Не оборвать в былое нить. Часть четвертая

Хлопковые приключения

Дня через два после того случая (набега на виноградник), утром нас отправили по домам, чтобы мы приготовились к  отъезду на сбор хлопка. Встреча студентов была назначена на 18 часов на привокзальной площади.

В назначенное время, когда мы с Волькой подошли к привокзальной площади, то обнаружили что там уже полным-полно молодежи. Это меня несколько удивило: я просто не думал об остальных студентах города, а почему то считал, что на сбор хлопка отправляют только одних нас, студентов ФЭТа.

Среди этой толчеи мы не сразу обнаружили сбившихся в отдельную группку наших девчат. Рядом с ними сиротливо стояли и два наших парня. Подойдя к ним, мы составили им компанию.

Постепенно, один за одним, к нам стали присоединяться и другие. Только Ленька все не появлялся, где-то задерживался. Я даже упрекнул Вольку, что он не захотел немного пройти назад, чтобы зайти за ним. Но вот появился и он. "Ага, вы все уже здесь? Хорошо, хорошо, - радостно потирая ладони рук, затараторил он, - Это дело надо отметить! Кто согласен? Давайте по- быстренькому сбросимся. Я сейчас все организую". И собрав с нас деньги, действительно немедленно куда-то исчез. А я с завистью подумал: "Ведь знает же где, что продается. Попроси они это сделать меня, я бы сразу даже не сообразил, куда надо направиться".

Через некоторое время Ленька появился с оттопыренными карманами и граненным  стаканом в руках. Но в это же время над привокзальной площадью неожиданно зазвучал громкий голос человека, говорившего в рупор, который предупреждал, что распитие спиртных напитков строго запрещается. В случае выявления кого-либо в нетрезвом  состоянии или обнаружении у них спиртных напитков, последние не будут допущены к посадке  и в отношении них будут приняты соответствующие меры, вплоть до отчисления из учебного заведения.

Прослушав это объявление, я забеспокоился. С нашей стороны вокзальной площади не было видно ни одного укромного местечка, где бы можно было незаметно осуществить, задуманное Ленькой мероприятие. Оставалась только одна возможность - отойти в сторонку, как я считал, к зданию НКВД. Однако там отдельная, таинственно-суетливая группка мужчин в стороне от общей студенческой массы, может вызвать подозрение даже у несведущих. Поэтому готовый отказаться от немедленного осуществления намеченного мероприятия я, обращаясь к Леньке, с тревогой, еле слышно, пробормотал: "Ты слышал? Что будем делать? Может быть пока отложим? Ведь нас застукают здесь на виду у всех!" - в тайне надеясь, что он откажется от своей задумки. - "Не дрейфить! В момент все устроим".  И не обращаясь к кому-либо конкретно, вклинился в группу девушек и задорно-шутливым голосом, однако с приказной интонацией, потребовал: "А ну-ка, девчата, прикройте-ка нас. Мы примем по маленькой!" И те беспрекословно, как будто так и следовало поступить, послушались и образовали плотный кружок вокруг него. Ленька умело одним хлопком по донышку раскупорил бутылку. Не совсем доверху, так чтобы ее содержимое поровну разлить на троих, наполнил стакан "зельем" и передал первому из нас. 3а ним "причастился" следующий. И все это происходило под пристальным взглядом девчат. Один за другим подходили "причащаться" участники организованного Ленькой в честь нашего отъезда сабантуя. И что самое интересное, девчата с заинтересованным любопытством, как бы оценивая ухарство ребят, одобрительно наблюдали  эту картину. А ребята, в свою очередь, старались не ударить лицом в грязь и сопровождали процесс поглощения спиртного, сопутствующими моменту репликами: "Ух, какая гадость! - морщась, отплевывались одни. - "Хорошо пошла, нельзя ли еще добавить", - бравировали другие. - "Будь здоров, Я", - шутили третьи. Что касается меня, то, в тайне гордясь собой, с показной удалью, смотрите как мы можем, молча за несколько больших глотков, как воду, влил в себя, не морщась, содержимое стакана и, перевернув его вверх дном, отдал Леньке. "Вот так-то мы можем!"

Только-только мы закончили наше распитие, как раздалась команда на посадку. Подхватив вещи свои и девчат, в знак мужской благодарности за оказанное содействие в пьянке, мы плотной гурьбой направились к зданию вокзала.

При входе в здание вокзала и при выходе из него на перрон, стояли специальные дежурные, наблюдающие за порядком. Опасаясь, что кто-нибудь из них обратит внимание на нетрезвое состояние ребят, в этих местах две или три девчонки, сопровождавшие парня, создавали толчею, делая вид, что поддерживают вещи, нагруженные на его плечи и спину.

Не знаю, как чувствовали себя остальные, но я перед посадкой уже ощущал значительное опьянение, и поэтому посторонняя помощь была мне, как нельзя, кстати.

Спецпоезд, поданный для нас, студентов, состоял из стареньких спальных вагонов с опущенными или вовсе отсутствующими верхними полками. Когда, дождавшись своей очереди, мы забрались в поезд, то начало уже смеркаться, и внутри вагонов стояла полутьма.

