Игрушечный гарнизон - окончание

 Игрушечный гарнизон

Папе, маме, Лиле, а также

игрушкам моего детства

посвящается


Погоны были коротенькие, как раз по моим плечам. Дедушка обтянул тканью защитного цвета небольшие прямоугольные кусочки картона, пришил к ткани маленькую выпуклую латунную пуговку со звездой, а потом настрочил на погон продольную синюю бархатистую полоску. В Ставрополе, где жил дедушка, располагалось училище летчиков и штурманов ПВО и молодые ребята щеголяли в таких же вот погонах. Иногда я клала погоны себе на плечи и, чтобы они держались, опускала воротничок куртки. Однако, пришивать такие замечательные погоны к совершенно штатской персикового цвета куртке, не хотелось. Ах, если бы куртка была цвета хаки или хотя бы темно-зеленого. И погоны достались моему плюшевому медведю.

Медведь был крупным, когда я брала его в руки, его мордочка была вровень с моей головой. Плюшевого медведя мне подарил папа на День Рождения. Мы сидели за праздничным столом, когда появился торжествующий папа с мишкой в руках. Я на радостях тут же попыталась накормить своего новоявленного приятеля жареной картошкой. К моему огорчению покрытый чёрным лаком мишкин нос неожиданно облез и сразу стали видны прессованные опилки. Миша был таким представительным, что я сразу решила, что он будет генерал-майор. По поводу званий, их обозначений на погонах в советской армии и на петлицах в красной армии мне все подробно рассказал папа. Папа у меня, во-первых, дослужился в армии до старшего сержанта, а во-вторых имел высшее образование, очень много читал и знал бездну самых разных, интересных вещей.

К мишкинымм плечам я прикрепила булавками свои «курсантские» погоны. Эти погоны, конечно, не были генеральскими, но я решила: «Допустим…, что в моей армии широкая синяя продольная полоса на погоне означает генерала». Ну, и поскольку полоса была синяя, мишка считался генералом авиационным. Правой рукой Миши стал «пингвин» - тоже летчик, но в звании майора. У «пингвина» было бочкообразное тело из ярко-зеленой пластмассы и большой изогнутый клюв. То есть, «пингвин», по сути, был попугаем, но папа этого признавать никак не хотел и весело продолжал именовать его «пингвином». Сложно мне было прикрепить погоны к плечам «пингвина», поскольку оных у него просто не было. Тогда я торжественно прилепила сделанные из пластилина и обтянутые темно-синей конфетной фольгой погоны с прорисованными простым карандошом двумя полосками (и звездой между ними) к бочкообразному туловищу «пингвина», по бокам.

Когда то у пингвина были лапки, то это было так давно, что я уже не помнила, когда они отвалились, сдается мне, что в первые же дни, когда мне его подарили. Тем не менее, «пингвин» мог «стоять» на «донышке» своего бочкообразного туловища, слегка подавшись вперед. Эта поза придавала ему загадочность и я «про себя» уже решала, что возможно, этот летчик-майор будет особистом (про особистов и чекистов тоже рассказывал папа) и что еще он очень будет нравиться женщинам, «погибельно», как Печорин. Не думайте, что про «погибельно» и Печорина я в те годы знала, просто мама часто цитировала эти слова из сочинения одной своей старшеклассницы. Однако, надо было придумать историю героического ранения «пингвина». Я решила, что в одном из вылетов «пингвин» будет ранен в бою и с перебитыми ногами, то есть лапками сможет посадить самолет в глухом лесу и потом выползет к своим. Однако, врачи увы не смогут спасти его ноги, то есть ламки ампутируют. А он научится ходить на протезах, вернется в армию и станет особистом при авиационной части.

Мои разглагольствования очень любил слушать папа. У меня был замечательный папа. Когда он приводил меня в садик и высокий, статный, сильный легко вскидывал меня к потолку, воспитательницы шептались между собой «каков красавец». А он и правда был красавцем, смуглое, мужественное твердое лицо с ямочкой на подбородке, ярко-зеленые глаза, опушенные длинными ресницами и спадающие на лоб рассыпавшиеся кольца черных волос. Итак, папа любил слушать меня. Но, к сожалению, чаще всего в моих словах он находил повод для веселья. «Ой, не могу, - слушая меня, смеялся папа, - говоришь сел с перебитыми лапами в глухом лесу и полз к своим. Ой, он кого-то мне здорово напоминает. А потом освоил протезы и научился летать?» «Как, не научился летать, а пошел в особисты?» «Ну, дает твой «пингвин», значит асом, как Маресьев быть не захотел?» «Ну, папа, - с упрёком сказала я, каким таким «асом» и кто такой Маресьев?» «Ас – это, начал было объяснять папа, - но внезапно остановился, приложил палец к губам и сказал -.пойди, позови быстренько маму, а то она там совсем закопалась со своими тетрадями». Опасаясь, что папа посылает меня за мамой, чтобы с ней вместе посмеяться над воинскими приключениями «пингвина», я сказала с новым еще более глубоким упреком: «Папа, у нас же с тобой уговор насчет моих военных тайн». «Уговор, есть уговор, - сразу становился серьезным папа, но я просто одну историю смешную вспомнил, мама посмеется и отдохнет немного от своей школы».

