ОТЕЦ

Я любил своего отца: честного мужа, простого бухгалтера, бывшего офицера, рядового коммуниста, обычного советского человека - тихой незаметной любовью. И я понял это только совсем недавно.   
Он не был моим учителем и ментором, не делился со мной своим опытом и прошлым, не ставил передо мной какие-либо задачи и цели, не советовал, как лучше поступить в той или иной ситуации, не рекомендовал мне будущую профессию. Он обеспечивал моё существование и не мешал моему выбору.   
Отец был незаметен, как незаметна привычная вещь в доме. Всеми домашними делами и распределением денег заведовала мать. Он только приносил зарплату да офицерскую пенсию.   
Будучи евреем по рождению, он из Цаллера в паспорте каким-то образом превратился в Савелия в повседневном общении, и все называли его Савелий Абрамович. Кстати, с этим именем, Цаллер, связана забавная история с оформлением мною в 16 лет паспорта. При заполнении документов в паспортном отделе я написал всю требуемую информацию о родителях и старшем брате. Проверяя анкету, служащая отдела неожиданно обратила моё внимание на ошибку: "Он же вам не отец, а отчим" - сказала она. "Как отчим?" - удивился я. "У вас же другое отчество".    Действительно, мой брат Борис Цаллерович, поскольку при его рождении в 1937 году были все необходимые документы. Я же родился в эвакуации в 1945 году, где свидетельство о рождении было выписано на основании анкеты заполненной матерью, в которой она назвала отца Савелием. Таким образом я оказался Михаилом Савельевичем. Мне с большим трудом удалось убедить паспортистку, что отец действительно является моим настоящим отцом.   
В 1917 году ему было13 лет и после окончания Гражданской войны его из еврейского захолустья занесло в большой город, где он закончил финансово-экономический институт, затем был призван в армию бухгалтером и закончил войну в звании подполковника. Выше ему расти не дали, а когда началось дело врачей его в 1952 году отправили в запас. По выслуге лет он получил право жить в любом городе, и родители выбрали Ленинград, где уже обосновались их родственники. Все последующие годы мы жили в коммунальных квартирах на "служебной площади".   
Отец был неверующим, никаких еврейских праздников и обычаев не соблюдал, как и мать. Дома говорили на идиш только в тех случаях, когда хотели что-либо скрыть от меня и брата. Был ли отказ от еврейства его собственным решением или вынужденным я не знаю. Во всяком случае разговоров в семье об евреях и антисемитизме при нас не было.   
Можно сказать, что отец, по крайней мере внешне, был абсолютно аполитичным, и это при том, что он был коммунистом. Я не помню, чтобы он высказывал своё, определённое мнение о событиях в стране и за рубежом. Мне кажется, он предпочитал вообще не говорить о политике. Не стоит забывать, что в 30-ые годы ему было за 30 лет, достаточно, чтобы понимать происходящее вокруг него.  Отец был малоразговорчив, спокоен, скорее замкнут. Читал главным образом газеты, хотя в семье было много подписных собраний сочинений русских писателей изданий 50-60 годов. У него не было каких-либо увлечений.   Зато он прекрасно упаковывал вещи и мастерски стягивал верёвкой тюки - результат частых переездов семьи из города в город во время его службы, и ежегодных летних выездов на дачи.   
Будучи бухгалтером, отец никогда не был на передовой во время войны. Но, однажды, по семейным рассказам, только посещение отдельно стоящего туалета спасло его от снаряда, угодившего прямо в здание штаба. Он вряд ли умел стрелять, хотя и носил по положению пистолет. Я помню только одну военную фотографию отца - молодой, улыбающийся офицер в машине, весной 1945 года в Праге. Мне было тогда уже 3 месяца. За год до этого снимка отец впервые получил возможность навестить мать, которая жила в эвакуации на Урале, в посёлке "Северный коммунар". Многодневный тяжёлый путь на поездах, машинах, а в конце долгая тряска на лошади по раскисшей весенней непролазной дороге вынудила отца отлёживаться на животе. Этим я обычно объясняю обстоятельства моего зачатия, которое, как мне кажется сейчас, не принесло большой радости матери.   
Около 60 лет отец заболел диабетом и стал получать положенную ему гречневую крупу, которая уже в то время стала дефицитом. Он никогда не готовил еду, но варка гречневой каши вдруг стала его любимым занятием. На покрытый скатертью стол он стелил газету, высыпал крупу и тщательно её перебирал, выискивая шелуху и мусор, затем поджаривал её на специально выделенной сковородке и варил точно по часам.   
Отец никогда не наказывал меня. Я помню только одну историю в детстве, когда он стоял надо мной с офицерским ремнём в руках. Мне было лет 6-7, когда я и мой дружок, увлечённые познанием человеческого тела, за пару конфет уговорили соседскую девочку того же возраста спустить трусы, чтобы объективно выяснить различие между девочками и мальчиками. Различие было очевидным. В тот же день она разболтала всё дома, мои родители были тут же проинформированы, и отец был направлен ко мне для дознания. Я честно объяснил причину преступления. Не помню реакцию отца, но ремень так и остался неиспользованным.   
Пожалуй, самым знаменательным событием в нашей семье была покупка первого советского телевизора КВН и линзы, заполненной дистиллированной водой, которую можно было купить в аптеке. На наиболее важные передачи приглашались соседи, с которыми поддерживались дружеские отношения. Я думаю, что отец был горд тем, что мог позволить себе купить достаточно дорогой тогда телевизор.   
Пытаясь вспомнить отца и события в семье, связанные с ним, я с сожалением и досадой обнаруживаю, что не так уж много в моей памяти. По-видимому, существуют объективные и субъективные причины этого. Фактически я знаю отца с 50-х годов, не лучшего времени нашей жизни. Мне кажется, он тяжело переживал потерю армии, звания, должности. Возможно, это сломало его. И я уже не видел его таким как на пражской фотографии. Но мне очень хочется помнить его молодым и смеющимся.   
Я любил отца тихой, незаметной для меня любовью. И, наверное, поэтому горько плакал, когда звонок из Америки принёс неожиданную весть о его смерти в 85 лет. И я написал стихи.   
Окончен счёт прошедшим дням   
И начат счёт небытия.   
День смерти заменяет нам   
Рожденья день уж навсегда.   
И отмечает память наша   
Лишь день печали и тоски,   
А жизни выпитая чаша   
Уже разбитая в куски   
Забыта....    
 
Декабрь 2005 года   
P.S. От отца у меня остались его американские часы и старая, с треснувшей деревянной ручкой, кисточка для бритья.