Быстренько уложив свои котомки на передней полке, так как поезд уже тронулся, девчата уселись рядком на противоположной, зажав меня между собой. Находясь в приятной пьяной истоме и ощущая с обеих сторон теплоту от соприкосновения девичьих тел, я расслабленно возложил руки на их плечи, а ладони опустил на девичьи груди. Возражений не последовало. Испытывая гаремное блаженство, я не заметил как заснул.

На станцию "Голодная степь" небольшого поселка Мирзачуль (ныне город Гулистан) мы приехали перед рассветом. В сумерках, ёжась от утренней прохлады, с затуманенной от похмелья головой, я не очень—то соображал где нахожусь. Смутно вспоминая вчерашнее событие, я понимал, что поступил в отношении каждой из моих спутниц не честно, невольно дав им какую—то надежду на будущее. А ведь на самом деле я их толком не знал, не знал даже как их зовут. Помню только, что справа от меня находилась полная темноволосая, по-моему армянка. А кто был слева, даже не представлял себе, помнится только, что небольшого роста. Поэтому я, несмотря на то, что они сами подставились под пьяную руку, чувствуя вину, старался избегать  компании девчат, сделав вид, что ничего не помню.

В поселок, то ли совхоза, то ли колхоза, нас привезли перед полуднем и расселили в стандартных домиках европейского типа, ряд которых заканчивал одну из его улиц. Нам, мальчишкам, достался самый крайний из них, бывший до этого небольшой столовой—кухней. В комнате—зале этой столовой загодя были сооружены двухэтажные деревянные нары.

Оставив на одной из верхних нар свою котомку, я тут же вышел наружу и замер от  удивления. Такого мне раньше еще никогда не приходилось видеть: передо мной простиралось до самого горизонта бескрайнее белоснежное поле. Низкорослые кусты хлопчатника, казалось, и в самом деле, были сплошь покрыты слоем белого снега. Только при пристальном, изучающем взгляде можно было рассмотреть на ближайших к нам крайних кустах, раскрытые коробочки с распустившимися на них белыми пучками хлопкового волокна. Такое изобилие восхищало и вызывало желание немедленно приступить к его сбору, тем более, что при заселении, на каждом спальном месте мы обнаружили новенькие фартуки—мешки.

Найдя бригадира, который оказался тут же, среди встречавших нас людей, мы разузнали от него о существующем порядке сдачи собранного хлопка-сырца и рассказали ему о своем желании. Поколебавшись немного, так как с его слов, он не рассчитывал, что мы сегодня же начнем работать, он все же указал нам на расположенную поодаль площадку-хирман, куда мы должны будем приносить собранный хлопок-сырец. И мы тут же, подзадоривая друг друга, кто больше всех соберет, ринулись на хлопковые грядки.

Вначале казалось, что схватить в горсть выпирающий из створок раскрывшейся коробочки распушившийся легковесный комок волокна и, выдернув его, сунуть в фартук, не составляет никакого труда. Поэтому считали, что дело пойдет споро и гладко. Но когда мы вошли в проходы между грядок и попробовали все это быстро проделать практически, то оказалось, что все не так-то просто. Коробочки на кусте хлопчатника оказались сориентированными в разные стороны, и не всегда было удобно поднести к ним кисти рук так, чтобы разом выхватить волокно из каждых ее четырех створок. Ухватишься за комочек ваты, дернешь его, глядь, а волокно осталось в одной ее створке и висит, как будто тебе назло. Вот и приходится вторично протягивать руку к этой коробочке и довыщипывать  из нее эти остатки. А это лишнее движение рук задерживает твое продвижение вперед. Тот, кто наловчился, смотришь, уже опередил тебя на шаг, затем на два, а ты плетёшься за ним в хвосте. И все из-за каких-то неполновесных ощипков, которые ты не сумел своевременно вытянуть. Тут ты начинаешь торопиться, не догадываясь, что тебя подстерегает другая беда. Концы крышек створок заострены как иголки и при неуклюжем твоем движении норовят воткнуться в кожу руки или царапнуть ее до крови. Но и это еще не все. Собирать хлопок приходится в полусогнутом положении (полунаклоне), и через некоторое время начинаешь ощущать усталость спинных мышц, а затем и ноющую их боль, которая вынуждает тебя, время от времени, распрямляться и массировать спину руками. И если добавить ко всему этому еще то, что все это происходит под нещадно палящими лучами, все еще жаркого осеннего солнца, и ты вначале обливаешься потом, потом начинает мучить тебя жажда, то картина становится достаточно полной. В результате ты начинаешь понимать, что успех дела зависит не только от твоего умения, но также и от твоей физической выносливости. А поэтому, без настырности характера тебе никак не удастся превратить легковесные пушистые белые комочки в полновесные 40 килограммов, чтобы выполнить дневную норму сбора.