Мама работала учительницей, чаще всего она была строгой, а одевалась в прямом смысле слова по-королевски, женщины всего села ей завидовали и распускали слухи, что мама шьет себе одежду в городском ателье. А мама шила сама, так как по первой своей специальность мама была модельером-закройщиком. Мама обычно была занята круглые сутки. Ночью она писала планы или шила мне и сестренке Владке новогодние костюмы, с утра и до 3-х часов дня была в школе, потом проверяла тетради. Вот и сейчас мама пришла с неохотой, ей нездоровилось, она накинула шаль на плечи. Однако, она нашла в себе силы улыбнуться нам с папой. Спросила: «Что тут у Вас?»

Папа подмигнул и начал: «Мне Алексеенко анекдот такой сегодня рассказал:

Один парень хвалится перед другим:

«Я книжку взял в библиотеке про летчиков»

«А с чего ты взял, что про летчиков?»

«Ну как же в заглавии большими буквами АС Пушкин»

«Ну-ну, а автор кто же?»

«Не знаю, похоже, еврей, какой то «Учпедгиз».

Папа добился своего, мама рассмеялась до слез. Но, мне по-прежнему ничего не было понятно. Я отвернулась и стала дуться. Папа развернул меня к себе, мазнул указательными пальцами по моим щекам и сказал: «Ну, хватит тебе дуться, как мышь на крупу. «Асами называют знаменитых летчиков. А этот парень инициалы поэта Пушкина Александра Сергеевича А и ЭС принял за слово ас и решил, что про летчиков. Правда, же смешно?» «Да, немножко, слабо улыбнулась я, - а кто такой Маресьев?» Папа похлопал меня по плечу и сказал: «А это брат такой человек был, необыкновенной силы, мы с тобой еще поговорим о нем». И папа не забыл о своем обещании. Всю зиму, каждый вечер, растопив печурку, папа открывал книгу «Повесть о настоящем человеке» и читал мне главу за главой. Как я поняла намного позже, многое он сокращал, пропустил, например любовную линию главного героя, пропустил про Гвоздева и его девушку, папа считал, что эти подробности «вода» и они размывают повествование.

Я надолго задумывалась после каждой главы. Мне казалось: «Ну что особенного, протезы, как туфли неудобные, надо только привыкнуть к ним». А папа у меня был упрямый. Чтобы я все поняла, он для начала принес ходули и заставил меня учиться ходить на них. Когда я падала, он нагибался ко мне, откидывал свой черный чуб со лба и спрашивал: «Поняла? А на протезах в сто раз трудней». Ноги у меня в папином служебном газике до педалей не доставали, папа привязал к моим туфлям отломанные от старых табуретов цилиндрические ножки с прибитыми гвоздями к ним «чоботами» и просил нажимать то на одну, то на другую педаль». Вытирая пот, я со вздохом вылезла из газика и сказала: «Поняла папа, теперь я всё поняла».

Я любила осенние вечера. Во-первых, заканчивались занятия в школе (я училась во вторую смену). Во-вторых, дома меня ждали «пингвин» с медведем. Не игрушки, нет, офицеры со своей сложной судьбой, каждый мой вечер был наполнен новым сценами из их жизни. Я приходила, мама спрашивала: «Как дела в школе?» Как будто ей уже не доложили, что я смотрю в окно на уроках русского языка. Я уныло глядела себе под ноги, а мама говорила: «Ну, ладно, давай иди на кухню кушать блинчики с мясом, как раз горяченькие и пить какао». Я была очень благодарна маме. Мама все умела делать лучше любого профессионала, шить ли, готовить ли. Блинчики, чуть маслившиеся, с ароматом вкусного мясного фарша так и таяли во рту. А какао в те времена, да и сейчас, когда я уже стала взрослой, заменяло мне все сласти на свете. В тот вечер я помню подошла к папе с «пингвином». Папа непривычно серьезно посмотрел на меня, оторвав глаза от книги. «Папа, - сказала я, - может быть пусть «пингвин» научится на протезах летать, как Маресьев, а не будет особистом. Папа минутку подумал, потом сказал: «Ну-ка принеси мне их обоих, своих авиаторов». Он внимательно покрутил на своей широкой ладони медведя, вглядываясь в прямой спокойный взгляд чёрных пуговок глаз, в его честную мордаху, потом поскреб нос «пингвина». «Нет, дочь – сказал он, вот Миша мог бы, как Маресьев, а «пингвин» - нет», «А почему нет, папа?». «Ну сама подумай, вон нос у него какой только и вынюхивать горазд, да и глаза в разные стороны глядят, такие только и идут в особисты».

