Пыль

Пыль, заполонившая воздух, переливалась в свете утренних лучей солнца. Марк сидел за столом, которого было почти не видно из-за кучи бумаг вокруг, и писал очередной отчет. Комната, где вечно кружила надоевшая затхлость и кипела работа, находилась среди десятков, сотен, а может, и тысяч абсолютно таких же: до неприличности маленьких, до невозможности одинаковых. Кабинеты, двери, коридоры – всё под копирку. Здание похоже на муравейник. А внутри всюду работа, работа, работа.
Помимо неприметного стола, сквозь комнатный туман, можно было разглядеть старый комод с просроченными уведомлениями, шатко державшуюся полочку с испорченными документами, давно увядшую цветок возле двери и покосившийся деревянный стул, который предназначался для невежливых посетителей. Напротив двери, в белой стене красовалось единственное крошечное окно.
Покончив с отчетом, Марк принялся монотонно подписывать бесконечные справки одну за другой, без перерыва. Движения его были отработаны и выполнялись безукоризненно. Взор лишь приблизительно следил за формой написания символов, а рука рефлекторно вырисовывала некрасивые закорючки. Марк никогда не задумывался, что именно он подписывает и, главное, зачем. Его задачей было именно подписание, а вовсе не размышление – так ему однажды сказало начальство. И Марк усвоил урок.
Стоило ему хоть на минуту отвернуться или задуматься, и пыль тут же тонким пластом оседала на бумаге. Или это только казалось?
Так или иначе, Марк всё же проводил рукой по листу, будто бы смахивая накопившийся слой. А заодно и тряс головой, стараясь выбросить воображаемую затхлость из головы. Подобные ощущения испытывали все чиновники офиса. Если, по неопытности, очень сильно вдохнуть, то можно было почувствовать, как носоглотка высыхает и покрывается противной коркой.
Марк отвернулся, предусмотрительно оставив руку на клочке бумаги (чтобы на этот раз он остался чистым), и посмотрел в окно, где город начинал просыпаться, и улицы всё теснее заполонялись беспокойными людьми.
Сигналили автомобили, кричали пешеходы. Там, за окном был свежий воздух: без пыли и губительной тишины, как в этих закромах. Должен был быть. Марк уверял себя, что “там” чуть больше жизни. Но только чуть. И только думал. Действительность была иная. Она всегда иная, когда ей это угодно.
Марк опечалено вернулся к своим задачам.
Жизнь полна скуки. А жизнь мелкого чиновника, который обязан провести вечность за бесполезным занятием, и подавно. Настоящий ужас наступал, если служащий начинал это осознавать. Хотя, казалось бы, он должен собою гордиться. Он окончил университет (часто даже не один) и получил, по мнению неискушенных граждан, вполне достойную работу. Однако на этом перечень достижений неожиданно обрывался. И оглянувшись назад, он увидел бы пустоту.  Но он не оглядывался.
Когда-нибудь потом, на закате своей жизни, когда последние силы начнут покидать дряхлое тело – эти люди вспомнят о прошлом, в их взгляде пробежит тень их собственной истории. Ничтожной истории. Но будет поздно. Слишком поздно. И по щеке покатится вымученная слеза, переливаясь серебристым светом. Это будет самым искренним порывом за всю жизнь. Всё, на что способна их душа – отразится в этой капле страдания. Мысль же, которая посетит их; мысль, благодаря которой они увидят истину – поразит их насквозь.  И со скоротечным замиранием сердца – она также улетучится в небытие. И ничего. Ничего. Не останется.
Это заставляло бы задуматься, если кто-нибудь здесь хоть раз потребовал большего. Потребовал от самого себя. Однако…
Однако все они и без этих лишних размышлений как-то работают, едят, радуются, живут.

“Неужели такие мысли посещают только мою голову?” – Написал Марк пришедший на ум вопрос на каком-то заявлении, но тут же смял его и мастерским, отточенным за несколько лет броском отправил этот мусор в корзину.
А кто-то там, на улице, внизу, жалобно смотрел ввысь, на громоздящиеся друг на друге бетонные коробки: организации, бюро, предприятия. Он думал о том, как хорошо бы было попасть туда, в свет, в руки счастья. В эту сладкую пыль.
В дверь постучали.
Раньше такие моменты для Марка были самыми важными, самыми яркими за день. Ведь голосом посетителя крушилась застоявшаяся пелена тишины, и даже пыль ненадолго разлеталась по углам. Он предвкушал работу.
Однако теперь всё изменилось. Марк не мог дать этому объяснение, но чувствовал, как в нём что-то надламывается. Подобно железным прутьям на окне, что позволяет ясно взглянуть на мир, это что-то сгибалось, кряхтело, скрежетало и хрустело. Это был светлый надлом.
“И когда это случилось?” – Думал Марк.
Он растёкся на стуле, полностью погруженный в свои мысли, а вошедший пухлый и лысый служащий, подпрыгивая на стуле, яростно что-то рассказывал. Или приказывал. Было неясно.
Временами, он доставал из кармана пиджака синий шёлковый платок с кружевной вышивкой и вытирал им скопившийся на лбу пот.  Надломившийся человек слушал, но решительно ничего не понимал. Да и не хотел понимать. До него доносились лишь какие-то обрывки фраз:
–…Тот мелкий клерк… Второй отдел… Нужно… Необходимо… Срочно… Задачи… Документы… Документы… Документы… Ты меня слушаешь?
И Марк только кивал. Он знал: несмотря на разгорячённые эмоции и показную озабоченность своего коллеги, его информация, в сущности, не представляет собой ничего ценного. Это мусор, как тот клочок бумаги, что он выкинул в ведро минутой ранее.
Закончив свою пламенную речь, чиновник вышел из кабинета и отправился в другой, точно такой же, чтобы продолжить заниматься тем же, что и каждый день.
После того, как дверь закрыли, Марк с досадой обнаружил еще одну связку бумаг, оставленную недавним гостем. Документы изобиловали печатями и штампами. Видимо, требовалось сделать их важными, срочными и неотложными. Но все в офисе знали, что это всего лишь бесполезная макулатура.  И если выкинуть их в окно, то никто даже не заметит. А если и обратят внимание, то, лишь пригрозив пальцем, молчаливо поблагодарят за оказанную услугу.
– И когда это кончится? –  Медленно, даже противно долго простонал Марк.
Разговор с самим собой представлялся ему недурным занятием, ибо с любым другим служащим говорить было не о чем. И это, если учесть, что Марк вовсе не был высокомерным. Скорее, напротив: от природы услужлив и покладист.
Через некоторое время, которое потребовалось, чтобы серьёзно обдумать ответ на свой же риторический вопрос, в кабинете прозвучала следующая фраза:
– Это никогда не закончится. – Его голос был чуть твёрже, но всё также скрипуч, а сама фраза вновь была неестественно растянута.
Однако ни выкидывать, ни отказываться от дополнительной работы он не собирался. Ему нужна она, как воздух. Пусть противный. Пусть спертый. Пусть ненавистный. Но воздух.
Не было сомнений: вопрос упирался в деньги, в материальные расходы. Но радости от траты валюты, что обычно случается с людьми, он не испытывал.  Его история проста и банальна. И звучит также: родители Марка были бедными. Как-то давно, по глупости, они без цели набрали кредитов. Теперь же вся их жизнь проходила на работе, в попытках отдать долги и не умереть с голоду. Это заранее определило тяжелую судьбу нескольких человек, которые, казалось бы, совсем не причастны ко всей этой истории.
Каждую секунду, с самого рождения, это касалось и самого Марка. Он не знал, что такое “жизнь в достатке”. Не было ни дня, когда он не чувствовал этот груз, судьбой взваленной на его неокрепшие плечи.
С раннего детства он зарабатывал,  где попадётся, забыв о привычных радостях этого волшебного времени. Отпечаток, оставленный этой необходимостью, был неизгладим. И в его сознании прочно укоренилась мысль о том, что жизнь состоит именно в рутинной работе, бессмысленном труде и отсутствии хоть какого-то просвета или надежды (это было для него чем-то вроде детской сказки). Он плыл по течению и ничто, кроме самых низких, пустых, материальных ценностей его не интересовало. Вернее, не могло интересовать. До определённого момента, быть может. Но разве следует его в этом обвинить? Он – обычный человек, который, как и многие другие, мог изменить ход вещей в своей и даже чужой жизни. Поменять мир. Изобрести что-то. Придумать. Создать. Но случай решил иначе. Марк появился не там, и не тогда. Как и все остальные люди, его окружавшие.
Обстоятельства задушили его раньше, чем он смог опомниться. Теперь же он стал частью того, что неистово возненавидел бы, будь у него чуть больше свободы. Но никого не интересовали его мысли, идеи, мечты.
Беготня и тяжелый физический труд до окончания обучения и ужасающая нехватка времени, сил и денег – после. Вот, что сопровождало его вместо идеи и мечты. Но обо всём этом Марк не любил вспоминать. Потому что эти мысли неизбежно вели к осознанию своего ничтожного, убогого положения, и жить становилось противно.
Первые несколько лет после учёбы, он был невероятно счастлив. Он думал, что всё тягостное закончилось, а время нищеты безвозвратно ушло. Теперь он стал чиновником. А это что-нибудь, да значит! Но ведь значит, да? Должно значить!
Окончательный ответ он не мог дать и по сей день. Допустить краха своих идеалов он никак не мог. И вот, сжав зубы, он каждый день вставал на службу. Он убеждал себя, что это его бремя. Но бремя счастливое. Это была ложь, которая со временем оказалась неопровержимой истиной.
Марк осознавал ответственность, возложенную на него близкими, как на олицетворение надежды, единственной и непреложной. И родители чего-то ждали от него. Но вот чего именно? Пожалуй, объяснить это они не смогли бы и сами. Да и зачем? Им теперь не нужно было задумываться. Ведь их сын - чиновник. Чиновник! Это что-нибудь, да значит!
Им оставалось или работать или верить. А еще лучше – работать и верить. Девиз современности.
Родители, конечно, тоже готовы были провести вечность в поиске средств к существованию, сутками умерщвляя собственные тела и сознания.
Однако и по возвращению домой спокойствие не посещало двух стариков. Скорее напротив, появлялись новые причины для сетования на трагическую судьбу и, в особенно тягостные моменты, для обращения к Богу.
Квартира родителей приводила в уныние. Обшарпанные стены в запачканной штукатурке. Осыпающийся желтый потолок. Грязный пол в дырах. Гниющие доски повсюду. Потрескавшиеся мутные окна. Пожалуй, здесь больше ничего не было. Воды и отопления в том числе.
Всё это не могло не сказываться на их здоровье. Прежде всего, речь идёт о духовном благополучии. Но выхода не существовало. И они покорно соглашались с обстоятельствами. В них, правда, всё же жила надежда, что, благодаря сыну, когда-нибудь станет хоть чуточку легче. Чуточку.