Расстроившись вначале, когда заметил, что отстаю от моих соседей, и что они меня обходят, я не стал их догонять, а терпеливо, сосредоточив все свое внимание на аккуратном поднесении рук к коробочкам и одновременном захвате пальцами комочка хлопка во всех его створках, стал совершенствовать эти свои движения. Так, не отвлекаясь больше по сторонам, углубившись в себя, я шаг за шагом все шел и шел вперед по грядке. И когда, наконец, у ее конца оглянулся, то не заметил ни вокруг себя, ни на поле ни одного человека.

Вернувшись на хирман с тяжело набитым фартуком, я еще больше расстроился, когда установил, что он весит всего 18 килограмм. "Неужели я такой неумеха,- огорчился я, - что после четырех с лишним часов упорного труда, при всем своем стремлении не смог выполнить половины дневной нормы?"

3а поздним обедом в этот день, чтобы как-то успокоить свое, подорванное этим событием самолюбие, я осторожно стал расспрашивать своих сотоварищей - сумел ли кто-нибудь из них выполнить норму. И тут выяснилось, что оказывается я был не один такой. Остальные и вовсе даже не приблизились к ее выполнению, как я. Были и такие, кто за это время собрал всего около 7 килограмм.

Вот так и началось наша хлопковая страда. На следующий день мне удалось собрать уже 35 кг, а затем - 37. Собирать установленную норму я стал только через неделю.

Каждое утро нас выводили на тот или иной участок поля, где мы должны были работать. Воду для питья нам на поле приносили местные девушки или молодые женщины. Для того чтобы мы могли общаться с ними, нас проинструктировали, как можно их подозвать к себе. При этом обязательно нужно было спрашивать - кипяченная ли у них вода. Мне до сих пор помнятся те короткие фразы. Они должны были произноситься примерно так: "Э, киз (опа), буерга кел (келинг)" - "Эй, девушка (старшая сестра) иди (идите)сюда". "Кайнаган сув обкел" - "Принеси кипяченую воду". "Кайнаган сув керак" - "Нужна кипяченая вода". "Сув кайнадими?" - "Вода кипяченая?". "Куп рахмат!" - "Большое спасибо".

В первую же субботу после нашего приезда для хлопкоробов вечером состоялся концерт художественной самодеятельности, который, к сожалению, мне так и не удалось посмотреть. А дело в том, что после нашего возвращения с поля в помещении у очага мы часто заставали повара (ошпаз), который уже в сумерках заканчивал уборку. Пацаны же, народ дотошный, когда это происходило, уже лежа в постели, донимали его разнообразными, порой наивными вопросами о национально-бытовых сторонах здешней сельской жизни. Среди спрашивающих нашелся один такой любопытный, который, неоднократно, перебивая других, сводил разговор к тому - не изготовляют ли они здесь из кустов конопли анашу, называя ее по-блатному "планом". Вначале ошпаз, упитанный дядя крупного роста, оставлял этот вопрос без ответа, делая вид, что не понимает о чем идет речь. Но в один из последующих дней, как бы нехотя ответил, что некоторые, может быть, и используют ее в этих целях. Услышав это, спрашивающий тут же, наседая на него, стал настойчиво упрашивать раздобыть это для него. Однако ощпаз и на этот раз ничего определенного ему не ответил.

Как и когда они об этом потом с глазу на глаз договорились, мне не известно. Но в тот вечер, когда мы с Волькой собрались направиться в центр поселка на концерт, этот парень неожиданно предложил нам перед концертом "подкурить планчику".

Не знаю, почему мы согласились с ним. Скорее всего потому, что отказаться от такого мероприятия означало, по уличным законам, проявить себя "маменькиным сынком". Выглядеть же в глазах других таковым, для ребят считалось постыдным. И мы без особых возражений пошли с ним, тем более, что  ни о каких финансовых расходах речи не было. Почему организаторы таких мероприятий всегда пытаются уговорить других одурманить себя за их счет, понятия не имею. Но сколько я помню случаев, предлагающие мне "подкурить", всегда упрашивали меня сделать несколько затяжек, убеждая при этом, что я почувствую нечто бесподобное, что–то вроде ощущения легкости, безразмерности, и мне будет казаться все смешным. Однако до этого со мной ничего подобного не  происходило, хотя я уже несколько раз курил анашу. При курении я просто чувствовал, что вдыхаю в себя вместо привычной табачной горечи нечто мягкое, сладковатое со специфическим запахом. И все. Кроме легкого головокружения - больше никаких ощущений. Может быть несколько раз "затянуться" для меня было недостаточной дозой? Навряд ли!

На этот раз, также на дармовщину, местные любители курева "травки" уселись в кружок под  деревом у края открытой с двух сторон площади, где собрался народ. Всего вместе с нами было около 10-12 человек. Слабые отблески пламени костра, разожженного  в центре площади, едва-едва озаряли лица сидящих, но мне удалось подметить, что нас, студентов, организаторы посадили не рядом, а чередуя  между собой.

После того как мы уселись, сидящий почти напротив меня пожилой, худощавый амоки, пошептавшись со своим, таким же взрослым соседом (разговаривали они на узбекском языке), повернулся к молодому парню и что-то ему сказал. Я разобрал только "...бошлаб бер..." И тот стал из клочков газетного листа изготавливать самокрутки.

