Красная машина

Мы с отцом гуляли с собакой и уже возвращались домой. Стояла патологически летняя ночь, когда воздух как будто застывший: и ни жарко, ни холодно – просто никак. Отец что-то рассказывал мне о ранних фильмах Карпентера, а я в ответ объяснял ему специфику фильмов Феллини – в общем, между нами велась обыкновенная для нас беседа. Мы уже подошли к нашему дому. Во дворе было мёртво и пусто. Фонарь не работал, и свет падал только на металлическую дверь, ведущую в похожий на больничный коридор подъезд. Наш дом кирпичный и мягко оранжевый, но он казался холодным и оскалившимся в этой бесчувственной, цинично тёплой, безвоздушной ночи, которая жадно стремилась прибрать к своим рукам всё – и скамейки во дворе, и парковку, и папино лицо, и прибрала бы к рукам ещё и дверь в подъезд, да и сам дом, если бы не слабый фонарь, который тоже светил отнюдь не дружелюбно – казалось, что то, что он высветил, он высветил неслучайно: этот огрызок света был брошенным в темноту оскорблением, понять которое мы пока что были не в силах, и в нас сидело предчувствие, что когда мы его поймём, нам останется только схватиться за наши головы и крикнуть на всю улицу: “Ах вот, что всё это значило!”, но будет уже поздно, и мы так и скажем: “Как жаль, что уже поздно!”, хотя поздно было с самого начала.

Дверь в подъезд по цвету ничем не отличалась от самого дома. Но она была металлическая, а дом был кирпичный, поэтому дверь в подъезд была обжигающе холодной. Где-то она уже покрылась ржавчиной, хотя старой эта дверь отнюдь не была. Наоборот, эта дверь была неприлично новой, и было бы лучше, если бы ей было не пять, а хотя бы десять или пятнадцать лет, потому что всё слишком новое лишено души, и может быть, эта летняя ночь казалась мне бездушной лишь потому, что лето у меня ассоциируется с молодостью, а более летней погоды я представить себе не мог. Новое – всегда мёртвое. Новое – всегда пластиковое. Квартира, обставленная новой мебелью, похожа на экспозицию в мебельном магазине, новый мобильный телефон похож на детскую игрушку, юная девушка похожа на дешёвую куклу. Всему нужно немного постареть, чтобы стать живым, округлым, тёплым и душевным.

Я до сих пор не понимаю, почему мы не удивились тому, что в подъезд мы попасть не можем. Как будто такое было не в первый раз. Да и о чём я говорю! То, что мы не могли войти в подъезд, вовсе не было удивительным по сравнению с причиной, по которой мы не могли этого сделать. Прямо рядом с дверью, вплотную к двери, была припаркована машина – моя машина, которую я уже год как продал! Красное, спортивное, блестящее, словно игрушечное купе было прижато к входной двери моего подъезда так, что дверь эту открыть было невозможно. Слева от моей машины, вплотную к ней, была припаркована грязно-зелёная Ока. Мой автомобиль был прижат с двух сторон, и совершенно непонятно, как его хозяин из него выбрался. Но в машине никого не было.

Я не сказал отцу ни слова, но, видимо, он подумал о том же, о чём и я. То, что моя машина была припаркована около нашего дома, не случайность. Тем более она была припаркована так, что её невозможно было обойти или не заметить. То есть, хозяину её было принципиально, чтобы я её увидел. Ну, хорошо. Увидел я свою машину. Она классная. Я любил её. Я любил кататься по ночному городу, форсировать на светофорах и просто слушать музыку, открывая окна, и возвращаться домой, когда летнее небо из чёрного становится изумрудно-зелёным, и эта планета не кажется такой мёртвой и такой искусственно новой. Мне стало даже немного грустно, что эта машина больше не моя. Но сейчас гораздо важнее было попасть домой, поэтому машину необходимо было убрать с прохода.

