за мною в этот же вагон вскочил и отец Стефы, и мы молча ехали до станции Калиновка. В Калиновке Людвиг Францевич так же как в Холоневской стоял на перроне, наблюдал за мною и только когда состав тронулся в сторону Винницы, и я так же вскочил в вагон, как и в Холоневской, Людвиг Францевич оставался неподвижно стоять на перроне, несмотря на то, что на дворе был мороз. Это было в конце декабря месяца 1923 года.
На другой день вечером я приехал в Холоневскую. На дворе также было очень холодно, комната моя была не топлена, даже вода в ведре замёрзла. Мне настолько хотелось спать, что я не стал топить и улёгся в холодной комнате. Спал как никогда крепко. Утром меня разбудил настойчивый стук в дверь. В комнате было настолько холодно, что верх одеяла покрыл иней. Бельё на мне было грязное, заношенное и чистого, чтобы его сменить не было. Я выскочил из постели, не спрашивая кто стучит, повернул в двери ключ, и снова пулей юркнул под одеяло. Дверь распахнулась, в комнату вошла Стефа. Обливаясь слезами, она стоя на полу, грудью прижалась ко мне и повторяла одно и то же. Что только я не делал, много усилий потребовалось, чтобы она толком рассказала мне, в чём было дело.
Лист 34.
А всё дело сводилось к тому, что два обстоятельства обескуражили её отца. Первое, что он застал нас обоих на кровати, а второе, что я не стал с ним разговаривать, и что он после тщетной попытки со мной поговорить, чуть не повесился. До Нового года оставалось два дня, и Стефа начала умолять меня приехать к ним в Семки на ночь под Новый год и встретить у них праздник. После многих доводов о невозможности мне ехать в Семки, я всё-таки согласился приехать. Ожидать обратного поезда в Семки Стефе пришлось целый день, и она меня заставила немедленно натопить печь, достать ей бачёк, корыто, мыло и наносить воды для стирки моего нательного и постельного белья. Как я не уклонялся от этого мероприятия, но мне пришлось уступить её настоянию, всё было сделано, как она желала. Мне признаться было очень стыдно убогости моего бельевого хозяйства и я был очень смущён предприятием Стефы так, что даже избегал встречи её взгляда на меня, как будто бы я сделал что-то нехорошее. Я не в состоянии на бумаге выразить, с какой ловкостью, быстротой и усердием она делала всю эту грязную работу – стирку грязного белья, снятия из углов паутины, вытирания стен и мытья полов.
Лист 35.
Всё это она делала с радостью и наслаждением. На её лице не осталось и признаков только что пролившихся слёз, у неё появился румянец радости, глаза её блестели от счастья. Когда наконец она всё переделала, мы приготовили несложный обед. За обедом я спросил её, зачем она в последний раз присилила [принудила] меня выпить излишнюю рюмку самогона и оставила у себя ночевать?
 - «Я хотела, чтобы ты овладел мною», без всякого смущения ответила Стефа.
 - «Ты и сейчас от этой мысли не отказалась?» спросил я её.
- «Наоборот, это желание у меня ещё больше усилилось, только ты не подумай, что это дикая страсть или какое распутство, я в этом отношении непогрешенна».
 - «А что же тебя понуждает спешить с этим?»
 - «Ты правильно выразился – спешить, я именно спешу, мне не перестаёт мерещиться, что тебя у меня вот-вот отберёт другая, более достойная и красивая девушка, чем я. Мне даже каждую ночь кошмары снятся, что другая девушка уже овладела тобой и увела с собой, а я плачу и иду вслед, и много раз, когда я так плачу во сне, меня будят и требуют, чтобы я рассказала сон, но я всё от всех скрываю. Кроме того, меня бесит и то обстоятельство, что ты сам не стремишься к близости.
Лист 36.
Ты меня не любишь, ты играешь со мной как кошка с мышью, а в последнее время ты стал реже и реже встречаться со мной, и я не вижу на твоём лице той радости, которую я наблюдала раньше при наших встречах».
Она страдала, мне было до слёз жалко её, я чуть не выпалил:
«Не могу же я, чекист, отдавший свою жизнь служению народу, из-за мещанской любви политически похоронить себя!».
Она заметила на моём лице негодование, схватила меня за руку и сказала:
«Не сердись, мне очень больно, поэтому я всё это говорю».
Действительно, её предчувствие её не обманывало - в последнее время я уже был знаком с девушкой, с которой коротаю свой век. Об этом будет написано ниже, а сейчас будем встречать Новый год.
Вечером 31 декабря пассажирским поездом я приехал на станцию Семки встречать новый 1924 год. На перроне станции меня встречали Стефа, Валя и их мать. Обе сестры взяли меня с двух сторон под руки, мать их шла сбоку от Вали. Людвиг Францевич также встретил меня очень приветливо. Настроение у всех было очень хорошее. Мне же в ожидании развязки чувствовалось не по себе. Больше всего меня мучило, выдержу ли я взятый мною курс. Мне было очень жалко Стефы как человека меня любящего, но больше смерти я боялся потерять своё классовое лицо чекиста, оставить дело, которому был предан до мозга костей, много сил и энергии вложившего в защиту революции.
Лист 37.
Я допускал, что Стефа может быть мне хорошей женой, но не мог согласиться с тем, что она сможет быть мне хорошим другом, разделять мои взгляды, идеи и целеустремленности, и на этой основе у нас с ней произойдёт неизбежный разрыв, если не хуже. Поэтому у меня в голове вынашивалось много вариантов как лучше осуществить разрыв, причём сделать это так, чтобы она меня в этом не обвинила и меня самого совесть не мучила. И я решил при любых условиях выдерживать классовую линию. Я вдруг почувствовал, что попался в какой-то капкан классовых врагов, из которого мне надо как можно скорее выбираться. От такой мысли Стефа мне всё больше становилась какой-то отчуждённой и чужой. В моей голове всё время гнездились мысли: она дворянка, помещица, а я шахтёр, рабочий, как на картине возникали эпизоды боёв с сынками дворян, помещиков, которые стреляли в нас рабочих, трупы замученных и расстрелянных ими ни в чём не повинных рабочих, не желавших работать на них и поддерживавших Советскую власть. В голове стучало: нет-нет, мне с ней не по пути, вот Лена, она мне пара, нам с ней по пути, она нашего класса, она во всём согласится со мной, она не подведёт.