Не знаю, почему, но мне в тот вечер наскучили оба мои авиагероя, тем более один из них был героем в прошлом, когда сбитый немцами полз к своим, а сейчас, когда он вынюхивал все личные тайны своих товарищей, читал их письма, он героем не был. Я снова пошла к папе, обсуждать тему: «Кто такие особисты, герои или подлые люди, предатели». Папа коротко ответил: «Среди них были всякие, а должность их обязательно нужна была». Смотри, я читал в одной книге: «Женский и мужской авиационные полки располагались далеко друг от друга, а парень из мужского полка и девушка из женского полка любили друг друга и стали сигналить друг другу фонариками, хорошо офицер-особист обратил внимание. А ведь это не глупая молодежь могла сигналить, а внедрившийся в полк шпион». Видя, что папа хочет читать свою книгу, а я отрываю его, я ушла играть к своим игрушкам.

В большой коробке, куда сваливались все ненужные вещи или не нравящиеся мне игрушки, я нашла светлого пластмассового пупса-голыша величиной примерно с мамину ладонь, к нему прилагалась фиолетовая тоже пластмассовая же ванночка и одеяльце. Те, кто делает игрушки для девочек, рассуждали, что маленькая девочка будет купать его и пеленать, как свое «всамделишнее» дитя, но у меня таких инстинктов не было, отчего голыш со своей ванночкой и одеяльцем оказался в коробке сразу, как только ушли подарившие его гости. Еще я выудила из коробки старые ёлочные игрушки. Плоская штампованная серебристая цирковая лошадка с султаном на голове очутилась у меня в руке. «Стой!», - подумала я, она такая тоненькая разместится как раз между ног голыша, а так как отлит голыш был в сидячем положении, то лошадь, просунутая между его ног, сразу превратила бы голыша во всадника. Как только голыш оказался на лошади, я поняла, что мой авиационный гарнизон пополнился пограничными войсками. Штаны и гимнастерку голышу мне сшить было «слабо», тогда я взяла прямоугольничек плотной черной шерсти, оставшийся после шитья маминой юбки, прорезала в центре его круглую дыру и надела через голову на голыша. И вовсе он стал не голыш, а кавалерист в бурке. Теперь я задумала сделать для него фуражку. О фуражке отдельный разговор. Я мечтала иметь фуражку, я обожала, жаждала, что родители мне ее подарят, но, видимо, не решалась настаивать. К тому же я думала так: «Фуражку дадут только военному человеку по удостоверению». А у меня мама с папой штатские, кто же им даст или продаст фуражку.

Однако лейтенанта пограничника я могла осчастливить фуражкой. Я очень хорошо лепила, поэтому уже через полчаса фуражка с тульей и околышом, с козырьком была готова. Я подошла к самому нижнему ящику буфета, где у меня хранились мои ценности: медная царская монета, маузер и фотографии Жени Комельковой из фильма «А зори здесь тихие». Здесь же лежала разноцветная фольга и от конфет и та, которую мне приносила с работы мама. Верх фуражки я обтянула зеленой фольгой, околыш обтянула черной фольгой, а козырек вырезала из фотографии-негатива. Я очень гордилась своим новым воином. Он получил имя Янек, так как в те времена мы, дети, дружно и не сговариваясь, болели фильмом «Четыре танкиста и собака».

Мои авиаторы выстроились в шеренгу. Янек подъехал на лошади к Мише и доложил: «Товарищ генерал-майор, старший лейтенант Янек прибыл в Ваше распоряжение» Миша жал голышу руку, «пингвин» за отсутствием оных, а главное по своей особистской подозрительности рукопожатием игнорировал. Миша вел Янека на второй этаж дома-штаба, два этажа, то есть две полки этажерки мне отдала под штаб мама. Там он предоставил Янеку кровать. Немножко усилий, пота, затупленный кухонный нож и вот Янекова бывшая фиолетовая ванночка превратилась в кровать с четырьмя ножками. «Благодарю, товарищ, генерал-майор, но моя постель – бурка и верный конь!», - браво ответил Янек. «Как, - наивно и глуповато, спросил Миша, - Вы никогда не спите?» «Пограничник спит только в седле», еще более браво ответил Янек. И в доказательство этого, он почти не бывал в штабе- «этажерке», он постоянно был в дозоре то около комода, то около печки.