Отец обошёл машину и посмотрел, нет ли кого внутри. Внутри никого не было. Внутри – всё та же чернота, с которой не справлялся даже свет фонаря. Я подумал, что человек, который при парковке не замечает, что перекрывает дверь в подъезд, может запросто забыть поставить машину на ручник. Улица шла под уклон. Я подтолкнул машину сзади, и она покатилась вниз. Проехав полметра, она врезалась в другой припаркованный автомобиль. Другой автомобиль тоже на ручник поставлен не был, и поэтому от удара он покатился вниз, подтолкнув следующий припаркованный автомобиль, и так они вдвоём и покатились вниз по улице, пока не врезались в забор. Жалобно и беспомощно они заверещали розными, нестройными голосами, которые разбудили бы весь дом, если бы чернота, в которую они скатились, чернота, уже не освещённая фонарём, не глушила их вой.

Моя машина, однако, до сих пор перекрывала вход в подъезд, а толкать я её не хотел – от толчка она бы так же покатилась вниз, и присоединилась к воющим в темноте автомобилям. Мне было её жалко, потому что, хотя моей она уже год как не была, но всё-таки что-то нас с ней до сих пор связывало.

Поэтому я попробовал открыть дверь и, к моему удивлению, дверь открылась, и сигнализация не сработала. Тут я понял, что хозяин вовсе не расторопный. Он вернул мне мой автомобиль. Не знаю как, но он узнал, как сильно я любил свою машину, и узнал, насколько мне сейчас одиноко. И он сделал мне подарок.
Обрадованный, дрожащими руками я открыл бардачок. Я знал, что если хозяин захотел вернуть мне мой автомобиль, там должен быть ключ. И в бардачке действительно лежал ключ. Я не мог поверить в то, что это происходит на самом деле. Я завёл машину, мотор загудел мягко, фары осветили улицу, и она уже больше не была страшной, но стала истерически, маниакально освещённой. Неужели моя машина ко мне вернулась? Нет, этого не может быть. Наверное, тут что-то не так. Какая-то ошибка. Наверное, хозяин сейчас выйдет и подумает, что я угонщик. Наверное, это какой-то обман, и хозяин ждёт меня за кустом, чтобы поймать меня и затребовать денег. Нет, не может быть всё так хорошо! Но… зачем задумываться? Зачем думать о плохом, даже если на самом деле всё плохо? Почему нельзя просто поверить в хорошее? Просто хотя бы на секунду поверить в собственное счастье, попытаться ухватиться за этот момент! Да! Хотя бы пять минут побыть счастливым, а потом – пропади всё пропадом, хоть тюрьма, хоть смерть. Это будет счастье, взятое напрокат, которое я не буду возвращать владельцу, пока он не придёт ко мне с полицией. Да и пошёл к чёрту владелец этого счастья! Я заслуживаю его ничуть не меньше, чем он!

В счастье, взятом на прокат, ощущение счастья намного концентрированнее, ярче и даже болезненнее, потому что к нему примешано ещё чувство горечи. Этот удивительный синтез светлого и тёмного во мне, горького и сладкого, ощущение счастья, уживающееся с предчувствием предстоящей трагедии, наполнили меня смыслом, который я так долго искал. Я собрался с мыслями и подумал, что трагедии всё же можно избежать, если я смогу доказать хотя бы себе, что я машину эту не угнал, а хозяин сам мне её оставил. Я решил поискать в бардачке документы на машину. А может, я найду в этом чудо-бардачке не только документы, но и права, которые я так и не успел получить? Что если щедрость хозяина не знает границ, и он решил меня облагодетельствовать? Что если он сдал на права за меня или просто с кем-то договорился о том, чтобы мне их выдали? Как бы я хотел, чтобы у этого хозяина были такие большие связи, и он бы, с этими связями, мне помогал. Мне же никто помочь не может. Пока я сидел за рулём, переживал счастье и трагедию, вспоминал прошлое, думал о будущем и мечтал о прекрасном будущем, мой отец сидел рядом и пялился в черноту за лобовым стеклом, которою так старательно освещали фары моей машины. Мой отец только и может что смотреть в черноту. Даже в эти минуты он не может меня ни поддержать, ни предостеречь, а ведь это из-за него я был вынужден продать машину. И вот она, ирония судьбы, когда твой собственный отец продаёт твою машину, а незнакомый человек её дарит. Я уже был уверен в том, что хозяин мне эту машину подарил. Возможно, чтобы что-то доказать моему отцу. Но если он преследовал эти цели, то ему ничего не удастся. Моему отцу ничего нельзя доказать, его ничем нельзя удивить. Он не был удивлён машине, перекрывшей вход в подъезд. Он не был удивлён, что я в неё сел, хотя, в сущности, не имел на это никакого права. Он не был удивлён, что я нашёл в бардачке ключи зажигания. Он ничему не удивлялся. Ему даже не стало совестно, когда на моих глазах выступили слёзы, так я был счастлив вновь сесть за руль своей машины. В эти секунды он думал о чём-то своём, а, скорее всего, ни о чём не думал, - просто наблюдал за тем, как фары освещают черноту.

