открытые окна

не мое. автор: Мэри Мэй

Открытые окна

     Моя младшая сестра погибла, когда мне было десять лет. Ярким, солнечным, сентябрьским утром, следующим за ее седьмым днем рождения.  
     Как всегда по субботам нас ждал поход в луна-парк и мы весело возились у себя в комнате, поджидая, когда папа, наконец, добреется, и можно уже будет бежать вниз, к машине.  
     Я все подкидывал в воздух совсем нового, маленького плюшевого мишку, которого ей вчера подарили и ловил его на лету, и подбрасывал снова, похохатывая и уворачиваясь от ее неловких попыток отобрать у меня игрушку. А она все тянулась к нему, повисала у меня на руках, сначала смеясь, потом что-то жалобно лепеча. Но я, с чувством значительного превосходства, к которому была подмешана изрядная доля детской жестокости (она потеряла одну из моих зажигалок и я все еще злился), не отдавал ей медвежонка, продолжая свои упражнения, пока из коридора не послышался голос отца, зовущего нас обуваться.  
     Я издал радостный вопль, откинул в сторону медведя и вприпрыжку побежал в прихожую, заметив краем глаза, как мишка приземлился на оконную раму, беспомощно повиснув на одном из маленьких гвоздиков, к которым по вечерам крепилась сетка от комаров. Одновременно с этим послышались отвратительные визги и всхлипы заработавшего во дворе старого «запорожца», принадлежащего нашему соседу по лестничной площадке.
     Я одним махом влетел в кроссовки, нашел и подал папе его ключи от машины, мужественно перенес ласковое трепание по загривку, обвел взглядом прихожую в поисках своей кепки (взгляд мой на мгновение выхватил узкое отражение в пыльном зеркале – она подставляла стул к подоконнику).
     - Скорее, мы ждем! – крикнул отец, оглядываясь и похлопывая себя по карманам, проверяя, ничего ли он не забыл.
     Носком ноги я выгнал из угла ее сандалики, что бы она не возилась слишком долго, тратя драгоценное время на их поиски. «Запорожец» взвизгнул и, рыдая, укатил со двора. 
     Но она так никогда и не вышла к нам из комнаты…

     - - - - - - - - - - 

     Я не присутствовал на похоронах – меня на несколько дней забрали к себе соседи, которые, как и мой отец, считали, что живым детям делать на кладбищах нечего. 
     Может быть из-за этого я какое-то время не ощущал в себе тяжести утраты и солнце вполне счастливого детства сияло для меня, пока не стало постепенно меркнуть и разваливаться на части, вместе с тем, как я, становясь взрослее, кажется, начал кое-что понимать… Не было ночи, что бы не приснилась мне та суббота и не было сна, в котором я сам не снял бы игрушку с оконной рамы. 
     Дальше был темный провал прожитых мною пяти лет, в котором даже попытки суицида были скорее вспышками жизни, на общем фоне глухой и черной безысходности. 
     Отец какое-то время таскал меня по психиатрам – оптимистичным шарлатанам, добродушным и равнодушным, пичкающими меня картинками с неизменной кляксой посередине, в которых я, в угоду щедрым отцовским гонораром, видел то погожий летний денек, то Диснейленд, то натюрморт с апельсинами, хотя на самом деле, все эти зубчатые полуострова неизвестных континентов ложились внутри меня липким илистым осадком убийства, боли, смерти, тлена.  
     Вы знаете, что в психиатрии синдром, сопровождающийся нарушением восприятия времени и пространства, собственного тела и окружающей обстановки, официально (о-фи-ци-аль-но) называется «Алиса в стране чудес»? Я вот раньше тоже не знал…
     «Он совершенно инертен. – жаловалась моя классная руководительница. – Он совершенно ничем не интересуется.»
     Ну почему же, мне было кое-что интересно. Мне, например, было очень интересно, почему умирают дети? И куда обычно смотрят боги и ангелы-хранители, когда маленькие девочки подставляют высокие стулья к низким подоконникам на пятых этажах? И не их ли, это, ангелово дело, следить, что бы ничего страшного не случилась с этими беспомощными ростками, толком еще даже не начавшими жить?
     Мы переехали на новую квартиру – в противоположной части микрорайона (старый дом определили под снос, после того как он стал оседать с одной стороны), но мне мало помог этот переезд.
     Из сочувствия к отцу я приучил свою внешнюю оболочку делать вид, что я вполне здоровый, все позабывший подросток, угрюмый и неразговорчивый («Переходный возраст, знаете ли…»), но, в целом, такой же нормальный, как и все.
     Я закончил школу. Я закончил музыкальную школу. Армия презрительно поставила на мне штамп «Не годен», едва глянув на список лечебных заведений, в которых мне пришлось перебывать. Для зачисления в институт мне не хватило пары баллов и я уже представлял себе скучнейшую вереницу впустую прожитых дней, с которыми мне придется как-то справляться до следующего лета, как вдруг…