При этом комод был вовсе не комод, а крепость, в которой немцы готовили диверсантов. А печка, была не печкой, а местом танкового сражения. У—у-у- ревел огонь и вырывался из дверцы, там не дрова гудели, а две танковые армии наша и фашистская сошлись в последнем смертном бое, а Янек должен был на своем коне обозревать все дороги, леса, и даже болотца, потому что хитрые немцы могли и по болотцам проложить настилы и провести свои танки. Иногда Янек засыпал и непослушный конь уносил его в дружественную Монголию (то есть в зал), или в Турцию (то есть на кухню) и родители очень осторожно возвращали его в родные пенаты.

У меня не так много было игрушек, но их малое количество я с лихвой заменяла историями из их жизни, пространными диалогами и монологами. Так, оторвавшись от карты района боевых действий иногда генерал Миша предлагал майору-«особисту» «пингвину» «партийку в шахматы». «Партийка» - это было папино слово, так он говорил, когда расставлял шахматы, чтобы сыграть в них со своим коллегой зоотехником Алексеенко. И так же, как папа, Миша, передвигая фигуры приговаривал: «Вы так, а мы вот эдак» и задумчиво напевал, как папа «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». Мне этот припев очень нравился, казался очень остроумным и смешным, поэтому Миша за шахматами очень часто его напевал. Так часто, что «пингвин» «вцепился» в него клещами-вопросами и не отпускал до тех пор, пока вспотевший Миша не рассказал, что до его призыва в Красную Армию, у него была невеста Маша, они переписывались, однако узнав, что Миша остался учиться в школе младших командиров, Маша вышла замуж за медведя из соседнего леса доброго и пожилого Гаврилу Игнатьевича, фельдшера по профессии. «Особист» таки «вытянул» из Миши, что из последних писем земляков стало известно, что Маша «крутит» Гаврилой Игнатьевичем, из-за чего в поселке его стали звать «подкаблучник». Разговаривая за обоих собеседников я поняла, что «пингвин» вне службы обращается к Мише «Михаил Иванович», а тот к нему товарищ «майор» и это не вполне соответствует ситуации, поэтому особист получил свое имя Борис Иннокентьевич.

Иногда мама приносила «заблудившегося» в «Монголии» Янека, и, видя, что я уже сплю, аккуратно «спешивала» его с лошади, укладывала на кроватку на втором этаже штаба-этажерки, да еще укрывала одеяльцем, которое сама ему смастерила. Мимоходом мама поправляла мое собственное одеяло. Проходя мимо моего столика, перебирала мои книжки «Тимур и его команда», «Голубая чашка», «Комендант снежной крепости», вглядывалась в вырезанный из газеты и прикнопленный к стене снимок юного Аркадия Голикова: папаха на затылке, круглые серьезные глаза, перекрещенные портупеи, рука надежно лежит на эфесе кортика. Мама многого не понимала в своей дочери. Девочка… и вдруг такая любовь к армии, что медведи – не медведи, а генерал-майоры, а пупсик, которого в ванночке полагалась бы купать, в пограничной фуражке носится по всем комнатам. «Конечно, - рассуждала мама, - «Аркадий Гайдар – очень притягательный для детворы писатель, наверное, это и есть его главная военная тайна – как дети полюбили мальчишку-командира, мальчишку-писателя и поверили ему, но, то мальчики, это - понятно, а Зося, ведь, девочка и вот тебе. Вздохнув, мама гасила ночник и уходила.

Папа выпивал нечасто, только чуть-чуть и только вина. Но приходил веселее обычного и на упреки мамы, говорил: «Да, есть немного пьян, но не вином, а любовью, к тебе, к жизни, к Зоське и Владьке. Зато и «сыт буде» и тебе не придется меня кормить». «И где вы выпивали и по какому поводу?», - спрашивала мама. «Да, так, знаешь, совсем немного» - отвечал папа. У Евклида папахен докторскую защитил, вот он и проставлялся. Евклид – был совхозным агрономом, а «папахен» его, преподававший математику в политехническом институте, жил в Ставрополе. Что «папахен» фанат математики было понятно, ибо обоих сыновей назвал, как говорили в селе «не по-людски» Евклид и Пифагор. Ну, может эти имена были дань великим землякам, папахен Евклида был обрусевший грек.