***
В один из серых, пустых, до тошноты похожих друг на друга вечеров, Марк, бросив ключи на стол, без сил упал на кровать. Он жил в съёмной комнате, самой дешевой из тех, что сумел найти. Было большой удачей, что это место было одинаково удалено и от работы, и от дома его родителей. Так что он мог без труда наведываться к ним, хотя бы изредка. Это обстоятельство стало особенно важным пару месяцев назад, когда ситуация с кредитами стала вовсе критической и неразрешимой. Сотрудники банка или, во всяком случае, люди, которые ими представлялись, теперь без предупреждения приходили в родительский дом и требовали назад “свои” деньги. Они деловито угрожали забрать квартиру, ссылаясь на то, что у них есть некие “особые полномочия”.
Два старика, прижавшись друг к другу и сцепив дряхлые руки, лишь слёзно извинялись, умоляли подождать. Ещё немного. Но что бы изменилось от ожидания, когда денег взять было неоткуда?
Марк приходил к плачущим родителям, и каждый раз успокаивал их. Он говорил, что нужно подождать, что нужно просто немного подождать. Поверить ему, и всё будет хорошо. Всё наладится.
И старики верили. И ждали.
Но Марк не знал, где взять средства, ровно, как и не знал другого способа хотя бы на время решить вопрос с долгами.
Врал ли он, говоря, что всё наладится?  Безусловно. Но что ещё ему оставалось делать, стоя с опущенной головой перед слезами своих родителей?
Каждый раз, уходя от них прочь, одна печальная сторона, сторона бедности и разрывающего душу прошлого, оставляла его. Но новые проблемы тут же напоминали о себе. Будто скребя гвоздём по стеклу, они требовали внимания.
Марк никак не мог забыть свой затхлый, пыльный офис. Ему чудилось, что запах бумаги и печатной краски преследует его, куда бы он ни пошёл. И всё представлялось каким-то одинаковым. В разное время суток менялись только декорации. Суть всегда оставалась прежней.  И даже люди, меняя лица, не менялись сами.
Марк, в сущности, не видел смысла ни в своей работе, ни в своей жизни. В последнее время, он проводил бессонные ночи в безуспешных попытках осмыслить самого себя. Определить, что означает его существование. Потому как, наблюдая за людьми вокруг, он испытывал то тщательно скрываемое отвращение, то неподдельную жалость. И его мучал вопрос, не такой же ли он?
Все они так мелочны, так потеряны, так материальны – просто обрюзгшие тела, из которых неаккуратно вырвали души. Вырвали они сами, оставив только болтающиеся обрывки подгнившей кожи. Его родители, к великой тоске, подвержены этому пагубному превращению. Они не видят иных целей, кроме надоевшего устремления разобраться с долгами; но ведь и не могут видеть. Они забыли о чувствах, забыли о человечности, забыли о простоте, забыли о том, какими были. Мама. Папа. Они больше не вкладывают что-то сакральное, говоря ему “люблю”.  Марк помнил их улыбающиеся беззаботные лица когда-то давно, в детстве. Эта картинка запечатлелась ему навсегда. Они никогда не будут прежними. Но он любил их, любил в них то, отчего они отказались.
 – Господи! – Вторил он. – Это ужасно! Думать так – ужасно! – Но мысли сами, по ниточке, вырывались наружу.
Все они – люди – примитивны и обречены. Это было для него неопровержимой истиной. И сам он – примитивен и обречен. Теперь это тоже прискорбный факт. Несмотря на появившийся в последнее время просвет у себя в голове, Марк был неспособен что-либо изменить. Его ждали дела. Но он должен подумать над этим ещё. Когда-нибудь. Хотя бы немножко. Это ведь никому не помешает? И ничего страшного не случится?

***
Одним промозглым октябрьским вечером Марк возвращался домой. По улице двигалось только тело. Разумом он был далеко за пределами привычной для него действительности. По городу плыло нечто пустое.
Вечер наполнял улицы приятным осенним ароматом, и находиться здесь было радостно. Закат был красноватым, и редкие облака розовели, уплывая ему навстречу. Вдоль дорог метались из стороны в сторону листья, а лысеющие деревья мирно поскрипывали в тишине. Пыль, на удивление, почти отсутствовала сегодня. Лишь только ниже колена оставались серые вихри, изредка задувавшие до лица.
Марк старался придумать, как отсрочить необходимость решения проблем. Это не было безответственностью, но усталостью. Усталостью, которая заставляет спрятаться в темноте, закрыв голову трясущимися руками. И от страха быть однажды найденным, провести так вечность. Если придется - потом выслушать поругания и укоры (и совести, и окружения): он согласен на это, но сейчас, главное – спрятаться. От себя, от них. От темноты, в которой прячется. От рук, которыми закрывается.
Марк медленно и устало осмотрел толпу, собравшуюся на тротуаре. Марк до сих пор не мог обратно соединить душу и тело. Он видел с трудом, будто бы чужими глазами и через подзорную трубу, которая не приближает объект, а лишь ограничивает зрение субъекта. Его внимание привлёк звук, доносившийся откуда-то издалека, из чужого мира, который был им почти покинут, от которого он почти спрятался.
Что-то происходило. Среди скопления людей, на полу сидела размытая в вечернем свете фигура со скрипкой в руках. Марк и не заметил, как протиснулся меж остальных зрителей, чтобы лучше различить уличного музыканта. Противиться красоте разливающийся, словно плотный туман, мелодии он был не в силах.
Музыка завораживала всё больше затерявшихся зевак. Обходя их черствую корку, она пробиралась в самое нутро, заставляя забыться, унося слушателей прочь от их проблем и трудностей. Им было необходимо, чтобы нечто острое, но хрупкое задело их сердца. И мелодия, глубоко забравшись в их грудную клетку, била метко и тяжело.
Люди здесь были одинаковыми, и их жизни, несомненно, тоже. Они пришли сюда с одной проблемой и, протянув руки, молили об исцелении. Музыка словно подхватывала их за руку в безумном, но простом желании показать всем заблудившимся, как прекрасен мир, в котором они существуют. И как же бывает просто увидеть эту красоту. Она указывала пальцем и кричала: “Смотрите! Смотрите!”.  Но они не видели. Возможно, только такие люди и собирались вокруг музыканта.
Временами, скрипка играла так громко, что те невидимые струны, что есть в душе каждого, напрягались до предела, учащая сердцебиение, заставляя людей невольно вздрагивать.
И тут же звук утихал.
Будто отошедшая луна приводит в движение море, так и у слушателей внутри что-то настойчиво пыталось поменяться. Некоторые из них стояли, сомкнув веки, и пытались не упустить ни одну ноту.
Мелодию можно было назвать грустной, но это ясная грусть. Она приоткрывала занавес над простыми истинами. И это было удивительно.
На холодной земле не было шляпы или хотя бы чего-то, что обычно оставляют уличные музыканты, чтобы их могли отблагодарить.
“Забыл или…?” – подумал Марк.
Поэтому он решил дождаться конца выступления,  наслаждаясь невероятным звучанием, и потом уже отблагодарить лично. Он приготовил в кармане несколько монет.
Марк никогда не слышал ничего подобного, и, будучи завороженным, он вновь испытывал странное чувство, которое посещало его ранее, наталкивая на “ненужные” мысли. Отличным было то, что он начинал сомневаться в их “ненужности”.
Уловив возможность, когда музыкант собирался уходить, Марк широко улыбнулся (что для него стало неожиданностью) и приблизился к творцу. И тот улыбнулся в ответ.
– Добрый день! Я только хотел сказать Вам спасибо за… – Он запнулся, почувствовав, что у него перехватило дыхание.
– …за мелодию? – Ещё шире улыбнувшись, закончил фразу музыкант.
– Да, просто я не увидел, где можно оставить деньги.
– О, прошу, не стоит. Я буду Вам благодарен, если Вы скажете, что моя музыка пришлась вам по нраву.
– Боюсь, даже не смогу найти нужных слов, чтобы выразить моё восхищение.
– Что ж, я, в самом деле, очень рад. А теперь, прошу меня извинить. Я очень тороплюсь.
– Разумеется! Только скажите, где можно послушать Вас ещё раз?
Скрипач помолчал, обратив взгляд куда-то в сторону.
– Не знаю, куда приведёт случай, –  теперь он внимательно посмотрел на Марка и заговорил на тон тише. – Однако я уверен, мы с Вами ещё встретимся.
Марк мгновение простоял, наблюдая за уходящей фигурой, и вспомнил, что не узнал имени своего собеседника. Не успел он открыть рот, как в воздухе прогремело:
– Ерофей.
Марк застыл на месте до тех пор, пока улица не опустела. На небо царственно взошла луна, разливая по городу тусклый свет. Ветви деревьев угрожающе шуршали. А облезлые стены зданий отрезали пути к отступлению. Сгустились сумерки, стало прохладно. Ночь окончательно вытеснила солнце и теперь, оскалившись, охотилась за разбегающимися в страхе прохожими.
Только сейчас Марк осознал, что музыкант был очень бедно одет. Старое, местами порванное пальто, запачканные брюки и изношенные черные туфли. Но зато безупречно ухоженная скрипка и беспредельно ясные глаза.