     - - - - - - - - - - 

     Как вдруг, в качестве первого знака, судьба дала мне отдушину, которая если не успокаивала, то хотя бы ненадолго меня оглушала.
     Отец, выйдя на заслуженный отдых, но все еще держась бодрячком, решил возобновить свои некогда провальные попытки заняться продюсированием и стал активно подыскивать жаждущие эстрадной карьеры молодые дарования.
     На сей раз он обошел стороной узенькую ниву разносортной попсы и взялся за возделывание бескрайней целины непаханого рока.
     Найденный им коллектив, в принципе, был ничего – сам себе писал песни и заверил папу, что не собирается разваливаться в ближайшую пару сотен лет. Единственным недостатком было вакантное место у микрофона, которое по очереди приходилось занимать то одному гитаристу, то другому и, понятно, мало кого устраивало.
     Я впервые увидел их примерно месяц спустя, после того, как мой отец решил всерьез ими заняться. Меня он, кажется, собирался прикомандировать к ним на ближайший год в качестве стафа.
     Они наигрывали что-то, останавливались, настраивали звук, перебрасывались шуточками, снова продолжали прерванную мелодию и снова останавливались, подкручивая струны и прислушиваясь к звуковым вибрациям. 
     В смежном помещении в это время велось прослушивание вокалистов и вроде как уже наметилось несколько достойных кандидатур, но папе моему не терпелось и он временно поставил у микрофона меня (хотя я закончил музыкальную школу по классу гитары), что бы посмотреть, как все это будет выглядеть в целом. Нужно было что-нибудь спеть на скорую руку. Остановились на «***». С отсутствующим видом, послушно и нехотя я протянул несколько первых строк.
     - О… – вдруг удивленно сказал мой папа. 
     - о_О… - сказала музыкальная братия за моей спиной и громко заржала.
     Я покраснел, бросил микрофон, собираясь было спрыгнуть со сцены, но меня удержал их бас-гитарист, под дружеское ржание зажав мою шею в локтевом сгибе своей правой руки и уверяя, что у меня потрясный голос, что, собственно, искать дальше вокалиста смысла не имеет, но что бы я их остерегался, они тут все педики. Последовал очередной взрыв горлового грохота, я вывернулся и убежал. 
     Дома отец разговаривал со мной так, как будто мое участие в группе в качестве вокалиста было делом давно решенным – «А в пять сорок у вас репетиция», «Скажешь Игорю, что бы в той песне он начинал одновременно с ударными, а то вступление слишком затянутое» и т.д. 
     Моя карьера, как неизвестного певца в начинающей рок-группе, никак не повлияла на мое внутреннее состояние. Мне, собственно, было все равно. Единственной неожиданностью для меня стали наши выступления перед публикой.
     Дело в том, что на сцене я сколько угодно мог вопить в микрофон, падать на колени, заламывать руки, выплескивать всю свою боль и отчаянье в беснующуюся у моих ног толпу. Что успела передумать и перечувствовать маленькая Ли в те пару секунд полета, билет в который подарил ей ее братец? Я кричал. Толпа кричала вместе со мной. 
     Но что толку? Мертвые не слышат.