«Кстати, - говорил папа, - Евклид то сам напился до чрезвычайности, заставил меня сыграть с ним в шахматы на «предметы» и вот, гляди, я выиграл». Папа разжал свою широкую ладонь, на ней лежала керамическая полосатая зебра, такие обычно ставили в ряд на комодах, кто слоников, а кто зебр». «Держи, Зоська, - сказал папа, будет в твоей коннице прибавление». «Нет, уж, - решительно сказала мама, завтра жена его придет за статуэткой», «В том то и дело, что не придет, - весело отвечал папа, - Евклид последнюю проиграл».

Я с удовольствием смотрела за зебра. Да, я именно так его и называла и папу с мамой поправляла: «Он – военнослужащий, значит мужчина, значит зебр». Зебр был бежевого цвета в полоску, глаза его были прорисованы так, что в иной момент казались меланхоличными, а в иной момент очень зоркими. У зебра опять таки не было плеч. И погоны лепить было некуда. Тогда я прилепила малюсенькие погончики на основания его передних лопаток. Эти погоны были моей гордостью, попробуйте ка сами на квадратиках пять на пять миллиметров нарисовать полоску и пять капитанских звездочек, да еще у основания перекрещенные пушки. У зебра было имя Григорий Григорьевич и он был капитан артиллерии.

Папа с мамой любили друг друга. Я это знала. Когда собирались главные специалисты совхоза с женами, папа с мамой были самой красивой парой. Оба одеты с иголочки, стройные, они танцевали лучше всех. Но, как и все люди, папа и мама иногда ссорились. Причем ссорились так: папа неизвестно с чего замолкал, и если я его о чем-нибудь спрашивала, он сдвигал брови, выпячивал губы трубочкой и говорил: «Спроси у матери». К маме я не подходила, у нее на лице было написано огорчение и после того, как папа игнорировал некоторые её слова, замолкала и мама. Мы с трехлетней белобрысенькой с голубыми синячками под голубыми же глазами моей сестренкой Владкой уединялись в моей комнате и тихо играли. То есть, играла маленькая, хрупкая Влада, она пыталась запеленать Мишу в мое одеяло и покачать. Я тогда быстро снимала с Миши погоны, чтобы Влада не укололась о булавки. А у родителей шла тихая упрямая война в молчанку. Первым не выдерживал папа. Он приходил к нам с Владой в комнату, на «разминку», маленькая худенькая Влада сразу начинала смеяться, потому что папа носил ее на «загривке» или кружил по комнате. Потом Влада засыпала с Мишей под моим одеялом, а мы с папой серьезно обсуждали дела моего гарнизона. «Ну как же так, - говорил, покачав головой папа, - капитан артиллерии не то что без пушки, ладно в бою вражеские танки раздавили, но даже и без артиллерийского бинокля. А ты знаешь, Зоська, что такое артиллерийский бинокль? Можно за километр разглядеть, каким глазом тебе муха подмигивает». «Мухи не подмигивают», - недоверчиво говорила я и улыбалась. Папа тогда тоже улыбался и говорил: «Это я не то сказал, но за километр муху увидеть можно, это точно». И мы садились с папой мастерить бинокль. Он брал большие негативы, вырезал и сворачивал трубочки, аккуратно проклеивал их, окулярами служили вырезанные кружочки целлофана, ремешок к биноклю папа вырезал из черного полиэтилена (у него таких мешков в ветаптеке было много), а я приклеила. «Ну, вот, - удовлетворенно смотрел папа на зебра с биноклем под мордой, настоящий капитан-артиллерист». «А пушку, - папа задумчиво чесал подбородок, мы соорудим временную, а если я увижу в магазине игрушечную, я куплю». На эти слова я только горько вздыхала. Сейчас, взрослой мне так хотелось бы послать посылку в своё детство. Есть в магазинах игрушечные, но, как настоящие и пушки и танки и автоматы и бинокли. Все можно купить. И даже красивая парадная авиационная фуражка стоит у меня на полке, как дань детству, как запоздалое «спасибо» детству, как запоздалая рука помощи, протянутая моему детству. А в те времена игрушечную пушку купить было проблематично.

