Посылка

Полдень. Август в этом году выдался неимоверно жаркий. Под горячими лучами солнца плавился асфальт, издавая характерный запах битума и пыли. Даже наш посёлок, расположенный у самой подошвы горной гряды, испытывал небывалое томление. Все: люди, животные и растения старались укрыться в тени и переждать жару. Хуже было деревьям: они стояли с поникшей листвой, таким образом, сберегая драгоценную влагу. Дождей не было больше двух месяцев. В местности с жарким климатом – это очень большой срок. Арычный полив, только частично сохранял будущий урожай. В воздухе повисло белёсое марево, не сулящее ничего хорошего: «Юга встала, - говорил мой свёкор, - дождей скоро не жди!» Что он имел в виду под этим определением, было понятно только ему да людям его возраста и круга. Мне же понятно было только одно, что эта самая «юга» варила всё живое, не предвещая ничего хорошего.
      Мы только что пообедали. Свекровь увела детей в дом: им пора была спать. Свёкор, который не имел обыкновения спать днём, отправился ремонтировать сломавшуюся табуретку. Его рабочий верстак стоял под окном летней кухни, и мне в окно хорошо было видно, как он внимательно осматривал поломанную вещь, решая с чего начать ремонт.
Убрав со стола корки, съеденного за обедом, арбуза, я принялась мыть посуду. Послышался негромкий стук в калитку. Затем, кто-то, несмело приоткрыв калитку, позвал:
-Фёдор! Ай, Фёдор!
  Я не удивилась. Наш дом был расположен в таком благословенном месте, что недостатка в посетителях мы не испытывали. С почты, которая располагалась как раз напротив нас, шли к отцу с просьбой помочь забить посылку. На почте существовал порядок, что вес посылки не должен превышать десяти с половиной килограммов, иначе - ломай крышку, вынимай лишнее. Вот и приносили посылки открытыми, убедившись, что вес соответствует, шли к отцу за помощью. Он никому не отказывал в просьбе. Даже работницы почты советовали своим посетителям, не знающим где забить посылку: «А вы сходите к дяде Феде, вон его дом напротив, он вам поможет!»
Рядом с нашим домом находились два магазина – хозяйственный и продуктовый. Из хозмага шли затем, чтобы оставить у нас во дворе купленную вещь, особенно, такую большую, как диван, холодильник и прочее. Пока не найдут нужный транспорт и не увезут покупку домой, нам приходилось стеречь доверенное добро. Ну, а посетители продмага, пользовались отцовским верстаком, как стойкой бара: их не смущало соседство стружек, опилок и гвоздей всякого калибра. Главное, что на верстаке всегда имелся в наличии стакан, из которого посетители могли бы распить бутылку портвейна. Навес над верстаком защищал от солнца летом и от снега зимой, а все остальные неудобства были не столь существенны. Преимущество было в том, что распитие происходило вдали от любопытных глаз, что по тем временам было немаловажно: уличение в пьянстве могло плохо отразиться на многих сферах тогдашней жизни.  Мы с матерью пробовали выражать своё недовольство, не желая, чтобы наш двор превращался в «проходной». Но отец относился к такой потребности сельчан с пониманием:
-Что они вам, угол откусят? Нехай люди спокойно выпьют, что тут такого?
 Иногда, хорошо знакомым или уважаемым им людям, выносил закуску: помидор, хлеб, сало, - что было в наличии, тем и угощал.
   Поэтому нынешняя посетительница не вызвала у меня никакого любопытства. Это, по всей видимости, была знакомая отца: он, увидев её, приветливо пригласил:
-А, Бурул! Заходи, заходи!
В калитку, как-то боком, протиснулась женщина-киргизка, лет пятидесяти на вид. Вскоре я поняла причину её необычной походки: правой рукой женщина прижимала к боку тяжёлый посылочный ящик: «Опять к отцу пожаловала» - определила я и занялась своими делами. До моего слуха четко доносился разговор отца и его посетительницы, так я стала невольной свидетельницей этой беседы. Поначалу, этот разговор мне  был неинтересен, но потом рассказ нашей гостьи меня заинтриговал. Мне трудно в моём пересказе передать колоритный говор нашей гостьи, поэтому я сразу же откажусь от этой попытки. Кто жил в посёлках типа нашего, те знают, что местные киргизы говорили на русском языке, путая род существительных, а вследствие этого и окончания слов. Понять их было легко, поэтому в разговоре никаких неясностей не наблюдалось. Русские, на их родном языке, говорили, судя по всему, не лучше.  Очень часто в русскую речь вставлялись киргизские слова и наоборот. Всех это устраивало, и всем было всё понятно. А тем временем, Бурул объясняла отцу цель своего прихода:
-Вот, Фёдор, - ставя тяжёлую посылку на верстак, говорила она, - снова открывать надо!