Лист 38.
Как девушки не старались меня развлекать, я был немного отстранённым и Стефу это беспокоило. Мы были в отдельной комнате, и она несколько раз меня спрашивала, отчего я такой рассеянный? Я ей намекал, что волнуюсь в ожидании предстоящего разговора с её отцом. Стефа меня подбадривала, что они постараются нас обоих побольше подпоить, чтобы разговор у нас вязался проще.
Наконец наступает Новый 1924 год. Мы все встаём, поднимаем бокалы и выпиваем за Новый год, за наше счастье. Закусивши прекрасных новогодних блюд, все старались завязать беседу, но она не получалась. Наконец, выпили по второму, а потом и по третьему бокалу. Когда все захмелели, первым поднял вопрос Людвиг Францевич. Обращаясь ко мне он спросил:
 - «Мне бы хотелось Герасим Прохорович выяснить Ваши отношения с моей дочерью, и что Вы имеете в виду на будущее».
 - «Я Вам ничего нового не скажу о наших отношениях со Стефой, поскольку мне известно, Вам [об этом] Ваша дочь Стефа говорила подробно, и повторять слова Стефы – пустая трата времени. Я бы хотел, чтобы по этому поводу сказали Ваше мнение [Вы]» -
ответил я ему.
 - «Ваше решение с моей дочерью я не разделяю и проведения его в жизнь ни в коем случае не допущу. Я не против Вашего брака с моей дочерью, но при определённых условиях:
1. Чтобы Вы немедленно уволились из органов ЧК и вышли из комсомола.
2. Чтобы Вы приняли римско-католическое вероисповедание.
3. Чтобы повенчались в нашем костеле, как это подобает по нашим законам.
Лист 39.
И четвёртое: чтобы Вы с нами уехали в Польшу».
 - «А через сколько дней меня повесят в Польше, когда я туда приеду?» - спросил я Людвига Францевича.
 - «Я польский дворянин, крупный помещик, и у нас, это не у вас. У нас ни один волос с Вашей головы не упадёт, если я за Вас поручусь. Сыновей у меня нет, а средств хватит. Вы ещё молоды, переедем в Польшу, Вы будете учиться, Вы будете хозяином. Подумайте, чего Вы тут хорошего дождётесь? Мучительной смерти, как это имело место в Холоневской. Повстанцы напали, казнили схваченного ими одного такого чекиста, а у другого казнили жену. Иного и Вы здесь с моей дочерью не дождётесь. В ваши идеи никто не верит, вся Украина, да и Россия охвачены восстаниями, и не сегодня-завтра вас сметут, поймите же это, если у Вас есть голова. Если же вам и удалось даже некоторое время продержаться, вы сами друг друга уничтожите. Французская сколько продержалась? Однако и она погибла безвозвратно. Зачем же Вам идти на самоубийство, если перед Вами такая счастливая перспектива? Вам просто повезло».
Я слушал его с затаённым дыханием, от ярости весь дрожал и думал: «Вот контра, вот кого бы я с наслаждением расстрелял!»
 У меня дрожали руки. Первой это заметила Стефа. Очевидно, догадываясь о причине моего волнения, зябко поведя плечами она сказала:
 - «У нас в комнате прохладно, я замёрзла и Гера мне кажется замёрз. Я права была, когда настаивала протопить печь в столовой».
Людвиг Францевич обвёл всех взглядом, наполнил бокалы. «Ну что ж, погреемся!», - поднимая бокал обратился он ко мне. Я отставил свой бокал в сторону, и заявил, что я больше не могу пить, боясь про себя, что выпивши вдруг ещё пущу в ход оружие. Потом, обращаясь к Людвигу Францевичу, сказал:
Лист 40.
 - «Я Вас слушал внимательно, теперь попрошу послушать меня также внимательно. Французская революция погибла не потому, что это явление было незакономерное, а потому, что это была первая пролетарская революция. Она не имела опыта и допустила слабость и мягкотелость к своим классовым врагам. Наша же революция использовала опыт Французской, и не повторила её ошибок.
Вы мне предлагаете уйти с работы в ЧК и из комсомола, принять римско-католическое вероисповедание и уехать с вами в Польшу, бросить друзей и пойти к врагам, стать предателем Революции, в которой я участвовал, защищал, и буду защищать до последней капли крови. Вы меня тянете в религиозный омут римско-католической веры, человека, который больше всего на свете верит в Ленина, в его идеи, в миллион раз больше, чем Вы в римско-католического бога.
Вы меня спрашивали о моих отношениях с Вашей дочерью Стефой? Отвечаю. Наши отношения самые чистые, самые святые, не осквернены даже помыслом, и она может быть моей любимой женой только в том случае, если перестанет быть Вашей дочерью, не знать не только Вас, но и Вашего адреса, и не даст Вам адреса своего, станет таким же борцом за Революцию, каким являюсь я!»
Когда я говорил, все слушали с открытыми ртами и с затаённым дыханием, только Людвиг Францевич нервничал и сопел. Когда же я замолчал, он ни на кого не смотря, решительно сквозь зубы процедил:
 - «Я предпочту лучше видеть свою дочь в гробу, чем Вашей женой».
Лист 41.
Я возразил ему:
 - «Это зависит не от Вас, а от Вашей дочери».
 - «Посмотрим, от кого зависит!»
Стефа, Валя и их мать заплакали. Я вылез из-за стола и стал одеваться, чтобы уйти на станцию спать. Людвиг Францевич тоже пошел к себе в спальню. Обе сестры и их мать рыдая, задержали меня, положили меня спать в отдельной комнате. Я всю ночь не спал, мне было настолько неприятно спать под одной кровлей с такой контрой, что я несколько раз решался [было] бежать. Рано утром, как только я поднялся чтобы поскорее уйти, женский персонал засуетился накрывать стол. Людвиг Францевич куда-то ушел. Уйти немедленно мне воспрепятствовали, я был вынужден сесть за стол. Разговор у нас не вязался, все нервничали. Я выпил три стакана крепкого сахарного самогона. К поезду меня пошли провожать обе сестры и мать. Дорогой и на станции, до самого отправления поезда все молчали. Перед посадкой на поезд, я спросил у Стефы, какое она приняла решение? Стефа заплакав, сказала:
 - «Против воли отца я пойти не могу, потому что он покончит с собой, а отцеубийцей я быть не смогу. Мы не сможем после этого быть счастливыми».