Раскурив одну, а затем другую, он передал их одну за другой соседу слева по кругу. Тот, затянувшись раз-другой, передал их последовательно дальше.

Когда очередь дошла до меня, я, почему-то считая, что только первая из самокруток с анашой, после двух-трех затяжек передал ее дальше, а сам стал спокойно курить, переданную мне вторую самокрутку, приняв ее за табак. Посматривая на курящих во время ожидания своей вторичной очереди, я заметил, что визави из местных передал соседу как первую, так и вторую самокрутку сразу же после однократной слабой затяжки. Это меня насторожило.  Дождавшись следующей очереди, я попытался определить по запаху в какой же из них анаша, а в какой табак. Поднося каждую из них к ноздрям и вдыхая, струящийся из них дымок. Но то ли дурман дал уже о себе знать, то ли запах у "травки" не такой специфичный как у марихуаны, но мне показалось, что обе самокрутки источают одинаковый запах. Это показалось мне подозрительным. Тем более, что теперь я уже со всем вниманием проследил за тем, кто как из них курит. Это позволило мне утвердиться в своем первоначальном, стихийно возникшем мнении, что нас пытаются обкурить. Поэтому, получив в третий раз самокрутки, я тут же просто передал их соседу, а сам начал подниматься, бормоча: "Бопте - (Ладно). Мен чекдим - (Я покурил). Тамом булди - (Хватит). Мен кетаман - (Я пошел). Волька, и ты давай тоже кончай!"

Мои действия в это время были столь решительны, что мне никто ничего не стал возражать или просить еще остаться. Только Волька отозвался: "Я посижу еще немного". - "Ну и ладно, - подумал я, - посиди, посиди. Может до чего и досидишься". Однако вслух ничего ему не сказал.

Сам я направился в сторону народа, толпившегося у костра, разыскивать кого-нибудь из наших девчат. Обнаружив их, стоящих отдельной группкой, я зашептал самой рослой из них, показавшейся мне наиболее решительной: "Вон там, в той кучке, - показал я пальцем в сторону курильщиков, - Волька курит анашу. Пойдите, приведите его. Не то, он может так обкуриться, что с ним - делай что хочешь!"

Девица, посмотрев в том направлении, куда я показывал, взяла за руку стоящую рядом подругу, и они решительно направились к компании курильщиков. А я, проводив их взглядом, покачиваясь, двинулся к своему дому.

В голове туман, ноги непослушные, словно ватные. Шел я, напрягая все свое внимание, чтобы не сбиться с пути. Когда же показались дома нашей улицы, тупо про себя отметил: "Ещё кое-что соображаю!" Шагая по ней, я считал, сколько еще осталось пройти домов, чтобы добраться до ее конца: "Три, два, один!" - и я, решительно свернув с дороги в сторону своего дома, плюхнулся на землю, зацепившись ногой за натянутую вместо изгороди, проволоку. Некоторое время лежу, растянувшись плашмя в  траве. В вяло работающем сознании тягучее шевеление мысли: "Откуда  здесь появилась трава? Я же хорошо помню, что перед нашим домом всегда чисто подметенная и гладко утрамбованная земля".

Преодолевая желание не шевелиться, а продолжать лежать, я с усилием заставляю себя все же подняться. Встаю, путаясь ногами в кустах растительности, иду по грядкам к стене дома. Подойдя к ней вплотную, обнаруживаю, что она глухая - нет в ней ни окон, ни дверей. Догадываюсь, чтобы попасть в дом надо его обойти. Опираясь ладонями об стену, обхожу его и, наконец, добираюсь до двери. Вхожу. Мое место на первой от входа верхней наре. С трудом забираюсь на нее и с удовлетворением, что наконец-то добрался до места, опускаю голову на подушку. Но физического облегчения не наступает. Наоборот. Все вокруг начинает раскачиваться как на волнах. К возникшему головокружению прибавляется неприятное ощущение подступающей тошноты. И только-только успеваю приподнять и повернуть голову в просвет между нарой и стеной, как из открытого во всю ширь рта, хлынул мощный фонтан жидкости вперемешку с комочками, не успевшей еще до конца перевариться, но уже скисающей пищи.

Приступы рвоты следуют один за другим, каждый раз до боли выворачивая внутренности наизнанку. В перерывах между судорожными рвотными спазмами, сознание вторым планом регистрирует возвращение в помещение после концерта ребят и появление ошпаза с ведром воды и веником, который приступает к смытию рвотной массы с зацементированной лунки и желобка для слива воды. Последнее открытие вызывает удивление: почему-то раньше я этого не замечал. Одновременно с этим я испытываю удовлетворение, что зацементированная поверхность облегчит ошпазу уборку нечистот.

В воскресенье работа на поле продолжалась только до обеда. Я обратил внимание, что Леньки почему-то нигде, ни в поле, ни на обеде не было видно. А когда поделился с Волькой об этом, то он сказал  мне, что Ленька еще вчера вечером уехал домой и вернётся только в понедельник утром.