     - - - - - - - - - - - 

     Одновременно с этим стали появляться и другие знаки. Как вам такие, например – качая музыку с Интернета и выполняя требование ввести контрольные цифры перед стартом, я каждый раз с удивлением и тревогой обнаруживал, что на мою долю все чаще выпадают двойные или тройные, или просто последовательные номера – «JJ4567» или «QBF888». «Джекпот!» восклицал невидимый крупье, выдавая мне мой жалкий выигрыш – несколько тревожных, затаившихся, беспокойно мерцающих надежд. 
     То же самое творилось со временем. На глаза мне то и дело попадались сочетания 22:22, 12:34, 00:00 и т.д.
     Или вот, например, самый последний знак, от которого долго еще внутри меня все болело и ныло. ДТП на нашей улице (без жертв, но с кровью), еще теплые последствия которого я застал, когда поздно вечером Игорь подвез меня до дома, после затянувшейся девятичасовой репетиции.
     У меня перехватило дыхание, когда среди белой и серо-стальной мешанины врезавшихся лоб в лоб двух японских иномарок, глянули на меня столкнувшиеся цифры их номеров (399 и 995), в хаосе искореженного железа соединившись и образовав то роковое число (тройку и пятерку сбросим), которое никогда не выдумает человеческий ум, но которыми так полна человеческая жизнь.
     - Мда… жесть и бекон. – комментировал Игорь, любуясь железным месивом в зеркало заднего вида и выруливая к моему подъезду.   
     Это число – 9999 (девятое сентября девяносто девятого) –  всегда мучило меня какой-то обреченностью – сколько не подставляй другие числа вместо первой девятки, три остальные все равно останутся неизменными, никогда не сдвинутся, не образуют единицу с четырьмя нолями на неумолимом спидометре судьбы, потому что в сентябре, увы, только тридцать дней (в нарушении математических правил, знаю, но пусть так и останется).