***
Следующие несколько дней Марк только и делал, что сидел в офисе и непрерывно работал. Забот было непривычно много, и они подминали под себя уставших служащих.
Время летело всё также стремительно и почти незаметно. Почти. Домой Марк являлся уже затемно. И тут же, на ходу раздеваясь, ложился в кровать. Над ней, посередине пустой стены висел небольшой календарик, числа в котором менялись лишь по понедельникам, когда Марк в очередной раз загорался иллюзией, что когда-нибудь он отыщет смысл или хотя бы что-то, отдалённо напоминающее его. В остальные дни, он не решался выбросить его только потому, что природная жалость, робость и привязанность к мелочам (да и вообще, к вещам) не давали ему попрощаться с вручённой матерью картонкой. И каждый вечер он засыпал, разглядывая свой старый подарок.
Недавняя встреча с Ерофеем, как он себя назвал, не выходила у Марка из головы. В нём было что-то высокое, сильное, беспредельное, что не встречается, как правило, у людей.  Это “что-то” нельзя ни увидеть, ни объяснить. Это ощущение возникало из ниоткуда, но было явным и навязчивым.
Ночью, сквозь некрепкий сон, ему слышалась та удивительная мелодия: она кружила ему голову тогда, на улице; кружила и теперь.
Его поразило и даже пугало, что Ерофей назвал своё имя сам, именно в тот момент, когда Марк об этом подумал. Будто бы прочитав его мысли. Всё это так необычно. Для обывателя, вроде него.
В конце концов, Марк решил, что это была либо случайность, либо удачная догадка. Однако, несмотря на то, что он определился, как объяснить себе это происшествие - нечто всё же оставалось неясным, нераскрытым, непознанным. Глубоко в душе он знал, что ошибался. Но открыто признать это значило бы обречь себя на очередные бессонные ночи в безуспешном стремлении найти ответ. А у него и без того было над чем поразмыслить.
Несмотря на все усилия, денег не хватало. Ни для оплаты кредитов, ни для обеспечения себя самого. Марк брал столько поручений, сколько только мог выполнить.
Каждый раз, добравшись домой, он впадал в какое-то пустое состояние; он осознавал, насколько может быть бессилен человек перед этим большим, жестоким и безразличным миром. Марк не мог справиться с обстоятельствами, которые перед ним предстали. Поэтому он был уверен: всё, что он делает, является бесплодным, и трудится он впустую, а значит - и живёт тоже.
Находиться на службе становилось совсем невыносимо. Но эта рутина поглотила его настолько, что как бы он не старался и не страдал, выпутаться было уже невозможно. Поход на работу уже давно являлся чем-то необходимым, вроде потребности в еде или воде. А всё остальное, включая его мысли и переживания – это лишь сопутствующее и второстепенное. Конфликт состоял в том, что сопутствующее начинало волновать его больше, чем необходимое.
И когда казалось, что хуже быть уже не может, произошло событие, которое могло, как сокрушить нечто истинное, только начинавшее зарождаться в Марке, так и дать ему бурное, неистовое развитие. А могло просто запутать, заставив увязнуть в сомнении и нерешительности и, в конечном счете, свести с ума.
Шагая по узкому офисному коридору с безупречно выкрашенными белыми стенами и ярким, как в больнице, светом, он изо всех сил представлял, как идёт обратно. Прочь отсюда, оставляя позади кипы документов, спёртый, противный воздух и узколобых коллег.
Вдоль коридора висели одна за другой картины. Как окна в иной, но точно такой же мир, они устилали проход, сливаясь в самом конце в две чёрные полоски на фоне белых стен.
Марк рассеянно смотрел по сторонам: безобразные портреты выдающихся деятелей современности,  тусклые пейзажи, предназначенные вдохновлять служащих на работу или просто неясные порывы непризнанных гениев кисти и холста. Здесь можно найти всё, что угодно. Кроме искусства.
Полотна были покрыты толстым слоем пыли и даже выглядели бархатными.
На первой картине был изображен отвратительный кривой чиновник со свинячьей мордой. Маленькие зрачки-пуговицы презрительно смотрели на прохожих – слишком жалких, чтобы не вызывать наступление рвоты у таких, как он, господ.
Пухлые губы искривлены, приоткрывая оскал. Сальные черные волосы свисали на высокий лоб. Толстые обвисшие щёки складкой висели на том, что когда-то называлось лицом. Было противно. Казалось, если надавить пальцем на нарисованную голову – изо всех щелей, хлюпая, потечёт желтоватый тошнотворный жир.
Вторая картина представляла обыкновенный вид из окна: серые смазанные коробки, которые кто-то называет своим домом; грязный воздух, что черноватыми сгустками ложился на холст; серое небо без солнца и внизу – точки. Это десятки прохожих.
Художник писал разными красками, но Марк видел всё обесцвеченным. Впрочем, такую картину он наблюдает каждый день из своего собственного окна. Черный, белый цвета и их оттенки. Точь-в-точь. Поэтому ему стало неинтересно.
С каждой пройденной картиной, он всё меньше хотел достигнуть своего кабинета.
На третьей картине стоял в полный рост и беспричинно гордо смотрел вперед типичный служащий офиса. Тонкие конечности, худое, острое, костлявое лицо и запавшие глаза. Аккуратная стрижка, пиджак и черные туфли. На лице замерла туповатая улыбка, а в руках папка с документами. Больше об этом человеке нечего было сказать. Это был образ. Образ, являвший собой большую часть людей. Они жили мечтами о достатке, прозябая тем временем в нищете. Также, как и говоря о высоком, они плевали друг другу в спину.
Марк не мог больше здесь находиться и ускорил шаг, опустив голову, чтобы не видеть остальных шедевров.
Оказавшись на рабочем месте, Марк недовольно, почти презрительно окинул взглядом комнату, задержавшись лишь на окне. Он, сильно согнувшись, закашлял. После чего принялся разбирать пылившиеся на столе бумаги.
Марк всегда приходил на службу почти на час раньше. Отчасти, потому что не любил опаздывать, а отчасти, потому что он стремился быть на месте, когда в здании почти никого не было, чтобы спокойно и без суеты определиться с задачами на день. Поэтому, просочившись в свой кабинет, он закрывал дверь на ключ и делал вид, что его нет.
В это время здесь блуждали только сторожа, уборщицы и несколько наиболее “правильных” чиновников, в нетерпении дожидавшиеся начальства, чтобы блеснуть своей услужливостью и исполнительностью.
И управляющий отделом, важно проходя мимо специально открытых кабинетов, одобрительно кивал на будто бы ничего не замечающих служащих. Иногда он даже приговаривал с мнимой содержательностью:  “Во-от…” или “Та-ак…”. Хотя, на деле, эти слова не значили для служащих ровным счётом ничего. И были такими же бессмысленными, как, в сущности, их ранний приход на работу.
Но они не были искушены в подобных тонкостях и в благоговейном трепете провожали глазами управляющего. А он гордо уходил вдаль по коридору, чувствуя на себе взгляды этих канцелярских крыс.
Они, наивно полагая, что со всего этого будет хоть какой-то прок, даже записывали, сколько раз каждая персона из начальства обращала внимание на их пунктуальность.
Такие дневники не ограничивались только записями о внимании, связанном с их ранним приходом. Было и множество других критериев, которыми они могли впоследствии кичиться.  И пункты эти, порою, доходили до полнейшего абсурда. Крысы кропотливо записывали, сколько раз за день управляющий смотрел на того или иного грызуна (они даже высчитывали среднее количество взглядов за час); вели статистику оказанного внимания до обеда и после, в начале месяца и в конце; и сколько минут или секунд за месяц или неделю начальник пробыл около двери очередного подлизы. Считали и то, кому и сколько дополнительной работы доставалось от управляющего – это стало самым привилегированным пунктом. И ещё многое, многое другое…
Позднее эти дневники становились поводом для яростных обсуждений, споров и ругани. В общем-то, это и было единственной темой для бесед среди коллектива. По итогам всех переговоров и пересчета данных, что зачастую проводилось несколько раз (из-за недовольства того или иного участника), выбирался “любимчик” начальства, по мнению остальных служащих.
Он приобретал надуманные исключительные привилегии, особое положение, уважение среди своих коллег. Все тут же спохватывались и начинали как можно быстрее искать верные пути, чтобы завести выгодную дружбу, в тайне проводя еще и учёт взглядов “любимчика”, чтобы оценить свои шансы.
Конечно, всем дружить не удавалось. Но те, кто был в этом вопросе успешен, становились ненавистными в глазах менее удачливых работников. Множились шутки. Появлялось недоверие, порою, даже открытое презрение.
Но вот проходит месяц и начинается тотальная рокировка отношений внутри крысиного коллектива. “Любимчик”, как чаще всего бывало, менялся. А значит, менялось и всё остальное.
Прежние вражда и дружба провозглашались недействительными. Теперь одни пытались ублажить прошлого врага, а другие подвергали недавнего друга нападкам и гонениям.
Это тянулось до бесконечности. Механизм отлажен и сбоев не давал. Клетка заперта. Им нужно было чувствовать себя услужливыми, подвластными, покорными, слабыми. Нужно перекладывать ответственность, необходимость выбора, проблемы, решения на кого-то другого. Они не могли жить, не вставая каждый день на колени. Будто бы в пыльных офисах и узких коридорах рождалась очередная религия.

***
Сортируя стопки документов, Марк прокашлялся.
– Это всё пыль! – Твердил он себе под нос. – Слишком много её стало в последнее время.
Марк заметил малых размеров записку, явно выделявшуюся из общего потока однотипной макулатуры. И он, предвкушая хоть какое-то разнообразие в скучном дне, сжал её в кулак и откинулся на спинку стула. Подозрительно посмотрев по сторонам, он прочитал найденное послание:
“Марк, у меня для Вас важная, неотложная информация. Немедленно направляйтесь ко мне”
Марк отложил записку. Он потратил пару мгновений на осознание того, что только что прочитал. Его сердце забилось неожиданно резво.
За окном всходило солнце, а это значит, что скоро все коридоры будут заполнены служащими. И просто так пройти, не получив неудобный вопрос, куда он направляется от своего рабочего места, станет невозможно. А отвечать он вовсе не хотел.
Марк боязливо огляделся, будто бы что-то украл и быстрым шагом отправился в нужный ему кабинет, двумя этажами выше. Послание было не подписано. Но он знал, кто просит его зайти.
Марк прихватил с собой целую охапку бумаг, которые то и дело разлетались в разные стороны, и изобразил сосредоточенное лицо. Он надеялся показать всем своим видом, что у него неотложные дела в другом отделе.
Его волнение объяснялось, прежде всего, тем, что в коллективе считалось плохим тоном без дела разгуливать по офису в рабочее время, мешая остальным своим дотошным присутствием. Каждый должен быть занят своим делом. Своим важным одинаковым делом. 
Но для нервозности существовала и другая причина.
– Может, просто нужно помочь? – спрашивал шепотом сам у себя Марк. – Скажем, в составлении верной отчетности? Что за вздор! Столько суматохи из-за одной записки! Но что это ещё за неотложное и срочное дело?
В попытках ответить на свои же вопросы, Марк достиг нужной двери и вошёл, забыв постучать (вспомнив об этом, он немного замялся). Кабинет точь-в-точь был похож на его собственный. Та же покосившаяся полочка, тот же старый комод, увядший цветок, крошечное окно и стол, заваленный документацией. В воздухе стоял отчетливый запах чернил и бумаги. И, Боже, кругом эта пыль.
– Вы, кажется, просили меня зайти? – Неуверенно спросил Марк, почувствовав на себе озадаченный взгляд.
– Да, верно. Просила.
София – девушка, работавшая на предприятии в той же должности, что и сам Марк, но в другом отделе; неизвестно, как он назывался и в чем заключались его задачи. Однако, несомненно, это что-то, связанное с документооборотом. Как и всё здесь. Можно было наугад ткнуть пальцем в любую дверь и с уверенностью сказать, чем там занимается служащий. А проработав здесь хотя бы день: о чем он думает, о чем мечтает, и что будет делать сегодня вечером.
Марк несколько раз встречался с Софией в рабочее время, по поручению того или иного управляющего. Обычно задачей было перебрать, вместе с другими служащими, несколько ящиков бумажного мусора или их просто собирали на совещание, где несколько часов рассказывали из года в год не меняющиеся новости. Марк давно заметил за собой странные изменения в поведении при её присутствии, необычное волнение, на которое он не желал обращать внимание. Хотя бы потому, что на самоанализ времени у него никогда не было. Да и занятие это раньше представлялось ему бесполезным.
Марк замечал и чьи-то пытливые взгляды на себе. Но ни разу не придал значения этому чувству. Ему было всё равно, ведь он занят своей важной, неотложной задачей. Как и все остальные – а значит, они не могли думать о чём-то, кроме своих сиюминутных поручений.
Однако теперь, после того, как несколько дней назад Марк испытал некий перелом - он всё ещё не знал, как описать это иначе – а также после встречи с Ерофеем, он необъяснимо ощущал себя свободнее. И это открывало перед ним новые грани, доселе неведомые. Конечно, это касалось только духовной составляющей, но не материальной. Словно его спихнули в ледяную прорубь, когда он мирно спал и смотрел очередной скучный сон.
Впрочем, он вскоре осознал, что занялся рассуждениями не в самый подходящий момент.
Марк некоторое время просто глупо смотрел на девушку. Он должен был всё обдумать, прежде чем идти сюда. Но сейчас было уже поздно.
Большие зелёные глаза зорко сверлили его, а он, в свою очередь, не мог оторваться от них. Ведь было бы неразумно смотреть в сторону и молчать. Во всяком случае, ему так казалось.
Теперь, находясь в её кабинете по какому-то личному делу, наедине, он заметил, что она и в самом деле была очень красива, и то волнительное чувство, посещавшее его ранее, отнюдь не было случайным.
Марк не отпускал её своим взором. Маленькие блекло-красные губы и родинка около уголка рта с правой стороны, аккуратный острый нос с еле заметными оранжевыми веснушками, длинные, но не густые каштановые волосы, острые скулы и тонкие брови. Портрет дополняли небольшие ямочки на бледных щеках – она напрягала лицо, чтобы смотреться более строго. На лице было совсем не много макияжа. И даже сквозь выставленную напоказ серьёзность, она выглядела очень естественной и живой. Словом, всё это невероятно притягивало.
Прошло всего несколько секунд с тех пор, как Марк вошёл в кабинет, но они были такими долгими!
– Как я уже сказала, у меня есть важная информация для Вас, Марк… – Она сделала паузу, чтобы выведать приемлемую форму обращения (так учат всех сотрудников ещё на испытательном сроке).
– Просто Марк. – Учтиво произнёс тот, продолжая украдкой рассматривать собеседницу.
В своей робости, прикрываемой официальщиной, она виделась ему ещё более миниатюрной, чем на самом деле. И её хотелось укрыть, спрятать от большого страшного и несправедливого мира.
– Не далее, чем два дня назад, я была с неотложным делом у управляющего. Я ждала около двери, пока меня пригласят, и услышала, как он распоряжался по телефону.
– Так. – Сказал Марк, изобразив предельную заинтересованность.
София задержала дыхание. И, собравшись с силами, она оставила свою несуразную официальную речь, которая ей совершенно не шла; она скинула строгую выдержанную физиономию, значительно портившую её нежное лицо, впрочем, как и любая другая маска. Её рассудительность и уверенность превратились в испуг и жалость, а в глазах появились трогательные блики. Может потому, что она теперь была ещё в большей степени настоящей, а может из-за её жалостливости и желания заплакать.
– Вас хотят уволить! Уволить! – Тонкий голос утих.
Она понимала, что значат эти короткие, острые слова для любого работника. Увольнение отсюда, из престижного и уважаемого места, равносильно убийству, притом медленному. Она неуверенно передвигала свои необычно тонкие руки с места на место, не в силах найти им правильное положение.
У Марка загудело в ушах. Услышанная информация казалась ему абсурдной. Ведь он – безупречный служащий. Всегда им был.
– Как? За что? Почему мне лично не сообщили? – Марк понял, что разговаривает слишком громко.
Он сел напротив Софии и положил локти на стол, как можно ближе к ней. Она молчала. Марк заговорил почти шепотом:
– Вы уверены?
– Да. Я слышала это отчетливо. Как сейчас – Вас. – София напряженно выпрямила спину. – Он упомянул, что это не обсуждается и в скором времени освободит Вас от занимаемой должности. Мне очень жаль, правда! Я не знала, как себя вести.
– За это Вас могут и саму уволить. Незамедлительно. – Марк ещё раз обдумал свои слова. – Пусть это и печальные вести, но спасибо Вам.
Её взор, полный сочувствия, светил сквозь клочки пыли, парившие по кабинету. Она смотрела на Марка и по его взгляду понимала, как несчастен этот человек и что ждёт его теперь. Не нужны никакие подробности. Глаза всегда говорят намного больше – они передали ей это уничтожающее чувство отчаяния.
Софии в голову вдруг пришла мысль, что случись такое с ней – она бы не справилась.
– Вновь благодарю Вас. – Марк произносил слова тихо, сухо и неуверенно, то повышая, то понижая голос. – Даже не знаю, что сказать. Я должен обо всём подумать.
София промолчала и сочувственно взяла его за руку. А Марк всё яснее осознавал то, что ему теперь придется наблюдать, как рушится его жизнь. Как по чьей-то прихоти его – жалкую собачонку - вышвырнут с работы; как денег не будет даже на еду, не говоря уже об оплате долгов; как он будет день за днём волочить тошнотворное существование. Он воочию увидит, как увядают его близкие; как будет увядать и он лично – в самом конце, когда настрадается достаточно полно. Два немощных старика, по неосторожности, возложившие на него свои надежды и, как следствие, ответственность, будут вынуждены распрощаться с квартирой в пользу банка уже в следующем месяце. И что их ждёт там, на улице? Что ждёт его самого? Марк невольно думал обо всём, хотя это и было ему противно.
Его и без того хрупкое положение стремительно рушилось. Марк вспомнил о своём недавнем переломе и о том, что он становился свободным, хотя бы чуть больше, чем раньше. Но кто сказал, что свобода – это нечто хорошее?
“Не является ли этот крах частью моего освобождения?” – Раздалось у него в голове.
Марк твердо решил, что должен немедленно уйти и не показывать свою беспомощность и растерянность.
Его глаза были всё время открыты, но видеть он смог лишь сейчас. Зелёные огоньки до сих пор сверлили его. То ли умоляюще, то ли выжидающе.
Молчание было прервано, и Марк освободил руку.
– Я надеюсь, что всё будет хорошо, Марк. – Её голос был тонок,  и она вновь чуть не плакала сама, будто бы узнав, о чем Марк размышлял минутой ранее.
– Надежда, как известно, умирает последней. – Он улыбнулся. Хоть и на душе у него было совсем не весело.
– Может быть, завтра или послезавтра или когда-нибудь Вы захотите поговорить – я всегда с радостью помогу Вам.
Надежда в её голосе слышалась отчетливо. Она горела желанием помочь, поддержать, обнадёжить, утешить. Ей было больно смотреть на него, уничтоженного. Но Марк, всё еще подавленный последними известиями, смог лишь отрывисто выдавить из себя:
– Да. Конечно. Благодарю. – И поспешил выйти из кабинета.
…И всё же он послал бы к чёрту свои переломы и эту свободу, если бы…