Но ни в понедельник, ни во вторник  Ленька не появился, а вечером Волька намекнул мне, что он тоже собирается завтра отправиться домой, чтобы помыться в бане, и уже об этом договорился с руководством. Услышав это, я внутренне почувствовал легкую зависть к тому, что он  побывает дома. Вслух  же, по свей наивности, только и сказал, чтобы они вместе с Лёнькой, поскорее возвращались  назад.

В то время я вообще не мог даже подумать о том, что могло быть как-то иначе, что они могут не вернуться.  Для меня подобное было просто немыслимо. Мы же все тогда уже знали, что хлопок-сырец является, кроме всего прочего, стратегическим сырьём, поскольку содержащаяся  в его волокнах целлюлоза в виде нитратов, применяется как основная часть для изготовления  пироксилинового бездымного пороха,  а также  целлулоида, для остекления различного вида  приборов, в то время, в основном военных. В хлопковых же волокнах целлюлозы  содержится 95-98%, в то время как в лубяных  волокнах ее только 60-80%, а в древесных всего 40-55%.

Вот и получается, что если мы - комсомольцы, хотели как-то помочь фронту, то должны были как можно быстрее наловчиться, и каждый день не просто собирать хлопок, а выполнять и перевыполнять установленную норму дневного сбора. В этом и состоял в то время наш патриотический долг перед Родиной.

Волька и Ленька, как мои давние школьные товарищи, прекрасно знали о  моем патриотическом настрое. Знали, что их нежелание с полной отдачей трудиться на поле при сборе хлопка, я расценивал как недостаток мужского характера в преодолении усталости. Именно из-за этого, я постоянно подтрунивал над ними: "Эх вы, слабаки! Чего вы стоите!.. - когда они вместо нормы набирали, и то не всегда, только ее половину. Поэтому-то они оба в тайне от меня нашли лазейку увильнуть о этого, безусловно, невероятно тяжелого труда. И хотя я в то время ещё не расценивал их поступок как дезертирство, однако, по существующему законодательству (Указ от 26.06.1940 г. "О переходе на семидневную неделю и 8-ми часовой рабочий день") он мог быть расценен  как таковой. Но детская, наивная, в основном индивидуалистическая психология до рассуждения о таких серьезных понятиях еще не доросла. Нас больше интересовало как это отразится на мне лично, на моем самочувствии или уязвленном самолюбии, а не то, каким образом их поступок скажется, и вообще скажется ли еще, на каких-то там абстрактных для нас государственных интересах. И это несмотря на то, что развернутая уже вовсю пропагандистская работа пыталась приобщить нас - молодежь, к мысли, что только в единстве нашего народа, всех нас, состоит сила нашего государства.

В качестве наглядного доказательства последнего, каждый пропагандист, на свой лад, обязательно приводил расхожий тогда пример про веник, в котором каждую отдельную составную его ветку-былинку легко переломить, а вот все сразу, в их единстве, не поддадутся даже человеку, обладающему силой Геркулеса.

Однако правильный пример с точки зрения формальной  логики, сам по себе не раскрывал, в чем же конкретно должно состоять это наше единство, чем каждый из нас лично должен быть единым с другим? В убеждении нашей конечной победы над агрессором? В том, что мы должны до последней капли крови защищать нашу Родину? В том, что мы, несмотря на тяжелые жизненные условия, должны честно, из последних сил, до потери сознания трудиться? Но это же все только лозунги-призывы. Ну а что конкретно, в данном случае разношерстный коллектив студентов должен сделать, чтобы достичь этого абстрактного единства между  собой? И как это единство, единство веток веника, будет иметь отношение лично к каждому из нас, и, в частности, лично ко мне?

Тогда я просто никак не мог додуматься до того, что если бы тот же самый пропагандист продолжил свою мысль и показал нам на конкретном примере, как мы, в той своей ситуации, должны понимать это единство, то все стало бы на свои места. А дело-то, по существу, являлось таким  простым. Нужно было только понятно растолковать, что здесь, в колхозе или в совхозе выращено такое-то количество сырца. Для его сбора, как рассчитали плановики, нужно вот такое-то количество сборщиков. При условии если они будут собирать столько-то килограмм в день, то ими будет закончена уборка в месячный срок, если нет, то за большее время. За каждого убывшего из вашего коллектива, оставшимся придется добирать по лишнему количеству килограмм, а если нет, то это продлит срок вашего нахождения здесь.

Вот при таком раскладе каждый из нас относился бы к тем кто ленится или вообще отлынивает от работы, не иначе как к человеку, за которого ему придется лишнее время "горбатиться" на поле. А если он, каким-то образом, покинул коллектив, то нужно рассматривать его поступок, действительно, как дезертирство.

На самом деле все происходило иначе. Кто половчее и хитрее, какими оказались, в том числе Ленька с Волькой, те смогли своевременно "смыться" домой, оставив на поле трудиться на пользу государству патриотически настроенных простаков, таких как я.

