Мишка

   1939 год. Мне 5 лет. Лето. Первое лето на свободе. После выхода из тюрьмы мы всю зиму и весну жили на окраине города в малюсенькой комнатке, которую я называла: «наша спичечная коробочка». Тогда мы и ей были рады. А к лету маму по партийной линии реабилитировали. Мы жили втроем; я, мама и  бабушка. Папы не было. О нем мы ничего не знали. Мама то знала, что он в тюрьме, но, естественно, не знала, что его нет в живых. Об этом мы узнали много лет спустя, когда, после смерти Сталина, Хрущев Н.С. стал реабилитировать политзаключенных.
   А пока мы начинали новую жизнь и радовались ей. Маму направили на работу в дом отдыха учителей, что находился в Варзобском ущелье в 25км от г. Сталинабада. 
В этом месте был как бы перекресток ущелий. Прямо шло большое (основное) ущелье, идущее к Анзобскому перевалу вдоль р.Варзоб.  В нее впадала небольшая чистая, веселая речушка, вдоль которой расположился небольшой поселок Варзоб. В устье речушки, где ущелье было шире, была более или менее горизонтальная, довольно большая площадка между горами и речушкой. Здесь и расположился дом отдыха. На другой стороне речушки берега не было – сразу начинались живописные горы. Площадка была дорогой разрезана на две части: по одну сторону – пищеблок, служебные помещения  и жилье для служащих; по другую – корпуса для отдыхающих, столовая, летний кинотеатр – белая ткань, натянутая на рамку (экран), ряды из дощатых скамеек и танцплощадка – зацементированная круглая площадка. Каждый вечер на площадке под баян веселились и взрослые, и дети. Раз в неделю приезжала кинопередвижка с железными круглыми коробками, в которых были волшебные ленты. Каждая коробка – это часть фильма (фильмы показывали еще по частям). В определенный день мама ехала в столицу за киномехаником и каким-нибудь фильмом. Фильмы были в основном немые и с разными эффектами: например, скачет конница и прямо на зрителей – сейчас копытами по тебе и пройдется.

   Однажды пошли мы в кино с бабушкой. Она еще ни разу не ходила «в кино». Мы сели на первый ряд. Смотрим - едет поезд, все ближе и ближе, затем кадр меняется и вот он уже мчится на зрителей резко увеличиваясь в размерах. Вот-вот наедет, задавит. Бабушка как запричитает:
   - Свят, свят! Спаси, Господи!
   А сама – под скамейку пытается залезть. Только она была толстенькая, кругленькая, а скамейки – низкие.
   - Люди добрые, спасите!
   Но в это время поезд круто свернул и тут же раздался хохот зала. Часть закончилась, и пока механик заправлял следующую, зал все гоготал не в силах успокоиться. Бабушка вылезла из-под скамейки, и мы ушли домой. Дома я тихонько плакала и не потому, что кино не посмотрела, хотя и это было не маловажно, но, главное - мне было обидно за бабушку. «Чего это они так над ней смеялись? Она же старенькая! И ведь, в самом деле было очень страшно». Для меня тоже это было в диковинку, и я тоже сидела, затаив дыхание от страха. Кино, конечно, мы быстро освоили и не пропускали ни одного фильма.
   Как-то мама приехала из города с шестимесячной завивкой и покрашенными черными бровями.

  -Ой! Накудрилась, набровилась! – кричала я, радостно бегая вокруг нее и дергая ее за волосы.
   Мама долго смеялась и потом с какой–то гордостью говорила всем об этом, видимо считая это - дочерним остроумием. Может и так, а почему бы и нет? А еще она привезла коробочку шоколадных конфет в виде фигурок разных животных: собачек, зайчиков, мишек. Я никак не могла понять, как это можно есть? Мама убеждала, что они не настоящие, специально сделанные для детей, чтоб им интереснее было. Я не понимала, и маме тоже не разрешала их есть. Но мама все же откусила у кого-то голову. Помню, как я сразу выбежала из дома, но вот не помню, чтоб я плакала – видно горе было очень велико и непоправимо. Бабушка уговорила меня вернуться: «мама больше не будет кусать». Я вернулась, но с мамой долго не разговаривала, как она ко мне не подлизывалась. Между прочим, забегая вперед, скажу, что мой старший сын в этом плане оказался в меня – генетика. Он тоже такие конфеты есть не станет, наверно, даже будучи взрослым.