Папа шел в зал, и как ни в чем не бывало, спрашивал маму: «Может быть в магазин сходить?» Мама выдерживала характер, молчала. А папу это словно бы и не задевало, он принес из зала свою толстую из черной пластмассы трехцветную ручку. Там было три стерженька: чёрный, зелёный и красный. Папа принялся молча раскручивать ручку, потом взял ножовку и отпилил кончики черного пластмассового футляра. «Папа, - на моих глазах выступили слёзы, а как же ручка, ведь такая хорошая ручка была». «Она, знаешь, что то заедать стала, - сказал папа, - ничего, я новую себе куплю, зато у тебя будет пушка». Когда папа возвращался из зала, он под мышкой нес толстенную книгу. Раскрыл фотографии из этой книги. Каких там только не было пушек. Самые древние, похожие на царь-пушку в Кремле, потом времен войны с Наполеоном, потом времен гражданской войны, войны отечественной. Из капроновых крышечек от банок папа вырезал колеса, приклеил клеем «БФ» спицы. А лафет я строгала сама из деревянного чурбачка под папиным руководством. Снарядом для пушки служил горох. «Били» мы с папой прямой наводкой», то есть, целясь прямо через ствол. Горох пробивал черные фигурки в рогатых касках – фашистов. Ни одна из моих игрушек не хотела быть фашистом, поэтому врагов всякий раз я лепила из пластилина.

И в этот момент к нам заглянула мама. Села на кровать рядом со спящей Владкой, приложила ладонь к Владкиному лбу, она у нас была слабенькая и часто простужалась. Мама видела, что папа все равно сходил в магазин и накупил не только необходимых продуктов, но и всяких вкусностей типа шпрот или сладких ванильных брикетов для приготовления торта. Мама видела, что дров наколото под самую верхушку сарая, а печка весело гудит ду-ду, ду-ду и в кухне и в спальне, так что волны тепла распространяются вокруг и окутывают дом. Мама не выдерживает, мама улыбается. «Воины Красной Армии», - притворно строго говорит она, доложить наркому обороны, что сделано для защиты отечества?» Папа расцветает улыбкой, мигом сдергивает с вешалки свой черный берет (папа еще раньше научил меня, что честь отдают только в головном уборе) отдает маме честь и вполне серьёзно говорит: «Разрешите доложить, товарищ нарком обороны, завод № 28 начал производство пушек новейшей конструкции, в армию продолжает прибывать необходимый инвентарь». «Благодарю за службу, товарищи», - говорит мама. «Служим трудовому народу и всему Советскому Союзу!» - хором отвечаем мы с папой .Все. Мама улыбается, папа улыбается. Мир наступил. И проснувшаяся Владка улыбается. Все мои игрушки стоят по команде «смирно», но, если всмотреться в их лица, то все они, даже недоверчивый «пингвин»- особист горды собой и рады похвале наркома.

Он не понравился мне сразу, хотя я сама попросила его купить. Это был единственный «всамаделишний» человек из моих игрушек. Просто по телевизору он был таким смешным. Олег Попов. Рыжий клоун в клетчатой кепке. Он был гибкий, без сомнения он мог пролазить под вражескими проволочными заграждениями, метать гранаты, быть телефонистом, тащить катушку под обстрелом. Но, он был до невозможности штатский, со своей кепкой, штанами в полоску, галстуком бабочкой. И только когда папа рассказал мне о нашем знаменитом разведчике Рихарде Зорге, я подумала, ведь клоун может быть разведчиком. Кто его заподозрит, колесит по стране, играет под дурачка, а сам (в совершенстве зная немецкий язык) полностью в курсе планов врагов. Он жонглирует мячиками, их пять, жонглирует булавами их четыре. И оборванный мальчишка несется в лес и рассказывает партизанам, сколько было мячиков и сколько было булав, когда Олег положил их на пол. А радисты доложат на Большую Землю что на интересующем нашу разведку участке фронта пять пехотных дивизий и четыре танковых. Так началась у меня новая игра. Так главнокомандующий Михаил Иванович и майор Борис Иннокентьевчи начали операцию в тылу врага под кодовым названием «Олег». «Рыжий» Олег, как и Янек колесил по зарубежью, но только на поезде. Он был не только разведчик, он был дипломат (папа рассказывал мне весь вечер о дипломатах). Олег пытался раскрыть «нейтральным» странам глаза на Гитлеровскую Германию.