Но вот ведь, что занятно. Оставшись один, без своих школьных товарищей, первые дни после их отъезда я сильно скучал, с нетерпением ожидая их скорого возвращения. А когда окончательно понял, что они не вернутся, просто рассердился на нетоварищеское их отношение и  замкнулся в себе из-за неумения быстро сходиться с новыми людьми. Однако по-прежнему не считал их дезертирами.

С другой же стороны, я досадовал на них за то, что они даже не уведомили меня, что не вернутся, а не за то, что не предложили мне составить им компанию, так как я осознавал, что случись последнее, я не согласился бы с ними не из-за  своего патриотизма, а совсем по другой причине.

Оба они возвращались в Ташкент, где их ожидали полноценные семьи с отцами, братьями и сестрами, проживающими в собственных домах, с большими, по нынешним  меркам, приусадебными участками, где они, в случае чего, могли бы приложить свои руки, а не быть простыми нахлебниками. А мне? Куда было возвращаться мне? К одинокой матери, которая и без меня-то выбивалась из сил, работая на двух ставках и получая хлеб и прочие продукты по карточке служащей. Не думаю, чтобы она сильно обрадовалась возвращению великовозрастного лоботряса на ее шею, с продуктовой карточкой иждивенца. Нет, о таком я не мог и думать.

Оставаясь же здесь, я мог рассчитывать, что буду всегда, хотя бы, сытно накормлен за свой труд сборщика хлопка, а мать дома получать продукты по своей и моей карточкам. И надо отдать должное, кормили нас, несмотря ни на что, прекрасно. Я думаю, происходило это благодаря молодым преподавателям местной национальности, которые находились во главе руководства нашей группы студентов. Они прекрасно разбирались во всех финансовых тонкостях, своевременно получая от завхоза необходимые продукты, и контролируя шеф-повара. Мне неоднократно приходилось быть свидетелем того, как кто-нибудь из них отчитывал повара за недостаточно вкусное приготовление блюд узбекской кухни, или из-за малых порций еды, отпускаемых студентам.

Что же касается того, чтобы помыться в бане я, конечно бы не возражал, если бы это было где-то рядом. Однако специально ехать для этого в Ташкент, казалось мне чрезмерной роскошью. Поэтому я обходился купанием, с предварительным намыливанием, в канале. И ничего, обходился. Правда, только в последний раз, когда это происходило в конце октября, да еще после дождика, эта процедура показалась мне несколько прохладной.

В середине октября, после одного месяца нахождения нас на хлопке, для выезда на железнодорожную станцию, во второй половине дня нам был предоставлен транспорт, в виде трех тракторов с бортовыми двухосными прицепами для перевозки хлопка сырца.

Разместившись кое как в этих прицепах мы тронулись в Мирзачуль. Несмотря на неудобства и не очень быструю скорость нашего кортежа, душа ликовала: как-никак, а мы честно отработали положенный нам срок трудовой повинности и возвращались домой.

Однако вскоре выяснилось, что радость наша оказалась преждевременной. Уже стемнело, когда, судя по времени езды, мы должны были приехать на место. И вдруг наш кортеж был остановлен на дороге, а вскоре после этого нам сообщили о необходимости задержаться еще на 15 дней, так как нужно было оказать помощь в уборке хлопка-сырца еще одному совхозу.

Можно представить наше огорчение - свидание с домом откладывается ещё на две недели.

Куда и сколько времени нас везли в кромешной темноте, я понятия не имел: ночью все воспринимается необычно, и не так как днем. Только утром, оглядевшись, мы установили, что находимся, судя по недостроенным постройкам ряда однотипных домов с пустыми проемами окон и дверей, в каком-то отдаленном от центральной усадьбы, еще не заселенном и не обжитом отделении совхоза. Хорошо еще, что над головой были крыши, так что во время прошедшего на следующую ночь ливня, у нас было место, где можно было укрыться и поспать утром больше положенного  времени.

После обеда, несмотря на сырость и мокроту, нас всё равно заставили отправиться на поле. Последнее было крайне неразумным поступком, так как в таких условиях ни о какой производительности труда не могло быть речи. И тем не менее, настойчивое требование руководства о непременном выходе на поле во второй половине дня нами было выполнено. О результатах работы смешно даже говорить. Они были ничтожно малы, да и тот весовщик на хирмане, не взвешивая, распорядился  сложить наш хлопок отдельно, кучкой где-то сбоку площадки. Зато все мы основательно промочили одежду капельками дождя, сохранившимися на листве и пропитавшими  волокно хлопка.

Вот так, и не впервые, наглядно нам была продемонстрирована глупость взрослых руководителей вышестоящего ранга, некомпетентно придумавших в тиши теплых кабинетов бесполезное мероприятие, на  неукоснительном исполнении которого  они амбициозно настаивали, а нижестоящие проявили трусливо-угодническое непротивление. В результате, по сути дела, никаких практических результатов, а только глухое недовольство, раздражение и досада непосредственных исполнителей о бесполезно затраченном времени.