   А еще мама привезла мне набор детской алюминиевой посуды: кастрюльки, сковородку и прочую утварь. Я с двумя соседскими девочками - сестренками залезла в сарай, где на подстилке из сена-соломы зимой хранились стулья, матрацы, подушки, постельное белье и т.д.. Сейчас там мало было всего этакого. Мы устроили там себе жилье: кроватки, столик и стали готовить «обед». В кастрюльку налили водички, положили соломку, еще какой-то мусор и подожгли. Я подожгла - надо же сварить. Солома под кастрюлькой мгновенно вспыхнула, и огонь также быстро стал распространяться по сараю. Хорошо, что солома была уложена толстым слоем и со временем слежалась. Поэтому она сначала тлела. Потом: то там, то тут стали вспыхивать языки пламени. Стали гореть старые рваные матрацы и еще что-то. Появился едкий дым. Мы испугались, кинулись к воротам, но не тут-то было - ворота оказались закрыты. Когда мы зашли в сарай, старшая из сестричек – девочка лет восьми, закрыла ворота на щеколду, которая была достаточно высоко. И как только она достала?

 Сначала мы не кричали, боясь наказания – я во всяком случае. Но малышка, которой было годика три, начала громко плакать и звать маму. Старшая же от страха забилась в угол, категорически отказываясь от попытки открыть засов, и только - ревела. Стали сбегаться люди с ведрами с водой. Чувство страха, что обуяло меня тогда, когда кругом белый, едкий дым и рядом полыхает огонь, жарко - я помню до сих пор. И помню абсолютно точно, что ужасно боялась наказания – ведь я была виновата. Наконец первый страх пересилил второй и я, будучи, видимо, девочкой смышленой и решительной, нашла более надежный ящик какой-то, подставила его и открыла задвижку.  Что говорила прибежавшая мама, я совсем не помню. Зато помню, как меня все обнимали, целовали, и я из преступницы стала героем.
               
   Пожар быстро потушили, и это было счастьем, т.к. в смежном сарае находилось много казенных вещей, в том числе и новых: те же матрацы, одеяла, посуда и многое, многое другое. Эта часть сарая совсем не пострадала, тогда как первая половина, выгорела дотла. Тут же приехала комиссия. Мама приготовилась снова в тюрьму отправиться: ведь это преступление – сжечь казенное имущество. Было предположение, что многое было украдено, и, чтоб скрыть следы, был устроен пожар. Но эта версия не подтвердилась, потому, что буквально на днях проходила инвентаризация, и в сарае, в этой его части было только все списанное, а все, что на балансе – цело и невредимо. Так, мама отделалась легким испугом и даже без взыскания. Мама хотела меня наказать, но народ – а это учителя - за находчивость и мужество, благодаря чему все девочки остались живы, просили меня помиловать.

   Да, в пищеблоке работали повара: один – китаец, другой – дядя Коля.  Китаец был – настоящий: желтый и узкоглазый. Я его сначала боялась, зато он меня очень полюбил и все цокал языком – какая я худенькая. Все старался меня подкормить, а после пожара вообще стал испытывать какое то странное чувство – умиления, что-ли. Если я пробегала мимо, он играючи ловил меня, тащил на кухню, сажал на колени и подчевал чем-нибудь вкусненьким. А чаще всего он  угощал меня сливками, предварительно снятыми с молока, или пенкой с кипяченого молока и все приговаривал:
   - Лоротька будет больсая, класивая! – и пел такую песенку, не выговаривая буквы «ч» и «ш».
    « Вышла кисонька из кухни. Мяу, мяу. У ней глазоньки опухли. Мяу, мяу.
      Повар пеночку слизал и на кисоньку сказал. Мяу».
   Мне песенка очень понравилась и сливки тоже. Я с удовольствием слизывала их с ложки и пела его песенку к его величайшей радости.
 