На почте сказали, что полкило лишние будут. Дома закрывали - всё точно было. Просила, просила, зачем открывать, так возьми! Не хочет, говорит, что ругать будут, посылка назад придёт. Вот, Фёдор, открой, пожалуйста: лишнее забирать надо. А потом назад забей, да?! – в голосе Бурул слышалась усталость.
Отец, осмотрел посылку со всех сторон, примеряясь как бы лучше её открыть:
- Сейчас, Бурул, сейчас! Откроем.
 Он взял стамеску и начал слегка приподымать крышку посылки. Действовать нужно было осторожно, иначе тонкая фанера расколется и придётся вырезать новую крышку. Это, конечно, не смертельно, но займёт дополнительное время:
- Как Момо?  Всё пасёт? – спросил отец у Бурул.
 Я поняла, что Момо – это муж Бурул и работает он в совхозе чабаном.
-Пасёт, - смахивая со лба капли пота, ответила Бурул. - Старый уже, на лошади целый день, трудно, ноги болят, спина болит. Сын помогает, сноха тоже помогает. Живём, Фёдор. В гости приходи, чай попьём, поговорим.
-Далеко, Бурул, идти. Мои ноги тоже уже болят. Если с пасекой в ваших краях буду, обязательно зайду – ответил отец, ловко извлекая гвозди.
Наша гостья жила в соседнем посёлке со звучным названием – Тигерменты, идти до него из нашего посёлка нужно было километров пять-шесть. Конечно же, отцу в его возрасте, такая прогулка была уже не под силу. Наконец, посылка была благополучно открыта. Послышался голос отца:
-Ну, что ты будешь убирать?
 Зашуршала бумага, очевидно, выкладывали содержимое посылки. И вновь послышался удивлённо-насмешливый голос отца:
-А это что? Сало? Разве киргизы свиное сало едят?
- На тюрьма всё едят! Сын на тюрьма сидит. Сало, говорит, давай, сигареты, чай, сахар, - всё давай! Посылку можно одну в полгода, как всё положить, что он у нас просит?
-За что сына посадили? – в голосе отца слышалось сочувствие, - это какого же, младшего?
- Нет, младший в школу ещё ходит, восьмой класс ещё только. Этот средний Жакин. Ты что не слышал? За девчонку посадили. – Бурул провела по щеке пальцем, этот жест обозначал у киргизов – стыд.  Ай, уят, уят! (стыдно, стыдно) Она, не сдержавшись, заплакала.
Я была согласна с нею: эта история вызвала в посёлке немало эмоций и гнева, справедливого и вполне заслуженного теми, кто это злодеяние совершил. Отец так же знал об этом событии, просто не думал, что дети  его знакомых  в этом замешаны. Это происшествие поражало своей жестокостью и какой-то первобытной дикостью. Видно эта дикость, посеянная предками, нет-нет, да и даёт свои горькие всходы до сих пор. Если кратко, то  дело обстояло так:  одному местному парню понравилась девушка. Сама избранница училась в городе, и, судя по всему, замуж не собиралась и ухаживания сельского Отелло отвергла. Тогда он и решил, «украсть» невесту, по старинному обычаю. Думал, что украдёт девушку - она, боясь огласки, согласится выйти за него замуж. Для этой цели он собрал компанию друзей, человек двенадцать. Они подкараулили, когда девушка приехала из города домой, и, как только она сошла с автобуса, затолкали в машину и увезли. Привезли к жениху, где и объявили несчастной, что она отныне остаётся в его доме в качестве невесты.
Девушка, по всей видимости, не соглашалась, а, возможно и пригрозила им прокурором.
Тогда, они и совершили то, что не укладывается ни в оном здравом уме: они всей компанией изнасиловали несчастную. Среди этих «джигитов» был и средний сын Бурул.