После прошедшего  первого осеннего дождя, как это часто бывает в центрально- азиатских республиках, (в то время их именовали средне-азиатскими), наступили теплые, солнечные дни. Поля просохли и вновь наступили благоприятные условия для сбора оставшегося еще на полях хлопка—сырца, который необходимо было собрать до наступления ненастья.

Однако, от вывезенных из Ташкента первоначально для сбора хлопка людей, на полях осталось не больше половины. Поэтому и требования обязательного выполнения  дневной нормы  сбора, в это завершающее хлопкоуборочною кампанию время возросло. Больше того, нам постоянно напоминали о том, чтобы мы не только неукоснительно выполняли норму, но и перевыполняли её, прилагая к этому все свое старание, чтобы брали пример с передовиков, и не только с тех, о которых сообщала печать, но и со своих, доморощенных. Таковым  у нас оказался, со слов преподавателя, один парнишка, который последнее время, почти каждый  день, собирает две с половиной нормы, т е. вместо сорока килограмм — сто и даже чуть больше. Когда я услышал об этом, то даже сразу не поверил. Я при всем своем старании, выбиваясь из последних сил, как-то пытался превысить норму. Тогда мне удалось всего—навсего добавить к ней еще только пол нормы, т.е. собрать примерно где—то около 60 кг.

Поэтому-то и показалось мне это сообщение нашего руководителя удивительным, а затем вызвало восхищение (ведь вот как оказывается можно) и одновременно зависть (почему это не я, а кто—то другой?) А преподаватель, продолжая удивлять нас, вдруг громко позвал: "Семенов, давай—ка выйди сюда. Покажись. И поделись с другими своим опытом. Где ты там? Семенов!" И так как это происходило в полутемном помещении во время нашей побудки, когда еще не совсем рассвело, и некоторые оставались еще в постелях, то в ответ на призыв преподавателя, откуда—то сверху услышал голос его соседа: "А он ушел. Ушел, когда еще не начало светать. И так делает каждый день".

Преподаватель не стал больше ничего уточнять, а только призвал поторопиться, так как завтрак остывает. А я подумал: "Вот и объяснение чудодейственного успеха, добивается он этого за счет увеличения времени нахождения на поле. Никакого чуда. Все просто: хочет побольше заработать за счет своего отдыха. Но это его личное дело. Хотя подобного рода настырность тоже вызывает уважение.

На следующий  день после завтрака, когда нас вывели на новый участок поля, Семенов оказался моим соседом по грядке слева. "Вот и хорошо, - подумалось мне, - теперь я подгляжу как он собирает, какой новый способ сбора хлопка придумал".

Семенов, щупленький, с прыщеватым лицом, небольшого роста, где–то метр шестьдесят, с первых же шагов, обгоняя меня, устремился вперед. Не сгибаясь, он шел по грядке, совершая взмахи руками, словно плыл по воде саженками. Шаг, взмах руки к самой верхней коробочке правого куста. Захват свесившихся из нее волокон, и рука опускается в карман фартука с одновременным взмахом левой руки к кусту с левой стороны. И так при каждом шаге вперед, не утруждая себя сгибанием, и не обращая внимания на оставленные им в коробочке дольки с незахваченными волокнами и на другие раскрывшиеся коробочки, но неудобно для него расположенные на минуемом кусте.

И тут я понял, что Семенов просто рвач, любитель снимать пенку. Он не думает о том, что следом за ним нужно пускать на эту же грядку еще одного сборщика для настоящей очистки куста от волокна в раскрывшихся коробочках и очистки последних от ощипок. "Нет, такому рваческому отношению  к выполняемой работе, я не могу последовать. Пусть я лучше буду только выполнять установленную норму, превышая её для подстраховки килограмма на три-четыре, но зато, где я прошел, все должно быть в идеальном порядке. В идеальном! Но таким прыщом  на здоровом теле, как Семенов, не стану никогда. Не нужны мне деньги, доставшиеся  таким бесчестным путем. Совесть - дороже!"

Думая так, я продолжал собирать хлопок своим  методом, придерживаясь наработанных за это время, приемов. А когда, пройдя свою грядку на одну треть, распрямившись поднял голову, то заметил Семенова, уже идущего по новой грядке в обратную сторону. Вот так и закончилось перенятие мною опыта "передовика" по сбору хлопка-сырца.

Теперь, когда мне попадалась грядка с  наполовину пустыми коробочками на верхушке куста, я знал, что здесь до меня пробежал  Семенов или какой-нибудь другой его последователь. Безусловно, меня такая халтура злила. Халтурщики, собрав таким путем норму раньше других, досрочно уходили с поля на хирман и болтались там до конца рабочего времени. Глядя на них, к ним присоединялись и другие, не собравшие положенной нормы, большинство из которых были, конечно, девчата. 

Не имея друзей среди тех, которые собирали бы хлопок так же тщательно как и я, мне приходилось почти всегда после обеда работать на поле в гордом одиночестве, особенно перед окончанием рабочего дня. И так как я не хотел  раньше времени появляться на хирмане из-за нежелания попасть на глаза руководству среди других бездельников, то собрав дневную норму, забирался для отдыха куда-нибудь в тень под кусты или низкорослые тополя туранги и проводил там остаток рабочего времени, растянувшись на траве или, если таковая отсутствовала, просто на земле.

