Последнее фото

     Встретились как-то друзья детства. Один стал  прапорщиком,  ротным  старшиной,  второй  -  полковником  при  генеральской должности. Детство - это святое, обрадовались оба - "Да как ты?..", "Да где ты?..", "А вот помнишь?.." - Полковник, отдадим  ему  должное,  чваниться  не  стал,  предложил встретиться семьями у него на даче. Встретились. Потом  жена старшине и говорит: - "Видишь, как люди живут?  Вот  к  чему надо стремиться!". Эх, женская логика...

     Женщины наши, испорченные проклятым застоем,  никак  не могут привыкнуть, что для многих булочка с маком стала  роскошью, теплое пальто - предметом долгих мечтаний, переезд  в новую квартиру и совсем перешел в область ненаучной  фантастики. А вокруг столько всего! Ломятся  прилавки,  многоэтажные виллы строятся, "Форды" и "Мерседесы" снуют... А за  баранкой не полковник при генеральской должности - мальчишка,  что в жизни ничего тяжелее ложки в руках не держал, а рядом кукла раскрашенная в умопомрачительной  шубке  из  натурального песца... Значит, возможно? Значит,  достижимо?  Эх,  женская логика! Кому из мужчин современной России от нее не доставалось, кому не знакомо чувство унижения от того, что ты, здоровый, крепкий мужик с руками, с головой, с профессией, а то и с двумя-тремя, никакой работы не боящийся - а вот  не  можешь дать самым дорогим тебе людям простейших вещей - полноценного питания и отдыха, достойного  образования,  удобного жилья, а уж про уверенность в завтрашнем дне и говорить не будем. Кому-то, конечно, такие чувства незнакомы - ну да не про них здесь речь…

     А ведь в чем-то женщина по-своему права. Жизнь  у  всех одна, молодость не повторится и детей, которых она не  родила потому, что нечем было кормить, не во что одеть, тоже никогда уже не будет. От такой женской  правоты  каждый  защищается по-своему. Кто-то пьет насмерть, только бы не  видеть в ее глазах этого тревожного ожидания, этой робкой  надежды, оправдать которую, оставаясь собой, ему не позволят.  Кто-то хитрит, выгадывает, чтобы потом трястись по русским  дорогам в сверкающей новым  лаком,  громыхающей  изношенным  нутром, "Тойоте". Кто-то сдается, принимает чужие правила -  и  глядишь - пересел уже в новенький "Вольво" или "Мерседес".

     Я, когда становится невмоготу, беру с полки старую  фотографию, долго держу в  руках  -  и  спокойная  уверенность изображенного на ней молодого офицера постепенно  возвращает мне желание жить.

     Он был обычным для своего круга подростком -  увлекался фотографией, гимнастикой,  танцами,  учился  писать  маслом, рискованно гонял на своем "Цундапе", за что получил от близких шуточное прозвище "Бандит". Он  мечтал  стать  офицером, как дяди, как кузен, который воевал с самого  начала  Второй Отечественной /после Брестского мира кузен вернется домой  в чинах и с орденами, посмотрит, что сделали с Россией пока он водил в атаки солдат и кормил окопных вшей - и  застрелится, не выдержав потрясения/. Отец Бандита, выйдя в отставку капитаном, на гражданской службе был непременным членом воинского присутствия одной из крупнейших губерний России -  теперь эта должность называется "военный  комиссар".  Случалось,  к нему обращались с просьбой "сделать исключение" и  "войти  в положение", но он лишь виновато разводил руками - "Ничем  не могу помочь. У меня ведь тоже сын, единственный -  я  послал его служить. Война, господа!.." В шестнадцатом, после производства в чин Действительного статского советника, он по делам службы ненадолго приехал в столицу и встретился с сыном, который был уже на последнем курсе военного училища.  Бандит к тому времени вытянулся, заматерел, собирался в гвардию, но отцовский приговор принял беспрекословно: - "Артиллеристу не место на паркете да возле Ставок -  пока  идет  война,  надо воевать. Пойдешь в полевую артиллерию,  к  Антону  Иванычу". А.И.Деникина, к тому времени произведенного в генерал-лейтенанты за Луцк, взятый его дивизией, отец знал еще  полковником, командиром полка, расквартированного в городе, где  сам он заведовал воинским присутствием. Знал как  глубоко  порядочного человека, патриота, который в первые дни  войны  подал рапорт и с высокой штабной должности ушел  в  строй,  на пехотную бригаду. Видит Бог - не теплого  местечка  для  отпрыска искал штатский генерал в ударных частях  Юго-Западного фронта, а достойной службы Родине под  началом  человека, про которого твердо знал - этот плохому  не  научит!  Только судьба распорядилась иначе - в семнадцатом, когда сын  окончил курс и был произведен в офицеры, на фронтах  уже  царили хаос и дезорганизация, именуемые ныне "подъемом  революционного сознания масс". Генерал Деникин поддержал  главнокомандующего Л.Г.Корнилова в его попытке остановить развал  армии и страны методами военной диктатуры, был по приказу  Временного правительства арестован и  заключен  в  тюрьму.  Офицер все-таки попал под начало прославленного генерала, но то была уже другая армия и другая война...