Уверенный, я открыл бардачок. В бардачке оказалось очень много бумаг. Я никак не мог разглядеть, что это были за бумаги, но когда мне это удалось, я ужаснулся – это были бесконечные медицинские анализы, справки, рецепты, выписанные неразборчивыми почерками. Мурашки пробежали у меня по спине, потому что это были МОИ анализы, это были рецепты, выписанные на МОЁ имя. Я понял, что я уже очень давно болен. Я вспомнил, что уже очень давно лечусь. И болезнь у меня – страшная. Но, вглядевшись получше, я увидел, что не все документы в бардачке посвящены моей болезни. Я постоянно находил маленькие, измятые квадратные бумажки с тёплыми, но уже ничего не значащими словами. Это были сообщения моей бывшей девушки Ани. А в отдельной папке жёлтого цвета я нашёл её письма. Письма, написанные от руки. Она отдала их мне за неделю до того, как мы расстались и она ушла от меня к другому. После того, как мы расстались, я их разорвал и выбросил. Кто-то нашёл их и склеил, и теперь вернул мне. Я читал письма и не разбирал слов, но я видел, что они означают. В этот момент машина тронулась с места и понеслась – мимо гаражей, железной дороги, по ярославскому шоссе и дальше, спускаясь с Северянина, по заводским районам до Шереметьевки и Дмитровки, и уже не разобрать было улиц, и страшно уже тоже не было.



***
- Ты будешь этим записываться?

Она сидела, поджав ноги, на моём красном диване. Вся она была – мягкость и теплота. Она была похожа на шерстяную подушку. Она то и дело задевала меня своими бархатными коленками. Свет был тусклый, и зелёные обои моей комнаты не казались такими пугающими. На столе перед нами лежало два диктофона – один маленький, беленький и дешёвый, другой огромный, чёрный, с кучей кнопочек и с торчащими во все стороны проводами, очевидно, стоил он немалых денег. Я думал о том, что занимаюсь чем-то совершенно незначительным, пока в мире происходит ТАКОЕ. Но заниматься ТАКИМ мне было страшно. Я просто сидел в своём углу с ней и радовался, что пока за мной не пришли и что у нас есть своё тепло и есть какая-то еда. Опасно было только выходить на улицу. Поэтому я старался на улицу не выходить. Справляться со страхом мне помогала она и водка.

Я не мог заниматься своими записями трезвым. Мне нужно было выпить, чтобы начать что-то делать. Если я не выпивал, чувство собственной незначительности проглатывало меня, и я снова забивался в угол, и Аня по нескольку часов пыталась меня из этого угла вытащить. Но сейчас я выпил достаточно, а к тому же – закусил белым хлебом, поэтому передо мной лежало два диктофона, и я знал, что буду с ними делать.