А вот она, кажется, совсем была лишней. Я даже не знаю, откуда она взялась. Настоящая девчонка! Я о кукле, конечно. Она была ростом с Мишу, то есть, когда я брала её на руки, наши с ней волосы соприкасались. Она была высокой (по всем кукольным меркам), она была красивой. У неё были светло-русые волосы и светло-карие глаза. Глаза смотрели мило, дружелюбно, глубоко. У нее были чуть приоткрытые, словно бы в поцелуе губы. На ней было надето кокетливое клетчатое платьице с рукавами до локтей. На рукавах были серебристые пуговицы, и серебристая брошка на пояске. Я подумала, что, если бы ее можно было превратить в настоящую живую девочку, я бы, наверняка, в неё влюбилась. Да, я уже знала, что такое любовь. Не мамина с папиной, не такая, какая в книжках, журналах, фильмах, во всем мире, не любовь мужчины с женщиной, мальчика с девочкой. Моя любовь была другой. И она была единственной в мире. Я была единственной в мире, потому что влюблялась в девочек и женщин. В детском саду, в школе. И вот однажды по-настоящему. В кадр попали её лукавые и насмешливые голубые глаза, заходящее солнце бережно золотило ее распушенные русые волосы. Волосы были распущены поверх шинели. Она была военной девушкой. Она была дочерью командира полка. Её звали Женя. В конце фильма ее убивали немцы. Мне не давало покоя ее лицо, освещенное закатным солнцем, не давали покоя голубые глаза. Я хотела жить с ней в каком-то ее мире, мне хотелось, чтобы она знала о моей любви и гордилась ею и тоже любила меня. Я грустила по ней, и я поняла, без всяких объяснений, что это и есть любовь. Пусть у меня она такая – особенная. Один из самых счастливых дней был, когда в журнале «Крестьянка» напечатали цветные кадры из фильма. Одноклассницы подарили мне этот журнал, а я вырезала её фотографии, спрятала рядом со своим маузером и любовалась ею тайком.

И вот – игрушка! Да, какая! Девчонка, женщина в моих войсках. На что она сдалась и что она будет у меня делать? Первый раз я взяла тайм-аут и предоставила своим офицерам разного роду племени, решать, что делать с этой Джульеттой. Джульеттой её назвал папа, но редкость -папино название не прижилось и звать ее стали так, как было написано на магазинной этикетке «Галя». А потом, оказалось, что это вполне милое имя и офицерам моего гарнизона оно больше нравится, чем натужное иностранное «Джульетта».

Мне смешно было видеть, как Галино появление изменило моё войско. Миша долго рассказывал Гале «как мы живем - воюем». Галя была не робкого десятка, потому что тут же спросила: «А Вы женаты, товарищ генерал-майор?» Миша густо покраснел, словно его уличили в чем -то стыдном и сказал, что, «к сожалению, нет, все война, все заботы». «Однако, - заторопился Миша, Галя, мы предоставляем Вам первый этаж нашего штаба». «Да-да, мадмуазель, - вклинился «пингвин» Борис, - располагайтесь и, одновременно располагайте мною в любое время дня и ночи». Нет, Галя, определенно была девочка не промах, потому что за словом в карман не лезла и тут же сказала: «Вы что же не спите ночью?». «Нет, ну то есть да, - запутался «пингвин», - одним словом, если будет такое Ваше слово, я не буду спать». «Что Вы, дорогой Борис Иннокентьевич, - певуче сказала Галя, - Вам здоровье надо беречь после ранения». И особист покраснел не слабее Миши. В это время, заломив пограничную фуражку набекрень, так что только белый чуб торчал, с кроватью на спине, появился Янек. Он сказал: «Милая Галя, я не сплю ночей, но это по службе, вряд ли тебе что-нибудь понадобится ночью, однако я и мой Росинант к твоим услугам». И тут все, Миша и Борис и Гриша-зебр только ковырявший землю копытом и мучительно раздумывающий, что ему сказать девушке, вдруг обнаружили, что этот мальчик-с-пальчик Янек их обскакал. Он назвал ее «милая Галя и на «ты» и не похоже, что ей это было неприятно. Янек не доставал Гале до пояса, его кровать годилась ей разве что в качестве скамеечки, однако он сразу пришелся ей по душе. Он сосредоточенно водил ее и по мирным территориям Монголия (зал), Турция (кухня), Швеция (комната мамы и папы), иногда приводил на передовую, правда, ненадолго, потому что Гриша громко бахал из своей пушки. Кроме Янека один Олег Попов – разведчик попытался открыто ухаживать за Галей, но был сначала бесстрастно, а потом достаточно резко отвергнут, из-за чего очень переживал и чуть не провалил операцию, вследствие чего был отозван из тыла врага на переподготовку. А старший лейтенант Янек проводил свободное время, которого у него было очень мало с Галей. Сейчас я уже не воспроизведу всех их бесед, рассказанных друг другу историй. Это была пьеса о любви. Я была ее автором, режиссером, я играла за Янека и, увы, так как мне не хотелось даже на время быть девчонкой, за Галю.

Галино с Янеком и заодно со мной общее времяпровождение были замечены и папой и мамой, но вот истолковали они это каждый по-своему. Мама сказала: «Ну, слава Богу, дочь тебе куклы стали нравиться, а то с твоими вояками зебрами, медведями я и не знала уже, что мне делать. Я попробовала объяснить маме: «Мама, мне не куклы стали нравиться, просто Галя очень нравится Янеку и они всюду ходят вместе». «Значит, тебя интересуют взаимоотношения юноши и девушки?», - мама задала вопрос вроде бы совершенно нейтрально, но я то ее хорошо знала, я почувствовала тревогу в её голосе. «Ничего такого меня не интересует», - довольно косноязычно и сердито ответила я и потащила Янека и Галю к себе в комнату.