Вся компания получила большие сроки: «жених» - пятнадцать лет колонии строгого режима, а его дружки, кто десять, кто восемь лет. Сыну Бурул дали восемь лет. Он сумел доказать, что не участвовал в насилии, а только в похищении:
-Жакин говорил, что он ничего не делал, только смотрел. А милиция говорит, раз там был – значит, групповая! Всё равно судили: делал, ни делал.
 Бурул, явно искала сочувствия, но отец молчал. Я знала, что в подобной ситуации слова ободрения найти трудно, почти невозможно. Наконец, после некоторого молчания, голос отца послышался  снова:
Ладно, Бурул, ты крепись, - в жизни всякое бывает. У русских говорят: "От сумы и от тюрьмы не зарекайся!" Дай Бог, чтобы это им уроком послужило. А детей, их всяких жалко и больных, и плохих. А непутёвых – так ещё сильнее. Так что убирать будешь? Вот, смотри, килограмм конфет: отсыпь половину и полкило уйдёт из веса. Ты сказала, полкило лишние были? 
Зашуршала бумага кулька, лишние конфеты были убраны. Посылку собрали вновь, и отец тщательно забил крышку.
Я, к тому времени, уже успела убрать и перемыть посуду и уже собиралась уйти из кухни, но мне пришлось задержаться. Вошёл отец и попросил меня согреть для гостьи чайник. Значит, предстояло чаепитие: «Только убрала, - с досадой подумала я, - и вот опять – всё заново. -  Собирай на стол и мой чашки. Меня ещё стирка ждёт».
Но я понимала, что разливать чай больше пристало женщине, и стала, молча, доставать только что убранные  в шкаф пиалы. Достала мёд, масло, сахар – всё, что требовалось к чаю. Вошла Бурул, поздоровалась со мной и высыпала на стол те самые полкило конфет, которые оказались лишними в посылке. Собирая конфеты в вазочку, я отметила, что конфеты были дешёвенькие, карамельки. Впрочем, тот, кому они предназначались, не заслужил и дешёвых леденцов. В то молодое время, я была скора на суд. Мудрость пришла позднее.
-Садись, Бурул, -  отец пригласил гостью к столу. – Почта ещё закрыта на обед. Попьём чайку, ты отдохнёшь и как раз успеешь сдать посылку. 
Бурул благодарно кивнула. Я разлила чай по пиалам. Нужно было наливать четвёртую часть пиалы, чтобы выказать уважение к гостю – таков местный обычай. Поэтому мне нужно было оставаться за столом и подливать чай по мере надобности. Бурул набирала мёд на кончик ложечки и запивала горячим чаем. Отец заботливо придвинул к ней вазочку с мёдом:
-Ешь, Бурул, вволю ешь! Мёд у нас свой, не купленный.
-Мёд хорошо, Фёдор,  - согласно кивнула Бурул.
- Хорошо, - согласился и отец, - мёд полезный, в нём все витамины есть. Пчёлы сколько цветов облетят, пока его добудут!
Я подливала чай, гостья - пила. Наконец, она накрыла пиалу ладонью, это означало, «довольно» - гостья сыта и чаю больше не хочет. Поблагодарив меня кивком головы, она снова обратилась к отцу, возобновляя прерванный разговор:
- Он маленький у меня чуть не умер, зачем тогда не сдох? Сейчас такой позор терпят все. Всем, Фёдор, плохо: Момо, мне, детям другим, тоже плохо. У меня семь детей есть – он один такой оказался.