   Как-то кто-то сказал мне, чтобы я подразнила китайца. Надо было согнуть мизинец и, как бы подзывая его, приговаривать: «китай, китай». Я, конечно, это и проделала. Китаец стал подзывать меня, но я попыталась убежать. Однако он меня поймал, посадил, как всегда, на колени и, качая головой, стал приговаривать:
   --Ай, ай, как не хоросё. Такая хоросий девоцка Лороцка и так плохо делает. Ай, яй.
   А сам все гладит меня по спине. Я прижалась к нему, потому, что так ему моего лица не увидеть, а мне от стыда хотелось спрятаться. Очень четко помню, чисто физиологически, это щемящее чувство стыда. Я стала реже забегать к нему за угощением, т.к. чувствовала себя предателем, хотя тогда я не знала такого слова. Китаец не изменил ко мне своего отношения, и все потихоньку наладилось.
 Работа повара очень тяжелая: жара - под 40  в тени, а тут – ещё и печь раскаленная. Только завтрак приготовили, т. Оля – жена д. Коли покормила отдыхающих – а их человек 100 – все убрала, а уж обед подоспел, а там – полдник, ужин. Они втроем крутились как белки в колесе. Д.Коля с женой тоже тепло ко мне относились, но той нежности, что исходила от китайца, естественно, не было. Д.Коля с т. Олей были нашими соседями – они жили через стенку. Однажды д. Коля пошел в горы куропаток пострелять, или травы какой набрать, и принес маленького медвежонка. (Ну, вот я и добралась до основной темы, а то совсем погрязла в воспоминаниях). Д. Коля, оказывается, давно приметил эту берлогу.
Матери – медведицы не было несколько дней. То ли подстрелил кто  ее, то ли другая беда с ней случилась – только новорожденный медвежонок остался один:
    - Скулит, из берлоги чуть высунется и снова спрячется, – рассказывал д. Коля. – Вот и решил взять: погибнет же животинка. Подрастет - и отведу назад в горы.
   Т.Оля сначала ругалась, но потом смирилась. Несколько дней поселок жил в напряжении: вдруг объявится медведица. Но медведица не появлялась. Постепенно все успокоились, и жизнь пошла по-прежнему.

   Медвежонок жил у д. Коли дома. По утрам и вечерам он ходил гулять с ним вдоль речки. Иногда вечерами он развлекал отдыхающих. Все медвежонка любили. А уж я-то как! Я в нем души не чаяла. Дядя Коля в своем присутствии разрешал мне с ним играть. В основном, мы с ним просто обнимались. Ой! Какое это удовольствие – запустить руки в его шерсть! Блаженство! Я понимаю дрессировщиков – обняв это шерстяное чудо, расстаться с ним уже не возможно. Запустишь руки в мягкую, густую шерсть, прижмешься к нему, мордочка на плече сопит, кряхтит. Ощущение не передаваемое. Как теперь говорят: «обалдеть можно». Я и балдела каждый день, наслаждаясь обществом этого чудного медвежонка.
 
   Я до сих пор люблю крупных собак: овчарок, водолазов, колли и др. У нас была собака Динка. И я тоже любила зарыться в ее шерсть. Маленькие собачонки – «звонарики» - меня совершенно не трогают. Мы с медвежонком друг к другу очень привязались. Только я к ним приходила, он тут же ковылял ко мне, и мы начинали обниматься. Теперь мы втроем ходили гулять. Мишка был всегда на поводке. Дома мне разрешалось его покормить. Д. Коля давал мне бутылочку с молоком, а я – Мишке. Иногда мне давали для него сладости, которые он ужасно забавно сосал. Очень смешно кушал ириски – они прилипали к нёбу, и он лапой шлепал себя по мордочке. Я могла часами гладить его и обнимать. Но всякому счастью приходит когда-нибудь конец. К сожалению, медведи растут гораздо быстрее людей. К весне медвежонок стал почти как взрослый медведь, а я выросла меньше, чем на год, и была такая же маленькая, худенькая девочка шести лет. А к осени он вообще стал огромным медведем. На фотографии мы с мамой, т.Оля, д.Коля и мой любимый Мишка.
  Чем старше становился Мишка, тем мне меньше разрешалось с ним обниматься. Я его гладила, кормила, разговаривала под неусыпным оком д. Коли. А так как он весь день работал, общаться приходилось только вечерами, не то, что зимой, когда и у д. Коли было больше времени, и Мишка был маленький. Так, что играть можно было только на расстоянии – д. Коля был очень бдителен. Да только бдительность проявлялась лишь в отношении меня. Сам же он был в играх с медведем совсем не осторожен. И вот однажды играючи Мишка откусил д. Коле кусочек мизинца. И все бы ничего, да народ, прознав про это, стал говорить, что медведь теперь очень опасен, т.к. «отведал людской крови» и, надо его пристрелить. Дядя Коля резонно объяснял, что Мишка сам-то ничего и не заметил, ведет себя нормально, ласковый, послушный. Народ оказался жутко настойчив: из квартиры, чтоб Мишку не выводили - сорвется с поводка и всех перегрызет. Да и из квартиры может выскочить!  Да и вообще нельзя зверей в доме держать, а тут и люди, и дети. Т.Оля плакала, просила мужа послушаться общественности. Она уж и сама стала бояться – так ее запугали: медведь – то спит рядом, в сенях.
   В общем, не выдержал д. Коля напора, стрелять категорически отказался, а решил отвести его в горы. Рано утром, когда поселок еще спал, он ушел в горы. Не было его весь день. Все ждали с нетерпением. Весь день обсуждали, спорили. Некоторые говорили, что Мишка матерью – медведицей не обучен и потому все равно пропадет. Другие говорили: «есть захочет – всему научится». Только на третий день поздно вечером пришел усталый, похудевший и какой-то другой, д.Коля. Быстро прошел в дом, не отвечая ни на какие вопросы. Т.Оля, присмиревшая, тихонько дала ему поесть. Я стояла в дверях и смотрела на него. Почему-то не могла оторвать глаз, хотя чувствовала, что это не хорошо. Он поел, сел на кровать и жестом подозвал меня. Я подошла. Он молча обнял меня, и мы так долго сидели. Я тихонько плакала: до сих пор я не верила, что разлука состоится. Он молча гладил меня по голове. Может быть, он тоже плакал. Так мы сидели, пока мама не позвала меня.
 