- И это работает?
- Да, Ань, работает. С этими двумя штуками я смогу сделать великие вещи.
- Ты можешь, я знаю. Жаль, что сейчас такое время.
- А я не жалею. Мне сейчас хорошо. Лучше, чем раньше.
- Но раньше было не так страшно!
- Зато теперь у меня есть ты. Да и вообще – страшно мне было всегда.
- Я рада, что я у тебя есть.

Когда я говорил про великие вещи, я сам себе не верил. Просто когда я выпивал, мне хотелось это делать. А больше делать было нечего. Не на улицу же выходить! Да и в углу сидеть всё время скучно.




***
Когда мы с друзьями вошли в это ветхое здание, я уже в вестибюле услышал, как играет моя музыка. “Если бы Аня слышала!” – подумал я, хоть и знал, что Ане сейчас на такие вещи глубоко наплевать. Куртку я сдавать не хотел – в последние дни случаи воровства курток гардеробщиками участились.

Я не знаю, зачем я сюда приехал. Машина сама меня привезла. Она где-то оставила моего отца и подобрала моих друзей. Много-много друзей и все – парни, хоть бы одна девушка, пусть даже и друг. Парни все были, как на подбор, одинаковые. Кто-то из них был Олег, кто-то - Коля, но все они были одинаково безликими. Мы поднялись на второй этаж. Штукатурка осыпАлась везде, где только могла. Но лестница была устлана старым, когда-то красивым красным ковром. Такая роскошь в наши времена смешна. Мы вышли на балкон. Оркестр играл мою музыку. Никогда не думал, что меня сделают таким ветхим, ещё более ветхим, чем это здание. Мои друзья бегали по коридорам и играли в салки. Вдруг один из друзей столкнулся с мороженщиком в красном костюме. Мороженое было грязных, пастельных тонов – серо-голубой, серо-зелёный и серо-розовый. Всё было бы очень мило, если бы не было так тускло. Поэтому мне было не обидно за мороженое и мороженщика, когда этот тусклый разноцветный пломбир растёкся по вытоптанному, когда-то роскошному ковру. Мои друзья загоготали на весь коридор. Их смех расшевелил воздух. Запахло старыми советскими отелями и муниципальными зданиями. Я бросил последний взгляд на оркестр. Только сейчас я увидел, что дирижёр был одет в зелёный противорадиационный костюм. Идиот!

Мне нужно было к врачу. По счастливой случайности, консерватория и поликлиника находились в одном здании. Зданий осталось мало, поэтому некоторые вещи приходилось объединять. Слава богу, очереди не было. Я был не в настроении соприкасаться с незнакомыми мне людьми.

Я вошёл в кабинет. В кабинете не было ни инструментов, ни запаха лекарств, ни медицинского холода. Это был обычный муниципальный кабинет. Врач был моложавый, улыбчивый сорокалетний мужчина. Я его знал, а он знал меня. Тут я увидел, что у него уже сидит пациентка.

- Денис, не обращайте внимания! Я хотел провести групповой приём.

“Как на экзамене у ленивого преподавателя” – подумал я, но выбора у меня не было, поэтому я согласился и на такой приём. О своих проблемах мне говорить не стыдно. Девушка же была невероятно зажата. Она, наверное, даже не знает, что в соседнем зале играет моя музыка.

Лицо у девушки было жёлто-зеленоватого оттенка, волосы на макушке явно поредели. Хотя, судя по всему, ей было не больше двадцати восьми лет. Наверное, она тоже тяжело больна.

- Вы знаете, - начал врач, - вы у меня любимые пациенты. Я рад, что сегодня вы оба здесь. Потому что именно сегодня и именно с вами мне не хотелось проводить обычный приём. Всё, что я хочу от вас, это чтобы вы ответили мне на один вопрос.
- На какой же, доктор? – томным, полным надежды и грусти голосом спросила больная девушка.
- Скажите мне, сначала вы, Марина, а потом вы, Денис – чего вы хотите от этой жизни?