***
Небо над головой было чистым, но далеко на горизонте виднелась огромная черная туча. Как большое судно, медленно плывущее по голубому озеру, она тревожила водную гладь, и рябь разносилась в стороны. А где-то внизу, под величественным кораблём, на самом дне притаился город. В самой глубокой части этого озера, в самой забытой части этого города в одиночестве грустно смотрел на часы Марк. По комнате разносилось пустое щелканье – секунды неудержимо неслись по кругу. Проблемы никуда не делись, и звук лишь напоминал о том, что решить нужно сейчас. Свет электрической лампы небрежно лежал на руках Марка, которые неустанно выполняли беспорядочные движения по столу.
Мысль, пришедшая ему в голову, позволяла бы решить всё, и одновременно не решить ничего. Раз уж случилось так, что его хотят уволить (но ведь еще не уволили), то он не будет бесполезно предаваться унынию, размышлять или искать что-то, как делал это ранее. К чему это ему? На его долю выпало бремя, которое не простит ему проявления духовности. Необходимо отбросить ненужные разбирательства. Вместо этого он просто будет работать. Ещё прилежнее, ещё усерднее. Придется ловить взглядом управляющего и, может, завести кое-какой дневник для специальных записей. Только и всего. И всё наладится. Это же так просто.
Он начинал понимать ход мыслей своих коллег, и это заставило его поморщиться. Тёмная туча за окном внезапно нависла над домом, и в комнате резко потемнело. 
“Но ведь это шаг в пропасть!” – Заискивающе прозвучало у него в голове.
– Замолчи! Заткнись! Я не хочу тебя слушать. – Вслух, ломающимся криком, отвечал Марк внутреннему голосу. И сам испугался своих слов, но продолжал. – Мне нужна хоть какая-то определенность! Я не могу разрывать себя! Каждый раз! Правильно это или же нет – да плевать! Плевать!
Закончив кричать, Марк положил голову на стол, продолжая тяжело дышать. Он просто устал. Ему хотелось, как в детстве, отправиться спать – и тем самым решить все проблемы. Раньше они всегда решались. И когда он проснётся - станет лучше, когда страшное и мучительное чувство уйдёт. Но он знал, что не сможет уснуть.
Какой-то своей частью он ясно осознавал: то, что ему предстоит сделать – шагнуть в пропасть, в бездну – единственный выход. Но голос спрашивал: “Единственный ли? Выход ли?”
Он просто будет работать. И тогда ничего плохого не случится. Он просто будет работать.
Марк начинал путаться, не в состоянии определить, где его настоящие мысли, и почувствовал недомогание. Он продолжал разговаривать сам с собой:
– И ты, правда, будешь? Выберешь такую жизнь?
“Нет”, – раздалось в голове.
– Да, – раздалось в комнате.
Ему стало плохо, и он, шатаясь, поплёл в ванную. Подёргав кран тяжелой обвисшей рукой, он понял, что воды нет и, облокотившись на холодную стену, сполз на пол. Голова кружилась, а лоб был мокрым от пота. Солёные капли лезли в глаза и, казалось, из глаз. Его вырвало.
Просидев около часа, без единого движения, слова или мысли, Марк, собравшись с силами, отправился в кровать; и почти что в агонии из-за неспособности сделать выбор, найти правильный ответ, он вновь и вновь пытался уснуть. Кто-то внутри него упорно продолжал задавать новые вопросы. Его тело выворачивалось наизнанку. Оно будто бы переставало ему принадлежать. Нечто настойчиво просилось наружу, устав сидеть взаперти.
В комнате опять раздался неуверенный шепот:
– София.
Воспоминания о сегодняшней встрече с ней немного оживили его. Такая милая, такая робкая, такая нежная. Ну, почему именно сейчас?
Что он может ей дать? Любовь? А разве этого достаточно? Нет. Просто любить – не достаточно.
Он волочит жалкое существование в надежде стать свободным и найти истину, не избавившись от кучи проблем, порождаемых его привычкой думать. Впрочем, ведь из этого и состояла его жизнь. Из проблем и привычки. Нелегко избавиться от своей жизни, сохранив при этом любовь. Но он хотел бы попробовать.
– И неужели я втяну несчастную в это? Я падаю в пропасть и хочу потянуть её за собой!
Марк ударил кулаком по стене.
– Я не могу! – Но тут же смягчился. – Но её глаза!
Так, раздираемый противоречиями и несогласием с самим собой, Марк пролежал до самого утра. Следующий день был выходным. И он, опустошенный, спал до обеда, возмещая утерянный ночью сон.

***

Было прохладно, и Марк стучал зубами. Проснувшись, он сразу же вышел из квартиры и некоторое время без какой-либо цели бродил вдоль домов. Ему просто хотелось взглянуть на неизменившийся мир. Теперь же он возвращался обратно.
Марк беспричинно чувствовал себя уставшим. Встав менее часа назад, он валился с ног и ощущал себя будто во сне. За очередным поворотом он готов был увидеть давящую абсолютную темноту, а затем проснуться в поту и оцепенении. Но не проснулся, и боялся теперь упасть от недомогания.
Облезлые стены зданий неприветливо скалились. А окна в них были плотно занавешены дырявыми испачканными тканями. Пустота улиц привычно навевала тоску.
Марк уже приближался к дому, где снимал комнату. Как и всегда он шёл, уперев взгляд под ноги. У самой двери он, наконец, поднял голову. Перед ним, в полуметре, стояла и улыбалась София. На ней было лёгкое кремовое пальто и голубой свитер под ним. На ногах - белые ботиночки крошечного размера. Она стояла скованно: ей тоже было холодно. Распущенные волосы лезли в лицо.
– Добрый вечер!
– Как Вы здесь оказались? – Пробормотал Марк вместо приветствия.
– Разве это так важно? – Она засмеялась. – Могу я пройтись с Вами?
Марк молча протянул ей руку, и она ответила. Они долго шли вдаль, минуя само время. Начинало темнеть – закат был ярко-оранжевый, и небо уподобилось засохшей апельсиновой корке.
– Вы желаете о чем-то поговорить? – Марк, наконец, прервал молчание. Он разговаривал выразительно и даже театрально, играя интонацией. В этот момент, он почему-то был спокоен, как никогда. Он забыл о сущности своих проблем.
– Да, в общем-то, у меня есть кое-что.
– Итак? – Он с интересом склонил голову набок. – Я надеюсь, не очередная губительная новость?
-Как знать. – София замолчала на несколько секунд, увлечённо разглядывая закат.
Солнце опустилось ещё ниже, и небо багровело. С улиц, в очередной раз, исчезли все прохожие. Шаги и слова эхом разносились по всему городу. Марк, не отрываясь, смотрел на Софию. Перед ним была если не совсем другая, то значительно преобразившаяся девушка. Более свободная, более лёгкая. Это не та София, что с серьёзнейшим выражением лица сидела за столом в пыльном офисе. Всё, что ему в ней нравилось, сейчас светилось намного сильнее и ярче. Она – единый возвышенный силуэт, состоящий из множества чего-то прекрасного.
И даже его собственная блеклость преображалась.
– Я люблю Вас! – София говорила негромко, немного опустив голову, но голос её был твёрд.
Две фигуры остановились.
Где-то далеко играла скрипка. Марк подумал, что это мог бы быть Ерофей. Просто потому, что других музыкантов он не знал. На деле, разумеется, там мог играть кто угодно.
Марк пристально глядел на Софию.
– Как и я – Вас. – Прошептал он.
– Правда?
– Да.
София взяла Марка за руку и запрыгала, подгибая ноги и мило взвизгнув. В этот момент она так была похожа на ребёнка!
Они ещё долго шли без цели. Без слов. Молчанием они говорили о своих чувствах намного больше и намного искреннее. Всё оказалось слишком простым. Жизнь. Любовь. Смерть. Всё просто до безобразия. Будто бы они гуляли по заросшему кладбищу без надгробий – просто тихое, мирное поле. Главное - не копать.
Марк остановился и, всматриваясь в довольное лицо спутницы, улыбнулся. Возможно,  впервые по-настоящему.
– Я очень устал.
София залепетала:
– Да, конечно! Я понимаю, – она ковыряла землю носком ботинка и, как кукла, несколько раз хлопнула большими зелёными глазами. – Тогда, до завтра?
– Вначале, я провожу Вас.
Кончился день. Марк, засыпая, боялся за следующий, не зная, что он принесёт.

