Мельничный пруд
(вместо предисловия)
Далеко в прошлое унесло время мое детство, о котором я часто вспоминаю. То было время веселое, озорное и представляется теперь мне в нежно-розовой или голубой дымке, овеянное первыми сказочными впечатлениями от прочитанных фантастических книг.
Но самым ярким событием был приезд к нам двоюродных братишек – Жорика и Толика. И тогда мы вчетвером (четвертым был мой младший брат Миша) проводили вместе летние дни. Такой «оравой» вливались в круг хуторских ребятишек и, если приходилось делиться на две команды, то Жорик был всегда со мной, потому что он был самый младший из нас, и мне приходилось брать его под свою защиту в разных баталиях.
Спали мы летом в саду на самодельном деревянном настиле, смастеренном своими руками. Просыпались рано и вскакивали , как по команде, подхватив удочки, мчались по росистой траве к пруду. Иногда мы просыпали, и на помощь приходила мать:
- Поднимайся, сынок, корову в табун некому отогнать.
А это пять-шесть часов утра. Со страшной неохотой вылазил я из-под одеяла и недовольно бурчал:
- Мишка вон…
Пересилив свое нежелание, я бегом, вприпрыжку провожал со двора корову Лысанку в табун на противоположную сторону речки, где место сбора называли «прогоном».
Корова бежала, кидала из стороны в сторону пустым мешком вымени, а мать вслед грозила пальцем и что-то кричала…
На мельничный пруд мы приходили раньше всех, усаживались на плотине и с великим терпением ждали клева, не сводя глаз с поплавков.
Первым обычно вытаскивал из воды серебристо-бронзового карася или жирного пескаря Миша. Но чаще у нас с уловом не получалось, и мы терпеливо сидели до тех пор, пока не начинала работать мельница на берегу пруда. Об этом мы узнавали по гулу трубы, выходящей из машинного отделения маслобойни.
…Между тем солнце поднималось все выше и выше и неумолимо жгло наши загорелые спины. Начинали беспокоить пустые желудки, а наши глаза все чаще посматривали на высокую трубу, от которой доносил ветерок приятный запах поджаренных семечек.
Я, как самый старший и пробивной, срывался с места и бежал в маслоцех, к дяде Паше. Он сыпал мне в фуражку лущеные семечки, (по-нашему - мякушки), давал макуху, горячие и маслянистые катушки из парящего котла печи, и с добычей я возвращался к пруду. Побросав удочки, ребята окружали мою фуражку и бесцеремонно уплетали вкусную масличную массу. Жорик, довольный, выставив вперед живот, изрекал:
- Вкуснятина! – и тут же, спохватившись, спрашивал: - Толь, а Толь, а пендицит у нас не заболит?
- Не заболит, - успокаивал брат. – Бабушкины сказки! – И сразу же переключался на другое:
- Ребята, давайте рыбу пересчитывать.
И мы начинали считать всех, попухших уже рыбёшек, измеряли ладошкой их длину, чтобы выяснить, кто же поймал самую большую. Кончалось это обычно ссорой, но скоро все забывалось, и мы, разбросав по берегу немудреную одежонку, с разбега шлепались в зеленоватую воду. Утки, выискивающие что-то в красноглинистых берегах, с кряканьем и хлопаньем разлетались в разные стороны, а гуси на середине пруда поднимали гогот. Мы же не обращали на них внимания, плыли к затопленной на корню вербе, лазали на неё по очереди и с прибитой к сучьям доски (а это метра два - три над уровнем воды) ныряли вниз головой.
- Ребята! В демА играть давайте, - кричал кто-нибудь, и мы начинали играть в лапту. К нам подключались и другие мальчишки: Лёша Ушаков, Миша Сафронов, Ваня Диденко, Петя Бирюлин, Лёша Акользин, из старших - Анатолий Сухарев, Александр Гудимов. Играли до тех пор, пока, нанырявшись в мутном мелководье верховья яра, мы не становились похожими на сказочных чертенят с белыми зубами…
С криком «ура!» бежали по берегу пруда к плотине в поисках светлой воды, наспех обмывались и возвращались домой со своим небогатым уловом.
Толик и Жорик приезжали к нам болезненными, хилыми, а уезжали осенью крепкие, бодрые, загорелые. После их мама сообщала: «Ребята сейчас чувствуют себя хорошо, не болеют. Видно, лучшего санатория нет, чем у вас, в хуторе».
Я с братишкой стоял поодаль от читающих, слушал и в душе гордился, что именно в нашем обществе так окрепли горожане.
На мельничном пруду у нас было много товарищей, но самым лучшим другом для меня был Саша – сын моей первой учительницы Риммы Дмитриевны Сафроновой. Вместе с ним мы сидели за одной партой четыре года, нередко вместе готовили уроки, ходили в лес , на рыбалку. Нравился мне Саша своей скромностью, прилежностью в учебе. Я завидовал ему по-доброму и старался брать с него пример.(Ещё бы, сын учительницы!) Между собой мы никогда не ссорились и не давали друг друга в обиду.
Теперь, когда прошло не мало времени, по-прежнему вспоминается пруд Ващаевской мельницы, от которого, я думаю, для многих наших хуторских мальчишек начиналась Родина.
1973.
РАССКАЗЫ
ИЗ СЕРИИ «НОВЫЕ ЛЮДИ».
САМОВОЛКА
Как раз под Новый год моему другу по службе прислали с материка посылку. О-о-о… как ждёшь, бывало, письма из дома… А тут посылка!
Прямо в Ленинской комнате (так назывался класс для политзанятий) я помог другу Алексею Саркелову вскрыть посылку кинжалом дневального.
- Пожалуйста… - подвинул фанерную коробку прямо ему под нос, наблюдая, как он сидел за столом вразвалку без видимого любопытства и даже в каком-то унынии.
Я представил ему законное право самому извлечь из ящика содержимое. Он был неразговорчив и хмур. И так получалось, что посылке больше радовался я, чем он. А его этот коробок как будто не волновал.
Он, правда, и до этого не выделялся своей эмоциональностью, а тут посылка, - и он всё равно никакой. Сидел за столом, опустив коротко стриженную кучерявую голову, изредка поглядывал из-под сращённых бровей на посылочный коробок, и я даже засомневался, что в нём новогодние подарки; может, он знал, что там мина или чёрт знает что…
- Выкладывай, от предков… - лениво ворохнул пальцем Алексей, и я невольно задержал взгляд на его розовой женской ладони с острым ногтём на мизинце. ( Каптёр на осмотре в строю стоял редко, всегда был чем-то занят).
В посылке оказались конфеты, печенье, ростовские сигареты с фильтром и книжка с рассказами Чехова. Всё это я выложил горой, а ящик опрокинул набок, чтоб Алексей видел: пусто…
- Слушай, годок, - встал Саркелов из-за стола и застегнул воротничок, - возьми себе сколько надо, а остальное раздай нашему призыву…
- А сигареты?
Он пучил свои карие глаза цвета сухого ржавого железа, и эти глаза ползли по мне снизу вверх:
- Я же не курю… А Чехова положи в тумбочку. Может, когда-нибудь почитаю. - И Алексей пошёл в корпус вещевого помещения роты, держа руки как-то неестественно, буквой «эф». Причём кулаки он всегда держал наготове, с изломом, наподобие запятых ( и треугольная его спина атлета, и манера держаться были наработаны им в спортивной секции восточных единоборств – он мне об этом рассказывал).
На следующий день, в воскресенье, на утреннем построении командир роты старший лейтенант Денисов доложил о высокой бдительности на боевом посту рядового Мамедова, который стоял ночью на охране объекта № 1 и застрелил из автомата (выпулил весь рожок) на контрольно-следовой полосе корову, проникшую через заграждение колючей проволоки со стороны посёлка местных жителей. Выражаясь армейским языком, «нарушитель» в условиях плохой видимости не выполнил требований постового на вышке, а далее Мамедов всё выполнил по уставу Караульной службы Вооружённых Сил, за что был поощрён краткосрочным с выездом на родину, в свой Азербайджан.
…Закончив свою речь перед строем, командир отдал последнее распоряжение:
- После завтрака состоятся лыжные соревнования …Р-рота… Равняйсь! Смирно!
Рота замерла. Я вижу грудь только четвёртого человека и носки сапог по линеечке.
Сапоги у всех блестели, но для Саркелова это было бы сказано неточно. Его обувь в строю в полном смысле слова сияла, как будто он пользовался каким-то особенным кремом. И я его до сих пор вижу в своём воображении: опрятного, собранного, с наглаженными «стрелками» на солдатских брюках и на куртке, подшитой белым воротничком под «проволоку», со значками на груди за хорошую службу.
- Вольна-а… В колонну по четыре…
Мы перестроились и пошли в столовую. Так получилось, что я теперь шагал рядом с Алексеем. В строю разговаривать нельзя, но мы потихоньку перекидывались словами.
- Слушай, на обеде меня не будет… - говорил Саркелов, глядя прямо перед собой.
- Почему?
- Как только будет общий забег, я в распадке отстану и пойду дальше, к вершине горы.
- Ты с ума сошёл?.. Две тысячи метров…
( Вершина этой горы, что возвышалась за нашей воинской частью, называлась пиком Чехова; она доставала до самых туч).
Сержант Саркелов бодро отмахивал в строю руками.
- Ну и что? - клонил голову в мою сторону. – Это же вот, рядом. Я туда и обратно. Там, говорят, домик Чехова стоит. Хочешь, пойдём вместе.
- Сто лет она мне, эта гора, не снилась…
- А я пойду. Неужели не интересно?..
- Не выдумывай, - поднял я подбородок выше, сбиваясь с шага.
- Молчи!
- Два километра…в зимнюю погоду…- подкидывал на раздумье.
- Для меня раз плюнуть… Я же из Таганрога, с родины Чехова. Понимаешь?
- Сто лет он бы тебе не снился!
- Снился. Сколько служу, столько и думаю: как до вершины сходить?
- Летом бы надо шурупить.
- Главное – туда, а оттуда на лыжах.
После завтрака мы получили снаряжение, и я всё время не отходил от Саркелова. Я всё никак не мог понять: для чего ему надо было подниматься на самую высокую вершину? Ради любопытства или из любви к Чехову? Ну, хорошо, на обеде его не будет. После соревнований перекличку делать не станут. А вдруг? Пришьют самоволку, посадят на «губу» - что выбирать? Нет, я устав нарушать не собираюсь. Может, заслужу отпуск…
Пик Чехова для южносахалинцев – достопримечательность, природный барометр. В тумане и тучах гора – считай надолго ненастье, а как воздух прояснеет и голубой узорчатый гребешок Холмского перевала можно, кажется, потрогать рукой, - значит будет погода. В западной стороне, за долиной, в дымчатом мареве пряталось на отдых от солдатской усталости солнце, а на восток, за спиной - пик Чехова, Охотское море, Родина наша на самых дальних рубежах, где раньше всех встречают пограничники и рыбаки восход. Хочешь, не хочешь, а гора стоит перед городом, как часовой, и она каждый день перед глазами.
Первый снег выпадает на самой высокой вершине острова в конце лета, когда ещё на материке о зиме и намёков нет. И лежит он там по меньшей мере до июня; не успеет стаять, глядишь, снова забелело остриё…
От пика Чехова к городу – распадок в объятии горных хребтин, поросших елью, лиственницей. За кварталами домов и улиц – парк отдыха и видный издали лыжный трамплин, который мы называли «Горным воздухом».
«О-о… - отметит всякий гость, - здесь любят лыжный спорт!».
Самая восточная, единственная в России островная область приравнивалась в прошлом к районам крайнего Севера, но после посещения Сахалина тогдашним главой государства Никитой Хрущёвым статус островитян с их привилегиями, говорят, был урезан; Никита сравнил жизнь на острове с жизнью южан черноморского побережья города Сочи. Так это или нет, но недостаток кислорода, повышенная влажность воздуха, оторванность от материка всё же сказываются на характере новопоселенцев: одни становятся, попав сюда на службу или поменяв место жительства, унылыми, а другие, наоборот, испытывают радость жизни, вторую молодость, третьих охватывает непоседливость и страсть к путешествиям и открытиям… И на все эти странности приезжих с материка коренные жители смотрят снисходительно.
Следует также сказать, что по распадку с гор течёт, прыгая по камням, шумная речка. А выпадет в горах дождь, так ей вообще нет удержу: шумит, играет через весь город. И этот непрекращающийся сутками шум я сравнивал с шумом наших ротных бронетранспортёров, которые мы пускали на ученьях под уклон по каменистой крошке на холостом ходу, чтобы застать «противника» врасплох.
Вспоминаются много лет спустя островные пейзажи в осеннюю пору, когда погода устанавливается тихая и по-матерински щедрая на краски. Вот, уже светает, солнце за горой, за морем-океаном, но уже начался новый рабочий день…
Мы люди военные, мы не знаем, что новый день нам принесёт. Наша задача, если поступит команда « в ружьё», продержаться пехоте всего полчаса до прихода помощи. . От ручья – речки тянет голубоватым дымком тумана, у самого подножия горы низовой ветерок подхватывает его невидимыми крыльями и свивает синеву в шарф, тянет его змейкой к самой вершине. Привяжи этот шарф за пояс – утащит к снегам.
В пору золотой осени воздух звонок и чист, пахнет с сопок елью и увядающими травами. Уже не спрячешься за казармой в траве; сохнут лопухи, под листьями которых можно было летом укрыться от дождя, но бодылья в руку толщиной будут стоять над ручьём до снега, а гигантская медвежья дудка с полым стеблем после первой зазимки и осенних дожней раскиснет и сляжет на землю коленчатым шлангом.
Когда тепло и нет дождей, то и я бы согласился пройтись по горной тропе. А это же стояла зима. Холод собачий. И в эту непогоду Алексею взбрело в голову идти в гору, искать домик Чехова… Смотрели в бинокль – никакого там домика не видно. Придумали, наверно, про это. В самом Южно-Сахалинске врача-писателя не было… Не был он, значит, и на горе. Сто лет ему не снилось, чтобы на горе что-нибудь строить. Да и за какие шиши?
Перед общим забегом мы постояли, все курили ростовские сигареты, кроме Алексея. ( Последнее, что осталось от посылки). Я сказал, кажется, что с нынешнего дня бросаем курить, будем заниматься спортом, и он пожал мне руку в знак согласия.
Дали старт. Алексей не спешил рвать с места. Мы подождали, пока солдаты, человек пятьдесят, не растянулись по беговой дорожке, пристроились в самом хвосте бегущих, катились не спеша, лишь бы не отставать.
День был солнечный, снег искрился, и наши глаза слепило. Хрустело под лыжами и костылями капустой, когда её рубят, шинкуют в бочки на зиму. В нос покалывало, морозно хватало за щёки.
С территории нашей воинской части, действительно, до горы вот - рукой подать. Но мы уже полчаса бежали по лыжне, а гора ближе не становилась, и для меня это было удивительным явлением. По моим расчетам, нужно ещё столько же времени, чтобы подойти к основанию горной пирамиды. Мы уже час полозили… Разогнули спины … о-о… да тут махать ещё да махать… Это из казармы казалось: вот она, схвачу рукой, как сливочное мороженое, и всех накормлю. А тут о-о… Вместо игрушечных конических вершин на нас наползал гигантский склон, а за этим склоном какая-то горбина в щетине редколесья. Плавный подъём заканчивался беременным пупом, до него, судя по всему, ещё было несколько километров, а потом уж начиналась неприступным клыком гора.
А горы надвигались на меня. Я всё больше ощущал себя песчинкой, муравьём перед этим величием природы, с бега перешёл на шаг, любуясь зимним лесом, но Алексей меня не дожидался.
Распадок сдвигал берега, он становился похожим на глубокий овраг, вымощенный из камня. Наверно, солнце шло к закату, поэтому в расщелину раньше проваливались тени. Я ждал, едва передвигая ноги, что вот-вот тропа пойдёт в гору и просветлеет. А на самом деле мы двигались один за другим, потеряв голоса и способность слушать друг друга, в какую-то толщу скалы, в мрачную преисподнюю.
Оглянулся назад и вместо города увидел голубоватую дымку, а на противоположной стороне долины слегка подкрашенную солнцем вереницу таких же заснеженных вершин Холмского перевала. Сердился: «Кой чёрт нас в разнос понесло?!».
Лыжня круто завернула в обратную сторону. Для меня было достаточно, чтобы понять, почувствовать необъятность горной местности, её обманчивую голубизну вершин, к покорению которых стремится одиночный романтик.
За молодым ельником Алексей вильнул вправо и пошёл снежной целиной на подъём.
Я приостановился:
- Товарищ сержант… тов… серж… Счастливо…
Проехав немного, я вновь остановился и оглянулся в гору: Алексей провалился в какую-то снежную яму, выбрался из неё через минуту-две и снова стоял по пояс в снегу. Теперь он на животе выползал на «твёрдое», вставал на лыжи и продолжал идти вверх, но вскоре вновь проваливался с головой в сугроб.
Можно было злорадствовать, смеяться, но я сохранял спокойствие, догадываясь: под снегом маскировали пустоты кустарники. «Ну-ну, поныряй, скорей в роту вернёшься», - думалось мне, - и покатил догонять солдат-лыжников.
К вечерней поверке Алексей не вернулся. Пришлось доложить старшине: сержант Саркелов шествует к вершине пика Чехова. Тут же в роте объявили ЧП. Гусеничный транспортёр затарахтел вдоль распадка, а нам ещё долго не давали отбой, решали, наверно, командиры, что делать; темь на дворе, зима, где его там, самовольщика, искать в горах?
На следующий день командир роты обнаружил на склоне горы человека. В бинокль угадали Саркелова. Он продолжал двигаться в сторону вершины.
…Алексея «сняли с маршрута» вертолётом. И сделали это вовремя, так как он уже выбился из сил и на вторые сутки наверняка бы замёрз.
По сей день думаю: зачем было Саркелову идти к вершине? Наверно, подвело воображение. А может, переоценка своих возможностей, самонадеянность? Можно было предложить свою задумку командиру и организованно провести восхождение всей ротой, по плану полевой выучки, при поддержке других взводов обеспечения.
Чего же добился Саркелов? С обмороженными руками месяц пролежал в госпитале, его разжаловали до рядового, отсидел семь суток на «губе» и на «дембель» отправился самым последним. Да если бы он один пострадал… Ту первую ночь вся рота стояла «на ногах». Затем участились поверки по три раза на день, в роту поехали разные комиссии. В этом, возможно, был виноват и я: не отговорил Алексея от самоволки.
Странным был этот тип… Саркелов…
Но я и теперь изредка переписываюсь с ним.
В последнем письме с адресом «Иванову Ивану Ивановичу» он сообщал следующее:
« Здравствуй, Ванёк!
Вот мы уже и постарели… я успел пробиться в КПСС и вовремя выйти, фирма моя процветает…
Вспоминаю годы службы в армии, и с радостью - о своём отчаянном, хоть и неудавшемся, решении подняться на вершину. Но свою идею я не забыл. Там, наверху, под облаками, открою ночной ресторан, проведу к нему канатную дорогу. Только теперь мои мечты станут реальностью…Слава магам! Мне нужны будут надёжные люди. Сообщи: не сохранился у тебя адрес Мамедова? За услугу щедро отблагодарю».
Прошёл год, два… А я за суетой жизни не смог ответить Саркелову, что письмо получил и сижу безработный. А написать надо, может, ещё что-нибудь посоветует… Азербайджан - вот он, рядом, наши дальние родственники по направлению работали там и жили, а теперь всё бросили, приехали… А нам рыпаться некуда, мы на своей земле, но надо как-то перебиться, протянуть волынку, переждать, переваляться, а там, может, изменится что-нибудь к лучшему…
Свобода, демократия…
1994.
СМЕРТЬ НА РЫНКЕ
И чего только не сделаешь для своего родного человека… Особенно для матери. Всё отдашь, всем пожертвуешь. Лишь бы мать всегда была рядом. Пусть даже старенькая, подслеповатая и не ходок, а всё-таки - уйдёшь на работу - в хате остаётся живая душа - глаза и уши дома, и замок не надо. При ней всё пригляжено и ухожено; худо-бедно, но каждый вечер тебя ждёт на плите горячий чай. Да вот беда: некоторые из нас до поры до времени не ценят этого…
Вот и у Фаины мать совсем старенькая: согнулась, высохла, недослышит - и с ней надо гутарить во весь голос . а то и в самое ухо.
Фаина спозаранок собиралась на рынок. Мать по-прежнему сидела на кровати и провожала её глазами:
- Доча, покрывайся хорошо платком, а то простынешь…
- И-и… голова садовая… Потерялась, што ли? - немилостиво отмахнулась дочь.
- А-а… чаво-чаво?.. - высвобождала из-под белой косынки увядшее ухо старуха.
- А-а…Какой платок?! Жара экая… - строго-вопрошающе уставилась Фаина на мать, приостановилась за кроватной грядушкой, перед дверью. - Ну, чё глядишь? Встала бы, хоть по двору промялась бы трошки…
- На работу, Фаюшка? - ничего не расслышала старуха, лишь по губам дочери и её выражению лица догадывалась: ругалась дочь - сидит, ничего не делает…Смеётся? Отбегала мать своё.
Последнее время Фаина стала какая-то суматошная. Ничего не растолкует, не объяснит. Летит на свою работу сломя голову, как всё равно при колхозах на поля. Так тогда же не дай Бог опоздать - посадят. А теперь, бают, нет такого, всяк за себя как хочет. Единоличная жизнь вроде как вернулась. Захватила она, старуха. Единоличную жизнь… Нехай дюже не хвалят. Ни выходных, бывало, ни проходных… А потом взяли и раскулачили… А как оно теперь - чума её знает… Она же, Фаюшка, сроду ничегошеньки не расскажет, какая она жизнь в народе. Вылупила зенки, летит куда-то…Богатеет… Не зря старые люди говорили: за богатством погнался - в муку вечную попался.
Фаина работала как будто на хлебозаводе. Один раз приносила горячие буханки и радовалась: «Маманя, погляди какие мы хлебины научились печь!» Вот и подумала теперь старуха: «А не пойти ли поглядеть, где её дочь работает?» Странным что-то стало казаться ей, что Фаина каждый вечер приносила по сумке денег, вываливала их горой на столе и пересчитывала. Вместо горячего хлеба иногда угощала какими-то заморскими орехами… навроде больших сосновых шишек. А ещё кушала диковинную штуковину, похожую на гороховый стручок. Только длинный, изогнутый и с мякотью внутри. Кушала надысь, вкусом наподобие дыни. Глотай и глотай, зубов не надо…
Старуха встала с кровати, открыла сундук, достала всё новое: юбку, кофточку, белую косынку… Как приехала к дочери из хутора - ни разу не наряжалась. Глянула на себя в зеркало - сама себя не узнала, лет эдак на двадцать примолодилась. Вот только без костыля - ну никак…
На улице останавливала прохожих, спрашивала, как пройти на хлебозавод. Ей отвечали, что прямая дорога туда - через базарную площадь. Как люди советовали, так и шла.
Пустующий недавно рынок кишел народом. У самого входа угадала своего однохуторянина Стёпу безрукого. Он сидел на асфальте с шапкой перед собой, пьяно покачивался и протягивал к прохожим ладонь. Сказали б раньше, что Степан к концу жизни будет попрошайничать - ни за что не поверила бы, ни за какие шиши…
Прошла мимо однорукого, будто и не заметила, и милостыню подавать не собиралась: бедному человеку теперь подать - пожалуйста, а этому что? - всё пропьёт без пользы.
Рынок жил торговцами. Надо пройти через всю площадь, через всю людскую толчею и выйти к хлебозаводу. Старуху со всех сторон толкали прохожие. Она терялась, блудила в людском муравейнике. Натыкалась на торговые прилавки, столы и навесы с развешанным барахлом.
Нечаянно наступила кому-то на торговый коврик, мягкий и пушистый, носком чирика пнула нечаянно весы.
- Ой, извиняюсь… - испугалась старуха. Её грубо толкнули в толпу, и она едва не упала.
- Ты куда, бабуля?! - нагнулся к её уху высокий мужчина с небритым подбородком.
- На хлебозавод. К дочке, - живо ответила старуха и показала газетку с портретом Фаинушки: «Может, знаете? Она ж передовица. Про неё в газетке писали».
Небритый подбородок икнул и отчего-то рассмеялся. Старуха поискала глазами противоположные ворота - к выходу. Нет, с пути не сбилась. Ещё немного, и она выйдет из этого кромешного ада.
Теперь уже её не толкали из стороны в сторону, а подгоняли, давили в спину, будто кто-то перегонял народ, молчаливый и угрюмый, через мясорубку и вываливал на противоположную сторону через узкие ворота раздавленной шкваркой.
В людской тесноте опираться на костыль уже не было никакой возможности. Она едва успевала семенить ногами, разгибаясь с хрустом в позвоночнике и вытянув шею, чтобы не тыкаться впереди идущим в непристойные места.
Сбоку мелькнуло чьё-то знакомое лицо.
- Фаинушка… - с усилием подалась старуха к прилавку. Обозналась? Да нет же, что она - дочь свою не узнает? Это Фаина. Стояла и продавала те самые стручки, какие домой приносила.
Ухватилась иссохшей рукой за край прилавка:
- Фаинушка, а хлебозавод?..
А дочь будто и не слышала:
- Шесть тыщ килограмм. Шесть!
И удивительно: за этим чужестранным стручком люди стояли в очередь. Как всё равно в голодный год за карточкой на хлеб. Но хлеб пока что продавали свободно, а мыло, порошёк, сахар - по талонам, как в войну было.
Старуха выпростала из-под платочка ухо, приложила костистую ладошку раковиной, строго сдвинула брови, наделав вокруг глаз новых морщинок по морщинам.
- Фаина! - и у матери задрожала губа. И не дрогнет ли, когда дочь не слышит, не хочет слушать. Видит, но не слышит. О-о… как было бы хорошо, если бы она, мать, не угадала бы свою дочь...
А для Фаины удачный выпал день. Бананов на базаре ни у кого нет, кроме неё. Нарасхват идёт товар. Детвора откуда-то понахлынула, цигане сбились в кучу - гляди да гляди за раскрытой коробкой да поспевай взвешивать, деньги сами лезут в сумку. Дура, надо было сразу учиться на продавца, не слухать мать - не гнула бы спину всю жизнь на хлебозаводе за сто рублей деревянных. Оттого, наверно, и злая была иной раз на мать.
У Фаины товар ходовой. В два раза держит цену против оптовой.
Тринадцать процентов от прибыли заплатит налог, ещё десять процентов - налог добавленной стоимости. В цене не уступала, потому что был спрос на товар. Знакомые, родня - для всех шесть тыщ за кило.
- Ну, что тебе, старая, что? - не подавала вида, что эта старушка - её мать.
Вот так строго себя держала перед покупателями. Свой товар продавала, всё по закону. Чистенько, аккуратно, даже белый халат на ней…
Поняла старуха: не о чем и некогда с дочерью гутарить, отвернулась от прилавка… Её тут же подхватило людским потоком, как всё равно осенний лист. Ей бы обратно, домой, да куда там?.. Валит и валит народ. Видно, в базарный день попала. Сроду сюда не ходила - и не надо бы.
Горечью подкатило к горлу, во рту пересохло. Вон она, Фаинка, вишь, кателку выкинула. Хлебы печь учила её. Хлеб - в первую голову. В газетке пропечатали - чем не гордиться бы матери? А теперь, получалось так, и гордиться дочерью не к чему. Торгашкой заделалась, на лёгкую жизнь пошла. Ну, побросают все производство, а кто ж кормить, жизню нашу держать будет? Всякое дерево своими коренями должно расти, а не с чужого база.
Выронила старуха газетку - на что она ей теперь?
Фаина продолжала бойко взвешивать бананы, а перед ней так и стояли материны строгие глаза. Мыслимо ли дело - сама притопала на базар. Будет теперь целый месяц мозги сушить про «хорошо» и «плохо». Сядет и начнёт свою колоду-дуду, а слух совсем потеряет.
И ни за что не доказать теперь дочери, что деньги не главное. Поторгует Фаина - мужу лекарства купит, сыну в город пошлёт, за квартиру заплатит. Куда ни крути, а деньги теперь всему голова.
Завеселела у продавщицы рука: уж и улыбаться и зазывать знакомых на заморский товар научилась…
Фаина приподнялась на носках: почикиляла старуха к выходу - далеко видать её беленький платочек.
- Эй, люди… - раздался чей-то голос над головами человеков, молчаливо скребущих об асфальт подошвами.
- Да помогите же!..
- А-а… старуха упала … - буднично зевнул очкатый в очереди за бананами.
Фаина вся выпрямилась, из-под руки глянула к воротам:
- Не в белом платке, а?
- Кто?
- Старуха-то…
- В белом, - сморкался очкатый в два пальца с платочком.
Сердце у Фаины трепыхнулось: «Это мать… Кто ж ещё в белом платочке?». Приподнялась на ящик, смотрела туда-сюда. А что там увидишь, когда народ идёт валом? Будто и вправду кто-то там в воротах лежал, и того, лежащего, народ обтекал с обеих сторон, как вешняя вода речной остров, что напротив станицы.
Фаина прижала бананы на весах ладонью - всё внимание к воротам: «Ей-богу, мать… Господи, да что же с ней там?». Надо бы побежать к ней. Но тут же товара на миллион! Пока то да сё - растянут бананы. Вон курносый мальчуган стоит, так и тянет руку к ящику. Уж сколько раз его по руке шлёпала - не трогай! - а он, поглядите, своё.
Сумку с деньгами повесила на плечо. Соседу по прилавку сказать бы: «Посторожи». Но она учёная. Скажет «ага», и всё. Отлучилась вот так один раз на пять минут по нужде - ящика бананов не досчиталась. И никто ничего не видал… Уж ладно бы , колхозное что-то продавала, списала бы пропажу, а тут же её товар, за свои деньги покупала. И вот те снова: брось всё и беги. Может, с матерью ничего не случилось, споткнулась - и только. А тут беги, бросай всё. Надо совсем рехнуться, чтобы прилавок бросить!
« Споткнулась мать, споткнулась, а?».
- «Скорая»! Да вызовите же «скорую»! - крикнула в толпу на всякий случай Фаина и улыбнулась очередному покупателю: - Пожалуйста… Шесть тыщ… Пожалыста, вам скока? Сумочку вашу…Вам помочь?..
А родная мать-старушка упала - и дух вон.
1995.
ЗВЁЗДОЧКА
- Вставай, милый, вставай… - услышал Андрей голос жены, и вслед за этим её рука коснулась его шевелюры, приглаживая взъерошенные за ночь волосы.
- Ну, зачем ты пьёшь, чего ты за неё взялся? В церковь, что ли, сходил бы , а?
Андрей, не открывая глаз, поймал своей рукой ладонь жены, прижал к щеке: она была тёплая и нежная, пахнущая грудным молоком.
- Марина… Мариша…
- Ну, чё… чё?!
- Поеду, Мариша, хоть куда.
- Да ты уж иде только не был! - и Мариша кривила рот, передразнивая своего мужа. - Пое-еду, закодируюсь…». Во они тебя там , дурака неотёсанного и закодировали … Раньше хоть пил, да не так. А это прямо как перед концом света… Люди вон чё-то придумывают, руки не складывают, а ты засел в своей кузне… Сходи в церковь, а? Нынче, баяли в магазине бабы, крест поднимать будут… Ты хоть помнишь, как тебя домой привели? В одном сапоге, без рубахи… И-и… бессовестный… Ты хоть погляди на меня, на мои слёзы…
- Не помню ничё, Мариш…
- Зачем же до такого?.. - всхлипнула баба. И горячая капля упала с кончика носа Андрею на грудь.
Андрюха открыл глаза и виноватый взгляд потянул к окну:
- Ну чё ты, чё ты?.. Прямо кумуляторной кислотой тело жгёшь… - и растирал пальцем на груди мокреть. - Я, Мариша, звёздочку свою потерял… Бувало, проснусь, а она вот… светит, мигает весело… Как она там по- научному называется - хрен ию знает… Была вон там… светила… А тут раз - и пропала. Может, туман, может, сгорела… Видала, иной раз черканёт по небу - и нету? И эта, может, так… Как жизнь человеческая… Раз - и нету… Говорят же: упала звезда - человека хорошего не стало… И это, может, так…
Подожди. Помнишь, я тебе ишо до свадьбы говорил: «Воон звёздочка наша. Будем в разлуке - смотри на неё. Я када в армии служил, выйду вечером из казармы, смотрю на звёздочку, шепчу: «Здравствуй, милая Мариша…». А она , звёздочка, как будто мне от тебя передавала: «Здравствуй, мой дорогой, я тебя целую и жду …». А это раз! - и нету : может, сгорела, может, на землю упала… Может, ничего страшного, но человека-то жалко… Вот она, звёздочка…
- Да на что она нам теперь? Я с тобой, радуйся…
- Ты, Мариша, одно дело, а звёздочка - другое. Думаю, вырастут дети, покажу я им звёздочку: «Это наша с мамой. Мы под ней любили и ждали, вы под ней родились…. Вырастите - своим детям покажете…».
Мариша повела ладонью по лицу мужа. Взгляд у него где-то далеко-далеко, брови изогнулись грачиными крыльями, сдвинулись к переносице в больших раздумьях. «Господи, что с ним?».
Андрей, помолчав, вновь продолжал падшим лепетом, как на исповеди перед смертью:
- …А теперь как всё равно украли её у нас с тобой. Идём по лесу, голоса один другого слышим, а дорожки повели в разные стороны. И что делать, что делать… Ума не приложу.
- Вот у тебя одна звездочка в школу ходит, а вторая - в пелёнках. За них думай, какими они теперь вырастут. Что делать, что делать… без штан будем бегать, - высмеивала мужа.- Вставай, сама пойду с тобой на работу. Горн растоплю, молотобойцем буду - и никакого послабления не жди. Всё! - и сорвала с него покрывало.
Пока Андрей Иванович одевался, тяжело разбираясь, где у какой одежины колошины, а где рукава, Мариша тем временем собирала старшего в школу, проверяла домашнее задание, чтоб прям как дважды два отвечал.
- А ну-ка, сыночек, повтори-ка по истории, - слышался из детской очередной вопрос матери (это она так старшему Митеньке).
- Минин и Пожарский… - буравил ухо отца ответ сына. - В то время всё страдало и гибло… Козьма обратился к народу: «Друзья и братья! Русь и Православная вера гибнут! Пришло время всем нам стать за Родину». И собралось много войска. Его возглавил князь Дмитрий Пожарский … и изгнал чужеземцев из Москвы».
- Молодец… Ой, кем ты станешь, сынок?.. - снова из детской голос жены со вздохом.
- Пожарским!
Мариша беспечно рассмеялась, но тут же смолкла, и слышно было отцу, как она чмокнула , целуя, своего Митьку.
Деды и прадеды у Андрея Ивановича - Белановы. А сын в кого? Всё нравится ему «маде ин не наше»…
- Русский учи лучше, Пожарский… - отозвался отец. - Всё телевизор, телевизор… Гляди, Митро, а то забудешь как отец-мать пишутся…
Митька выскочил из-за шторы, настручился, глядел волчонком и сопел от злости, раздувал ноздри:
- И не забуду!.. Ты лишь божишься, папочка, что пить бросишь, а сам…
Отвернулся Андрей Иванович в угол, никак не поймает ботинок.
- Что, «а сам»?
- А сам слово не держишь. Мне уж перед ребятами стыдно… Вон, говорят, демократ твой поплёлся.
… Андрей Иванович брякнул за собой калиткой, на ходу брючный ремень подтянул… «Нет, лучше бы я в эту партию не вступал, - тянулись дорогой мысли. - Свои - и то в глаза начинают ширять. На днях поеду в область, положу им билет: «До свиданьице! А ещё скажу так: «Всё, надоело быть посмешищем. Совхоз развалили. Полгода зарплату не получаю. Банк на всё лапу наложил. Кузню из четырёх стен - и ту описали, опечатали, а мне чем жить? То хоть что-то кому-нибудь склепаю, сварю за магарыч - и то дело. Мы-то думали: звёзды с неба хватать начнём… А на самом деле нас, крестьян, заново раскулачили, в степь голую выгнали, и верить больше некому, окромя Богу самому. И правильно дома ругают: не заслужил я при вашей власти хорошего к себе отношения. Буржуи рабочих разве полюбят? А при коммунистах я был Андрей Иванович...
На церковь поднимали колокола, и он там, Андрей Иваныч, помогал. А нынче новый крест поднимать будут. Сам сделал его и самому поднимать. Шумели, приглашали добровольцев, но никто не отважился. Так Андрей вот он . Сам выковал крест, сам его покрасил под золото, самому, выходило, и поднимать.
Андрей шагу прибавляет - не опоздать бы . Солнце уже к обеду, от земли духота и запах кошеной травы. За пряслами на огородах прижмуренная желтизна подсолнечных шляпок и обвисшие от жары тыквенные листья.
С утра раскрасилось всё яичным желтком, и даже дикая трава пачкала Андрею Ивановичу носки сандалий….
А к церкви уже стекался народ, сходились верующие и просто зрители, и Андрей наш тут от общества. Вон, дед Архип уже на звонницу влез и нетерпеливо елозил локтями по деревянным перилам, а кузнец ему теперь махал рукой в знак приветствия.
Богослужение началось перед входом в храм. Батюшка и певчие - в праздничных нарядах. Всё внимание прихожан - железному кресту, что держали перед собой два пожилых человека: Ванюра-сторож с лысой маковкой затылка и седой куделей бороды да двоюродный брат Андрюши с курчавым хохолком чуба, свисаюшим с правой стороны темечки козьим хвостом.
Крест возвышался над стариками, сиял позолотой в перевязи белой ткани. Священник отец Владимир неторопливо поднимал выше себя кропило и резким движением вперёд осенял крест брызгами крещенской воды.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. - И снова брызнул на крест, на стоящих рядом с ним прихожан. Брызги долетели и до Андрея, взбадривающе хлестнули по лицу, просекли насквозь рубаху.
Колокола ударили праздничным перезвоном:
- Тра-тра-дон… Тра-тра-дон…
Беланов подошёл к кресту - старики расступились, давая простор. Он приподнял крест, как бы примеряясь к нему и испытывая на прочность полотно.
Люди расступились ещё шире. Десятки глаз смотрели на него со страхом и ожиданием чуда: парень из местных нашёлся, пришёл и будет поднимать крест на сорокаметровую высоту храма.
Левая рука его уже держалась за лестницу. Он вчера обещал отцу Владимиру придти, а теперь, что бы это ни стоило, надо было выполнять обещанное.
Он искал поддержку в людях, а рука проверяла на прочность и устойчивость лестницу.
Певчие грянули тропарь кресту и молитву за Отечество:
- Спаси , Господи, люди Твоя…
Андрей шагнул сразу на вторую перекладину лестницы и споро пошёл вверх. Уже где-то на пятом –шестом метре от земли оглянулся, увидел лица, обращённые к нему. И уже сотни глаз следили с затаённо-радостным дыханием за каждым его шагом, за каждой ступенькой.
На одном дыхании, без остановок поднялся до первой кровельной площадки. Надо было ещё немного пройти по коньку двускатной железной крыши между колокольней и главной башней, подняться по второй приготовленной лестнице к купольной кровле.
Он не спеша, чтоб не поскользнуться на жести, прошёл этот путь. Постоял, глядя вверх и собираясь с силами, подкинул на плеча на спину ношу, как ружьё, и вновь пошёл на подъём.
… Шаг – остановка, шаг – остановка…Медленно, но он всё ближе и ближе был к своей цели и уже чувствовал вышний ветер, рвущийся со степи и нешуточно заигрывающий с ни; и может быть даже это ангелы-хранители махали над ним крылышками. И чем выше поднимался Андрей, тем их больше слеталось к нему, помогая не оступиться, не дрогнуть рукой и сердцем.
И ширилось небо, и отступал горизонт…
Шаткая лестница прогибалась, скрипела. Шаг, ещё шаг… Зачем-то стал считать каждое поднятие ноги : «Семь…восемь…». Андрею всегда казалось, что он рождён для чего-то важного, и поэтому в своей жизни ждал какого-то события, важной встречи. Ждать и дождаться вот этого восхождения? Почти тридцать лет прожито ради вот этих минут крестовоздвиженья… Или главное ещё впереди?
Смотрел вверх, на маковку купола. На девятнадцатой лестничной клетке приостановился: ноги отказывали подчиняться, и одышка.
А внизу замерли сотни глаз: вдруг оступится и упадёт?.. Но Андрей точно знал, что он не оступится. Во-первых, он был крещёный, во-вторых, новенький крестик нательный вновь надел нынче за сколько лет-годов.
Бесстрашие и цепкость рукам Андрея придавали певчие у парадного входа: - … и благослови-и достоя-ание твое-е…, победы на супротивные даруя...
Не сон ли это? Он, Андрюша, поднимает крест на позабытый –позаброшенный храм. Вчера ещё ходил уныло-равнодушный, видя, как рушилась церковь, пугая слепыми проёмами окон, а теперь как будто вселилось в него совершенно иное. Он начинал видеть мир совершенно другими глазами, словно заново рождался на белый свет.
Только сейчас нащупал эту нить, понял, что кроме его личной жизни существует долг - и это бы он назвал жизнью души во имя Отечества.
И ничего он, Андрюша, не возьмёт за работу. (Ишь ты!) За какой-нибудь крючок, шкворень выговаривал с заказчика червонец, а тут словом не заикнулся: «Дело-то общественное, дело всея Руси», - рассуждал он.
День этот запомнится на всю жизнь. Андрей расскажет о нём своим детям, а пройдёт время - Бог даст - внукам. Для этого, наверно, стоит жить, вспоминать, как он шёл к весне и возрождению.
Лестница вела к самому шпилю купола. Внизу, казалось, все перестали дышать, крестились и кланялись.
- А кто с крестом? - любопытствовал кто-то из запоздалых прихожан, заламывая к куполу голову.
- Какой-то Андрей...
- А-а… Беланов?
- Сорвётся он оттэля…
- Не-е… он, мобыть, привязанный.
- Да этот и море перейдёт!
- Помоги ему, Господи,.. - шептала рядом старушка в земном поклоне.
… Андрей уже был наверху, рукой маковку общюпывал. Гужина бунит от натяга, держит лестницу с человеком.
«Вот, братцы, взошёл я…» , - глядел верхолаз бесстрашно вниз на маленьких людей, на голубеющую даль степи, на речное белогорье.
- …и твоё-о сохраня-а Кресто-ом Твоим жительство… - доносились снизу голоса певчих под радостную игру колоколов, наверное, уже в который раз.
Человек почти висел в воздухе. Под носком ботинка хрустел лист кровли. Вот он ладонью нащупал отверстие, куда он должен вставить крест. Надо было изловчиться и на покатой луковице поднять свою ношу в вертикальное положение. Но рука занемела, предплечье от перенапряжения пронзила судорога. Для подстраховки пристегнул поясной шнур к канату, протянутого им через маковку на противоположную сторону церкви и привязанного на земле к стволу старого клёна.
Боль нарастала, и он ничего не хотел ни видеть, ни слышать. Расслабил занемевшую правую руку, встряхивал кистью и шевелил пальцами. Крест, как показалось Андрею, был уже совершенно неподъёмным. Или уронит он его сейчас с плеча вместе с полотном или всё-таки свершится…
Не-ет, Андрюха ещё не всё забыл из армейского альпинизма. Случалось, не на такой ещё высоте зависал в горах над пропастью… А тут каких-то сорок погонных…
Была уверенность в себе. А ещё - холодный расчёт, спокойствие, без понуканий и подгонял. Решал всё сам: куда наступить, как поставить ногу.
От локтя к плечу не переставало стягивать мышцу возрастающей острой болью. Она нередко сопровождала Андрея при физическом перенапряжении. В таких случаях требовалось сделать массаж. Но сейчас это было не к месту.
Завис на канате, зубами вцепился в запястье руки, что держала на плече крест. Испытывал на себе уже не раз этот способ, когда приходилось бороться с собственной болью.
И , кажется, ему удалось победить спазм и на этот раз. Усилием воли поднял крест выше себя, звездой на запад, выровнял его на глаз по вертикали - и в тот же миг стальное основание креста скользнуло в потай маковки. Железо глухо лягнуло затвором в донце, отозвалось легким щелчком от ближайших домов.
Всё. Работа, считай, выполнена, но Андрею не хотелось сделанное им признавать «работой». Для него это было испытанием Всевышнего. И это испытание он выдержал, и теперь сидел на самом верху лестницы, свесив ноги с карниза, потирал предплечье и смотрел вниз: в середине двора выделялся в праздничном уборе сам священник, вон там, левее, узнал Петра, Николая, Глеба, с которыми вчера, гутаря о житье-бытье, засиделся в кузне и, скорее всего, напрасно дожидающихся новой встречи с ним; он угадал соседа Михея с приставленной к глазам ладонью, как это делают при ярком свете; наотдальке, где зимой дети катались с горки на санках, со свечкой в руке ждала его Мариша…
С трепещущим на ветерке полотном Андрюша спустился вниз, и отец Владимир перекрестил его:
- Ангела хранителя тебе…
Андрей поклонился батюшке - все видели. Михеич, глухо тыкая деревянным протезом в землю, пронёс мимо него урну, призывал, как себе милостыню просил:
-Жертвуйте на Храм…
Андрей пятисотку разгладил на животе и опустил в прорезь ящечка, и за ним потянули руки другие - с синими, зелёными купюрами.
- Жалко… Митьки нету… В школе… Тут такое, а? - Нагнулся к уху Мариши. - А звёздочки нету…
- Какой звёздочки?!
- Да нашей.
- Как же нет? Вон она, - указала на купол церкви. - На кресте светится. Вишь? Ты ж сам делал…
- Делал.
- Ну, вон она!
- Не-е … не вижу…
На следующий день, собирая сына в школу, Мариша снова будила «свово» Андрюшу:
- Вставай, милый, вставай…
Андрей на этот раз быстро вскочил с постели, сдвинул оконную занавеску и долго колесил глазами по небу: «Э-э… А звёздочки-то нету…». Сел на кровать, хмурясь и ломая птичьм крылом бровь, затем уставился на своего Митьку, спозаранку сидящего с учебником.
- Э-э… сынок… когда ты вырастешь… - подмигнул загадочно. - Хочешь, чё-то расскажу?.. Про звёздочку.
Мариша всплеснула руками, схватилась за голову:
- Господи, и чего ты привязался к этой звёздочке?..Не хочу никакой звёздочки! Люди что-то придумывают, чё-то делают… Ну, чё ты к ней привязался?!
«И правда, - подумал Андрей, - звезда-то наша вон она теперь, на самом куполе храма». Он долго смотрел в окно: купол церкви с сияющим на солнце крестом был виден ему из дома.
ЗВЕРЬ
Если бы на местном рынке какой-нибудь доморощенный философ встретил этих двух подруг, то сразу бы вспомнил старинную байку: противоположности, казалось бы несовместимые, сходятся, живут и здравствуют. Вот одна из них высокая, худая, почти плоская, может даже из учителей английского языка, вторая - низенькая, почти круглая, похожая на матрёшку или на бочонок лото, из бывших музейщиков. И у каждой были свои выдающиеся особенности: у высокой - длинный и тонкий, как у Буратино, нос с разодранной и неудачно сшитой ноздрёй; на круглом лице второй краснела крохотная пипочка, зато подушки грудей были размером с детскую голову, и она их всегда несла перед собой как некую музейную достопримечательность, из-за которой, собственно говоря, её держали там, а потом и уволили в конце концов из- за ненадобности и безделия.
И вот они шли по рынку. Первая, забылатая, держала подругу под руку, семенила на каблучках, приноравливаясь к короткому шагу , то и дело поворачивала голову вправо-влево, прицеливаясь к блестяшкам на витринах бело-синих в полоску палаток частных торговцев.
- Ой… - тормозила подругу высокая, - какие туфельки-и…
- Пошли-пошли, некогда глазеть! - шагала прямиком вторая и перед ней встречные прохожие расступались.
- А-а… - подвернулись у первой ножки.
Подушки грудей гневно развернулись назад к подруге:
- Да ты чё? Смеёсси?..
Рваный нос повело, и он воткнулся в мужчину , продающего просяные веники:
- Макар Ива-аныч…
- Ну и чё? - Лунный лик приобрёл красноватый оттенок.
- Вот муж, вот человек… А мой… и –и… ни на чё!
- Нашла подарочек!
- А то нет! Пойдёшь в конце-концов, или нет?
Высокая засмотрелась на прилавок:
- Гля, у него и картошка, и капуста… С таким жить - умирать не надо. А веники, какие венички…чудо!
Луна стала совсем уж багрового цвета, а пухлая рука с перевязочками вокруг кисти схватила с прилавка веник, махнула им под ногами:
- Рази это метёлка? Срамота одна. Пшли!
- Пагади.
- Чё годить? Это не веники, какой-то порнография. … Да за такие голову надо бить!
Макар Иванович вскочил со стульчика , судорожно поймал пальцами пуговицу и застегнул полы своего пиджачка:
- Милочка, вы что же делаете? Вы же веник сломаете… Потрепите веник-то, а покупать не станете…
- И даром не возьму! Нашёл дурочку… они же у него вырезанные. Ишь, ве-ни-ки продаёт, людей обдуривает.
Продавец сначала вспыхнул, потом побледнел:
- Вы же сломаете… Сам делал , сам - продаю!
- О! - Оказывается, нос-пуговка умел громко фыркать. - Слыхала, как нас обслуживают?- С видом оскорблённой невинности обратилась матрёшка к подруге. - Самоделку какую-то продаёт - и в рот ему не въедешь. Ить самоделка… Самая настоящая. Уж кабы фабричный што ля… Ишь, работу побросали, торгуют… А мы, дураки, ходим день при дне, а зарплаты во! - Фига из толстых и коротких пальцев выглядела не очень убедительно, но размер зарплаты определить по ней было можно. - Хто ж их тибе вяжет, писатель? Или сам отписался - за веники взялся? Каран-дашники… Хто это тибе их вяжет? Всё, отписался? Отписался? При хлебе, када на току работал, - веники не вязал… А то так и писал в районку: стока намолотили, стока продали, стока на семена… А скока покрали в колхозе зерна - тю-тю, молчок…
- Гражданочка, положи, говорю последний раз, на место! - прорвался у Макара Ивановича нажелезнённый голос, и длинноносая с испугом отшатнулась, наблюдая, как у него начинали наливаться злостью глаза, а бледные только что щёки загорались пунцовым цветом, как вечерняя заря на мороз.
Матрёшка тоже струсила, прижмурилась и даже присела , а потом потянула подругу прочь, переключив свой гнев на неё:
- Что ты говоришь?..Хо-роший… Ты б на яво бабу поглядела, в чаво произвёл. Кожа да кости остались. А ты ве-ни-ки…
Макар Иванович осматривал сломанный веник и пытался его поправить: жалко было свой труд, время, потраченное на то, чтобы вырастить сорго и связать веник. И ему очень захотелось, чтобы эта негодная баба, хоть в этом, в малом, восполнила ему убыток. Тысяч на семь он в суде запросит с этой мерзавки за моральный ущерб и ровно пять рублей за сломанную метёлку. Он, наконец-то, проучит её, скажет своё «Я».
- Эй, гражданка, вернись, пожалуйста. Милиция!Позвоните в милицию! - крикнул продавец.
Женщина остановилась, пыталась жечь продавца своим взглядом; высокая от страха приоткрыла рот и зачем-то развернула зонтик. Продавец хотел ещё что-то крикнуть, но испугался своего собственного голоса. Он вспомнил, что милиция может его не только защитить, но и посадить… За веники мент придерётся: своё продаёшь? А не украл? А есть ли грамоты на землю? Свяжут всё в узел - пошли , там разберёмся… Схватят его «милку» с длинноносой, посадят всех вместе (ошибутся, конечно), снова скандал, драка… «Матрёшка» сразу кинется трясти за грудки, припоминая загубленную жизнь… О-о… нет-нет! «Здравствуйте , товарищ милиционер! Всё в порядке. Да не-эт… вы что? Какой сломанный веник? Всё нормально… извините… пожалуйста! Возьмите веничек, возьмите. А-а… ничё не надо, ничё!