Я росла, и менялись мои интересы. Нет, точнее было бы сказать, они не менялись, а, оставаясь прежними, конкретизировались, выходили на новый уровень. Все началось с нашей поездки к дедушке и бабушке в Ставрополь зимой 1974 года. Вместе с дедушкой и бабушкой жила папина сестра Люба. Любе было в то время 25 лет, она любила ходить в кино, а фотографиями любимых актеров была заклеена вся её комната. В тот наш приезд Любы не было дома, она была на практике. Роясь в кладовке, куда дедушка, бабушка и Люба выносили ненужные вещи, я нашла целую кипу журналов «Советский экран». Если, когда мы ехали в Ставрополь я была обычной девочкой, то возвращалась я богачкой, с несметными богатствами. Я любила Женю Комелькову из фильма «А зори здесь тихие», а у меня был всего один ее снимок из журнала «Крестьянка» там Женя и майор Лужин танцевали. Заваленная «Советскими экранами» Любина кладовка стала для меня настоящим «Клондайком». Теперь у меня был цветной снимок, на котором Женя Комелькова в тире целится из пистолета в мишени фашистов, а майор Лужин поддерживает ее за локоток, был у меня был снимок, где Женька в легком халатике повязывает перед зеркалом ленту, а в зеркале видит укоряющий взгляд отца, а еще у меня было множество статей об этом дорогом для меня фильме.

Я любила Женю – военную девушку, которую в конце фильма убивают фашисты. Но прошел год, и я полюбила еще одну Женю. Уже не героиню фильма, а реально жившую девушку, реально воевавшую с фашистами и погибшую за год до победы. Помню отрывок из книги, который поразил меня: «Милое нежное лицо, серо-голубые ясные глаза, Женю можно было назвать тургеневской девушкой». Так начинался рассказ о штурмане авиационного полка Жене Рудневой в книге посвященной женщинам – Героям Советского Союза. Наверное, мне возразят: «нельзя влюбиться по описанию», придирчиво спросят: «была ли фотография». Отвечу: «Да, фотография была. На первом плане стояла девушка с простым лицом, отважным взглядом, широко улыбалась в объектив. Это была летчица Евдокия Никулина, а позади неё, застенчиво уткнувшись ей в плечо, пряталась Женя Руднева, при этом анютиными глазками цвели её добрые кроткие глаза

Не верилось, что такая нежная, милая и добрая может быть несгибаемо смелой, мужественной и отважной. Я «заболела» Женей. Теперь в мечтах я видела себя 15 летней девчонкой-подростком, которую дядя-авиаконструктор и лётчик, научил водить в совершенстве самолет ПО-2, «кукурузник». И вот я на фронте и мне присваивают звание старшего сержанта. У меня в голубых петлицах три рубиновых треугольничка. И я знакомлюсь с Женей и летаю с ней. Я так часто мечтала об этом, что изобразила свой портрет 15 летней девчонки-подростка старшего сержанта. Правда на рисунке я сама себе больше напоминала парня, но им то ведь я и хотела быть.

А игрушки…Наверное первое время они печалились без меня. Да, я совершенно твердо уверена в одушевленности всего, к чему прикасалась наша душа. Печалились, а потом смирились с судьбой. Мишей стала играть Влада, в её мире он был циркач-жонглер и танцор одновременно. От усердных упражнений Миша утратил одну переднюю лапу, а затем одну заднюю. Заднюю папа восстановил, а вот переднюю нет. Гале Влада на радость маме «нашила» несколько нарядов. Шила, конечно же, мама, а Влада только ткань подавала и иглы, но считалась, что шьёт Влада. Видела я в руках Влады и Янека уже без фуражки и бурки, но закутанного в то самое одеяльце, которое соорудила Янеку мама, когда он был еще пограничником и старшим лейтенантом. У папы Влада выпросила серебряную краску, выкрасила ею Янекову лошадь и повесила на Новый год ее на ёлку.

А потом мы всей семьёй переехали в другое село. Уже бывший дом наш опустел, уже порыкивал во дворе мотор отъезжающего грузовика с нашими вещами, когда я вбежала последний раз в свою комнату. В центре комнаты лежал «пингвин» Борис. Я взяла Бориса на руки, серьёзно посмотрела в его разные глаза, сжала и сказала: «Береги наш дом, Борька, мы сюда еще вернёмся».

9