Блонда

                БЛОНДА

  В молодые годы она была раскрасавицей. Натуральная блонда с пухлыми губками и стройной высокой фигуркой завораживала своим театральным проходом всех местных мужиков.
  Она выходила из подъезда с улыбкой; и как только взгляды обращались на неё, королеву - то оборачивалась со смехом назад, в глухоту дверей - и громко кричала туда какому-то невидимому собеседнику, как будто ей жгла рот яркая красная помада. Потом взмахивала свободной рукой, поправляя свою ухоженную причёску - хоть до этого и крутилась полчаса перед зеркалом. И цокала к машине, играла бёдрами, выгибала спинку.
  В последнее время за ней приезжала жёлтая обкомовская Волга. С заднего сиденья манерно выпрыгивал седой пижонистый мужичок в модных туфлях на очень толстой подошве; он ослепительно спешил к ней навстречу, блестя последними чудесами стоматологии; и запах, что испускал из себя, в хорошем смысле слова одеколонный, ещё минут десять висел во дворе после их сиятельного отъезда.

  Вот тогда начиналось. Конец ворожейного таинства срывал путы с языков и рук - мужики облегчались плевками да ругательствами, в жестах да лицах показывая, что бы они с ней сделали, не будь она такой беспутной шалавой, а каждый из них свой хер не на помойке нашёл.
  Конечно же, они друг перед дружкой бравировали - всем им хотелось попробовать такую дорогущую бабу. И она может дала бы, свою и чужую судьбу изменяя – но страх пред её распутной красотой осаживал мужиков на колени. Вдруг она такого уже навидалась да напробовалась, что вголяк посмеётся над ними. Вот и выдумывали про неё, чего сроду не было, сладостной слюнью брызгая в варежку. Я сам, пугливый пионер, именно с ней мечтал стать настоящим мужиком, но оплодотворял свои грёзы тайком ото всех под одеялом.
  Тогда она мне нравилась до обожания. Много ли надо пятнадцатилетке, прыщавому пацану? Любой мужик в этом возрасте трясётся как в лихорадке от созерцания бабьих ног хотя б до колен; а если кто-то из девок – даже в насмешку – покажет свои пузатенькие ляжки - он тут же рванёт в кусты сгонять напряженье упругой струны.
  Блонда жила совсем рядом, и часто приходила в нашу квартиру по-соседски: рассказать матушке о своих хахалях, похвастать дорогими подарками, или смахнуть фальшивую слезу – ведь жизнь постоянно казалась ей раем, который навечно. А я стоял за углом в коридорчике – и красный потный остолбеневший подслушивал её откровенья. И если хватало хоть капельки смелости, то почти без ног, на костылях, заходил к ним на кухню вроде б за чаем – а сам краем глаза, как ворон, как жадный до мяса сыч, пялился-зырил-таращился под её лёгкий халатик, который она никогда не застёгивала на последние пуговки вверху и внизу.
  Однажды она пришла позаимствовать тазик для стирки. Суетясь, и не зная как ей услужить, я забегал по квартире – что делать? с чего начать? и может, сейчас? – Но лишь только прикоснулся к её руке, так тут же погас, отгорел фитилёк мой: мне, пацанёнку по весу, было не сдюжить с такой заприходованной бабой, даже если бы она сама захотела.

  Я сейчас вспоминаю не только её – но и себя, тогдашнего. Ведь столько глупой ерунды я сочинял о себе, будучи юным, потом моложавым - что можно издать целую книжку дурацких фантазий. Всё это я придумывал в надежде выглядеть для людей достойнее, чем являюсь на самом деле.
  Особенно я приписывал себе любовные подвиги, которых не было и в помине - ведь впервые отдался я в двадцать семь лет очень красивой бабе. Она меня взяла, она: обаятельного крошку с застенчивым взглядом, разгульного слюнтяя с рабочими руками онаниста, мужика с сердцем мальчишки. Бог всеявый свидетель - как благодарен я ей. А то ведь уж думал, что так и останусь нетронутым - помру я в печали пустых низменных воспоминаний как престарелый девственник.
  И вот до сего того времени я сочинял. Сказки, басни, небылицы: - ох, скольких я погубил! ах, какие красивые девки слагались предо мною в поленницы! - И каждый товарищ мой слушал, разинув от зависти рот. Хотя стоило бы задать мне пару пустяшных вопросов о размерах и запахе, о сладкой страдальческой муке в глазах - как я тут же бы сдулся, пузырь.
  Я сгораю сейчас со стыда. Хоть уже много лет миновало с тех пор, и нынче мне впору скрывать свою гадкую скабрезность - а старые тогдашние грешки мою память морочат, жжжа волдырями.