А над полаточными рядами торговой улицы громыхал голос красноликой: «Во зверь… Прям зверь - и всё! Не-ее… Зверь-зверь… Мне-то уж не рассказывай… Пожила с ним, прости Господи… высохла-а… похлеще, чем ты сейчас. Сам день и ночь вкалывает, и меня был задушил. У-у… зверь…
Макар Иванович привстал на носки, провожал глазами подруг: высокая, с зонтиком, вдруг обвернулась и приветливо помахала рукою: «Ма-кар Ивва-ныч…»
Продавец все не успокаивался:
- Во покупатели… во нервы трепят… да не трогайте вы меня, не трогайте, ради Бога. Сижу. Спокойно сижу, в халате. Не нравится товар - да иди дальше. Я ж не трогаю, и вы меня не троньте. Я чё, в газету за всё пишу?.. Тут, если за всё писать, торговать некогда будет. Вам какой? Пожалуйста… спасибо за покупку!
НЕПУТЁВЫЕ
Виктор Иванович лежал за садовым домиком в густом клевере и, приоткрыв рот, прислушивался: где-то рядом цэкала птичка, порхая в ветках дерева. Маленькая такая птичка, видел он, с белым хвостиком, величиной чуть поменьше воробья. Цэкнет птаха, дёрнет хвостиком - и уж на другом суку. С сучка - на ветку, с ветки - порх! - и уже на кусту шиповника. Попробуй её поймай, разгляди сразу, что за птица. Может, рядом гнёздышко… Вот и потревожил человек. Разлёгся, глазами, будто лесная куница или плутовка лиса, так и сверлит, так и целится в неё.
А садовнику такая птаха и даром ему была не нужна. Ему какой толк от неё? Думалось одно: « Вон оно как, что жизнь делает… Ей только и живётся вольно… Куда захотела - туда и полетела. Не надо платить за свет, газ, и личный номер ей никакой не требуется…».
На окраине сада хрястнула ветка. Виктор Иванович подскочил. (Птичка для него перестала существовать). Наверняка кто-то снова пробрался к нему в сад и воровал вишню, и он вперебежку от дерева к дереву устремился за своей «добычей», как кот за мышкой, которая прошуршала в соломенной куче. И так изо дня в день. Работать не дают. Вот теперь какая –то женщина водит его за нос. Поймать бы да пристыдить. Да куда там… Мелькнёт платочек, звякнет ведро, песню в наглую запоёт - и как сквозь землю провалится. Право: не баба, а ведьма.
При лужке, лужке, лужке,
При широком поле,
При знакомом табуне
Конь гулял по воле… -
снова доносило скок женского голоса, будто она сама была на лошади верхом.
Виктор Иванович то затаится, то побежит: «Всё равно поймаю…». Прямо какой-то азарт , игрища в нём разгорались из-за одного лишь любопытства. Пронесётся по саду, как дикий вепрь, с сопением, хрустом веток, и возвращается ни с чем, царапая ногтём лысину. Ведьму рази поймаешь? Только что орала во весь рот в правой стороне, а пока Виктор Иванович дошёл туда, - воровка загремела ведром в противоположной стороне. Плюнул и пошёл обратно: надо самому собирать вишню. Завтра базар.
Ветер донёс знакомые голоса:
- Вдарил шпорами под бока - конь летит стрелою…
«Ага, полетели, прямо не остановишь…» - подумалось садовнику.
Пчёлы жужжали в доннике, птичка неотступно следовала за ним. Снял с головы кепку , помахивал ею перед лицом, как веером, считал затраты и ожидаемую прибыль… Пять ведер вишни у него в садовом домике… Если «пойдёт» по шестьдесят, - триста выручки. Десять литров бензина - минус шестьдесят пять рублей… Масло моторное - ещё сорок. Себе что? Хлеб , соль, сахар на исходе…
Лезвия для бритья… А то если он фермер, думают люди, то обязательно должон быть с бородой…
А зимой вишни нет. Зимой он торгует с Аксайского рынка бананами, лимонами и всякими другими заморскими фруктами и овощами. Не будь этого - давно бы свернул своё дело.
Была ещё заветная мечта у крестьянина: трактор. А как его купить, за что? Не женщины снились ему, а трактор: будто едет он по степи, внук раскулаченных предков, на новеньком «Беларусе» (подарок рабочих!) в голубой дымке тумана, следом - черная полоса из-под плуга, и голос откуда-то с высоты: «Свершилось… В колодце водица, дай водицы напиться… и не будет скончания веку…»
Проснулся утром, налил под яблоней в миску воды - и села пчёлка на краешек, припала хоботком к влажному рубчику, зашевелила брюшком. Какая-то пташка порхнула с ветки, ткнулась носиком в миску и подняла головку клювиком вверх: «Цэк-цэк…». Серенькой она была только по цвету оперенья, а по темпераменту, быстроте полёта, подвижности головки с остреньким клювиком и бусинками всё видящих вокруг неё глаз она была шедевром природы.
Нет, не напрасно Виктор Иванович выращивает сад: с каждым годом у него всё больше и больше друзей: тут еж по вечерам фыркает в траве, перепёлки прижились на полянке, спасаясь от безжалостных охотников. Чуть что - ф-р-р… прилетели. Даже лиса как-то подходила к садовому домику, к самому порогу, высунула язык и от любопытства помахивала хвостом. Кинул ей Виктор Иванович корку хлеба - была такова!
Злили Виктора Ивановича одни только воры. Народец этот ушлый, хитрый. В колхозе , бывало, взять бесплатно мешок яблок, зерна считалось делом обычным: всё наше, всё общее. А тут на тебе: частная собственность, на всё объявился хозяин. Жизнь перевернулась, как чашка вверх дном, но обыватель всё ещё жевал вчерашний день, ожидая возврата старого; всё кругом рушилось, падало, и ему тоже хотелось что-то ухватить из этих развалин, хотя бы то были дрова, кусок шифера или брошенный кем-то в лесополосе металлом.
По наблюдениям Виктора Ивановича вор теперь стал прикидываться ничего не знающим прохожим. Он чаще всего свой человек, родной. Он обязательно скажет, что там-то никто не сторожит, что взятое им валялось на дороге, или вообще на мусорке. А если ему не верили и отправляли в милицию, то он непременно оскорблял хозяина, или потерпевшего всякими словами типа «позахапали», «мало вас кулачили», «пропала Россия». Такие люди не умеют обращаться по имени, отчеству, от них обычно пахнет дешёвым вином или самогонкой. Они гордятся тем, что у них есть справка из дурдома, и что они могут сделать всё - им ничего не будет. А когда буйным надевали «браслет», то к таким, как Виктор Иванович, приходила необоримая жаль… Но и работать на « дядю» добросовестный человек из чувства собственного достоинства не может. И многие по этой причине бросали землю, огороды, дачи со взломленными замками, раскуроченными плитами, очагами, будто вновь явился на Русь Мамай.
Приходило разочарование и к Виктору Ивановичу. Не раз думал бросить всё, уехать в город, назад в лабораторию, где он, возможно, больше принесёт пользы, как человек с образованием и опытом.
Между ветвей что-то мелькнуло. Виктор Иванович остановился: в вишенной гущине к нему спиной стояла женщина. Да, женщина, в сереньком платочке, в брюках из пятнистой зелёной ткани. Сквозь редкую листву было видно, как она, приподнимаясь на носках, пригибала к себе ветки с гроздьями вишен, проворно схватывала их рукой и швыряла в ведро. В тот момент, когда воровка тянулась за веткой, иногда подпрыгивая, короткая блузка-безрукавка на ней тоже подскакивала вверх, оголяя перехваченную в поясе шоколадного цвета кожу.
Она почувствовала на себе чужой взгляд и отпустила ветку. Ветка хлестнула по кроне дерева, разбрасывая ягоды и листья.
Стояла. Не шевелилась. Сейчас ей можно было спастись бегством, но ей это уже надоело. Ей даже стало любопытно: кто это и что ему надо?
- Ну, моя хорошая, попалась?.. - услышала знакомый злорадно-насмешливый голос мужчины. Да, это он каждый день не давал спокойно гулять по саду, это с ним она игралась в « кошки-мышки».
Резко глянула через плечо: «А-а… вон ты какой…». Теперь его можно было рассматривать вплотную: по возрасту, пожалуй, ровесник, волосатая грудь нараспашку, небритое скуластое лицо с глубокой переносицей и голубыми фонариками глаз - блескучими и леденистыми. И близоруко щурился, как насмехался:
- Выходи и рассказывай, как ты до этого докатилась? - Он достал сигарету и закурил, держал в пальцах горящую спичку, пока не потухла.
- Вылазь, говорю!
Он ждал - она не торопилась и молчала. Наконец ветки раздвинулись и перед садовником появилась женщина лет тридцати. Для неё как будто ничего не произошло: по-хозяйски спокойно поставила перед собой ведро с вишнями и принялась обеими руками поправлять на голове зелёную косынку, разлинеенную в клеточку. Сунула себе в рот какой-то блестящий зажим для волос, узелок головного убора распустила и вновь завязывала его на затылке. Занятыми губами спрашивала не очень понятно:
- А ты… хто … такой?
- Я-то? - усмехнулся. - Хозяин. А ты откуда взялась? Кто тебе разрешил?!
Криво хмыкнула и шагнула вплотную к Виктору Ивановичу, толкнула его волосатый живот своим мячиком: - Чё пузо-то распустил? Давай сигарету што ли…
Ему пришлось отступить на полшага:
- Тебе ещё и сигарету?..
Он медлил, всматриваясь в женское лицо: в нём не было ни стыда, ни чувства вины. Глаза скорее всего выражали удивление, а в самой глубине чёрных смородин стыла дерзость и неустрашимость.
Виктор выбил из пачки сигарету и смотрел, как она тщательно разминала её, катая в пальцах с накрашенными ноготками.
- И спички?
Молча выхватила из рук коробку, дрожащий язычок пламени поднесла к кончику свисающей с губы сигареты и , не затушив спичку, бросила её в траву.
- А губы не надо? - засмеялся содовник и наступил сандалией на вспыхнувший прошлогодний лист.
Она пустила струйку дыма, прижмурила чёрный глаз и, запустив руку под рубашку, почёсывала живот:
- Так я не поняла, чего тебе надо?..
Садовник поднял брови и закатил глаза куда-то «на луну»:
- Это я у тебя должен спросить: что ты делаешь в саду? Она рассмеялась пародийно, одним лишь голосом и ответила почти не шевеля губами:
- Фа-фа… Гуляю…А что? Нельзя?
Ему стало жарко. Снял с головы кепку:
- В своём саду гуляй, моя хорошая…
Строгий бантик вишнёвых губ таял, чёрный глаз прицельно жмурился: никто и никогда ей не говорил «моя хорошая».
- А иде хочу, там и гуляю… - мигнула глазом. - Было б только с кем…
- Это ты своему мужу расскажешь. А мне в саду воры не нужны!
- Правильно. Гнать всех в шею! - притопнула женщина ножкой, туго обтянутой брючной тканью, нахохлилась грудью:
- А я бабёночка мо-ло-да-а-я… - проговорила с улыбочкой, закончив фразу нараспев.
Эта баба ломала все его планы. Он хотел строго прикрикнуть на неё, но того голоса, как вначале, не было. Он беспомощно скрестил на груди руки:
- Подожди… Кто твой муж?
- А муж был, да сплыл … - кивнула насторону.
- Работаешь где?
По её лицу запрыгал солнечный зайчик (может, и не зайчик, а тень вишнёвой ветки); на ресницу села паутинка и заискрилась. Она ноготком сняла её и дунула.
- Вольному ветру всегда есть дело.
- Тогда давай договоримся так: приходишь, рвёшь вишню, а я тебе плачу зарплату. Согласна?
- В работники што ли? - уточнила возмущённо и кисло сморщила пуговку носа.
- Ну, как это… в работники… Как на производстве платить буду. Плюс тебе медицинский полис, пенсионные…
- Не-е… Ещё чего не хватало… А ведро вишни я у тебя и так нарву, - округлялись глаза воровки, заставляя Виктора Ивановича возвращаться к своим лютым мыслям, и он тут же нахмурился и, как показалось женщине, небритая его борода ещё больше зарыжелась и ощетинилась.
- В таком случае, моя хорошая, - заложил руки за спину и выструнился содовник, - я , фермер и хозяин этава сада, Виктор Иванович Дробополев, приказываю тебе оплатить мне за причинённый ущерб, а именно: вишня сворованная в количестве одного ведра. – И он посмотрел на это самое эмалированное в крапинку ведро и добавил: - С верхом… по оптовой цене: двадцать рублей… Это дёшево, учти.
Она сначала надеялась на помилование, пыталась заигрывать и вешать лапшу на уши, но эта рожица, наверно, была слишком стара, чем она думала, чтобы оценить по достоинству её внимание, и она уже была готова ненавидеть, проклинать его тысячами молний и всеми громами земли.
- Мне платить нечем! - и отвернулась.
- Тогда так: вишню я у тебя изымаю.
Он взял её ведро и пошёл по междурядью к садовому домику. Шёл не оглядываясь, но слышал, чувствовал, как эта нахалка следовала за ним.
- Не хочешь платить, не хочешь работать… Чё ты пришла сюда? - Остановился садовник, оглядываясь на воровку.
- Слышь, шеф, ты мне цибарку верни, иё типерчик не укупишь…
- Пла-ти… - шипел нарочито сквозь зубы и смотрел на неё свысока, ожидая ответа.
Она держалась от него на безопасном расстоянии. ( Он в шутку уже несколько раз намеревался замахнуться на неё рукой).
- Ух, как дам щас…
- Цибарку верни, говорю.
- Ух! - снова замахнулся сломанной былинкой пырея с колоском.
Она сняла с руки часы и забежала вперёд. Он остановился: воровка своим жестом выручала не только себя, но и его. Иначе чем бы закончился весь этот дурацкий конфликт?
Виктор Иванович посмотрел на неё. Показуха, игра это или в самом деле она решила расплатиться этой вещицей? Часы тоже чего-то стоят, если их продать… Но кому они нужны теперь с чужой руки? И все-таки хоть что-то с неё надо было взять.
- Давай, - протянул он руку ладонью вверх.
Женщина держала часы на кожаном ремешке двумя пальцами, будто перед собачкой, которую просили послужить на задних лапках.
Стояли какое-то время друг перед другом молча; ни она , ни он не решался сделать свой первый шаг, словно разделяло их не два-три метра одной стёжки, а пропасть.
- На! - усмехнулась презренно и тоже демонстративно вздохнула, покачиваясь на расслабленной ноге; на разрумяненном лице её бескровно топорщились створки носа.
- Я жду! - тряхнул ладонью Виктор Иванович.
Стояла, не шевелилась. Он вырвал из её запачканных фиолетовых пальчиков блескучие часики и вдавил в своё ухо, но вместо тиканья услышал биение собственного сердца. В глазах поплыло, и от прилива крови покалывало в губы и щёки. Подумал: «Перегрелся на солнце». Старался понять, что с ним происходило. Нет, скорее всего это было переутомление. Поставил ведро и пощупал пульс.
- О-о… тахикардия…
Снял с головы кепку, помахивал козырьком перед собой. Поискал глазами место под деревом, присел. Не хватало воздуха, и всё становилось «до лампочки». Казалось, всё перестало существовать. Не было ни сада, ни птичек… Перед ним лишь эта женщина, но и она смотрела на него с удивлением: эдакий верзила, хоть мешки вози на нём, - и вдруг обмяк, сник , как лопушок на солнце.
Виктор кивнул на ведро, протянул женщине ладонь с часами.
- Ничего мне не надо… И уходи.
- Вам плохо? - подсела ближе . - Вода хоть есть?
Он смотрел куда-то в небо с безразличием.
- В домике…
Враз сбегала за кружкой, брызнула в лицо.
- И-и… садовник мне нашёлся… На , глотни.
Выплеснула остаток воды на ладонь и чмокнула Виктору Ивановичу на лысину:
- Это туды иё в душу… Вот сучка, вот привязалась…И чего бы человеку нервы мотать?.. Чего лезть? Тьфу, зараза… Прости мою душу грешную… Вот стерва… вот сучка… довела!
Женщина ругала себя, и от этого Виктору Ивановичу становилось легче, слабела в душе какая-то натянутая струна, и успокаивалось сердце.
Было уже такое. Было. В поликлинике врач сказал: «Пройдёт до женитьбы!». Да где же её, бабу хорошую, найдёшь? Ну, не встретил он ещё ни одну, которую смог бы полюбить.
- И чё ж ты, один тут што ли?
- Один… - поднял обе руки. - Да кому я нужен… такой вот…
- Ху-у… «такой вот»… Нормальный мужик… А это бывает. Жарко… А так… Руки у тебя есть, ноги - есть… голова тоже… модная… учёная…
Виктор Иванович был доволен похвалой, провёл пальцами по своей «профессорской» лысине:
- Знаешь, а иногда я во сне расчёску покупаю, - оживились улыбчивой искоркой глаза садовника.
Она встала с колен, поправила сорочку, повязку на голове.
- Ну что, отдышался? Жарко… Пойду, наверно…
Он молчал, глядел на неё: только что гнал из сада, а теперь надо благодарить.
- Ну, я пошла.
- Подожди. Давай хоть познакомимся…
- Ага, спасибо за предложение… - смотрела искоса, пристёгивая к руке часы.
- Вы… У вас доброе сердце… Вы хорошая женщина… - Он потирал щёку, теребил ухо. Она заметила, конечно, его волнение и смущение, но лицо её оставалось невозмутимо спокойным.
Протянул ей руку, но она свою не подала.
- Я вам благодарен.
- А теперь ты скажешь: «Выходи за меня замуж»?
- Почему бы и нет?
- Я - вольная птица.
- Так полетим вместе…- предлагал с шуткой, но почти всерьёз.
Она не подала руки, пошла по саду, не оглядываясь. Виктор вскочил как ни в чём ни бывало, пошёл с ведром вишен следом.
- Я тебя провожу…
Шла молча впереди него. Очень хотелось ей, чтобы он не молчал, чтобы слышать его голос, и она задавала вопрос за вопросом:
- Так вы не женаты?
- Нет.
- И вам хорошо одному?
- Нет, конечно, но я привык.
- Завтра тоже прогоните из сада?
- Ну, что вы… Вы одарили меня таким вниманием… - и он хотел остановить её, положив руку на её плечо, а она испуганно обернулась:
- Пожалуйста, только без этого… не трогайте меня, - морщилась и показывала всей походкой свою независимость и неприкосновенность.
Виктор гладил ладонью свою бронзовую плешь:
- А теперь отвечай мне: поедешь завтра со мной на базар?
- Возьмёшь, а почему бы нет?.. - глянула наискосок с загадочной улыбкой - у неё в райцентре тоже дела есть. - Вы интересный… инте-рес-ный…
Виктор Иванович поставил ведро с вишнями на землю, выпрямился и расправил плечи:
- Тебя дома никто не ждёт. Так?
- Да-а…
-Тогда куда и зачем мы идём? Вместе заготовим ягоду, завтра на моей машине поедем на базар, продадим товар… Два человека - это уже коллектив!
Они вопросительно смотрели друг на друга. Он думал уже о ней как о порядочной женщине, что именно такая смогла бы составить ему «вторую половину». Если она не побоялась зайти в чужой сад, то в своём она станет настоящей хозяйкой. Надо же когда-то решиться и создать семью? Разговор, казалось ему, шёл к этому. И улыбка, и строгие глаза были ему по душе, и это придавало ему смелость и уверенность, а самое главное - крепило в нём надежду, что эта недотрога все-таки подаст ему руку. Что ему молодые, неопытные в новой жизни, а ему нужна была хозяйка. Нет, надо было как-то решаться, создавать семью.
А ей вдруг стало грустно и скучно. Грустно потому, что судьба не давала ей лучшего выбора. Она бы хотела летать высоко. И непременно орлицей, а не садовой сойкой. Но как оставить свой прежний полёт, как поменять свой образ жизни, чтобы стать счастливой и богатой? Пока же её жизнь граничила с инстинктом самовыживания, а собственное дело с государственной регистрацией и обещаемым благом чем-то несбыточным. И вот сейчас она должна была решить: или отказаться от своего прошлого, или остаться распревольной птахой, пусть даже обречённой на одиночество.
С противоположной стороны вишенника донесло стук металлической посуды. Ветерок порхнул и донёс женский голос. Высокий и протяжный, он был знаком Виктору Ивановичу:
- Миллион, миллион алых роз… Из окна, из окна видишь ты…
Садовник поёжился и сморщился, как будто принял корвалол.
- Ну, что за непутёвые, воруют и при этом песни поют, дразнят что ли? - задал вопрос неизвестно кому, и приставил ладонь к губам: - Эге-ге… - И прислушивался вновь, говорил доверительно, как самому близкому другу: - Ох, и народ… Если так, то за что же я этот сад облагораживать буду? За что и для чего, скажи на милость? Подожди, я сейчас вернусь. Присядь и отдохни. Слышишь, такие же, как ты… - И крикнул так громко, что женщина заткнула свои уши пальчиками и зажмурилась: - Эге-ге-э… Ух!
… По небу с важной неторопливостью всевышнего судьи покатился, отзываясь то тут, то там, летний гром. Он деловито объезжал просторы донских белогорий, ворочался неуклюже в наплывающей синеве туч, бурчал недовольно, посылая в землю вилюшки молний.
Шлёпнули по листве капли-горошины. Садовник увидел вдали женщину; балансируя свободной рукой, кривляясь под тяжестью ноши , она была уже далеко от сторожки. За ней, с коромыслами на плече , через гречишное поле, спотыкаясь и едва не падая в траву, несла два цибара с вишнями вторая женщина, в шляпочке. Она торопилась, скорым шагом спешила прочь , оглядываясь на дождевую тучу.
Садовник провожал их с молчаливой грустью. Пока он совершал свой обход, его знакомая чернобровка в косынке была уже за гранью, где лежал изрытый тракторными колёсами степовой большак , по которому выводили в поле от кооперативных мастерских технику.
Под изломистым стволом старого вяза, что стоял на скрайке дороги, женщины встретились и обнялись. В одной из них Виктор признал «свою хорошую».
… За редкими каплями хлынул проливной дождь. Садовник бегом вскочил в свой домик и припал к оконному стеклу: с неба лило, как из ведра. Ветер с порывами, не видать уже ни лесополосы, ни одинокого вяза. Всё течёт, шелестит… С сухим треском ломающегося дерева где-то рядом стегнула ослепительной вспышкой гроза , и от её удара жалобно тренькнули стёкла.
Невольно представил себя в открытом поле рядом с вязом. Злорадствовать и не обращать внимания на попавших в беду? Но ведь люди же… женщины… И побеждало в его душе сочувствие, которое ничем нельзя уж было погасить: ни сандалией, ни дождём, ни отвлечёнными мыслями.
Надел на себя плащ, нашёл пару старых, но сухих курток, полиэтиленовую накидку и зонтик и , вопреки всякому закоренелому собственнику и домоседу-чайнику, пустился бегом к лесополосе, где мокли
под дождём женщины; старый вяз их уже не спасал и не укрывал своей кроной. А дождь лил, как из ведра, и от него невозможно было ни спрятаться , ни укрыться.Под ветром в воздухе всё кипело, бушевало, пенилось под ослепительными вспышками молнии и содрогающими землю грозовыми всполохами.
Виктор почти наугад прибежал к вязу. Женщины пытались укрыться от ветра и дождя за стволом дерева, но оно их не укрывало и не спасало в это нежданное ненастье, и они уже промокли до нитки и дрожали от холода.
- Вы же простудитесь, заболеете… - крикнул садовник женщинам и передал им зонтик и вещи , которыми можно было укрыться от дождя и согреться.
… А дождь всё лил, не прекращался, а Виктору Ивановичу было хорошо и радостно.
СУЛТАН
Заосеняло: «Будут и у тебя, Яхим, деньги…», - и пастух любовался золотистыми листьями клёна, что заглядывали в леденелое окошко сторожки. Он потер ладонью плачущее стекло. Но от этого в продымлённой угольной копотью и табаком комнате не стало светлее; и всё же, обитатель сторожки увидел за окном, у ворот кошары, похожей на прошлогодний слёглый скирд соломы, своего любимчика Султана; с минуту на минуту должен был появиться его хозяин - накормит жирным шулюмом, и они погонят овечью отару на попас в степь.
А вчера вечером приезжал директор. Животом открыл дверь, играл на пальце ключами:
- Яхим, завтра утром овец не выгоняй: покупатели приедут.
- Всё, значица… - буркнул чабан, сопел и шмыгал носом.
- Всё, - подвёл итог начальник, когда садился за руль . Хлопнул дверцей кабины и уехал.
Ефим с грустью смотрел вслед машине. Овчарки Джек с Дозором кинулись под ноги, скулили и вставали перед ним на задние лапы.
Чабан вылил им из бидона последнюю воду. Собаки бросились к посудинам, ткнулись в них носами и отскочили. Джек принялся выщёлкивать зубами в паху блох, Дозор отбежал в сторону и выслужил сидячую позу, а Султан, большая серая собака с длинной шерстью, подбежала к Ефиму, передними лапами ткнулась ему в грудь, часто дышала в лицо раскрытой пастью с падающим насторону влажным языком; у чабана он был любимчиком, у него были какие-то умные , всё понимающие глаза.
- Нечего мне вам дать, Султанчик… домой нончик пойдём… нету работы.
Султан обиженно блеснул зелёными зрачками, опустил лапы и рывком прыгнул на Джека, разогнал за Дозором, и те отскочили от него, поджав хвосты.
С выгульного база беспрестанно блеяли овцы, и это блеяние раздирало Ефиму душу: он морил их голодом, он был виноват перед ними. Но приказали: «Не выгонять». А догонять да ждать, известное дело, - ничего хуже в жизни не бывает. Приедут покупатели, не приедут, а Ефим уже два часа мучил животину. Забрали б отару поскорее - не тянули б резину. «Но где же, где покупатели? Кто такие? Брёх, а не директор».
К обеду прикатило начальство: сам и ещё с ним трое. Батька, придерживая руками живот, как арбуз под рубахой, кивнул на свою свиту:
- Вот им передашь. Замыкай, закрывай всё - и к бабе на печь. Овцеводство не выгодно, не рентабельно стало… - и ухмыльнулся.
- А что ж, Николай Сильвестрович, работа какая будет в замен?
Директор кашлянул в кулак:
- Знаешь, Яхим, не обещаю. Совхоза, считай, нет. К фермерам теперь обращайся… А тут пока всё… Приглянется что - забирай, в счёт зарплаты.
Ефим посмотрел на кошару. А что тут возьмёшь? Солома , жерди, плетни… Стегнул кнутом по сапогу, седло взвалил на плечо и, кликнув собак, пошёл к хутору (коня ещё на прошлой неделе сдал). Выходило так: дочабановался. Из совхоза не выходил, ни земли, ни имущества не брал, ждал что скажут. И дождался, как соловей лета: из двадцати тысяч овец последнюю сотню овцематок забрали. Совхоз целиком промытарили, распродали и теперь Ефим, в прошлом даже бригадир, остался без работы. А партейные всё сидят в конторе… Вот те и накоммунистили. Видел Ефим издали, как пересчитал директор пачку российских сотенных и, оттопырив крыло пиджака, долго держал руку под полой, застёгивая, судя по движениям, на внутреннем кармане пуговицу.
Ефим с женой давно жили при коммунизме. Своего ничего не водили из живности - один огород был у них и казённая квартира. На жизнь хватало одной зарплаты. А теперь всё вверх ногами: ни денег в доме, ни еды. На картошку неурожай. Капусту кто-то ночью поворовал. Пробовали самогонкой торговать. Своего - ни гроша, а кашу по-первам варили из овечьего комбикорма, да и он скоро кончился…
Голод в зиму заходит, и всё. Сами голодные - и собаки тоже. Собаки по ночам выли, что волки. А вместе с ними выла и Ефимова жена Гашка. Посидела-посидела она дома и пошла по дворам наниматься: хаты белить, базы чистить, воду носить… Кто десяточку даст, кто покормит - и на том спасибо.
- Собак побей! - сказала как-то Ефиму. - И-и… чёрт… дожилась я с тобой. Связать бы этого передового чабана вместе с собаками - и в Дон!
Муж горбатился, виновато уводил взгляд в сторону:
- Зазимит - на охоту буду ходить.
Ефим накинул на плечи пальто, вышел во двор. Собаки едва не свалили. Лизали руки, лицо, носки кирзовых сапог.
Перехватились тоже - одни кабаржины. Горсть отрубей с водой - не собачья еда.
В глаза псам перестал смотреть. Выхудали, и такая жалость к ним , хоть самому реви.
Ефим в обнимку с Султаном завалился в солому возле собачьей конуры:
- Э-э… милые вы мои, нам самим жрать нечего.
Султан вырвался, лизнул хозяина в щёку. Ефим открыл калитку и выпустил собак в проулок. Так поступали многие чабаны, и хутор начал преврашаться в псарню с бродячими собаками. По всем проулкам и куткам запоздалого путника подстерегали собаки, готовые разорвать его в клочья. Они стаями бегали на пустырях, обследуя все мусорки, овраги, свалки ; собачьи свадьбы заполняли кухонные дворы при больницах, столовых, держали в охране магазины новоиспечённых предпринимателей, бары и станционные забегаловки, откуда иногда выплёскивали борщи, вываренные кости, и отарная стража обретала новых хозяев в этих прикормах, забывая своих «кровных».
Султан, Джек и Дозор были неразлучны. Сначала они обследовали весь хутор на предмет съедобного, полдня петляли по животноводческому комплексу. Навестили совхозную бойню - без дверей и окон. Под лапами хрустело одно стекло - ни капли крови не учуял в её стенах Султан. Давно всё выветрело, а остатки навоза выели черви, и там, где можно было зацепиться, в коровячей бойне по углам росла трава, и ветер пел в пустые проёмы что-то о человеческом милосердии и заботе. Джек, правда, разыскал сухую телячью ногу с копытом… Султан отбил её, но она была настолько суха, что грызть кость было невозможно.
Ферма поражала своим обликом: от добротных , крытых шифером корпусов остались одни стены. По выгульным базам, где он когда-то таскал телят за хвосты, непроходимым лесом стоял лопух, и продираться через него - значило нацеплять комья репейника и дурнишника. Султан не мог себе такого позволить. Он любил просторную и вольную степь, где было настоящее собачье счасть водить отары, понимать хозяина и радоваться жирной похлёбке. А теперь они как будто стали не ко двору.
От фермы Султан бежал впереди . Справа и слева , чуть приотстав, Джек и Дозор. Они разогнали возле совхозной столовой стайку дворняжек и вышли за хутор к брошенной кошаре, и Султан вспоминал, чувствовал на себе ласковое поглаживание руки Ефима.
Собаки наскучали по каше, по шулюму. И когда они прибежали на кошару, то по - хозяйски залаяли возле сторожки. Джек и Дозор нырнули в приоткрытые ворота овчарни. Так они делали всегда перед выгоном отары на пастбище. Султан перед базом щетинился и рычал, готовый завернуть отару к водопою, а уж потом - в степь. Базы отзывались на лай пустотой. В яслях кто-то уже выломал доски и снял шифер с навеса. Может, это сделали те, которые угнали отару? Те люди были в чёрных одеждах с непривычными для его нюха запахами.
Дозор с Джеком уже носились возле корыт, куда сыпали дроблёное зерно, с лаем помчались к пруду, заигрывая, хватая зубами на ходу друг друга за уши и шею. Султану оставалось завидовать их молодости, резвости. Когда-то и он был таким баловливым и беспечным. А последнее время всё больше лежал, принюхивался и слушал. Посидел, зорко всматриваясь в степь, - кругом ни души. Поднял голову вверх и громко гавкнул. Чуткий нюх вновь уловил запах чужих сапог. Определил, что на стойбище в их отсутствие приезжали люди на тракторе. Он стоял возле чабанской сторожки, оставив след ёлочкой от колёс и масляное пятно между ними. Сапогами кто-то протоптал стёжку к сараю. Пошёл проверить: увезены дрова и уголь. В домике долбили полы и стены, сняли с петель двери и тоже, скорее всего, бросили в тележку.
Султан обнаружил опрокинутый чабанский туалет. Он был сделан из водочных ящиков ещё до Ефима. Деревянная пирамидка сложилась вдвое, но тут, видно, нечего было взять.
Рамы в чабанской ещё никто не тронул, но из печки выломали чугунную плиту, и на полу валялись кирпичи. Возле очага грелись чабаны, курили и варили бараний шулюм.
Султан взял рысью по следу отары . Два человеческих следа уводили её в гору. Он это всё видел, а теперь принюхивался к отпечаткам обуви: след с железными подковками на каблуках отдавал запахом человеческой крови. Эта кровь напоминала кровь Ефима: за долгие десять лет жизни Султан не раз зализывал на руках хозяина царапины. Но кому об этом расскажешь своим собачьим языком? Разве что Дозор с Джеком поймут, да скоро забудут и не смогут, случись, взять в людской толпе запятнанного.
Султан вернулся на овчарню к загати для больных овец и обнаружил чуть живого ягнёнка. Ефим, наверное, о нём забыл, оставив охапку сена и корытце с водой.
Прибежали Дозор с Джеком, схватили было ягнёнка, но Султан его отбил, взял легонько зубами « за шиворот» - и к хутору.
Рано утром Ефим вышел по малой нужде - и не поверил: тот самый ягнёнок, что заплошал в отаре, стоял на порожках и выстукивал копытцем.
Хозяин взял ягнёнка под мышку и ушёл с ним в сарай, а в обед собаки лакали воду с блеском баранины. Но вода она и есть вода. Вскоре ещё сильнее захотелось лакать языком, и Султан бросил грызть обглоданную голову ягнёнка - никак не мог достать то, что было внутри. Надо было бросить это постыдное занятие - рвать губы о сухую кость, - а бежать по свалкам. Дозор с Джеком, помахивая хвостами, ждали: вот поводырь бросит мосол и он достанется им.
Нет, ни за что не променяли бы жизнь на кошаре эти овчарки. Там каждый день попадала на зубы какая-нибудь хроменькая или захудалая барашка, и они, собаки, каждый день рвали мясо, хлыстали настоящий шулюм.
Приходили к Ефиму гости. Прямо на порожках разливали по стаканчикам какую-то жидкость. Человечья вода у собак вызывала отвращение и страх. И вот теперь то же. Хозяина качало, но он всё-таки нагнулся, подобрал обглоданную ягнячью голову, хромоного дошёл до бревна и разрубил кость топором надвое.
А собакам за эти кости пришлось драться. Они вообще становились отчаянно решительными и наглыми. Из-за кости, которая по-праву принадлежала кому-то конкретно, устраивали не раз грызню, не считаясь ни с возрастом, ни с положением.
Султан впервые уступил разрубленную еду Дозору с Джеком.
На улицу собаки выбежали вместе. Возле магазина они улеглись под кустом сирени. Им тут нравилось. Точно такой же куст рос на овчарне около сторожки. Там кормили час в час, а тут надо было ждать, что кто-нибудь может бросить кусочек или обрезок обёртки из-под колбасы, пусть даже с нитками… И за это они готовы были охранять дверь днём и ночью.
А ещё им нравилось подбирать крошки, когда к магазину приезжала хлебовозка. Хотя Султану как-то и не повезло: продавщица бросила ему залежалый пряник, но он не успел его взять - выхватил из-под носа заработанный харч какой-то мужик.
… Однажды появилась на их «дуване» собачья стая под водительством овчарки Зины с соседней кошары. Зина покорила своим лёгким бегом. Она мимоходом тоже засмотрелась на Султана, принюхиваясь и настораживая кулёчками уши. Любуясь её независимостью, он побежал за ней следом. Догнал её, не обращая внимания на «свадебных генералов», и лизнул в мордочку. Но это не понравилось рыжему псу, и он впился Султану в шею. Старина рванулся и укусил в ответ рыжего где-то возле хвоста, и они закружились в бешеной драке, поднимая с дороги клубы пыли. И почему-то стая набросилась на Султана. А он рвал, швырял всех подряд, аж клочья щерсти в разные стороны, бил лапами, пуская в ход застарелые когти, и вся эта шпана, шавки и дворняжки летели от него кубарем.
Выстрел остановил схватку. Наотдали упала собака Зина. Собачья мелюзга с переполошным тяфканьем бросилась врассыпную, а волосатый кобель Ефима всё ещё не мог понять: кто и откуда стрелял? Он подбежал к Зине, лизнул её в губы, а она билась в последних конвульсиях, кровавя дорогу.
- Поразвели собак - днём ходить страшно… - причитал старик, направляясь к магазину.
- Сучка гулялась… Утэнтова ишо ба, волосатого… - а это уже указывал другой голос.
И на Султана показывали, но женщина с порожек библиотеки грозила пальцем:
- Что вы делаете?! На глазах у детей, средь бела дня. Сами как звери становимся…
Султан отбежал в сторону - от толпы тоже всего можно было ожидать.
Дозор с Джеком наблюдали за происходящим из сирени: всё случилось так быстро, что они не успели испугаться и теперь ждали команду своего старшего собрата.
Стрельцы осмелели, по-воровски выскочили из машины , кинули мертвую собаку в багажник. Султан поскулил жалобно - и в степь. Дозор с Джеком догнали его. За хутором наткнулись на хуторской козий гурт. Козы сторожки и быстры. Сбились в лаву и дали стрекача через озимое поле.
Собачий азарт разыгрался. Взяли гурт в « клещи». Где-то уже далеко позади размахивал костылём и бежал следом пастух. Султан шёл слева и прибавлял в резвости. Надо было заставить бегущую лаву пойти по кругу и устроить давку, а затем, воспользовавшись замешательством, брать улов с разбега.
Молодые овчарки сначала не понимали, что хочет показать им Султан. Может, они погонят отару до самой кошары? Султан сбил с ног двух коз, и они проделали то же самое, вырывая клочья пуха и кожи из отставших козлят.
Султан жаждал крови. Да, именно сейчас он мстил людям за гибель Зины. Схватил очередного белобокого козлёнка за лодыжку, вырвал из бегущей массы, с размаху ударил его о земь и тут же перехватил ему горло клыком. Подождал, пока жертва успокоится и истечёт, похлестал прямо из шеи солоновато-жирный родничок - и вспомнил о хозяине, о том, что завтра будет лакать?
Султан с козлёнком в зубах направился в хутор по яру, где можно оставаться незамеченным, и увлёк за собой друзей.
Вечером Ефим вышел на порожки: как-то странно скулили собаки. Вышел и ахнул: возле сапожной чистилки - труп козлёнка. Лапнул рукой - тёплый ещё, не закоченел.
- А-я-яя… Что вы наделали?.. - оглядывался по сторонам и одобрительно трепал собак за уши.
Переночевали. Ефим кормил псов наваристым хлёбовом, выбрал у них из шерсти несколько «лесников» - летних ещё клещей.
- Ну, ничё-о-о… переживё-ом… Дрова по хутору пойдём рубить… А-а… пирживё-ом… лишь ба войны не было…
Хозяину не хотелось заходить в дом: баба пилит и пилит… «Чё сидишь, иди работу искать…» А где её найдёшь в хуторе, чтобы деньги платили? Землю взять? А что с ней делать? Ни машины, ни трактора… «Запорожец вон во дворе стоит - соржавел, травой зарос… Иномарка… попробуй на него купить запчасти. В советское время это была самая скромная и дешёвая в обслуживании машина…А теперь восстановить её - вряд ли у Ефима получится. «Коня бы купить…» , - думал он.
Ефим небритый ходил, а потом как-то враз оформилась у него покладистая бородка. Собирался сходить в магазин за лезвиями, но жалко было десятку менять, лучше уж хлеба купить да сигарет. Ножницами перед зеркалом почикал бороду - пошёл по хутору искать работу.
Решил Ефим заглянуть сначала к свояку Вадиму Петровичу. Этот ещё не забогател, сам пашет на тракторе, сам скотину стережёт. Душой и мыслями он был рядом с ним.
Встретились, поручкались с поклонами, один другого по плечу пнул, брухнулись лбами.
- О-о… давно-давно не виделись… Какими судьбами к нам? - подал первым своего «петушка» Вадим.
Ефим пожал деревянистую руку фермера, всё норовил гутарить с шутками, кивал на обчинку нового дома:
- А ты строиться начал… Значит, всё у тебя ладится. А я вот работу ищу…
Вадим Петрович под животом сложил руки, приподнялся на носках и слегка икнул:
-Работы - непочатый край… но тебе ж платить надо? А деньги сейчас - не валяются. С весны, может… чабановать ко мне пойдёшь?
- Свет, сказали, отключат за неуплату… Займи, а? Отработаю, отблагодарю…
Петрович рукой поправил «ёжика» на голове:
- Да ты что? Сам сел в галошу: то налоги, то штрафы…
- Ясно,- свернул Ефим цигарку - и со двора.
На проулке чабан встретил мальчишку. Тот тащил за собой мешок с гремящим железом. Он остановился, наблюдал это действие.
- Чё у тебя там?!
- Люминий, дядь…
- А на что ж он тебе?
- Дядь, ты того… с луны свалился. По два рубля за кило принимают…
- Люминий… Люминий?
- Угу, - пузырил живот мальчуган.
- Старые чашки, ложки, да? А детский самолет такой… лю… Ну, а провода ежели?
- Да пожалуйста… Лёня торгаш сразу платит.
Лёшка был другом детства. Зашёл, будто проведать, а сам про алюминий закончил:
- Правда?
- Правда.
- И куда и кому возишь?
- В Таганрог.
- На завод?
- Не-а… на корабли - и в Турцию…за доллары.
Ефимушка – пастух, а рассудил как всякий думающий русский, оставленный один на один со своею бедою:
- Во-он что… Свои заводы закрыли, значит, а мы люминий, жалезо, медь - за моря-океаны? И мне тожеть под хряшки придавили, дыхать нечем… А завтра ежели сполох? Давай танки, давай самолёты… А жалеза нету. Вон он чё , шестопал наш, делает… и молчим, и смеёмся…
- Ты это про кого?
- Да голова наш… рыйённый… Он же шестопалом родился. Вот те крест - шестопал. – И Ефим перекрестился. - А драчун был… До гранаты дошло, а она возьми и взорвись… три пальца так и отлетело. Э-э… знатьё бы…
Завечерело как-то враз. По хутору брехали и выли собаки, то там , то здесь затевая смертельные схватки.
Чабан долго прислушивался к ночи, к собачьему оркестру. За пояс заткнул нож, сунул в карман кусачки. К катухе нашёл старые «когти». Позвал собак.
Джека с Дозором уже не было с неделю, и Ефим решил, что их постреляли как бродячих. ( Голова - десять рублей.) Стреляли на улицах, из-за углов и на ходу из машин. Нет, Ефиму хоть тыщу плати, стрелком не пошёл бы. Собака для него была тем же другом, что и лошадь. Он в прошлом равно о них беспокоился, ухаживал и прощал им всё, что считалось другими чабанами в их кормлении и содержании « слишком хрУшко».
Султан вился у ног хозяина:
- Хор-роший ты мой… Хор- рош… - гладил собаку по шёрстке и целовал его в холодную сливину носа. - Идём со мной.
Они вышли за хутор к электролинии, ветер гудел в проводах, посвистывая и подвывая. Где-то далеко сверкали поздние молнии. Распределительный щит был на замке. Ефим достал ключ. Открыл скрипучую дверцу ящика: ветка на кошару стояла под напряжением. Чиркнул спичкой, выключил рубильник. Постоял. Прислушался. Решил начинать с дальней опоры. Долго шёл вглубь степи. Возле кургана Бударка обнял столб. Постоял, глядя вверх, где пели провода на ветру. Достал из сумки «когти», опоясался ремнём и не спеша, поправляя на носках крюки, полез вверх, к проводам.
Султан прыгал и скулил.
- Ничё, переживём…
Добрался до макушки. Обнимал бетон качающейся опоры. В руках клацнули кусачки - и вслед за этим многожильный кабель хлыстнул по земле. Он хотел отрезать второй провод от изолятора, но ветром донесло шум приближающейся машины со стороны кошары. Кому-то тоже не спалось, и Ефим подумал, что кто-то присмотрел на овчарне ясли из свежих досок. Ждал, что автомобиль может поехать вдоль опор , но ослепительно-белые снопы, тыкаясь в овражки и поднимаясь к небу, обошли линию стороной по степному волоку и где-то утонули в хуторе.
Ветер с посвистом донёс хриплый лай молодой лисицы, на вербах хуторских левад хохотал филин. Ефим стоял на высоте, прислушивался, раза два позвал Султана: «Тебань, тебань…». Тот скулил каким-то умоляющим тоном. Подумал, что надо бы отрезать провода от трансформатора…
- Цыц, ты… - глянул со столба вниз, погрозил кусачками псу, потянул руку к проводу - и огненной дугой брызгнули искры.
Султан отскочил от опоры и завыл по-волчьи, вплетая свой голос в порывы и стоны ночного ветра.
… Утром к столбу подьехала машина. Из неё выскочили люди. Султан оскалился, разинув зубастую пасть. Люди постояли, поглядели вверх, где завис на ремнях Ефим, и уехали, но вскоре вернулись.
- Тузик, Тузик…- звал чужак, протягивая собаке корку хлеба.
- Какой Тузик?.. Султан… - поправил другой.
- Не подходи. От хозяина не уйдёт.
- Стреляй, некогда с ним вожжакаться.
- Вот он след… Точь - в- точь, как у нас на базу. Вот те и волк… - приглядывалась женщина к песчаному расплыву косогора с отпечатками следов.
- Стреляй, говорю… Озвереет - к столбу не подойдёшь.
Султан всё слышал, всё понимал, но ему уже было безразлично - кто и что говорил о нём. Он чуял, что вместе со смертью хозяина пришла и его неминуемая гибель. Заскулил от жалости и обиды, и в его сухих глазах сверкнула ледяная слеза.
Он всё-таки решился отойти от пасынка опоры. Он понимал, что только люди снимут Ефима с проводов и он , возможно, простится с ним в последний раз. Виновато опустил голову, покачивался, вихляя задом.
Люди оживились, загомонили:
- Эх, Яхим-Яхим…
- И чево же ты наде –е-элал… ды родне-енький мо-ой… Ды как же я-а-а типе –ер-рчик буду жи-е-эть бе-ес тибе-э-э… - запричитала по мёртвому Гашка, упала на колени и уткнулась головой в землю.
- Нашёл Яхим калым… под напругой полез… Говорят, кнопку выбило на щитке.
- Чё там выбило? На овчарне беженцев с Кавказа поселили. Свет потух у них - поехали к трансформатору… - Слышал Султан обрывки людской речи.
Что-то ударило в собачью грудь - и раздался выстрел. Султан подпрыгнул и скалил зубы. Он видел в темнеющих очертаниях подобие человеков с палкой и козьими рожками на голове. Что-то тёплое текло по передним ногам. Залаял, теряя голос и переходя на хрип, и что-то наподобие человеческой мысли проскочило в его сознании: «Люди… Люди! Гордиться ли нам дружбой с вами?!» - качнулся было в рывке и тихо приседал на землю, а кулёчки ушей подвижно дёргались и ловили голоса уходящей собачьей жизни.
Нет-нет, он будет слушать и запоминать всё до последнего слова. А нужно это, нет - рассудит земной Бог.
… Кто-то ковырнул Султана носком сапога. Он это ещё чувствовал. Потянулся. Глаза его смотрели на людей ненавидяще, застекленело.
-------------
Хрушко - слишком щедро; сверх меры разумного, рационального.
ПРОРОК
Да что вы говорите?! Пророков нет…
Вот такого одного я давно приметил. Когда обращались лично к нему, то называли Киреем Ивановичем, а в будни между собой – Кирюха… Так вот, этот Кирей Иванович, когда в конце прошлого века к нашей планете Земля приближалась комета, он сразу сказал, задерживая взгляд на хвостатой звезде: «Это что-то будет…»
Немного подорвали его авторитет экстрасенсы, которые враз всех вылечили и куда-то исчезли. А Кирюха как был, так и остался. Теперь у него две коровы, с полсотни кур, два летошних бычка, десятка два овец и коз да пять-шесть хрюшек на откорме. Благо, два пая земли теперь у него в собственности (один свой, а второй – жены Марфы). В колхозе он работал простым слесарем, а теперь вышел на свои хлеба: как частному землевладельцу привозили ему каждую осень из сельхозтоварищества две тонны пшеницы и бидон подсолнечного масла. Живи – не хочу!
Прошлой весной Кирюха продал со двора всю живность – одним махом. На вырученные деньги вспахал пустырь за усадьбой и засеял землю бахчевыми, и на это в хуторе все ахнули: «Это что-то будет…» Но оно, если приглядеться, то у него всегда что-то было, что-то происходило. А так как Кирей Иванович научил всех предсказывать будущее, то все в хуторе, естественно, ждали…
С нетерпением ждал урожая и Кирюха, не слезая с тяпки, как баба Яга с метлы. Затем пошло-поехало… Перво-наперво ему продуло зуб – полетело по хутору торжество: «Отгадали!»
Кирюха – молчком в райцентр. Идет, вывески читает: «О-о… промтоварный магазин «Купи рубаху»… Зайду, надо спросить, где теперь зубная поликлиника?»
Зашел внутрь помещения, щупал заскорузлыми пальцами материю на вешалках.
- Эй, ты, что там копаешься? – появилась перед ним девица в беленьком платьице.
- Да так… смотрю… где у вас тут зубы дергают?
- Какие зубы?.. Чего роешь, чего выглядываешь? Эй, девки, идите сюда, этот вон, заросший, юбку хочет стибрить…
Кирюха правой рукой небритую щеку держал в ладони, левой – ухватился за лоб, чтоб глаза не выпали от удивления.
- Какая юбка? Вы чео-с…
- Да ничиво–с… - придавила его к стене, нос к носу, продавщица в беленьком, - девки, звоните в милицию!
Бородач раскрыл рот: хотел плюнуть или ещё что? Но он хмыкнул, всего лишь, повертел пальцем у виска и вмиг забыл о главном вопросе:
- Что, нельзя товар разглядывать?
- Ты мне голову не морочь! Не при советской власти. Покупать, значит, покупай – и пошёл вон!
Герой наш стал пятиться к двери. «Ну, - думал, - сейчас что-то будет..., если дверь захлопнут… И зачем уж зашёл в этот проклятый магазин, чтоб он сгорел!»
Такое хорошее настроение появилось, даже зуб поутих при виде новых вещей, зеркального пола и потолков с люстрами. А девки с накрашенными губами такими милыми показались вначале, что стоял бы он в этом магазине полдня. А тут…
Кто-то преградил ему дорогу. Девицы вцепились в него руками и показывали зубы. Прямо перед его лицом тряслась фотография с надписью: «Федеральный розыск». На ней – точно такой же портрет, как и его физиономия: с бородой, копна волос на голове, горбоносый и два черных глаза, как ксерокопия с его паспорта.
- Да он, он… Поймали, девки, поймали… Сто тыщ в кармане, а?
Кирюха, окруженный женщинами и сраженный слеглым воздухом бабской парфюмерии, кинулся к двери, но его тут же схватил кто-то и приставил к подбородку что-то холодное.
Он было стал сопротивляться, но тут же обмяк: увидел милицейские погоны перед собой.
- Ни с места, стрелять буду… документы, паспорт! Руки за голову!
- Ага, попался, гадина! Попался… - злорадно грозила пальчиком с накрашенным ноготком девица в белом. – Щас мы тебя, щас… Ишь, бандюга… Ды я его сразу угадала… У, морда заросшая… Погляди, какие у него руки черные… - выворачивались перед мужиком накрашенные губы.
- Щас разберемся, щас… - тянул мильтон. – Давай паспорт!
- Как же я его дам? – возмутился Кирюха. – Руки-то за головой… Сам возьми в заднем кармане брюк… Да свой, свой я! Из хутора Подгоры… - и шепнул милиционеру: - Слышь, хошь скажу… что будет…
Милиционер убрал из-под Кирюхиной бороды дуло пистолета, быстро листал страницы паспорта:
- Ага, хутор, прописка… Ну ладно, опусти руки… Давай отойдет… - и смотрел вопросительно: - Ну, что будет?..
Кирюха ткнулся бородой милиционеру в ухо, хрипло шептал:
- Будет, попомни, конец свету…
- Тьфу… Паспорт у тебя недействителен… Тьфу, у тебя что, бритвы что ли нету – побриться?
- Экономлю, товарищ минцанер… - пыхтел в бороду мужик.