     - - - - - - - - - -

     Мы жили в городе бризов и муссонов, омываемом самым большим по величине океаном с одной стороны и подпираемом самым большим континентом с другой, по соседству с дивной Японией и диковинным Китаем. 
     В конце лета намечался грандиозный концерт заезжей рок-группы, с европейской известностью и славянскими корнями, и отец выбил-таки для нас право играть на разогреве перед их выступлением.
     - Нам чертовски повезло, ребятки. – говорил он. – В своем доме и стены помогают, и нас теперь просто не могут не заметить. А потом…
     И он, с видом счастливого игрока, которому у рулетки везет с завидным постоянством вот уже несколько ночей подряд, начинал расписывать нам наше будущее и спицы раскручиваемого им колеса грядущих перемен сказочно блестели, катясь в неведомые дали славы, известности, признания.
     Концерт прошел достойно. Ключевые детали успеха подобных мероприятий – хорошая организация и хорошая погода не подвели, и все получилось на должном уровне. 
     Кстати сказать, к нам вполне по-дружески отнеслись импортные звезды. Продюсером был русский, сами участники коллектива с трудом, но изъяснялись на великом и могучем, и некогда государственном в их стране, языке. После торжественного завершения гастрольного тура полуславянские братья перемигнулись со своими славянскими родичами и через пару-тройку ящичков совместно выпитого пива начали хорошо понимать друг друга.
     Я не принимал участия в попойках моих коллег, потому что не выносил алкоголь, к тому же был самым младшим в коллективе и, в силу возраста, автоматически становился главным объектом для пьяных шуток.  
     В тот же более-менее трезвый вечер отец сказал мне, что на завтра у них с братской группой запланированы обширные культурно-массовые мероприятия, с осмотром местных достопримечательностей (так…), обменом опыта (тааак…) и посещением мест досуга и отдыха (ресторан, сауна, девочки?) 
     Короче, две песочницы решили основательно нажраться, но вот в чем была загвоздка…
     - Послушай, ты не мог бы посидеть с ней завтра? – вопрошал мой отец. – Они, видишь ли, берут с собой и охранников.
     - С кем посидеть? – не понял я. 
     - С его дочкой (дочкой коллеги-продюсера то есть).
     - А одна она в гостинице посидеть не может? 
     - Она еще маленькая, плохо понимает русский, ее одну не оставишь. Тебя младше на…
     - На десять лет, восемь месяцев, три недели и один день. – тут же выдал Олег, наш ударник, который обладал, как он сам выражался «хронической памятью на даты» и способностью вычислять в уме разницу между ними (с поправкой на високосные года и смену старого дореволюционного календаря на новый). Например, между коронацией Наполеона и полетом Гагарина в космос. 
     Делал он это мгновенно. Причем утверждал, что между самыми значимыми и ужасными  событиями в истории (если их правильно подобрать) всегда существует разница в сколько-то лет, сколько-то месяцев и недель, и обязательно в один день.
     - Меня пугает этот день. – говорил он, когда напивался. – Не два и не три, а именно один. Может, от него, как раз, и все зло. Давайте выпьем за четные числа. Они добрее.
     Меня, конечно, совсем не радовала перспектива весь день возиться с незнакомым  ребенком, но они пообещали мне, что разбудят ее очень рано и так основательно напичкают аттракционами, купанием, зоопарком и прочими развлечениями, что в четыре часа дня (когда они собирались передать ее под мое крыло) мне останется только проследить, что бы дите не легло спать мимо кровати.