В глазах доктора заиграло лукавство. Я понял, что вопрос намного серьёзнее, чем кажется. И от этого вопроса зависит моё будущее. Именно во время болезни полезно подумать о будущем. Говорят, это способствует выздоровлению. Но сейчас речь шла далеко не о нашем здоровье. Доктор был явно больше, чем просто доктор. Он выдавал себя не за того, кем был на самом деле. Марина начала длинную метафизическую речь о добре, о том, что ей хотелось бы помогать людям, о том, насколько не важна она самой себе. Я услышал в речи Марины отголоски всех религий мира, и я понял, что она пытается своими словами умаслить всех возможных богов. Мне стало это противно. Даже на краю пропасти я не хочу ни перед кем лукавить. Я не выдержал и чуть ли не прокричал, громко хлопнув по столу:

- Знаете! Я - плохой человек. Всё, что я хочу – это заниматься своим делом! Больше мне ничего не надо!

Марина и врач посмотрели на меня без удивления и без ужаса – просто посмотрели. Я ждал иной реакции. Я встал и вышел из кабинета. Внутри меня всё дрожало. Я чувствовал необратимость всего происходящего. И я даже не знал, как потратить оставшееся мне время. Я побежал к выходу. Мимо муниципальных кабинетов, мимо балкона, по лестнице, устланной красным, кровавым ковром, вниз, к выходу, мимо гардеробщика. Я даже не застегнул куртку. Выбежал. Нужно было возвращаться в машину. Но я не увидел той улицы, на которой припарковался. Передо мной открывалась голубая, уличная ярмарка вдоль каменных стен. Падал снег. Небо было лубочно синим, а лотки торгашей освещались жёлтыми огнями горящих бочек. Видимо, я перепутал выход. Или же улица так сильно изменилась за то время, пока я был у врача. Поток людей захлестнул меня. Вокруг меня были больные, нищие и оборванные. Они покупали за копейки совершенно ненужные им вещи. Назад пути не было, и я хотел хотя бы выбраться с этой ярмарки. Я видел коричневую нищету людей и позолоту дешёвых побрякушек. Сквозь нежный аромат снега пробивался назойливый запах жирных, масляных беляшей. Меня вытолкали в какой-то выставочный зал. Я подумал, что я спасён. Но тут ко мне прицепился какой-то алкаш.

- Дай денег! Ну хотя бы копеечку.
- Нет, нет денег!
- Врёшь, вон у тебя бумажник пальто проминает!
- Да пошёл ты к чёрту! – не выдержал я, и понял, что совершил непоправимую ошибку. Алкаш вцепился в рукав моего пальто. Его грязные, покрытые струпьями руки удерживали меня, а мне так хотелось сбежать с этой чёртовой ярмарки. Его неумытая, пропитая рожа орала на меня и плевалась беззубым ртом. Чудом я вырвался и побежал. Я бежал мимо роскошных выставочных залов, в которых ничего не выставлялось. Я бежал по огромному пустому ангару, потолок которого становился всё ниже, пока не опустился до уровня первого этажа. Зал превратился в длинный, кажущимся бесконечным коридор, похожий на переход в метро. Алкаш от меня не отставал. Я боялся, что он вот-вот меня настигнет. Тут мне даже захотелось, чтобы вокруг меня были люди, которые могли бы спасти меня от этого озверевшего нищего.

В конце коридора я увидел дверь. Я подумал, вот оно – спасение! За дверью наверняка люди, люди меня спасут. Я открыл дверь и – о Боже! – за дверью был только ещё один коридор, в конце которого была ещё одна дверь. Дверь эта была чуть больше предыдущей. Я добежал и до этой двери, открыл и её. Алкаш не отставал. За дверью тоже был коридор, но уже более короткий, и потолок у него был ниже. В конце этого коридора так же была  дверь, и она так же была чуть больше предыдущей. И так я бежал из коридора в коридор. Коридоры становились всё короче, потолки становились всё ниже. В конце концов, потолок опустился почти до моей головы, а коридоры стали настолько короткими, что я только и успевал, что открывать дверь за дверью. Тут меня могло спасти только умение быстро открывать двери. Так как потолки становились всё ниже, а двери становились всё больше, не все двери полностью помещались в комнату, в которой я находился. В комнате находилась лишь часть двери. Остальная же её часть была неизвестно где. В конце концов, в мою комнату перестала помещаться дверная ручка, и двери приходилось толкать. Как назло, каждая последующая дверь открывалась тяжелее предыдущей. Мне уже приходилось налегать на дверь всем телом, чтобы её открыть.