Милиционер вздохнул, сморщил нос и отвернулся:
- Ладно уж, что с тебя взять, - иди! Но учти: внешность у тебя подозрительна… паспорт старого образца… Я должен бы в отдел тебя отправить… Да паспорта (слышишь, что говорю?) поменяйте с женой! И дуй отсюда, чтоб я тебя не видал.
Глянул Кирюха на продавщицу в белом, на ту самую, что засучивала рукава, хмыкнул весело:
- Поняли? Паспорт только надо поменять… - и тут же ощутил, как и раньше, острую зубную боль, схватился за щеку обеими ладонями, пробкой выскочил из магазина и, оглядываясь по сторонам, пошёл вдоль улицы. Перед вывесками и витринами торговых лавок не останавливался, а спрашивал у прохожих: «Где зубы дергают?»
… Наконец кто-то подсказал, что надо идти направо, затем ещё чуть-чуть направо… Вот уж и дверь перед ним раскрыли стеклянную и пропустили в кабинет. Снова увидел девушку в белом. Вздрогнул, качнулся было к двери, но остановился: нет, не продавщица это была, а врач в халате и с круглым зеркалом на лбу.
- Дочушка, выдерни, ради Бога, зуб… Болит так – терпения уж нет никакого…
Зубничка показала глазами на кресло:
- Давайте посмотрим… Полис при Вас?
Кирюха подумал, что молодка с ним шутит и ответил взаимно:
- Северный тебе или южный? Хм… А какой тебе ишо полюс?
- Я спрашиваю медицинский полис… бумажечка такая…
- Бумажечка?... Это какая ещё бума-ажечка?... Нету у меня никакого полюса, я сам как полюс, ко мне всякая зараза липнет…
- Ну, раз нет, значит, платно… - рассудила врачица и как аквариумная рыбка встала на хвостик и растопырила плавники-ладошки.
- Доченька, ради Христа…
- У нас пятьдесят рублей зуб… - присела девица напротив и показала язычок.
- Да есть бабки, есть! – выхватил Кирюша из кармана паспорт, шлепнул им по столику с инструментами: - Там ровно полсотни… Возьми сама… - и откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, морщась от боли и стоная от страха в ожидании слов: «Откройте… рот…»
А он давно уже открыл его и слышал: в руках врачицы шелестели листки бумаги.
- Вы что, смеетесь?! возмутилась зубничка.
Не хотелось Кирею Иванычу открывать глаза – до смеху ли ему?
- Это как понять? Мало что ли?
- Дедушка, не морочь мне голову, тут пусто…
Больной притих и выпучил красные от многодневной бессонницы глаза: девчушка с зеркалом на лбу подняла перед ним раскрытую книжечку и потрясла ею перед собой, удерживая двумя пальчиками корочку:
- Пусто… Смотрите…
- Да не может быть! – возмущался, естественно, Кирей Иванович, а сам уже думал: «Вот почему скоро выпустили из магазина… Ведь были ж деньги… Жена давала на дорожку… Куда они могли исчезнуть? Или мильтон свистнул, или зубничка… только что объегорила… Чего, спрашивается, глаза закрывать? Надо было самому отдавать деньги…»
У Курюхи на носу выступили капельки пота. Он хмыкал, чесал пальцем в затылке, подпрыгивал в кресле. Такого стыда с ним ещё не случалось. Хоть вставай и езжай домой не солоно хлебавши. Всегда, когда он отправлялся в райцентр на собственной машине, то пятидесятирублевку клал на всякий случай в водительское удостоверение. Так спокойней, если инспектор остановит. Бывало, и останавливали, но долго не задерживали… стоило лишь свою «корочку» подать…
А нынче он приехал на рейсовом автобусе и деньги, разумеется, должны быть в паспорте… Пролез по всем своим карманам – гремят одни копейки на обратную дорогу… А зуб-то болит!
- Дочушка, милая, - взмолился Кирей Иванович, сжимаясь в комок. – Сделай мне в долг, а? Честное слово… Паспорт в залог… А я привезу… верну… Щеку-то вон как развезло.. довеку благодарен буду…
Зубничка усмехнулась куда-то в сторону:
- Ладненько, куда ж от вас… поверим… У тебя зубов еще много… Открывайте рот!
Кирюха смахнул ладонью со лба бусинки пота, зажмурился, уперся затылком в подголовник. Не успел ойкнуть – больного зуба как не бывало. Оказывается, все так просто и быстро делается… Даже не ойкнул. Сделав для себя такое открытие, он чуть не вскрикнул: «Дергай следующий!»
- О-о… девочки… - охнула зубничка, - посмотрите, какой зуб! – и она побежала по всем кабинетам с щипцами в руке. – А корни, какие корни… как рыболовные крючки!
Кирюха губы развесил, ему очень уж стало любопытно насчет зуба:
- Покажи, а?
- Принесешь деньги – отдам на память! – вертела врачица щипцами с вырванным зубом перед носом клиента, но на него уже не смотрела. – Кто очередной? Заходи!
…Приехал Кирюха домой, жена на порожках встречала – руки в бок, левый локоть – вперед:
- Что это такое?! Зуб выдернуть – день надо потратить! – и перешла на шепот: - Оптовики приезжали, арбузы спрашивали. Завтра с утра, сказали, поджидать их…
Кирюха всё ещё держался ладонью за щеку. Теперь медленно опускал руку, глаза у него пялились из орбит, а рот растягивало овалом. Отдаленно вспоминался наказ зубнички: два часа не есть, два часа не пить, не говорить… Но сколько можно молчать? Выплюнул вату, криво улыбнулся пухлой щекой: «Эт шой-то бу…»
Сообщение жены поразвеяло тоску. Кирюша ещё не понимал: радоваться ли этому? Рискованное его земледелие, рискованный посев… Вырастил урожай – не улыбайся преждевременно… надо его суметь ещё продать. Можно прогореть ясным огнем и не получить выгоды. Однако всякий крестьянин каждый год рискует с посевами. Закладывая в землю семя, зернышко, он остается один на один со своими мечтами . Такова жизнь крестьянина: долгие месяцы он проводит в труде, в заботах с надеждой на урожай. И вот он уже, вот…
- Все, Марфуша, - склонил Кирюша голову перед женой, - стриги меня наголо! Где ножницы, где бритва?
Жена испуганно смотрела ему в лицо жгучими точками глаз:
- Что случилось?
- Как это «что?» Лысые теперь в почете, а не бородатые…
Испуг Марфы сменялся наивным предостережением:
- Лысыми приходят из тюрьмы…
Кирюша хлопнул в ладоши:
- Вот именно!
- Ну, начал скирдовать и вершить… Ты-то зуб выдернул или нет?
Кирюша сунул в рот палец, пытался оттопырить губу, показывая на месте зуба пустоту:
- Знаешь, надо было деньжат побольше взять…
- С этого и надо начинать, - засмеялась жена пухлыми щечками и ямочкой на подбородке, ладонями придерживала прыгающий живот: - Я тебе положила в паспорт пятьдесят рублей, а ты вместо своего взял мой!
- Ды ты чё-о… - и Кирюша, как все делают верующие, перекрестился: - Прости, мя, Господи, за наветы, за наговоры, за видимые и невидимые, вольные и невольные прегрешения…
- Бог-то тебя простит, а люди? – заглянула Марфа мужу в глаза.
Кирей Иваныч задумался и враз отчеканил:
- Тогда снова что-то будет!
- А что?.. – раскрыла рот Марфа и наблюдала следующее: у мужа от глубокого вздоха ширилась грудь, прямилась осанка и поднимались брови:
- Узнаешь завтра. Стриги. Прямо сейчас!
Присмотришься, прислушаешься к русскому человеку, прикинешь на глаз без всяких весов: нет, не всё у него продается, не всё у него окрашено звоном монеты, а стало быть, не пропадем!
БРАТУШКИ
- Ну, дык, трудно это, чё ли? Трудно, да? Вот, берешь, вот, так – и режешь. Красный, я спрашиваю, красный? Или нет? Говори! Иди, иди суды… кому гутарю? Вот – рраз!.. вот те – два!.. три… - Разошёлся Кирей Иванович перед покупателями не на шутку, один за другим половинил длинным ножом арбузы, не срывая с плети, кивал при наклонах свежевыбритой до синевы головой… Следом за ним шёл по бахче черно-кудреватый крепыш-коротыш с темным загаром лица, в черной майке при крутых вырезах на волосатой груди и спине. За ним плелся тот, что вылез из-за баранки «КАМАЗа», сухогрудый и светлоголовый, в расстегнутой рубашонке, из-под которой выпирали стиральной доской ребра груди, обтянутые кожей бледно-кабинетного цвета. Последнего как будто не интересовал торг, он не вникал в разговоры, показывая своим ленивым видом, усталым выражением глаз безразличие ко всему окружающему.
Бледный видел только арбузы. Он приседал над разрезанными ягодами, запускал в половинки два сухих пальца с утолщениями в суставах, выворачивал кроваво-красные сердцевины, где не было семечек, и с потягом в себя воздуха отправлял в рот искрящиеся под солнцем куски, увлажняя соком подбородок и щеки.
Коротыш осенним байбаком стоял на бахче, носком лакированного полуботинка ковырял ягоды, нагинался над разрезанными, брезгливо морщился:
- А этот? А тот? Рядом ешо…
У Кирюши рука устала резать. Оглянулся назад – да их там уж не сосчитать… Как будто с радостью, с вежливой услугой начинал показывать, да дюже, видно, погорячился.
Уже не улыбался – настораживался:
- Ну, что?..
Мудрил, как есть, покупатель: щурился, молча смотрел по сторонам, охватывая глазом всю посевную площадь. Это молчание для хозяина показалось издевательством. Вот сейчас скажет ему: «Плохой арбуз», - и поедет он дальше по другим фермерским бахчам искать дураков. Вот и все. Жалел Кирюша, что нарезал арбузов килограммов за сто. Убыток – и только. Теперь свиньям половинки… или собрать из них семена…
Не утерпел хозяин, ножом показывал перед собой:
- Вот… тонн десять тут будет… Сладкие, красные… Не от трех, а от пяти кило грузи, так и быть… Фермера у нас по два рубля продают, а я- по рупь питьсят…
Хозяин вытер нож о трико на коленке , играл своим мускулистым торсом, неторопливо шёл к полевой времянке-юрте, обшитой толью, сверкал нержавейкой в руке, будто поймал он стремнину Дона-батюшки на стыке с Хопром, что хмельно кружился в зелёных курпеях за меловой горой.
- Слюшай, мне только пять тонн… Арбуз-то плохой… Москве надо очень красный, - слышал Кирей Иванович за спиной уже не раз сказанное и приостановился в пол-оборота к этому волосатому «чугунку» в майке.
- Знаешь, что… купи сабе очки и яжжай дальше. Какой ишо табе надо красный? Нет, значит, нет. Скатертью дорожка.- И бахчевник показал покупателю пальцем в степь.
- Нэ, грузить будем. По полтора, да? Хорошо. Но знаешь, это для тебя. Арбуза много. Нужен хорош арбуз. Ты хорош человек. Я плачу. ПЯТЬ тонн – не больше.
- Пять так пять… подъезжайте к полю. Погрузка – ваша, вам расплачиваться, - не смотрел уже на покупателя Кирей Иванович, усаживаясь за столом в тени своей юрты.
- Слюшай, давай людей… Что ты за фермер – людей нет.Хорошо, заплачу, давай людей.
- Погрузка - твоя. Сам ищи грузчиков. – И Кирею Ивановичу захотелось найти очки, чтоб получше рассмотреть заезжего гостя.
Фермер не торопился, он знал, что такие оптовые покупатели нарошно морочат голову, лишь бы заполучить дешёвый товар.А пока бахчевник торговался с покупателем, шофер завёл «КАМАЗ» и вьехал по междурядью на поле.
Кажется , всё складывалось для Кирея Ивановича благополучно. Но где летом, средь бела дня , найти в хуторе грузчиков? Сельские жители летом не сидят дома, у каждого свои заботы и дела. Но всё равно кому же как не Кирюше надо было ехать, искать людей, чтоб быстро загрузить машину, и тем самым угодить заезжему предпринимателю.
Спустя полчаса «чугунок» в майке стоял во весь рост на кабине автомобиля и считал арбузы, которые кидали мальчишки, как баскетбольные мячи, из рук в руки, в кузов машины. Шофер ходил за Киреем Ивановичем, за грузчиками, дожидаясь, когда те уронят ягоду, и она расколется о землю надвое, и шофёр тут как тут с радостью втыкал в сердцевину разбитого арбуза два пальца, варварски выламывал мякоть и беспрестанно жевал, пока не требовалось протронуть машину вдоль плантации.
Шофёр как будто невзначай наклонился к Кирюше, когда тот был занят поиском арбузов с сухими барашками, сипло бурчал:
- Слушай, братушка, я через двое суток чурку этого отвезу в Белгород и вернусь, куплю у тебя все остальное… Я тебя, братан, выручу… слышь? А-а… с этим чуркой… Нынче он, понимаешь, нанял машину, а мое дело рулить. Плати бабки – и все, я те хоть куды отвезу. Вот, он заплатил – я поехал. А это я хочу себе… Нормально… Тс-с-с… Слышь, земеля, братушка, подержи два дня, ну, может, три… Мы ж русские люди… договоримся, а? Тс-с-с… - и он оглядывался на своего пассажира.
У Кирюши не было ни братьев, ни сестер, а тут вдруг незнакомый шофер называет его «братушкой». От этого приятная истома перехватила дыхание, во всех жилах напряжение спадало: свой человек в доску, хоть и приезжий. Присел на арбуз, в ответ шептал:
- Договоримся… Ты откель-то родом?
- Да из-под Белгорода… шабашничаю… людям таким вот помогаю зарабатывать… Не-е, он молодец, платят мне хорошо… А если бы я сам себе привез, да продал, я бы, конечно, больше срубил. Тс-с…
- Договоримся, братунь, договоримся… Держи петуха, - совал Кирюша свою руку шоферу.- Тю, Белгород… это же вот, рукой подать… Переждем, передержим – приезжай! Тс-с… Уговор дороже денег… - довольно раскланивался Кирюша, показывая, что он все так же ищет спелые арбузы в траве.
Шофер шипел свое:
- Смотрит, смотрит чугунок… давай подальше отойдем. Да пошел он нафик! Как они мне надоели, братан. Я пашу на них, пашу… Не, в натуре, ты мне продашь пять тонн? Подешевле, да? Цена падает… Ну, чурке по полтора, а мне – по рублю, а?
- Да ладно, ладненько… не чужие, свои… - и Кирюша мигнул глазом, жалея худого шофера, а тот пошёл колесить грудью, не обращая внимания ни на битые колуны, ни на грузчиков.Скоро он появился на кабине рядом с коротышом, что-то обсуждая с ним, командуя мальчишками: куда и сколько надо положить арбузов и каких.
Оставалось, наверно, погрузить последнюю сотню полосатиков - и поедут в кооператив на весовую…
Кирюша уж и плечи расправил, и ногу наотлет откинул, а руки перевил на груди и, посвистывая, покачивал довольно и важно своей бритой головой, как гирей. Его чувства переполнялись гордостью за свой урожай, удачно организованную погрузку. Вот-вот, сейчас прямо, он получит на руки деньги, честно заработанные им. Они хоть и небольшие, доходы эти, но свои, трудовые.Сразу же потребует с земляка расплатиться с ребятами за погрузку… Плановал в уме, что купит то да это… И благородной улыбкой светилось лицо Кирюши.Труд, затраты наконец-то станут окупаться. Вот сейчас он получит «зарплату» и почувствует себя настоящим «крутым» - не только лысым, но и при деньгах…
-Э-э… слюшай… - позвал к себе коротыш Кирюшу, ставя ногу на подножку кабины. – Что же ти продал арбуз мне по полтора рубля, а шоферу – по рублю? Нэ-э… ти меня обманул… - тянул нараспев. – Я что, хуже, да, хуже? Ему по рублю, а мне по полтора? Н-э-э… выгружай машину…
Мальчишки, закончив погрузку, стояли в растерянности. Кирюша тоже раскрыл рот.
- Как это – разгружай… Мы с тобой договорились по полтора… Плати! - и Кирей Иванович протянул коротышу ладонь, держа её лодочкой.
- Нэ-э… ти меня дороже продал. Я хуже, хуже? – вылупались безумно-черные глаза и кривились толстые красные губы, передавая своим изломом пренебрежение к своему собеседнику.
Счастливая улыбка Кирея Ивановича менялась недоумением, растерянностью в глазах. Такого он и подумать не мог, чтоб шофер «проболтался»… Хотел уважить русаку, братушке, а теперь так получалось - терял через него на каждом килограмме по полтиннику.
Шофер исчез. Он залез в кабину и не показывался.
- Через два дня арбуз будет по рублю, а сейчас плати мне по полтора, понял? Люди, вон, по два продают, - отстаивал своё Кирей Иванович.
- Нэ-э… качалась голова коротыша, показывая язык. – Я не хуже шофера. Вигружай – зачем мне такой дорогой? Я лучше два дня подожду…
Лицо у Кирюши чернело, а бритая его голова пошла синюшными пятнами… Что же теперь делать ему? Разгружать машину и ждать лучшего покупателя? или соглашаться уж на том, что дают? Где оно, крестьянское, не пропадало?..
Ребята присели на землю кружком, уныло потупив лица в ожидании обещанной зарплаты.
Кирюша рассуждал вслух, открыто:
- Я так и знал, так и знал: что-то оно не так будет… Дождался хороших покупателей… Хм… по рублю… Да это все равно что за так отдать весь урожай, а вы потом в Белгороде, в Москве по червонцу за кило дерете, - пытался что-то доказывать крестьянин. – Я рублем твоим даже пахоту не оправдаю… голова твоя три уха… Ну ладно, ляжем щас под машину и будем так три дня, нехай арбуз на солнце, он теперь не мой, а твой… - тыкал пальцем коротышу.
Кирюша залез под днище грузовика, растянулся в тени под кузовом, устрашающе покрикивал:
- Попробуй только тронуть телегу… проткну все колоса… Дружку своему дю-уже такой большой поклон передавай, мол, брательник кланяется – ему же из кабины стыдно рожу свою гончую показать… Слышь, ты, чугунок хренов, чурка дубовая с волосьями, скажи ты ванькю своему, чтоб яво тут и духу больше не было. Понял, я спрашиваю? – и Кирюша не удержался, выскочил из-под машины, тянул руку с ладонью – лодочкой: - Не… чугунок, бабки мне все-таки гони, понял, а? понял? – и сжал пальцы правой руки в кулак, выставив вперед мизинец и большой, как рога, мелкими шажками пошел на кучерявого.
Ребята тоже поднялись на ноги, посмеиваясь,и ожидали, что Кирей Иванович позовет их на помощь. А он как будто не замечал парней, что стояли за ним стенкой.
На лице коротыша вспыхнула испуганная улыбка, и он не сводил глаз с Кирюшиного кулака с двумя пальцами-рогами. «Чугунок» икнул, закрылся от солнца волосатой рукой, швырнул в страшилку с лысой головой пачку денег – и в тот же миг вскочил на подножку грузовика, затем – в кабину, продолжая что-то кричать и показывать свое ухо, которое он теребил и дергал за мочку.
…Сухими кленовыми листьями разлетелись купюры. Машина вздрогнула и, окончательно перемалывая пробуксовкой колес раздавленные в песке арбузы, запылила к Гетманскому шляху.
Кирюша не торопясь собрал хрустящие купюры, сдувал с них пыль, разглаживал бумажные денежки на колене. Затем дважды пересчитал доход. Общая сумма неизменно равнялась пяти тысячам – ни рубля лишнего не передал покупатель.
«Вот и съездили на весовую…»- думал Кирей Иванович, хотя точно знал, что одна тысяча погруженных арбузов с весом каждого не менее пяти кило- не на много сулила недоплату.Возмущало другое: наглость и бесцеремонность покупателя.
Кирюше ничего не оставалось, как погрозить кулаком в след уходящей машине,
отсчитать обещанную грузчикам сумму и благодарить Бога, что эта история завершилась в общем-то благополучно.
…Затем прошел по хутору слух, что Кирей Иванович с неделю еще ходил по улицам и куткам, дарил из кисета кому по красненькой, а кому – по голубенькой, припоминая, что хотя бы один лишь раз тот оказывал ему внимание или какую-нибудь помощь. При этом он обязательно напоминал своему знакомому: «Ты помнишь?.. А вот ещё: помнишь?.. Я не забыл… Благодарствую… Ничё-ничё, бери… детям на пряники, на конфеты…»
Старые друзья, само собой разумеется, тоже благодарили, а когда отворачивались, то глуповато посмеивались и показывали у себя на лбу что-то такое…
НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ.
…Он открыл-таки глаза…Он – это бригадир молочнотоварной фермы, с клёваными въединами на щеках от давних юношеских угрей и примечательным рваным шрамом на нижней губе от буйного коровьего рога. Он – это сбитый, скатанный крепко, как самородный камень-валун, внук кавалериста 5-го Донского корпуса. Его привезли с дальнего хутора в районную больницу в первое новогоднее утро, перед рассветом, подняли на ноги врачей, следователей…
- Кто тебя ударил, Семён Иваныч? – спокойно, но требовательно задал вопрос молодой человек с коротенькими усиками в накинутом на плечи белом халате.
Семён посмотрел по сторонам: справа и слева стояли пустые койки и тумбочки. Догадывался: больничная палата. Кто-то там ещё топтался у изголовья за грядушкой, - вздыхали и сопели молча.
- А вы кто? – шевельнулись непослушные губы с вислой гогулькой кровоподтёка.
-Из прокуратуры…- наёжились усики и выправились: - Так кто же вас ударил?..
- Горбачёв…- и в глазах больного заблестело : было досадно и обидно за себя.
Теперь, вот, жалели его, стояли над ним , как над ребёночком, а он этого не любил и не терпел. Жалость его расслабляла, он становился доверчивым и щедрым. Но сейчас это не к месту: надо было , стиснув зубы, выжить. Но приставали с вопросами, и следовало отвечать.
- А вы вчера сказали, что Ельцин…
- Ну, да-а…Горбачёв и Ельцин, - шептал, точно по секрету, пострадавший. - Они что, работали на ферме? – так же серьёзно спрашивали усики, и человек в халате посмотрел снизу вверх за спинку кровати, хитровато моргнул глазом кому-то из присутствующих там.
- Ды уж поработали…
-Вы их можете угадать?
-Потреты в красном уголке.
- Ну и что, - портреты ударили?
- И дюже вдарили…Мы коров доить начали, а тут раз! и свет отключили.
Семен начинал отвечать на вопросы громче и отчетливей.
- Что дальше было, Семён Иваныч?
- Воот… свет вырубили… Я зажёг керосиновые лампы, фонари… Давайте, грю дояркам, доить коров вручную, а то загубим их, из Хвинляндии привезённых.
- Так… привезли… И с ними приехали Горбачёв и Ельцин … Да? – и следователь хмыкнул , сморщилась у него на горбинке носа детская ещё, молочного окраса кожа.По щеке прокатилась волнистая рябь и застряла в прищуренных глазках насмешливой улыбкой, какая может быть у людей служилых и культурных после новогоднего застолья.
- Не-е… - поднял брови Семён, и морщины перехватили лоб многожильными скобками, как проволочная перевязь на деревянных столбах с железобетонными пасынками. Медленно передавались мысли в слова. Наверно, мешала повязка на голове. Это же была не косынка, не белый платочек жены, а бинты, которые нетрудно было определить на ощюпь. Он никак не мог вспомнить, куда девалась белая хлопчатобумажная косынка; он же из хитрости покрыл ею себе голову перед дойкой, чтоб коровы чуяли запах хозяйки и подчинялись ему с полуслова. Семен вспоминал, указательным пальцем втирая что-то себе в висок: - Ага, нынче ночью год новый начинается… Доярки – «мать-перемать, када это кончится?!». Шумять на весь корпус: «Не будем доить! Свет давай! Щас Новый год, а мы коров за сиськи тягать будем… Нехай стоят! Нехай новую жизню терпють …Это им не у хвинов…». Я. значит, в дверях ход перегородил: «Бабоньки, родненькие, вас четверо, а я один,,, вы чё ж по питьсят голов набрали? Давай типерчик вручную доить, к серед ночи в аккурат кончим, шампанским тут прям и стрельним. А ёлку- я щас сбегаю в лесополосу и принесу.» Ды куды там… рази сговоришь с ними? Права они типерчик все знают! Шумлю им во всю глотку, аж в глазах потемнело: « Щас директору совхоза звонить буду, обождите трошки. Свет будет!» Ну, присели, я телефон бью, а мне так: «Дюже много свету стравили, а он же подорожал до неподобного, и совхоз за долги скрось обрезали. Ждитя с Рожества- праздника.» Это директор прямо так мне. Ды я бы и рад ждать, ды молоко у коров по лыткам текёть, вымяки, прям, лопаются, - ды эт хана коровушкам, чё их тада было везть черте откуда? По тридцать тыщ советскими выкинули за голову, чтоб с молоком быт ь и в передовиках. Ну, чё делать? Погубим коров… Ага, я бряк тада в райком первому – захворал он, я – второму, а тот смеётся и так это грит: звони Меченому, он кашу заварил…Я Михайлу Сяргеичу (был у мине один номерок, чиряз кого звякнуть) прям на Москву, в Кремль: «Свет включи нам, Михайло Сяргеич, ради Христа…Заплатим, не боись.Чё, нельзя было трошки обождать? Послал миня Сяргеич на кудыкину гору: « У вас ,- грит, - свой расчёт и самооправдание должно. Мне што ля ваших коров ехать доить? Я щас с сибе все складываю, раз вы за свет ня плотитя. Нельзя же так, понимаете, до бесконечности всё это терпеть…Вы на лопатки положили всю, понимаете, энергетику страны!» Ну, обласкал и я яво чиряз трубку, аж из ниё чё-то посыпалось и затрящэло. А бабы слухали-слухали, побросали стульчики, цибары, аппараты в угол – пошли домой Новый год встревать, няхай коровы хучь пополам разорвутся, пропади он пропадом, этот сэсэр!
Ну, баба моя при мне осталась, привел я свою дочку, сына, бабку родную с печи спихнул, соседку уговорил, чтоб пришла помогла вручную доить… А чё ж , я бригадир, с мине спрос государственный, ежели дело до суда дойдёт. Вот и начали доить. А коровы –то не приучены к рукам. Пока подойдёшь ты к ней, вымя приготовишь, усядешься на стульчик али на причапки, – она тебя три раза перевернет и пять разов ведро из рук выбьет ногой. Не подходи к ней, и всё. А вымя, видим, вздулася, титьки уж в разные стороны глядят. Тут бы хучь чуть мотор загудел ба, коровки ба расслабились да подпускать стали б…
Ну, вот, начали доить. Я сам по себе, рядом – дочка, дальше по номерам – жена с соседкой, сынок помогает: то да сё. Ночь идёт, а мы доим.Молоко есть куда сливать, есть кому носить. Я молю Бога, чтоб керосин не кончился. Вот уж Куранты отбили, а мы: дзик, дзик, дзик в вёдры молоко.
Соседка с часу ночи ушла. За ней следом бабка ( тожеть с неё спросу никакого). Спасибо, грю, - вот и всё, наряд выпишу , на гостинцы унукам . Не, чижолое это дело: доить коров вручную. Дочка тоже ухныкалась. Ага, вдвоём с женой остаёмся…Какой там Новый год… Вроде как соревнование у нас, а потом и она руку подвихнула. А я же упёртый, мне брехни не на-а-до. Коровок жалко и молоко тоже.Жимок у мине ишо с армии дайбоже , мне лишь ба ухватиться – чёрта с два выпущу.
И вот уж немного недоеных коров остается: две или три… Подхожу к последней, сажусь на стульчик, ведро подсовываю кормилице под пузо. « Хвина,- говорю, - милая, припускай молоко». Лап за сиськю, хотел жимануть молоко в ведро, а она мне чертяка ногой на-на! Я – в стену, ведро - туды, стула – суды, а потрет Сяргеича из уголка - на меня. (Рамку сварили железную, я иё сразу угадал). Ага, думаю, так тибе и надо, валяйси на полу: свет нам за всю ночь так и не включили, а у мине на лбу шишка куриным яйцом вылупилась и заяснелось так … от неё, как всё равно от хванарика шахтёрского. Ну и чёрт с ней, думаю, с этой шишкой, нехай светит, главное – коров подоили, а днём чё-нибудь придумаем, откель двести двадцать вольт взять.
И чё-то затошнило, зашатался коровник. Плюнул я – сукровица вроде, плюнул я ишо раз на ладонь, а энто зуб выскочил, и тут я кудай-то провалился, и где-то далеко голос жены . Она не ко мне побегла, к -телефону, стало быть, «скорую» вызывает…Слышу, уже с Сяргеичем опять гутарить, рапорты отдаёт. Бегёть назад, шумить: « Яво уж там нету, отрёкси, помогать некому».Во как! А мне типерчик ляжи, жди, когда зуб вырастет…
- Стоп! – прервали рассказ усики, - прошу свидетелей подтвердить: Семёна Ивановича ударила ногой корова или кто другой?
Семён поднял брови:
- Гля, чё я тут ляжу? Надо идти опять коров доить, - и он приподнялся на локте, свесил ноги с постели, его тут же остановили, снова укладывали на подушку, а ноги – под одеяло.
- Вам нельзя вставать…
- Как это нельзя? Люди что скажут? «Мы доверили, а ты сачка давишь». Не, я в бригаду поеду, на ферму. Нам до Рождества продержаться.
- Нельзя… У вас перелом кости… - Уговаривали больного медики.
…Семён наконец-то согласился, присмирел, а вечером, едва стемнело в палате, опустил ноги с постели, встал раскорякой, расправил плечи, присел раза три, накинул на плечи конёвое покрывало и вышел в коридор… И ушёл. Кто же там без него коров доить будет? Кто же без него отправит молоко - пенное и самое настоящее - на маслозавод, в детские сады, в магазины?
А после новогодних праздников на «планёрке» дежурные врачи вспоминали: вечером во дворе больницы всхрапывал чей-то осёдланный конь, он бил копытом, высекая подковой из каменной дорожки искры. А затем он приглушённо заржал и поскакал, и долго ещё в морозном воздухе был слышен удаляющийся перестук копыт крупной конной рыси. И никому до него уже не было дела: что это за конь, откуда и какой породы. Ну, конь!.
Как-то я приехал перед вечером на хутор и вдруг слышу: заработала на старой ферме мехдойка. Монотонный гул затопил всю округу: ууу… Да неужели всё тот же Семён Иванович? И мне подтвердили - он. И ферму и единственное на всё Придонье молочное стадо сохранил. А если и вам придётся ехать в нашу сторону, то непременно, не выходя даже из автомобиля и не забиваясь куда-нибудь в глубинку, увидите в руинах,как после землетрясения, в зарослях репейника , калифорнийского и обыкновенного дурнишника да стеблистой лебеды многие разорённые фермы… А ферма Семёна Ивановича, с коровником да с телятником, кормокухней и выгульными базами, побелена и выкрашена, на въезде - крытый дезбарьер с воротами, и от него вправо и влево клумбы с красными розами; придётся же повидать бурёнок, то вы найдёте их чистыми и сытыми, - они какие-то важные у него и степенные, как и сам хозяин - крестьянин и фермер. …Уж сколько лет прошло – Семён Иванович по-прежнему крепок, всё тот же на лице шитый шрам, всё так же умеет, не успеешь глазом моргнуть, вскочить на коня , не отставая от сына. Одно слово: нашенский весь - сбитый, скатанный крепко, как самородный камень-валун.
Вот объявят скачки в районе – Семён Иваныч обязательно будет участвовать в них и не уступит первого приза; вот поднимут по тревоге – он первым прибежит в военкомат в своей казачьей форме. И в день донора Семён сдаёт свою кровь больным в числе первых. « Сёма- наш!» - как ещё нередко называли его товарищи, всякому хорошему человеку « братан» или «батя».
…Нет, любы-дороги Дону настоящие казаки.
МИНИСТРЫ
На кургане, как в давние скифские времена, каменным изваянием сидел верхом на коне всадник. Он был одет в зелёный брезентовый плащ с капюшоном на голове и держал перед собой книгу, время от времени перелистывая страницы… Иногда книга падала из рук верхового, и он не спешил её поднимать. Но если бы кто-нибудь был рядом с ним в тот момент, то непременно бы удивился: пастух спал сидя в седле…
Конь тоже понуро дремал, опустив голову с сонливо-слезящимися глазами и стриженой гривой под щетку. Хозяин Еремей не так давно удачно сбыл отрезанную гриву в обмен на десять литров солярки, но хвост у лошади не стал трогать: срамить своего четвероногого друга - ни-ни. Так что напрасно приставал к конюху чернобровый меняло с «овечьими» ножницами в руках. Ерёма грозил «собачьему сыну» кнутовищем с зажатой в ладони плетью об семь прожилин, сплетённых в змейку.
Лошадка под седоком жевала беззубо, гремела на губах железом удил, вздыхала, переступая с ноги на ногу и, придерживая на весу отдыхающую ногу, едва касалась земли носком стоптанного на сторону копыта. Но копыто это не просто зависало, оно и во сне всегда было наготове в случае опасности: ловца или зверя перешибёт, переломает кости…
Вислое солнце позолотой отсвечивало на гладкой шёрстке брюхатой лошади, сглаживало её голодные ямки на боках. Этой октябрьской порою , когда с деревьев щедрый вал даров и красок, когда нет уже комаров и оводов, появилась она в свет лет эдак четырнадцать назад в колхозной конюшне. Выросла в степи, и у неё тоже были жеребята, о которых она уже ровным счетом ничего не помнила: где они, кому теперь служат и живы ли вообще в этот ужасный век технического прогресса.
Еремей звал лошадку Мотрей. Он привёл её с фермы в счёт имущественного пая, сразу заговорил с ней по-свойски, уважительно. И молодая кобылица с тех пор каждое утро встречала своего хозяина в конюшне приветливо-радостным ржанием.
И вот уже лет десять она пасла сотню бурёнок с телятами. Хозяин называл их герефордами, а по ней они были всё те же коровы, только волосатые, коротконогие и с острыми у бычков рогами, к кончикам которых хозяин прикручивал свинцовые грузила для придания им безопасной формы, чтоб в глаза не росли, не слепили.
Влез Еремей в фермерство, когда только ленивец не желал стать собственником. С боем взял он в колхозе свой пай земли в двенадцать гектаров на скрайке яров, две коровы да лошадь вот эту в придачу. Позалетось чужой техникой пахал и сеял свой клочок земли, а потом уж и сам трактор купил пахать и сено косить. От двух коров вырастил четыре, от четырёх – восемь, от восьми – шестнадцать... А через десять лет у Ерёмы было уже своё стадо. , Всю жизнь батрачил Ерёма пастухом на колхоз, а теперь он работал на себя. Боже , спаси и помилуй, если он что-то не так делал. В своём хозяйстве недостачи не могло быть, потому как своё стерёг; корма всегда в целости и сохранности… А подоит коров – всё молоко его, сам решает почём и куда сбыть товар. Ерёма сам себе хозяин, сам себе командир, если не считать решающий голос жены. Верно, как же без неё? Фермерство - дело семейное. Это не колхоз. В колхозе чуть что – и судили, и зарплату выворачивали… за потраву, за недогляд, за «авось», но теперь – то он работал на себя!
Заматерел Ерёма, врастая, как дуб, мощными кореньями в тучную пойменную землю. В его осанке появилась степенная дородность, исчезла суетливость, свойственная людям молодого возраста. Он уже не так скоро поворачивал голову на всякий окрик, кое-кому не скупился занимать денежку без процентов, и за это его почтительно стали называть по имени-отчеству.
В советское время Ерёму часто фотографировали в газету , о его трудолюбии писали районные журналисты. Как правофлангового социалистического строительства, досрочно приняли в партию. Всё бы ничего, но по началу молодой коммунист не мог понять: почему надо ему платить деньги… взносы значится. А раз так, то вскоре новоявленный партиец махнул рукой на идейную сознательность, думая впотайку про себя: «Да на чё она мне нужна, эта партия, чтобы за своё членство в ней ишо собственной копейкой оплачивать». С тех пор Еремея в районе как будто не стало. Никто к нему не ехал, не шёл, как будто про него забыли. Лишь одно он успел уяснить за это время чётко и твёрдо, что к письмам из налоговой инспекции следует относиться почтительно: без проволочек платить за землю, с добавленной стоимости отрезать полагающийся куш тем, кто в своих письмах называл его гражданином , попутно напоминая о государственной регистрации и сатанинском всемирном номере, с угрозой отдать под суд в случае неуплаты. И он оплачивал за всё, как полагалось, но при этом всё больше замыкался на хозяйстве, будто обрастал струпом, роговым панцирем. Может быть, поэтому в его представлении всё постороннее становилось ненужным и необязательным. Его, к примеру, уже не интересовало, кто там в районе главный зоотехник, начальник сельхозуправления… Э-э… будь он, Ерёма, об семи пядей во лбу – давно бы разогнал всех кабинетных начальников ( какой от них прок?), оставил бы ветеринарного врача и одного агронома на весь район, а остальных послал бы землю пахать и скотину разводить, чтоб они на своей шкуре знали, как достаётся благосостояние государству.
Ездил он как-то в свою районную администрацию и увидел, сколько там в каждом кабинете сидит писарчуков – и все что-то считают, что-то пишут, - а ты им, Ерёма, плати, ублажай их красивую жизнь. Да ещё вдруг в дверь не так постучал, не так зашёл, цифру в отчете не туда вписал – считай пропащий ты человек, да ещё на нервах, как на балалайке, так наиграются, что и белый свет станет не мил … Чего ж таких Ерёме уважать, чего ж на них молиться? Взять бы метлу да пройтиться бы по кабинетам, выгребая из них всякий сор, а после в назидание послать бы всю эту челядь в поле да на ферму лопатой поработать, пущай они на таких вот курсах повышения квалификации научатся понимать эффективность рыночной экономики.
За пятнадцать последних лет ни одного начальника не было в гостях у фермера, а это как будто в лесу собака сдохла: сам глава сельского поселения прибыл и сходу выдал, будто после стометровки доклад читал: «Министр едет! Ми-нистр… - и поднимал палец к небу. - Ты ж, Еремей Иваныч, покажи скотину свою, опытом поделись…Это ж на всю страну! Будут иностранцы, телевидение…Так, мол , и так, животноводство сохранили… Да гляди, лишнего ничего не мели языком. А то ты это… Ляпнешь чего-нибудь…»
Ерёма поёрзал в седле, поглядел на гостя с удивлением, как один курдючный вожак на новые ворота, и снова раскрыл перед собой книгу, раздувая губы и щёки, как при сдерживаемом смехе. ( Будто бы смеяться нехорошо, но так хотелось расхохотаться). И к такому самочуствию он пришёл не из-за того, что к нему ехал министр, а потому , что несколько лет назад, при гнилом социализме , жизнь на селе некоторые политики представляли беспросветной тьмой , как в далёкие времена при крепостном праве.
- Не, ты слухай суды, - моргал глазом Ерёма гостю. – Каждому жителю села, пишуть у тут, благоустроенную квартиру или дом… Чё бы не жить, а?
Ерёма тронул поводья уздечки и поскакал рысцой заворачивать табун от озимых посевов, помахивал в шутку кнутом, но по-настоящему щелкал им в воздухе, словно стрелял новогодними хлопушками. Пастух завернул табун и вновь сидел в седле с книгой в руке. Что-то из прочитанного трогало его, и он изредка хмыкал, громко сморкался на сторону, прижимая пальцем ноздрю, и при этом непристойно высказывался:
- Ха, ёли-пали…
Он как будто забывал, что его возле кургашка ожидал глава хуторской администрации. Ну, приехал и приехал, так ему и надо, пусть дышит свежим воздухом, а Ерёме работать надо, и он поскакал на коне дальше в степь, чтоб коровы не зашли на соседнее поле с неубранной ещё кукурузой.
Начальник, глядя вслед скачущему всаднику,постоял ещё немного, махнул безнадёжно рукой:
- Ну, я тебя предупредил…
Не прошло и получаса, а к Ерёме на полынный бугор меж яров мчался уже милицейский «уазик» с синей мигалкой. Куда ж деваться? Надо встречать как положено. Поскакал Ерёма к незваным гостям, направляя лёгкой рысью в сторону автомобиля всхрапывающую Мотрю. Вскоре увидел участкового в полной форме при погонах в новом кителе и в фуражке с высокой тульей, а с ним ещё двоих в штатском:
- Ерёма, ты тут один? - Строго уставился на него старший лейтенант и почему-то указывал на ближние лесополосы своим пассажирам.
- Ды вот, кобыла ещё и гурт коров…
- Сам всё, сам…Давно бомжей каких-нибудь нашёл бы скотину стеречь… Достукался… Доработался… министр едет… Где гостя принимать будешь?
Спрыгнул с коня Ерёма, заметно сердился и топал ногой оземь:
- Вот тут, ёли-пали… Что ещё?
А люди в штатском допытывались своего: « Не видел ли поблизости кого-нибудь из посторонних? Есть ли другие дороги к пастбищу?» Чего они хотели от Ерёмы, - он так и не понял, а надо уж было скакать и заворачивать табун к хутору. А там уже в его сторону заворачивала третья, четвертая машина…Книгу сунул в сумку, поводья уздечки – в натяг. Конь плясал и рвался вскачь. Мысли у пастуха уже о другом: «Чего ему надо, министру? Я сам, как министр…»
- Стой, Мотря… ёли-пали…
К кургану, что высился у яра, где Ерёма неделей раньше пас скотину, машины по траве к полудню накатали дорогу. Начальники, друзья, знакомые и вообще какие-то посторонние люди со страхом в глазах спешили сообщить одно и то же: «Ми- нистр едет!»
Да кто он ему, этот министр? Сват, брат или кум? Он фермеру ни «тр-р-р» ни «но». А может быть он Ерёме зарплату свою подарит? Держи карман шире! Размечтался ты что-то, друг мой Ерёмушка… И пастух, поразмыслив, решил, что ему не нужны ни министры, ни начальники, потому как пользы от них ему ожидать не приходится, да и не боялся он никого . Чуть что – топ! ногой в земь.
Ерёма верил и надеялся лишь на своих сыновей. Двое их у него. Они и косу-литовку умеют в руках держать, мощным трактором распоряжаются умело, знают, с какого бока к коню подходить. Выйдёт Ерёма на пенсию – им передаст свою ферму, свою любимицу Мотрю , всю эту степь, пахнущую зноем , утренними туманами под осень и радугой над хлебным полем с ликующей живородной трелью небесного жаворонка.
Вдруг осенило: « А может, министр предложит продать ему земельную долю?» Да ни шиша! Он знает, что сказать ему, он отрубит ему как положено: «Земля не продаётся, есть наследники!». Спрыгнул с коня, пошёл хозяйским шагом вдоль поляны, кнутиком пощёлкивал ( его тут выпаса!..).
Вон они, буренки, носы в траву уткнули, бочёнками перекатываются с косогора на косогор. Им сейчас не до хозяина. Жуют и жуют , утробу набивают, а рядом с ними телята пасуться, смотрят на матерей и тоже учатся жевать. Потеряется малыш-коротыш в траве – «ма-а-а», - плачет. Коровка беспокоится, поднимет голову, зовёт своего телёночка к себе: «Му-у-у…» - пора молочка попить. Вот он бежит - маленький , пузатенький со звёздочкой на лбу, где рожки уже чешутся и мягкими костяными пульками торчат из рыжей шёрстки. Ерёма телёнка подталкивал под вымя матери; этот вот герефордик не так давно отелился, ему надо скорёхонько поправляться (по килограмму в день!) , чтоб в зиму войти натуральным бычком и с настоящими рожками, а оттого-то и не сводил с него глаз хозяин и уже бирочку на ухо ему повесил, что значило в книге учета – на племя.
И вновь к Ерёме на пастбище пылили автомобили. Пастух занимал своё привычное положение в седле. Левая рука держала повод уздечки. Лошадь колесила шею и остро подламывала голову. Всхрапывала и не стояла на месте, перебирая ногами. На искрайке поляны снова машин было много – и людей тоже. Кто-то издали фотографировал фермера с его стадом. Место это будто специально было приготовлено для съёмок: на переднем плане всадник на кургане, за ним – стадо герефордов с телятами, дальше – красноглинистые овраги в обрамлении хваченных первой желтизной лесополос из голостёгих макушек тополей и лёгкого на зной и заморозки клёна. А под ногами выколосились из слёглого разнотравья рыжебровые метёлки пырея , сухо хрустели под каблуком перестоялые кашки , васильки и колокольчики; шатрами вспыхнули вдали над яром кроваво-красные от плодов копны непролазного боярышника.
Люди какое-то время стояли, любуясь, наверно, панорамой степи. Какой-то человек пошел по траве к Ерёме. Тот по-прежнему сидел в седле , из-под руки наблюдал за стадом, не спуская глаз с идущего к нему человека. И чем ближе подходил тот, тем больше была у пастуха возможность разглядывать гостя: непокрытая голова светилась лысиной, большой круглый нос , прижмуренные от солнца глаза маслено растекались добродушной улыбкой. Вот он оказался совсем рядом, и Ерёма явственно различил в нём человека кабинетной профессии. На это указывал и его розовый галстук, расстёгнутый под воротничком голубенькой рубашки и зависший на заколке выше пупа. Цвет лица – как у детей из подземелья, стриженый ёжик волос на голове, в тонкой оправе очки, которые гость время от времени снимал и приставлял к глазам, наводили Ерёму на мысль, что это и был тот самый министр, которого весь день ждало начальство. Не понимал одного: чего это все его боялись?
Гость отмахивался от сопровождающей его толпы, подошёл вплотную к Ерёме, приветствовал пастуха поднятой ладонью и, надев-таки в очередной раз блескучие очки, устремил свой взор к стаду пасущихся коров. ( Ерёма как будто его не интересовал, но он говорил с ним, всматриваясь вдаль):
- Вот этто да-а… Ну и…как бычки? – спрашивал, будто ДОСЕ и не приходилось видеть подобную картину в донских степях… Да, министр Коньков знал , что родиной герефордов была Канада, но там разведение этой породы скота поставлено на промышленную ногу . А это на юге России… какой-то фермер расплодил целое стадо…Сенсация. Пример на всю страну! И министр теперь всматривался в лицо человека, сидящего верхом на коне, а тот в свою очередь из-под ветровки вклюнул холодные зелёные глаза в гостя. Пастух хмурился, пыхтел, веки его глаз почти полностью сомкнулись, будто у спящего, нижняя вислая губа каким-то образом небрежно удерживала затухшую сигарету. И можно было думать , что пастух действительно заснул в седле и ничего не видел, и ничего не слышал. И это требовало от министра говорить громче:
- Я спрашиваю: как бычки?!
Пастух хмыкнул и промолчал, что означало для него «ёли-пали»… Но не смог он далее не отзываться, и переспросил:
- А-а?
Ну, что ему надо было рассказывать про «бычков»? Если гутарить всерьёз, то надо бы рассказывать про всю подноготную о бедах сельской жизни, а на это дня не хватит… Ерёма всё же поднял разбуженное веко спящего глаза, как сова, - солнце так и ярилось, так и слепило, - недовольно буркнул:
-Ну ды как… как… как министры!
А министр этот был правдашний министр. Он открыл рот, будто яйцо, сваренное вкрутую, проглотил разом:
- Это-о как - как министры?
Ерёма пожевал что-то, взгляд его навострился, глаза расширились и озорно прыгнули из стороны в сторону, сверкнули дерзко и недоверчиво; вся его фигура выправилась в седле, и он даже привстал на стременах. Конь почему-то игриво всхрапнул, косо оглядев пришельца, и вроде бы даже изготовился рвануть с места в бешеном намёте, но пастух дёрнул поводья уздечки на себя так, что всегда послушная Мотря аж присела на задние ноги:
- Ды им чё ж: жруть ды … э! Что делают?.. - и пастух оттопырил нижнюю губу, морщил нос и показывал кнутовищем на бычачьи шлепети, исходящие курчавинкой пара на полуденном солнце.
Ответ, видно, понравился самому Ерёме, и он с озорной ухмылкой напрямую повторил сказанное, что делают бычки на пастбище…
Министр не ожидал такого дерзского ответа. Он посуровел, снял очки:
- И давно они так? Хм-хм…- и тоже прищурился, сжал губы; доверчивые, открытые глаза его превращались в жгуче-чёрные точки.- Ты с кем говоришь?!.. С ми-нистром…
Пастух пошевелился в седле, пожевал ртом, всё ещё разглядывая любознательного гостя, вытянул губы дудкой:
- Фю-уу…- свистал тоненько. – И ничё ты мне ня сделаишь…
- Ну, знаете ли…- принял министр стойку с разворотом, когда всё тело и ноги уже шли прочь, но голова всё еще была где-то позади, а думающая часть её и губы подбирали подходящие выражения, чтоб не уронить свой имидж, и дать отпор в ответ на этакую дерзость … а нужные слова предательски не находились.
- Фю-уу…И ничё ты мне … Фю-уу… - свистал пастух розеткой вытянутых губ, - ня сделаишь… Тут не колхоз… и я тибе не боюсь… Фю-уу… Ты кто мне? Ды никто! Я сам себе министра. Понял? Ну, чё надо, а? Чё? Я сам министр. Фю-уу… Фю-уу… Ишь, повадились тут без дела шляться… Фю-уу… Эт вам не при колхо-озе…
Пастух отпустил поводья и поскакал заворачивать коров от кукурузного поля, а министр смотрел на него из-под руки, раздумчиво делая шаги в сторону ожидавшего его респектабельного автомобиля.
Досе – до сего времени.
2012.
ВАРЕНИК НА НИТОЧКЕ
- Ну, что ты, ма... Я ж тебе говорил: Цецилия, а не Сицилия… - неловко поёжился за обеденным столом Никита, окуная разломанным надвое творожным вареником в томлёное, чадящее дымком на сковородке, масло.
А вареников в чашках - на пальцах не счесть.Затеяла их маменька к встрече , как на диву: с творогом, с капустой, с картошкой, с лесной земляникой и даже с обыкновенной садовой вишней. И всё ради Никиты и рядом сидящей с ним невесты Цецилии.
А Цецилия эта, в белом платье с цветочками на рукавах , от усталости дорожной не могла усталые свои глазки с наклеенными ресницами оторвать от блюдца : приколола на нём вареник с картошкой и, оттопырив мизинец с острым наращенным ноготком, пилила его ножом , лениво приговаривая:
- Вареники, пельмени, манты - всё одно…
- Да не-е… - не соглашалась мать Никиты , мягко растягивая слова. - Наши-то донски-ие варе -еники, их готовить – тоже искусство, красота совершенства, символ любви и семейного благополучия… А на скорую руку у нас - галушки: рви тесто кусочками и кидай в кипяток . Тут ни ума, ни сердца не требуется, лишь ба мамоне угода…
- Ма, не надоело? Это давно все знают… - глянул Никита на мать, глянул, бледнея, на потупленные глаза Цецилии: та перестала есть, носик её запятой вздёрнулся, губка верхняя приподнялась, и она положила в тарелку вилку и нож ; молчала.
- Да ты ешь, Цеци, не стесняйся, - двигал Никита ей под нос то это, то другое. Показал он, как надо смело брать вареник , зачерпывать им мёд , сметану, чтоб аж текло по самый локоть, - и в рот.
И как он это враз показал, заставив все-таки свою Цецилию улыбнуться , с той же быстротой и неожиданностью раздутый вишнями вареник (надо же, попался!) стрельнул изо рта Никиты, пенисто фыркнул струйкой красного сока на узорный кармашек платья невесты, едуче крапнул в её лениво-дремлющий глаз.
Та вскрикнула и вырвалась из-за стола:
-А-а!.. Что ты наделал?!
Мать ахнула . Никита разинул рот с недожёванным тестом и испугом в глазах:
- Прости…Нечайно…
- Не, в натуре… да ты балбес… - взъярилась девка и выбежала на порог, стряхивая с кармашка вишнёвую жёвку.