Я подал ей руку и сказал:
 - «Ну Стефа прощай! Я желаю тебе счастья. Постараемся больше не встречаться».
Рука её была так холодна, как у покойника, и она мне показалась далёкой и безразличной.
Лист 42.
У меня же появилось такое приподнятое настроение, как после удачной боевой операции. Ещё бы, ведь я выпутался из цепких лап такого «контры»! Однако, у меня было какое-то странное чувство, как будто бы я нахожусь в какой-то опасности, мне хотелось куда-то бежать, как-то спрятаться, чтобы не попасть в его лапы. Вскоре прибыл поезд из Бердичева. Главный кондуктор, всеми уважаемый Прик привёз мне письмо от Лены, в котором она жаловалась на своё тяжелое и безвыходное положение, причиной которому служило то обстоятельство, что она отказалась выйти замуж за ненавистного ей жениха, дорожного мастера Продоуса. Я безрассудно, не продумавши, написал ей горячее письмо, в котором умолял её с первым поездом приехать ко мне в Холоневскую. В назначенное мною время не только Лена ко мне не приехала, но она даже не ответила на моё письмо. Я решил, что такое моё письмо оскорбило её, и тут же поехал в Гайворон, подал начальнику отделения ЧК Янкевичу два рапорта. В одном рапорте я просил отдать приказ о вступлении мною в брак с гражданкой Степовой Еленой Гордеевной 1903 года рождения с заменой её фамилии Степовой на Иванюшенко и выдать ей форменное удостоверение, приложив её фотокарточку. Такой приказ был отдан, и моей жене выдано форменное удостоверение, хотя практически моей женой в то время она ещё не была.
Лист 43.
В то время такой брак считался законным, и она имела такие же права, как зарегистрированная в ЗАГСе. Другой рапорт я ему подал о своём разрыве с семьёй Войцюк, изложив подробно свой новогодний разговор. Такие рапорты обычно подшиваются в Личное дело и во время «ежовщины», ненавидящее меня моё начальство, на основании этого рапорта, сделало бы меня польским шпионом. Янкевич, очевидно, потому что сам поляк, счёл целесообразным этот рапорт уничтожить. В заключении этого рапорта я просил его перевести меня из Холоневской куда-либо подальше, чтобы всякая связь с семьёй Войцюк навсегда была порвана. Эту мою просьбу Янкевич удовлетворил, перевёл меня на станцию Подгородную, хотя там линейного пункта по дислокации не требовалось. Получив документы и выписку из приказа о моём вступлении в брак, я из Гайворона проехал поездом прямо до Бердичева. В Бердичеве у директора Сахарного завода я попросил пару добрых рысаков и поехал за своей женой, которая ещё не знала, что она моя жена.
Лист 44.
Жена моя была слишком бедна. Ей, откровенно говоря, не во что было даже одеться. Но это меня не только не огорчало, наоборот радовало, я вырвался из цепких когтей классовых врагов, спешил поскорее уехать и увезти её из этой местности, чтобы не омрачить какой-либо случайной встречей с семьёй Войцюк.
Сесть на поезд мы могли на станции Бродецкая, но я почему-то помчал её в Бердичев. Приехав в Холоневскую, я предложил своей жене пойти со мной в буфет пообедать. При выходе из вагона, я увидел стоявшего у дверей вокзала дежурного со станции Семки Опенховского, который подойдя, подал мне письмо от Стефы. Стоявшая рядом со мной жена спросила у меня, можно ли ей прочитать это письмо? Я, растерявшись, отдал его. Прочитав несколько строк, она вернула письмо назад, прошептав:
«Значит у тебя не одна такая дура, как я».
В своём письме Стефа писала:
«Милый Гера! После твоего отъезда из Семок, я много перестрадала, много передумала, и решила быть только твоей женой и не быть дочерью своего отца. Я решила втайне от родных бежать с тобой хоть на край света. Я собралась, сообщи только, где ты будешь меня ожидать, и я туда приеду.
Лист 45.
Обо всём напиши и передай с Опенховским. Он нас не выдаст…».
Других подробностей письма я сейчас не помню. Ответа с Опенховским я ей не послал, уехал с женой на станцию Подгородная, это около Первомайска.
                ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
МОЕГО ЗНАКОМСТВА С БУДУЩЕЙ ЖЕНОЙ БЫЛИ ТАКОВЫ.
Осенью 1923 года дорожный мастер станции Бродецкой мне сообщил, что деревянный мост на перегоне Бродецкое – Крыжановка, напротив села Волчинцы [Волчинец], сожжен ночью бандитами и растаскивается лесоматериал моста. Я дал указание дорожному мастеру ожидать меня около этого моста, взял на месте «шведку» и поехал на ней один на место происшествия. Когда я подъезжал к мосту, кто-то засевший в яру [овраге], открыл по мне стрельбу из винтовки. Пули свистели от меня далеко, можно было предположить, что стрелял человек непрактичный. Я решил, что его можно поймать, соскочил с дрезины, и со всех ног побежал в том направлении, откуда шла стрельба. Стрелявший произвёл ещё несколько выстрелов, поднялся и стал убегать в сторону села.
Лист 46.
Я с колена сделал по нему несколько выстрелов, и крикнул:
«Стой, убью гада!»
Стрелявший остановился, я крикнул ему, чтобы бросил оружие и поднял руки вверх. Команда была выполнена. Я подозвал дорожного мастера, и когда тот подошел, приказал ему обыскать задержанного. У того кроме винтовки, другого оружия не было. После этого мы связали ему руки назад, забрали его винтовку и повели в Сельсовет посёлка Волчинцы. Председателя в Сельсовете на месте не оказалось, был только секретарь, молодой парень по имени Марко. Он сообщил нам, что стрелявший в меня и задержанный нами человек, по имени Ерехта – неполноценный в умственном отношении. Сколько я от него не добивался, кто ему дал оружие и поручил в меня стрелять, ничего не мог добиться. Он отвечал одно, что рушницу [ружьё] ему дали незнакомые хлопцы, и сказали, когда [кто-нибудь] подъедет или подойдёт со стороны Крыжановки, стрелять в него, поэтому он и стрелял. Ерехту я приказал запереть в подвал, и попросил Марко отвести [меня] куда-либо на квартиру. Марко отвёл меня в школу, где жили две сестры-учительницы, дочери попа, и пообещал вечером сам прийти туда. Учительницы приняли меня гостеприимно, начали было хлопотать с угощением, но мне не хотелось там оставаться.