     - - - - - - - - 

     К детям я относился с опаской и раздражением, все более возрастающим по мере того, как я сам переставал быть ребенком. Я не знал, как себя с ними вести. Я избегал ходить через детские площадки и те части парков, которые кишели визжащей мелюзгой. Меня пугало, например, что какой-нибудь ребятенок вдруг подойдет ко мне на нетвердых ножках, уцепится за меня, а я не буду знать, что делать.
     Понятно теперь, в каком настроении я проснулся в тот день. Отца не было. Никого не было.
     Я прибрался в квартире, вынес мусор, убрал подальше отцовские «взрослые» журналы, извлек из недр своего шкафа диски с мультфильмами, (на случай, если девчонка не уснет в первые несколько минут после того, как переступит порог нашей квартиры). «Стальная тревога», которую я поначалу переводил как «Металлическая паника», «Наруто», «Побег из курятника» и «В поисках Немо», «Спайдермен», еще что-то.
     Они приехали на час раньше. Я как раз спасался от послеобеденной жары на балконе и рад был заметить, что девочка сонно потирает глазки, утомленная слишком большой для семилетнего существа громадой развлечений, которую на нее с утра обрушили заботливые дяди. Дяди сказали, что заберут ее завтра и уехали бухать.
     Я остался с ней один на один и затаился на балконе, косясь на нее краем глаза сквозь тюлевый туман. 
     Она обводила взглядом незнакомую комнату и, стесняясь непривычной обстановки, робко переходила от одного предмета к другому. Подошла к журнальному столику, осторожно потрогала исписанные листки белой бумаги (у нас в группе тексты песен сочиняли все, кому не лень). Никакого внимания не обратила на диски с мультфильмами, которые я специально для нее разложил на самом видном месте. Постояла возле аквариума, повернулась и вышла в коридор. 
     Я заставил себя выползти с балкона и пойти за ней. Что мне делать, если она захочет есть или пить? И как я это пойму, если она не говорит по-русски? А что, если ночью она вдруг проснется в незнакомой квартире, начнет плакать и проситься к папе? 
     Я заглянул в свою комнату – она стояла перед письменным столом, на котором лежали разномастные зажигалки и крутила в пальчиках одну из них (я когда-то, давным-давно, еще до трагедии, увлекался коллекционированием, потом бросил и вот, совсем недавно, занялся этим вновь). 
     Я подошел поближе. И тут, с той самой долей невероятности, которая кажется обычным делом только во снах, маленькая девочка извлекла из кармана платьица очень старую (вероятно, где-то ею подобранную) облупившуюся металлическую зажигалку, точь в точь такую, какая была у меня когда-то, пока не потерялась, и тихонько положила ее на край стола.
     Неожиданно пополнившаяся таким образом коллекция замерла от удивления вместе со мной – тоже редкостным (для любителя копаться в мозгах), давно потерявшимся экземпляром. 
     Из столбняка меня вывел шероховатый, низкий звук, долженствующий, вероятно, изображать рычание, который издавал игрушечный мишка (тот самый!), если его слегка наклонить. 
     Как она его нашла? Он хранился у меня в углу, за диваном, уже довольно пообтрепавшийся и потерявший после переезда свой левый стеклянный глаз, которого я, корчась от боли, так бережно хранил, сам себя наказывая, ненаказанный убийца.  
     Я не знал, как отнять у нее эту игрушку, которую она то и дело наклоняла, заставляя кукольно рычать, и прислушивалась к этим звукам, и смотрела куда-то сквозь пространство, и как будто что-то вспоминала.
     Что увидела она через окно, перед которым стояла? Что знакомое разглядела в том знойном летнем мареве, превратившим видимую линию домов соседнего квартала в едва различимую литую массу, где из-за широких плеч пятиэтажных домов выглядывали, привстав на цыпочки, длинные многоэтажки?
     Моя комната выходила на так называемую «летнюю» лестницу – род общего балкона, запасной выход в случае пожара, ведущий во внутренний двор.
     Следуя за увиденной в окне картинкой, она вдруг шагнула туда, за пелену волнующегося от ветра белого тюля, оставив меня и медведя одних. Я выскочил за ней. 
     Положив ладошку на разогретые перила, она, не торопясь, двигалась по открытому коридору к лестнице. Остановилась (и я остановился тоже), оперлась одной ногой о нижнюю планку перил, а руками обхватила верхнюю. Постояла так немножко. Снова сделала несколько шагов вперед. Потерлась плечиком о щеку, как раз в том месте, где скользнул по ней ветер, увлекший за собой прядку светлых волос. Вышла к лестнице. Через четыре лестничных пролета и четыреста ударов моего сердца, была уже во дворе. 
     Я не знал, что делать и просто шел следом.
     Ей подсказывали направление деревья? Или невидимый пунктир встреченных предметов – пустая коробочка из под сока, зацепившийся за ограду газетный лист, забытая кем-то на скамейке игрушечная лопатка? Она отмеряла маленькими шагами пространство, вглядываясь во что-то, чего не видел я, но внешне совершенно ничем не отличалась от обычного ребенка, которого наконец-то оставили в покое и дали возможность самому поближе разглядеть незнакомый город. Улицы были пустынны в этот час – лето, воскресенье, зной. 
     Я не знаю, чем бы мог я это объяснить, но я видел, что она двигается не бесцельно, а идет куда-то, не зная конечного пункта нашего назначения, а всего лишь угадывая направление в ею одной различимом узоре перемежающихся теней и солнечных бликов и ломаной линии высотных домов, уходящих в бело-голубую дымку горизонта. На перекрестке она остановилась ненадолго, но ветер взметнул на дороге справа пыль, и она пошла туда. Через какое-то время, веря и не веря, я начал догадываться, куда мы идем. Еще через пять минут исчезли последние сомнения – из-за поворота показалось старое, пустое, так и не снесенное здание. 
     Родившаяся за несколько тысяч километров от этого места, маленькая девочка подходила к дому, в котором мы раньше жили.