Никита - следом:
- Цеци…Цеци…
Мама сгоряча выбежала с разделочным ножом и острым носиком лезвия пыталась соскабливать с кармашка , а девка бешено пучила глаза:
- Чиво, «Цеци»?! Да ты знаешь, сколько платье стоит? И-и… уродина… Машины твоей не хватит … Понял?!Да пошёл ты…
Когда заходили в дом, Никита оставил в сенях под потолком подаренный им Цецилии шарик, а теперь он порх! - и, слава тебе Господи, крестилась мать, улетел подарочек.
…А по хутору опосля чесали языки, будто видел его кто-то. Жёлтенький такой летел шарик… с надкусанным слегка вареником на ниточке.
Опосля - после этого.
2013.
Из ранних зарисовок
ОСЕННЕЕ УТРО
Лениво распластался над хуторскими левадами и медленно раскачивался гривой туман. Розовеет, томится в легкой испарине, восток. На небе ни облачка. По камышовым, соломенным и кое у кого железным крышам домов, линялой степной траве прошёлся чуть заметно первый иней. В зябком воздухе все запахи трав растаяли, лишь чуть-чуть припахивает землей и горьковатым из труб кизечным дымком, повисшим над хутором белой бородой.
Надоедливые своим криком грачи медленно потянули от многовековых верб Кобызева лога в поле. В эту пору как-то по-особенному кричат петухи, а над речкой хороводят ожирелые за лето гуси. Где-то натружено загудел трактор. Торопливо пробежала по пыльной дороге автомашина. День начинается…
Я по привычке хватаю ведра, бегу к колодцу. Холодный воздух обдает лицо бодрой свежестью, шуршат под ногами первые золотой осени листья. Останавливаюсь у колодезного сруба. Всполошенная стайка диких уток, часто прохлопав крыльями, взлетела над музгой и скрылась за густыми зарослями камыша.
С полными ведрами воды спешу обратно. Маленькая Света из соседнего дома разбужена спозаранок, бежит мне навстречу, спотыкается, выставив вперед ручонки.
- Ты что, от бабушки сбежала?
Она берет осторожно багрянец осеннего сада, подает мне.
- Листья, - говорит, - видишь, какие красивые?
- Это, значит, осень уже…Начало нового года…
- Осень? – удивленно переспрашивает Света и, быстро перебирая ножками, бежит прочь от меня.
…Между тем над хутором рассеялся туман. Теплое и ласковое солнце бабьего лета заблестело в окнах домов, заискрилось серебром в летящих паутинках.
ВЕСЕННЯЯ НОВЬ
Весна. Бархатисто-сочной зеленью окропились по хутору вишневые сады, вербово-ольховые гущи левад. Посветлел в голубоватой дымке березовый лес с частыми изъединами белых стволов деревьев. Кажется, это художник расплывчато набросал маслянистые белые штрихи за Черновскими песчаными бурунами на полпути перед Дубровкой. Из окна нашего дома вот они, берёзовые ендовы…
Хороши наши родные донские места! Хочется порой вдохнуть всей грудью эту ширь и вдоволь надышаться пьянящим до головокружения воздухом, в котором смешались все запахи: и густой медово-сотовый запах цветущих груш, и нескончаемый разлитой аромат кудлатой черемухи, и обильно цветущего терна в ватманной белизне садовых загородков – попробуй-ка разберись в этом калейдоскопе весенних приправ воздуха.
В выходной день хочется побродить по широкому донскому полю, полюбоваться таинственной красотой простора. Иной раз дернет озорная мысль: заберусь я на верхушку высокого дерева, крикну: «Я люблю тебя, степь!».
Пройдет немного времени и из лесных балок потянет душком майского ландыша. В гремучей, полыхающей молниями степи, возьмет разбег трудовое сельское лето.
…Как-то перед вечером я долго бродил по саду. Все кругом дышало здоровой зеленью, свежестью. Ветерок, колыхающий испарину дали, притих, с северо-запада, пробив мглистую дымку, продвигалось к хутору небольшое облако. Матово светило солнце, перед самой тучкой брызнуло ярким светом и вскоре снова утонуло в жёлтом мраке. Тусклый свет опоясал окрестность.
Брызнули капли дождя. В воздухе запахло землей, душистой кипенью цветущих садов. В это время где-то над головой в резком грохоте рванулся раскат грома и перевалисто ухнул по всему хутору. Полнеба заволокло темной тучей, и по железной крыше дома уже беспорядочно брызнул дождь, а из-за тучи, как и раньше, выглянуло матовое солнце. Брызжет дождь и светит солнце. Такой дождь называют «слепым» : он мелкий и кратковременный, искристый, пыль на дороге чуть-чуть пришлёпает да оставит на траве росу…
Из веранды в легком платьице выскочила младшая сестренка. Она остановилась среди двора, взмахнула в стороны ручонками и громко, на весь двор, крикнула:
- Радуга! Ра-адуга!
Отец, мать и я разом повернулись в ту сторону, куда показывала сестра.
И действительно, на свинцово-серой туче, опоясывая в восточной стороне коромыслом небо, сияла разноцветная радуга - первая весенняя радуга.
…Неожиданно дождь перешел в град. Холодные льдинки, как сквозь сито, сыпанули на свежую пашню. От тучи потянуло холодком. Но вот перестал град, а следом и дождь. Снова засияло солнце. Степь ожила птичьим пением, гомоном, забилась в лихорадке весеннего обновления.
В эту хмельную, прекрасную пору года пробуждается в человеке новый взрыв бодрости, жизни, таланта, любви, без чего не прожить на нашей гостеприимной донской земле…
1969 - 1972.
СОРОКА
...Ох, надоел мне школьный сад... Подумать только: всё лето с шестиклашками цветы поливала да прополкой занималась... А ещё после десятого думала на инженера или зоотехника выучиться. Да, может быть, и выучилась, если бы мне в душу не плюнули...
Мне-то, по правде говоря, и теперь неплохо. Ну, девочки, посудите сами: живу в посёлке городского типа, работаю на комбинате бытового обслуживания швеей; должность что надо. В цеху вместе со мной материю строчат такие же хуторские девки, как и я. Не пойму только: чего они хорошего нашли в этой работе? Так, сидишь весь день и всё шьёшь, шьёшь - ни света белого не видишь, ни воздуха... Да я бы давно утикнула домой и пошла работать на ферму.
Не знаю, как другие, а я уехала бы в свой родной хутор Нагорный, поступила бы птичницей и до самой пенсии проработала бы... Но нет, домой лично я не вернусь, пока тётка Корнеиха не уйдёт с птичника. А чего смеётесь, я ещё в школе мечтала птичницей пойти. Голову на отсечение кладу - передовой была бы на весь район, а там, может, и на область замахнулась бы. Только вы поймите меня правильно: Корнеиху я терпеть не могу. Она мне жизнь переехала с головы до ног... О чём я говорила? Так вот, девочки, вы тогда, наверное, первоклашками были, а я такая, сами понимаете, вашего возраста. Так же, помню, копалась в грядках. Скучно мне было. Ну, а в один из прекрасных дней гляжу – подруга моя, Настюха, чинчикует ко мне. Естественно, обрадовалась, аж под ложечкой защипало. Обидно же до слёз было, что все однокашники к делу стоящему приткнуты, а я в саду-огороде ковыряюсь, как майский жук в навозе.
Ну вот, Настя говорит мне:
– Полина, кончай с октябрятами в покулючки играть, пойдём со мной на птичник.
Я так и подпрыгнула от радости - ни разу там не была. Настёна, конечно, предупредила меня, что на работу нужно явиться к шести часам утра. Но какой там сон! - до зари глаз не сомкнула.
Утром, как и уговорено было, к шести на ферму прибегла. Настя с птичницей уже там, начинали чистить полы. Ну, обгляделась я и тоже лопату в руки взяла.
Корнеиха гребёт навоз, как бульдозер, аж пыль летит, но на меня она - ноль внимания.
Я тоже стала стараться быстро лопатой двигать по полу.
– Это тебе не за партой сидеть, дите мое золотое... Потише работай, а то навихаешься - до первого сентября не отойдёшь,– птичница так сказывала.
– Ничего, - говорю, - мне нравится работать на ферме. А она опять:
– Отец у тебя - учитель, мать - в больнице околачивается, и ты, небось, после школы юхнёшь в институт... Чего уж там сумлеватъся - пятёрышница...
– Причём тут мои отметки? Я вообще люблю работать. Бывало, что в классе первенствовала, что на трудах...
Весь день чистили мы навоз, кормили цыплят, а вечером птичница заявила мне:
– Ты, дитё, не приходи завтра. А то ить нас много уж собралось в бригаде. Кинешься в конце месяца - получать нечего будет...
Я хотела сказать, что мне ничего не надо. Я просто так хочу ходить на ферму. Лишь бы мне дни засчитали в летнюю практику. Но птичница продолжала:
– Какой из тебя работник, коли в семье у тебя все белоручки?
Эх, тут зло заело! Денег тебе всё мало, думаю, и говорю:
– Тёть, я просто помогать буду вам...
– Не нужна твоя помощь. А то ишо придут твои родители, трудодни начнут требовать. Настасья, вон, она с самого начала в паре со мной, а ты – пришей-пристебай. Не приходи, одним словом. Придёшь - учти - наряд не выпишу, да и в школу не буду бумагу подписывать.
Прыснула тут я, как фонтан воды, бросила лопату и в слезах до самого дома бежала. Сижу, помню, на крыльце, реву. Ну, гадюка, думаю, будет выпускной, встану и скажу, как нашего брата встречают. А ещё говорят, что молодёжь на селе не остаётся. Да я, может, и школу бросила бы, хоть и отличница, а на ферме осталась… Нет, школу, конечно, закончила бы и заочно поступила бы в техникум или институт. Но я назло никуда не стала поступать! А то ещё скажут: по блату устроили.
… Ой, что-то расчекакалась я, как сорока... Всё девочки, пока, на комбинат опаздываю, а то как бы мне за это хвост не вырвали. Как же я тогда летать к вам буду?
Чао, воробышки, учитесь зерно клевать...
1976.
ПИЛОТ
Пятилетний Володя давно трепал за бороду отца:
– Пап, свози меня на экскурсию... на Луну...
– Ну, ты много хочешь,– возражал он. – Для этого, во-первых, космический корабль нужно строить...
– А долго лететь до Луны? – затаив дыхание, Володя приоткрывал рот и показывал подточенные зубы.
– Правда, а сколько... до Луны? – задумывался отец и, чтобы не уронить в глазах сына свой авторитет, говорил:
– Двух выходных не хватит, Володюшка. На большее же рассчитывать нельзя. Воспитательница что нам скажет, если ты не придёшь в садик?
Отец у Володи, Анисим Иванович, в мастерской столяром работал. Бывало, принесёт он домой деревянные кубики, сколотит их гвоздиками и... готов человечек!
Ликовал от восторга сынишка и, глядя на отца, брал молоток и сам начинал мастерить такую же игрушку.
– Пап, а пап, – просил Володя отца, – давай хоть куда-нибудь полетим...
– Ох, липучка ты у меня, – говорил Анисим и, заканчивая копать грядку под редиску, шептал сыну на ухо:
– Полетим с тобой сначала не на Луну, а на Куликово поле. Согласен?
Володя вытягивался, как делали солдаты в строю под команду «смирно», и молча кивал головой.
Отец, поразмыслив, продолжал:
– Неси фанеру, инструмент и будем делать самолёт. Но учти: нам нужно к ужину управиться.
Для Анисима Ивановича сделать игрушечный летательный аппарат – минутное дело. Вот уже на бричке конной во дворе и кабина готова, и крылья есть, и удобные сиденья.
Понимая что к чему, Володя занял первое место пилота. Отец тут же «запустил двигатели», и чудо-самолёт поднялся в воздух...
– Засекай на часах время старта,– доносился до Володи приглушённый голос отца.
– Есть засекать, – отзывался Володя и будто бы пристёгивал ремни безопасности.
Когда самолёт набрал заданную высоту, Володя с интересом стал разглядывать Землю. Там, внизу, уже не было видно, как зто было минутой раньше, на взлёте, ни крошечных домиков, ни оврагов, ни лесов, ни строгих квадратов полей. Теперь за бортом самолёта Земля светилась одними огоньками, как звёздное небо.
– Вон там,– думал мальчик, – где большое скопление мигающих огоньков, город, а здесь лампочки светятся реже, значит, тут деревня, где тоже есть девочки и мальчики, и каждый день родители водят их играть в детские садики.
От быстрого полёта у Володи кружилось в голове, захватывало дыхание, но он мужественно переносил все трудности.
...Самолёт завалился на крыло, изменил курс полёта, пошёл на снижение, ближе к земле.
Володя пристальней всматривался вдаль. Хорошо видны ему луга и поля!
Небо начало светлеть...
– Володя,- кричал отец, – мы попали не на тот полюс времени!
– Вот это да...– ужаснулся мальчишка.– Что будем делать, пап, ведь мы так и к ужину не успеем?
– Да что там ужин, ты только посмотри, вон оно – Куликово поле...
На табло чудо-самолёта проносились давно минувшие дни, недели, месяцы...
– Стоп! – кричал отец. – На экране утро восьмого сентября одна тысяча триста восьмидесятого года. Переходим на бреющий полёт, и держимся в таком режиме... Представляешь, мы сейчас будем свидетелями битвы...
– Есть перейти на бреющий полёт и быть свидетелями битвы,- отзывался мальчишка.
– Смотри, Володя, вот река Дон, левее – Непрядва и Смолка... Ратники наши приготовились к бою. А вот в этом лесу князь Дмитрий Донской спрятал Засадный полк. С Красного холма Мамай будет руководить своими разбойниками.
Перед глазами у Володьки сходилось войско русичей с чёрной стеной поработителей. У русских ратников копья наперевес, мечи поблёскивали, и каждый из них был готов сражаться не на жизнь, а на смерть.
– Пап, давай нашим поможем… Пап, а кто победит? – торопился узнать Володька.
– За нами будет победа. Кто сражается за правду и свободу, тот всегда побеждает, – говорил отец сыну.– Гляди, гляди, а вот уже и тать бежит от войска русского вместе с Мамаем. Так им и надо! Пусть знают: когда русские вместе, их никто не осилит.
– Товарищ старший пилот,- докладывал Володя. – В бензобаках на исходе горючее.
– Срочно набираем высоту и уходим в год 198...
На табло экрана шёл отсчёт времени в двадцатый век. Самолёт уже делал посадку... До нового тысячелетия оставалось каких-то двенадцать лет…
За дощатыми нашивными бортами пароконной брички что-то прошуршало, тяжело выдохнуло, и в ту же минуту из-за фанерного листа кабины пилотов со стороны дышла просунулась с овальными чёрными глазами и влажным холодным носом голова телёнка. Он посмотрел непонятливыми глазами на Анисима Ивановича, Володю и тихо промычал, лизнув мальчишку в щёку шершавым тёплым языком.
– Лётчики, идите ужинать, – позвала мать.
– Да подожди немного, – держал перед собой карту Мира отец, – дай пилоту проснуться…
1980.
СОБРАНИЕ
Солнце нещадно выжигало степь уже третью неделю и в совхозе начинали поговаривать о неурожае. У керосиновой лавки, на отделенческих планерках - всюду только и говорили о засухе. Но заведующий мастерской «Рембыттехника» Ефим Солохин, недавно назначенный на эту должность райкомом партии, этому как-то не придавал большого значения: вверенный ему коллектив к земле никакого отношения не имел. В зной и холод у него одна забота – ремонтировать сельчанам бытовую технику.
С такими мыслями начальник наводил порядок в своём столе с документами и случайно обнаружил трудовой договор шефской помощи совхозу. Он нажал на красную кнопку и сообщил из кабинета по всем отделам:
– Внимание! Товарищи, всем, без исключения, зайти ко мне.
Пока собирались ремонтники, Солохин напряженно обдумывал своё выступление, цели и задачи, которые он должен поставить перед коллективом, Ему впервые предстояло говорить перед штатным составом после принятия теперешней должности.
«Во-первых,– думал он, – нужно поздороваться, привлечь внимание к себе, а потом напомнить о договоре. Нет, лучше всё это провести в форме собрания. Обсудим вопросы, затем документально оформим их в протоколе. Во-вторых, обсудим производственную дисциплину...»
Когда вошедшие сели на свои места, Солохин встал, достал из внутреннего кармана пиджака авторучку и внимательно обвел глазами сидящих перед собой ремонтников.
– Товарищи, – кашлянув, сказал он,– зараз мы должны провести рабочее собрание, на котором установим порядок прополки и уборки овощей в совхозе, а потом поговорим о дисциплине. Собрались-то все?
– Все в сборе, - ответил кто-то.
– Немова нет. Говорят, по вызову уехал.
– Почему он не доложил об этом мне? Впредь самоволку буду пресекать, – Ефим расстегнул полы пиджака, ослабил под воротником белой рубашки галстук.
Переждав минуту, он продолжал:
– Товарищи, на собрании присутствуют в основном все . По неизвестной причине отсутствует Иван Немов, какие будут предложения?
– Открыть собрание, - почти выкрикнули с задних рядов.
В коридоре послышались частые шаги, дверь кабинета широко распахнулась, и все увидели на пороге угрюмоватого мастера Немова. Как всегда, он был одет в солдатскую куртку ХБ и застиранные до линялого цвета коротковатые, в прошлом синие джинсы.
Солохин мельком взглянул на него и переспросил:
– Значит, других предложений по открытию собрания нет?
– Есть, – подал голос Немов, который только что вошёл и присел на стул, но тут же встал и добавил:
– Я вообще предлагаю отложить собрание.
Мастер повернулся лицом к собравшимся и громко спросил:
– Кто дал право разбазаривать государственное время? Ты или вот вы, ответьте, пожалуйста.
Парни, сидящие напротив Немова, молчали; часто и растерянно моргал глазами Ефим Солохин, будто не понимая случившейся заминки.
– Ты, Иван, не лезь не в свои сани, – махнул рукой начальник. - Назначат тебя на моё место – тогда и будешь распоряжаться... Итак, товарищи, начнем!
– Я настаиваю отложить собрание до конца работы, – уже громче заявил Немов.
Наступила тишина. Солохин хотел что-то сказать, но ремонтники встали и молча разошлись по рабочим местам, оставив напротив стола в беспорядке сдвинутые к стене стулья. Заведующий стиснул зубы и, глядя на портрет Брежнева, что висел на стене, цедил с шипением:
- Ну - с... знаете ли... всех... уволю…
1983.
ЗОРИНЫ КОЛОДЦЫ
Памяти Антона - колодезника с Зимовной речки
В хуторе Захара Платоновича знали как мастера на все руки. Возьмётся - «свяжет» и раму и дверь, печку сложит, колодец выкопает. К старости же он прилюбил одно ремесло - колодезника. Работа для Захара была трудной, уже не по возрасту, но он и представить себя не мог без дела. Жена -Мария Даниловна – часто упрекала мужа , что он в летний сезон не помогает ей по хозяйству.
- Данилна, - говорил Захар, - последний сруб ставлю нынешним летом. И на том крест…
Как-то ещё весной дед пообещал вырыть колодец старушке Александре Васильевне, что жила на отшибе хутора. Давно Захар замышлял взяться за дело, да всё руки не доходили.
У Александры - ни родных, ни близких. «Ну, как тут не помочь, - рассуждал дед. – В конце концов, не чужая она мне. Ить ишо любил иё в молодости, любил…»
Дом Александры стоял на пригорке, прислонившись окошками к раскидистым трём берёзкам. Дальше за домом - колхозная ферма с высокой водонапорной башней, похожей на гигантскую боевую гранату. Захару Платоновичу часто приходилось ходить туда . Бывало, заедет бригадир, попросит то да это подремонтировать. «Нада – значит, нада», - соглашался дед. А дорожка-то на ферму - мимо дома Александры.
Вот и теперь Захар шёл на ферму широким шагом, будто саженем землю мерил и рукой шибко отмахивал. Александра Васильевна в это время в грядках прополкой занималась, подметала стёжку. Дед заметил её ещё издали, а поравнявшись, остановился, снял с головы шапку и поздоровался .
- Слава богу, Зоря, - кланялась ему Александра по –старому обычаю. Иногда Захару Платоновичу спешить некуда , и он готов был растянуть разговор на час-другой. Судачили о разном: о погоде, о новостях хуторных, но ни слова о прошлом - о молодости. И такие встречи с Александрой Захару были в радость.
Захар до выхода на пенсию работал в плотницкой бригаде. По наряду бригадира ремонтировал и строил мосты, изгороди, базы. Люди понимали, что всё это делается для них, и всегда старались хоть чем-то отблагодарить мастера. Дед
получал небольшую зарплату в колхозе, да нет-нет и подрабатывал в частных подворьях по плотницкой части. Цену за свой труд хуторянам не назначал, а кто что даст. Нальют сто грамм водки - и на том скажет спасибо.
Жена Захара, Мария Даниловна, женщина с характером, за что прозвали её «ящурицей», а иногда величали просто Ящуром.
- Ты, дед, крылья не распускай, - грозила Марья пальцем. - Дают деньги - бери, бьют - беги.
Летом Захар приходил домой поздно, а уходил на работу с утренней зарёй. Кинет на плечо сумку с инструментами, шагает от двора ко двору, ремонтируя то колодезные срубы, то журавели. По пути над меловой осыпью речки открывал родники, устраивал возле них скамейки.
Свой очередной ежегодный обход колодцев Захар заканчивал в последние дни августа. Иногда прихватывал сентябрь. Домой возвращался не торопясь , с приятным ощущением выполненного долга. Осторожно открыл калитку во двор, чуть задержался , потупив глаза под ноги. Тихо опустить щеколду не получилось, она оборвалась из-под пальца и звонко клацнула зубом.
А старуха вот она, на веранде в дозоре:
- Чего крадёшься котом?
- Ноги у меня … отложение солей в чашечках, - отвечал дед, простуженно шмыгая носом, и сбрасывал с плеча рабочую сумку.
- Ты мне зубы не заговаривай, - поставив руки на бёдра, встречала его Мария. - По роже вижу: опять даром хрип гнул.
Захар приглаживал на голове редкие белые волосы, вздыхал, словно с него свалили мешок с зерном.
- Деньги, Марь Данилна, прах!
Так всегда отвечал дед в оправдание. Старуха сбегала с крыльца на середину двора и, как квочка над цыплятами, вила круги, причитая:
- Пропа-а-ла моя головушка го-о-орькая!..
Дед, растерявшись, не знал, что делать: то ли успокаивать старуху, то ли, заткнув уши, уходить на задворки. Стоял Захар, виновато моргая глазами, а бабка продолжала голосить:
- Сатана ты проклятый, погляди на что ты похож - весь в глине, кто с тебя стирать будет? Я иде жа на тибе стока мыла куплю , за какие шиши? - И потом она ещё что-то долго приговаривала, и в конце концов звала на помощь соседа: - Караул, на помощь, сват!
Ипполит всегда по первому зову Ящурицы приходил «усмирять» Захара.
Старуха сдёрнула с головы платок, в сердцах швырнула его на землю, притопнула ногой:
- Сват, да хоть ты вложи ему разума!
Захар не успел повернуться, как над ним уже зависло бородавчатое лицо соседа. Его ежиные глазки сверкали чёрными точками, нижняя челюсть отвисала, а изо рта раздавалось шипение:
- Не шмей обишать… так раш-этак…
Старуха жаловалась:
- Сваток, опять неделю колодезя правил по хутору и ни рубля не принёс. Хоть бы на мыло да на хлеб калымил. А я-то, дура старая, кормлю его, обстирую…
- Свою пенсию не хочешь тратить? Кому деньги копишь? - защищаясь, кочетился дед Захар.
- Они карман не тянут, - изрекала Даниловна и водила перед носом мужа указательным пальцем.
- Верно она говорит! - подтверждал Ипполит. - Ныне беш этой штуковины не проживёшь. Я раньше за пошив шапок брал по пять рублей, а типерича - по пятнадцать, и никакого рашговора.
Платонович не любил спорить, но часто в таких скандалах делал своё заключение: «Хоть сы в глаза, а ей всё божья роса». Сказал он и в этот раз это же, но его не слушали, не понимали, и он пошёл со двора.
Солнце только что к горизонту коснулось, и облака горели на небе ярко-красным цветом. Только в степи Захар находил своё успокоение и душевное равновесие.Придавил боком гриву ковыля с пустой метёлкой - дремота враз одолела и видения прошлого. И не абы кто снился - Александра, будто та звала его. А он вскочил и отозвался : «Тут я, Шурка!» - и он пытался отыскать глазами идущую мимо него хуторянку… Но вскоре рассвело: было уже утро с росным туманом и заревом на востоке. От дворов доносились петушиные переклички, мычание коров и хриповатый перебрёх дворняжек. А Захар припоминал, как он вчерась в колхозной бригаде сдавал « под ключ» новый сруб.
- А нынче чем займаться будем? - спрашивал дед у самого себя и сам же отвечал: - Замахнусь-ка я ещё на один колодец… Александра, поди, заждалась меня.
Он стряхнул со своих брюк и рукавов рубашки налипшие травинки из смятой им копны, хранящей всё ещё приятный запах летнего разноцветья и луговой зелени. Там, в копне, было ему гораздо теплей и уютней, чем на пуховой перине выслушивать науку своей «умной» старухи. Поёжился от прохлады, заспешил по знакомой тропинке в сторону фермы…
Александра Васильевна, как и все хуторские бабы, просыпалась рано, но в это утро занеможилось, солнце уже в дыбки поднялось, когда она подошла к окну: Захар прямочко перед плетнём, напротив трёх берёз, копал лопатой землю и уже стоял по пояс в лунке . Когда-то она показывала, где бы ей колодец выстроить.
Засуетилась по комнатам старушка: надо подмести пол веничком, разбросанные вещи спрятать на вешалку.
- Что же это я…в хате не убрано… Господи, и стол приготовить надо…
С кухонного стола попрятала лишнюю посуд у, подогрела на газовом таганке борщ. Теперь, по её мнению, можно было без стеснения приглашать мастера в комнату. Вышла во двор и поприветствовала Захара поклоном.
- Доброе здоровьице, - ответил дед и показывал себе под ноги : - Вот тут и колодезь будет. А то, погляди, аж к речке за водой ходишь…
- Сколько надо одной-то?..
- Это верно, - согласился дед.
- Да и стара я уже, Зоря, хозяйством меньше занимаюсь, всё больше на скамеечке сижу . Спасибо соседям. Они часто помогают по дому, а я их детишек нянчу, приглядываю.
- И-и… горе ты моё луковое, - протянул задумчиво Захар.
Александра внимательно посмотрела деду в лицо, собиралась пригласить его на завтрак, но у неё слетело с губ другое:
- Дорого ли возьмёшь за работу?
Захар копнул лопатой землю:
- Мне колхоз платить будет. Это как - никак свыше команда дана.
- За что такая милость? - интересовалась Александра и теребила пальчиками уголок клетчатого платочка, из-под которого двукрыло проглядывала причёска седых волос.
- Сыновья, муж твой, Дмитрий Ананьевич, зря что ли головы поклали в Отечественную? А кто ставил на ноги хозяйство, кто пахал на коровах и сеял хлеб в прифронтовой полосе под обстрелом ? разутые и раздетые… сами голодные… но чтоб победить, выстоять…Рази тогда о деньгах мы думали?
Старуха слушала молча, из глаз её побежали по морщинкам непрошенные слёзы:
- Не надо, Зоря, не тревожь душу… Большую цену отдали….Немыслимую цену…
Она подхватила закоченелыми непослушными ладонями белый расшитый по краям летящими ласточками передник, уткнулась в него лицом и торопливо ушла.
Захар плюнул с досады на руки, схватил отставленную было в сторону лопату и со злостью продолжал долбить землю. Грунт скупо крошился, звенел, как кремень, «Э-э… землица родная, - думал дед, - всё равно тебя уговорю. Нынче вот метра два отмахаю, а дальше Петюшку- шофёра попрошу камень привезти из карьера на выкладку стен. А родники вот они, неглубоко, метров пять от силы.Справлюсь по-скорому. На ярах ажник на двадцатом метре жилы водоносные…».
Захар Платонович не заметил, как из-за поворота вывернулся грузовик. За ним вихрем курчавилось облако пыли. Напротив дома Александры Васильевны машина остановилась. То был, лёгок на помине, Петька. Он высунул патлатую голову из кабины, хихикал:
- Захар Платонович, ты не клад ищешь?
- Клад. Чё найду - то моё, - не долго лез в карман за словом дед.
Парень надавил на сигнал: мап-мап!
- Слышь, Платоныч, Ящур твой лясы точит в магазине - не ночевал дома, ухажёрку нашёл… Хм… Не Васильна пригрела на старости лет?
Захар из копанки разогнул спину, поднял лопату перед собой и постучал костяшками пальцев по металлическому полотну.
- Как звенит, Петяша? - прищурился дед.
- Ну, как… как железо.
- Как твоя голова!
Петька нырнул в кабину и тотчас запылил на ферму .
…К полудню Захар Платонович выбрался из тесного ствола колодезной ямы и присел отдохнуть в тени под берёзами. Александра Васильевна - душа нараспашку, принесла под берёзки табуретку, на неё поставила чашку с лапшой, ложку подала на полотенце и хлеб.
- Ешь, мой хороший…Ради такого дела я нончик курочку сготовила. Не хотела рубить, но чёй-то закукарекала она, как на беду какую…
- Зря это ты, - щёлкнул пальцем дед. - Зря порешила. Я и за сухую похлёбку кланялся бы.
- Сухая ложка рот дерёт…
Дед Захар ел не спеша. Старушка, присев напротив него, задумалась о чём-то своём.
Заметив это, дед взглянул искоса на Шурку:
- Васильна, а помнишь наши вечеринки?
- Припоминаю… ты ж ухаживал за мной.
- Свататься собирался за тебя, да не успел… А теперь приняла бы?
Александра Васильевна вздохнула:
- В молодости не углядел меня , а теперь - нет. Вдова я солдатская.
- Понимаю, - опустил дед глаза и, отвернувшись, оправдывался: - Не серчай на дурака старого. Это я так… Язык-то у меня без костей…
Александра думала и говорила о своём:
- Вот эту берёзку муж Митя посадил, а крайние - сыночки Федя и Егорушка. Выкопаешь колодец, Зоря, буду каждый день деревца поливать. Я ить с ними как с живыми разговариваю… Сама буду каждый день поливать, чтоб бойцы мои за нас молились.
- Дело хозяйское, - согласился дед. Плюнул на ладони и вновь взялся за лопату . Он был уверен, что именно в этом месте живут потаённые родниковые ключи. Ему надо дойти до них, выстроить из камня шахту, поставить дубовый сруб с крышкой и журавелью - без автографа, просто так, на память, на века.
… Каждую весну, накинув брезентовый плащ на руку, а на плечо - сумку с инструментом, размашисто шагал вдоль по хутору дед Захар. Он шёл навестить свои родники: может, засыпало , затянуло илом за зиму ключи подземные, может быть, у иного колодца пошатнулись пластины дубовые, так он их поправит, ручеёк прочистит. Не по приказу, не за грош ломаный, а по разумению и благодати душевной.
Такой вот он был последний колодезник дед Захар. А теперь и колодцев всё меньше и меньше остаётся. Вместо них бурят на хуторах скважины, от них тянут подземные трубы во дворы и в квартиры; открыл краник - сама течёт вода, откуда и как - никого уже не интересует .
… А Захар видел, как рождаются из-под земли родники, как они пульсируют, живут и бьются к свету глубинной мощью, покоряя его своей чистотой с голубоватым небесным оттенком. И только он это видел и мог часами смотреть на родник и любоваться его жизнью.
1978.
ТОРГОВКА
На дворе стояла темь, хоть глаза выколи. Там, за окнами Марфуниного флигелька, ветер игрался со ставнями, скрипел крючками, бился в карниз, норовя пролезть под жестью кровли.
В такую погоду Требунцова на все засовы запирала двери , включала на веранде и в комнатах свет и садилась за прялку.
Марфунин домик, будто игрушечный - с выкрашенными фортками и верандой – стоял у дороги на въезде в хутор, приткнувшись серой каймой плетнёвой изгороди к красноглинистой овражной осыпи, за которой болотистая музга, заросшая камышом, чаканом и ивняком.
В дверь постучал кто-то. Марфуня остановила рукой колесо прялки, положила куделю из козьего пуха в рогатину и прислушалась: с крыльца будто вновь кто-то постучал.
Женщина поспешила к двери и, приоткрыв её, увидела: кто-то заглядывал сквозь слёзное стекло крылечка.
- Хто такой? – громко, тем самым подбадривая себя, спрашивала Марфа.
- Хозяйка, пусти погреться, - голос из-за двери и рып шатких досок крылечка.
- Ну… ежели погреться…
- Коза есть? Пух есть? – снова мужской голос с чужим выговором.
- Татары, што ли?
Марфуня знала: с января и до самой весны в хутор – двери не закрывались в хатах – наезжали из Татарии купцы за пухом . Ходили они из двора в двор… «Ну вас к чёрту, - подумала Марфа.- Какой у меня пух с двух коз?!».
- Продавать нечего,- ответила хозяйка и открыла дверь.- А если погреться, - идите без стеснения.
Первым ввалился в комнату тот самый татарин, что смотрел через стекло крылечка. Он был одет в чёрную фуфайку, кирзовые сапоги и стёганные ватные брюки; на голове - треух с завязанными назад ушками. И какая-то раскормленная белощёкая морда с узкими глазками и наплывающими на них веками.
За татарином, дыша на руки широко открытым ртом, вошла женщина. Она, кто её знает – о чём, алялякала мужчине на своём языке и, улыбаясь, показывала пальцем то на Марфуню, то на прялку.
- Ну, хватит, хватит, руками размахивать… Раздевайтесь и садитесь чай пить, - сказала Требунцова.
- О, чай-чай…- заблестели, отогреваясь, глаза татарки, и она кинула на спинку койки пальто и пуховую шаль, которой она не переставала любоваться: гладила рукой, взбивала расчёской пух и вновь приглаживала.
Марфуня накрывала на стол, а гости, оживленно разговаривая на непонятном своём языке, рассматривали на прялке пуховую нить; наматывали её на пальцы, пробовали нить на разрыв, тёрли в ладонях.
- Хорошо, о, хорошо, своя коза… - с восторгом говорила женщина, а хозяйка, приглядываясь к ней, отмечала, что у гостьи глаза совсем зелёные, а нос – картошкой, как и у некоторых хуторских баб.
В комнате у Требунцовой – обычное убранство: палас на полу, на глухом простенке , где кровать с пуховыми подушками, ковёр шерстяной с монгольским орнаментом, а меж окон напротив - телевизор и выше него на стене – фотографии её детей и внуков в светлых рамках; были там фотографии и предков Марфуни, на пожелтевших карточках столетней давности портреты казаков с шашками в руках и при погонах – строгие у них лица, будто вглядывались они теперь в гостей.
- Стало быть, нет у вас там коз…
- В том-то и дело… - поддерживал разговор мужчина и показывал на пальцах: - Шесть дочка у меня, все вяжут. Внука носочка, платочка, вязанка нада - холодно у нас.
Хозяйка выставила на стол привезённый для неё дочерью из города масленый торт, вазу с обливными магазинными пряниками, самовар электрический.
- Зараз не ждала никого и, значит, не стряпалась.
- Что это – «зараз», «стряпалась»? – выпытывал мужчина.
- Чё тут непонятного? «Зараз» – всё равно, что «сейчас», а «стряпаться» - кухарить по-нашему. Понятно?
А гостям это будто бы и не надо.
- Спасибо, чай хорош, попили и пойдём.
- Да куда ж вы пойдёте? – усмехнулась хозяйка, так что груди у неё подпрыгнули .
- Пух много надо, к другим пойдём.
- Не выдумляйте. Ночевать у меня будете. Куда на ночь глядя?
Мужчина с женщиной переглянулись, мол, что будем делать?
- Куда идти? – не унималась хозяйка. – Ить поглядите, на дворе ночь, зима…Отпустить вас – грех на душу брать.
Марфуня гремела посудой , двигала чугуны у печки и думала: «Это же надо – за тридевять земель едут…Вообще-то что тут плохого? У них, вон, говорят, овечек держут, а у нас – коз. Как иначе? Вот она тебе и подмога государству…».
- А ты многа коза имеешь? – спросил татарин и сел на пол, скрестив под собой ноги.
- Сколько положено – столько и вожу, - важничала Марфа. – Вам-то чего? Приехали , купили готовое – и уехали : ни сена тебе не надо косить, ни базы чистить, ни стеречь. А тут ещё начальство глаза вылупило: нетрудовой доход! Хи-итрые…Связали –продали. Всё своё ношу с собой!
Гости улыбались.
- Вы, дорогие мои, не ухмыляйтесь: цены нам кто поднял на пух? Бывало, фунт пуха можно было купить за четвертную, а теперь – мыслимо ли дело – пятьдесят рубчиков фунт. Платок готовый не так давно столько не стоил.
Татарка, наверно, плохо говорила по-русски и поэтому больше молчала. Но было видно, что она многое понимала и согласно кивала головой, покрытой в накидку белым платочком.
- Слушай, хозяйка, коза твоя, пух – наш, - прихлопнул в ладоши мужчина. – Соглашайтесь, мы вам дорого заплатим.
- И-их… милые вы мои, рано вы приехали. Пух у нас ещё никто не щипал. Недели бы через две-три…
Внуков у Марфуни – трое, и каждому думала связать по какой-нибудь одёжке.
Гости переглянулись и всполошно замахали ладошками:
- Нельзя щипать козу – шаль плохой будет. Стричь надо.
- Здорово ночевали! Где же это слыхано, чтобы коз стричь? Овца што ли? – возмущалась Марфа.
Татарин заложил руки в карманы брюк, стоял в раздумьях, затем он стал похаживать по комнате: три шага к двери , три – назад. Иногда он останавливался, хмыкал:
- Хм… продай-продай, мы тебе по пятьдесят пять заплатим.
- Не-а, моя хороша, делов не будет. Во-первых, мне самой пух нужен будет, во-вторых, кто же в такую рань коз стрижёт? Другое дело – на провесне, а это вся зима впереди, - рассуждала старуха.
- Вся зима в этом году – весна; с крыша капает, солнце греет.
- Ой, да и слухать я не хочу. Тебя вот, мил человек, раздеть до гола - и на мороз. Хорошо было бы, а?
- Коза – не человек.
- Ху-у… умный…животное тоже божье создание. Нет, нонешний год ни стриженый , ни чёсаный пух продавать не буду. Внукам носочки теплые повяжу,а дочери - донской пуховый платок.
Татарин вздохнул и его лицо сделалось ещё более печальным и грустным.
- Души в тебе нет, хозяйка… - сказал он. – Мы ведь по нужде приехали , а так бы овчинка выделки не стоила.
В груди у Марфуни что-то встрепенулось – никто и никогда ни разу не упрекнул её в порядочности, а это «души» у неё нет… А была ли она у этого залётного покупателя? Сдержала себя от непристойного ответа, заинтересовалась известным ей словом:
- Что же это за «нужда»?
- Внук у меня сирота… больной, очень больной… Врачи советуют одевать его пуховая вязанка, шапочка… Больной, очень больной…
- Большой, маленький… Сколько лет? – обмякла голосом хозяйка.
- Пять,- ответил мужчина и вздохнул, а помолчав, добавил, не глядя на Марфуню: - Болезнь тяжёлый у него, в школу может не пойти, плохой весь…
- Милый мой такой…- с особым женским сочувствием соболезновала женщина.- Да они , детушки, вобще какие-то квёлые типерчик. Вон, - и хозяйка показала рукой на фотокарточку на стене, - младшему унуку моему три месяца от роду, а ему уж уколы делают от хворобы.
- И нашему укол делают, много укол – ничего не помогает. Одно,говорят, спасение - пуховая вязанка. А где взять её? Коза такая не растёт у нас, а ты помочь нам не хочешь… ребёнка спасти…
Марфуня , стоя у стола, вытирала рушником тарелки и, задумавшись, представила на больничной койке страдающего мальчонку. Глаза у того завалились высыхающими озерцами куда-то под ресницы и жёлтые , худенькие ручонки недвижимо лежали сверху одеяла.
Тут же вспомнила Марфа свою мать. «Доча, - бывало, говорила она, - если просит человек твоей помощи - подай руку. Поделись с ним последним кусочком хлеба … Последним.» И вставало перед женщиной пережитое, будто сейчас виделось ей: горит от вражеского снаряда отцовский дом , несут ей похоронку на мужа, малолетнюю дочурку нечем кормить, так придумала для неё из желудей травяные лепёшки .
Вспоминались голодные годы Великая Отечественной, да и после войны не скоро хлебушка наелись, и надо было пережить все эти прогибы-выгибы, не упасть, не согнуться с одними мыслями: детей вывести в люди - в них продолжение жизни.
- Ох, татары, растревожили вы меня … - не из лёгких выходил разговор у Марфы.- Жалко детинёночка вашего… Дай, Бог, ему очунеться… - И у бабы по слабости сердечной пробило слезу, и она её как будто не замечала, спешила сообщить: - Нужен для дитя пух - берите. Козы на базу - стригите сами.
- Спасибо, мы по пятьдесят пять за фунт платим, - благодарили гости Марфу.
- Мои хороши, да я вам и по сорок отдам ради дитя…
Стригли коз в комнате овечьими ножницами. Животные, стреноженные веревками, лежали на полу недвижимо, но блеяли без передышки, до хрипоты. Покупатели на это не обращали внимания. Работали ножницами, разговаривали между собой о чём-то своём, подхваливали хозяйку:
- Ай- да, Марфа…
К полуночи закончили стрижку. А пух-то был, что надо: светло-голубой, в курчавинку, завитушка к завитушке, в четверть длиной. Из руна выбрали сухие травинки, колючки. Чтобы взвесить пух, мужчина забил в потолок гвоздик, к нему привязал равноплечные весы с тарелочками на цепочках; на одну из них впихнул руно, на вторую – фунтовую гирьку, затем добавлял к ней гирьки поменьше.
- Это ещё,далмыть, царского производства…- не удержалась от комментариев Требунцова.
- Весы точные, - предупредил покупатель.
- Точные… Выкрасить их да выбросить.
- О-ххо-хо… Где найдёшь лучше?
- Безмены продают у нас в лавке…
Покупатель взвешивал пух на тарелке куделей в четыреста граммов и передавал напарнице, а та вправляла пух в женские капроновые чулки. Руки у женщины работали быстро и ловко, как шатуны –соломотрясы на старых комбайнах. На лафетах тех первых комбайнов приходилось стоять Марфе с деревянными вилами в роли «зубаря».
Чулки с пухом женщина свернула червячком, стянула шнуром, и весь настриг пуха с двух коз уместился в маленьком рюкзачке. Покупатели светились улыбками. Но вдруг отвернулись друг от друга. Он полез через ширинку брюк куда-то в боковой карман, она – под подол своего длинного платья.
Марфа поняла, в чём заминка, и отвернулась. Да и зачем ей было знать, где люди прячут деньги в дорогу? Сама лишь покачала головой : «Ну и похоро-он…».
Татарин моргнул глазом, затягивал поясной ремень:
- Дорога дальняя…всякое бывает…
Марфа приняла деньги за четыре с половиной фунта , благодарила покупателей. Пошла на веранду и принесла мешок:
- Возьмите козлёнка на завод. За так отдам. В мешок – и на плечо. Свой пух через год нарастёт.
Но такой подарок покупателей почему-то не устраивал . Мужчина сморщился, как от кислого яблока:
- В поезде едем… Коза нельзя.
-Тогда вот что: ложитесь спать. Мне к четырём на ферму, – с обидой в голосе прикончила свои угоды хозяйка.- Врозь или вместе стелить?
Татарка молчала и прятала глаза, а он скривился, что-то шепнул на ухо своей неразговорчивой спутнице:
- Муж-жена… ага, согласны.
Ночью ветер повернул с севера, и придавил мороз. Дороги, речку и даже небо сковало льдом. На ветру шумели деревья , потрескивая и искрясь под ярким , но холодным солнцем.
С утренней дойки Марфуня возвращалась домой уж к полудню - прозаседали на собрании. Куталась в длиннополое плюшевое пальто, прошла мимо сельсовета, двухэтажной совхозной конторы, мимо дощатого зёва автобусной остановки, в котором копошились те самые люди, кому доверила утром ключи от дома.
- Ну, мои хороши, набрали пуха и поехали? - окликнула Марфа своих ночёвщиков.
Женщина не отозвалась, не обернулась. Рядом с ней стояли вьючные мешки и сумки с пухлыми боками. Татарин поприветствовал Марфу поднятой рукой, отчитывался :
- Хату закрыли , ключ под порогом оставили… Ещё приедем. Расторгуемся - опять приедем. В Оренбурге такой пух – дай!
- Погоди-постой, ты ж вроде по-нашенски плохо гутарил, - заметила Марфа и ждала объяснения.
- Ха-ха… да это я так, понарошки, - смеялся, как теперь стало ясно, придуманный «татарин».
- И про дитя сбрехал мне, чертяка?
- Сбрехал. Как же без этого в нашем деле? Мы ж сначала не знали, что ты за женщина. А ты же свойская , нашенская - хату нам оставила, ключ доверила … Вот мы и хотим просить тебя, чтоб хуторцы пух придержали. Мы второй раз приедем. Ить хорошо платим, всё на месте, без хлопот…
- И-и…Бессовестный! А вчера под татар притворялись… - и Трибунцова всё больше распалялась. - Ишь, носочки ему надо внуку… больной весь… Чего брехать, чего язык наш русский коверкать? Спекулянты – вот и всё! Ну-кось, вертайте мой пух назад…
Мужчина голосом снизошёл до шёпота:
- Деньги платил? Плати-ил…Что ещё надо?!
- Не нужны мне твои деньги. Я их сейчас же верну!
Марфуня, как могла, рысью пустилась к своему флигелю; бежала, захватывая правым носком сапога снег сбок дорожки крутыми дугами.
«Татары» с удивлением смотрели ей в след: чего надо-то бабе, ить не обманули, по-людски обошлись? Да какая разница, кому и для чего они пух закупают?
А Марфе было обидно за себя, что ей врали про мальчика больного, про дальнюю дорогу и татар, которые плохо понимали по-русски. Пух-то продала, но кому? Халявщикам!
Вбежала она в комнату и растопорилась: о-о…забыла, куда вчера вечером деньги спрятала? Помнила , что за пух ей отдали двести двадцать пять рубликов, но куда она их сунула? Забыла, и всё.
В комнате стало душно, жарко. Сбросила с себя пальто, присела на стул. Не вспоминается! Тогда оставалось одно: искать в шифоньере, в шкафчиках… И вскоре посреди комнаты образовалась гора всякого тряпья, книжек, посуды. Но деньги так и не находились, и Марфа в последнем приступе беспомощности взмолилась иконе: «Господи, да помоги Господи…».
Уж и «татары» уехали в райцентр на автобусе, и вечер вот уж, коров надо идти на ферму доить, а деньги словно канули бесследно. Были, вот, вчера - и нету. Пошла на баз сенца козам кинуть - в голос ахнула: на выгульном базке, свернувшись калачиком одна к другой, закоченели лепёшкой на заснеженном базу остриженные козочки.
Она не сдержалась, заплакала: «Кому ж надо было закрыть вечером дверцу в тёплый сарайчик?..» Прислонилась к плетню и впервые за весь день опустила руки в карманы фуфайки. Левая ладонь под варежкой что-то нащупала бумажное, и пальцы долго мяли хрустящую бумагу, а затем вытащили её и поднесли к глазам (да что это такое?): то были деньги, которые Марфа искала и не могла найти…
СНАДОБИЕ
Рано утром на полынном бугру, за хутором , Костя Погонщиков треножил свою собственную лошадь. Животное ни коим образом не давалось, не хотело стоять, тянулось губами к весенней зелёной травке, переступая с ноги на ногу, гремело во рту железом удил.
- Тр-р, стой, - уговаривал её хозяин, перевивая меж передних ног лошади, чуть повыше копыт, верёвку.
…Долго ладился Костя со своей лошадью, и всё-таки спутал её! А чтобы она далеко не ушла, стреножил ремённой вожжой, за левую заднюю ногу, повыше скакательного сустава застегнул пряжку на путе и маленький замочек повесил.
Лошадёнка, конечно, кому угодно в руки не давалась. Но без замочка её могут все же угнать. А потом ходи, ищи , Костя Погонщиков, в поле ветер.
А конёк был красив собой: тонконогий, подбористый, шея стрелой и уши стоячие, чуткие на каждый голос и стук. Хозяин, правда, не отличался дотошным коноводом : для него главное - тягловая сила, чтоб дрова привезти, сено.
Ходила у Кости лошадь и под седлом , когда он объездчиком работал при колхозе, посевы берёг от потравы, от воров. А теперь всё, Костя стал рабочим человеком, ушёл из бригады на газопроводную компрессорную станцию в сторожа с окладом в сто двадцать рубчиков. Работай на здоровье!
Объездчика Погонщикова так и звали - «Костя –объезщик», но иногда припоминали ему и школьную кличку: « Пута». Оттого так звали , что высок был ростом, длиннорук и жилист на работу. А лицом браток не вышел: рябой, скуластый, а глаза маленькие, светло-зелёные с жёлтыми вкрапинами, но бесхитростные, доверчивые.
Следовало бы добавить одну деталь к портрету: Костя подстригался под свою диктовку; на затылке и за ушами он просил парикмахера стричь волосы под нулёвку, а от макушки до гуголей лба желал оставить вихор чуба, чтоб можно было его зачёсывать под фуражку на левую сторону. И только такая стрижка его устраивала, и он выходил из районной парикмахерской с весёлыми глазами и пошлёпывал себя ладонью по голому затылку, приговаривая: «Вот это по-нашему…»
Спутав лошадь, Погонщиков выбрал из гривы репей. Снял с головы уздечку, слегка замахнулся на животное. Лошадь низко наклонила голову и резко вскинула её вверх, но прыжка в треноге не получилось.
- Теперь ты у меня не ускачешь… повадилась на озимые… - приговаривал Костя. – И-и… утроба , ишь – разбрюхатилась…
Вчера Костя выпил с соседом, а нынче с утра и голова болела, и в глазах белый свет мутило. А виноват был конечно же сосед по имени Митя. Он соблазнил своим чешским гарнитуром. Как же было не помочь? Чтоб сносу ему не было, чтоб сто лет стоял! На то ж его, этот гарнитур, и «обмывали»… Как же без этого?
Теперь думал, что надо бы опохмелиться. И так они всегда какие-то дела находились. «Работу поменял, а вот черта с два бросишь пьянку», - проскакивала мыслимая горечь.
Но оно ж, если разобраться, то никакой пьянки и не было. Всё по делу, по- русскому обычаю с душой нараспашку.
Погонщиков присел на полынок. С бугра его хуторок в десять жилых подворий белел стенами и шиферными крышами домов . Дальше – Дон с крутой лысиной меловой горы, а перед ней – вербово-ольховый пойменный лес, в изломах оврагов степь.
Хутор дожидался восхода солнца, томилась в дымке река, виляя то вправо, то влево, чуть рыхлило по её рыбьему телу чешуёй волн.
Вот-вот, казалось, поднимется из-за горы солнце. Оно уже играло в степи, от него уже шло приятное тепло, а тут на крутом дальнем яру , в низине, лишь отсвет зари мочажинился.
Легко, вольно дышалось Косте возле реки.Но все время буравила гнетущая привычка: «Опохмелиться бы - плясать можно».
Пора уж было домой отправляться, а он всё за хутором , на краю обрыва свесил ноги к воде и болтал ими по-мальчишески.
- Ко-онстан –тин…- послышался голос Погонщикову, похожий на голос соседа.
Глянул к хутору - точно он. В белой рубахе, в костюме поднимался к нему по меловой горе.
- Чего надо?- громко спросил Костя , чтоб Митька его услышал.
- Коня сторожишь?
- А тебе чаво?
Сошлись. Поручкались.
- Зашёл домой – нету…- задыхался от усталости Митька. – А ты вон что придумал… хе…хе…чиго-чиго… Похмелиться надо. Хе-хе… Вот чиго.
Костя отвернулся от обрыва (в глазах почему-то закружилось) – и боком-боком снова в траву:
- Хватит, я бросил.
- Чиго? – сгорбился Митька, как кот перед собакой. – Да ты всю жизнь бросаешь…
- Нет, завязал всерьёз.
- Поди скажи лысому бесу… Бро-са-ает… Хе-хе…Да тебя от бутылки не оторвёшь… как летошнего телка от коровы, – щурил глаз Митька. – Тебе не бросать надо – лечиться!