Лист 47.
Ссылаясь на то, что мы будем взаимно друг друга стеснять, я попросил Марко подыскать мне другую квартиру, и он отвёл меня к некому Плесному, как потом выяснилось, хозяйкой там была тётя моей будущей жены. Мне хотелось кушать, я дал Плесному денег и попросил сходить в магазин, купить что-либо из еды. Когда мы покушали, к Плесному зашла рослая девушка, с которой хозяйка дома познакомила меня как с племянницей. В разговоре выяснилось, что она дочь железнодорожника, они жили раньше на станции Бершадь, а этим летом переехали в село. В последующем она мне пожаловалась, что её родные силуют выдать её замуж за ненавистного человека, и держат её взаперти. Я сочувственно отнёсся к её тяжелому положению и только. Впоследствии между нами возникла переписка, и мы поженились помимо воли её родных. Никакой связи с ними первоначально мы не имели. Примерно в мае или июне 1924 года мы получили приглашение от её родных приехать в село Волчинцы [Волчинец]. Когда, побыв в гостях, мы возвращались обратно в Подгородную, на станции Калиновка поезд стоял продолжительно, и мы вышли из вагона прогуляться. Вдруг жена меня толкнула:
«Посмотри в окно, из вагона на нас смотрит девушка и плачет. Это не Стефа?»
Лист 48. 
Я посмотрел, действительно, на нас смотрела и плакала именно Стефа. Я тихо ответил:
«Да, это она».
Мне было не по себе маячить около вагона и смотреть на её слёзы. К счастью, поезду дали сигнал отправления, мы сели в вагон на свои места и поезд тронулся. На станции Винница мы слезли с поезда, и пошли в город, намереваясь что-либо купить из постельного белья. Проходя через винницкий парк, я увидел шедших нам навстречу Стефу и Валю. Мне не хотелось с ними встречаться, мы повернули на боковую тропинку и сели на скамейку. Однако, обе сестры несколько раз прошли около нас. Ни я, ни они не попытались вступить в разговор.
С тех пор прошло 38 лет, много пришлось пережить тяжелых дней, много раз приходилось быть перед лицом [казалось] неизбежной смерти. Всю горькую чашу пришлось мне выпить до самого дна - нужду, лишения, унижения, голод и страдания, но никогда я не жалел о моём разрыве со Стефой, ибо, при наличии её у меня женой, при всей её непорочности и абсолютной невинности, классовую и национальную её принадлежность враги нашего государства использовали бы против меня, и погубили бы и её и меня, сделали бы несчастными наших детей, если бы таковые у нас были. О врагах, которых я имею в виду, будет описано дальше.
Лист 49.
Янкевич, который был в курсе дела всех происходящих у меня событий с семьёй Войцюк, после моего разрыва с этой семьёй, ухудшил отношение ко мне. При первом запросе ДТО о выделении сотрудников на курсы в Москву, несмотря на мою просьбу воздержаться от посылки меня на курсы, так как я только что женился, а жену взять с собой в Москву возможности не было, он всё-таки послал на курсы именно меня, очевидно желая от меня избавиться. Уезжая на курсы, жену я отвёз к себе на родину. В Москве я попросил мандатную комиссию пока меня на курсы не зачислять, а отправить обратно к месту прежней работы. Просьба моя была удовлетворена, я был направлен для работы в Киев.
                НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИ
                СЕКРЕТНОЙ РАБОТЫ ОРГАНОВ ВЧК – ОГПУ
Создание секретного аппарата требует большого внимания и осторожности к подбору для этой цели людей. Чтобы знать мысли и действия людей бывших классов [оставшихся классовых врагов], надо подбирать [в осведомители] людей из их среды, и так [таким же образом] для любой группы населения, в том числе религиозно-сектантского направления. Но, ведь все они по существу враги Советской власти, а из врага сделать друга, чтобы он предавал своих единомышленников нельзя. Подписки о сотрудничестве от многих взять можно, но что толку? «Сколько волка не корми, он всё равно в лес убежит».
Лист 50.
При том, эта работа слишком неприятная и рисковая, что усложняет трудности. Добровольцев вроде ОСОДМИЛа [Общество содействия органам милиции] сюда не подберёшь, таких охотников вряд ли можно найти, а работать надо, людей таких найти надо. Чтобы такие люди работали честно, многие чекисты делали по-разному и имели разные успехи.
Я лично к этой работе всегда и везде приступал начиная с глубокой спецпроверки людей, намечающихся в осведомление. Когда я собирал все детали, то это касалось не только человека намеченного для этой цели, но и его родных, его связях. Одновременно, я собирал данные о его практической деятельности по работе, поведении в быту и семье, изучал его слабые стороны характера, быта и производственной деятельности. Имея налицо все эти данные, я подходил к решению вопроса - кого и как вербовать. В этом направлении, однако, [осведомителями] честно могла работать категория людей из-за какой-то личной заинтересованности, которую приходилось для них в меру создавать. Другая [категория] могла работать из-за страха, но это не все. Некоторых ничем не запугаешь. Кое-кто спросит, что это значит из-за страха? Кто вам дал право запугивать людей? Дело тут в следующем: глубокая всесторонняя проверка намеченных к возможной вербовке лиц, вскрывает за многими из них всяких видов и размеров уголовно наказуемые преступления.
Лист 51.
Открывая следствие по этим преступлениям, в его процессе выясняется, кого [из подследственных] в каком направлении можно использовать. Этот способ часто давал хорошие результаты. Конечно, наилучшие результаты достигались в том случае, когда его [подследственного] уважение к связанному с ним товарищу [следователю-вербовщику], будет превышать страх ответственности за содеянное им ранее. Для этого необходимо быть внимательным к нему, к его нуждам, по возможности ему помогать. Главное - всегда надо быть честным, никогда ни в чём его не обманывать, чтобы он всегда и во всём верил тебе.