***

На следующее утро Марк, не завтракая, отправился к родителям, чтобы занести то немногое, что удалось собрать за прошедшие две недели. Денег всё равно не хватало. И с каждым днём жить становилось ещё страшнее. Итог всех хитросплетений судьбы уже виднелся на горизонте.
Лишь только зайдя в квартиру, Марк почувствовал себя хуже. Атмосфера безвыходности и отчаяния заставляла гнить всё вокруг. Это отпечатывалось как на людях, так и на предметах интерьера, размывая между ними границу. Люди похожи на вещи, за которые держатся.
Мать, видимо, ещё не пришла с работы, а отец тихо стоял в дальнем конце коридора.
Из кухни вышел Арч – пёс, живший у родителей будто так же долго, как и они сами. Старая дворняга, благодарная жизни, за то, что её когда-то приютили.
Отец постоянно твердил, каково бы ужасно не было их положение, они вынесут всё вместе. Подразумевая под “вместе” и собаку тоже. Мать была с ним согласна. И старый пёс довольно вилял облезлым хвостом. Исхудавшее, старое существо неуклюже доковыляло до гостя. Марк согнулся и принялся гладить собаку. Пёс, дрожа, прижался к нему. Марк перебирал пальцами выступившие рёбра, дотронулся до острого позвоночника и прижал к себе угловатую морду. Животное тихо заскулило.
– Господи! – Вскричал Марк в бессилии. – Ему-то за что?! Чем провинился?
Его голос сорвался, и он смолк на несколько минут, уткнувшись в грубую шерсть. Отец с вновь выступившими слезами бездвижно на него смотрел.
Деньги уже лежали на стоявшем у стены трельяже.
Серая пыль медленно плыла по квартире, повинуясь своим собственным неведомым течениям. Её крупицы привлекали внимание даже самых рассеянных.
Не в силах больше терпеть затянувшуюся паузу, отец медленно проговорил то, что уже давно его тревожило:
– Меня уволили. – Сказав это, он пристально посмотрел на сына.
У Марка внутри что-то с грохотом обрушилось. Эта новость означала, что весь кошмар, наполнявший его жизнь, разгорится с новой силой. Он с усилием подавил горечь в горле, стараясь сохранить хотя бы внешнее спокойствие и самообладание, чтобы не сделать отцу больно. Ему и без этого тяжело. Марк – его единственная опора, он не может позволить себе пошатнуться.
– Почему?
– Сокращение. Обычное сокращение. – Угрюмо ответил старик. – Платить стало нечем. Молодых оставили, а мы… а я стал ненужным.
Где-то медленно ржавел и гулко капал кран; собака тяжело дышала, преданно разглядывая людей;  качающаяся лампа на оголенных проводах жужжала, а за грязным окном было какое-то всепоглощающее безразличие. Мир плевать хотел на трагедии.
Марк осмелился продолжить, и единственными верными словами он счёл слова ободрения:
– Ладно. Вы только не переживайте. Я что-нибудь придумаю. Ни в коем случае не оставлю вас. Всё наладится, уже скоро. – Он говорил сбивчиво и неуклюже.
Отец с надеждой посмотрел на Марка. В его взгляде читалась смесь гордости за сына и горечи от собственной немощи.
– Как мама? – Продолжил Марк.
– Как вчера, как позавчера, как и год назад. – Он сделал паузу. – Недавно опять приходили люди из банка. Скоты довели её до слёз своими угрозами.
– Я что-нибудь обязательно придумаю,  только и повторил Марк.
В квартире ещё около часа слышались общие слова, изредка неряшливо складывающиеся во фразы. Так бывает, когда хочется, но не нужно молчать.
Марк ушёл, оставив старика наедине со своим горем, так и не сказав о том, что его самого вскоре уволят. Арч радостно его провожал. Он ещё не закрыл дверь, когда увидел жалостливые собачьи глаза. Они покорно и грустно о чем-то молили. И Марку захотелось провалиться под землю. Полоска света, создаваемая открытой дверью, исчезла, сомкнувшись прямо на мокром носу собаки.

***
Разбитый, подавленный и опустошённый Марк тащил своё тело куда-то вдаль. Небо будто бы заметило одинокую фигуру, полную убийственного разочарования. Две огромные тучи, одна с востока, другая с запада, схлестнулись прямо над его головой. И это не было случайностью.
Та, что восточнее – грозовая, черная, зловещая, но где-то вдали облака были белоснежными и будто бы ненастоящими. По другую сторону небо было беспросветно затянуто серой тяжёлой массой: давящей, опустошающей дымкой, которая бросалась на подвластную только ей часть города, медленно и мучительно отравляла жизнь её обитателям, пачкая улицы в противной, жирной копоти.
Приближалось что-то страшное. Прохожие, машины поспешно исчезали. Предчувствие грядущей битвы становилось всё более явным. Хаос готовился к своему выступлению, но лишь для того, чтобы затем стать порядком.
Марк не чувствовал ног. Они болтались, словно их час назад неумело пришили к чужому телу. Временами, к нему подкрадывалось странное ощущение присутствия. Становилось не по себе.
Десятки однотипных домов распростёрлись вдоль холодной улицы и, словно замерзая, жались всё ближе друг к другу. Они сливались в одну некрасивую линию, уходящую к горизонту.
Дождя всё ещё не было, но раскаты грома и вспышки молний заставляли редких прохожих окончательно исчезнуть с улиц. Воздух становился до отвращения влажным и словно клей увязал в лёгких.
Марк не имел ни малейшего желания возвращаться домой. Раньше его определенно спасало место, где он мог запереться от всех и просто выслушать тишину, её извечно печальную песню. Но сейчас он бы не выдержал ни минуты в своей ставшей недавно слишком пыльной комнате.
Но и здесь, на поле брани, между двух туч, в мерзком грязном воздухе находиться Марк не хотел. Поэтому он ускорил свои шаги, стараясь придумать себе занятие. От бессилия ему хотелось закричать. Но он не смог. И его крик застрял в горле – он старался его проглотить. Кровь начинала приливать к голове.
Марк увидел покосившуюся вывеску бара и стремглав понёсся к спасительному входу (или выходу, как почудилось ему).
Дубовая дверь со скрипом распахнулась, приглашая войти незадачливого посетителя, и тут же с лязгом захлопнулась за ним. Будто бы боясь впустить к себе “слишком много улицы”.
Облако густой пыли, влетевшее вместе с ним внутрь, медленно оседало на грязный пол.
Помещение, где оказался Марк, было на удивление уютным: внутреннее массивное убранство из темного дерева, приглушенный грязно-желтый свет и тихая музыка. Скучающий бармен, с искромсанным жизнью лицом, ловил блики в доверху наполненной янтарной рюмке.
Марк снял шляпу и прошёл вглубь помещения. Он всё ещё дрожал из-за ощущения преследования и страха перед разбушевавшейся стихией. Бармен молча поприветствовал его и кивком головы спросил, каков будет заказ. Марк пил не так часто, как хотелось бы, а в подобных заведениях бывал ещё реже. Потому совершенно не разбирался в алкоголе, но будучи вполне смышлёным, он мигом сориентировался.
– Того же, что и у Вас. Два.
Бармен поднял бровь, удивившись услышанному, и утвердительно кивнул. Он в два счёта наполнил пару рюмок взявшейся из ниоткуда бутылкой.
– Благодарю. – Марк пристально смотрел на выпивку.
– Лицо, будто только что мёртвого увидел, – прямо заметил бармен. – Могу как-то помочь?
Марк без слов подвинул к нему одну из рюмок.
– Что ж, тогда обе... за счет заведения. Кажется, это так говорится. – Громко сказал бармен, явно повеселевший от выходки Марка. – За тебя, и за скорейшее решение того, что там у тебя приключилось. Короче, всё наладится!
 Они выпили.
–Если что понадобится, – продолжал бармен. – Только крикни. И не сиди с такой рожей. Вон, снаружи дождь поливает, а ты в тепле, сухости хлещешь коньяк. Чего нужно-то ещё?
Марк усмехнулся в ответ.
– Так держать!
Марк продолжал молчать. Он знал, что этот человек, неразрывно связавший свою жизнь с алкоголем, говорил исключительно с добрыми намерениями. Но он, как и любой другой, не мог понять его страдания. Марк почувствовал себя как никогда одиноким и жестами попросил бармена “повторить”.
А за дубовой дверью, в самом деле, свирепствовала гроза. Марк слышал, как капли дождя с грохотом разбивались о землю.
В дальнем конце барной стойки без единого движения сидел некто, укутанный в пальто. Он ничего не пил. Только сидел, уперевшись лицом в ладони. Больше в помещении никого не было.
Марк до сих пор пребывал в странном состоянии. Он абсолютно не знал, что ему делать со всем, что свалилось на него за последние несколько дней. И то, что происходило с ним сейчас, лишь нелепая попытка к бегству от самой жизни. Он метался от одной крайности к другой и пока что единственным возможным выходом из сложившейся ситуации он видел, как и два дня назад, – работу.
“Забыть всё и просто работать” – твердил он сам себе. Но эта мысль никак не хотела уживаться в его голове.
Одно он знал точно. Раз уж сейчас он не может прийти к какому-либо решению, то он хотел просто ни о чем не думать. Для начала, хотя бы один вечер. Но и это представлялось ему неосуществимым. В глазах рябило от непрестанно всплывающих в сознании родителей, Софии, управляющего, людей из банка, собаки. Закрывал он их или нет – эти образы не давали ему покоя. А в ушах громогласно звенело: “Вас хотят уволить! Уволить!” И эта фраза непрестанно повторялась. Сотни, тысячи одинаковых фраз, без перерыва следующих друг за другом.
Наверное, его бесконечно грустный вид так и притягивал доброжелателей. Укутанный в плащ мужчина, некогда мирно спящий в углу заведения, шёл к Марку. Он шёл легко, опустив взгляд. Марк не подавал виду, что заметил направлявшегося к нему человека, желая одновременно поговорить и остаться в одиночестве. Но будущий собеседник подбирался всё ближе, не оставляя выбора. Помещение вовсе не было большим, но Марку казалось, что прошла целая вечность, пока незнакомец шагал к его столику.
– Я не сразу Вас узнал, господин слушатель.
Марк удивлённо оторвал взор от рюмки. Он слышал этот голос ранее. Из-за приглушенного света лицо собеседника было скрыто.
– Мы знакомы?
– О, прошу прощения. – С этими словами, таинственный человек снял капюшон и сел за стол. – Так, я полагаю, лучше?
Марк не смог сказать хоть что-нибудь вразумительное. Это был уличный музыкант, которого он когда-то видел. Ерофей. А он уже начал забывать об их встрече.
– Да, намного лучше. Добрый вечер! Признаться, я очень удивлён, что встретил Вас здесь.
– Ну, я, кажется, обещал, что тогда была не последняя наша встреча. Вот ведь случай, а? – И без тени веселья проговорил Ерофей.
– Да-да. – Марк в недоумении сверлил его глазами. – Вас угостить чем-нибудь?
– О, нет. Благодарю. Вы, как всегда, предельно вежливы и учтивы. Не так ли?
– Сам не знаю, что на меня нашло. – С показной ухмылкой ответил Марк.
– Не в первый раз, позволю себе заметить. Так что не прибедняйтесь.
За столиком воцарилась тишина. Марк молчал, подбирая слова.
– Как у Вас дела с выступлениями?
– К сожалению, при всём моём рвении, в дождь нет даже самых преданных слушателей, – он доверительно улыбнулся. – Впрочем, я хотел бы больше говорить о Вас, Марк, нежели о себе самом.
“Как? Как?! Откуда он знает моё имя? Может, он следил за мной? Или это кто-то из банка? Или ему хотят сообщить, что он уволен?” – град вопросов затмил сознание Марка.
А Ерофей как-то странно мотал головой, то ли отвечая на его мысли, то ли просто задумавшись.
Страх и недоверие были не единственными чувствами, посетившими в тот момент Марка. Еще одним, возможно, куда более существенным, было любопытство.
– А что обо мне говорить? – Он старался сделать вид, что его не удивила осведомленность Ерофея.
– Кажется, у Вас на душе неспокойно.
– Да?
– Скажем, её переполняют тяжелые чувства.
– Какое же Вам дело? – Марк нарочно старался разговаривать невежливо.
– Я ошибаюсь? – Твёрдо настоял на своём Ерофей.
– Вовсе нет.
– Тогда самое непосредственное.
Бармен протирал очередной стакан, искоса алчно поглядывая на полупустую бутылку возле него. Он не слышал, о чем разговаривали двое посетителей, да и ему было это безразлично. За несколько лет своей работы он повидал достаточно странных личностей и привык не обращать на них внимания и просто занимался своим делом.
Дождь за окном сделался сильнее, а гром заставлял звенеть посуду. Не стоило даже думать о том, чтобы идти домой. К тому же, ничего страшного не произошло. И Марк был слишком измучен, чтобы сопротивляться разговору.
– Быть может, Вам известны и причины моего несчастия? – Иронично спросил Марк.
– Верно. Известны.
– И Вы, конечно, можете меня спасти? – Марк продолжал злиться.
– Ну, что Вы? Разве я похож на Господа Бога, чтобы спасать?
– Тогда что же Вам нужно?
– Я просто хочу Вам помочь. Это моё сугубо человеческое желание.
– О, интересно! И как же? Застрелите? Или научите не думать? – Марк решил, что эти два выхода являются взаимозаменяемыми.
– Нет. Я не вправе у Вас что-то отнимать. Ни мысли, ни жизни.
– Неужто?
– Вы не верите?
– Нет уж, извольте!
Но как только Марк встал, чтобы уйти, Ерофей ухватил его за руку и притянул обратно. Марк удивился, сколько силы было в этом внешне хрупком и маленьком музыканте в оборванном пальто.
– Ещё минуту, Марк. – Сказал Ерофей властным, твёрдым голосом.
Марк не знал, как реагировать и чего ожидать. Поэтому готовился к худшему. Но Ерофей отпустил его руку и достал из кармана увесистый конверт. 
– И что бы ты ни думал, я самый обычный человек, и я не в силах изменить ход вещей. Но если я могу сделать хоть что-то – я сделаю. Будь то разговор или материальная помощь, – Он ткнул пальцем на конверт. – Однако бывают моменты, как сейчас, когда слова бессильны.
В баре вновь стало слишком тихо, только гроза снаружи отыгрывала свой концерт.
– Истина в тебе, мой Друг.
Ерофей встал и отвернулся, собираясь исчезнуть.
– И ты поймёшь это. Когда будет уже поздно.
От очередного грохота небо раскололось пополам, и его обломки сыпались на опустевший город. От перепада напряжения свет в баре потух, и Ерофей испарился в темноте.
Марк без чувств упал на стол.