В один из таких дней, то ли потому, что он был особенно жарким и душным, то ли обед в этот раз был особенно обильным, но мне ужасно захотелось пить. А я, как нарочно, оказался в это время в конце поля довольно далеко от хирмана, где находился бачок с питьевой водой. Да и по моим понятиям, у меня недоставало еще до нормы нескольких килограммов хлопка. Пойти на хирман, чтобы там напиться с этим количеством собранного хлопка, я не хотел, так как знал, что потом у меня не хватит силы воли, чтобы заставить себя из-за каких-то нескольких, недостающих до нормы, килограммов, переть снова в такую даль. Определял же я вес на глазок, по объему туго набитого фартука, который всегда равнялся примерно двадцати, двадцати двум или трем кило. Именно поэтому я решил поискать вокруг себя какой-либо другой источник, который бы мог утолить мою жажду.

Внимательно вглядевшись в древесную растительность за краем поля, где я сейчас находился, мне показалось, что в одном месте она произрастает значительно гуще. Следовательно, именно там должен быть арык или канал с водой. Туда я и направился, и не ошибся. Действительно там  был канал, вернее, расширенное тупиковое его окончание для полива полей вокруг. Но так как поливы давно были прекращены, то вода в нем была застойная, стоячая, а дно заросло водорослями и другими влаголюбивыми растениями. Вначале я чуть-было не решил отказаться от своей неразумной затеи, но в это время взгляд мой остановился на одном из участков близ берега, где в просвете между растениями светилась зеркальная гладь чистой поверхности воды. Вода здесь была настолько прозрачной, что сквозь нее можно было рассмотреть не только стебли водорослей на дне, но даже самые мелкие прожилки на их листочках. Последнее обстоятельство стало определяющим для принятия окончательного решения.

Подойдя к краю берега у этого просвета, я улегся животом на землю и вытянувшись, приник губами к воде. Вопреки ожиданию, прогретая солнечными лучами вода, оказалась теплой и не вызывала сразу ощущения влаги, утоляющей жажду. Это, а также пробудившееся тут же чувство опасения  подхватить какую-нибудь заразу, заставило меня после двух больших глотков прекратить пить. Выплюнув набранную в рот для третьего  глотка воду, я встал и с сожалением о неудавшейся акции, вернулся на поле. Но, как ни странно, жажда после этого перестала донимать, и я добрал недостающий до нормы вес.
 
Некоторое время я ожидал, что проглоченная мною вода вызовет расстройство желудка, но все обошлось. Но, тем не менее, мое пребывание на сборе хлопка в эту кампанию не прошло для меня бесследно. Но только его последствия я ощутил на следующее лето.
 
Хлопковая компания для нас окончилась в последний день октября, когда всех студентов привезли на ту же станцию Мирзачуль. Поздно вечером на станции появился специальный поезд, который в ночь на 1-ое ноября благополучно доставил нас в Ташкент.
 
Явившись на следующий день в канцелярию техникума за расчетом по старому адресу, о чем нас предупредили заранее, я питал надежду получить  хотя бы минимальную сумму денег, заработанных на сборе хлопка, которая была бы мне в то время весьма кстати. Однако моей надежде не суждено было сбыться. На заданный мною вопрос о деньгах наш бригадир, который вел учет собранного хлопка, лукаво посмотрев на меня, с усмешкой в голосе спросил: "Какие деньги? Все ваши деньги пошли на оплату обедов". - И, не дав мне раскрыть рта, продолжил: - "Знаю, знаю! Ты хочешь сказать, что постоянно выполнял норму. Но вспомни, вы же обедали все вместе и те кто выполнял норму, и те кто нет. Не могли же мы вас там делить. Тем  более, что это были, в основном, девочки. Вы же не жмоты какие-то, полагаю - рыцари!"
 
Все это он мне говорил, перебирая заранее заготовленные листочки справок, отыскивая мою: "Ага, вот она. Питимиров А. На держи. Там все написано". Я никак не отреагировал на то, что он неточно прочел мою фамилию. Все, кто впервые воспринимали ее на слух, обязательно допускали какую—нибудь неточность, как в произношении, так и в написании.
 
Бегло прочтя текст справки, я, в тот раз, обратил только внимание на дописанную от руки к машинописному тексту дату: «I/ХI-41г.», - и вслед за ней, коряво звучавшее предложение: "Временно закрыт техникум».
Только спустя несколько лет, взяв в руки эту справку, я обнаружил,  что рукописная фамилия в ней действительно читается как "Питимиров", а дата поступления в техникум значится: "I/УШ-40г."
 
В остальном же документ отвечал всем установленным требованиям: оттиски гербовой печати и углового штампа с четким читаемым текстом, разборчивые подписи "Врид директора" и секретаря. Вот и доверяй после этого официальным документам. Хорошо еще, что эта справка мне в дальнейшем оказалась без надобности. Тогда она интересовала меня меньше всего.