- Ага, придумал…
- Не придумал, а твоя жена так говорила.
Костя ( заметно было со стороны) дышать перестал, полынную травинку сорвал, пожевал и сплюнул:
- Жена говорила? Чего-то она…
- Ну, чё…Лечить, говорит, моего Костю надо – помрёт от вина.
- Да пошла она…
Митька лениво шлёпал ресницами телячьих глаз и продолжал далее:
- Она тебя полечит, и ты бросишь… Эххе-хе…
- В моё дело не лезь, - строго сказал Костя, а Митька будто и не слышал.
- Не-е… молодец. Вчера дюже помог.
- Споил меня, чёрт, болею весь…
- Коня вывел – не хворал. И стреножил. Волкам, что ли? Позавчерась у сватов наших козу разорвали. Одного я прихлопнул, а второй поблизости где-то… - лениво протянул парень.
- Правда, что ли? – Забеспокоился Костик.
- А то нет? И лошадью не побрезгует. Так что- сними путу.
- Ды верно…
- От те и верно: всю жизнь прожил, а как дитё маленький. Слышишь?
- Слухай, Митро, так чё тебе жена говорила?- мучило Костю любопытство.
Митька кулаком потёр глаз, с сочувствием посмотрел другу в лицо:
- Лечить она тебя будет. Водку наговорила она с собачьими костями, чтобы пакостная она тебе стала, чтоб оторвало…грех твой… Кумекаешь? - смеялся Митька.
- А-а…- только и сказал Костя.
Митька подучивал:
- Слышь, а ты не пей иё водку! Давай мою…
Погонщиков пришёл домой - и сразу за стол: будет ли его нынче жена лечить?
- Может, сто граммов схошь?- спросила жена.
- А что?.. Не помешало бы…рюмочку. Давно ты , Параскева, угощала меня…
- Не всё ж время на тебя шуметь? Вот у меня и бутылочка есть…
Костя взял в руки «Московскую», осматривал её: с горлышка снималась алюминиевая закатка с ушком…
Всё мог он понять и со всем согласиться, но опыт жены ему всё-таки хотелось проверить. Он понюхал в стаканчике водку. Водка как водка. И выпил залпом.
Жена смотрела на него - глаз не сводила.
- Закусывай получше, Костик. Может, яишницы поджарить?
Но на Костю уже находила злость: надо же… надумала жена его лечить… И он решил тоже пошутить над супругой:
- Р-р… - зарычал он. – Не надо.
- Ешь и ложись отдыхать, - советовала баба, поглядывая на мужа так, как ждут небывалого чуда.
- Нет, я пойду сторожить двор, - заявил Костя и собранные крошки слизнул со стола языком. Вновь зарычал он и на четвереньках пошёл по комнате. Над цветком фикусом задержался, приподнял ногу, как это настоящие собаки делают, и залаял, пытаясь ухватить зубами юбку жены.
Растерялась Параскева: что делать? По всему было видно, сверх нормы сыпнула снадобья в водку.
Погонщиков лаял по-настоящему, кусал жену зубами уже не за юбку - за ногу, и той ничего не оставалось - бежать во двор.
На этом Косте надо бы и остановиться, но он выбежал на четвереньках следом за Параскевой, а та через перелазку - к соседям:
- Помогите, люди!..
Время – к ночи. В сумраке уж и человека не разглядеть. По голосу, возвращаясь с вечерней охоты с ружьём, признал Митька бегущую к нему Параскеву, а следом за ней - что-то непонятное: то ли собака, то ли волк. Сдёрнул он с плеча ружьё, навскидку поймал стволом преследующее соседку существо и, морда непроспатая, надавил на ржавый спусковой крючок…
Любознательный читатель, конечно, спросит: что было дальше? Щёлкнул боёк и дал осечку.
ПРОДАВАЛАСЬ КОРОВА…
Прохор Петрович загнал свою пёструю корову-симменталку во двор и , увидев возле база жену Ксюшу в белом фартуке и с эмалированной доёнкой на руке, швырнул палку к порожкам:
- Всё, хватит, продаём корову!
- Да ты што, Проша?.. – У жены глаза вспыхнули фонариками, губы поджались.- Тут, слава богу, хоть нашлась… - Перекинула с руки на руку ведро, репей с рубахи мужа сняла . – И-и… поблуда … иде ж она была?
- У чёрта на куличках.Ноги все побил…
В хуторе из пяти дворов Проша один имел корову, и она паслась у него с телёнком вприглядку. Потом продали приплод в соседний совхоз. И корова наладила уходить с левады «к чёрту на кулички». Да так забредёт далеко, что хозяин с ног падал, разыскивая свою кормилицу Лысанку.
Километров десять отшагал Проша по ярам и в этот день, и в нём всё кипело от усталости и злости. И всё для него было ясно – одно не мог понять: почему это всю дорогу корова останавливалась?
- Ты всё бы продал. Я сама теперь за ней ухаживать буду, - говорила Ксюша, процеживая молоко через марлю в глиняную корчажку.
- А сено? Сено косить будешь?
Прохор показал руки- в морщинах и ссадинах с набухшими венами:
- Они уж у меня и пальцы не разгинаются : день деньской с топором в лесу . а тут надо траву косить.
- Давай покупать сено…- предлагала жена и читала давно известную «ижицу»: молоко на столе всегда своё, поросёнка обратом подкармливают, телёнка продают каждый год и покупают по две тонны угля на зиму.
А Проша вместо прибыли считал убытки и заканчивал неизменно:
- Хорошо водить , да не дай бог ходить…
- Один, что ли, глядишь? Али мою работу не видно? - Заверховодила Ксения, разрумянилась в семейном несогласии, причёсывалась гребешком-полумесяцем. – Я-то где?! Сеном козырять начал… А я дою корову, чищу , телка в хату тягаю зимой по два раза на день…
Прибежал к Проше сосед Василий, ему тоже было жалко бурёнку:
- Зачем корову-то продаёшь? Читаем газету – объявление…
-Да мы с бабкой уж не молодые, вот и порешили … Хочешь – купи, а мы у тебя тада молоко брать будем…
Василий почесал в затылке и молча ушёл.
1977.
МИНИАТЮРЫ
АВТОМОБИЛИ
Стоит человек у дороги. Дорога вьется и уходит к горизонту, тает в голубой дымке. Дорога – жизнь, дорога – смерть ...
Один за другим проносятся автомобили. Одни едут быстро, другие – медленно, прижимаясь к обочине. Да вот он, вот, старенький «Москвичок» пыхтит на подъем. Краска на нем уже не блестит, тяга слаба, нет былой скорости, резвого бега. Видно, отходил свое, отбегал. Да не важно, кто там за рулем. Все внимание старенькой машинке. Она, как наши пожилые дедушки да бабушки, тихонечко идут с костыликами по улице былого детства.
Старую машинку обгоняют сияющие блеском разноцветья юноши – «Жигули». Они проворны и легки. Все взоры и восторги обращены к ним: куда ни крути - время «Жигулей», их эпоха... Надолго ли?
Пройдет время, старый автомобиль сменит новая марка, чаруя глаз формой, цветом, надежностью и безопасностью. Но с прошествием времени, человеческой жизни их тоже будут обгонять на шоссе внуки и правнуки.
Так было и будет всегда, с тех самых пор, как было изобретено первое колесо.
ОСА
Сидел на скамейке и случайно носком ботинка сдвинул в горку песок. Смотрю, а под ней что-то шевелится, пытаясь выбраться из плена. Присмотрелся: песком нечаянно засыпал осу, она теперь быстро работала ножками, усиками, чтобы выбраться наружу. Оса, конечно, известное насекомое. Ужалит – мало не покажется! Но все равно её жалко. Я помогаю ей выкарабкаться.
Она усердно двигает ножками, шевелит крылышками, брюшко ходит туда-сюда, как мех гармошки. Уцепилась за соломинку – и все медленнее, медленнее её движения... И вскоре совсем затихла.
Это было итогом неосторожности. Я чувствовал себя виновным перед Богом.
ПОЕЗД ЖИЗНИ
Пришел на автостанцию. Автобус только что отъехал. Я опоздал. Не только на автобус, но и на поезд. Но я все равно сижу на автостанции, и мне не хочется верить, что я опоздал. Жду попутного транспорта. Вдруг кто-нибудь зайдет и громко скажет: «Кто до железнодорожной станции?!»
...А попутных машин так и нет. Беру в руку чемодан - и пешком по шоссе. Впереди – десятки километров. Зачем иду – не знаю. Днём, а тем более ночью, идущий по дороге человек кажется странным, подозрительным путником... и тебе никто теперь не остановится. Но каждому – своя дорога. Иди хоть пять, хоть сто километров – твоё дело.
...И мой поезд ушёл тогда без меня. То был поезд иной жизни.
СИНИЦЫ
Под окном дома росли молодые деревца. Весной повесил дуплянку для синиц и кормушку. Птички облюбовали домишко и поселились в нем. Как-то стал замечать, что птичек привлекает больше не кормушка, а ветви плодовых деревьев. Эти птички с утра до вечера прыгают в кронах и будто бы треплют листья.
Стало любопытно. Иду "разбираться". « Ах, вон оно что...», - понял я, когда наклонил к себе ветку яблони и увидел на молодых листочках маленьких гусениц, расползающихся из паутинистых лоскутов-гнезд по всему дереву. Вот этих гусениц синицы и клевали.
Отложил все свои дела, сделал еще пару дуплянок, кормушек для моих птичек. Синиц слетелось в мой сад еще больше, и прожорливые гусеницы, съедающие урожай, исчезли в два счета.
– Эх, – итожил я свои наблюдения, – где бы нам найти таких синиц, которые склевали бы за раз с цветущего молодого дерева России все то, что омрачает нашу жизнь?
2010.
СЛОВО О ЗЕМЛЯКАХ
(очерки)
СТАРЫЙ ДРУГ
Помню, шла подготовка к выборам. Па заданию редакции районной газеты меня командировали в обком партии, затем я должен был получить что-то в редакции областной газеты "Молот". Вот тогда, больше тридцати лет назад, меня свела судьба с Анатолием Дмитриевичем Ансимовым. По-моему, он работал тогда заведующим отделом писем.
Я представился. «Ну?..» – спросил он, задавливая в пепельнице сигарету и тут же прикуривал очередную. Кто-то ещё зашёл в кабинет (я продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу), положил на стол какие-то листки бумаги. "Ну?.." - вновь подал голос журналист, пыхнул клубами сизого дымка, пробежал глазами по машинописному тексту, пятернёй, как большой расческой, поправил назад густую шевелюру чуба с развалившимся почти посредине пробором, буркнул: «Ладно, потом разберёмся...»
Он глянул на меня, затем на того, кто принёс бумаги.
Я видел, что перед Ансимовым лежал очередной выпуск областной газеты "Молот". Понимал, что мысли его были, скорее всего, в этих пустых ещё колонках.
И снова он сидел и молчал. А я уже нервничал: скажет он мне что-нибудь или нет? Подумал: «Вот они тут какие, областные журналисты... Они даже говорить с посетителями ленятся.». «Ну так што?..» – то ли спросил, то ли подумал этот неразговорчивый дядька и показал рукой на стул, дымя сигаретой и щуря глаз.
Присел. Ансимов долго копался в выдвижном ящике стола. Наконец достал какой-то пакет из-под фотобумаги и брякнул им на стол. Я понял, что это были клише для Вёшенской типографии. Взял упаковку – и к двери.
Мы ещё, кажется, обменялись несколькими словами, а его лицо, глаза всё ещё были где-то на газетной полосе. Он был строг, то и дело поглядывал на макет, на меня. Затем встал, подал мягкую руку, блеснул леденящими голубыми глазами: «Кое что давали твоё. Пиши. На моё имя.» И едва-едва улыбнулся.
Затем мы встретились с Анатолием Дмитриевичем в Семикаракорах на вечере, посвященном 50-летию поэта Бориса Куликова. И снова встреча в Ростове на «Шолоховском круге» – и мои первые тяжёлые впечатления об Ансимове рассеялись. Я понял, что он не любил много говорить о бестолковом. Он любил видеть прежде всего дело. А если этого не было, то беспрестанно курил, слушал других молча.
Анатолий Дмитриевич выпускал тогда приложение к областной газете «Молот» под названием «Донское слово», которое не в меньшей мере способствовало объединению казачьей пишущей интеллигенции.
Я тогда принимал участие в молодёжной секции «Шолоховского круга», посильно помогал в выпуске журнала «Орфей». Мне было предложено директором малого литературного предприятия А.Г.Береговым открыть в Вёшенской книжный киоск. И вот звонок Анатолия Дмитриевича: «Давай работать. Будешь в Ростове – заезжай ко мне. Кооперативный техникум... Спросишь фирму «Старый друг». Товар будем давать под реализацию...»
К этому времени Ансимов в "Молоте" уже не работал, устроился в небольшую полиграфическую фирму и вскоре возглавил её сам. С тех пор на протяжении семи лет встречались чуть ли не каждую неделю, в первую очередь по делам предпринимательским. Только его фирма выпускала блокноты, альбомы и прочие канцбумаги с донской тематикой в оформлении – и на Верхнем Дону это пользовалось спросом. В минуты отдыха за чашкой чая он интересовался вёшенскими новостями: «А как Михаил Михайлович? А что в музее?» У него всегда на слуху были Вёшки, шолоховский край. Он любил верхнедонцев. Изнывал, если долго не бывал в Вешках, обязательно приезжал на фольклорный праздник «Шолоховская весна», ко дню памяти Шолохова, а в последние годы - на свой день рождения 7 ноября. Мы сразу же ехали полюбоваться далью на Лебяжьем яру, оттуда - к многолетнему дубу, приостанавливались в ендовах, где поздняя осенняя красота леса, находили где-нибудь под листвой или хвоей с пяток грибов, и, не спеша, возвращались домой. Или к назначенному часу ехали в библиотеку, где к этому времени собирались учащиеся, пожилые читатели и просто любители поэтической строки. Ему нравилось, что вёшенцы умеют слушать и ценят поэзию. После таких экскурсий по степи, после встреч с читателями, своими поклонниками, он весь оживал, раскрывался душой, был разговорчив и весел, и вновь читал стихи уже у меня дома за чашкой чая, засиживаясь до вторых петухов.
Он всегда приходил с цветами на могилу М.А. Шолохова, заходил в музей, в администрацию. И уже по Вешкам раздавались звонки: «Ансимов приехал...» С кем-то решал производственные дела, с кем-то просто посидел, поговорил о житье-бытье.
Как-то договорился я в ст.Казанской о встрече с поэтом.
А ночью выпал снег в колено. Для легковых машин дорога стала непроездной. Даже «торгаши» на своих «Нивах» не рискнули по такому снегу торить путь в Верхнедонской район. А он своему водителю: «Паша, надо прорваться. Люди будут ждать.» Кое-как вытолкали «Волгу» на руках за Антиповские бугры – и дальше Паша повёл машину как истовый ас, и Павел с Ансимовым в Казанку прорвались! В Вёшки вернулись через Миллерово, к вечеру. Встреча с читателями состоялась. В этом было всё его счастье, радость. Правда, больше всех досталось похвал, сочувствий водителю; тот так крутил баранку по снегу, что зашиб себе локоть левой руки о дверцу машины.
В 2002 году, 7 ноября, нашему старому другу исполнилось бы 70.
Умер в хуторе Пухляковском во время фольклорно-поэтического праздника, посвящённого писателю Анатолию Вениаминовичу Калинину. Болезнь скосила его прямо на подмостках сцены, но он нашёл в себе силы дочитать своё последнее стихотворение, выразив в нём, как завещание, свою гражданскую позицию.
Для шолоховцев он был и остаётся старым другом. А друзей у него было много – и в журналистской, и в писательской среде. «Работать, работать надо...» – часто повторял Анатолий Дмитриевич.
Для меня он был не только поэтом, но и просто хорошим человеком.
«Гремячий Лог» Александра Грищенко
С Александром Яковлевичем Грищенко мы знакомы с далеких застойных времен, когда он работал рядовым зоотехником в хуторе Кружилинском. Государство тогда крепко поддерживало сельское производство. Вопроса с финансами не было, а было лишь одно: нужны рабочие руки, особенно в животноводстве, ведь скотинушки развели столько, что её счет велся в том же «Кружилинском» совхозе на тысячи... Но растащили все по своим дворам Варюхи-горюхи, Майданниковы, Титки и Давыдовы. Многим из них животноводство, а то и вообще сельское хозяйство, опостылело. Но не вина была в этом живущих на земле: «раздрай» в деревне пошёл с переделом собственности…
Грищенко от земли не ушел. Он стал главой фермерского хозяйства в самом начале перестройки, и его избрали фермеры Шолоховского района председателем своего общества.
– Александр Яковлевич, здравствуйте,- приветствую Грищенко издали, жму его крепкую неохватную ладонь, спрашиваю: - А вы кредит взяли под субсидированную процентную ставку на развитие хозяйства?
– Как же, три миллиона...
– И на что же потратили?
– Купил новую технику: трактор, грузовой автомобиль, кое-что из сельхозинвентаря новейших образцов...
– Сколько лет расплачиваться придется?
– Планировали на три года - с урожая по миллиону. Но мы в этом году собрали неплохой урожай пшеницы, крупяных культур и погасили кредит разом. Банк выполнил все условия. Кредит обошелся в четыре процента. Мы уже использовали новую технику на весенне-полевых работах, на уборке урожая. Это позволило провести все работы в лучшие сроки, качественно, а стало быть, с большей отдачей каждого гектара земли. Мы растём, крепнем. Не было бы приоритетного национального проекта для развития сельского хозяйства, то и мы не решились бы покупать технику под общепринятые высокие процентные ставки кредита. Для крестьян, фермеров это действительно стимул в развитии, надежда, что государство поможет многим крестьянам стать на ноги.
– Ну что ж, - говорю я, - вашему примеру, пожалуй, следовать и мне: завтра же иду в банк. Мне бы с десяток буренок приобрести... Поддерживаете начинание?
Александр Яковлевич пожал руку:
– Успехов!
А что?.. Молоко всегда пользуется спросом. Надо шевелиться и не ждать манны небесной. Но это, так сказать, личные размышления, планы, а мне бы хотелось немного рассказать о крестьянском хозяйстве Грищенко, что живет и успешно работает в хуторе Дударевском Шолоховского района.
Александр Яковлевич коренаст и широк в кости. Вот уже и седина в висках и дедушка по возрасту, а все не теряется в нем норовистая жилка, он тут и там - впереди, успевает в поле и на общественной работе (кроме всего прочего он еще и депутат районного Собрания депутатов). Его крестьянское хозяйство «Гремячий Лог» не выдумано. На самом деле в верховье дударевских логов был такой хутор.
Бушевал страстями Гремячий Лог в З0-е годы, когда организовывались колхозы, бушевал в наши дни весь Дон, когда страна переходила к многоукладной экономике, к рынку. По-разному шло межевание на Верхнем Дону. Бывало, сходились за землю в драку, вспыхивали сеновалы, хлопали выстрелы несогласных. Сходились в конфликтах Назаровы, Колесниковы, Великородновы... Но в Дударевке, такие как Грищенко, опережали время, ситуацию, не давая разбушеваться волнам.
Первыми повернули от «советов» (а это родина командующего повстанческой армией 1919г. П.Н. Кудинова) к рынку дударевцы. Собрались тогда рабочие, жители хутора на последнее общесовхозное собрание и при поддержке главных специалистов заявили: делимся по-честному, по совести, чтоб никто не был в обиде. Совхоз разделился тогда на несколько кооперативов и крестьянских (фермерских) хозяйств. Поделили землю, имущество, а самое главное - технику никому не дали разворовать. Тогда же образовалось КФХ «Гремячий Лог» Грищенко. Потянулись к одиночке-фермеру люди, сдали ему свои паи, стали сообща работать.
В Средней Дударевке за речкой с каменистыми бродами и камышами на месте старых ферм отстроили гремяченцы свою фермерскую базу – с током, складами и амбарами. Сначала это был коллектив в несколько человек из родственников и друзей. А вскоре к Грищенко потянулись механизаторы, пенсионеры со своими паями даже из других поселений. Появились в Дударевке новые люди даже из задонской Альшанки. Михаил Федотов, например, из хутора Дубровского переехал на жительство в Дударевку всей семьей, потому что у Яковлевича достойная зарплата, а на земельный пай выдается полторы-две тонны зерна, что было в два-три раза больше, чем в других хозяйствах района.
Дударевцы, гремяченцы, в частности, все до одного имеют теперь современные автомобили, к каждому двору – дорожки, отсыпанные щебнем (свой карьер на горе). О грязной и бездорожной Дударевке здесь давно уже не вспоминают.А помог дударевцам первый секретарь райкома партии Николай Александрович Булавин. Он успел до перестройки связать все центральные усадьбы хозяйств с райцентром асфальтированными дорогами. Но кто бы им помог теперь провести газ?
Дударевка – это четыре степных хутора. Это зона безлесья, зона рискованного земледелия и удалённости от крупных поселений. Но возникла ещё одна беда: в поселении все меньше и меньше остаётся жителей. С карты уже исчезло в недавние годы три хутора. На очереди – хутор Лосев, заселённый по меньшей мере двести лет назад казаком Лосевым.
Опустынивание земель - вот что беспокоит теперь депутата и фермера Александра Грищенко, и он знает, что надо сейчас отдалённым поселения, чтобы задержать людей в сельскохозяйственном производстве.
Первое - это газификация поселения, второе – побольше бы таких людей, которые своё готовы отдать ради улучшения жизни хуторян. Но монимают ли его некоторые руководители района и области? Газ в Дударевке нужен в первую очередь. Соглашаются с этим все. Но помощь обещают лишь тогда, когда нужны голоса избирателей. Обещали провести газ в Дударевку многие высокие гости, в том числе и министр сельского хозяйства Ростовской области. Теперь он гонит прочь из своего кабинета Александра Яковлевича Грищенко.
…Как-то ехал глава фермерского хозяйства мимо озимого поля соседнего кооператива и увидел пасущийся на нем скот. Остановился, крикнул пастуху с гневом: «Что же ты делаешь? Люди вон какой труд, средств сколько вложили под урожай...» И услышал в ответ: «Так это же не твое поле...». Не вытерпел тогда Грищенко, ругнулся: «Да что ж это, тебе труд других людей не жалко?!».
Пооговаривался пастух, но скотину с озимки согнал...
КФХ «Гремячий Лог» образовалось из трех фермерских хозяйств: это сам Грищенко, его сын Николай и опытный хлебороб из коренных дударевцев Николай Николаевич Ермаков. Вместе с ними работают в полеводстве еще девять человек и обрабатывают они две тысячи гектаров земли! Ко Дню работников сельского хозяйства здесь практически завершают все полевые работы.
Грищенко, его люди при поддержке государства и национального проекта развития агропромышленного комплекса делают свое дело грамотно, с устремленностью в будущее: «Гремячему Логу» жить и развиваться.
Одно сейчас беспокоит Александра Яковлевича: в Дударевке до сих пор нет газа! Есть уже проект, за него уплачено собственных «с миру по нитке» 700 тысяч рублей, но на этом дело и стало. Кому прокладывать трубы в 20 километров, кому финансировать? Или вновь обращаться за помощью к главе администрации области? Ни много ни мало, а Дударевке нужна помощь в 70-80 миллионов… чтобы провести газ…
Александр Яковлевич вздыхает, он в недоумении: российское голубое топливо обогревает жителей многих западных стран, так почему же отказывают жителям дальних хуторов в такой благодати? Это же всем выгодно! Грищенко не успокаивается: едет, ищет нужного решения ради жизни нового поколения.
ЖИВОПИСЕЦ ЗЕМЛИ РУССКОЙ
Я уже не помню тот день, когда познакомился в Вёшенской с заслуженным художником России Александром Васильевичем Тимофеевым. То были годы становления музея-заповедника М. А. Шолохова, первые выставки художественных работ в районном Дворце культуры...
Мой дом стоял на окраине станицы, в песках (был, наверно, выходной день). Солнце жарило и слепило. Вижу, с песчаного буруна, где поселился станичный художник изостудии школы искусств Виктор Щетников, спускается от его дома ко мне Александр Тимофеев. Мы уже к этому времени были знакомы с Александром Васильевичем, – я помогал ему делать экспозицию персональной выставки.
Ростовский художник, как всегда, был с этюдником через плечо. Он сразу раскрыл свой походный столик и показал свежий, пышущий зноем этюд: песчаные кучугуры донского левобережья, ярко-красные побеги краснотала. Все мои домашние были в восторге, а затем продолжили беседу за просмотром рисунков и этюдов моей старшей дочери.
Так мы подружились. Когда я бывал в Ростове, то заходил к Александру Васильевичу в гости, на бульвар Комарова. Бывал и в мастерской на Мечникова, слушал рассказы художника о поездке на Дальний Восток, на Курильские острова. Ездил он туда в одиночку. Исходил по самому краешку земли русской десятки километров, с утра до вечера писал этюды с натуры, встречался с рыбаками, пограничниками, коренными жителями. Но бывало, заходил так далеко, что по нескольку дней оставался без пищи и воды. С рыболовецкими кораблями побывал на многих островах Курильской гряды. В одном из поселков тяжело заболел, местные жители помогли справиться с недугом. Теперь вспоминал, что было истощение, переохлаждение, но он не расставался с мольбертом и кистью.
Это был подвиг творца, художника... Местные рыбаки, мореходы боготворили Александра, видели в нём своего, родного человека, который славил их труд на самых дальних рубежах, многим дарил портреты, написанные с натуры, раздаривал этюды на островах Шикотан, Кунашир, и в Находке бывал, и в городе Арсеньеве, и в горах Сихотэ-Алиня. Он на себе испытал, что такое шторм в океане и подземные толчки землетрясений
Из творческой командировки Тимофеев привез на Дон сотни набросков, эскизов, акварельных работ, десятки картин, выполненных на холсте маслом. На одном из фотоснимков того времени молодой художник в куртке с поднятым воротником. Глядя на фотографию, Тимофеев вспоминал: «Холодно, ветрено на Тихом океане...» Именно в те, 70 – 80-е годы, Тимофеев много ездил по стране, стараясь идти в ногу со временем: писал картины о трудовых буднях страны, славил её величие и красоту. И было чем гордиться, и было чему радоваться...
Тимофеев дал нам возможность ближе увидеть наши дальние рубежи, проникнуться к ним вниманием и думами о той части России, которая первой встречает рассвет и первой начинает трудовой день.
Поездка эта была смелым шагом. Вот так сразу: поехать, пойти и отдать частицу себя тем, кто на самых дальних причалах. Там ведь тоже потомки донцов, воронежцев, кубанцев… Знаю не понаслышке, что такое Тихий океан. И вдруг персональная выставка А. В. Тимофеева: «Тихий Дон – Тихий океан». Наверное, реализм должен постоянно поддерживаться романтизмом, обретая материальную и художественную ценность. Такой ценностью стали для нас художественные полотна Александра Васильевича.
Приходят на Верхний Дон добрые вести, что по инициативе и при активном содействии А. В. Тимофеева, выпускника Московского художественного института им. В. И. Сурикова, в станице Раздорской появилась картинная галерея.
Вся жизнь без остатка отдана творчеству. Дни и ночи проходили в мастерской, на этюдах. Редко выпадали платные заказы, чаще перебивался с хлеба на воду, но ни за что, говорил, не пошёл бы «на панель», – в переход продавать свои работы. Он не хотел опускать себя до понятия подмастерья; творить искусство ради мамоны – тоже было не в его характере. Он собирал картины, чтобы выставить их для большего числа зрителей, сделать их достоянием государства, и оттого люди становились бы добрее друг к другу и обращали внимание на красоту окружающего мира с желанием сохранить его потомкам.
Александр Васильевич- интересный собеседник. У него на всё своё суждение. Он читает мои вопросы по губам. Иногда я пишу ему ответ на бумаге. Всё равно интересно общаться с художником, который встречался с М. А. Шолоховым, А. В. Калининым, скульптором Е. Д. Вучетичем, с выдающимися художниками, деятелями искусства нашей области и Российской Федерации.
Родился Тимофеев в г. Артемовске Донецкой области. Мать была с Черниговщины, откуда родом знаменитый художник Илья Репин. А отец – из красноярских сибирских казаков, с родины В. И. Сурикова. Сохранились у Александра Васильевича воспоминания о его деде Тимофее Тимофеевиче Тимофееве. Норов и трудолюбие унаследовал внук от него. А ещё – историческую память: служить России, своему народу без остатка.
Анатолий Вениаминович Калинин назвал Александра Тимофеева одним из крупнейших на Дону мастеров живописи.
Хранится у Александра Васильевича книжечка с автографом патриарха донской писательской роты – А. В. Калинина: «...живописцу и летописцу земли русской от тихого Дона до Тихого океана». Что ж, так оно и есть. Почётный этот отзыв художник заслужил своим талантом, подвижничеством: «живописец земли русской»!
Одному из лучших художников юга России Александру Васильевичу Тимофееву исполнилось 80 лет. Хотелось бы, чтобы его творческий путь продолжался, а нам, любителям живописи, новых радостных встреч с его художественными открытиями.
Февраль 2011 г.
Казак Можаев
Нашему донскому скульптору, Николаю Васильевичу Можаеву, исполнилось 85 . В энциклопедии «Казачество» - М. Издательский дом «ИНФРА-М», 2003 – о нем сказано следующее: «…из донских казаков… Заслуженный художник Украины (1983), лауреат Шолоховской премии (1996). Работает в станковой и монументальной скульптуре. Основная тема творчества Можаева – донское казачество. Можаев – автор комплекса скульптурных композиций в Шолоховском районе, памятника «Защитникам Отечества» на Хопре, памятника атаману К.А. Булавину и др.
Где-то в начале 80-х годов ветераны войны хутора Колундаевского задумали установить новый памятник погибшим землякам. Первой скрипкой в этом деле был фронтовик, тогдашний председатель сельсовета Антон Григорьевич Мельников. Он от кого-то узнал, что есть такая мастерская в Луганске, а спрашивать надо скульптора Можаева. Сел Антон Григорьевич в автобус и поехал. С тех пор Вёшенцы подружились с Николаем Васильевичем Можаевым, и уже через год и в Колундаевке, и в Вешенской к 9-му мая 1975 года было установлено и открыто со всеми воинскими почестями два бетонных монумента: «Погибшим воинам Великой Отечественной» и «Клятва».
Тогда же Можаева пригласил к себе в гости М.А. Шолохов. Он по достоинству оценил работы скульптора, а встреча с любимым писателем вдохновила Николая Васильевича на создание монументально-декоративной скульптуры «Григорий и Аксинья», которая в 1983 году была установлена в г. Ростове-на-Дону на левом берегу реки в зоне баз отдыха судоремонтного завода «Прибой». Но вешенцы требовали своего: скульптурная композиция должна стоять в Вёшенской! И в 1985 году «Григорий и Аксинья» благополучно «приехали» на родину… И прописались навсегда, у самого тихого Дона, где прилюбили заводь в пору весеннего разлива белоснежные лебеди.
В том же 1983 году Николай Васильевич создал памятный знак «Орел», посвященный творчеству Шолохова. Он отлит из чугуна, бронзы. Вес – 13 тонн, размах крыльев – 7.5 метров. У подножия слова: «Молодой Орелик, желтоклювый, а крылья размахнул»…
Всего в Шолоховском районе Н.В. Можаевым было установлено по местам боевой славы и литературным тропам героев произведений М.А. Шолохова шесть монументов. Венцом творчества стала конная статуя «Казакам тихого Дона», установленная на развилке дорог Вешенская – хутор Кружилин в 1991 году. Творческий замысел этого проекта вынашивался художником 30 лет!
За 60 лет скульптором создано в своем жанре сотни прекрасных произведений – монументов. А сколько еще проектов, замыслов, эскизов… Он и в свои 85 лет продолжает творить. Долго по вечерам в его мастерской не гаснет свет.
Автора интересуют герои прошлого и настоящего времени, конкретные исторические личности, которые делали Россию, его славу и могущество. Вот он, например, первооткрыватель угля в Донбассе Григорий Капустин. Живой его взгляд в будущее – светел и чист. Схвачен характер бывалого человека, героя из поколения древних русичей времен Куликовского поля.
А вот составитель толкового русского словаря – В. Даль. Поучительный пример в истории: предки – выходцы из Дании, но он называл себя казаком, а русский язык стал ему самым родным. И вырос он, можно сказать, тоже на Дону, на Луганщине. Скульптор предоставил великого Даля в полный рост с дорожным посохом в руке и книгой, которую он подарил нам на века.
Митрополит Дмитрий Ростовский… Даля с метрополитом роднит вера православная, духовная стойкость, мужество; каждый из них безоглядно отдавал свою жизнь служению нашему Отечеству.
А вот шахтер, колхозница-целинница, академик Михаил Алпатов, Тарас Шевченко и партизанка времен Великой Отечественной войны, космонавт и рабочий литейного завода.
…В прошлом году в станице Вешенской на «Шолоховскую весну» Николай Васильевич развернул выставку своих работ. На просмотр было представлено более 30-ти скульптур и проектов будущих памятников. Выставка вызвала большой интерес у вешенцев и их гостей. Администрация района предложила Николаю Васильевичу передать часть своих работ районному краеведческому музею. И Можаев с удовольствием согласился.
Где-то в 1977 году в станице готовились к празднованию Дня Победы в Великой Отечественной войне. Рядом с памятником «Клятва», что в центре станицы, я увидел человека высокого роста. Он был в кирзовых сапогах, в летней легкой кепочке, а в руках – мастерок и ведерко с раствором. Он подкрашивал памятник, шпатлевал трещины. Что-то скоблил, скалывал долотом лишние бетонные мазки. Это был сам Можаев!
Не помню дословно первую беседу, но разговор был о творческом пути, о судьбе художника. Я понял тогда, что для Можаева каждая его работа, памятник – тот же ребенок, который требует внимания и ухода. И вот так каждый год он навещает свои памятники…
А мне хотелось понять: как, с чего начинается творческий день скульптора… Как он видит в куске глины, в глыбе гранита конкретное лицо, дыхание времени, характера. Как оно все это проходит через душу, сердце… Оказывается, если образ созрел, выношен, в буквальном смысле слова, «на плечах», то в последующем скульптору легче работается. Тогда глаза и пальцы его ощупью лепят, создают, творят прекрасное. И это «вечное и прекрасное» закладывалось в нем с детства, в степном хуторке с его родовым названием «Можаевка».
Предки Николая Васильевича еще в 16 веке заложили Митякин городок и ближайшие хутора. «Можай», «Межа» - это где-то далеко в степи, где что-то с чем-то граничит… Теперь Можаевка в административном поселении Тарасовского района. От трассы «М4-Дон» - 60 километров. Глубинка еще та. Надо ехать обязательно днем, иначе заблудишь. Лет десять назад я с удовольствием путешествовал к Можаевым в Можаевку. А Можаевы там живут чуть ли не в каждом доме. Но скульптор прописался здесь один, и культурное гнездо Можаевых раздвигает плечи: сын Александр- известный писатель, невестка Виктория Валерьевна – поэтесса. Восемь внуков у Николая Васильевича. Старшие уже завели свои семьи, один из них пошёл по тропе деда, стал художником.
На самой границе с Украиной живут Можаевы. Речка Деркул рядом с огородом течет – она и есть пограничная полоса с таможней, пограничным шлагбаумом за хутором.
В прошлом году я ещё одну такую поездку совершил к Можаевым, чтобы поздравить с пятидесятилетием Викторию Валерьевну. Мы еще не подъехали к хутору, а СМС-сообщение нас оповестило, что в соседнем государстве нас уже «видят»…да и наши пограничники не пропустят в хутор без паспорта. Но я думал о настоящем и будущем, что придёт время и культурное гнездо Можаевых будет служить объединению, сближению и расцвету двух великих славянских культур.
Сам Бог повелел жить Можаевым на Деркуле. И вот что интересно: старожил семейства не мечтал стать скульптором… Он мечтал быть моряком! Даже поступил в «мореходку» в городе Баку. Через год разочаровался однообразием жизни, пейзажа. Мать Валентина Устиновна, не дождавшись мужа с войны, желала выполнить его просьбу: «Отец приказывал учить тебя в железнодорожном…» Поступил и тоже бросил. Шел по улице Луганска – и как Бог осветил: «Художественное училище». Зашел в приемную. «Творческие работы есть?» -«Нет, но я завтра нарисую».
Коля нашел в городе свою тетушку, попросил у нее краски и карандаши, изрисовал за вечер весь школьный альбом и на следующий день вновь пошел в училище. Там посмотрели и удивились: «Вчера нарисовал? Вам надо учиться!» И поступил. И закончил скульптурное отделение. И на всю жизнь прикипел к творчеству.
… Бесценный дар краеведческому музею Шолоховского района - скульптурные произведения Н.В. Можаева. Их более двух десятков. Что может быть благороднее дружественного рукопожатия? И не только в Вешенской мы встречаемся теперь с Николаем Васильевичем. Мы узнаем его творческий почерк на Хопре, под Кумылженской станицей Волгоградской области, под Миллерово близ трассы «М4-Дон» по памятнику «Труженикам тыла», в станицах и хуторах, в Ростове-на-Дону и в городах Луганской области.
Творчество Николая Васильевича Можаева, его душевная красота и щедрость таланта, как и положено казаку, по- прежнему в строю. Он украшает нашу землю, воспевает ее и славит человека труда.
Песни Голубева из Елани
11 апреля 2013 года нашему земляку Александру Александровичу Голубеву, уроженцу Шолоховского района, казаку хутора Красноярского, члену Союза Писателей России, заслуженному работнику культуры, лауреату Всероссийского конкурса патриотической музыки (1980, 1982), Всероссийской литературной премии М.А.Шолохова, секретарю Правления Союза писателей России, исполнилось 70 лет.
И вот еще один дебют: в ноябре прошлого года на Всероссийском конкурсе «О казаках замолвим слово» Александр Александрович из трехсот участников занял первое место в номинации «Поэзия» за поэму «Ногайский зять» об Азовском осадном сидении донцов.
Награждение победителей проходило в Москве, в Храме Христа Спасителя.
За свою жизнь поэт выпустил 17 сборников. На его стихи композиторами, в том числе К. И. Массалитиновым, создателем Воронежского русского народного хора, написано тридцать песен. В творческих командировках Голубев объездил все районы Воронежской области. Знал и был связан творческими узами с народным артистом России, Героем социалистического труда М.Н. Мордасовой, ее мужем баянистом-профессионалом И.М. Руденко и его братом Владимиром Михайловичем, поэтом Егором Исаевым, слушал вживую и дружил с поэтами Владимиром Гордейчевым и Анатолием Жигулиным еще со студенческой скамьи Воронежского пединститута.
Самостоятельный творческий путь начинал в районной газете литсотрудником посёлка Подгоренский, что под Россошью, жил в общежитии цементного завода. Затем журналистские пути-дороги привели Александра в посёлок Рамонь на должность ответственного секретаря районки. В 1966 году поступил на заочное отделение Литературного института им. А. М. Горького в Москве и учился в семинаре критика, профессора и доктора наук Александра Михайлова до 1971-го и получил после успешной защиты диплома второе высшее образование. А в декабре этого же года Александр был приглашён на работу в обком комсомола на должность инструктора. С 1970 по 1980 год - инструктор обкома партии, а затем заведующий лекторской группой.
К этому времени Александр Голубев имел уже несколько поэтических сборников и в 80-м году перешёл на творческую работу в редакцию регионального журнала «Подъем», где «тянул воз» зав. отделом, зам. редактора, директором- гл. редактором.Да и сейчас Александр Александрович остается в строю , он заместитель главного редактора по отделу прозы. И если оглянуться на его прожитую жизнь – 50 из 70 отдано творчеству.
А первое свое стихотворение Саша написал еще в 1952 году, когда учился в Еланской начальной школе у Екатерины Францевны. Агриппина Михайловна работала тогда в хуторе почтальоном Школа выписывала газету «Пионерская правда», выписала её мама и своему Саше , вот он и решил послать в эту газету своё «зимнее стихотворение» - печатали же в ней стихи его сверстников! Но его не напечатали, в ответном письме советовали не бросать начатое, а самое главное – научиться правильно писать безударные гласные…
С тех пор Саша решил непременно постигнуть мастерство стихосложения.
Мы познакомились с поэтом Голубевым давно, когда я еще работал в редакции «районки». Мама его к этому времени перешла на жительство из хутора Красноярского в хутор Лебяжий, и Саша приезжал каждый год к ней на время отпуска. Заходил к нам, коллегам, приглашал в гости. И мы как-то завернули по пути. Мы – это наш редактор А.П. Крамсков, бессменный фотокор В.И. Чумаков и автор этих строк.
Мать Саши, Агриппина Михайловна, жила с отчимом Петром Афанасьевичем во флигеле на восточной окраине хутора. Во дворе – конь, корова, козы, птица…
Агриппина Михайловна, всегда веселая, разговорчивая и хлебосольная, завидев гостей на пороге, с прибаутками, юмором, открывала дверь в горницу:
- Не зря нонче кошка костыль выставляла…
Сан Саныч, как я его часто называл из уважения, вставал из-за стола, что стоял посреди комнаты. На белой кружевной скатерти – исписанные листки бумаги. А мы вот, явились не запылились. Извиняемся.
Отзывается Александр с шуткой, «ершисто»:
- Что за люди? Обыденкой али как? Ночевать будете?
- Саша, будь она неладна эта твоя писанина, - говорит мать, - люди небось голодные, они щи ядять?
Тут на столе появляется все со своего подворья. Дед, не спеша переставляя негнущуюся с войны ногу, от кровати, что стояла в передней комнате, чиркает по полу к столу, мелеховским ястребиным носом шумно тянет на вдохе, косит пучеглазыми белками глаз на бабку, откуда-то из глубины груди хрипит у него и клокочет:
- Сидел нончик зорю… Хоть бы раз, зараза, клюнула… Знатьё бы, а? Сетку кинуть…
- Какая там сетка… Как поедет на Дон – так напьется, и все, - итожила признание деда Агриппина Михайловна, а хозяин, всё ещё косясь на свою Гриппку, доставал из-под полы бутылку местного вина.
- Не, мы по чуть-чуть… за победу… германцу дали, а? – оправдывался Петр Афанасьевич. – Не, Сашка… коня продавать не буду. Я как буду на рыбалку ходить? Нога не подчиняется…
Родной отец Саши погиб на фронте. Деды полегли в гражданскую. Воспитывали его мать да бабушка Агафья Власовна Попова из хутора Верхне-Черновского. Набожная была бабуля, от нее чёрного слова не слышали. Всю свою жизнь она отдавала внуку. Когда Саша был маленький, за руку водила его в церковь к попу Ивани на причастие. А однажды внук отчего-то заплакал втихую… Что да что такое? Оказалось, что Саше жалко Иоанна, изображенного на иконе после усекновения его главы. Вот такое же состояние переживал Александр теперь за мать.
Приглашал мать в город, но разве может степной цветок прижиться за стеклом на подоконнике?
От Лебяжьего до Красноярского каких-то четыре километра, а Елань и вовсе ближе - из-за хвороста виден купол церкви.
Я как-то поехал с Александром Александровичем на «Жигулях» на его старое поместье. После смерти бабушки они вдвоем с матерью были вынуждены строить свой домик. Саше тогда шёл одиннадцатый год. Помогал кое в чем колхозный бригадир, но лес, чакан сами заготовили в пойме реки, на себе все перетаскали. И мать с сыном поставила хату. Крышу покрыли рогозом, соломой. Такое было детство, тут сразу жизнь требовала становиться мужчиной.
Строил я себе курень –
голубые ставеньки.
Поначалу было лень –
дед с отцом заставили.
Помню, мы зашли в домик из двух комнатушек. Крышу растрепал ветер, доски потолка провисли, вместо окон – пустые глазницы. Тут надо было помолчать. Отсюда мать провожала Сашу в город. Такова на то время была судьба не только семьи Голубевых, но и всего хутора. Люди разъезжались кто куда – разбитые войной и горем: «…еще не кончилась война и в хутор носят похоронки». Но Саша уезжал из Красноярского потому, что хотел учиться.
Красноярский был на лини обороны. Весь хутор изрыт траншеями, окопами. Отсюда, с Еланского плацдарма, начинался для врага «Сталинградский котел».
И каждый раз, приезжая на этот маленький клочок земли с полуразрушенной хатой, Голубев не мог не сказать, не вспомнить строки из своего стихотворения:
Наша хата стоит.
Наша хата стоит!
Вот отсюда все творчество Голубева. С малой родины.
Последний сборник стихов прислал мне Сан Саныч с автографом. Книга издана в Воронеже, называется «В ожидании листопада». Предисловие к ней написал доктор филологических наук В.М. Акаткин, в которой есть такие строки: «Берегите Русь, в ней спасение» - эти призывные слова лейтмотивом проходят через все книги А. Голубева, а в этой книге они звучат с особой силой и настойчивостью.»
По одним лишь названиям стихотворений можно догадываться откуда берётся поэзия и вдохновение у Голубева. Они приходят из народной жизни, с Дона, в думах о России, о жизни тех, кто создает щит и духовное богатство своей страны. Он статью и костью удался, чтобы подставить плечо свое к материнскому и не дать засохнуть ниве жизни после страшного урагана. Спокойствие, размеренность, хозяйская рассудительность лирических героев о судьбах страны – явление чисто русское, национальное, подмеченное поэтом в реальной жизни.
Нельзя, конечно, не заметить у Голубева фольклорное, песенное начало в его произведениях. Ритм, размер, сюжетное действие – из казачьих игрищ, гуляний, так что сам бы пустился выбивать каблуками чечетку:
Гармонь полукругом,
рыдают басы.
Танцует казак
и танцуют усы.
Свое. Родное. Голубевский почерк. Ни на кого не похожий.
Найдем мы в книге посвящения и Вешенской станице, и Еланской, и Кашарам, а уж Лебяжий яр, где прошли детство и юность, ему и вовсе грех было обойти вниманием, иначе бы в половодье кто бы мог приметить плывущую над сыпучим откосом огромное дерево вместе с корнями, а на ней – птицу-путешественницу.
…Агриппина Михайловна умерла первого февраля 1991 года. Хоронили ее на кладбище станицы Еланской. Копальщики выбросили со дна могилы монету, если не ошибаюсь, 1702 года. Древняя, богатая на историю земля расказаченного Еланского юрта. Но история продолжается: восстанавливается храм, построенный в честь победы 1812 года, новоселами раскупаются участки под застройку, асфальтированная дорога из Вёшек вот уж рядом, а в песнях о Елани – стихи Саши Голубева.
Февраль, 2013.
ДОНСКОЙ ОБЕРЕГ
(записки об этике, о нравственно-эстетическом, бытовом укладе жизни донского (русского!) казачества); главы из рукописи.
Дон – наш дом. Тихим его называют – то есть «святым», «божественным». Дон коренному жителю мил и пригож, а потому кличут его родным батюшкой, Дон Ивановичем. Широко, вольно течет по Великой степи, начиная свой путь со Среднерусской возвышенности, из пределов древнего княжества Московского, да чрез всю земелюшку Рязанскую, чрез леса заповедные, мимо белогрудых меловых правобережий, похожих на вереницу плывущих лебедей. Волюшкой дышит Дон Иванович от самого рождения, всякому доброму путнику рад, березке на берегу с пониклой косой, стройному тополю-богатырю, кряжистому мудрецу –дубу. Глядишь, засмотрелся Дон Иванович на кого-то из них, пошел кругом, подмывая берега, на Восток, ан нет, не понравилось, завернул крутым коленом назад. Так и вьется, изгибается сагайдаком под натянутой тетивой речной стремнины. От Усть-Медведицкой станицы Дон заворачивает на Юг, спешит за солнцем. А от Воронежа да от речки Осереди, то бишь от Яру Червленого, Дон Иванович вывел к Азову да под Таган, в море Русское, в море Черное первый русский флот. И этот флот, вслед за конницей на суше, Россию прославит на морях. Знаменитый корабельный Шипов лес на Осереди – тоже Дон. До сих пор в окрестностях ходят легенды о найденных именных топорах, о мастерах-корабелах, потомки которых назвали свои села по принадлежности к мастеровому люду: Клёповка, Пузево, Чернавка …
Не где-нибудь, а в Павловске хранилась раковина с изображением Донской Божией Матери, обретенная на развалинах Азова во время осадного сидения донцов. …Всякому, кто живет и трудится на земле, весна зазывно подмигивает, щекочет лучом ласкового солнца , зовет в степь…А на самом высоком напряженном мускуле донского увала, где древний насыпной курган упирается в небо налитым сосцом, навевает теплым ароматом земли, прелью палой листвы из-под яблони –дички с наостренными колкими шипами. Дичка, прилипнув к заковыленному кургашку, нащетинилась, изготовилась к материнству,..Уже набухли почки, вот-вот брызнет молочно-розовым цветом. Отсюда, от самого подножия шатра-юрты, построенного древним кочевым предком из рубленого дерна на месте захоронения знатного воина, а может, для устройства сторожи, лежит теперь в неоглядную даль озимь, расшитая после оттепели зеленовато-рыжими дремлющими еще строчками осенних всходов пшеницы, и от нее пахнет морозно-озонным душком, как будто от выстиранного белья, которое только что внесли с улицы в дом. . Пройдет немного времени – и озимь тронется в рост, пойдет «в трубку». Вот где закладывается основа материальной культуры! Отсюда берут разбег самолеты, уходят в плаванье корабли, строятся многоэтажки и прокладываются тоннели, ведь хлеб, говорят, всему голова, и эта «голова» каждым квадратным метром, каждым колоском пополняет государеву казну… Но пока сапог тонет в грязи. Всё серо после зимы, всё скучно. И чего хорошего люди находят в весне? Другое дело – лето.Тепло, но работы к осени все больше и больше. Насеяли-насажали – надо спешить полоть сорняки.Дикое растет само по себе, а культурное – «догляду» требует, иначе погибнет.
Ну вот, выросла пшеничка, за ней просо поспело, гречиха, кукуруза, подсолнух…Давай скорей убирать! Посмеивается крестьянин: скорей бы зима…
Летом скачут на палочке верхом только дети, да и тех с малых лет приучают к труду: встречать коровку из табуна, резать кизеки, поливать грядки, хворост подавать отцу, когда он плетень плетет, а в награду – проскакать дают мальчишке верхом на коне до самого колодца, где устроен водопой из деревянных корыт.
Как грач в хлебах схоронится, можно развеселую на игрищах спеть-сплясать, можно сладить катушок для овец, стояны да изгороди поправить.
Пасха, Троица – годовые праздники. Ходят на кладбище убирать могилки поминают усопших, посещают родственников, друзей.
Забыты прялки, кудели, чески – на то зима будет у мастериц.
Года три назад подмерзли на Верхнем Дону области от небывалых морозов саженцы прижившихся было абрикосов, некоторых сортов груш, черешен. А старые деревья, посаженные еще прадедами, стоят, через год вновь зацвели (груши, яблони, сливы), радуя степного человека урожаем. Старики понесли плоды на Середний Спас в церковь освящять. В хуторах по Дону много еще старинных садов на приусадебных участках. Правда. на рынке особого спроса нет на местные сорта фруктов.Привлекают внимание крупные и красивые плоды с деревьев посадок последних десятилетий. Но наши-то груши- черномяски все равно лучше! Они предназначены в основном для сушки.Зимой взвар из сухофруктов способен вымывать из всех жилок да прожилок тела шлаки, камушки - в такой компот не надо сыпать сахар. Незря казаки в зимний быт сырую воду не пили, а предпочитали фруктовые отвары (звар). Из многих краев привозили станичники по окончании службы семена да черенки плодовых деревьев. В суровом климате Верхнего Дона выращивали даже виноград. На хуторе Ягодном близ станицы Букановской Астах Федотович Колосов был таким мастером-любителем, а потом советская власть отняла у него землю - и виноградник вымерз.