***

Очнувшись, Марк скованно огляделся. По-видимому, была глубокая ночь. В баре до сих пор – никого, а за дверью всё также лил дождь, и громыхало небо.
Перед ним лежал конверт.
“Ерофей!” – вспомнил Марк и ещё раз огляделся, но никого, кроме бармена не увидел.
Марк взял конверт. На нём была подпись: «Мы – увядшие цветы жизни на спине уставшего от нас мира. Но это не делает нас недостойными сидеть у него на спине.
Е.”
Он осторожно приоткрыл его. В нём лежали купюры. Много. Он не был уверен, мог ли заработать столько за всю жизнь. Проведя пальцем по деньгам, он ещё раз попытался прикинуть, сколько их там. На ум приходило только одно: много.
– Прошу прощения, – сказал внезапно появившийся прямо около столика бармен. – Но мы закрываемся.
– Да, конечно. – Ответил Марк, сжавшись настолько, что заметно уменьшился в размерах.
Он боялся вопросов. Не знал, как всё это можно объяснить. Такая сумма в конверте без сомнений вызовет подозрения.
Но бармен, судя по всему, не питал никакого интереса к делам своего запозднившегося посетителя.
Убедившись в этом, Марк подождал, пока он отойдёт, положил конверт к себе в пальто и, напялив шляпу, выбежал прочь. Все размышления, которые рвались наружу, он решительно отбрасывал в сторону. Выйдя из бара, он немного пришёл в себя и уже знал, что следует делать в первую очередь. Вымокший до нитки, Марк бежал в дом своих родителей.
Напряжение падало во всём городе, и поэтому некоторые участки дороги Марк пробегал в абсолютной темноте. Лишь благодаря частым вспышкам молнии, он был способен понимать, где находится. Каждый раз, когда небо сверкало, всё вокруг озарялось мерзким призрачным светом, отбрасывая в сторону жуткие корявые тени. За Марком тоже бежало что-то кривое и страшное. Повторяя каждое его движение, “что-то” ни на шаг не отставало. Он чувствовал это. И когда после вспышки темнота возвращалась, он думал, что это нечто кинется на него, прямо на спину, и расправится с ним до того, как он сможет опомниться.
Дул сильный, холодный ветер. И Марк, пробывший под дождём столько времени, не на шутку продрог. Удары грома вибрацией чувствовались на теле. По улицам были разбросаны ветки, грубо отнятые ветром у деревьев. Нередко, ломаясь, они попадали прямо в лицо и больно его царапали, словно обглоданные руки пытались ухватить его и остановить. Сама природа противилась его шествию. Но Марк упорно продолжал бежать.
И вот, когда появилось предчувствие, что в скором времени силы его покинут, и он навсегда останется здесь, в царстве теней и грозы – он упёрся прямиком в нужную дверь, но понял это не сразу.
Громко постучав, он принялся ждать. Марк представлял, как родители сперва проснутся, удивлённо переглянувшись и немало удивившись. Затем отец медленно подойдёт к двери, оставив мать в комнате и неуверенно и тихо спросит: “Кто?”
– Кто? – раздалось из-за двери.
– Пап, это я, Марк.
В доме послышались оживлённые голоса, а дверь нервно отворили (засов трижды не хотел отпираться).
Марк сразу после того, как вошёл и обнял родителей, рассказал, что заставило его так поздно их потревожить. Он нетерпеливо вручил им конверт.
Мать долго плакала, а отец долго жал руку. Должно быть, проблема вот-вот решится. Всё вновь виделось таким простым.
Марк хотел бы передать и своим родителям эти светлые чувства пробуждения, которые испытывал сам. Но они пробыли в пыли слишком много времени. Их души отравлены затхлостью, и грязь толстым слоем осела на сердце, став с ним единым целым. Теперь и они слились с этим миром, пыльным и потерянным. Они. Навсегда. Там.
И каждый уголок был наводнён обреченными, подобными им.
Марк же ещё безнадёжно карабкался по отвесной стене этого безумия. Он поднимал голову и чуть не падал. Но там, у самого неба, он видел, как струйка света раздирает тьму. Поэтому он и желал от всего сердца помочь старикам, поэтому он всем сердцем любил их. Хоть и любовь, и помощь его были бессмысленными.
Родители просили остаться дома, ведь погода не собиралась становиться лучше. Но Марк, справившись о времени, должен был бежать на работу – наступало утро. Поэтому он лишь переоделся и взял зонт, который, на деле, не мог помочь при таком ливне, но без которого старая женщина не отпустила бы своего сына.

***
Несмотря на свою усталость, Марк сидел у себя в кабинете в приподнятом настроении. Волей судьбы, как он думал, ему удалось помочь своим родителям. А значит, хотя бы одна проблема на время могла считаться решённой.
На столе неизменно громоздились килограммы бесполезных, ненужных, но срочных документов. У Марка порою опускались руки при виде очередной стопки бумаг. Но сейчас он чувствовал в себе силы справиться и с этим. Главное, не дать себе уснуть. Вокруг всё было как-то расплывчато, бесформенно.
Марк взял в руки первый же попавшийся лист, желая отвлечься, и принялся читать. Это была, вернее, небольшая записка, но оформленная по всем правилам. Начало и конец были стандартными для всех бумаг такого типа. Марк знал это доподлинно и сразу же нашёл нужный абзац:
“…Выдать служащему второго отделения тридцать восьмой канцелярии восемьдесят первого офисного филиала с рабочим номером 1042 премию, в размере, установленном кодексом ассоциации рабочих по таким случаям, в связи с успехами на производстве…”.
Далее на листе следовало небольшое пустое пространство, где управляющий карандашом писал настоящую причину подобного постановления. И эту надпись Марку необходимо было стереть.
Глаза резало от острого желания выспаться, поэтому Марк прищурился и не без усилия прочитал карандашную надпись:
“За отличные лакированные туфли”
Марк прочитал ещё два раза, не вполне поверив в увиденное. Но ему ничего не оставалось делать, кроме как выполнить свою задачу. Он должен подписать это и отправить документ дальше по отделам. И он подписал. И отправил.
Марк всегда был свободен от зависти, поэтому его жгло только непонимание и резкий протест к такому пренебрежению здравым смыслом. Впрочем, “здесь” это было нормой, которую он должен был принять, если хотел когда-нибудь стать счастливым.
Однако теперь, после встречи с Ерофеем, после объяснения с Софией после того, как он помог родителям, он вновь, как уже было не раз, разразился сомнениями относительно правильного пути. Он всё ещё старательно отгонял от себя мысли о вчерашнем происшествии. Но сознание никак не хотело успокаиваться.
Лицо Ерофея. Его жест доброй и бескорыстной воли. Зачем? Почему именно Марк? Да и важно ли всё это было теперь?
Но даже если отбросить мысли об этом музыканте, оставалось ещё кое-что. София. Ведь, если положение с финансами стало не таким безнадёжным, он может не уделять всё своё время работе, а значит…что это значит? И почему свобода в его голове неразрывна с этой девушкой?
Марк представлял её глаза, и видел в них своё отражение. Его точная копия открыла морщинистый рот и тяжело выдохнула. Прямо из сухого горла, из сухих внутренностей на волю вырвался плотный поток серой пыли. Марк ужаснулся.
Полёт безудержной мысли, составляющий наполовину сон, наполовину безумный бред, нахлынувший от чрезмерной усталости, подступал к сознанию Марка с самого утра. И теперь прочно за него уцепился…

***
Две фигуры, держась за руки, медленно и бесцельно шагали. Он и Она. Вокруг не существовало ничего: ни пространства, ни времени, ни вещей. Словно два странника парили в пустоте.
Было темно, лишь вокруг неё раздавалось нежное белое свечение. Её молодое, безупречное лицо улыбалось прекрасным далям. Но вместо глаз – беспокойные зелёные искры.
Её спутник – побитый человечишка со старым сморщенным лицом, волочивший за собой бездвижную ногу. Его лицо было обезображено. Его рот – прямая полоска, сливающаяся со щекой, и потому почти незаметная. Он обрывисто дышал; в глазах – слёзы.
В этом шествии была одна удивительная деталь: каждый шаг преображал одного из спутников. Однако и второй, спустя мгновение, подвергался изменениям –увядал. Странным было также и то, что второй был готов на эту жертву и невозмутимо брёл дальше, продолжая страдать.
Шаг – и у безротого новый порез: ото лба до подбородка разошлась кожа, повиснув неказистыми обрывками. В темноте раздалось лишь жалобное шипение. Ещё шаг – пальцы на ногах захрустели. Теперь он хромал на обе ноги. Ещё – послышалось глухое мычание. Из уголка его прямого рта потекла кривая струйка крови.
Он повернул голову и пустыми глазами пристально рассмотрел свою спутницу. Она всё также улыбалась, хотя за прежней безмятежностью таилась тревога. Теперь свечение немного угасло. Но пара продолжала идти.
Темнота всё ширилась. Сделав ещё несколько шагов, безротый встал на колени, не в состоянии продолжать путь, и потянул её за собой. Он сделал это ненароком, и поэтому был испуган. Он горел желанием идти вместе с ней, но готов был остаться в одиночестве – только бы она продолжала светиться. Однако приклонивший колени не мог ни подняться, ни разжать руку.
Темнота вокруг стала его порождением.  Вся смолянистая краска, залившая мир, теперь исходила от него, бросая тень и на спутницу.
Их руки по-прежнему крепко сжимались, вызывая боль и неприятный хруст в суставах. Безротый упёрся рукой в пол, стараясь не пасть окончательно.  Он жалко смотрел на неё, корчился от боли и не понимал, почему она продолжает идти вместе с ним, гибнет вместе с ним. Но он не мог принять эту жертву. Это его участь. И он угаснет в одиночестве, тихо растворится в пустоте.
Лицо спутницы тоже начало затухать.
Она взглянула на руку – но там ничего не было видно. Безротый исчез. Однако она всё ещё продолжала ощущать тепло в своей ладони.
Свет угасал, но она шла вперёд и тащила за собой то, что осталось от некогда искалеченной фигуры. Улыбка стала ненастоящей – скрывающей боль.
Внезапно, он разжал руку. Он – бездна, воронка, затягивающая всё живое. Он отпустил её, потому что было невозможно иначе.
А где-то позади в темноте ярким блеском искрила слеза.
Две души были заблудшими изначально. С той лишь разницей, что одна из них была обречена на гибель более раннюю, чем вторая.
Безротый не умел говорить о чувствах. Он угас, израненный и опустошенный. В ней же ещё осталось немного жизни, света.
Темнота, в сущности, состояла из когда-то погибших странников. Словно они шли по кладбищу.