Одновременно, предоставляемые ими данные всегда необходимо перепроверять, опять-таки, не подавая виду, что ты ему не доверяешь, но и чтобы он чувствовал, что ты эти данные получаешь и помимо его. Уличивши его в дезинформации, нельзя допускать грубости, а осторожно поправить, не оскорбляя его чувств. Надо дать ему понять, что врать не только бесполезно, но и опасно. В подтверждении своих мыслей я хочу привести пару случаев.
Киев в период НЭП форменным образом кишел бывшими белыми и петлюровскими офицерами. Некоторая незначительная часть из них переквалифицировалась в педагоги, но основная масса работала грузчиками. В то время ещё была безработица, и многие из нах нелегально переходили границы в Польшу и Румынию, переправляли контрабандные товары, а следовательно занимались и шпионажем.
Лист 52.
Среди них требовалось хорошее осведомление, и мы его насаждали способом глубокой спецпроверки и добычи компромата. Таким способом мною был завербован бывший петлюровский офицер, педагог Ирпенской школы Загоруйко.
Первое время он все мои поручения выполнял аккуратно. Когда же он в порядке моих поручений, и подвода его к целому ряду других лиц этой касты убедился, что тут люди не просто контрабандисты и недовольные Советской властью, как лишенные их прежних привилегий, а контрреволюционная организация, руководимая извне, Загоруйко как будто кто подменил. Вся природная его весёлость и спокойствие улетучились, он постоянно стал задумчив и часто нервничал. Когда я с ним говорил на явках, он всегда был рассеянным и часто переспрашивал меня о только что сказанном. Как-то раз на явке я спросил его, что с ним происходит? Не тяготит ли его моя связь с ним? Он в обычной манере рассеянно ответил:
«Да-да, так нет, наоборот, мне с вами очень приятно встречаться, я даже как-то привык к вам».
В следующий раз в назначенное место по графику Загоруйко не явился. На другой день утром я  пошел к нему на квартиру. Квартира его была закрыта, ключ торчал в скважине с обратной стороны, что свидетельствовало, что Загоруйко дома.
Лист 53.
Я долго и настойчиво стучал в двери, но никто не отвечал. На мой стук вышел хозяин дома, дежурный по станции Ирпень, у которого Загоруйко снимал комнату и сообщил мне, что Загоруйко не появляется уже второй [день], однако дверь закрыта с обратной стороны. Мы поставили к стене лестницу и через занавески посмотрели в окно. Загоруйко висел на верёвке с посиневшим лицом, с вывалившимся изо рта языком. Мы выставили раму окна, тело Загоруйко было холодно, он висел уже больше суток. Сняв его с петли, я тщательно обыскал его карманы, ящики столов, пересмотрел книги, имея в виду найти заготовленные донесения. В кармане я нашел записку, где он писал:
«Прошу в моей смерти ни кого не винить, причиной этому послужила болезнь. Язва поразила меня с такой силой, что излечиться я не смог и решил уйти из жизни».
Врачебная экспертиза никаких признаков болезни не обнаружила. Загоруйко был трусливым врагом Советской власти и остался им до конца, когда убедился, что дело идёт к развязке, и что ему придётся, быть может, лицом к лицу столкнуться с заговорщиками. Он решил уйти из жизни.
Лист 54.
Другой, не менее интересный случай, имел место в Ишиме, в 1932 году.
В Ишиме орудовала сионистская группа евреев, в которую ввести осведомление было затруднительно. Я стал изучать и всесторонне проверять людей этой группы. Однако, привлечь на свою сторону сиониста гораздо сложнее и труднее, чем отъявленного белогвардейца, в этом я убедился лично. На Ишимском элеваторе работал лаборантом примыкавший к сионистской группе молодой еврей Миркин, на которого имелся материал, что он при анализе зерна проставлял неправильную кондицию, то есть показывал меньшую влажность, чем она была фактически. От этого зерно нагревалось и прело, что вызывало большие денежные затраты на перелопачивание зерна, сушку его, и в целом качество выпекаемого хлеба понижалось. Это вызывало у населения нарекания. Я решил «убить двух зайцев» - устранить эту вредную практику и прибрать к своим рукам Миркина, направив такового на освещение сионистов.
Я опломбировал пробы зерна, взятые Миркиным, и привлёк для перепроверки кондиции зерна из этих проб вместе с Миркиным ещё двух лаборантов. Перепроверка показала, что Миркин неправильно показывал влажность, то есть сырое зерно, требующее немедленной просушки, показывал сухим.
Лист 55.
На Миркина я завёл уголовное дело, предъявил ему обвинение по статье 587 УК РСФСР.

[Статья 58.7. (25 февраля 1927 года):
Противодействие нормальной деятельности государственных учреждений и предприятий или соответствующее использование их для разрушения и подрыва государственной промышленности, торговли и транспорта, в целях совершения действий, предусмотренных статьей 58.1 (экономическая контр-революция) - меры социальной защиты, предусмотренные статьей 58.2.
(Статья 58.2. влечет за собой - расстрел и конфискацию всего имущества, с допущением, при смягчающих обстоятельствах, понижения до лишения свободы со строгой изоляцией на срок не ниже пяти лет с конфискацией всего имущества.)
Те же действия, при отсутствии признаков статьи 58.1, выразившиеся в сознательном неисполнении возложенных по службе обязанностей, заведомо небрежном их исполнении или осложнении той же деятельности излишней канцелярской волокитой и т.д. (саботаж) - меры социальной защиты, предусмотренные статьей 109 настоящего Кодекса
(Статья 109 влечёт за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев.)]

В предъявленном ему обвинении Миркин виновным себя признал и дал развёрнутые показания. На вопрос, смог ли бы он честным отношением к труду искупить свою вину и стать защитником интересов Советского государства? Миркин ответил, что он не только бы смог, но был бы счастлив, если бы ему была предоставлена такая возможность. Я предложил ему оформить наши отношения подпиской, что он будет сотрудничать с нами, честно и аккуратно выполнять все наши поручения. Её Миркин сделал безоговорочно. Положив подписку к себе в стол, я дал Миркину бумагу, ручку с чернилами и предложил подробно написать о деятельности сионистской организации с указанием её руководителя, его роли, состав организации, какие задачи она перед собой ставит и её практической деятельности. Миркин категорически отказался написать это заявив:
«Я совершил преступление, можете судить меня, но этого от меня не требуйте».