Наконец, я подошёл к двери, которая почти не поддавалась толчку. Звук открывающихся дверей позади меня становился всё громче. Это означало, что озверевший нищий уже совсем близко. Это означало, что он вот-вот откроет дверь в ту комнату, в которой нахожусь я, и схватит меня. Я понимал, что если эта дверь так тяжело мне поддаётся, то следующая уж точно не поддастся. Но я собрал свои последние силы, надавил, что есть мочи, и, открыв небольшую щёлочку, пролез в неё. Тяжёлая дверь громко захлопнулась за мной. Я откуда-то знал, что дальше за мной нищий не побежит.

Я оказался в белоснежной, тихой комнате, обтянутой прозрачным, лишь слегка мутным брезентом, покрытым строительной пылью. Спереди, справа и слева от меня были двери. Двери эти, по всей видимости, были настолько большие, что в дверной проём комнаты помещалась только ничтожная их часть, по которой даже нельзя было опознать, что перед тобой – дверь. Рядом с каждой дверью стоял стражник с копьём. На стражниках была тёмно-синяя форма. В этой тишине, в этой каменной умиротворённости, я, вспотевший и тяжело дышащий после предшествовавшей погони, был совершенно неуместен. Но никто и не подал виду, что я чужак и что мне здесь не место. В уважительном спокойствии стражников было что-то подсказывающее мне, что я здесь – ожидаемый гость. Устав бежать прямо, я повернул налево. Стражник открыл передо мной дверь. В другом зале было всё то же самое. Те же двери, те же стражники. Я запаниковал. Вспоминая погоню по бесконечному коридору от озверевшего нищего, мне не хотелось вновь идти из зала в зал, без цели и без надежд, встречая математически одинаковые пространства или же пространства, соотносящиеся друг с другом по какой-то дикой математической формуле. Я пообещал себе, что если в следующем помещении будет всё то же самое, то необходимо будет срочно предпринимать какие-то меры. Я прошёл вперёд. Стражник открыл передо мной дверь.

То, что я увидел в следующем зале, очень меня обрадовало. Во-первых, комнатка эта была совершенно другой. Да, она тоже была белоснежной, но она не была покрыта строительным брезентом. К тому же двери в ней было не четыре, а три, причём одна из них помещалась в помещение полностью, и была совершенно непохожа на все предыдущие. Ни у одной из дверей не стояло стражников. Во-вторых, в этой комнате были люди. Люди сидели на чёрных стульчиках с хромированными ножками. Кто-то из них спал, кто-то читал журнальчик, а кто-то просто молча сидел. Всё это было похоже на приём у врача. Во всех лицах отражалось спокойствие, что успокоило и меня. Удивительно! Ещё час назад я готов был отдать всё, чтобы не стоять в очереди. Сейчас же я был так рад видеть людей, что готов был стоять с ними в очереди хоть целую вечность. Лишь бы знать, что я в безопасности. Лишь бы знать, что когда-нибудь придёт и моя очередь. Лишь бы знать, что дверь передо мной откроется, и там я увижу то, ради чего я открывал все предыдущие двери.

Однако в очереди я всё равно стоять не захотел. Тем более, я не знал, нужно ли мне вообще ждать того, чего ждут эти люди. Может, мне лучше вернуться в город и сесть в свою красную машину? Да, это было бы здорово… Снова сесть в машину. Снова включить музыку. И просто поехать. Куда-нибудь. Куда угодно. По длинной, бесконечной дороге, на которой нет ни дверей, ни тех, кто дышит тебе в спину. Только дорога и музыка. Я улыбнулся и шутливо спросил окружающих:

- Скажите, а отсюда как-нибудь вообще можно выбраться?