  Перед блондой мне особенно стыдно, и жалко её. Я ведь не видел в ней женщину даже – а только комок мокрой вагины, давалку маруську. Её молодость быстро прошла в угаре гулянок. Спилась, искурилась, и скурвилась.
  Другие-то держатся за детей да за мужа; и даже если что-то бывает с ними на стороне, то любая стоящая баба после рваного блуда мёртвой хваткой вцепляется в семью, чтобы новый душевный ураган не утянул её в пучину - вместе с пиратским кораблём весёлого Роджера, сильно охочего до чужого добра. А этой красавице блонде ухватиться не за что было: разве только за хер – вялый огурец с очередного порожнего огорода. Она и сама всё больше походила на капусту, сбросившую перед всяким свои одёжки: ветер разнёс их, уже не собрать – и осталась одна кочерыжка.
  Всё меньше у неё было верных, дорогих или влиятельных поклонников; а всё больше в её квартиру приходили случайные кобельки, с водкой и дешёвыми консервами. И вот она уже не гребует крикливым пьяным застольем, в котором надолго поселяются окрестные распутные девахи вместе с чахлыми осовелыми ухажёрами.

  Однажды она мне похвасталась – видно, уже не желая быть уличной дурой, а возмечтав вернуть свою былую репутацию королевны:
  - Ты посмотри, кого я себе приняла! Ты ведь в званиях понимаешь, не генерал ли это?! -
  Ну захожу; немного, конечно, с содроганьем за свою солдатскую честь. Ступаю тихонько на кухню – и вижу, что за накрытым столом сидит дурачок Колька, местный недоумённый человечек, безобидный как божья коровка; и на груди его вышитой кацавейки с погончиками горят до блеска надраенные значки парашютиста, кавалериста, артиллериста, и матери-героини.
  - Здравствуй, Коля.
  - Привет.
  Он первым протянул мне свою ладонь, привставая со стула; и не пожать её было оскорбительно, хотя он по блаженству души и тела редко мыл руки.
  - Ты здесь, наверное, в кавалерах? ухаживаешь за дамой?
  - Она сама меня пригласила, на чай.
  Блонда стояла в дверях кухни, и радостно улыбалась. Ей явно нравилась наша приятственная беседа, как доброй Дульсинее все рыцари вокруг неё. Не хватало только дуэли на шпагах, чтобы последняя капля крови вытекла из резаной раны во славу прекрасной дамы.
  - Николай, а ты прыгал с парашютом?
  Я показал на грудь его кургузой зелёной кацавеи, на значок с белым куполом. Конечно, он ни разу не прыгнул – его даже не сталкивали с кукурузника; но нужно было о чём-то разговаривать, а другой темы я не нашёл.
  - Неееет, - честно признался Колька, ничуть не тая в себе неведомого героя. – Это мой брат на аэродроме работает.
  Ох – знаю я этого брата. Он чуть поумнее, и родители ему доверяют пасти домашних коз возле лётного поля.
  - Ты ему, наверное, помогаешь?
  - Ну да. – Колька сомнительно ковырнулся в носу. – Там самолёты стоят, и мы их охраняем, чтобы не напали враги. –
  Враги. Вражонки, врагули. Это у Николая больная темка. Он как-то в клубе культуры, куда его старенькие билетёрши пускают бесплатно из жалости, посмотрел фильм про красных дьяволят. Которые насмерть бились с бандами белогвардейцев. И так его схватила за мягонькое сердечко вся эта история, что он теперь тоже бьётся за правду.
  Особенно на нашей местной помойке. Потому что чужие, из соседнего квартальчика, повадились ссыпать свой строительный мусор именно к нам. И Колька совместно с дворником гоняет их как курей по двору.
  - Николай. Как там у вас цыгане с бомжами – не сильно наглеют?
  - Неееет.
  Блонда подошла к столу, извиваясь в бёдрах перед его застенчивыми глазками, и потрепала любимого за ушко. – Он у меня теперь как начальник – весь двор его слушается. -
  Я тогда порадовался за неё, и в душе даже благословил личное счастье королевы с геройским генералом: здраво понимая, что большого будущего у этой блаженной пары не будет. Чего уж тут – пусть мнится дальше; она ведь и так живёт словно в прошедшем сне, будто с теми же любовными грёзами.

  Давно прошло то время, когда она могла выбирать из многих: в её весёлой суетной жизни успели погулять знаменитые спортсмены, обкомовские администраты, и даже был доктор каких-то наук, может особенно важных секретных. А ныне её гоняли по собственной квартире глупые сопливые ебаришки, у которых немощь текла что из носа, что из ног между – иногда ей, избитой, приходилось ночевать и на улице. Теперь вся окрестная шваль таскала её по гаражам – за глоток портвейна, за сигарету – и измывалась над нею, мстя этой бывшей красавице, суть королеве, своим полным половым презрением. Даже зубы ей выбили – видимо, чтоб не кусалась.
  А потом ей на блат-хате отбили голову – нынче ходит по улицам, всем кланяется, меня барином называет.
  Но какой же я барин, если вместо батогов да хлыста со свинцовой тройчаткой, жалею её.