Как раз в это время в Ишиме находился председатель линейного суда Омской железной дороги. Я передал дело Миркина в линейный суд. Миркин был приговорен линейным судом к десяти годам лишения свободы. На суде он также старался вести себя с достоинством.

Лист 56.
Я ожидал, что на суде он попытается отрицать свою вину, опорочить выдвинутые против его обвинения,  расскажет, что его принуждали сотрудничать. Ничего подобного, никакого намёка на это он не сделал. Он был сыном своего народа, убеждённым сионистом, и этим гордился.
                ВРАГИ И КАРЬЕРИСТЫ
В закрытом письме ЦК КПСС О Культе личности Сталина с исключительной точностью и ясностью определено, какой вред нанесён Партии и Государству врагами, пробравшимися в органы Госбезопасности. Я не сомневаюсь, что ЦК КПСС и Первый секретарь ЦК не меньше, а больше меня знают всю эту грязную механику врагов и карьеристов. Я хочу лишь изложить мой взгляд на известные мне отдельные волнующие детали, причины и последствия этого.
Великий чекист Феликс Эдмундович в своё время говорил:
«Орган ВЧК-ОГПУ может быть острым оружием Партии и Рабочего класса до тех пор, пока они будут повседневно ежечасно находиться под руководством и контролем Партии и Рабочего класса, и если только они оторвутся от Партии и Рабочего класса, они неизбежно превратятся в контрреволюционную охранку».
Великий чекист Дзержинский неустанно следил за чистотой чекистских рядов, не допускал проникновения в их ряды врагов, а проникших беспощадно изгонял.
Лист 57.
После ухода он нас тов. Дзержинского, чекистские ряды стали засоряться классово чуждым и сомнительным элементом. В среде верхушки возникли круговая порука, разложение и бюрократизм, способствовавшие проникновению в Орган врагов и всякого сомнительного элемента. Устранён классовый принцип, культивировался карьеризм, подхалимство и угодничество. Люди работоспособные и преданные оттеснялись назад и изгонялись. Вот об этих конкретных случаях я хочу привести мне известные факты.
В период 1924-1928 годов, работая в Киеве, в первый период времени своей работы я не выделялся от остальных низовых работников ОГПУ и меня не замечали. Я честно и преданно выполнял свои обязанности и жил спокойно. Примерно в 1927 году в моё дежурство на станции Киев I товарный ко мне зашел сотрудник Шепетовских территориальных органов, фамилии которого я сейчас не помню, который предъявил мне свои документы и сообщил, что в Шепетовке при погрузке в грузовой вагон домашних вещей, погружена большая партия контрабандных товаров, и что контрабандисты переправившие из Польши контрабанду, тоже прибыли в Киев.
Лист 58.
За ними сотрудники продолжают слежку. Мне дали номер этого вагона и попросили, при получении домашних вещей, изъять эту контрабанду, после чего, как у них предусматривается планом, они арестуют контрабандистов. Я тут же дал указания начальнику станции не вскрывать этого вагона без меня. Только шепетовский товарищ ушел, ко мне зашел мой косвенный начальник - Участковый уполномоченный Блощеневич, который с энтузиазмом выразил желание принять участие в этой операции. Когда мне сообщили, что прибыл получатель домашних вещей этого вагона, и мы с Блощеневичем пришли в пакгауз, куда должен был выгружаться груз – домашние вещи. Получателем груза была пожилая еврейка, которая подошла к нам и сообщила, что она мать Перельмутра и не позволит нам копаться в её вещах. Подхалим Блощеневич тут же смылся. Перельмутр Яша – это заместитель начальника транспортного отдела ОГПУ ЮЗЖД, моё большое начальство. Презирая подхалимов, мне не хотелось быть в их рядах. Я вежливо ответил матери моего высокого начальника, что её домашние вещи, хочет она этого или не хочет, будут проверены.
Лист 59.
Пока я разговаривал с матерью Перельмутра, на пакгауз, где стоял вагон с домашними вещами, прибыл мой непосредственный начальник Витковский и начальник ДТО ОГПУ Циклис, которые отозвав меня в сторону, спросили в чём дело. Я всё по порядку им доложил. Они мне приказали здесь на месте досмотра домашних вещей не проводить, они такого разрешить не могут, так как это будет компрометировать Перельмутра, и предложили мне сделать этот досмотр на месте, когда домашние вещи Перельмутра будут доставлены в его квартиру. Я наотрез отказался выполнять это провокационное приказание, попросил их поручить это кому-либо другому, повернулся и ушел на своё место. Когда ко мне пришел шепетовский товарищ, чтобы узнать результат, я ему подробно рассказал обо всём этом. Он записал всё в блокнот, записал также мою фамилию и ушел.
Спустя некоторое время из Харькова в Киев приехал начальник Южного округа транспортного отдела ОГПУ Богданович, который вызвал меня в ДТО ОГПУ, где сначала предложил мне рассказать об этом случае с контрабандой. Когда я ему рассказал, он предложил мне про всё это ему написать.
Лист 60.
Когда я передал ему свою писанину, в кабинет зашел Перельмутр с моим личным делом и положил его на стол перед Богдановичем. Тот долго его перелистывал, потом заявил мне:
«Вы были на территории оккупированной немцами и белыми, поэтому вы у нас работать не можете».
Меня это возмутило:
- «Я там был не за контрабандой, а по поручению Партии бил там немцев и белогвардейцев в партизанских отрядах и в Четвёртой партизанской дивизии, и вы смеете мне ставить [это] в какую-то вину? Попробуйте только!»
- «А что вы мне сможете сделать?» - иронически спросил меня Богданович.
- «Больше того, что вы намереваетесь сделать мне!» - угрожающе ответил я ему.
Он посмотрел на меня и сказал:
- «Ну что ж, пока идите».
Я ушел и продолжал работать на старом месте.