     - - - - - - - - -

     Битый кирпич и битое стекло. Смешно, но после того, как всех жильцов расселили, дом перестал оседать и благоденствовал теперь, как бродячий философ, сбросивший с себя тяжесть мирской суеты, но вполне довольный своим нищим существованием.
     Она постояла немного на дорожке перед ним, разглядывая пустующие окна, обезглавленный гриб над песочницей, покривившиеся качели, потом нерешительно вошла в крайний подъезд (тот же самый, тот же самый). Но я все еще не мог поверить…
     Ни в одной квартире входные двери не сохранились, и дверные проемы каждой лестничной клетки улыбались нам открыто и беззубо, но она не обращала на них внимания, тихонько поднимаясь вверх по лестнице.
     После того, как мы переехали, я ни разу здесь не был и теперь, с какой-то странной болью под самым сердцем, узнавал давно позабытых мною старинных друзей – щербинки в серых ступенях, чугунные перила (им все нипочем), когда-то выкрашенные в фиолетовый цвет стены. 
     На площадке пятого этажа я вдруг обнаружил, что ее нет, растерялся на мгновение, но вот ее платье мелькнуло в одной из комнатных пустот, и я вошел в некогда принадлежавшую нам квартиру.
     Она стояла посередине бывшей детской комнаты и смотрела на что-то, лежавшее у нее в руке. Я подошел поближе, тоже взглянул – на детской ладошке блестела стеклянная пуговица, второй глаз игрушечного медведя, который она отыскала в углу…
     Я отшатнулся невольно, прислонился к стене, рядом с которой мы жили когда-то, когда она была младше меня всего лишь на три года, и стал медленно сползать на пол, чутким позвоночником вбирая в себя все трещины и неровности холодного бетона.
     - Ну что ты хочешь от меня? – спрашивал я, размазывая по лицу слезы, и она оглянулась на странного мальчика, что-то говорившего ей на непонятном языке. – Что мне сделать? Я же не хотел… Я не нарочно… А ты пришла сюда за этим дурацким глазом. Ты только это помнишь. Но разве ты не видишь, как мне самому больно? Если бы тогда…
     Но голос мой захлебнулся и гулкое хриплое эхо зарыдало вместе со мной, как вдруг она шагнула в мою сторону, присела на корточки рядом и стала гладить меня по плечу, плохо понимая, что происходит, но отчетливо понимая, что что-то происходит точно. Все мои муки, ночные кошмары и дневные ужасы, все мои страдания, вся моя боль, все слилось воедино, сжалось, сузилось, вспыхнуло ярко-белым и исчезло. Где-то неподалеку хлопнула от сквозняка оконная рама.
     Я поднялся, взял ее на руки – и вот оно! – как бы не изменилась она внешне, но та самая тяжесть маленького детского тельца, прильнувшего ко мне и обхватившего меня руками за шею, осталась прежней, ничуть не изменившись через повороты, коловороты и развилки неизведанных путей алхимии перерождений. 
     И как если бы я был ясновидящим, подчинившим себе время пророком, я отчетливо видел наше будущее, переливающееся расплавленным солнечным светом в стекле открытого окна, перед которым я с ней стоял – через пару минут мы пойдем домой, через полчаса будем приклеивать игрушечному мишке найденный глаз, через час она уснет на моем диване, а через семь лет я расскажу ей, кем она была в прошлой жизни. 
     Кажется, я начал понимать, почему те двенадцать моих попыток самоубийства оказались неудачными. 
     Солнце улыбалось мне. Я был прощен.

     - - - - - - - -  
  
     Все-таки плохой из меня пока предсказатель, или стекло было с трещиной, но пока мы шли домой, она уснула у меня на руках.



     7 – 9 июня 2009 г.