***
Весь кабинет разбудил телефонный звонок. И пыль задрожала. Марк ответил, но не успел даже представиться, как того требовала инструкция. Из трубки  доносились всхлипы и рыдания.
– Марк! – Кричала женщина. – Они забрали деньги! Мы пропали! – И она вскрикнула, не в силах больше говорить.
По ту сторону провода послышалось какое-то шуршание, и трубку взял отец. В голосе старика была подавленность, и даже какое-то безразличие, поэтому он говорил спокойно и сдержанно.
– Марк. Приходили эти двое из банка. Требовали деньги. Мы, обрадованные твои подарком, сразу же с ними расплатились. Они забрали всё и сказали, что эта сумма была за задержку долга, и теперь мы должны им ещё столько же.
Марк молчал. А отец шепотом добавил, чтобы убитая горем супруга не услышала. Его голос шипел. Марк представлял, как его губы вжались в трубку телефона.
– Прости нас, Марк, проблемных стариков. Но я не знаю, что теперь делать.
Марк продолжал молчать. Все надежды безвозвратно обрушились. Грудь сдавило от тяжелой горечи. От бессилия и своей ничтожности. Как всё быстро обернулось против него! Ещё минутой ранее Марк мечтал о новой, лучшей жизни, и даже строил планы. Но теперь…
– Успокой маму, – он подавил подступавшие слёзы. – Я… я что-нибудь придумаю. Ты же знаешь.
Механический хриплый голос в телефоне тут же оживился, и в нём появилась покорность и безмерная гордость.
– Да, конечно. Мы столько пережили. Переживём и это. Благодаря тебе, Марк. И ради тебя.
Отец повесил трубку, а Марк продолжал слушать гудки. Его взгляд был направлен куда-то за пределы этого тесного кабинета.
***

Без мыслей, без чувств Марк направлялся в место, которое представлялось ему последним из возможных шансов на истинное спасение. Он не помнил, как оказался на улице – и это не имело никакого значения.
В двух кварталах от работы – в самом центре города раскинулся огромный золотой храм, обнесенный высокой заострённой оградой, будто бы предназначенной защищать драгоценную крепость от посягательств кого-то неведомого.
Храм был тупиковым местом в городе. Так как здание располагалось в самом центре, к нему с разных сторон вели все городские дороги, словно обязывая рыскающих горожан побывать там. Откуда бы ни шёл человек, в какую бы сторону ни повернул – он обязательно уткнётся носом в золотой забор.
Развилок или объезда предусмотрено не было. Последний поворот близ храма жадно опоясали оградой несколько лет назад. Поэтому автомобили и просто прохожие, достигнув в своих исканиях храма, были вынуждены разворачиваться и двигаться назад, за многие километры огибая главное здание города (по мнению его учредителей, разумеется).
Блуждая по городскому лабиринту, жители непременно ошибались: они пытались найти выход, но один за другим безвозвратно падали в бездну. Ведь на “вершине” их восхождения не было ничего настоящего.
Золотое здание величественно сидело на городе и пыталось завлечь прохожих смиренной улыбкой и выдуманной добродетелью. До неприличия высокий храм своей вершиной резал небо, оставляя черную дыру на голубом полотне.
Миновав ограду, осмелившемуся искателю приходилось долго шагать по узкой дорожке, где пройти мог лишь один. Сходить с неё на безупречно зелёный газон, разумеется, не разрешалось. Это считалось делом греховным.
Перешагивая и перепрыгивая  через людей, можно было, наконец, приблизиться к главной лестнице.
И Марк, сам того не заметив, приблизился к ней и начал своё собственное восхождение. Он помнил наставления своих родителей касаемо святых мест и религии в целом. Они неоднократно предлагали ему, и даже просили, наведаться в этот или в какой-либо другой храм. Они говорили, что здесь исцеляется душа, что здесь дают ответы, но Марк упорно отказывался. Жизнь научила его со всем справляться самостоятельно, и свою часть страданий он вынес бы единолично, без помощи. Раньше вынес бы.
Сейчас же у него не было выбора и, чувствуя себя обреченным, он собирался склонить голову перед тем величием, что алчно ждало внутри. Если там есть ответы, он был готов и к страху, и к покорности, и к незнанию.
Переведя дух, он отворил тяжелую дверь. Марк фальшиво убеждал себя, что это не напрасная трата его бесценного, при нынешних обстоятельствах, времени. Что-то в нём надеялось на чудо.
Как только Марк услышал характерный щелчок у себя за спиной (дверь закрылась)  – он очутился в невероятно богато украшенном зале. Прямо около двери стояли три золотых урны для пожертвований. Чтобы пройти дальше, приходилось обходить, невольно удостаивая их вниманием. В помещении отчетливо пахло благовониями и воском.
Помимо урн, около входа находились две скамьи и расписные ниши со свечами в стенах. Рисунок состоял из серебряных бесконечно вьющихся цветов, разделенных блестящей драгоценной сеткой. Как тоненькая ниточка она обводила неизвестные миру цветы, мерцая в свете праведного огня. Как паутина, она заставляла вязнуть в себе. И для освобождения, рядом со свечей предусмотрительно стояла чаша, уже наполненная монетами.
Далее зал разделялся тремя громадными колоннами, которые, как замершие колоссы, держали крышу, украшенную переливчатыми драгоценными камнями. Возле них также располагались урны.
Эти три великана, как и стены, как и купольный потолок, как и всё здесь, были испещрены рельефными ветвями волшебных деревьев. Они брали свои корни на блестящем полу, ломались у начала стены или колосса и плавно перетекали на крышу, стремясь к выпуклому солнцу, зиявшему наверху. Между ветвями раскинулось красное бархатное полотнище, и блестел янтарь. Там, где оставалось место, умельцы изобразили суть своего идолопоклонства в виде картин. И сказочный сюжет простирался на весь храм, таился в каждом его уголке.
Вдоль стен – всё те же урны. В дальнем конце зала стояли ряды скамеек и высокий пьедестал, который был зачем-то огражден небольшим забором. А за ним полукруглая стена, с изображением исхудалой толпы, в белых робах вставшей на колени перед золотом.
Несмотря на кажущуюся, на первый взгляд, красоту – это было несуразным и неразумным нагромождением драгоценных металлов и камней, руками покорного мастера обретшее форму.
Всё здесь говорило о возвышенности. О недосягаемой возвышенности. Склони колени – и тебе расскажут; умри на коленях – и тебе пообещают показать. Окна под самой крышей почти не пропускали естественный свет, будто бы напоминая о его недостижимости.
В дальнем темном углу мрачно играл небольшой и пыльный орган. Людей здесь почти не было.
Марк встал в центр зала. Он чувствовал себя очень маленьким, даже ничтожным – здесь было слишком просторно.
Вправо и влево вели проходы, где находились точно такие же, не уступавшие по величине, богатые помещения, в которых находились точно такие же, не уступавшие по ничтожности, заблудшие люди. А в стенах Марк наблюдал множество небольших дверей и ещё больше арок, приглашавших в очередные комнаты. Всё это изрядно смахивало на крупный город. Крупный и очень богатый. Вот только в достатке были лишь местные “патриции”, управлявшие “плебсом” при помощи свода правил, страха и слабости последних.
Внутри храма всё переливалось золотом. Даже люди, войди внутрь, приобретали желтоватый оттенок. Марк осмотрел свои руки – они сливались с интерьером.
Здесь, конечно, не обошлось и без тошнотворной пыли. Из-за искусственного света – всюду были зажжены свечи – её было особенно хорошо видно. Блестящие крупицы золота, мерцая, кружили в неистовом танце и  мешали дышать. Всё, как и везде, если не обращать внимания на иллюзию возвышенности.
Марк подошёл к тучному человеку в синей рубашке с коротким рукавом и белом фартуке – больше поблизости никого не было.
– Прошу прощения. Мне бы на исповедь. Вы не подскажете, где я могу… – Но его перебили.
– О-о, это по адресу!
Толстый человек, стоявший сперва спиной, повернулся лицом, и Марк с недоумением увидел, что одежда была окровавлена. Заметив его негодование, толстый продолжил кряхтеть, потрясывая своей жирной мордой.
– О, не боись! Я с прошлой работы не переоделся. Время такое. Ха-ха! Кручусь-верчусь, как могу. – С этими словами он будто по-дружески толкнул Марка в плечо. – Мясник я! Ха-ха!
– Но мне нужен священник. Я же сказал.
– О, так вот он – я. Говорю ж, две работы. Оглох что ли?! Ха-ха!
Мясник, заметив неудобное молчание, которое начало его раздражать, ткнул пухлым пальцем на золотую урну и добавил:
– А там и поговорим…
– Я должен Вам ещё и платить?
Священник лукаво улыбнулся.
– О, ну что Вы?! Пожертвования всегда добровольны. Ха-ха!
В каком-то из залов начал, пока тихо и сбивчиво, подвывать местный хор. Божественное пение волной неслось по коридорам, стремясь окутать доверчивые души прихожан. Однако эта волна действовала на Марка иначе, чем на остальных. Они вопили о святости, которую сами же и утратили, лишь только переступив порог храма.
Марк молча, продираясь сквозь золотистую пыль, покинул заведение. Ему в спину доносилось противное скрежетание:
– Эй, ты чего? Ха-ха!
Мясник смачно плюнул на золотой пол, махнул жирной рукой-обрубком и отправился вглубь храма, оставляя за собой оглушительный запах пота.
Что он мог знать о Боге?

***

Прошло ли несколько часов, день или больше после случая в храме – сложно было сказать. Время напоминало тянущуюся от асфальта к ботинку, жевательную резинку, которую сам же владелец ботинка и выплюнул.
Пыль, заполонившая воздух, переливалась в свете утренних лучей солнца. Марк сидел за столом, которого было почти не видно из-за кучи бумаг вокруг, и писал очередной отчет. Его съедало противное чувство повторения. Словно он вернулся к началу.
Дверь с шумом распахнулась, и перед ним предстал управляющий. Сам. Он не вызвал Марка. А пришёл самостоятельно. Значит, это что-то крайне серьезное. Нечто, что не терпит отлагательств и должно быть выполнено беспрекословно и чётко.
Может, сейчас он сообщит об увольнении. И тогда всё будет кончено. Из рук ускользнёт последняя ниточка. Марк не мог поверить, что ничего нельзя сделать. Не хотел верить.
Управляющий стоял, держа в руках какие-то бумаги. На нём был дорогой, идеальный во всех смыслах костюм, а из-под манжета золотым блеском отливали часы. Белая мятая рубашка выглядела всё же вполне опрятно. Шею душил узкий галстук. Будто бы петля у висельника, он был затянут. А руки связаны пачкой документов. Но не было палача. Эшафот пуст. Он всё сделает сам. Скоро.
Марк встал, приготовившись получить фатальный удар.
– Ты должен быть уволен.
В комнате зазвучала намеренная пауза. Марк кивнул.
– Однако мы можем это исправить.
Его тело задрожало и ослабло. Ему хотят дать шанс! Неужели? Он был готов сделать всё, что от него потребуется. Только бы спасти себя. Он не мог думать ни о чем другом.
Управляющий продолжал спокойным холодным голосом:
– Я так понимаю, ты согласен? – Грубо прошипел он.
– Да.
– Тогда вот адрес, – он швырнул смятый лист с карандашной надписью на нём. - Через два дня там состоится слушание по одному делу. И ты там участвуешь в качестве присяжного. Всё, что тебе потребуется – это поддержать обвинительный приговор.
– А…
– Детали тебя не касаются. Придёшь и сделаешь, – он выдержал паузу. – А иначе…
– Я понял. Я всё понял. Я сделаю! – Затараторил Марк.
Управляющий с омерзением фыркнул и, что было силы, хлопнул дверью. От стука Марк так перепугался, что почувствовал, как задыхается.
Он подошёл к столу, по пути отмахиваясь рукой от пыли, и налил себе стакан воды. Сердце бешено билось, и голова противно болела.
– Решено! – Прошептал он.