Председатель местного комитета профсоюза как-то особенно благоволил ко мне и всеми способами втясовался [набивался] ко мне в друзья. Он был очень способный парень, хороший оратор, работал и учился в институте. Каждый день он заходил ко мне с целым перечнем записей в блокноте о подозрительных людях требующих проверки, о преступлениях, совершаемых на станции, постоянно старался со мной обедать в столовой и всегда навязывал угощения.
Лист 61. 
Когда я шел с работы, у него всегда находилась необходимость идти в том же направлении и попутно проводить меня. Он был очень начитан и был приятным собеседником.
Как-то однажды, когда я шел со станции Киев-I товарный домой, меня нагнал Вингловский, который по его словам шел в Учкпрофсож [участковый комитет профсоюза железнодорожников]. Я же решил зайти в отделение. На площади около вокзала мы подали друг другу руки, я направился в отделение, а Вингловский в Учкпрофсож. Ко мне подошла незнакомая женщина, которая до этого очевидно наблюдала за нами, когда мы стояли и разговаривали с Вингловским. Она спросила меня, давно ли я знаю этого человека, с которым я разговаривал и кто он такой. Женщина очень волновалась. Я ей пояснил, что это председатель местного комитета профсоюза станции Киев-I товарный Вингловский. Я был одет в форму и она безусловно понимала, что я сотрудник органов ОГПУ. Она спросила меня, известно ли мне о том, что Вингловский – бывший петлюровский офицер, расстрелявший в Виннице большую группу коммунистов, в том числе её мужа коммуниста. Я ответил, что нет, тут же вынул свой блокнот, записал фамилию этой женщины и попросил её, если можно, то найти ещё людей, которые смогут подтвердить её заявление, никому об этом пока не говорить и прийти ко мне завтра в 10 часов утра на Киев-I товарный.
Лист 62.
На другой день эта женщина ровно в условленное время пришла ко мне. Она была учительница и собственноручно подробно изложила о злодеяниях Вингловского. В последующие дни она нашла и привела мне человек шесть членов семей, мужей, отцов или братьев [тех людей], которых расстрелял Вингловский. Я по существу не имел права самостоятельно принимать дальнейшие меры по делу Вингловского, но случай с контрабандой Перельмутра вызвал у меня недоверие к моему непосредственному руководству, я решил действовать сам и поставить руководство перед фактом, которого они видоизменить не смогут. Зная, что Вингловский каждый вечер допоздна остаётся в месткоме, то выйдя на дежурство в ночь, я зашел к нему и попросил, чтобы он, когда будет идти домой, зашел ко мне, так как мне с ним идти по пути. Примерно в 23 часа вечера Вингловский зашел ко мне, никого из сотрудников уже не было. Я закрыл дверь на ключ, положил его в карман и предложил Вингловскому сесть на [стул] в полутора метрах от стола. Моё поведение «друга» обескуражило Вингловского, руки у него дрожали. Когда он спрашивал меня в чем дело, то при этом заикался. Усевшись за стол, я предложил Вингловскому без всяких обиняков рассказать о своей службе у Петлюры, о расстрелянных им коммунистах, о том, куда и как он скрылся после разгрома петлюровских войск, чем занимался за границей, при чьей помощи прибыл в СССР, кто помог ему приобрести документы и пролезть в Партию. Вингловский попытался плакать и отрицать выдвигаемые ему мною обвинения.
Лист 63.
Когда я, вынувши из стола [бумаги], начал перечислять ему лиц расстрелянных им, зачитывать выдержки из показаний свидетелей и называть их фамилии, Вингловский весь обмяк, он сидел неподвижно, с полуоткрытым ртом, не моргая глазами, как труп. В заключении я предупредил его, что он может рассчитывать на смягчение своей участи только в том случае, если он чистосердечно всё расскажет и поможет вскрыть шпионское подполье на территории Советского Союза. При этом я добавил:
«Не попытайтесь запираться, отрицать, путать или скрывать чего-либо, потому что я не в состоянии буду удержать себя, чтобы не задушить вас».
Этот метод был не совсем законным, но эти слова вырвались у меня помимо моей воли. Тут же я вынул из стола пачку бумаги, положил на другой стол и предложил Вингловскому написать обо всём только правду. Вингловский встал со стула, сел за стол, где я положил ему бумагу, взял ручку и стал молча писать. Писал он почти до рассвета. Я сидел насторожившись, наблюдая за Вингловским, держа в руках пистолет наготове. В двух шагах от меня сидел и писал серьёзный государственный преступник, убийца сотен коммунистов, опытный польский шпион, физически во много раз сильнее меня. Мы сидели только вдвоём, в закрытой комнате, кругом ночь, мёртвая тишина и я с минуты на минуту ожидал его прыжка на меня, который я был готов встретить и дать ему отпор. Вингловский, закончивши писать, не поднимая головы произнёс:
«Я всё написал».
Я предложил ему расписаться в конце каждой страницы и прочитать написанное им.
Лист 64.
  Полностью показания Вингловского я восстановить сейчас не смогу, но многое из его содержания помню. Вот что показал Вингловский:
«В 1916 году я был призван в царскую армию, где окончил школу прапорщиков. На фронт я послан не был, служил в городе Винница, в бронечастях. Во время Революции, когда с меня сорвали погоны, первое время я болтался без дела, ездил в село. Когда же была создана Киевская Центральная Рада, и Петлюра стал формировать армию, я приехал в Винницу и поступил в Петлюровскую армию, был назначен командиром бронепоезда, который стоял на станции Винница. Петлюровской «охранкой» в Виннице действительно была раскрыта подпольная большевистская организация. Арестованные были приведены на станцию для отправления их в Киев, но, как утверждала «охранка», ими были получены сведения, что рабочие станции Казатин, готовились напасть на этот поезд и освободить арестованных. Мне было приказано выехать с бронепоездом за семафор, куда были приведены арестованные, и расстрелять их из пулемётов. Я этот приказ выполнил, то есть дал такой приказ пулемётчикам, и вся эта группа рабочих была расстреляна. Сколько их было, я не считал. Расстрелял я их не по своей инициативе, а выполнил приказ. При разгроме Петлюровской армии, я бежал сначала в Румынию. Румыны к нам относились плохо, и я перебрался в Польшу. В Польше ко мне относились хорошо, как к поляку, хотя я не совсем поляк.