 Она на какое-то время замолчала, словно вновь переживая всё случившееся, затем, продолжила свой рассказ.  Мне показалось, что Бурул рассказывает не столько нам свою печальную повесть, сколько пытается в чём-то убедить саму себя:
- Я семь раз детей рожала и летом, и зимой, - всегда сама в роддом пойду, рожу и домой с ребёнком вернусь. Момо с отарой, с детьми дома оставался. Когда этого рожать пришлось, зима холодная была.  Много снега, мороз сильный. Схватки начались, я говорю Момо: «Поедем в роддом раньше – лучше я там роды подожду. Если ночью всё будет, как меня ночью повезёшь?  Он согласился и отвёз меня в роддом днём, ночью я родила сына. Это и был Жакин. Лежу неделю, всё хорошо. Сестра проведывать ходит, Момо один раз был – сильно пьяный: говорит, что сына обмывал.  Говорю ему, что через два дня меня домой выпишут, прошу,  чтобы привёз всё для ребёнка.  Когда меня выписали, Момо целый день не приезжал, я уже не знала, что подумать?  После обеда приехал мой Момо пьяный, ничего для ребёнка не привёз. Хорошо в роддоме отпустили в больничной одежде, сказали, чтобы потом отдали. Заехали к моей сестре, она недалеко от больницы живёт. Если не заедем, обидится, скажет, что рядом были и не зашли в  гости. У сестры попили чай, покушали.  Момо ещё водку пил, а я немного выпила, чтобы согреться. От сестры мы выехали, когда уже было совсем темно. Момо и мне лошадь привёл. Нам в горы ехать другой транспорт не пойдёт, только лошадь.  Едем с ним домой: только он без ребёнка, а я с  сыном. Больничное одеяло тонкое и я завернула ребёнка в свой тулуп, чтобы не замёрз. Одной рукой поддерживаю ребёнка, а другой - вожжи. От водки стало тепло, хорошо, дорога в гору поднимается, меня укачало в седле, и я задремала. Лошадь  сама идёт, дорогу домой хорошо знает. Дорога узкая, трудная, да ещё и по бокам её снегом засыпало.
Момо впереди едет, тоже, наверно, спит. Я слышу - собаки лают, значит, мы уже домой приехали. Я совсем проснулась, думаю, как там мой ребёнок, не задохнулся? Рукой туда-сюда, а ребёнка нет. Одеяло развернулось, и он выпал, одеяло есть, а ребёнка нет! Я закричала:
-Ой - бой, Момо, ребёнок пропал!
  Момо тоже на меня кричит:
- Пьяная что ли? Как пропал?
 Подъехал, одеяло потрогал - нет никого. Камчой на меня замахнулся, но не ударил, пожалел, только заругался. Я и так плачу, кричу. Он лошадь развернул:
-Езжай домой! – мне говорит,- а то сама замёрзнешь. Я поеду искать.
Мне показалось, что я от горя сознание потеряла. Вскоре, слышу – едет Момо:
-Чего стоишь, мёрзнешь? Не хватало, чтобы ты ещё заболела! Давай скорее, нашёл я его, живой, только застыл очень, боюсь, заболеет ещё.
Когда мы вошли в дом, Момо вытащил ребёнка из-за пазухи, синий весь был, не кричал. Думала - умрёт, нет, живой остался. Я тогда у Момо спросила:
-Как ты его нашёл?
 Момо мне рассказал:
-Еду везде темно, снег глубокий. Думаю, где он упал, куда? Ничего не видно. Слушаю, может быть, хоть пискнет где? Всё тихо. Вдруг лошадь всхрапнула и попятилась, будто испугалась чего-то. Я слез с лошади и стал смотреть: вдруг замечу что-то. Пачку от папирос поджёг, смотрю в сугробе на обочине дороги небольшая ямка, будто камень в него бросили. Ямка свежая, её снегом ещё не успело присыпать. Я руку в неё запустил и почти сразу же нащупал его головку. Слава Богу, ребёнок был ещё живой!  Нам повезло, что ребёнок упал ножками вперёд: распашонка завернулась и прикрыла ему лицо, снег не залепил ему нос и ребёнок смог какое-то время дышать. Да и недалеко от дома всё это случилось.
Закончив свой рассказ, Бурул грустно улыбнулась. Отец ободряюще похлопал её по плечу:
-Раз Бог его спас, значит, сын твой ему для чего-то нужен. У Бога ничего зря не бывает. А может быть он и правду говорит, что…
Отец не закончил фразу, смысл которой был и без того понятен. Бурул, молча, пожала плечами, мол, может быть. Она приподнялась со своего места и выглянула в окно: двери почты были открыты, перерыв был окончен. Она поблагодарила отца, пожав ему руку, кивнула мне и заторопилась уходить. Я смотрела вслед удаляющейся женщине, припадающей на одну сторону, под тяжестью увесистого посылочного ящичка и думала: «Почему, за счастье иметь детей, приходиться платить так дорого?»