  Целый следующий день ждали возможного возвращения медведя, но д. Коля успокоил, сказав, что очень далеко отвел, и жизнь вошла в привычное русло. Однако через несколько дней объявился Мишка. Кто-то увидел его неподалеку от поселка. Поднялась паника. Д.Коля успокаивал, убеждал, что посадит на цепь, а потом отвезет в город в зоопарк. Тщетно. «Застрелить!» -и все тут. Пока д.Коля говорил с народом, нашелся какой то рьяный представитель народа, побежал и застрелил нашего Мишеньку. Как я рыдала!  Это была настоящая истерика. Помню, мама успокаивала меня, а потом и говорит:
   - Наверно, когда я умру, ты так обо мне убиваться не будешь.
   Я от неожиданности даже плакать перестала, а потом кинулась к ней на шею, стала целовать, приговаривая:
   - Еще сильней буду плакать, мамочка, еще сильней.
   Потом они с т.Олей часто смеялись, вспоминая об этом. Мама иногда как бы в шутку, спрашивала меня:
   - Так что, дочка, когда я умру, ты и правда будешь плакать сильней, чем за Мишкой?
   Мне было очень неприятно, и я насупливалась. Д.Коля притащил мертвого Мишку, разделал, шкуру как-то обработал и подарил мне. Я благодарна ему до сих пор. Он понял мою детскую душу. Гибель моего любимца – это была первая серьезная потеря близкого существа – первое очень большое горе. Потом маму перевели в г. Сталинабад на работу в управление сберкасс. Я, конечно, не расставалась со шкурой Мишки. Вся моя дальнейшая жизнь, вплоть до окончания института прошла на этой шкуре. Все устные уроки, а иногда и письменные, я умудрялась делать на полу, лежа на животе на этой шкуре. Сколько книг было на ней прочитано, начиная от Купера («Последний из могикан») – в 7 лет и, кончая Д. Лондоном  и Т. Драйзером – в 17лет. Потом – институт в Ленинграде, но на каникулах я наслаждалась чтением на любимой шкуре. Потом – замужество. Мы приехали на работу в Душанбе – это бывший Сталинабад. К этому времени умерла бабушка – хранительница шкуры, у мамы сотрудница обманом отобрала большую комнату и, нам достался лишь коридор с печкой, где предстояло жить нам – молодоженам вместе с мамой. При таких неожиданно изменившихся обстоятельствах, я сначала не обнаружила отсутствия шкуры, о которой я столько рассказывала Сергею. А когда заметила, побоялась у мамы спросить – ей итак было тяжело. С одной стороны радость – приехала дочь, да еще с таким симпатичным мужем, а с другой – вина, что она по доверчивости профукала практически квартиру. И жить теперь дочери и зятю придется в тяжелых условиях. Но мы были молоды, более оптимистичны, влюблены. Жизнь хороша! И я забыла о своем Мишке. Удивительно, что я за 44 года, что мы прожили вместе с мамой, я так и не спросила у нее: «куда делась Мишкина шкура?»      


-----------------------