В моей Черновке на родовом подворье по сегодняшний день растут плодовые деревья, привезенные прапрадедом из Грузии. Совсем недавно, истлев изнутри, упала «прищепа» белый налив. Ее не срубили, когда требовалось платить с корня налог.Яблоня кормила, государственные займы помогала осиливать.Дед погиб на войне, бабушка с ней как с живым существом разговаривала, со слезами на глазах… С августа до глубокой осени на хуторах «парили» в русских печах, на зольном поду, груши, затем их досушивали на поветках, сплетенных из хвороста, или на скатертях, полеглой траве. По всему поселению стоял аромат…
В одном из справочников, изданном более ста лет назад, я с удивлением прочитал: основное занятие на верхнем Дону Войска Донского – скотоводство и… садоводство. Стоп, а где же земледелие? Нет, все правильно, до Петра Великого казакам запрещалось пахать землю, а когда было разрешено, то земледелие долго ещё оставалось не основным занятием. Даже в песне поется «Не сеют, не пашут – белый хлеб едят».Затем было разрешено селиться на хуторах, строить дома, перебираясь в них из землянок.Самый могучий богатырь Святогор «не мог одолеть земную тягу». Из кочевого воина, остановив внешние набеги «неразумных» на Русь, он становился в мирной жизни казаком-хлеборобом. Из подсобного занятия земледелие развивалось и укоренялось, зернышко теперь уже везли с Дона.Закон был такой: родился казачонок – общество пай земли нарезало в десять-двенадцать десятин. Вот что было главным в посвящении в казаки! С этого пая крепкая семья готовила «служивому» коня и амуницию с традиционным холодным оружием. Казачество было пограничным поселением в России, составляя неотторжимую общность великорусской культуры. Об этой песенной, жизнеутверждающей, мастеровой, доверчиво-щедрой, преданно любящей Мать-Россию душе, занятой на протяжении столетий созданием Великой России, мои не выдуманные рассказы по воспоминаниям старожилов и собственным наблюдениям - как –никак я вырос на хуторе, где сохранялись старые традиции, песни, взаимоотношения и вообще весь уклад казачьей жизни. Это о прошлом и настоящем южнорусской души, на какое-то время вычеркнутой было из жизни. Это рассказы о мирных днях хлеборобов, об их увлечениях, промыслах, забавах, играх. Были свои горшечники, постовалы, кузнецы и кожевники, плотники и портные, создающие красоту. В чем-то была неспешность, философская мудрость, но ритм жизни, как и северному крестьянину, задавали времена года и необъятные просторы степи. Казак не терпел, чтобы конь под ним шел шагом. Конная рысь – ритм жизни степи. Донские просторы стали колыбелью многих повестей древней Руси. В их основу положены конкретные героические события, почитаемые в народе имена богатырей. Были, фольклор складывались в среде удалого воинства, которое впитывало многоцветье культур соседствующих народов и уживалось вместе с ними. Южному мужику нравится во всем оставаться казаком – не только на поле брани, но и в песне, в танце, в работе. Во всем была своя традиция, своя изюминка. Было братское, родственное отношение друг к другу. Курение и пьянство не терпелось. Многодетность считалась обычным явлением. Опыт народной жизни всегда остается живоносным источником национальной скрепы, с помощью которого можно решать многие не только сельские (крестьянские), но и государственные проблемы:
1.Занятость населения, трудоустройство 2.Повышение благосостояния через развитие ремесел, прикладного иску
3.Воспитание культурного национально ориентированного нового поколения. Казак в мирной жизни был тем же крестьянином, что и пахарь северной деревни. Но у него кроме всего прочего стоял наготове строевой конь, «обстрелянный» и обученный. Он осознавал себя воином Христовым православного вероисповедания. От малого до старого жители степи ревностно относились к своим традициям и обычаям. «Все делать по-казачьи» - значит, быстро, красиво, дружно. Однако поспешное «тяп-ляп» тоже высмеивалось, тоже порицалось. Труд на земле, садоводство, рыбная ловля, земледелие, животноводство и государева служба не давали казаку «ходить сбоку чирика». Осиротевших детей воспитывали родственники, соседи, крестные родители. Самое малое общество на хуторе, в станице – куток. Было за правило для взрослых называть друг друга по имени , отчеству . А дети приветствовали старших легким поклоном, называя незнакомых не иначе как «дяденька», «тетенька».
Дома строили потомки корабельных мастеров, от них передавался опыт строительства казакам. Хата, связь, курень, круглый дом- каждое строение имело свою планировку и расположение комнат. Богатые дома - обязательно с низами полуподвального типа, обязательно с широким карнизом и ставнями с орнаментом вверху. Кровельный материал – камыш, чакан(рогоз), солома, а в начале прошлого века стали появляться в станицах Дона куреня, крытые жестью, черепицей. Во второй половине прошлого столетия самым популярным и дешёвым материалом для кровли стал шифер.И всё-таки камышовые крыши дожили до наших дней. А чтобы покрыть строение камышом или соломой, требовалось мастерство, искусство. Мастеров называли «крыльщиками». Особое место в доме казака занимала печь, оштукатуренная, побеленная глиной, лежанка – желтой, а печурки в виде пазух, норок для сушки обуви, карпеток – зеленой, синей, добытой в оврагах. Внимательные к своей внешности хозяйки вмазывали в комель печи зеркальце, и оно всегда было перед ними …
Донцы любили степь, реку, оберегали их православной молитвой и ратной службой. Оттого и сидел казак крепко в седле, крепко держал узду, что породила его донская земля и закалила в труде, в походах, предначертав ему жить в веках оберегом. Моё повествование о народных игрищах, забавах, музыкантах и песенниках, о том, как создавались семьи, строились дома, что значило иметь пай земли и строевую лошадь, по каким заветам жили на Дону семьи и воспитывали по шесть, по десять детей, оставаясь в мире и согласии на всю долгую жизнь. Совестливость, справедливость, жизнерадостность – в основе моральных качеств жителей степи. Не обходилось, конечно, без чудиков, но их быстро поправляло общество во главе с атаманом и стариками сидельцами. Это общество было оберегом интересов большинства , его традиций, уклада и образа жизни от малого поселения до «всея войску Донской области». Оберег… Народ-оберег… охранник, защитник всего, что мы называем Россия.
ИГРИЩА
Если хочешь узнать народ – посмотри его игры, послушай песни… Сейчас бы это назвали досугом, а раньще не было ни методистов , ни пропагандистов. Всё шло из народной жизни: самоорганизация, самоуправление, самоутверждение.
И когда всё это возникло –тоже тому помятухов нету.
Давно, одним словом. Вот появились из-под снега первые проталины на буграх да косогорах за хутором. Старики в воскресный денёк выходят с костыликами посидеть на солнышке где-нибудь в затиши на карше, не распиленной за зиму на дрова. Возле стариков вьются внуки-подростки. «Гля-кось, - скажет кто-нибудь из дедов,- снег скоро почаврел, можно в «салу» начинать играть». Пахнет землей, первой травой – как же тут не порезвиться , не побегать... И вот уже за хутором целая ватага мальчишек, кто-нибудь приносит тряпичный мяч ( позже появились надувные, резиновые) . Тут же делают лОпатку -биту в метр длиной. Появляется прочерченный круг в проталине, и где-то метров за пятьдесят - второй. Это «сало». На «сале» ты стоишь - ты неприкосновенный. Мальчишки делятся на две команды. Кому-то ловить мяч, а кому-то его бить или подавать под биту. Если нет согласия – канаются. А это делается так : один из лидеров игры подбрасывает вверх палку-биту, ловит её на лету посредине, держит вертикально. Лидер второй команды хватается за биту выше руки «противника». Первый перехватывается сверху, кулак к кулаку. Кто за самый край удержит палку даже двумя пальчиками , той команде и начинать игру.
Не переступая черты, один из игроков первой команды подбрасывает мяч, а второй должен ударить по нему палкой так, чтобы он летел в сторону поля как можно дальше. Вторая команда должна поймать этот мяч. Но пока он летит, пока его ловят, незадействованные игроки первой команды бегут до второй спасительной «салы» так, чтобы не быть запятнанным (выбитым) мячом. Поймали мяч, « выбили» игроков – команды меняются местами. Под битой стоять опасно. Когда играли взрослые, они выбирали лопатку самую длинную, затесывали её в виде досточки, чтобы попадать без промаха по мячу, который должен лететь у самых сильных и рослых метров на сто. Это была массовая весенняя игра, в неё включались и женатые казаки, дабы поддержать вот такую мужскую традицию. Это была необыкновенно азартная игра. Под шум прилетевших грачей мы бегали по зеленям на хуторском прогоне все воскресные дни, во время весенних каникул, после занятий в школе, а потому все росли крепкими и здоровыми. Почти то же самое - игра в «чижика». В этой игре вместо мяча - палка сантиметров десять, обточенная от центра в оба конца под конус. Наивысшее мастерство – игра без подкидного, игроку надо самому суметь подкинуть «чижа» и сделать по нему удар». Ловите, братцы, свечку.»
Надо поймать летящего «чижа». Нередко палка попадала игроку в лоб, а отметины оставались на всю жизнь. Для игр было два точка (от слова «точок») - для младших и старших . Это поблизости с выгоном., прогоном для скота . В обязанности детей входило встречать коров, овец, коз. За час-два можно было наиграться вволю. Была вот еще игра «Ярки-боярки». В земляные ячейки катали мяч. В чью норку попадет, тот должен схватить шар и попятнать кого-то из соседей. Проиграл – коленом из круга. При этом причитали: Ярка – боярка, Окотила барана, С крутыми рогами, С синими … глазами. Максим, вот твой клин! Для разминки игрища начинались с карусели . Хватались за руки, образуя круг, и бежали по часовой стрелке или против, пока кто-нибудь не падал - и тогда все валились в кучу- малу . Кто оказывался снизу на земле – мол, знай, что такое попасть под ноги толпы. У моего отца, например, в такой вот куче была сломана ключица. Для тех, кто хотел стать настоящим конником, научиться с разбегу вскакивать в седло, была тренировочная игра-забава – «чехарда.» Из хутора на прогон , бывало, прыгали мальчишки один через одного. По мере продвижения к игровому месту количество участников росло… пять… шесть … десять… Последнему надо перепрыгнуть девятерых, стоящих склоненными к земле. Специального снаряда «конь» не надо мастерить. Иногда в этой игре (а чаще тем и заканчивалось) кому-нибудь вздумывалось веселить публику. «Конь» поднимал голову, прыгающий вскакивал «непокорному» на плечи, валил его на землю, вызывая у присутствующих смех. В «третьего лишнего « играли уже взрослые дети, старшеклассники. Это как раз та игра, которая знакомила юношу с девушкой. Дед Иван ходил из Черновки в Дубровку на игрища, там и присмотрел свою невесту Марию. «Третьему лишнему» перепадало солдатским ремнём, согласно правилам игры, по раскрытой ладони, а ладони эти уже были трудовые, с мозолями от косы, лопаты. Жених не отпускает невесту, терпит «горячие». В этой игре есть что-то последнее из детства, юности. Впереди – семейная жизнь. Третий из этого круга – лишний. Бывало, те, кто стоял вместе с девочкой, через какое-то время справляли свадьбу.
Играли в «царя», в «помещика». Чертили круг, делили его на две равные части. Каждый стоял на своем поле, по очереди метали нож в поле сосе, приумножая свои «владения». Перочинный ножичек надо было кидать так, чтобы он втыкался острием в землю.
Наблюдателями всех игр были старики. Нередко они предлагали побороться. Начинали младшие, а заканчивали старшие. Случались обиды, разбивали друг другу носы в кулачках, но не более. Было как закон: двое дерутся - третий не «влазит»; лежачего не бьют. Девушки любили играть в «ручеек», в « платочек». С игрищ нередко отправлялись верхом на лошадях, а затем на велосипедах, на мотоциклах в степь за лазоревыми цветками, дарили их в праздники матерям, невестам, 9 Мая – ветеранам войны. Летом играли во дворах в «по кулючки» : все прячутся, а один должен искать их, не допуская, чтобы игроки сами себя «застукали» в условном месте. Надо обязательно при виде одного, второго постучать ладонью в стенку и сказать: «Тук-тук … Ваня…» Играли в садовника, в выбитного, в пряжку… На реке, на пруду в жаркую пору – игра в «дема». Это лапта на воде. Смысл игры – быть неуловимым пловцом: дальше всех нырять, плавать, уметь мгновенно уйти под водой от лапты и вынырнуть там, где никто не ждет. Соревновались , кто быстрее всех плавает, дальше всех ныряет. Подростки мастерили луки из вишневого дерева, вяза, делали стрелы из камыша - и тоже устраивались состязания. Но самые главные игрища устраивались на праздник Покрова: тут и скачки, и джигитовка, и карусели , и песенное творчество. Во многих станицах проводились ярмарки. Самой богатой на Верхнем Дону считалась Покровская ярмарка в станице Урюпинской., в хуторе Рябовском. Казаки привозили на ярмарку все, что народила матушка земля, что трудом своим было выхожено. Мерами зерно продавали, соленья – бочками, картошку – чувалами, а пух да шерсть безменами отвешивали фунт к фунту, а дальше по долу - самодельные дерюжки, шерстяные полсти, деревянные лопаты – и так пошло –поехало по кругу. Выбирай, что хочешь. На то она и ярмарка. На то он и праздник.
В советское время широко гуляли перед Покровскими праздниками День работников сельского хозяйства. По обычаю старому , а лихие наездники ещё были, обязательно проводились скачки в станицах, в районных центрах, где нередко можно было увидеть бывалых казаков верхом на лошади. На ипподроме многотысячная публика замирала от умиления – старый Герасим скакать будет…
Почти каждый хутор выставлял на скачки не одну лошадь. Жизни нет в степи без лошади - все равно что северному помору без рыбацкой лодки. Но лошадь – живое существо, требующее к себе внимания и заботы.
Встаёт казак рано утром вместе с женой. Она доит корову, а он убирает конюшню,чистит коня, кормит его в первую очередь, а затем всю остальную живность домашнюю.
Хороший хозяин никогда не обругает лошадь, не ударит её ни за что ни про что. Ласково, вежливо разговаривает с ней. Казак уходил на службу с конем и с ним возвращался. И это было не прихотью «царской», а жизненной необходимостью. Известно, что животные настолько привыкают к своему хозяину, что другому даются в руки с трудом, а иногда приручение и вовсе бывает невозможным.
Рассказывали, что в коллективизацию лошади, сведённые на общественный баз, долго ещё ломали рёбра своим новым хозяевам.
В четыре года казачонок уже сидел в седле. Сначала – в седле рабочей лошади, которые отличались спокойствием и бережным отношением к детям. Мальчонок-казачок выкармливает, выпаивает жеребёнка, к трём годам объезживают его, тренируют перепрыгивать барьеры, выполнять команды . Животное чувствовало заботу человека. Грязь, дорога в гору – хозяин идёт рядом с лошадью, говорит ласково: «Да ты ж моя хорошая, да ты ж моя пригожая… Но-о пошла…» - и конюх чмокает губами в воздух, издавая не передаваемые на бумаге звуки. Конёк из уважения к нему устремляется вперёд , прибавляя силу и шаг. Протяжный «поцелуй в воздух» привычен для слуха лошади и понятен лишь ей одной.
При покупке выездной лошадки учитывалось многое: подбористость, высота от земли до холки, тонкая шея, небольшая головка, подвижность ушных раковин, отсутствие провислостей в спине, в «бабках», ширина и обхват груди. Самым сложным было обучить лошадь ходить под седлом, в упряжи. За три года молодняк в степи становится диким. В расколе, если удаётся, лошадь взнуздывают или надевают на голову прочный недоуздок с длинным поводком, вместо седла пристёгивают мешок с песком и пускают коняку по кругу. Лошадка не желает мириться с неволей: падает на бок, на колени, бьёт задними ногами – не подходи! Трое-четверо за поводок держат, дед Филимон кнутиком помахивает, искусно пощёлкивает волосяным махром – всё равно что стреляет.Полчаса такая скачка идёт. Поляна перепахивается копытами. Держатели повода устают, а конь всё взбрыкивает. Короткий отдых – и снова по кругу пыль столбом. Как взмокнут бока, запенится мыло меж ног – давай пробовать седло надевать. Кто смельчак?
Храпит конь, выбивает из седла: не дай Бог пробредёт нога сквозь стремя да застрянет в нём. Конник должен держаться в седле «на носках», чтобы в случае падения нога не застряла в стремени. Бывает, сразу подчинится ласкам лошадка, а случается, по три дня мучаются объездчики. Пробуют проехать на коне сначала без седла (легче падать). С шишками да с ушибами, а все смеются от радости исполненного «мужчИнского» дела.
В послевоенные годы мальчики поголовно увлекались лошадьми. Страсть эта , наверно, по наследству, от степи и южного солнца.
Мои ровесники в сумке с книжками носили уздечки. Один из них – друг детства Николай Алексеевич Бирюлин на спор мог вскачить на любую лошадь, даже необъезженную, и промчаться по всей Нижней Черновке без седла и уздечки. Вот что такое было – «дети степи».
И у нынешней молодёжи всё впереди: конный спорт на Дону возрождается. ( Как-то же люди покупают дорогие машины… при желании можно купить и « строевого» коня.)
,,,Как сейчас вижу: из косяка лошадь ловят арканом. Поймать одичавшую кобылицу или жеребчика оказывается делом будничным. Рассыпали на землю овёс, чтобы приманить и успокоить табун. Волосяной аркан летит с посвистом на голову лошади. Можно и промахнуться. Но если попала петля на шею коню, то никуда он не денется. Вервь многожильная перехватывает шею, невольник хрипит, падает с ног, а тут на него наваливаются, надевают уздечку… Всё, конец волюшке.
ВЕТЕР В ГРИВАХ
От Богучар до Азова съехались конники в Вёшенскую. В старые-то времена такие вот праздничные скачки проводились за станицей, где стояли по песчаным бурунам дорожные вехи на соседнюю Черновку по дороге мимо многовекового дуба-исполина. А теперь скачки проводятся за хутором Красносёловка. В девяностые годы, в годы начала возрождения казачества, станичный атаман Алексей Фёдорович Турилин
благословил этот круг на новом месте, на степной прогалине, поросшей белобородой ковылью. Как будто специально для этого сама природа приготовила здесь для зрителей с западной стороны песчаные холмы…
В тени зелёной полосы лесопитомника выстроились в ряд белые автофургоны с крытым верхом.На них привезли скаковых лошадей из Ростова, из Батайска, Белой Калитвы и других мест. Конники уже в центре поля со своими тренерами, старшими казачьих команд. Разноцветье костюмов, фуражек… Дыбятся и всхрапывают кони, осёдланные и готовые к спортивным поединкам.
Вот стартовая дорожка с импровизированной трибуной, на которой казачьи старшины и атаманы. В десять утра испытываются микрофоны. Участников соревнований – более полусотни. Лошади изредка, почуяв родную стихию степи с запахом чебреца и полыни, перекликаются призывным ржанием. Раздаются команды: «Построение!»
Скачки на Верхнем Дону – дыхание живого прошлого.Это и радость, и вдохновение, и гордость за сегодняшнюю молодёжь, которая сохраняет традиции дедов.
Скачки начинаются с джигитовки.Лучшие наездники выполняют боевые упражнения на скачущей лошади. У микрофона – походный атаман Войска Донского Юрий Владимирович Дьяков. Он приветствует участников соревнований от имени атамана Войскового общества Виктора Петровича Водолацкого, для непосвященного зрителя комментирует упражнения: «стойка», «сбор монет», «рубка лозы», «имитация погибшего воина». Среди казачьих наездников – Наташа Тихомирова. На полном скаку она выполняет в седле такие сложные упражнения и трюки, что остаётся лишь удивляться и ахать. И слышатся в её адрес аплодисменты и слова поддержки: «Молодец, Наталья! Вот это казачка!».
Как-то в Ростове нашему президенту В.В.Путину предложили казаки посмотреть джигитовку. И он после увиденного сказал: «Я думал, что всё забыли, а они, оказывается, всё помнят». И эти слова вновь прозвучали с трибуны.
Начинается стержневое действо. Первый заезд скачек. Лошади не стоят на месте, рвутся вперёд. Отмашка флажком – и шесть всадников устремляются по беговой дорожке. Для знатоков конного спорта – захватывающее действие. «Кто впереди? Кто отстал?» - волнуют болельщиков вопросы. «Город Шахты впереди! Антиген на финише…Григорий Болдырев! Ура!» - доносится из громкоговорителя. Во втором заезде вновь отличилась в скачке уже известная нам наездница Наталья Тихомирова.
Звучат слова приветствия в адрес Государственного музея-заповедника М. А. Шолохова. Не так давно здесь открыт конный двор. Желающие могут отправиться в конную прогулку.
Успешно выступили на скачках конники станицы Обливской. Их команда заняла несколько призовых мест. Победителями названы Нанай Нанаев, Николай Губенко.
Всего в тот майский день «Шолоховской весны» 2008 года стартовало пять конных групп. В их числе звучали фамилии верхнедонцев (областное –Г.Р.): Владимир Фролов , с речки Решетовки, да Виталий Дегтярёв из хутора Павловка Чертковского района. Победителям вручались призы: телевизоры, пылесосы, домашние кинотеатры. А в заключение - общий утешительный заезд…
Праздник закончился выступлением группы пеших казаков, которые продемонстрировали профессиональное владение холодным оружием своих предков начала прошлого века. Александр Кудрин, Максим Енченко, Александр Супрун из Азова, Антон Лебедев и Андрей Лисица из Новочеркасска показали, что и в пешем строю донцы тоже умели наступать и защищаться.
Для некоторых зрителей спортивный азарт праздника перешёл в новое качество: «Решено: покупаем свою лошадь!»
ИВАН АНДРЕЕВИЧ
Уже заканчивались скачки. Разбирали трибуны, вехи, зрители разъезжались, обсуждая в горячих спорах увиденное, а Иван Андреевич Токин всё ещё не собирался домой. Давно я уже с ним не встречался: постарел он, присутулился, стал нетороплив в шаге. Огромная рука его обняла мою: друзья-хуторяне, хотя он и старше меня…
Все они, Токины, отец и четыре его сына, - рослые, настоящие богатыри, под два метра вымахали. Отца, Андрея Васильевича, вспоминаю, его руки с искривленными пальцами, которыми он держал в щипцах раскаленный металл на «роге» наковальни. Простой , доверчивый взгляд серых глаз, продубленное ветром лицо с впалыми щеками, прямой нос с лёгкой горбинкой , а на голове, как тюбетейка, из мелкого каракуля треушок с завязанными на затылке ушками. В низенькой кузне Андрей Васильевич всё время вынужден был пригибаться, но это как-то даже и не вредило ему, а высота кровли была достаточной для взмахов молотом.
Все Токины были заядлыми лошадниками. Даже младшая Анна, дочь Адрея Васильевича, похожая глазами на мать Пелагею Акимовну, с припухлыми веками, розовощекая, наравне с братьями могла управляться с конем, ездила верхом, заменяя мужчин, когда семьей пасли овец. Перед двором у Андрея стояли арбы, конные хода, а в катушке – сбруи, хомуты. Всё своими руками перебиралось, делалось, вязалось, плелось, шилось зимними вечерами возле печки. Сладкий душок берёзового дёгтя растекался по комнате, а когда с дёгтем стали проблемы, – придумали смазывать сбрую рыбьим жиром, свиным смальцем, чтобы не размокала ременная справа, не ломалась на морозе. На седле у всякого конника висели кнут да плеть. Кнут – для лошади, а плеть – с седла управлять гуртом. Плеть в руках Токиных могла «стрелять» так, что по утрам по логу до самой Большой Лопатины катилось эхо. Городскому жителю могло б показаться, что кто-то там в степи балуется ружьишком, а на самом деле весь секрет – в умении делать резкие движения кнутовищем, высекая звук кончиком плети. Говорят, что в руках умельца при схлестывании ремённых волн скорость концевой части достигает сверхзвуковой. Вот эту способность предки –степняки использовали в своих психологических атаках . Ивану Андреевичу, правда, не пришлось служить в кавалерии, но бывалые казаки рассказывали ему о многом. Вспоминалась старому коннику своя юность, смотрел он в марево донского белогорья… Да, с 1957 по 1960 он первенствовал в районе на скачках. Была у него любимица – кобыла Ольга. Она была красавица, выращенная в Ушаковском военведовском косяке по линии отца от Дибора. Её заметил, ещё стригунком, пастух Иван Павлович Точилкин, ставший позже бригадиром, управляющим отделением колхоза им . Шолохова. Он выловил Ольгу из косяка в группу улучшенного кормления и ухода, обучил её ходить под седлом и передал Ивану Токину, а тот взялся готовить лошадь к соревнованиям. . - А знаешь, теперь на скачках я таких лошадей не вижу. Вроде они и чистопородные тоже, но не-е… ни в одной я Ольгу не угадал, не приметил, - делился своими наблюдениями Иван Андреевич. – А Ольга была темно-гнедая, высокая на ногах, подбористая к заду, грудь широкая, я у ней меж передних ног пролазил, а шея, знаешь, мускулистая вся, а голова небольшая, сухокостная, с большими умными глазами. Я её плетью, ногайкой сроду не трогал. Пошлёпаю, поглажу ладонью по шее за хорошую работу, послушность – Все Токины были заядлыми лошадниками. Даже младшая Анна, дочь Адрея Васильевича, похожая глазами на мать Пелагею Акимовну, с припухлыми веками, розовощекая, наравне с братьями могла управляться с конем, ездила верхом, заменяя мужчин, когда семьей пасли овец. Перед двором у Андрея стояли арбы, конные хода, а в катушке – сбруи, хомуты. Всё своими руками перебиралось, делалось, вязалось, плелось, шилось зимними вечерами возле печки. Сладкий душок берёзового дёгтя растекался по комнате, а когда с дёгтем стали проблемы, – придумали смазывать сбрую рыбьим жиром, свиным смальцем, чтобы не размокала ременная справа, не ломалась на морозе. На седле у всякого конника висели кнут да плеть. Кнут – для лошади, а плеть – с седла управлять гуртом. Плеть в руках Токиных могла «стрелять» так, что по утрам по логу до самой Большой Лопатины катилось эхо. Городскому жителю могло б показаться, что кто-то там в степи балуется ружьишком, а на самом деле весь секрет – в умении делать резкие движения кнутовищем, высекая звук кончиком плети. Говорят, что в руках умельца при схлестывании ремённых волн скорость концевой части достигает сверхзвуковой. Вот эту способность предки –степняки использовали в своих психологических атаках . Ивану Андреевичу, правда, не пришлось служить в кавалерии, но бывалые казаки рассказывали ему о многом. Вспоминалась старому коннику своя юность, смотрел он в марево донского белогорья… Да, с 1957 по 1960 он первенствовал в районе на скачках. Была у него любимица – кобыла Ольга. Она была красавица, выращенная в Ушаковском военведовском косяке по линии отца от Дибора. Её заметил, ещё стригунком, пастух Иван Павлович Точилкин, ставший позже бригадиром, управляющим отделением колхоза им . Шолохова. Он выловил Ольгу из косяка в группу улучшенного кормления и ухода, обучил её ходить под седлом и передал Ивану Токину, а тот взялся готовить лошадь к соревнованиям. . - А знаешь, теперь на скачках я таких лошадей не вижу. Вроде они и чистопородные тоже, но не-е… ни в одной я Ольгу не угадал, не приметил, - делился своими наблюдениями Иван Андреевич. – А Ольга была темно-гнедая, высокая на ногах, подбористая к заду, грудь широкая, я у ней меж передних ног пролазил, а шея, знаешь, мускулистая вся, а голова небольшая, сухокостная, с большими умными глазами. Я её плетью, ногайкой сроду не трогал. Пошлёпаю, поглажу ладонью по шее за хорошую работу, послушность – Все Токины были заядлыми лошадниками. Даже младшая Анна, дочь Адрея Васильевича, похожая глазами на мать Пелагею Акимовну, с припухлыми веками, розовощекая, наравне с братьями могла управляться с конем, ездила верхом, заменяя мужчин, когда семьей пасли овец. Перед двором у Андрея стояли арбы, конные хода, а в катушке – сбруи, хомуты. Всё своими руками перебиралось, делалось, вязалось, плелось, шилось зимними вечерами возле печки. Сладкий душок берёзового дёгтя растекался по комнате, а когда с дёгтем стали проблемы, – придумали смазывать сбрую рыбьим жиром, свиным смальцем, чтобы не размокала ременная справа, не ломалась на морозе. На седле у всякого конника висели кнут да плеть. Кнут – для лошади, а плеть – с седла управлять гуртом. Плеть в руках Токиных могла «стрелять» так, что по утрам по логу до самой Большой Лопатины катилось эхо. Городскому жителю могло б показаться, что кто-то там в степи балуется ружьишком, а на самом деле весь секрет – в умении делать резкие движения кнутовищем, высекая звук кончиком плети. Говорят, что в руках умельца при схлестывании ремённых волн скорость концевой части достигает сверхзвуковой. Вот эту способность предки –степняки использовали в своих психологических атаках . Ивану Андреевичу, правда, не пришлось служить в кавалерии, но бывалые казаки рассказывали ему о многом. Вспоминалась старому коннику своя юность, смотрел он в марево донского белогорья… Да, с 1957 по 1960 он первенствовал в районе на скачках. Была у него любимица – кобыла Ольга. Она была красавица, выращенная в Ушаковском военведовском косяке по линии отца от Дибора. Её заметил, ещё стригунком, пастух Иван Павлович Точилкин, ставший позже бригадиром, управляющим отделением колхоза им . Шолохова. Он выловил Ольгу из косяка в группу улучшенного кормления и ухода, обучил её ходить под седлом и передал Ивану Токину, а тот взялся готовить лошадь к соревнованиям. . - А знаешь, теперь на скачках я таких лошадей не вижу. Вроде они и чистопородные тоже, но не-е… ни в одной я Ольгу не угадал, не приметил, - делился своими наблюдениями Иван Андреевич. – А Ольга была темно-гнедая, высокая на ногах, подбористая к заду, грудь широкая, я у ней меж передних ног пролазил, а шея, знаешь, мускулистая вся, а голова небольшая, сухокостная, с большими умными глазами. Я её плетью, ногайкой сроду не трогал. Пошлёпаю, поглажу ладонью по шее за хорошую работу, послушность – Все Токины были заядлыми лошадниками. Даже младшая Анна, дочь Адрея Васильевича, похожая глазами на мать Пелагею Акимовну, с припухлыми веками, розовощекая, наравне с братьями могла управляться с конем, ездила верхом, заменяя мужчин, когда семьей пасли овец. Перед двором у Андрея стояли арбы, конные хода, а в катушке – сбруи, хомуты. Всё своими руками перебиралось, делалось, вязалось, плелось, шилось зимними вечерами возле печки. Сладкий душок берёзового дёгтя растекался по комнате, а когда с дёгтем стали проблемы, – придумали смазывать сбрую рыбьим жиром, свиным смальцем, чтобы не размокала ременная справа, не ломалась на морозе. На седле у всякого конника висели кнут да плеть. Кнут – для лошади, а плеть – с седла управлять гуртом. Плеть в руках Токиных могла «стрелять» так, что по утрам по логу до самой Большой Лопатины катилось эхо. Городскому жителю могло б показаться, что кто-то там в степи балуется ружьишком, а на самом деле весь секрет – в умении делать резкие движения кнутовищем, высекая звук кончиком плети. Говорят, что в руках умельца при схлестывании ремённых волн скорость концевой части достигает сверхзвуковой. Вот эту способность предки –степняки использовали в своих психологических атаках . Ивану Андреевичу, правда, не пришлось служить в кавалерии, но бывалые казаки рассказывали ему о многом. Вспоминалась старому коннику своя юность, смотрел он в марево донского белогорья… Да, с 1957 по 1960 он первенствовал в районе на скачках. Была у него любимица – кобыла Ольга. Она была красавица, выращенная в Ушаковском военведовском косяке по линии отца от Дибора. Её заметил, ещё стригунком, пастух Иван Павлович Точилкин, ставший позже бригадиром, управляющим отделением колхоза им . Шолохова. Он выловил Ольгу из косяка в группу улучшенного кормления и ухода, обучил её ходить под седлом и передал Ивану Токину, а тот взялся готовить лошадь к соревнованиям. . - А знаешь, теперь на скачках я таких лошадей не вижу. Вроде они и чистопородные тоже, но не-е… ни в одной я Ольгу не угадал, не приметил, - делился своими наблюдениями Иван Андреевич. – А Ольга была темно-гнедая, высокая на ногах, подбористая к заду, грудь широкая, я у ней меж передних ног пролазил, а шея, знаешь, мускулистая вся, а голова небольшая, сухокостная, с большими умными глазами. Я её плетью, ногайкой сроду не трогал. Пошлёпаю, поглажу ладонью по шее за хорошую работу, послушность – Все Токины были заядлыми лошадниками. Даже младшая Анна, дочь Адрея Васильевича, похожая глазами на мать Пелагею Акимовну, с припухлыми веками, розовощекая, наравне с братьями могла управляться с конем, ездила верхом, заменяя мужчин, когда семьей пасли овец. Перед двором у Андрея стояли арбы, конные хода, а в катушке – сбруи, хомуты. Всё своими руками перебиралось, делалось, вязалось, плелось, шилось зимними вечерами возле печки. Сладкий душок берёзового дёгтя растекался по комнате, а когда с дёгтем стали проблемы, – придумали смазывать сбрую рыбьим жиром, свиным смальцем, чтобы не размокала ременная справа, не ломалась на морозе. На седле у всякого конника висели кнут да плеть. Кнут – для лошади, а плеть – с седла управлять гуртом. Плеть в руках Токиных могла «стрелять» так, что по утрам по логу до самой Большой Лопатины катилось эхо. Городскому жителю могло б показаться, что кто-то там в степи балуется ружьишком, а на самом деле весь секрет – в умении делать резкие движения кнутовищем, высекая звук кончиком плети. Говорят, что в руках умельца при схлестывании ремённых волн скорость концевой части достигает сверхзвуковой. Вот эту способность предки –степняки использовали в своих психологических атаках . Ивану Андреевичу, правда, не пришлось служить в кавалерии, но бывалые казаки рассказывали ему о многом. Вспоминалась старому коннику своя юность, смотрел он в марево донского белогорья… Да, с 1957 по 1960 он первенствовал в районе на скачках. Была у него любимица – кобыла Ольга. Она была красавица, выращенная в Ушаковском военведовском косяке по линии отца от Дибора. Её заметил, ещё стригунком, пастух Иван Павлович Точилкин, ставший позже бригадиром, управляющим отделением колхоза им . Шолохова. Он выловил Ольгу из косяка в группу улучшенного кормления и ухода, обучил её ходить под седлом и передал Ивану Токину, а тот взялся готовить лошадь к соревнованиям. . - А знаешь, теперь на скачках я таких лошадей не вижу. Вроде они и чистопородные тоже, но не-е… ни в одной я Ольгу не угадал, не приметил, - делился своими наблюдениями Иван Андреевич. – А Ольга была темно-гнедая, высокая на ногах, подбористая к заду, грудь широкая, я у ней меж передних ног пролазил, а шея, знаешь, мускулистая вся, а голова небольшая, сухокостная, с большими умными глазами. Я её плетью, ногайкой сроду не трогал. Пошлёпаю, поглажу ладонью по шее за хорошую работу, послушность – Все Токины были заядлыми лошадниками. Даже младшая Анна, дочь Адрея Васильевича, похожая глазами на мать Пелагею Акимовну, с припухлыми веками, розовощекая, наравне с братьями могла управляться с конем, ездила верхом, заменяя мужчин, когда семьей пасли овец. Перед двором у Андрея стояли арбы, конные хода, а в катушке – сбруи, хомуты. Всё своими руками перебиралось, делалось, вязалось, плелось, шилось зимними вечерами возле печки. Сладкий душок берёзового дёгтя растекался по комнате, а когда с дёгтем стали проблемы, – придумали смазывать сбрую рыбьим жиром, свиным смальцем, чтобы не размокала ременная справа, не ломалась на морозе. На седле у всякого конника висели кнут да плеть. Кнут – для лошади, а плеть – с седла управлять гуртом. Плеть в руках Токиных могла «стрелять» так, что по утрам по логу до самой Большой Лопатины катилось эхо. Городскому жителю могло б показаться, что кто-то там в степи балуется ружьишком, а на самом деле весь секрет – в умении делать резкие движения кнутовищем, высекая звук кончиком плети. Говорят, что в руках умельца при схлестывании ремённых волн скорость концевой части достигает сверхзвуковой. Вот эту способность предки –степняки использовали в своих психологических атаках . Ивану Андреевичу, правда, не пришлось служить в кавалерии, но бывалые казаки рассказывали ему о многом. Вспоминалась старому коннику своя юность, смотрел он в марево донского белогорья… Да, с 1957 по 1960 он первенствовал в районе на скачках. Была у него любимица – кобыла Ольга. Она была красавица, выращенная в Ушаковском военведовском косяке по линии отца от Дибора. Её заметил, ещё стригунком, пастух Иван Павлович Точилкин, ставший позже бригадиром, управляющим отделением колхоза им . Шолохова. Он выловил Ольгу из косяка в группу улучшенного кормления и ухода, обучил её ходить под седлом и передал Ивану Токину, а тот взялся готовить лошадь к соревнованиям. . - А знаешь, теперь на скачках я таких лошадей не вижу. Вроде они и чистопородные тоже, но не-е… ни в одной я Ольгу не угадал, не приметил, - делился своими наблюдениями Иван Андреевич. – А Ольга была темно-гнедая, высокая на ногах, подбористая к заду, грудь широкая, я у ней меж передних ног пролазил, а шея, знаешь, мускулистая вся, а голова небольшая, сухокостная, с большими умными глазами. Я её плетью, ногайкой сроду не трогал. Пошлёпаю, поглажу ладонью по шее за хорошую работу, послушность – Все Токины были заядлыми лошадниками. Даже младшая Анна, дочь Адрея Васильевича, похожая глазами на мать Пелагею Акимовну, с припухлыми веками, розовощекая, наравне с братьями могла управляться с конем, ездила верхом, заменяя мужчин, когда семьей пасли овец. Перед двором у Андрея стояли арбы, конные хода, а в катушке – сбруи, хомуты. Всё своими руками перебиралось, делалось, вязалось, плелось, шилось зимними вечерами возле печки. Сладкий душок берёзового дёгтя растекался по комнате, а когда с дёгтем стали проблемы, – придумали смазывать сбрую рыбьим жиром, свиным смальцем, чтобы не размокала ременная справа, не ломалась на морозе. На седле у всякого конника висели кнут да плеть. Кнут – для лошади, а плеть – с седла управлять гуртом. Плеть в руках Токиных могла «стрелять» так, что по утрам по логу до самой Большой Лопатины катилось эхо. Городскому жителю могло б показаться, что кто-то там в степи балуется ружьишком, а на самом деле весь секрет – в умении делать резкие движения кнутовищем, высекая звук кончиком плети. Говорят, что в руках умельца при схлестывании ремённых волн скорость концевой части достигает сверхзвуковой. Вот эту способность предки –степняки использовали в своих психологических атаках . Ивану Андреевичу, правда, не пришлось служить в кавалерии, но бывалые казаки рассказывали ему о многом. Вспоминалась старому коннику своя юность, смотрел он в марево донского белогорья… Да, с 1957 по 1960 он первенствовал в районе на скачках. Была у него любимица – кобыла Ольга. Она была красавица, выращенная в Ушаковском военведовском косяке по линии отца от Дибора. Её заметил, ещё стригунком, пастух Иван Павлович Точилкин, ставший позже бригадиром, управляющим отделением колхоза им . Шолохова. Он выловил Ольгу из косяка в группу улучшенного кормления и ухода, обучил её ходить под седлом и передал Ивану Токину, а тот взялся готовить лошадь к соревнованиям. . - А знаешь, теперь на скачках я таких лошадей не вижу. Вроде они и чистопородные тоже, но не-е… ни в одной я Ольгу не угадал, не приметил, - делился своими наблюдениями Иван Андреевич. – А Ольга была темно-гнедая, высокая на ногах, подбористая к заду, грудь широкая, я у ней меж передних ног пролазил, а шея, знаешь, мускулистая вся, а голова небольшая, сухокостная, с большими умными глазами. Я её плетью, ногайкой сроду не трогал. Пошлёпаю, поглажу ладонью по шее за хорошую работу, послушность – Все Токины были заядлыми лошадниками. Даже младшая Анна, дочь Адрея Васильевича, похожая глазами на мать Пелагею Акимовну, с припухлыми веками, розовощекая, наравне с братьями могла управляться с конем, ездила верхом, заменяя мужчин, когда семьей пасли овец. Перед двором у Андрея стояли арбы, конные хода, а в катушке – сбруи, хомуты. Всё своими руками перебиралось, делалось, вязалось, плелось, шилось зимними вечерами возле печки. Сладкий душок берёзового дёгтя растекался по комнате, а когда с дёгтем стали проблемы, – придумали смазывать сбрую рыбьим жиром, свиным смальцем, чтобы не размокала ременная справа, не ломалась на морозе. На седле у всякого конника висели кнут да плеть. Кнут – для лошади, а плеть – с седла управлять гуртом. Плеть в руках Токиных могла «стрелять» так, что по утрам по логу до самой Большой Лопатины катилось эхо. Городскому жителю могло б показаться, что кто-то там в степи балуется ружьишком, а на самом деле весь секрет – в умении делать резкие движения кнутовищем, высекая звук кончиком плети. Говорят, что в руках умельца при схлестывании ремённых волн скорость концевой части достигает сверхзвуковой. Вот эту способность предки –степняки использовали в своих психологических атаках . Ивану Андреевичу, правда, не пришлось служить в кавалерии, но бывалые казаки рассказывали ему о многом. Вспоминалась старому коннику своя юность, смотрел он в марево донского белогорья… Да, с 1957 по 1960 он первенствовал в районе на скачках. Была у него любимица – кобыла Ольга. Она была красавица, выращенная в Ушаковском военведовском косяке по линии отца от Дибора. Её заметил, ещё стригунком, пастух Иван Павлович Точилкин, ставший позже бригадиром, управляющим отделением колхоза им . Шолохова. Он выловил Ольгу из косяка в группу улучшенного кормления и ухода, обучил её ходить под седлом и передал Ивану Токину, а тот взялся готовить лошадь к соревнованиям. . - А знаешь, теперь на скачках я таких лошадей не вижу. Вроде они и чистопородные тоже, но не-е… ни в одной я Ольгу не угадал, не приметил, - делился своими наблюдениями Иван Андреевич. – А Ольга была темно-гнедая, высокая на ногах, подбористая к заду, грудь широкая, я у ней меж передних ног пролазил, а шея, знаешь, мускулистая вся, а голова небольшая, сухокостная, с большими умными глазами. Я её плетью, ногайкой сроду не трогал. Пошлёпаю, поглажу ладонью по шее за хорошую работу, послушность – кусочек хлебца у меня всегда с собой .
…На ипподроме уже никого не было, а Иван Андреевич все рассказывал о своём увлечении лошадьми, как будто это далекое было вчера, а не пятьдесят лет назад.Он расправил плечи, смотрел из-под ладони на скачущего всадника по направлению к месту погрузки коней. Вдруг что-то озарило лицо старого наездника: то ли улыбка, то ли добрые воспоминания;
- Нет, не видал я больше похожих на Ольгу лошадей. У неё был скорый рывок с места. Я сразу же уходил со старта, опережая всех. Бег у неё был такой, что при встречном ветре трудно было смотреть глазами вперёд и держаться в седле. Я прижимался к её шее, привставая на ногах. (Щупленький был, а уж когда в армию пошёл, то во мне было под сто кило и метр восемьдесят семь росту). В забеге у меня своя тактика была. Круг тогда на старом ипподроме – три километра. Скачу впереди всех . Пять там за мной или десять спортсменов…Ольга моя идет играючи. Со второй половины круга говорю так: « Олюшка, прибавь…» И она ещё быстрей. Дышать нельзя от встречного ветра…И вот – финиш. Я жду, когда остальные прискачут. …На краю поля, ближе к дороге, грузили с горки лошадей в специальные скотовозы. Всё, встретимся с чемпионами на беговой дорожке в следующем году.
– Кони – моя радость, - продолжал нашу беседу Иван Андреевич . – Я и сейчас держу лошадей, как же без них на хуторе? Огород вспахать, коровенке сена привезти. Косилка у меня тоже есть. Так что кризиса не испытываем. Из Ушаковки мы переехали в Дубровку . Сын у меня тоже интересуется лошадьми. Приглядываемся купить породистую скаковую. Я-то на пенсии, времени свободного стало больше, а до этого я работал кузнецом с Петром Алексеевичем Назаровым, он мне передал весь инструмент. А потом я и электросварку и газосварку освоил… После того как Иван Андреевич вышел из совхоза на пенсию, – занялся он любительским пчеловодством. Говорит, что получается неплохо, но тоже необходимо внимание семьям, чтобы получать от пасеки прибыль. Но, кроме всего прочего, семья Токиных – это ещё и семья песенников. Отец, бывало, запоёт, а мать- поддержит. Иван гармошку возьмет, всхрапнут меха на колене – и льётся своя, народная мелодия. Младшему Михаилу тоже не терпится своё мастерство показать, пробует голоса на баяне. Собрались как-то своим кутком дубровцы, кликнули Ивана Андреевича – играй нам на гармошке, играй нам, атаман. Вспомнили немало частушек, песен: мол, не только мы умеем работать, но и отдыхать. В пору, когда степь полыхает разноцветьем, когда на точках-плешинах бьют перепела, перекликаясь друг с другом, а в небе журчат жаворонки, - так бы хотелось увидеть скачущего верхом на коне Ваню Токина. Я знаю, что для него не было в жизни лучшего счастья, чем проскакать на зорьке полем до Большой Лопатины.
ГОДОВЫЕ ПРАЗДНИКИ
РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО
Рождественские праздники ждут все, но особенно дети. В советское время в школе перед зимними каникулами классные руководители проводили беседы на атеистические темы и строго наказывали: глядите, поймаем христославщиков – будем вызывать родителей, будем ставить вопрос об отчислении из школы…
Но на хуторах втихую готовились и проводили этот праздник по-семейному. Дети заранее учились «Рождество» петь: «Рождество твоё, Христе, Боже наш…» Неделю назад отшумели официальные Новогодние торжества, в домах ещё стоят ёлки, но подарочные конфеты уже съедены. Завтра Рождество, завтра у нас снова будут подарки. И не только: за чтение молитвы хозяева одаривают христославщиков монетами.
Отец как-то вспоминал, что дети ходили христославить с восьмиконечными большими звёздами. Восьмиконечная звезда – это символ православия. Мы просим отца сделать такую звезду из фанеры и красной бумаги. Внутрь звезды ставим свечку и идём с ней по хутору седьмого января, сразу после полуночи. В первую очередь заходим и стучимся к родственникам дальним и ближним, обходим стороной дома учителей, истовых коммунистов и колхозного начальства. Нам ближе и родней простые колхозники, пастухи, трактористы. От двора ко двору бежим по снегу, снег рыпит, луна качается под утро над горбиной степного белошвейного простора, а мы спешим прочитать, сообщить радостную на весь мир весть: Христос родился!
Было принято читать взрослым «Рождество», а самых маленьких учили примерно такому четверостишию:
Я маленький мальчик,
Ничего не знаю,
Аз да буки –
Дайте копеечку в руку.
Принять христославщиков - святое дело, поэтому у многих по хутору горели всю ночь перед иконами лампадки, на улицах - дворовые фонари. А мы идем со звездой восьмиконечной, она тоже светится, от неё навевает теплом и благодатью…
Случалось, забывали какое-нибудь слово в «Рождестве», хозяева подсказывали и вместе с нами завершали молитву. Принимали чтецов обычно старики или старшие в доме. Каждого из нас одаривали конфетами и новенькими монетами: на тетрадки, на учебники…Нас благодарили и хвалили, что мы ходим со своей звездой, и вручали нам от восторга и радости аж по целому железному рублю!
К утру «накручивали» по хутору не меньше десяти километров, приходили домой и падали с ног от усталости… Мы спали всей гурьбой мальчишек у кого-нибудь из ребят вповалку до самого обеда… Просыпались, а нас родители начинали отчитывать: «Вы чё ж это не зашли прохристославить к тёте Марусе? Она ждала, ждала… Говорила, что вчера приглашала вас…»
Надо идти к этой тёте… Но днём ходить христославить – это уже не то…Идём уважить тёте Марусе… она будет рада.
А потом мы будем считать нахристославленные деньги и конфеты. 10-15 рублей советскими с аббревиатурой «СССР» в наше время считалось большим богатством. Этого хватало каждому на целый месяц бегать в буфет на большой перемене за пирожками.
После зимних каникул приходили в школу как ни в чём ни бывало. Не принято было расспрашивать кто и к кому ходил христославить. Учителя помалкивали, лишь изредка классная руководительница могла задать кому -нибудь вопрос: «Кто ходил христославить?» - «Да не-е… у нас никто не ходи-ил…»
Наша учительница Лидия Васильевна Лосева улыбалась, и у нас , у мальчишек и девчонок всего класса, тоже цвели майской розой довольные лица.
СТАРЫЙ НОВЫЙ ГОД
На старый Новый год не было принято в казаках ходить по дворам колядовать. Это было обычаем в поселениях тавричан. В ночь на 14 января девушки были заняты гаданием на суженого. Гадания начинали на улице, во дворах. Первое: с завязанными глазами надо было поймать колышек плетня, а потом рассмотреть его - кривой может быть, треснутый, в коре… или рябой… каков, мол, колышек, таков и муж будет…
Второе: за плетень надо было кинуть сапог. Куда он упадёт носком - туда и замуж увезут.
К полуночи гадания переносятся в дома: кричат в трубу, запрашивая имя суженого, жгут свечи на воду, коптят стекло и зеркало… При чём все это выполняется в тиши и немногословии.
А мальчишки в эту ночь проказничают: подслушивают, подсматривают, как гадают девчонки. Вот одна вышла на порог и говорит: «Кто мой будет суженый?». А мальчишки из-за плетня: «Сюкан!». А Сюкан этот - самый старый на хуторе дед.
В эту ночь надо было сторожить ворота и сани. Конные сани с оглоблями могли закатить на крышу соломенной хаты, а ворота поменять на ворота соседа.
Утром некоторые хозяева могли обнаружить запертые двери калитки, или бревно у порога, принесенное из лесу, и все эти проделки считались шутками, о них говорили и продолжали праздновать, шли в церковь, в гости…
Ёлка, убранная под Новый год, стояла в доме последний день. Вечером её разбирали и выносили во двор.
На святки - крещенские морозы. В эту пору далеко не ездили.
Вечерами семьями собирались на посиделки. Женщины вязали за разговорами шерстяные чулки, платки пуховые, а нередко вместе с мужьями играли в карты, в лото.
КРЕЩЕНИЕ ГОСПОДНЕ
На Крещение, 19 января , станичники идут всем миром в церковь святить воду. Певчие во главе со священником обходят ряды верующих с выставленной в банках водой. На улице ещё темно, в руках прыгают огоньки зажжённых свеч. Морозно и торжественно скрипит под ногами снег.Священник мечет вправо-влево кропилом, летят брызги свячёной воды на прихожан.
С рассветом устраивалось шествие на реку, на родники, где молитвой и крестом священник освящал воду в проруби .После этого находились смельчаки, они тут же раздевались и трижды окунались в воду с головой.
В Верхней Черновке на Крещение до преклонных лет купался в проруби Осип Богатырёв. Это был глубоко верующий казак, участник Первой мировой войны. Еще в молодости овдовел, сам воспитал двух сыновей, дал им образование. Родственники вспоминали, что Осипу предлагали жениться второй раз, но он отказывался по соображению своей веры: нельзя быть «наложником» судьбы, детям мать никто не заменит…
Фронтовой разведчик первой мировой войны Осип Богатырёв пережил все революции, восстания, коллективизацию, Великую Отечественную войну, дождался сыновей с фронта. По всей Чёрной речке после гражданской войны на 800 жителей он был одним из двух оставшихся в живых старожилых мужчин . Как он сам признавался, хранили его молитвы, обращенные к Богу. А я в нём видел пример русского национально-духовного характера.
В 1991 году в станице Вёшенской на Вознесение возрожден крестный ход к роднику Отрог с освящением источника, а купание на Крещение в зимней проруби становится теперь массовым явлением.
Но главное – не мода, а приобщение к нашим тысячелетним духовным традициям, здоровому образу жизни.
Сороки, или День жаворонков.