Я подумал, что пошутил. Что мне ответят: “Конечно же, поверните налево, пройдите через вахту и окажетесь на Сретенке!”. Но мой вопрос был встречен молчанием, а кто-то даже многозначительно хихикнул. Это вселяло определённые подозрения. Я понял, что у меня нет иного выбора, кроме как отстоять в этой очереди и задать тот же вопрос тому, кто находится за этой дверью. Я чувствовал, что стоять мне придётся долго.

- А где здесь туалет? – спросил я. Пухлый мужчина в очках, который сидел ближе всех к двери, отложил свой журнальчик и посмотрел на меня добрыми, дружелюбными и умными глазами. Давно в Москве я не видел такого глубокого взгляда, который может принадлежать только человеку приличному.

- Пройдите вон в ту дверь, - мягким, приятным голосом ответил мне мужчина и указал на ту самую дверь, которая была непохожа на все остальные. Я пошёл в туалет. Пол, потолок и стены в туалете были зеркальными. Мужчина в чёрном костюме, с чёрными, гладко зачёсанными назад волосами тщательно мыл руки. Я подумал, что он сможет мне что-нибудь объяснить получше.

- Простите, а что это за место? И как отсюда выбраться?
- Выбраться? А вам это нужно? Вы правда этого хотите? – спросил меня мужчина.

Говорил он вежливо и дружелюбно. Так, будто давно меня знает. Я посмотрел на его костюм, на его красивое лицо, в котором было что-то от благородства Кларка Гейбла, и спросил сам себя, а действительно ли я хочу вернуться в Москву, где торгаши и нищие, где ветхие филармонии и бессмысленные муниципальные здания. Да, там меня ждёт моя машина, но я так и не выяснил, действительно ли она мне принадлежит. Меня смущало, что здесь, в этих белоснежных коридорах не было движения. Но зато здесь был покой. Покой белого цвета и интеллигентных людей.

- Я не знаю… А что мне делать здесь? Стоять в очереди?
- Нет, вам в очереди стоять не надо. Пройдёмте со мной.

Я пошёл за мужчиной в чёрном костюме. Мы вышли в зал ожидания. В зале ничего не изменилось. Те, кто ждал, так и ждали. Мужчина в чёрном костюме открыл передо мной дверь. Мы попали в огромный зал, похожий на вестибюль дорогого отеля. По залу были разбросаны кафешки и бары. Одно из заведений называлось Filth, и вывеска его светилась красным. Из него вышел молодой человек с длинными волосами. Когда-то мы с ним выступали на одном рок-фестивале. Молодой человек плакал, плакал, как дитя. Он пытался остановить носящихся по своим делам портье, но никто не обращал на него внимания.

- А что с ним? – спросил я у человека в чёрном костюме про своего старого знакомого.
- С ним? Ах, с этим! С ним уже всё решено. Он знал, на что шёл.
- А со мной?
- А вы совсем другое дело.

Я прошёл за человеком в чёрном костюме в отдел бухгалтерии. Мне понравилось, что от коридоров отдела не пахло советским муниципалитетом. Человек в чёрном костюме подошёл к кабинету с кожаной дверью и попросил меня подождать. Через минуту он вышел оттуда с бумажкой, на которой стояла свежая синяя печать. Я пошёл за человеком в чёрном костюме дальше по коридорам. Коридоров было много, но все они были разные и все они были живые. Мне уже не было страшно. Наконец, мы подошли к серой металлической двери. Человек в чёрном костюме открыл её и пропустил меня вперёд.

- Проходите, устраивайтесь поудобнее.

Я вошёл в комнату, высвеченную сияющим белым светом. Посреди комнаты стоял серый металлический стол. На столе лежало два диктофона – беленький и чёрный. Я так и знал, что врач не просто так задавал свой вопрос.