Лист 65.
Родился я на Украине, мать моя была украинка, а отец поляк. Польские пограничные части направили меня в г. Краков, где Краковская дифизива [Дефензива - политическая полиция и контрразведка в Польше] направила меня в разведывательную школу, где я обучался шесть месяцев. В школе я познакомился и подружился с обучавшимся в этой школе Витковским - братом нашего начальника. При наступлении Польской армии на Советскую страну, Дефензивой я и Витковский были устроены батраками к одному помещику в прифронтовой полосе, с установкой -  после отхода на этом участке польских войск, пробираться вглубь страны в Харьков, где нам была дана явка к брату Витковского, работавшему в органах ЧК. В Харьков мы добрались благополучно, нашли Витковского, который устроил нас на работу, и впоследствии помог мне вступить в партию. Где сейчас находится брат Витковского, я не знаю. В настоящее время я пока никаких заданий польских разведывательных органов не имею. Витковский мне посоветовал пока учиться, и я учусь в институте».
   Закончивши читать, он мне сказал: «Если бы вы, Герасим Прохорович знали, кто вами руководит, вы бы не стали от меня требовать [признаний]. Я имел точные сведения о ваших делах в Гайвороне, хотел приблизить вас к себе и спасти вас. Вы ведь скорей себя погубите, чем меня».
Меня взорвала наглость Вингловского, я приказал ему молчать, позвонил в железнодорожную охрану, приказав, чтобы они выслали сюда двух вооруженных людей.
Лист 66.
Когда охранники постучали, я открыл им дверь, и когда они вошли ко мне в кабинет, приказал им обыскать Вингловского. Они долго не решались это делать, и стояли в недоумении, ведь Вингловский для них был авторитетом. Они только тогда приступили к обыску, когда он встал со стула и поднял руки: «Ну что ж ребята – обыскивайте». Кроме документов у Вингловского ничего обнаружено не было. Забрав с собой дело и документы Вингловского, я приказал стрелкам охраны вести его в тюрьпод [вероятно означает «тюремный подвал»] Беззаковская улица дом № 33. В этом же доме на втором этаже жил и я. В тюрьподе я посадил Вингловского и приказал охране никого к этой камере не допускать и с ним не разговаривать. До 9 часов утра я задержал и этих двух стрелков. Придя домой, меня до боли стал мучить вопрос, кто же они такие: Лабецкий, Янкевич, Циклис, Перельмутр, братья Берманы, Богданович и другие? Лабецкий разоблачён, он бывший петлюровский офицер, Витковский – резидент польской разведки, этот - не отвертится, а вдруг и остальные враги? Посмотрим, что они будут делать. Куда же мне теперь девать Вингловского? Не лучше ли мне отвести его в Губотдел ОГПУ? Нет, это будет хуже, они вернут его в ДТО [дорожно-транспортный отдел], я вызову к себе неприязнь.
   В 9 часов утра я с двумя стрелками повёз Вингловского в ДТО. Дождавшись Циклиса я попросил его меня принять. Циклис принял меня. Я должил ему о материале на Вингловского. Он молча прочитал все показания Вингловского, потом бегло просмотрел показания свидетелей.
Лист 67.
Я ожидал со стороны Циклиса одобрения своего поступка, но он даже не посмотрел в ту сторону, где я сидел. Он нажал на кнопку, в кабинет вошел Перельмутр, он молча дал дело Перельмутру. Тот, прочитавши показания Вингловского, спросил меня: « А Витковский знает, что вы арестовали Вингловского?»
 «Пока нет» - ответил я. Потом спросил:
«Где Вингловский?»
Я ответил, что в прихожей под охраной. Перельмутр мне предложил привести Вингловского в кабинет. Когда я его привёл, Перельмутр мне сказал: «Вы можете быть свободным».
Я обескураженный вышел из кабинета и пошел домой отдыхать. Вингловский в этот же день был отправлен в тюрьму. Витковский оставался работать на своём месте. А спустя несколько дней я был вызван в ДТО, где мне была вручена телеграмма Богдановича: «Сотрудника Иванюшенко Г. П. командируйте в Харьков в ЮЖОКТО ГПУ [Южный окружной транспортный отдел ГПУ]. Получив командировочные и проездные документы, с первым отходящим поездом я выехал в Харьков. В Харькове я зашел с телеграммой Богдановича к его адъютанту, предъявив её, я спросил: «В чём дело?» Адъютант мне предложил пойти в финотдел получить деньги, а потом зайти к нему. В финотделе мне сунули ведомость расписаться в получении крупной суммы денег. Я спросил: «Какие это деньги и за что?» Мне ответили: «Вы командируетесь для работы в Среднюю Азию». Я отказался их получать, вернулся к адъютанту, поднял шум, требуя пропустить меня к Богдановичу.
Лист 68.
Богданович меня принял. Я заявил ему, что не могу поехать в Среднюю Азию, так как у меня ребёнок болен и при смерти. В это время мой Володя болел колитом кишок и врачи его считали безнадёжным. Однако Богданович меня и слушать не хотел. Он твердил своё, что в Средней Азии тяжелое положение. Эмир Бухарский перебросил сюда из Афганистана множество вооруженных банд, на ликвидацию которых сейчас отовсюду командируются лучшие чекистские силы, и что они меня туда командируют, как имеющего большой боевой партизанский опыт. Я не удовлетворился ответом Богдановича, и стал добиваться приёма к Балицкому – председателю ОГПУ Украины. Наконец Балицкий меня принял, и я ему изложил те же самые причины о невозможности моей командировки в Среднюю Азию. Причём высказал своё мнение, что меня прячут туда, чтобы спасти врагов, пробравшихся в Органы. Балицкий меня перебил: «Вы хотите сказать о Витковском? Это мы знаем и меры приняли. А если вы не хотите ехать в Среднюю Азию  - пишите рапорт об отказе и мы рассмотрим ваш отказ от оперативного задания на коллегии и вынесем наше решение».
   Я подумал, что коллегия эта может вынести любое решение, вышел из кабинета и пошел в финотдел. Там получил деньги, потом документы у адъютанта и уехал в Среднюю Азию.
   Это было в феврале месяце 1928 года.
                КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ КНИГИ