Число сорок у православных христиан особенно памятно, почитаемо. Через сорок дней ребёнка крестят, через сорок – поминальный обед собирают… сороковой. А это день так называется. К этому времени уходит лед на Дону, или вот-вот он тронется. В реке прибывает вода. День стал равен ночи. Снег, говорят, почаврел и тает. Уже оголились поля, но в оврагах, в лесу он ещё белеет плешинами. Просёлочные дороги грязные: в колеях, в лужах.
Уже прилетели грачи. Гомоном и шумом ожили старые гнездовья на столетних вербах Кобызева лога. Вот-вот прилетят, а может, ещё чуть-чуть призадержутся в пути жаворонки – самая долгожданная пташка для степного жителя. ( Да нет, они уже прилетели раньше грачей и кормятся с дорожных проталин). Она будет сопровождать казака до самой осени, заливаясь трелью где-то высоко в небе.
Жаворонка легко отличить от других птичек: у него на головке островерхий хохолок с наклоном к спинке.
А пение жаворонка вы слышали? Я бы назвал его радостную трель музыкой неба. Она чарует, завораживает. Птички эти всюду сопровождают: в поле на пахоте, на покосе, в дороге.
Даже глухой не может не слышать великолепное пенье жаворонка. И, услышав его песню, глаза у всех поднимаются к небу, а на лицах появляется улыбка: где же он, где, этот творец-небожитель?
И вот в воскресный день, на Сороки, матери пекут из теста жаворонков – с крылышками, с носиком. Этими жаворонками угощают всякого гостя, но в первую очередь – детей. А те с печёными пышками бегут во двор, на улицу, на проталины, поднимают над головой своих пташек, причитают, поют:
Жаворонки, жаворонки, зима улетела,
Весна пришла – когда будет лето?
День сравнялся с ночью. Смотрят, какой же он на Сороки. Если мороз на Сороки, то жди их ещё сорок.
А дети в этот день непременно верят, что своими песенками они приближают лето: жаворонки способны это сделать. Кто пошустрее, пускаются наперегонки, в азарте игр подбрасывают хлебных жаворонков в воздух с надеждой, что те могут ожить и полететь.
Летят уже куда-то на север дикие гуси, над озерами, старицами появляются дикие утки. Но всё-таки самые желанные в степи - жаворонки, от рождения до смерти сопровождающие пахаря и воина. Они одними из первых возвращаются на родину, чтобы петь и радовать.
Самое долгожданное сообщение весной: жаворонки прилетели. Птица эта безобидная, не то, что скворцы, которые, собираясь в стаи, обивают в августе вишню в садах.
Жаворонки, жаворонки, когда будет лето?..
ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Весной есть такой день. Надо всякому родственнику , товарищу или даже недругу суметь сказать: «Прости меня грешного…я тебя обидел.» Ответ должен быть: «Бог прощает, и я прощаю». При этом обнимаются и целуются трижды.
Действительно, если бы мы не прощали друг другу ошибок, оскорблений вольных или невольных, то жизнь стала бы невыносимой; Прощёное воскресенье – это тоже наш оберег. Это в нашем, казачьем, русском национальном характере.
ВОСКРЕШЕНИЕ К ЖИЗНИ
Заканчивается Великий пост. Страстная неделя… Великая суббота… В воскресенье – день Святой Пасхи, которая празднуется каждый год в разные числа, и это зависит от лунного календаря. Как день сравняется с ночью по времени, вот в первое воскресенье после первого полнолуния – день Святой Пасхи. Старые люди умели все это просчитывать на пальцах и хранить в памяти, когда какой праздник православный.
В 1995 году, например, сороки выпадали на 10 апреля, а вербное воскресенье – через неделю, 16 числа было, а Пасху праздновали 23 апреля. Крестьянин все это на ус мотает, прикидывает в уме: какое будет лето, что сажать, что сеять… Беда, коли засуха.
В вербное воскресенье освящают в церкви молодые побеги вербы, ставят их дома в кувшины с водой, а когда оттает земля – сажают возле колодцев, в левадах, над ручьями, вдоль изгороди, или на песках-кучугурах, чтоб остановить движущиеся барханы. А если уж в семье появился ребёнок, то сам Бог велел отцу посадить двадцать верб на своем приусадебном участке, в леваде вместо живой изгороди. Через два десятка лет вырастет свой лесок на постройку хаты для сына или дочери.
Посаженные вблизи колодцев деревья никто не трогал, их оберегали, огораживали, и они, пережив несколько людских поколений, до сих пор удивляют своей долговечностью, величавостью кроны и неохватностью ствола. Кое-где по хуторам такие вербы возле старых колодцев сохраняются. А старожилы с гордостью могут напомнить: «Вон энта верба свяченая».
У степного жителя к деревьям дружелюбное отношение. Построил дом – надо посадить рядом фруктовые саженцы, обязательно – сирень. Одни отблагодарят в зной прохладой, другие – эстетическим видом, плодами, ягодами, которыми будут пользоваться, может, и внуки.
Но вот праздник Пасха Господня. В старину во всех семьях строго соблюдали пост, не вкушали мясного, но готовили к разговению и сало, и яичко. Яичко уже своё курочка снесла, и маслица набили из сметаны. Коровки по хутору уже у всех отелились, первое молозиво жарят детям, чтоб росли и не болели. К праздничному столу пекутся пасхи, куличи, варятся яйца в луковой шелухе. Детям не терпится отведать сладкую макушку на печеном хлебе, тыкают пальцами, выбирая изюм и сладкую обливу, а бабушки ворчат, прячут красоту, сделанную своими руками, куда-нибудь в шкаф. Сегодня ничего нельзя трогать, а завтра все это будет выставлено на праздничный стол.
За полночь кто-нибудь из семьи едет с сумками, корзинами в церковь. Обычно в эту ночь звездное небо, легкий заморозок. На Дону разлив. Старый лед ушел или вот-вот уйдет, пойма разливается на километр, а то и два. В ночи на реке шлепают весла, урчат лодочные моторы, переправляя с противоположной стороны реки верующих на всеночное бдение. Понтонный мост снят на время половодья, самоходная баржа плавает аж до Базковской пристани возле элеватора.
В церкви Святого Архистратига Михаила уже идет служба. Горят красные лампады, свечи. Прихожане вежливы, знакомые приветствуют друг друга легким поклоном головы. Всё внимание к молитвам, иконам.
Казаки в своей традиционной форме охраняют храм. Для них это почетная обязанность.
К рассвету верующие выходят из храма, а те , кто пришёл рано, вокруг церкви стоят кольцом, выставили перед собой на скатёрках пасхи, крашеные яйца, шпиг, окорока. Горят в руках и на хлебах свечи с колышушимися язычками огоньков.
Священник и певчие в праздничных одеждах обходят ряды. Летят во все стороны брызги свячёной воды. Всем хочется, чтобы капельки благодати попали на пасхи и собственные лица. Слышно громкое: «Христос воскрес!». Сотни голосов отвечают дружно: «Воистину воскрес!».
…И вот уже все спешат по домам, жизнерадостные и веселые с доброй вестью о воскрешении Спасителя рода человеческого.
Дома ждут. Накрывается стол. Всякому гостю рады, все поздравляют друг друга, целуясь по русскому обычаю трижды - с присказками, веселым радушием. За столом крестятся на икону в переднем углу, разговляются в первую очередь тем, что принесено из церкви.
В каждой семье радость: Христос воскресе. …И даже солнце в это утро играет радугой и лучами.
СВЯТАЯ ТРОИЦА
Это большой годовой праздник. Нам говорят: «За-а-втра Троица». Мы с бабушкой перед вечером идем за леваду за песчаные бугры. Срубаем ветки с пониклых берез и тащим их во двор. По пути несколько раз останавливаемся , чтобы отдохнуть, а бабушка тем временем спешит нарвать чебреца и всякой травки с цветками себе в завеску.
Чебрец называют ещё богородициной травой, он от моли и хвори разной, им кадушки деревянные запаривают, чтоб всякий дурной запах вывести. Полы в доме посыпают им, зелень первоцветья и чубарца забивают дурной дух от зимовавших ягнят, телят.
На крыльце, на воротах, на коровьем базу привязываем березовые ветки.(На хуторах, где нет берез, украшают подворья вязом).Небольшие деревца устанавливаем на крыльце, перед входом в сени,
Троица –начало лета. В этот день ходят в гости, устраивают на полянах игры, девушки плетут венки из цветов и несут их к реке, бросают на воду. Обычай древний, славянский. До сих пор неподалеку от станицы Вёшенской жители называют одну из полян на лугу Девичьей. Старое русло Дона проходило рядом .Тут же неподалёку было древнее городище , так что на поляне когда-то девицы на самом деле водили хороводы. Плели венки и отдавали их в быстрину Дон Ивановича с надеждой и верой в благодать Господнюю.
День проводили на природе, вскладчину жарили яичницу на костре. Яичница на Троицу - традиционное угощение, первое блюдо, к нему всегда найдется рюмка хорошего виноградного вина. Кто-нибудь заводил песню - и долго пели кампанией…
Женщины в этот день особенно нарядны и красивы в своих традиционных уборах, платьях, у молодых девушек в руках обязательно должны быть вышитые белые платочки.
Парни наотдальке, игра в ручеёк пока что их не устраивает. Скромничают. Им бы в третьего лишнего или в пряжку…
После троицы – начало купального сезона в реке.
СПАСОВКА АВГУСТОВСКАЯ
В первых числах августа – Ильин день. В простонародии говорят: Илья помочился в воду, купаться после этого праздника нельзя ни в реке , ни в озере.
МЕДОВЫЙ СПАС
Пришёл Спас - готовь рукавицы в запас (поговорка).
На Зосиму, 14 августа, медовый Спас. Все пчеловоды в этот день приходят в церковь на богослужение, с просьбами и молитвами к святому Зосиму о помощи в делах пчеловодных. Старики по древнему обычаю приносили с собой землю, собранную по три горсти из девяти свежих слепчиных куч. После молебна домой везли освящённый мёд и землю. Мёд хранили на всякие случаи жизни до нового урожая, а землю пчеловод тут же рассыпал под улья по три горсти с молитвой «Отче наш». Если это всё правильно выполнялось, а пчеловод с усердием относился к своему делу, то пчелы у него водились без моров и давали много мёда.
После 10 августа в природе заканчивается цветение каких-либо естественных медоносов, пчёлам требуется сахарная подкормка. Дед Селява в эту пору бил на пасеке спелые арбузы.
ЯБЛОЧНЫЙ СПАС
Через неделю, 19 августа, праздник этот. В церквах служили молебен и освящали яблоки, прочие фрукты и ягоды из своего сада. До названного числа не разрешалось есть яблоки, а с этого дня – пожалуйста. Было за правило : всякого гостя угощать в эти дни своими фруктами. Особо чтимым и сейчас остаётся освящённое в церкви яблоко.
В этот день нельзя работать. Старики, одетые по-праздничному, ходят в гости. На угольниках в переднем углу, под иконами, к баночкам с мёдом прибавляются свячёные яблоки, которые долго хранят, а затем раздаривают.
В августе надо обильно поливать яблони, чтобы на следующий год получить хороший урожай.
После яблочного, или «середнего» Спаса лето поворачивает к осени, перепадают дожди.
19 августа - Престольный праздник Ушаковской церкви. Её начали строить в 1897 году. Семейное предание гласит: первоначально ващаевцы и ушаковцы на общем сходе большинством голосов планировали строить церковь на кургане Малая Бударка, напротив Егорова колодца, с тем расчётом, что церковь будет просматриваться на местности как со стороны хутора Колундаевского, так и Ушаковского.
Выполняя решение схода, ващаевцы приготовили пудов на десять закладной камень на степной равнине для освящения и благословения строительства церкви. В назначенный день верующие двух хуторов встречали священника юртового благочиния.Участник последней войны с Турцией Филипп Михеевич Дударев, первый домашний учитель на хуторе и хранитель божественных писаний , вышел встречать высокую депутацию с авторским макетом будущей церкви. Но каково же было удивление казаков и священника: закладного камня на месте будущего церковного фундамента не оказалось! Ушаковцы, присутствующие здесь же, указали, что они камень перевезли и установили поблизости с гражданским кладбищем, и просят священника и всю его свиту с нижайшим поклоном проехать ещё полторы версты.
Ващаевцы пороптали и притихли: закладной камень они не уберегли. А ушаковцы своё противление объясняли по-своему: «У вас начали строить на хуторе мельницу, а у нас пусть будет церковь».
При батюшке никто не посмел скандалить из-за камня.Вот будут разрешённые кулачные сходки - всё припомнят ващаевцы. Но пока что ушаковцы перехитрили! Священник не посчитал за труд проехать на лошадях ещё полторы версты, к закладному камню. При большом стечении жителей двух хуторов было проведено моление Богу и благословение чад его на строительство церкви. Хуторские атаманы призвали народ жертвовать на храм. Одним из первых внес в общественную копилку одну тысячу рублей царскими казак-хлебороб многодетного семейства в двенадцать душ Ушаков Иван Иванович.( Он же подарит позже церкви именную, богатую в убранстве икону). А через три года плотники из Воронежской губернии срубили из привозной северной сосны церковь и сдали её под ключ общине, Приход был освящён 13 ноября 1900 года , церковь получила название в честь праздника Преображение Господне и Спаса нашего Иисуса Христа, совпадающего с Яблочным Спасом.
ТРЕТИЙ, или ОРЕХОВЫЙ СПАС
29 августа освящали орехи. На среднем Дону суровые зимы не позволяют выращивать деревья грецкого ореха, зато растёт фундук, который может успешно расти на влажных местах в поймах речек, в левадах, где гулевая земля под сенокосом.
ПОКРОВ
На праздник Покрова Пресвятой Богородицы ложилась первая зазимка. Во дворе наготове уже сани с коробом. Короба такие, что из них зёрнышко не просыплется. В клунях снопы обмолачивают, веют зерно на грохотах, спешат съездить на мельницу, а лишки продать на станичной ярмарке.
Если стояла теплая осень, нанятые пастухи продолжали пасти скотину, а если снега не было до самого нового года, то гурты все равно разбирали.
На покров праздновали всю неделю. Православный годовой праздник совпадал с Днём рождения Войска Донского, поэтому все мужчины казачьего звания вытаскивали из сундуков свои воинские наряды, чтобы сходить в церковь, поучаствовать в игрищах. Наверно, нет иного субэтноса, культурной общности в среде православно-славянской цивилизации, как казаки, у которых особенное отношение к воинскому костюму. Не сохранился казачий мундир, шаровары дедовские - хранится фронтовая гимнастёрка отца. Пришёл со службы сын – повесил рядом с отцовской гимнастёркой свой голубой берет десантника, полосатую тельняшку - и это надолго остаётся реликвией, гордостью семьи и в наши дни.
Ездили на Войсковой праздник в Новочеркасск бывалые казаки, избранные сходом станицы или хутора, а привозили из столицы родным на память фотокарточки, что было в начале прошлого века весьма дорогим подарком , и конечно же старики долгими зимними вечерами рассказывали на своих сходках-беседах, играя в лото или карты, о поездке в город, о параде, о посещении Войскового собора, о скачках на лучших дончаках, о молодецких и богатырских забавах в других станицах и многое другое из увиденного и услышанного.
За хутором бугор ломился от народа, тут и скачки. и игры,и песни (а песни все больше военные, походные, игровые). Тут же каждый, кто во что горазд, показывает свое мастерство. Вот Иван Кузнецов на гармошке треплет меха «барыней», а потом начинает петь « Кисет с махорочкой», и ему все присутствующие аплодируют; звенят струны балалайки, бунят мандолины; на игрушечных инструментах тут же рынчат дети.
Для плясунов на ровном точке - раздолье. Состязания идут поодиночке , попарно, а к концу дня целыми кампаниями. Кто кого перетанцует, не свалится с ног от усталости.
А в сторону яра казаки мечут копья и стрелы , стреляют на меткость из ружей, мечут айданчики и биты.
. Бывали в старину соревнования по ходьбе на ходулях, на руках.
Тут же устраивалась выставка-продажа с поля и огорода , а мельники хвалились своей мукой и потчевали хлебами.
Покрова на Дону - православно-казачий праздник. Бывало, выпадала в эти дни первая зазимка, но это лишь придавало радость: пришла к нам наша заступница Пресвятая Богородица и опустила на землю свой белый покров…
КАК ВЫБИРАЛИ АТАМАНА
На Ушакове хуторе собирались казаки на сход без баб. В кармане у каждого - по картофелине. Если не было картошки, то брали бурак, а не вырос бурак – зародились кукурузные початки. Штучный овощ или иной фрукт, как мандат участника предстоящих выборов.
Возле церкви на плацу ставили стол, накрывали его сверху донизу тканью, а под крышку - горшки по числу кандидатов в атаманы.
Голосование начинали с обсуждения хуторских проблем и кандидатов. На круге присутствовал церковный батюшка. С его благословения назывались имена самых способных, бойких на слово и дело казаков. Тут же могли решить: голосуем открыто, поднятием головных уборов,
При тайном голосовании, получив разрешение от стариков , казаки подходили по очереди к столу и под покрывалом опускали свою картошку в горшок Гаврилы или Ивана.
По окончании выборов пересчитывали на глазах у всех « мандаты» в каждой из посудин и тут же называли имя победителя, приводили его к присяге и благословению священника.
Это были честные выборы, без нагнетания истерии, разжигания закулисной вражды. То было народное самодержавие, а Русский Народный Гимн «Боже, царя храни», как молитва:
Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй во славу, во славу нам
Царствуй на страх врагам,
Царь православный,
Боже, Царя, Царя храни!
…………
……………
ЖИЛИЩЕ КАЗАКА
Груба
Самое главное в жилище - очаг. Сначала он представлял собой небольшое углубление в земле с каменной отмосткой, дым огнивища выходил из строения или всякого временного жилища через прорезь в кровле. ( Отсюда и пошло название - «курень»Но это человека не устраивало, он стремился улучшить своё прибежище и его обогрев в условиях холодного климата. Так в курене появилась груба, печка маленькая, которую строили из камня или самодельного кирпича чаще всего под деревянной кроватью-лежанкой.
Бывалчик, грубу могла сложить всякая баба. Щас она тебе принесет глины, песочку, замес один к трём сделает, всё зараз перемешает, перекудолчит, начертит на земляном полу квадрат – и пошло дело, кирпич на кирпич накладом идут три четверти вширь, четыре – в длину. Груба получается, как коробка для кролика с входным отверстием, а с обратной стороны – дымоход под полом, шейкой называется, на ней телята да козлята греются зимой.
Верх грубы мастер сводит аркой исключительно на глине , но с появлением железа венечный шар из кирпичей кладут ребром к ребру на металлические дуги или пластины. Затем печку штукатурят ладонью, одетой в варежку или шерстяной лоскут, а после белят сверху щеткой два-три раза.
Итак, груба готова. Кровать ставим над печкой, под ножки подкладываем деревянные чурбаки, чтобы между грубой и досками было свободное пространство для сушки обуви и древесной щепы. Дымоход от грубы через шейку подполья впадал в боровок общей трубы, которая первоначально плелась из хвороста и обмазывалась глиной. (Трубы из хвороста даже при нашей памяти были на стряпках, кузнях и жилых турлучных хатах. При чем двускатные крыши тоже делали из плетней, их обмазывали белой глиной, замешанной на соломе).
Груба ( а ещё её называли подземелькой) пережила столетия. Её не вытеснила даже русская печь. Она продолжает соседствовать с нами на летних дворах, в куренях и флигелях. В холодное время года стоит чуть-чуть протопить грубу – и в постели тепло. Из очага можно жар выгрести, вскипятить чай из трав степных, испечь картофелину в золе. А с тех пор как промышленность России стала выпускать чугунные плиты со съёмными кружками под чугуны, груба вышла из-под кровати, она повзрослела и сделала вызов русской печи, грубу стали топить углем, хозяйки приспособились печь в духовках хлеб. Мастеровой люд придумал вмонтировать в грубу водогрейку для парового отопления своего жилища. Всё, русская печь отжила свой век, от них избавляются даже старики. Вместо дров , кизеков и каменного угля внедряется в сельский быт природный газ. Но вместе с этой благодатью мы что-то сокровенное теряем … Но у предусмотрительных хозяев в старых летних стряпках русская печь продолжает жить и творить чудеса. В них все так же продолжают печь домашний хлеб, сушат груши и грибы, пекут тыквы, а на лежанках греют от простуды спины.
В старых домах под кроватью, где стояла груба, можно отыскать в потолке колечко железное, к нему привязывалась детская люлька, тепло от печки доставало и ребенка. В долгие ночи мать качала зыбку, напевая колыбельную «Колоду-дуду».
…Варвара, соседка из нашего кутка, оставила малыша в качалке, побежала на баз скотине кинуть сенца. Глядь-поглядь на трубу – штой-тось дым закурчавился… Забилось сердечко от мыслей, метнулась назад в хату – и в рёв: упал ребёночек из люльки на горящие угли… Сама же маманя их выгребла из печки , чтоб в комнате теплей стало…
…На хуторе Ващаевском одинокая старушка Корневна с целью экономии угля рядом с русской печью поставила необыкновенную грубу собственного изобретения и назвала своё детище «чугунком».Д а, это был действительно чугунок литров на семь, хозяйка опрокинула его на три кирпича , молотком выбила дно, а в боку - отверстие под самоварную трубу с выходом в печной дымоход. Все лишние трещины замазала глиной. На растопку принесла всего лишь жменю сушняка из старого плетня. Когда дрова загорелись, сверху на них Корневна насыпала пригоршню угля, прикрыла донце крышкой от кастрюли, и через полчаса чугун стал красным, комната наполнилась теплом.
Изобретение быстро распространилось по хутору. Корневна ходила героем. Она охотно давала советы и лично присутствовала при установке отопительных чугунков у своих подруг и соседей, Главным для неё было - уважить вниманием, добрым словом. Чугунки её по сей день вспоминаются пожилыми хуторянами, и эти воспоминания греют душу.
…Весной грубу белили, ставили заслонку и вешали на все лето матерчатую занавеску до первых холодов.
В пережитки, в годины военных лихолетий оставшиеся на хуторах женщины месяцами хранили в домашних очагах огонь. Перетушить печь в холодное время года считалось не по- хозяйски. А если это случилось, надо идти к соседям за горящими угольями. Дать огонь считалось высшим нравственным долгом, божеской милостью .
Горящие угли переносили в «паровых» утюгах, в горшках.
Трудно представить, что в годы Великой Отечественной войны выручал древний способ добывания огня… Из самородного кремня высекали железной пластинкой - крецалом- искру на трут, и дай Бог, чтоб клок пакли, пропитанный в особом отваре, задымился, и надо было дуть на него до потемнения в глазах, чтоб от искры в конце концов получить огонек и зажечь перед иконкой лампадку, а затем – поджожки в печи.
Каких-то 65 лет назад из-за военной разрухи и бедности наши родители ещё пользовались, добывая огонь, крецалом…
Если груба перетухала, то тлеющие угли хранили в золе. В качестве трута использовали вату, проваренную в воде с густым настоем золы от сожженных стеблей и шляпок подсолнечника. Варёную вату сушили. А кремень находили в ярах, на речных плесах.Но, говорят, скоро сказка сказывается, а попробуй ты, мил человек, высеки искру, да чтоб она попала на трут, да чтоб этот трут начал тлеть… Бывало, едут казаки на возах, не меньше часа еще ходу до своего дома, а кто –нибудь уж начинает искру высекать, думая о своей нетопленной грубе. Так и едут до самого хутора: в одной руке кремень и трут, а в другой – крецало: крыц-крыц, крыц-крыц… а трут не загорается…
ВОДА
А детям-то с мальства приказывалось, что в речку, в озеро, в маленький ручеёк, родничок грех сорить, плевать, говорить о воде плохие слова. Непослушным мальцам напоминали: всякий водоем – глаза матушки. За нерадивое отношение к природе могли наказать на хуторском сходе поркой.
Воду черпали в колодце, в реке. Для купания использовали снеговую, дождевую. Где человек селился, там и колодцы поблизости копали. В зависимости от местности глубина их от двух до двадцати-тридцати метров. Стволы выкладывались камнем без раствора, Некоторые колодцы построены с таким искусством, что каменную кладку шахты можно с гордостью показывать туристам. Кто их строил и когда – нет тому свидетельств. Были местные строители, такие как Антон Паничкин , племянник моего прадеда Филиппа Михеевича Дударева, последний колодезник на семь хуторов Зимовной речки, но чаще всего ходили артели по станицам Войска Донского из Воронежской губернии. Водоносные жилы искали по влаголюбивым растениям. К примеру, на близкую воду указывает камыш, ежевичник, осока. Если в степи по утрам в ложке собирается туман – в том месте копай колодец смело. Бывает, в засушливой степи мастера опрокидывают несколько сковородок в разных местах под ночь. Где больше запотеет сковорода к утру -там и начинают копать. Но хозяин должен приготовить камень. Камень – это вечно.
В зависимости от времени года и плотности грунта шахту копали без опаски до трех-четырех метров вглубь. Тот, кто копает колодец, подвергнут опасности обвала, но опытные мастера не рискуют. На дно копанки опускается дубовый венец , на этот венец укладываются каменные плитняки по окружности. Ширина стенки – до полуметра и более. Когда верхняя бровка каменного полого столба достигнет поверхности земли, устанавливается над шахтой деревянный ворот, к нему привязывается веревка с ведром. Копальщик загружает бадью, а те ,что наверху, поднимают её воротом. Грунт из - под венца выбирается , и под тяжестью камня опускается венец. Сверху по кругу в стенку подкладываются камни. Понемногу шахта углубляется до родников. Копальщику выгоднее быть небольшого роста, на спину он привязывает защитную доску, плетенку из хвороста на случай падения камня или ведра.
Если вода в колодце была близко, то устанавливали журавель с шестом, а если глубоко, то ворот с цепью и ведром.
На хуторе каждый куток имел свой колодец. В Ващаевке , где был переезд к Размётному лесу, по сей день сохраняется Егоров колодец. По преданию, два столетия ему, казаком из первопоселенцев Егором Ващаевым поставлен был. Возле колодца - две вербы посажено им. За столетие выросли деревья , стволы не обхватят , бывало, два человека, взявшись за руки. В 80-е годы прошлого столетия деревья, истлев изнутри, упали, а колодец стоит; Леонид Гудов из последних, кто пользовался им , а до него с десяток дворов он поил, да конюшню, да воловню , да гурт целый скотины колхозной… от колодца на северо-запад стояли корыта для водопоя лошадей и коров.
Все колодцы ежегодно освящались молитвой церковного батюшки. Было принято ходить за водой во всем чистом. Возле колодца собирались сходы, решая мирские беседы. Возле колодца дожидались важных сообщений. Филипп Дударев, например, дал слово не отходить от сруба Егорова колодца, пока не сообщат ему из Вязовского хутора, что дочь с зятем согласны переехать к нему на жительство. То есть колодец с примыкающим пустырем, если другого места не было, мог служить за церковный майдан, где принимали прилюдно или наедине с собой важные решения, зароки, признания, клятвы. Возле колодца сквернословие считалось за грех великий.
Воду носили на коромыслах женщины . Но в большинстве семей доставка воды была заботой супруга. Если колодец далеко, то казак привозил воду в бочке на лошадях или на быках к самому порогу. Черпая воду, надо непременно творить молитву: «Господи, благослови…»
С Крещения хранили родниковую освященную воду на все случаи жизни. Крещенская вода имеет великую силу исцеления, защиты от скверны.
К колодцам всегда был открыт доступ. На срубе или на ветке вербы мы в детстве находили кружку , а ведро- на шесте журавля ( это уж издали было видно каждому прохожему). Пожалуйста, путник, добрый человек, отведай водицы, да не говори, что казаки воды не дадут напиться…
В повальные моры становилось за правило: в пути имей свою кружку и ложку, и ты сохранишь жизнь себе и другим.
Бани по северному образцу – отсутствовали. Кочевой воинский образ жизни прошлых столетий наложил свой отпечаток . К тому же в степной полосе лес , дрова были на особом счету. Купались в естественных водоемах с мая по сентябрь. Зимой мылись в деревянных лотках. Можно считать, что они были прообразом современных ванн. Банные дни устраивались перед праздниками в «старой хате». В печи грели воду в чугунах, махотках. Сначала купали детей, затем стариков. В первую очередь жена моет мужу ноги.
Детям не полагалось видеть обнаженное тело родителей.
Первоначально казаки селились по рекам и их притокам. Вода кормила и защищала от неприятеля. Вспомним, что первые городки стояли на островах, а в степь ходили дозорными станицами.
РЫБОЛОВСТВО
НА СОМА
Крючки на сома заказывали известным кузнецам. В качестве наживки могла служить лягушка или жареный воробей , но удачливее всего были вьюны и летяги ( налимы), которых ловили в малых речках, ендовах, музгах. Вьюна привязывали за жабры к крючку(можно двух), в воде он долго не погибает да к тому же издаёт писк, к которому, по свидетельству старых рыболовов, сомы неравнодушны. Проблема в другом: в некоторых малых речках теперь исчезают самые древние обитатели земли: тритоны, летяги, вьюны.
Кацы
Вот уже на реке лед заблестел, держит человека - рыболовы спешат из хутора на реку и строят кацы. Для этого заранее готовят столбики, колышки, снопы камыша, плетеньки. По первому снегу все это доставляется к берегу на санках или лошадьми на больших санях.
Примеряется рыбак: где будет «крыло» проходить подо льдом, где корзина станет. Рубим лед узкой полоской под углом к берегу длиной в несколько метров, затем в эту прорубь ставим маты из камыша и плетеньки . Это полдела. Надо второе крыло установить и вырубить лед под корзину, которая так же выставляется из колышков с креплением основания в дно реки, а верхней частью – к ледовому краю полыньи. В сердечко диаметром в метр-полтора забиваются колышки в два ряда, они служат продолжением крыльев внутрь корзины в виде узкой щели, то есть в принципе кацы – тот же вентерь, сделанный из подручного материала.
Такие самоловки имел на Дону в зимнее время каждый двор. Корзину укрывали камышом, чаканом, соломой. За рыбой ходили с черпаком и вилами. Вилами снимали укрытие, а черпаком вылавливали попавшую в кацы рыбу. Не густо было с уловом, но себя кормили, лишки соседям раздавали, меняли на хлеб, заводскую мануфактуру.
По воспоминаниям Федора Матвеевича Демина, фронтовика и журналиста, в хуторе Подгоры Мигулинской станицы каждый двор имел на реке свои кацы. Их никто не трогал, не ломал. С весенним половодьем снасти уносило вместе со льдом, и на смену им приходила верша и бредень.
Верша.
Прошлый год за Индюшиной ендовой (озеро в песках, обросшее по берегу хворостом и деревьями) дядька рубил краснотал на плетни, за лето кусты пустили ровные молодые побеги. Мы нарубили их два снопа, принесли домой , за коровьим катушком тонкие прутики разложили на солнышке. «Сейчас вершу плести будем», - сказал Георгий Иванович и принес доску . На этой доске он начертил круг приблизительно десять- двенадцать сантиметров в поперечине, просверлил дырки по окружности на равном расстоянии одна от другой, затем хворостинки затачивал ножом, как карандаши, и втыкал их в отверстия. После этого он начал плести трубу, а я подавал прутики, обрывая с побегов листья. Когда труба поднялась длиной в четверть, дядька отогнул хворостины и концы их пришпилил рогатульками к земле.
И вновь мы стали плести. Вход в трубу стал расширяться, и вот уже перед собой видим подобие лейки диаметром в полметра.
После этого трубу выдернули из доски, концы хвороста освободили и связали их таким образом, что носик лейки оказался внутри корзины.
Продолжаем плетение, расширяем бока. Постепенно сводим вершу на нет, края зачаливаем, оставляя отверстие в пятнадцать сантиметров для вброса приманки и выгрузки рыбы, крышку делаем из той же доски.
Верша готова. Привязываем к ней груз, веревку метров на семь. Входное отверстие смазываем тестом, внутрь кладем макуху подсолнечную, хлебные сухари, поджаренный бараний рог. …И вечером мы идём к ендове ( так назывались в Черновке озера в песках).В апреле вода еще холодная, вершу забрасываем с осоковых кочек, веревку привязываем за корягу. А рано утром мы шли за уловом, поднимали корзину и обязательно приносили с десяток настоящих карасей с золотисто-бронзовой чешуёй и бурыми горбинами.
Снасть берегли, через несколько дней вынимали из воды и сушили.
Один из знакомых рыбаков сплел себе вершу из алюминиевой проволоки. Еще проще – согнуть решето цилиндром, кусок жести свернуть кульком и вставить в этот цилиндр. Всё, самоловка за пять минут готова – спеши на озеро.
Но всё-таки плетеная мастером из хвороста верша – произведение искусства. Каждая тростинка подбирается одна к одной по толщине, по цвету, через пять-шесть рядков, если присмотреться, двойной прутик вплетается, образуя рисунок, кайму. А пяточку среза при этом не видать, она прячется внутрь корзины.
Хороший мастер и ручку к верше сделает плетеную, и долго он потом любуется своей поделкой, на видном месте держит, чтоб друзьям и соседям показать и научить своему рукоделию всякого желающего… А в озеро забросить снасть – всегда успеется.
Сазан клюёт на пуговицу.
Давний тот способ добычи крупной рыбы…К длинному шнуру привязываем свинцовое грузило и кубик прессованного подсолнечного жмыха (макуху). На расстоянии примерно двадцать сантиметров от грузила привязываем поводки из лесы с крупными пуговицами из рога, пластмассы , так чтобы они ложились в воде на приманку.
Забрасываем снасть на глубину реки. Рыба подходит к макухе и кормится ею, но пуговицы мешают. Избавиться от них хвостом – не получается. Рыба хватает пуговицу ртом , заглатывает её и выбрасывает через жабры.
Вот, рыбка и поймалась… С такого крючка ни карп, ни сазан не уйдет, лишь бы шнур выдержал.
БРЕДЕНЬ
Но чаще всего рыбу ловили в летнее время бреднем. Их плели мужчины из суровых ниток, спряденных чаще всего из конопли, хлопчатника, а ещё раньше - из овечьей шерсти, из конского хвоста.
Встречались мастерицы по вязанию бредней и среди женщин.
Для вязания нужно иметь челнок с нитками и линейку, от ширины которой зависит величина ячейки. Мастеру также надо иметь такое качество, как усидчивость, математическая расчётливость. Глядишь, за зиму по вечерам казак и бредень сплёл.
Вязали бредни, вяхли для переноски сена из тонко нарезанной кожи, нитью, изготовленной из бараньих кишок по старым дедовским наказам.
ВЕДЬМЫ И ВЕДЬМАЧИ
С давних - предавних времен на южном «Диком Поле» живет народ воинского чину и веры православной. И крестики нательные они носят, и в церковь ходят, а нет-нет, да и появляется в хуторе, в станице с каким-нибудь знахарством человек. ОН или ОНА, - сказывали люди,- ведьмачит, то есть привлекает дьявольские сверхъестественные силы, и с их помощью одним облегчает жизнь, а другим - наказывает чёрствость, глупость, бессердечность, может, и трусость. Одни приспособились знатоками при отгадывании снов, другие – заговаривали от сглазу, от порчи, третьи прославились на весь хутор как люди-невидимки, которые доят коров средь бела дня у своих соседей, и все эти невероятные истории умело рассказывались, обретая правдоподобие, собирательность образа и сюжетную канву.
Слушая десятки устных рассказов о ведьмах былого, минувшего времени, я пришел к выводу, что все эти истории следует считать фактом устного народного творчества с реально существующими героями , жизнь и дела которых переплетаются с веселым юмором , сказочным вымыслом . Байки о ведьмах и ведьмачах несли в себе нравственное воспитание . В них не было пошлости, сквернословия.
Две таких байки я записал от Николая Гаранина из хутора Верхняя Черновка. Был у них известный ведьмач Ванера Боков. Собрался этот Ванера как-то на мельницу в хутор Ващаевский, вынес к дороге мешок с зерном, ждал попутного транспорта.
Вот тебе едет на одноконке бабёнка Клавдия,на её повозке тоже мешки с зерном. Ванера к ней: «Возьми». Но женщина отказала, она даже не посмотрела на старика.
Спустя некоторое время, ехал мимо на паре лошадей хуторной казак Галицин. Боков спросил у него: « Куда путь держим?» – « В Ващаевку на мельницу.» - «Возьми, а ?».– «Ды садись.»
Ванера кинул мешок в ход и сел на доску рядом с конюхом. На бугор лошади вышли шагом, а за соснами побежали рысью по крепкой дороге и скоро догнали у вершины Назарова леса Клавдию на одноконке. И как только ход поравнялся с таратайкой Клавдии,то с её телеги соскочили задние колеса. Клавдия упала на землю вместе с мешками: «Ой-ей-ёёй… да что же я теперь делать буду?»
Ванера засмеялся и даже не оглянулся. Галицин было натянул вожжи, но попутчик махнул на лошадей кнутом: « Поехали, поехали, а то на мельницу опоздаем. Лошадь ей было жалко,так пусть теперь себя пожалеет.»
Случайностью это было или с черного сглазу Ванеры, но после того дня Клавдия называла Ванеру «ведьмачом». . Вторую легенду Гаранин рассказал о моём дальнем родственнике Митрофане Семёновиче Рычневе. Он пришел с Великой Отечественной войны без ноги, на деревянной рогатине. На люди выходил редко. Его мать, ходили слухи, тоже «ведьмачила». Был у неё в хате ткацкий станок. Могла она полотно ткать из разных ниток. Донце, прялка, гребень навсегда у неё были наготове. Так, бывало, она сидела за своим стаканом с утра до вечера, а то и ночь прихватывала. Но многие, всерьёз прямо, уверяли, что она ведьма и у неё в погребу закопана соха со шпунтом. Надо молока – лезет с корчажкой в подвал, выдернет из сохи шпунт, наберет цельного или кислого сколько надо… А могла она пересушить молоко у коров по всему хутору… И все мечтали: «Вот ба такую соху найти …»
Бывалы-ча, подойдут бабы ночью к светящемуся окошку ведьмы и слышат: не спит старая, стучит у неё ткацкий станок или журчит прялка. Если захочет, все молоко в хуторе пересушит, но это ей ни к чему, у неё в погребе своя соха со шпунтом. Но сама она точно знала, что кормит её не соха , а ткацкий станок и свои умелые руки.
КАМЕННЫЕ БАБЫ
По рассказам Екатерины Григорьевны Буниной, моей двоюродной сестры ,жительницы станицы Мигулинской, на правобережье за хутором Тиховским (до Булавинского восстания Тишанский городок на Дону), неподалёку от былого Гетманского шляха, стояла до середины прошлого столетия каменная баба, как межевой столб. От него расходились дороги, одна из них вела в верховье едва приметной реки Чир (приток Дона) . Можно предполагать: слово «Чир» произошло от древнего языческого божества Чур? Бог Чур охранял границу, межу от враждебных кочевников. Он вовремя подсказывал о приближении «нечистой силы» и брал под свою защиту табуны лошадей, пастбища и всё нажитое. «У-у-….» - гудел зарубками и отверстиями в камне Чур в ответ на принесённые ветром недобрые вести.
Там, где не было дерева, божеств высекали из камня. Но, как известно, с принятием христианства всё это утрачено. В летописях, фольклоре сохранились упоминания, что древние славяне знатным воинам сооружали погребальные курганы, украшали их памятными камнями. Может, это и был Бог Чур. О нём намёк в казачей колыбельной под названием « Колода -Дуда»?
«Калоду» мне напевала в детстве бабушка, её надо было знать всем детям. А позже, в старших классах , я сделал для себя открытие, когда стал читать «Тихий Дон»М. А. Шолохова . Я вновь встретился с известной мне «Колодой -Дудой»:
-Колода- Дуда, ты иде была?
-Коней стерегла!
- Чего выстерегла?
- Коня с седлом,
С золотым махром.
-А иде твой конь?
-За вратами стоит.
- А иде ворота ?
-Вода унесла.
- А иде вода?
- Быки выпили.
- А иде быки ?
-За горы ушли.
- А иде горы?
- Черви выточили.
- А иде черви?
- Гуси выклевали.
- А иде гуси?
- В камыши ушли…
И так далее… Калода всё видит, всё знает. Она оберег и страж.
Известно, когда казаки уходили в дальний поход, то женщины оставались в городках и вели хозяйство самостоятельно, нередко им приходилось самим отбивать нападения кочевников.
« А иде мужья?»- спрашивает (скорее всего) маленький «почемучка». «На войну ушли…» - ответ пастушки –сторожи, божества Чур.
Война воспринимается несмышлёнышем как нечто романтическое, и важно знать её местонахождение: « А иде война?»
Колода отвечает просторечием в резком тоне – « Посерёд г….»
У М.А. Шолохова в «Тихом Доне» этой народной концовки нет. Малышу, которому напевается песня, пока что нет дела до предстоящих событий. Но уже подразумевается, что скоро быть сполоху без правил и границ.
Концовка « Колоды» – это протест, осуждение войны, место которой уже определено.
Неминуемое приближение трагического в последних трёх строфах переплетается с комическим, шуточным – как раз в характере казаков: « Ехали татары, и всё растоптали!»- таков конец «Колоды».
Дети смеются, пусть они пока о войне ничего не знают. Всему своё время: каждому мужчине рано или поздно предстоит воинская служба. Казак - это прежде всего воин порубежья.
Попробуйте спеть колыбельную верхом на лошади, припустив её в рысь: каждое ударное слово будет совпадать с подскоком в седле, и вы поймёте, что песенка, которую сквозь дремоту слышал шолоховский Мелехов, родилась верхом на коне в степном походе.
Василий Белов в третьем томе « Избранных произведений» ( «Современник» М., 1984. с.198) знакомит читателей с северной колыбельной. Главный персонаж в ней – « Цыба-коза», которая в той же последовательности отвечает на вопрос почемучки. Изменяются некоторые слова, но сохраняется стихотворный размер. В колоде мужья уходят на войну, а в «Цыбе» - все примёрли. Цепочка жизни заканчивается трагически, как замечал Василий Иванович.
Что было раньше? «Цыба» или «Колода»? Будем их считать родными сёстрами одного корня. Возможно, «Колода» послужила первоосновой для северной колыбельной: и ритм, и образ жизни, и пейзаж… Взаимопроникновение культурных традиций, фольклора между северными и южными областями – явление общерусское.
…В просторечии южан до сих пор сохраняется слово «Чур»: «Чур, я с вами!?», « Через чур щедрый», «Не знать чуру»(то есть границ, меры). «Чир» и «Чур» - созвучно, и скорее всего одного корня. Не исключено, что название реки произошло от языческого божества Чур, оставленного нам от далёких предков по южным границам под названием «Каменные бабы».
Как-то разговорились мы с писателем Александром Кравченко из Белой Калитвы, а он и говорит: «Знаешь, а «Колоду-Дуду» и мне пела бабушка…». То же самое сказал мне и Виктор Сивогривов из города Урюпинска, бывшего в прошлом окружной станицей Хопёрского округа области Войска Донского.
Так что «Колода…» на Дону в устном народном творчестве имела широкое распространение, а не только в окрестностях Вёшенской.
КОРОВУШКА
У кого в войну была корова – те семьи не голодали.
Коровка своя – это масло, сметана, творог.
Масло из сметаны били ручным способом: кумган заполняли наполовину сметаной и катали его, трясли до тех пор, пока не сбивалось масло, всплывая поверх пахты. За такое занятие чаще всего сажали подростков. Бывало, конюх подвешивал кумган к арбе и через 15-20 вёрст пути масло сбивалось от тряски
Находились умельцы, которые придумывали всевозможные маслобойки ручные, ножные. Самая простая, которую мне приходилось видеть: деревянная кадушка, в неё заливают сметану, опускают поршень с отверстиями. Этот поршень надо поднимать и погружать , создавая движение в сметане. Час-два – и масло на столе. Настоящее, без подмесу. Но если и этого нет, то масло сбивали в глиняном бальсане, в трехлитровой банке. Банку надо трясти в руках так, чтобы в ней плескалась сметана до тех пор, пока не отобьёт масло.
А каймак готовится очень просто: надо хорошо протомить молоко в печи и опустить чугун в погреб на двое суток. Затем хозяйка ложкой собирает коричневую пригарку, прихватывая сметану. Так изо дня в день по нескольку ложек собирается кайма сливочная , а добавим к слову « кайма» всего лишь одну букву «к» и получим слово « каймак».
Перед приближением запуска коров хозяйки квасили молоко и «откидывали» в мешок из плотной ткани, мешок этот опускали в погреб, укладывали в кадушку, а сверху – камень. Под гнётом из молока выдавливалась сыворотка, поэтому через две недели квашеное молоко становится крутым. И чем дольше оно хранится, тем круче и кислее становится. Такое молоко называется кислым откидным, ирянцем, а ещё – «порточным».
Второе название скорее всего тюркского происхождения, а третье мы можем объяснить шуточной легендой.
Рассказывают де у нас: сумки под молоко бабы шили из той же ткани, что и портки нижнего белья… Ехали казаки в поле на арбах и обязательно справа или слева на крюке покачивались сумки с молоком, оставляя на дороге след капающей сыворотки.
Встречные ездовые или просто путники подшучивали: «Э, Иван, те жёнка никак в портки молока наклала?» Так и стали называть молоко порточным.
Корова считалась священным животным. Мясо доёнки коренным населением в пищу не употреблялось. Не из-за того, что говядину не ели, а потому как душа не позволяла видеть на столе то, от кого вчера получали молоко.
Говорено нам издавна предками нашими: корова и конь - от Бога, они священны.
Когда было тяжело на Руси, бабы пахали землю на коровах. Это не лучший вариант по сравнению с волами, однако и тут могла выручить коровушка.
Коров полагалось оберегать от сглазу, от ведьм ( если покупали корову, то приводили домой ночью), баз кропили свячёной водой, к рогам буренке привязывали ленточки с корзин, с которыми ходили в церковь на Пасху.
Прогоняют и встречают коров из табуна во всём чистом. Это всё равно, что выйти на «люди», а стало быть, выйти опрятным, одетым по сезону.
Вторым продуктом питания после хлеба было и остаётся молоко, поэтому корова во дворе - считалось нормой жизни. Содержать бурёнку, конечно, занятие хлопотное, требует немалых затрат, терпения , любви к животному, если хотите.За коровкой ухаживают не ради развлечения, а ради жизни многих и многих. Настоящая хозяйка , у которой есть свои дети, знает, что для них нет лучшего питания, чем парное молоко. А у кого коровка была в войну, в голод, тот цену коровушке знает вдвойне, умеет общаться с животными, понимать и чувствовать все его запросы по уходу, кормлению; всё больше уменьшительно-ласкательные, добрые слова исходят от хозяйки: «Лысанушка, да моя ты хорошая…». Бывает, стеганёт баба хворостиной, ругнётся на свою коровку, но это всё как нарочно. Тут же погладит, тут же приласкает… Вот она вам женская душа… не может жить без доброты, без материнского всепрощения.
ВОЛЫ.
Волы, а по- местному быки, в жизни степного люда были основной тягловой силой. На них пахали землю, перевозили грузы за сотни вёрст. Выращивали их от своих коров. Вол – это кастрированный бычок. После откорма они становились спокойными и послушными. В трехлетнем возрасте начинали приучать быков ходить в ярме попарно. Правому в упряжке давали кличку «Цоб», а левому – «Цобе». Каждый знал свое место. Чтобы пахать землю, надо было иметь две пары быков, а на подъёме целины тянули плуг-букарь не меньше трех пар волов в единой сцепке.
Отношение к быкам у хозяев было таким же внимательным и заботливым, как и к лошади, корове.
Содержание быков считалось делом хлопотным. На каждую голову надо заготовить по две-три тонны сена. Сытые весной волы – успешная работа в поле. На сенокосе слышалась поговорка: «Казак работает на быка, а бык на казака».
Кто не хотел иметь быков, тот не мог заниматься и земледелием.
Ездили на Волгу за лесом, в Луганск на ярмарки. Ходили валками в несколько подвод. Быки шли неторопливо, расстояния измерялись днями, неделями. Столько –то дней ходу до Калача Воронежской губернии, а столько – до Камышина на Волге…
Упитанный вол весит до одной тонны и более. Волы были приметны в стаде своими длинными рогами.
Главное в упряжке быков – ярмо. Оно имело верхнюю чашу и нижнюю, занозы крайние и внутренние, подгорень , кольцо. На ярме висело дышло телеги. Два запряжённых быка должны шаг в шаг идти вперёд. Бык тянет грудью, «предплечьем»,холкой.
Мальчишки, зная спокойный норов волов, на ходу вскакивали им на спины, а те продолжали идти по дороге, будто и не замечая «лихих наездников». Кому-кому, а ребятам в первую очередь доставалось в ночном пасти волов и лошадей.
«Вот придёт зима – отдохнем с тобой», - разговаривал казак с быком. Но зимой тоже находится работа: надо камень возить , дрова, А ближе к весне начинаются думки о поле, и казак шепчет на ухо волу: «Как в степь выйдем, так и отдыхать будем…». И так сменялись времена года, проходили столетия, а крестьянские мысли оставались прежними: с верой в урожай на будущий год, а от коровы желаннее было получить при отёле бычка…
КАК МАРКЕЙ УЧИЛ СЫНА
Поднимал черновский казак Маркей Мельников на быках зябь.Сын впереди шёл с налыгачем в руках, а отец – за плугом. Пашут день, два…Жара стояла августовская. Овода, мухи над быками и плугатырями…
Вечером сели возле шалаша к костру. Сын говорит: «Отец, я хочу учиться». – «Ну что ж, хорошее решение. Я заплачу за учёбу, квартиру тебе сниму в станице, только ты хорошо учись.»
Прошло месяца два. Приходит сын из станицы: «Не хочу я, отец, учиться, у меня что ж – кожушка нету…». – «Ну, тогда поехали пахать, щас мушвы нету, как раз и допашем с тобой под зябь», - сказал отец. Сын помялся: «Холодно что-то… может, старенький , хоть какой-нибудь, сюртучок одеть.» - « Да был старенький, рватый, так мать положила его супоросной свинье, а новый купить – денег нет, мы ж тебе за учёбу заплатили, за квартиру рядом со школой… в пинжачке можно было перебечь из одной хаты в другую. А теперь поехали, сынок, пахать, весной пшеницу посеем, Бог даст урожай будет, вот тогда и купим тебе пинжачок».
Поехали в поле, стали пахать. Сын снова идёт впереди быков за поводыря, а отец – за плугом. Ветер холодный, снежок срывается… Быки идут-идут – остановятся… Тогда Маркей шлёпает их длинным кнутом: «Цоб-Цобе!». Иной раз будто бы промахнётся да по спине сына потянет. Раз так, ды второй, третий… А к концу дня сын не вытерпел, бросил верёвку и отбежал в сторону : «Отец, я пошёл учиться!». – «Ды как же ты без кожушка? Зима заходит…» - « Да ничего, папаня, квартира рядом со школой…»
Быки остановились, а отец довольно улыбался.
Наука Маркея не прошла даром: сын выучился, освоил профессию бухгалтера и посвятил ей всю свою жизнь.
Теперь волов не сыскать по всей России. Разве что на родине М. А. Шолохова в хуторе Кружилине музейщики взялись выращивать своих волов и показывать их в деле докучливым туристам на музейных «Толоках». Да, а целинные и залежные земли были подняты на Дону именно волами. Счёт им в царской России, перед советской коллективизацией исчислялся миллионами, благодаря им росло блогосостояние, крепла самобытность культурных и духовных традиций.
На последнем этапе перед сплошной механизацией сельского хозяйства показывает роль вола в жизни южного казака- крестьянина наш Шолохов на страницах «Поднятой целины».
Есть памятники, скульптурные композиции, в которых увековечены многие домашние животные (даже коза), но роль вола в жизни южного крестьянства последнего столетия при освоении земель недооценена в полной мере. На постаментах рядом с первым трактором - место вола.
В произведениях искусства память о волах нам оставили многие мастера живописи. Из отечественных художников в этом направлении самый известный, пожалуй, Алексей Гаврилович Венецианов.
МАСЛО ДАВИЛИ ДУБОМ
Старинный, древний тот способ - масло подсолнечное давить. На хуторе Солонцовском Еланской станицы жили такие мастера.А началось это вот с чего: сказывали-то байки, кубыть пришел к атаману некий силач по имени Силантий, испросил-то он с земным поклоном разрешения дубок для маслобойни ссечь. Тот и словом супротив не обмолвился: езжай, мол, за Романовы тополя, где Зимовная речка в луг упирается – там и выберешь, какой понравится .