***
Направляясь после обеда в свой кабинет, Марк случайно встретился с Софией. Её улыбка осветила тусклый коридор. Но теперь всё стало иначе.
Марк, пугаясь самого себя, опустил голову. Он выставил вперёд плечо и спешно, словно занятый делом, зашагал дальше, желая забиться в свой кабинет. А она, не понимая, осталась стоять среди тесных стен.
Мерзко – так было у него на душе. Он чувствовал себя червём, что извиваясь, зарывается в землю, потому что дождь кончился.
Вечером какой-то чиновник принёс очередное задание. Несколько часов подряд Марк покорно разбирал груды бумаг, давясь от спёртого воздуха. Покончив с последним документом, Марк озадаченно посмотрел на стол. Записка. Без формы, штампов и печатей. Видимо, личного характера. Такие вольности были запрещены – он это помнил - и незаметно накрыл её какой-то важной справкой.
Почему-то он перестал ощущать прежнее отвращение, с которым он проводил долгие часы за работой. Вечером он попросил у начальства дополнительный рабочий день, вместо своего выходного и, получив его, неописуемо обрадовался, предвкушая новый заработок.
Ночь. За окном дырявая луна горела грязно-серым, но очень ярким светом. Она насквозь просвечивала стены. Марку становилось даже неуютно, будто бы за ним опять кто-то следил. Он несколько раз оборачивался, ожидая поймать незваного гостя, но видел лишь тень большого дерева, гнущегося от холодного ветра и прикрывающего себя корявыми сухими ветками.
Марк сидел за письменным столом, мысленно проживая заново последние несколько дней. Это занятие, к его сожалению, наталкивало на ставшие теперь по-настоящему ненужными мысли. На пике рассуждений он вспомнил, что получил новую записку. Авторство не вызывало сомнений.
И вновь кротко и волнующе:
“Дорогой Марк!
Желаю Вас видеть. Прошу, ответьте немедленно, желаете ли Вы того же. Если же нет, то не беспокойтесь, я пойму. Просто не отвечайте”.
Марк поднёс листок к лицу и несколько раз повторил шепотом только что прочитанное. В какой-то момент, он услышал музыку у себя в голове, которую когда-то давно играл Ерофей, и поддался чувству, которое в том далёком прошлом назвалось ему истинным. Он явно ощущал, как в нём борются два совершенно противоположных человека. И один из них был на грани гибели. Стараясь сохранить это ясное состояние, он позволил себе рассуждать, как умел когда-то. Возможно, в последний раз.
Вернее, рассуждать ему и не пришлось. Мысль, готовая и вычурная, уже давно рвалась наружу. И сейчас он просто дал ей волю. Освободил. Он записывал её на бумаге и шепотом проговаривал эти немногие слова:
– Я не позволю Софии безвозвратно погубить свою жизнь, связав её со мной. Не могу позволить страдать, как страдаю я. Я не смогу уберечь её.
Мне жаль её чувства, жаль её мечты, планы, жаль её маленькое трепыхающееся сердечко, жаль её саму.
Её душа, чистая и благодетельная, никогда не будет покойна со мной.  Я знаю это; и не приму эту жертву. …Но и эту боль я приношу ей лишь с той целью, чтобы уберечь от ещё больших мучений, от загнивания в моём пагубном, законченном обществе. От нищеты, от презрения, от моих мыслей, от моих проблем. От себя самого!
Я болен! Как пораженный чумой - я никого к себе не подпущу! В любом ином случае – вечная боль. Моё решение – словно принудительная эвтаназия.
Я не вынесу момента, когда потухнут её зелёные искры в глазах. Не выдержу её слёз. Не переживу её взгляда, который однажды вновь покорно прошепчет: “Я готова и к мукам. Только скажи, что любишь меня! Только скажи!”
Возможно, вместе мы стойко вынесли бы все безжалостные удары жизни, пусть и сгибаясь под её тяжестью. Возможно, вместе угасли бы. Возможно, разлука погубит её; умертвит и меня. Возможно – спасёт обоих. Возможно, я бросаю нас на окончательное и бесповоротное растерзание этому миру. Порознь.
Я не знаю, не знаю ничего. И ненавижу себя за эту слабость.
Марк очнулся от странного состояния. От противного состояния. Он перечитал написанное, и вдруг всё это показалось ему невообразимой ложью и вздором.
Он не понимал, как можно было написать такое, как подумать о таком? Как глупо!
Ощущение, что за ним кто-то следит, не покидало его, и он в исступлении разорвал лист со своим текстом, опасаясь, что эту ересь кто-нибудь прочтёт, заглянув ему через плечо.
А луна смеялась над его потерянностью, освещая его комнату всё ярче. Случайность или нет, но в этот вечер не было звёзд. Словно они все разом попадали в бездну. Небеса привыкли к утратам.

***
Настал тот день, когда Марк был обязан совершить то, что ему было велено. Приказ, которого он не мог ослушаться. Как свинья на убой, он собирался. С аппетитом завтракал и приводил себя в порядок.
Заседание суда было назначено на раннее утро.
На улице стояла пасмурная погода, а душу раздирала необъяснимая тоска. Серые облака молчаливо застыли над городом, жители которого уже давно не видели солнца. Ветер исчез, а время остановилось – так было тихо вокруг. Каждый житель обреченного города испытывал ощущение тревоги: сегодня должно произойти нечто плохое, черное, гнилое. Люди, не в состоянии найти себе места, метались из стороны в сторону с перекошенными лицами, будто бы только что целиком съели червивое яблоко. Такие пустые! Казалось, что если проткнуть их иголкой – они лопнут, как старые воздушные шары, оставив после себя беспокойный воздух и испуганную пыль.
Марк же чувствовал, что сегодня случится лишь важное для него событие. Новый этап в его жизни. Ещё совсем немного, и он пойдёт в ногу со временем. Очнувшись от предвкушений, Марк вспомнил о своих родителях. Прошло уже довольно много времени, а ему и не подумалось поинтересоваться, как у них идут дела. Он, конечно, переживал за них. Но сейчас были вещи куда более важные: Марк занимался своим будущим – своей работой, а это вело к решению непосредственно самого денежного вопроса, а это, в свою очередь, уже напрямую связывало его дело с помощью родителям. Он радовался, что, возможно, скоро они смогут постоянно оплачивать долги.
Он потратил необычно много времени на свой внешний вид. Долго выбирал костюм и ещё дольше рубашку. Он остановился на чёрном костюме с шелковыми блестящими лацканами того же цвета и белой рубашке с запонками. Причёсывая сальные волосы, он представлял, как с важным видом исполняет своё задание. Он воображал себя вовсе не обыкновенным присяжным, но самим судьёй, который вот-вот определит человеческую судьбу. Ему не хватало мантии и молотка. Его дело, его задание представлялось ему куда более важным, чем было на самом деле. Он чувствовал себя почти великим, всесильным. Этот момент был моментом выражения, излучения его сущности. Новой или выбравшейся из глубин старой, но его собственной сущности. Он вовсе не задумывался, что это за дело и кого будут судить, но сама возможность проявить себя перед начальством вызывала в нём трепет.
Начищая до блеска свои лакированные туфли, он представлял, как его вызовет к себе управляющий и своим твердым, как удары кувалды, голосом выразит ему благодарность. Возможно, он скажет это достаточно громко, чтобы услышали и коллеги. Подумать только! Сам управляющий отблагодарит лично его. Хотя, даже если он и не услышит желаемую похвалу, начальство так или иначе обязательно отметит его заслуги. Наверное.
Марк застёгивал пуговицы потёртого пальто и репетировал необходимое выражение лица. Он уже скучал по своему кабинету. Закрывая входную дверь, он решил, что неплохо бы было сразу после оглашения приговора отправиться на работу.
Да. Так он и сделает!
Одинокая фигура уже подплывала, сквозь пустынную улицу, к назначенному месту. То ли заблудившийся корабль, скитающийся по морю. То ли одинокое море, ищущее в себе заплутавшее судно.
Марк пришёл в здание суда вовремя. Его сразу провели в комнату присяжных. В те несколько минут перед началом заседания, он разглядывал остальных участников процесса. И в каждом из них он находил нечто общее. Некоторую одинаковость. В лице, в повадках, в одежде, в голосе, во взгляде. В том числе, и с самим собой.
Всё происходило очень быстро. Время летело. События сменяли друг друга, как картинки в диафильме. Марк отчаянно пытался сосредоточить внимание на мелочах, но его попытки были неудачны, и безжалостное время не остановилось. Он вспоминал своё детство, лица родителей, их тихий домик за окраиной мира, но не мог сконцентрироваться. В голове всё перемешалось.
Он не мог ходить – он плыл по коридорам. Голос его стал не голосом, а лишь далёким эхом. Он слышал его, и боялся того, что слышит.
Зрение подводило его не меньше, и Марк постоянно протирал глаза. Предметы становились искаженными и неправильными.
Марк вздёрнул руку и отодвинул манжет рубашки. Циферблат показывал ему невозможное время, как ему чудилось. Тогда он потряс рукой, и из часов струйкой посыпался не то песок, не то пыль.
Голова кружилась. Марк вспотел и, расстегнув две верхние пуговицы на рубашке, ослабил воротник, который душил его.
“Абсурд” – раздалось у него в голове. И он швырнул свои часы в стену. Послышался далёкий глухой треск.
– С Вами всё в порядке? – Кто-то спросил его. Голос словно воспроизводился с изжеванной ускоренной плёнки.
Марк не ответил. Он повалился на стул. Во рту не было слюны. Глаза стали сухими. 
Дыханию что-то мешало – это был спёртый воздух, который сопровождал его так долго. Теперь он заявлял о своём полном праве на Марка.
Стало ясно: сегодня прозвучит не один приговор.
Но вот объявили о начале слушания, и всех препроводили в зал. Марк не понимал, что происходит. Его будто бы оглушили: голова начинала кружиться, и закладывало уши. Он приложил все свои оставшиеся силы, чтобы сохранять хотя бы часть самообладания.
Несколько формальных фраз, обмен любезностями и процесс начался. Подсудимый сидел в клетке, опустив голову. Марк им не интересовался и, замерев, ждал своего триумфа, стараясь побороть подступавшую тошноту.
В зале главенствовала гнетущая тишина. Лишь изредка кашлял Марк. Он совершенно случайно кинул замученный взгляд на угрюмого узника в тот самый момент, когда тот поднял голову и пристально посмотрел на Марка.
За железными прутьями в оборванной одежде сидел Ерофей . Марк замер и широко распахнул глаза. В них читалось скупое удивление, которое тут же превратилось в абсолютное безразличие.
А в зале тем временем звучали последние слова:
– Виновен ли подсудимый? Прошу присяжных поднять руку, в знак согласия.
Вечное мгновение молчания пылью осело в зале суда.
Марк неуверенно поднял руку.

_____________________________________________________

Ерофей – (с греч.) освящён от Бога.