Проходит время. Атаман поехал луга посмотреть.Завернул верхом на коне за тополя – каким-то чужим предстал луг перед сенокосом. Что такое? Присмотрелся и вспомнил: дуб стоял одинокий на окраине поляны, а теперь его не было. Да не простой дубок, а великан –красавец. «Неужели Силантий его срубил?», – подумал атаман и опечалился, дуб-то такой, что в четыре руки только и обхватишь у корня, считай, что великан.
Нашел атаман пень, но не было вокруг него ни веток, ни следов волока. Дуб как будто по воздуху был унесен неведомой силой.
Поскакал атаман в Солонцовский к Силантию. Еще издали увидел во дворе у казака треногу с дыбой свежеошкуренной в три-четыре сажени высотой. Заехал прямо во двор к казаку, спрос стал держать нешуточный: как срубил, на чём привез?
Недовольствовал верховой:
- Я ить думал, дубок тебе нужон на соху, на стояк, а ты смахнул столетний… Как ты умудрился такой дуб увезти без следов? Ежели ты это один сделал – покажи как.
А Силантий тот, роду Капустиных, роду славного, богатырского, широкоплечий был и рослый, тут же подошел к треноге, повалил себе на плечо ошкуренную дыбу ту дубовую и пошёл с ней по двору кругом, слегка пошатываясь.
- У так и шёл, - говорил Силантий , ставя дуб на место. – Маслицо чем-то ж надо давить, а толще я не нашёл…А это легковата, можа пудов сорок-питьсят, наши деды с такими шалыжинами на плече ходили на ворога.
Удивился атаман: лесина была бы по плечу четырём казакам…
- Хотел наказать, но потешил ты меня, братец, можа ишо пригодится нам с тобой шалыжина эта за землю нашу постоять…
Легенда, конечно, не без вымысла, но маслобойня такая была…
С тех пор много воды утекло в Дону. Появлялись водяные, ветряные, паровые машины, а в Солонцовском до Великой Отечественной войны старым способом давили масло. Все тот же дуб висел на треноге. В нижней части он был заострен и опускался рычагом в деревянную ступу с отверстиями внизу, с лоточком и носиком для слива масла.
Маслоделу требовалась богатырская сила.Надо было семена истереть-истолочь каменными катками, жерновами. Не было лошадей – впрягался в лямки сам хозяин, помогали завозчики. Растертые семена сыпали в печь, жарили на огне до тех пор, пока из толокна не начинало выкипать масло.
После этого горячую рассыпуху грузили в мешок , закладывали оклунок в ступу,а затем опускали в неё дуб , и этот дуб выполнял роль пресса.
В начале прошлого века на Верхнем Дону стали появляться маслобойни, мельницы с дизельными двигателями. Моторы работали « на мазуте», их заводили сжатым воздухом.Если по оплошности машиниста упускали воздух из баллона, то ехали на лошадях «на заправку» за пятьдесят, сто пятьдесят километров: в Миллерово, в правобережный хутор Мрыховский.(Теперь - Верхнедонской район ). На это уходили дни, недели….Но всё-таки двигатель вновь запускали.
Одна из маслобоек с оборудованием столетней давности сохранилась у нас на Дону в хуторе Ващаевском, построенная на средства купца-хлебопромышленника Парамонова в 1900-е годы, и служит по сей день сельхозкооперативу. Старое оборудование приводит теперь в движение не «паровик», а электромотор.
На мельнице мололи и зерно, но в наше время старушка не смогла конкурировать с современными мельничными жерновами, да и тех старинных мастеров уже не стало, чтобы поддерживать в рабочем состоянии мукомольное оборудование .
А маслобойня работает! И это благодаря новому молодому поколению маслоделов под началом Юрия Ивановича Попова.
Там, где была мельница, раньше зарождался и намного успешнее развивался культурный и технический прогресс. Электричество на Ващаевской мельнице и в соседних домах появилось задолго до социалистических преобразований. Первые радиоприёмники, телевизоры приобретались тоже служащими мельницы.
Первая высотная телевизионная вышка в Вёшенском районе поднята на Ващаевской мельнице в 25 километрах от райцентра. Её высота- более тридцати метров, держалась она на растяжках. Летними вечерами «кино» выносили во двор и все желающие двух хуторов, – Ушаковка-Ващаевка, - собирались к экрану, смотрели передачи с Байконура о полетах в космос первых космонавтов. А все это делали хуторские жители, местные Кулибины. Говорили тогда, что самодельная антенна ловила передачи за сто километров из города Михайловка Волгоградской области.
Вспоминаю рабочих Павла Сергеевича Сухарева, Василия Павловича Кошелева, Ивана Емельяновича Калинина, Петра Степановича Кочетова, заведующего Николая Ивановича Сафронова… А до них работал машинистом Василий Андреевич Попов, 1905 года рождения, на фронт ВОВ его не призывали, оставили опытного мельника «по броне», и мельница день и ночь поставляла муку для фронта.
А после войны все рабочие мельницы в свободное время занимались любительским пчеловодством…
Для хуторской детворы центром притяжения была маслобойня. Машинист Павел Сергеевич всегда угощал любознательную ребятню лущеными семенами подсолнечника, жареными катушками, макухой из-под пресса.
На мельнице в любое время года всякий желающий мог бесплатно пользоваться горячим душем, а летом к услугам детворы и отдыхающих гостей был мельничный пруд: купайся, загорай, лови удочкой пескарей, а может даже попадётся и карась величиной со сковородку.
Вообще-то ушаковцам и ващаевцам повезло: кроме паровой мельницы имели свою церковь, отстроенную тоже в девятисотые годы на пожертвования своих жителей, кирпичный завод, свою шорную мастерскую, где кроме конской упряжи несколько человек (а это ещё война не закончилась) шили для всего колхоза чирики. Как это делалось - в очередной подборке о ремёслах.
ВОДЯНЫЕ МЕЛЬНИЦЫ
С тех времён, когда самый сильный богатырь Святогор, не поборов земную тягу, пошёл пахать землю, стали думать казаки о строительстве мельниц на больших и малых притоках по Дону, где получали от войска разрешение на поселение. Первые мастера были из тех, кто ранее участвовал в строительстве флота Российского на реке Воронеже, да на реке Осереди вниз по Дону.
Мельница по тем временам представляла собой сложное инженерное сооружение. К середине девятнадцатого века их уже немало было на степных речках. Говорят: где вода, там и жизнь. Первопоселенцы сначала рубили жилые дома, а затем – мельницу на ручье. К сожалению,на Дону ни одна из них до нашего времени не сохранилась.
11 апреля 1989 года журналист Николай Пуговица в газете « Сельская жизнь» писал, что он нашёл одну единственную мельницу в Киевской области, в Буках на Раставице, притоке Роси. Ветряная мельница долгое время стояла в Тарасовском районе неподалёку от трассы «М-4Дон», её не так давно разобрали из-за ветхости. А у нас на Дону ветряк стоял в Альшанке на горе, в Калининском, в Рубёжном, в Ващаевке за подворьем Проняшиных к Размётному логу, а её хозяином был казак Аржанов.
Водяная мельница долгое время сохранялась на речке Чёрной и служила колхозу «Донской хлебороб» где-то до 1964 года.Первыми её хозяевами были казаки хутора Нижняя Черновка по фамилии Косоножкины. Затем наследники продали её своему хуторянину Николуне Козину. После революции 17-го года прошлого столетия Козины в свою очередь продают мельницу Никифору Молчанову. В 1930 году, когда началась коллективизация, «властя» арестовали Молчанова как кулака первой категории и отправили в ссылку. Такая же участь ожидала и сына Василия, но он сбежал на Кавказ и возвратился домой лишь через несколько лет. К тому времени борьба «с кулаками» закончилась. Колхоз поручил Василию восстановить мельницу. Она была единственная из шестнадцати последних на речке Чёрной. А всего их в дореволюционные времена, по воспоминаниям стариков, по речке Чёрной от Лысой горы до хутора Красносёловского, что за Вёшенской станицей, насчитывалось до 26 .Места их стоянок можно и сейчас обнаружить. Если присмотреться к ландшафту и прибрежным зарослям, то видны старые канавы – водоводы былых ирригационных сооружений.
Последняя мельница стояла поЧёрной речке возле песчаных барханов, которые огибает теперь автотрасса Вёшенская-Дубровка. На том месте сейчас доживают свой век полуистлевшие вербы.
Василий Никифорович перед войной восстановил мельницу и с тех пор работал колхозным мельником, пока не пришло в хутор государственное электричество. Эта последняя водяная мельница спасала людей от голода в годы Великой отечественной войны. А в войну дед Селява (так звали Василия Никифоровича по деду) останавливал водяное колесо лишь для обслуживания механизмов: тоже день и ночь молол зерно для армии, для фронта. Мельница не раз загоралась от трения деревянных шестерен, деталей. Но её вновь и вновь восстанавливали. Свои хуторяне приходили к Селяве молоть жёлуди, кукурузу, жабрей, древесную кору, сушеные груши, траву и корни - всё то, что можно было растереть и сделать из муки хоть какие-нибудь лепёшки.
Люди молились в прямом смысле слова на Селявину мельницу. Не одну семью она отвела от смерти… А внутри неё действительно висела икона.
Василий Никифорович был грамотным, мастеровым человеком. Вода у него не только делала муку, но и пилила брёвна на доски. После войны где-то на правой стороне Дона дед снял с немецкого подбитого танка генератор и освещал им мельницу и свой домик под камышом . Для жителей хутора это было в диковинку.
На Косогоре в дворах было слышно, как шумела вода на мельнице, падая из лотка скрыни на колесо. Этот шум манил на мельницу. Я бежал в гости к деду. Чёрные глаза его, как две выспевшие черносливы, смотрели на меня немигающе, а я наблюдал, что делал мельник. Он поднимался по ступенькам куда-то на второй этаж под самую крышу с оклунком зерна на плече , высыпал зерно в бункер. Если зерно переставало сыпаться на жернова, то круглый камень – бегун начинал греметь, грызть невращающийся жёрнов-стояк, сотрясая крепеж и всю деревянную постройку с рублеными стенами. Надо спешить сыпать зерно! А я мешаюсь под ногами, заглядываю туда-сюда…
...Вновь в сердцевину жёрнова сыплется зерно. Камень-верхняк мягко кружит, жуёт зёрнышки. Я сбегаю вниз и подставляю ладошку под желобок, по которому течёт ручейком мука и белит мне руку. Пахнет хлебной пылью, корочкой хлеба…Мне интересно, мне б поиграться, а мельник растирает в ладони муку, смотрит на своё производство, недовольно морщится; он в фуражке-восьмиклинке, весь белый , на ресницах и бровях виснет бахромой мучной иней.
А за стеной шумит вода, падая из деревянного жёлоба-скрыни на водоналивное колесо, а с колеса – в канаву.
Каждую весну в половодье плотину на речке разрывало. Как только речка входила в берега и вода прогревалась, Василий Никифорович собирал полхутора, человек двадцать-тридцать на постройку запруды. В основном это были женщины-вдовы, инвалиды Великой Отечественной, трудоспособные ещё замшелые старики да мы, детвора, пришедшие со своими бабушками, матерями.
В речке вода бежит неугомонно – чистая, родниковая, пересыпает с места на место песок, разрисовывает дно подводными дюнами и барханами, прочерчивает свои хода и рукава в мелководном сверкающем под солнцем русле.
Сотни родничков из меловых круч левого берега питают Чёрную речку. Есть у неё два притока с правой стороны: Долгий, что впадает у Лысой горы, знаменит был Алёниным прудом, да лесное урочище Хомины, от которого изначально начинался хутор Чёрный. Из Хомина леса по буераку и сегодня ручей течёт не меньше , чем из Долгого. На нём стояло две или даже три мельницы.
Хутор первоначально заселялся с правой стороны речки от Хаминчика, но так как наступали пески и начинали топить паничные воды, жителе постепенно переселялись на возвышенные места, на левый меловой берег. Всюду, где была пригодна земля, черновцы выращивали картофель и овощи. Все, кто не ленился, получали хорошие урожаи, обеспечивали свои семьи непокупной продукцией на весь год, излишки продавали на станичных ярмарках.
Свои огороды жители огораживали пряслом от скотины. Ненужные деревья вырубались, речка текла на просторе, хорошо освещалась солнцем, поэтому искупаться в жаркий полдень в чистой воде для детей и взрослых было за удовольствие.
Плотины, канавы держали уровень подземных вод, оберегали речку от вымывания и углубления. К дворам и к огородам всем миром строились переезды, броды, мосты, кладки.
На Паниках, в самом нижнем течении речки, стояли три водяные мельницы с прилегающими поливными землями и великолепными садами. Эти поместья в гражданскую войну были разорены до основания, а сады задичали и заросли. Бывая на Паниках, у меня возникал вопрос: остался ли кто-нибудь из потомков, кто мог бы хоть что-то рассказать о судьбе жителей этих трёх усадеб: Шапкиных, Точилкиных, Жарковых…
В воспоминаниях черновцев - рассказы о саде казака Шапкина, где спустя десятилетия в задичалых деревьях находили «низовцы» следы культурных посадок с необыкновенными сортами груш и яблонь.
Как-то Николай Белов сказал мне, что его дед Ваденей Осипович Попов в Нижней Черновке тоже имел мельницу… Я прошёл по канавам речной поймы и установил, что до Паник от Селявки по правому берегу стояло ещё три мельницы. Итого, в нижнем течении речки было восемь мельниц. Какая-то одна из трёх, стало быть, принадлежала Попову Ваденею.
С 30-х годов на Паниках колхозники Черновской артели выращивали овощи, бахчевые, закладывали виноградник, сеяли просо.
Поливной клочок земли с арычным поливом и близким залеганием подземных вод был для хутора жемчужиной, но после Великой Отечественной войны участок в пятьдесят гектаров , как итог укрупнения колхозов, совхозов, стал невостребованным, труднодоступным.
Девяностые годы. Землю на Паниках взял в аренду и поднял из небытия Юрий Александрович Латышев, атаман возрождённого культурно-исторического общества «Вёшенский станичный казачий круг». Фермер занялся прудовым рыборазведением, бахчеводством, овощеводством. Черновская жемчужина вновь стала служить людям.
…От Красносёловки до Лысой горы все мельницы были связаны по речке дорогой, ею пользовались чаще всего в летнюю пору, когда ехали в станицу или возвращались обратно . В пути можно было встретиться с жителями хуторов Дударев, Лосев, Мельников.Где-нибудь на переезде с черновцами начинались разговоры, знакомства, вспоминались односумы, кумовья, сваты. Нередко в дороге старики узнавали о засидевшихся невестах и женихах. Бывало так, что путники просились в непогоду на ночлег к мельнику, а мельник оказывался сослуживцем последней кампании, одной сотни и давали они когда-то зарок в честь своей боевой дружбы на родство. А вскоре друг ехал с сыном да своими близкими сватать невесту у своего полчанина.
Отец был рад гостям, потому что знал: его дочь пойдёт в православную семью. С полгода, а то и год тянутся предсвадебные приготовления. Молодые, не зная друг друга до этого, знакомятся, решаются к вступлению в самостоятельную жизнь через покаяние, причастие и венчание в церкви. И семьи создавались крепкие, многодетные. А всему «виной» была дорога вдоль речки, соединяющая водяные мельницы… и судьбы людские.
Была ещё одна дорога из юртовой Вёшенской станицы на Чёрные: прямиком через пески на хутор Рокачёв , мимо многовекового дуба ,мимо мельницы Грачёва, что была тут же рядом на ручье , который пересекал дорогу на Вёшки из Гороховки, а вторую - Вёшки - Черновка. . . … На ручье недалеко от памятника природы «Дуб-великан» я обнаружил вал водоналивного колеса. О своей находке рассказал известному столяру-краснодеревщику Ивану Петровичу Колундаеву, а он подтвердил: «У дуба жил мой дед, это его была мельница». Мы прикинули: дубовый вал приводного колеса пролежал на канаве семьдесят с лишним лет…
Вот тогда я и предложил Ивану Петровичу Колундаеву восстановить Селявину мельницу. Мастер - передо мной, он - согласен, он еще крепко в свои семьдесят лет стоял на ногах, крепко держал в руках топор. Мы часто встречались и даже переписывались, делали расчёты и подсчёты затрат. Нами двигала не корысть, не алчность(разочарую злопыхателей), а желание вернуть к памяти то недавнее прошлое наших малых речек, в пейзаж которых вписывалась труженица водяная мельница, как уникальное инженерное сооружение, которое первоначально строили без единого железного гвоздя от колеса до кровли. Без иностранцев, без дорогостоящих нынешних проектов, с математической точностью расчётов… Одним из последних таких мастеров, знающих мельничное строительство, был Иван Петрович. И не только , наверно, в Черновке, а на всём Верхнем Дону. Теперь он делал по заказу ставни с узорами, филёнчатые двери, оконные рамы, точил и вырезал балясы, крылечки, мог сделать из досок деревянную лодку… А между делом что-нибудь изобретал своё: например, станок для обработки проса, гречки…
От Селявиной мельницы к 90-му году тоже остался один вал с остовом водоналивного колеса. Мы его разобрали и сделали все необходимые замеры для заготовки нового материала, искали спонсоров, но кругом всё рушилось современное, с оборудованием по последнему слову техники, а мы предлагали восстановить музейную старинушку…
Шёл 1989год…
ИЗ ИСТОРИИ МЕЛЬНИЦ НА ДОНУ
Иван Петрович Колундаев вспоминал: «Примерно шестьдесят лет назад мне один столетний дед рассказывал, что на Дону между Вёшками и Базками стояли две или три водяные мельницы и работали они весь год, кроме срока половодья.
Как они были устроены? С левого и правого берега примерно на одну треть ширины реки были вымощены из крупных камней дамбы, которые задерживали воду в прибрежной части, но зато в оставшейся одной третьей части скорость течения увеличивалась не меньше, чем в два раза. Вот на этом отрезке в одну треть ширины Дона выводили на канатах две большие лодки (называли их утюгами), жёстко соединённые между собою брёвнами. На лодках был установлен мельничный вал с лопастями. Вода своим течением приводила в движение колесо, от вала передаточная шестерня вращала жернова, как это и было устроено на всех мельницах. На «утюги» зерно носили с берега в мешках ( а обратно – муку) по деревянным мостушкам или использовали маломерные лодки.
Для пропуска барж, пароходов или когда не было завоза, мельницу «отпускали» к правому берегу вниз по течению, а возвращали на своё место с помощью лебёдок вручную.
Когда и как строили дамбы под мельницы – остаётся только догадываться. По этим дамбам я в детстве заходил подальше от берега и ловил удочкой язей и голавлей. Но в моей памяти таких наплывных мельниц уже не было.»
Говорят, что мельница начинается с жерновов. Я пишу письмо в Челябинское рудоуправление. Вскоре приходит ответ:
«ГМП «Маршалит» не возражает заключить договор на поставку мельничных жерновов на взаимовыгодных условиях в обмен на с\х продукцию…
Стоимость одной пары жерновов 6\4 – 130 руб., 7\4 – 180 руб.(советскими рублями)
Размеры жерновов 6\4 – 1070 мм х 700мм; 7\4 - 1240 х 700 мм.. Состоят из двух половин: вращающейся (бегун) – ширина 400 мм; невращающейся – ширина 300 мм.
Максимальные обороты 12 м\сек. Производительность 8-10 тонн за восемь часов. Имеем возможность изготовить жернова любых диаметров.
Зам. директора С. А. Крашаков»
С Дона на Урал была с давних пор известна дорога через Камышин. По льду через Волгу перевозили на лошадях, быках жернова, молотильные камни.
Как-то я спросил у отца: « Сколько стоил в «царское» время молотильный камень?»-«Камни были разные: шестигранные, семигранные… Семерик обменивали на трёхлетнего бычка…».
А сейчас сколько стоит трёхлетний бычок?
НАРОДНЫЕ ПРОМЫСЛЫ
У казачек из народных промыслов на первом месте - вязание. Матери с детства прививали своим дочерям умение в рукоделии. Что для этого надо иметь на своём базу кроме коровы? Овечек и коз. С них получали шерсть и пух. Овец стригли, а пух с коз чесали или щипали перед началом весны.( То же и сейчас делают).
Шерсть шла на валенки, полсти, чулки, варежки, телогрейки, а козий пух - на женские платки, шарфы, перчатки, карпетки - это те вещи, без которых нельзя было жить, существовать в зимнюю пору; с Покрова пухошерстяные изделия становились востребованными, а мастерицы вновь зажигались своей творческой работой. И умелые женские руки при лучине, при керосиновой лампе до поздна стучали чёсками, перебирали пальчиками одно руно за другим, превращая их в воздушные «копёшки» для кудели. А куделю потом мастерица вставит в рогатину донца, потянет прялкой нить из кудели…
Зимой-то что делать? Пойдут, скотину уберут - усаживаются за прялки, начинают вязать…Это надо в первую очередь для себя.
Колесо прялки приводится в движение ногой. Колесо служит маховиком, этот маховик вращается и с помощью двух ниток приводит в движение рашки (ударение на первом слоге . – Г.Р.), которые скручивают шерсть в нить и наматывают на скАло. Надо уметь равномерно подавать шерсть, чтобы нить была ровная по толщине, а толщину планировала сама мастерица, в зависимости от того, на что будет использована пряжа: на крючковые чулки или на платок.
И тут ещё один секрет прядения: можно пряжу «круто» спрясть, для прочности, а можно « просто» - это для платка пухового.
Хороших прядильщиц на хутор - две-три, а на чулки прясть могла всякая мастерица, была бы шерсть. Прялки ценились, передавались от матери - дочери.
В 60-70-е годы козоводство и вязание пуховых шалей стало для многих сельских семей дополнительным источником материального подспорья. Но после того, как по стране прошла волна так называемой «борьбы с нетрудовыми доходами», козоводство на Дону в личных подсобных хозяйствах резко пошло на спад. Это принесло непоправимый вред этому виду животноводства, на нет свело женское рукоделие, пуховязание. Людям, как говорится, отбили руки. Но тёплые вещи , вязаные из шерсти, из пуха - это тоже здоровье нации.
И будь в партии люди дальновидные, с государственным мышлением, с заботой о людях труда, которые своими руками создают искусство, красоту и материальную основу жизни, то народная инициатива, творчество сельских мастериц были б поддержаны с пересмотром всех устаревших ограничений в ведении личных подсобных хозяйст. Этого не было сделано. В результате «борьбы с нетрудовыми доходами» существующая тогда власть настраивала против себя крестьянство.
Теперь пожалуйста, подзабытое женское рукоделие хотелось бы вновь видеть возрождённым, которое бы приносило моральное и материальное вознаграждение волшебницам пуховой нити.
Итак, учимся вязать донской пуховый платок по опыту матерей, бабушек. Обращаем внимание на качество козьего пуха. Он должен быть не менее десяти сантиметров длиной, серо-голубого цвета. Из него получаем пряжу в 300-400 граммов. Пуховую нить можно спрясть на «купленную» нитку, но такие платки скоро изнашиваются. Пуховая нить должна быть цельная, не « круто» спряденная.
Для вязания нужно две спицы. Для этого можно использовать спицы из колеса велосипеда. Средний платок на хуторах женщины планируют на 13 – 14 зубцов. ( 16 зубцов – это уже большой платок). Садимся и начинаем. Вяжем лицевыми петлями. В донской традиции - зубцы платка крупные. Сначала вяжем кайму одной стороны с 13 зубцами, затем «заворачиваем» углы. Рисунок каймы у каждой мастерицы может быть свой, от него зависит красота всей шали. Платок вяжется цельным, единым полотном. Словом, было бы желание, а научиться вязать платки и другую одежду могут женщины в каждом хуторе.
За день беспрерывного вязания опытная мастерица может связать полоску платка в один зубец. Но если иметь в виду, что у каждой женщины есть какие-то другие дела, то за месяц она свяжет пуховую шаль .
Если нет навыка вязания, то поучитесь у женщин старшего поколения. Пока не поздно.
Что дальше? Платок связан, надо его постирать и вытянуть на вытяжке. Вытяжка делается из четырёх прочных реек. По углам они крепятся тесьмой или гвоздиками . Платок растягивается насколько можно, каждый зубец прищивается ниткой к рейке. В растянутом состоянии платок сушится, его «расчёсывают», выбирают грубую ость.
После сушки платок готов к использованию.
Для вязания чулков чаще используют нить из грубой шерсти. Она не так «сваливается» быстро, как пуховая. Вязание начинают с халявки пятью спицами. Петли два на два, то есть две петли лицевые и две изнаночные. После халявки - чулочная, простая вязка. Пятку носка вяжем двойную или простую. (Двойная прочнее.) К носку простую вязку постепенно сбавляем на нет. По цвету казаки больше любили чулки из белой шерсти.
Крючковые чулки. Для них сучили нить из шерсти веретеном. Нить должна быть толстая, не круто скрученная. Вяжут одним крючком по кругу. Крючок можно сделать из дерева, выточить из алюминиевой пластинки. Размер зависит от количества петель. В старину женщины носили зимой крючковые чулки выше колен. Старые казаки для облегчения шага вместо сапог предпочитали в сухую погоду носить чирики на размер больше обычного под крючковые и обычной вязки из белой шерсти чулки с заправленными в их халявки колошинами шаровар.
А если хотите подробнее всё узнать о донских народных промыслах по части вязания пухово-шерстяных изделий от носков до шалей, то есть возможность увидеть всё это своими глазами в этнографическом музее козы в городе Урюпинске Волгоградской области, где хопёрские мастерицы хранят древнее мастерство ручной вязки натуральной тёплой одежды для суровой зимы.
КУЗНЕЦЫ
В Ващаевке жил непревзойдённый кузнец-богатырь Трофим Осипович Дюков, его учеником был Василий Васильевич Ващаев, тоже ставший мастером высшего разряда. В обязанности кузнеца входила ковка лошадей. Редко, но встречалось такое: женщина – кузнец. Даже пример приведу из числа земляков хутора Ушаковского: Благородова Екатерина Петровна, мать троих детей, работала в послевоенные годы молотобойцем наравне с мужем Василием Николаевичем, за зиму восстанавливали к весне всю почвообрабатывающую технику полеводческой бригады.
А до них на хуторе Ушаковском была известна целая династия ковалей Суковатовых. Они умели плавить и закалять сталь по им лишь известным технологиям.
Как-то я задал вопрос потомственному кузнецу, своему деду , ветерану Великой Отечественной войны Петру Алексеевичу Назарову: «А что значит « хорошо» подковать лошадь?». – «Во-первых, надо уметь делать подковы, а это не всем даётся… Вот одна баба может лепить вареники, а другая - нет. Так и это. Второе: качество ковки я, бывало, проверял так: подкованное копыто держу на своём колене, лью немножко воды внутрь подковы, на стрелку. Под хорошо подогнанную к роговому башмаку и прочно прибитую ухналями подкову - вода не просочится. Вот это и есть «хорошо».
Подкова для лошади, что туфелька. В зиму - одни, в лето - другие. Подкованный конь в любое вре мя года, на любой дороге должен чувствовать себя уверенно, он не поскользнётся, не подведёт хозяина, который верхом ли, в седле или лёжа в санях к месту назначения прибудет в срок, без опоздания. А это было одним из его главных условий службы и товарищества.
О смысле жизни
Один зарубежный мыслитель о смысле человеческой жизни сказал, что суть её в том, чтобы окружающим людям светить и давать тепло. Казак на это по крайней мере улыбнется - он был в ответе за спокойствие и мирный труд всей страны , и он знал о своем божественном назначении и жертвовал собою как горьковский Данко, а светить и давать тепло можно и с помощью костра, замкнувшись в маленький мирок своих близких.
Герой одного рассказа В. Шукшина приходит к банальной и смешной мысли: «Я - лампочка». Действительно, она тоже светит и греет… У казака философские понятия о смысле жизни были шире и глубже. Он видел жизненный смысл в служении своей православной вере , русскому царю и Отечеству. Он не создавал себе кумиров. Не в его характере было плодить рядом с собой приспособленцев и сребролюбцев. Казак искал и находил себе таких же бескорыстных сподвижников. Он жил тем, чем одаривал его Бог и царь , а все драгоценное, добытое в походе, жертвовал на церковь.
Казак всегда сохранял жизнерадостность и отвечал на вопрос родни примерно следующее: « Куда? За зипунами!» Но зипуны-то казак не носил, он просто-напросто смеялся, шутил…
Были на хуторах свои портные, шили по заказу чекмени, полушубки, папахи, шаровары, овчинные тулупы. А сапоги, чувяки и чирики - то дело было чеботарей. А с чужого плеча одёжкой настоящий казак брезговал. За службу верную белый царь с давних времен поддерживал донцов хлебом, сукном, кожей, порохом . А уж с Петровских времен и сами казаки стали распахивать земли, открывать производство.
Бывало, привозили казаки заморские платья, наряжались в них , но лишь для потехи …
Воспитание мальчиков входило в обязанности отца. Казачата с детства познавали труд рядом со взрослыми. На лугу, в поле, на покосе старшие дети-подростки уже самостоятельно могли вести хозяйство. После сорока лет отец полностью доверял сыновьям все сезонные работы, а сам занимался ремонтом арб, инвентаря, упряжи и руководил всеми хозяйственными работами. То есть становился домоседом, главой, сказали б в наше время, крестьянского двора.
Семьи были многодетные. На хуторе Кобызеве из семьи Зеленьковых, например, вышло 12 детей – шесть мальчиков и шесть девочек. Все они получили от родителей староказачье воспитание в почитании Бога и православных традиций. В Великую Отечественную войну из шести казаков Зеленьковых трое погибли на фронте. Но род не перевелся. Фамильное древо продолжает ветвиться . Среди потомков – военные , хлеборобы, учителя . Древо разрослось по всей России , живёт современными заботами Донщины и всей страны.
И это главный смысл жизни: растить, ставить на крыло достойную православной веры смену, казачью крепь России в сложной многоцветной вязи под названием жизнь.
Казак был и остаётся носителем государственной идеи: за веру православную, за русского царя, помазанника Божьего, за Отечество; он несёт в себе на протяжении всей своей жизни русский национальный характер, русское национальное рыцарство со времён витязей и богатырей древней Руси.
Отсюда и воспитание на таких понятиях, как : вера, любовь, совестливость, личное мужество, способность преодолевать любые трудности, готовность «за други своя» к самопожертвованию.
САПОГИ С РЫПОМ
(казачья притча)
Моему отцу Фёдору
Егорову Рычневу посвящается
…Стал Гаврил думать: где и как ему деньги зарабатывать? Думал-думал, всё передумал - да как вскочит, да как закричит:
- Старуха, старуха…Научусь сапожничать!
Развесил Гаврил объявления, прописал в районную газету о своём рукоделии, нащупал в чулане молоток, в амбаре гвоздей наскрёб, разыскал в подполье, где всякого добра хватает, сапожную лапку, сел напротив окна и ждёт-пождёт, вот «щас» люди пойдут, а на переднике кармана нет…
День-деньской просидел Гаврил, а там второй, третий… Старуха, как язык проглотила, - и не глядит.
Наконец, рыпнула дверь, и в комнату вошёл усатый детина с котомкой под рукой. Гаврила присел, борода клином приподнялась,
очки с увеличительными стёклами прыгнули на лоб. Старуха гостю стул с подушечкой услужила и масляным пирогом растаяла:
- Слава богу…
Гость не отказал во внимании, кинул подушечку на кровать. Вплотную подсел к Гаврюше и руку на колено , как всё равно сам атаман Разин перед казаками - молодцами.
- Вот что, старина, на тебе кожу да сшей-ка мне сапоги. Да такие, чтоб с рыпом.
Гаврил повёл бородой в сторону, очки опустил.
- Сошьёшь - плачу наличными. Мгновенно. Пожалуйста, старина…
Старуха из-за спины гостя не сводила глаз с Гаврилы, что-то хватала в воздухе костлявыми пальцами и дёргала к груди. Губами и ртом немо кричала. А вместо глаз у переносья её, казалось, два шарика от разбитого подшипника, и они должны были выпрыгнуть и повиснуть на кончике носа.
Старик ужаленно подпрыгнул, разостлал на полу кожу и взял из печки уголину:
- Разувайси!
- Зачем? Шей, старина, сорок третий. Чтоб с шерстяным чулком…
- Я вам что указываю? - Борода - к потолку, глаза - на старуху. - Дай не дай всем сапоги…а надо ходить теперь босиком… это полезно… голова тада лучше думает…
Гаврил поставил гостя босыми ногами на кожу, уголиной обчертил ступни, нарисовал голенища.
- Всё. Бу сделано, - приставил Гаврила ладонь к непокрытой голове.
- Когда ж явиться за обновой ? - крутнул правый-левый ус атаман.
- А как сошью, - синица постучит тебе в окно.
Прошла одна неделя, вторая… Не стучит синица атаману в окно. Пошёл он к Гавриле, одной рукой ус крутил, а другой, а другой в кармане за кошелёк держался.
- Ну, что, старина, сшил?
Гаврил не знал куда гостя посадить.
- Э-э… скоро песенка поётся, да не скоро дело делается.
Прошёл месяц - атаман снова к Гавриле:
- Готово?
- О-о-о… браток… заканчиваю… каблуки набью, и всё!
Прошло ещё целых три недели… Атаману не то что на парад - на улицу выйти не в чем. А тут, что ни видно, зима ляжет. Решил атаман в последний раз узнать про сапоги, или же он свою кожу вытрясет у деда из души.
Открыл дверь в Гавриловы хоромы без стука.
- В хате есть кто?! Хозя – а-ин…
Никто не встречал, никто не отвечал. Тогда атаман зашёл в комнату, присел на стул с подушечкой и больно дёргал свой ус.
А в это время из-за занавески выглянули ржавые глаза старухи:
- За сапогами? Готовы! Давно готовы. Чё ж это вы… заказали и не являетесь…
- Я думал… не срок…
- Думал он… Месяц назад сшили! А места в хате нету, из угла в угол их переставляем… То-то люди бессовестные… Да сшили сапоги - приди сразу и забери!
У атамана руки упали с колен, поникший ус жевал губами:
- Извиняюсь… я это… щас… заберу…
Старуха схватила сибирьковый веник, махала им по полу, того и гляди, заедет гостёчку по носу.
- Ага, щас… хозяина теперь нету, а без него отдавать товар не буду.
Теперь у заказчика вздёрнулись усы спелым колосом:
- Ну, слава Богу… готовы… хоть буду знать теперь… Но хоть бы одним глазком взглянуть на сапоги. Покаж, старуха, а? Я же и заплачу! Мгновенно! - и гость показал целую пачку денег, сто
лько денег, что старуха отроду не видывала.
А Гаврила в это время лежал под кроватью, и всё слышал.
Атаман про своё:
- То-то бы я Гаврюшу твово повидал бы… то-то бы я его отблагодарил… Дай ему Бог здоровья - сшил-таки… Покаж, бабунюшка, сапоги, я заплачу тебе, а хозяин твой явится - и заберу обнову.
Старуха раз! - сапоги на стол из-под запечья.
- Ой, какие хорошие… - зажмурился атаман: одно голенище выше другого, гвозди из каблуков в разные стороны торчат. - Хор-рошие… плачу миллион. Вот только мастера поблагодарить ба.
- Да вот я, вот, - вылез Гаврила из своего схорона, из-под кровати . - Сапоги шить - это вам не тяпти – лапти, а лапти-тяпти.
Взял атаман сапоги, стал примерять - ни один даже на босу ногу не надевается. С руки на руку перекинул гость обновку, ухватился за голенища и потрясал ими с такими словами:
- Хоть и старый ты, Гаврил, и борода и голова у тебя седая, но должон я нарушить старую заповедь о почитании старших и преподать тебе науку… - и с тем перетянул Гаврилу сапогами через всю спину.
Было это или не было, так это или не так - всему свидетелем осталась одна старуха, которая сказывала байки, будто атаман похаживал Гаврилу сапогами до тех пор, пока каблуки вместе с подмётками не поотскакивали.
* * *
Читатель заметит: не педагогический метод воспитания… Но в каждой байке есть намёк, добрым молодцам урок.
ДЕД КОСОГОР
(сказка старого фронтовика)
Эту сказку я записал от Обухова Алексея Максимовича, 1918 г. р., ветерана и инвалида Великой Отечественной войны, израненного при обороне Москвы, уроженца хутора Безбородовского Еланской станицы. Он её сам сочинил и часто рассказывал своей внучке.
Сюжет был заимствован, как мы видим, у Распе, но сказитель проявил новаторство: действие происходит на Дону, в конкретных условиях новейшего времени. Тут не поверить в случившееся нельзя, потому что главный герой дед Косогор был не охотником, а бывалым казаком.
Впервые предложил сказку областной газете «Молот» ещё в девяностые годы, где она и была напечатана в приложении «Донское слово» , а теперь предлагаю в настоящем сборнике.
х х х
Жил-был на Дону дед Косогор. Зиму и лето носил он на голове чёрную барашковую папаху.
Вот этот дед вышел как-то из хаты на завалинке посидеть, на солнышке свою бороду погреть. Вышел и глазам своим не верит: прямо посреди двора за ночь вырос высокий-превысокий тополь, до самых небес. Подумал-подумал дед и решил влезть на самую верхушку дерева и поглядеть из чего облака сделаны.
Влез он на самую макушку тополя, а тут и облако к нему подплыло. Снизу облако, как сладкая вата, а сверху - солома.
«Ну, отдохну немного на соломке, - подумал дед Косогор. - Потом вниз спускаться начну. На завалинке теплее».
И только он прилёг на копну - понесло его ветром.
Что делать? Как же теперь на землю спускаться? Взял дед солому, свил из неё длинную-предлинную верёвку. Привязал её за облако и стал спускаться вниз. Но верёвка-бечёвка оказалась короткой. Можно было бы прыгнуть на землю, пока его далеко за хутор не унесло, да он побоялся, потому что мог бы сломать ногу.
А тут ветер разбушевался. Раскачало деда на верёвке от станицы Букановской до станицы Казанской, не удержался он и бултыхнулся в Старое озеро, по самые уши в грязи увяз, одна папаха возле камышей из воды торчит.
Так бы, наверно, и утонул дед Косогор. К счастью, проплывала мимо дикая утка, собираясь посидеть на папахе. Схватил её дед за лапки, птица взмахнула сперепугу крыльями - и вытащила деда из озера.
Пришёл дед домой живой и невредимый, а бабка ему и говорит: «Ну, дед, чтобы это было в первый и последний раз. Дети по деревьям не лазят, а ты придумал на старости лет…»
С тех пор дед Косогор смирно сидит на завалинке в своей барашковой папахе или играет посреди двора в песочек. А чуть гокнет, стукнет, рыкнет за базами, за лесами, вскочит дед и сапожком топнет: «Бабка, а где моя большая шашка?!».
«Да сидел ба уж дома» , - уговаривала старуха.
«Не казацкое это дело - по деревьям лазить, не казацкое это дело - в песочек играть. А пойду - ка я к лазам-перелазам за тихий Дон, за землю русскую постоять.
Нахмурилось небо. Солнце померкло. Встал дед в полный рост, вровень с тополем, шашечкой длинной махнул, как молнией, - и был таков.
Долго ли, коротко ли время тянется…Небо прояснело, солнце взыграло - и вот он дед моложе прежнего, живой и невредимый. Сызнова сел посреди двора, играет в песочек, а сам прислушивается: спокойно ли, тихо ли на лазах-перелазах, не помышляет ли чего худого супостат окоянный?
Так и живёт на Дону дед Косогор по сей день. Говорят, видели его в Казанской станице, в Раздорской, в Каменской, в Старочеркасской… А чуть нахмурится небо, вскочит дед по-молодецки: «Бабка, а где моя большая шашка?!».
Вот и сказке конец, а кто слушал - молодец!
КАЗАЧЬЯ КУХНЯ
У донцов по сей день существует немало поговорок, пословиц, устойчивых выражений: «Ежели сыт, то можно с голодным равняться», «Хороша кашка, да мала чашка», «Каша - жизнь наша: она нас думами кормит и в походы водит» , «В хороших щах ложка стоит», «Будет день, будет и пища», «Кашу маслом не испортишь», «Лакомому куску и рот радуется» и т. д. И таким народным изречениям нет числа.
Казачья кухня в чём-то, возможно, отличается от северной, даже от среднерусской, но в основе лежит, несомненно, русская печь, хлеб, щи, картошка да пшённая каша с молоком. На протяжении всего года донцы строго придерживались православного календаря. Старые соблюдали посты, тому учили и молодых. К пище относились, как к божьему дару. Старики начинали завтрак, обед и ужин с молитвы. Надо, обязательно, перед тем как сесть за стол, - перекреститься. Мы ж православные христиане!
Готовили и подавали на стол блюда старшие в доме женщины, способные выполнить эти обязанности. Хозяйки обязательно были в косынках (чаще всего в белых) и в завесках, т. е. в передниках, фартуках из светлой ткани. Семья садилась за стол , но никто не смел взяться за ложку, если старший рода отсутствовал, задерживался во дворе. Это было из уважения и почитания старших. Перед началом трапезы все встают, крестятся, а старшие читают молитву.
Во время еды могли разговаривать только взрослые. Дед имел право наказать за плохое поведение за столом. Самым обидным было – быть отлучённым от стола. За смех за столом старшие могли выпроводить во двор.
Взрослых детей сажали вместе с собой только тогда, когда они начинали помогать в ведении хозяйства; малышей кормили отдельно, для этого у них был низкий столик с лавкой, тут же у посудной горки.
Первому полагалось отведать кушанье самому старшему за столом. Он мог сказать: «Недосол» или «Пересол». Но чаще глава семейства хвалил то, что подавалось. А подавались в первую очередь хлеб да соль. При чём хлеб резать не полагалось ( грех великий резать тело Христово!), его разламывали примерно на равные по величине краюхи. Хозяйка с помощью дочери или снохи подавала блюда и тут же садились за стол на отведённое ей место, самое крайнее к печке.
Было за правило в культурных семьях класть всем на колени длинные ручные полотенца, выстиранные и выглаженные скалкой или утюгом. Чаще всего они были вышиты разноцветными нитками с изображением птиц, ромбиков.
При наличии железных ложек, предпочтение отдавалось деревянным. Каждый находил свою «любимую» ложку по каким-либо приметам. В поминные дни подавали на стол только деревянные ложки; такие же «невладанные» дарят с носовыми платочками в память об умершем.
На первое могли быть щи с мясом или без него во время поста. Это в обязательном порядке. Без щей, говорили, весь день будешь голодный. А раз голодный, то в работе быстро затощаешь, надорвёшься, духу не будет. Без щей казак - не казак. Во время еды старики приглядывались кто как ест: если вяло, оставляет в чашке продукты, то таков из него будет и воин, и работник. Правило хорошего семьянина – не оставлять ничего в своей чашке на «слёзы» близким.
На второе могла быть лапша с курятиной, индюшатиной, уткой или гусем. Лапша была «самодельная», прожаренная в печи, поэтому запах у неё был особенный.
К мясу в обязательном порядке готовили толчёные корневища хрена, который «не слаще редьки». (Порошок запаривали на рассоле из-под помидор) В летнюю пору щи могла заменить щерба ( уха ). В отличие от южных у верхнедонцов в щербу помидоры не клали. В двойную, тройную уху крошат картофель, укроп , зелёный и репчатый лук. Мелкую рыбу оставляют в котле, а крупную вылавливают после варки и подают на второе.Надо сварить щербу так, чтобы она пахла рыбой! Чтобы жирные блёстки плавали в казане.
Двойная, тройная щерба – это когда закладывают рыбу в котёл по два-три раза.
Обязательно присутствовала на столе каша ( пшённая, пшеничная, кукурузная, а последнее время – гречневая, рисовая, манная) с молоком, маслом, сметаной, каймаком, мёдом пчелиным или арбузным. Картофель подают как пюре или целыми вареными клубнями без кожуры или в «мундирах» к соленьям ( капуста, помидор , огурец), а так же хозяйки могут предложить к картофелю парное цельное молоко, кипячёное или квашеное( кислое) в отдельных чашках.
ХЛЕБ - ВСЕМУ ГОЛОВА
Пекли хлеб в русских печах на поду, а хлеб такой называли «подовым». С чего начинали? Отваривали хмель, на отваре затевали опару, добавляя в неё хлебную закваску(хмелины). Затем хозяйка месит подоспевшую опару в лотке или на столе, по необходимости втирает в неё муку до тех пор, пока тесто не обретет крутую вязкость. После этого весь замес делится на равные части и оставляется в кругляшах, чтоб поднялся, доспел под дежой да силы набрался богатырской.
А тем временем печь изнутри накалилась, угли кочергой разгребаем по сторонам, под печной ( это то место, где внутри печи сгорают дрова) подметаем гусиным крылышком от золы. А вот она и лопата деревянная, посыпаем её мукой ( можно подложить капустный лист, бумагу), пузырём вздутый кругляш кладём на лопату и сажаем его в печь. Повторяем всё то же несколько раз по числу запланированных хлебин. Женщины это делают ловко и быстро. Заслонкой плотно закрываем печное творило и ждём, пока хлеб не испечётся.
Хлеб пекли раз в неделю. То был самый ответственный день. После обеда, когда печь остывала, хлеб вынимали, складывали его в лоток, сбрызгивали водой и укрывали рядном.
Хорошо пропечённый, румяный хлеб – на всю неделю у хозяйки радостное настроение. В этом была какая-то особая поэзия женской души. Соседки хвалились друг дружке удачной выпечкой, обменивались хлебинами, булками, калачами, кренделями, бубликами, пампушками, пышками, бурсаками…
Пекли пирожки с тыквой, яблоками, капустой, лесной ягодой, вишней, А пирожки затевали такие…вспоминают теперь хуторяне с юмором, что одним можно было сотню накормить! Как чирики величиной…
Ниже я приведу несколько наших традиционных казачьих блюд. Не задавался целью дать точные рецепты приготовления , ибо подробности могут скоро утомить читателя. Народная жизнь не требовала излишеств. Всё было просто и буднично, в том числе и приготовление пищи.
КУЛАГА
Блюдо подавали на стол во время постов. Для этого надо заготавливать летом сухофрукты (груши, яблоки) самых вкусных сортов без стопок и семянок. Сухофрукты варят на медленном огне, лучше в русской печи. Затем взвар настаивают, вновь доводят до кипения,добавляют муку малыми порциями и хорошо её размешивают. Муку используют ту, какая есть в наличии. Если она давнишняя, то обязательно просеивают сквозь сито, чтобы отделить бобышки и хлебную моль. Нельзя перенасыщать отвар фруктами и порциями муки. Можно переждать некоторое время, чтобы мука разбухла, а затем посудину ставят на огонь и варят кулагу , добавляя по вкусу сахар или отвар свёклы сахарной. А чтобы не пригорало в кастрюле, - помешивайте густеющую массу.
МАМАЛЫГА
Кулага от мамалыги отличается тем, что первое готовилось вкрутую, а второе – жидкой похдёбкой. Известна была донскому жителю мамалыга с использованием кукурузной муки. В голод выживали кукурузной мамалыгой, в неё добавляли муку из желудей, древесной коры, корней пырея, камыша или чакана(рогоза).
ЛАПША С СУШЁНОЙ ВИШНЕЙ
На Верхнем Дону это блюдо традиционно. С чего начинают? С теста. Оно уже готово. Кругляш раскатывают в валик, режут на подушечки, затем эти подушечки раскатывают скалкой что ни тоньше обжаривают в русской печи на огне на деревянной ручке рогача. Обжарка придаёт пышке особый вкус и запах. Эту пышку режут мелко на лапшу. Вызревшую вишню сушат на солнце и сквозняке в пору её сбора, хранят в глиняной, стеклянной посуде, недоступной для фруктовой моли.
Отваривают вишню в кастрюле, затем, не вынимая её, бросают в кипяток лапшу. Через десять-пятнадцать минут – лапша готова, её разливают в тарелки, дают остыть.
КВАС
С наступлением весны был и остаётся самым востребованным напитком - казачий квас. Его приготовление не занимает много времени. Налейте в банку воды, опустите в неё несколько кусочков хлеба, всыпьте две ложки сахара и через три дня ваш квас готов. Хозяйки готовят на его основе окрошку. Для этого надо иметь зелёный лук-ботун (в просторечии – бут). Его измельчают ножом, высыпают в чашку, посыпают солью и деревянной толкушкой мнут, растирают, а затем добавляют сваренное вкрутую мелконарезанное куриное яйцо, редиску, огурец, и всё это заливают охлаждённым квасом и тут же подают гостям.
В современном меню это - «окрошка».
ВИШНЁВАЯ МЯТКА
Когда урожай на вишню, особенно в начале её созревания, на обеденном столе верхнедонцев популярна вишнёвая мятка. В большой чашке вишню посыпают сахаром и разминают деревянным пестиком, стаканом. Затем добавляют сахар, свежую колодезную воду, размешивают и едят деревянными ложками со свежим хлебом. В зной такое кушанье быстро снимает перегрев на солнце и усталость.
ГУСИНОЕ МОЛОКО
Однажды отец сказал: «Сейчас, дети, будем есть гусиное молоко». Ждём чего-то невероятного. На столе появляется чашка с водой. Нам разрешается сыпать в неё сахар и мелко порезанный черствый хлеб или сухарики. Гусиное молоко готово. Вот вам ложки. Кушайте на здоровье.
Но если у вас есть своя коровка, то вместо воды налейте в чашку парное молоко, подсладите сахаром и заправьте сухариками.
Хлебайте на здоровье!
ОГУРЦЫ С ПЧЕЛИНЫМ МЁДОМ
Это старинное кушанье. В свежий майский мёд мокают молодые зелёные огурчики, порезанные колёсиками или дольками. Это вкусно и очень полезно: огурцы с мёдом.
АРБУЗНЫЙ МЁД, или НАРДЕК.
Как его приготовить? Арбузную спелую мякоть измельчаем, отжимаем сок, варим его в эмалированной посуде на медленном огне , а лучше в русской печи до тех пор, пока не выпарится лишняя влага с десяти литров до двух, одного литра. Такой мёд, закрытый под крышку в стерильную банку, может храниться до следующего урожая. В степной полосе, где не принято выращивать сахарную свеклу, арбузный мёд заготавливали на зиму и использовали вместо сахара с кашами, подавали к блинам, пирожкам и вареникам, начинённых фруктами и ягодами.
Некоторые старые хозяйки подсказывали, что испечённые пряники на арбузном мёде долго не черствеют.
ЯИЧНИЦА
Глазунью жарят на свином сале, на коровьем масле, взбитень – с добавлением молока, воды (сочный омлет). В дорогу яйца пекли в золе печи или костра, такие яйца дольше хранятся. В пути, на работе в поле их употребляют с солёным салом, луком и хлебом.
ГЛАЗУНЬЯ С РЫБОЙ
Самая лучшая для этого рыба - пескари. Их потрошат, чистят, поджаривают на топлёном свином жире, а затем заливают глазуньей или сбитнем яичным. Пять минут - и обед готов. Были б пескари!
ПРИПРАВЫ
На зиму заготавливали корень хрена. Его сушили, толкли в ступе, а порошок по необходимости запаривают теплой водой или заливают рассолом из-под помидор с добавлением томата. Подают приправу как горчицу к мясу и мясным блюдам.
В колечки плели зелёный укроп, мяту, молодые побеги вишни для взвара из сухофруктов.
КАША ПОЛЕВАЯ, или КУЛЕШ
Готовилась в походных условиях: в поле на пахоте, на обочине дороги. Для этого надо иметь сало свиное и пшено. …Вот закипела вода в котелке – сыпем пшено, а следом добавляем мелко нарезанные кусочки сала.
ГАЛУШКИ
Готовили из свежей муки. Тесто «натирали» как можно плотнее. Затем от кома отщипывают кусочки теста до тех пор, пока замес не кончится. Рваные кусочки варят в котелке. На стол подают с добавлением сметаны, масла вместе с отваром.
КЛЁЦКИ
То же самое, что галушки, но вместо рваного теста – мелкие квадратики, кружочки, выда
Донской оберег
© Copyright: Григорий Рычнев 2, 2015
Свидетельство о публикации №215022201509
Свидетельство о публикации №215022201509
Рецензии