     Узнав о его приезде в  краткосрочный  отпуск,  навестил давний товарищ, друг семьи.  Уговаривал  совместно  ехать  в Австралию, где уже внесен задаток за ферму. Он  все  просчитал - цены вполне доступные, можно будет  вскладчину  прикупить земли и организовать рентабельное поместье, где спокойно переждать с семьями, пока тут утрясется. Хозяин все  время мягко переводил разговор и гость  вспылил.  Он  объяснил, что бессмысленно пытаться остановить многомиллионную взбаламученную массу - сейчас она неуправляема,  опьянена  кровью. Надо дать ей успокоиться, оценить последствия  содеянного  - тогда протрезвевший народ ужаснется, и сам передушит  революционных вождей... Когда они обнялись на прощанье,  офицер  с улыбкой объяснил: - "Я русский. Я здесь родился и здесь умру".
     Тот давний разговор передала мне в  семидесятом,  незадолго до смерти, присутствовавшая при нем жена офицера.  Она же рассказала, что в хрущевские времена встречала в  газетах упоминания фамилии друга семьи, который действительно, организовал весьма доходное предприятие не то по откорму, не  то по перепродаже скота. Еще она уверяла, что в мелькнувшем  на телеэкране сюжете об отъезде группы гостивших в Союзе  эмигрантов она узнала его в плакавшем у трапа самолета  старике, но последнее совпадение представляется мне  маловероятным  - скорее я отнес бы его на счет аберрации памяти...

     А офицер тогда уехал в свою часть и для семьи потянулись  месяцы тревожного ожидания. Однажды в ставень их дома постучали, и свояченица офицера, которая жила в семье, помогая  управляться по хозяйству, впустила незнакомого  усталого  священника. Он как-то сразу узнал жену офицера, взял ее за  руку и увел в безошибочно угаданную гостиную,  дав  свояченице знак оградить их от всякого беспокойства. Он говорил негромкие слова утешения и молодая  женщина  постепенно  понимала, что она - вдова, что надо, несмотря ни на что, выжить,  поднять детей... Посланник ушел, понес дальше свои скорбные известия оттуда, где на последнем клочке русской земли  умирали за Россию ее последние офицеры. Он оставил сверток, в котором было немного денег, обручальное кольцо,  перехваченная тесемкой пачка писем и  справка,  согласно  которой  офицер, давно отставленный по болезни от занимаемой нестроевой  должности, благопристойно скончался в своей постели  естественной при гражданских войнах смертью от  сыпного  тифа.  Живые должны были жить...

     Обручальное кольцо и второе, парное к нему, вдова перелила в единый нательный крест, который  сегодня  хранится  в семье, письма завещала похоронить вместе с ней. Еще в оставленном священником свертке  был  главный  инструмент  офицера-артиллериста - полевой бинокль с четкой сеткой  дальномера. На его добротном кожаном футляре  химическим  карандашом нанесена личная метка владельца. Две буквы.  Инициалы  моего деда.

     Вспоминается  телесюжет,  неожиданно  давший  видимость научного обоснования уверенности, которая давно  существовала для меня на интуитивном уровне.  Какой-то  исследователь, неуемный в познании взаимосвязи пространства и времени, долго и скрупулезно рассчитывал  траекторию  некоего  небесного тела, вносил коррективы на разнообразные гравитационные возмущения, на скорость распространения света и множество  прочих поправок, а когда, замучивши компьютер, рассчитал с максимально возможной точностью координаты  своего  объекта  за сотню лет до эксперимента, то с изумлением обнаружил его  на этом самом месте. Таким, каким был этот объект те самые  сто лет назад. Другими словами, исследователь пришел к выводу  о существовании такой системы отсчета, в которой течение  времени может быть сведено к пространственному перемещению. Неважно, сколько сотен или тысяч  пространственных  километров соответствует в этой системе каждой секунде нашего времени  это вопрос технический, а, стало быть, принципиально  разрешимый.

Важно другое - прошлое наше никуда не ушло,  оно  существует сегодня, сейчас - просто нас отделяет от  него  более или менее значительное пространство.  Значит  и  сегодня все продолжается. Свистят стрелы, скуластые  всадники  гонят по степи изможденный полон и легко, как бывает лишь в  справедливом бою, умирают на стенах турецких пока еще  крепостей гренадеры Потемкина и Суворова. И сейчас гремит все  тот  же бой за Россию. Где-то встал  перед  залегшим  взводом  молоденький подпоручик, который не хуже нас знает, что все пулеметы всегда вцепляются в того, кто поднимется первым  -  но  он офицер, это его работа, его долг - и он стоит, стоит последние секунды своей жизни. Где-то лежит на земле  застреленный десантник, а над ним синеглазый русоволосый боец без  особого любопытства рассматривает чужую форму, усеянные  квадратными бляшками подошвы ботинок и солдатский ранец с рыжим телячьим верхом, где-то старшина с  залитым  кровью  лицом  на двадцати шагах бьет из опрокинутого в кювет орудия по  борту прорвавшегося танка...

"Нас не надо жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудные годы чисты".

А где-то под чудовищным численным перевесом противника откатываются к южному морю обреченные полки,  перед  отъездом  в часть прощается с семьей молодой спокойный офицер и  несмышленыш сын все тянет ручонки к "мертвой голове"  -  утвердившейся еще на той, Большой, войне эмблеме  штурмовых  частей, добровольческих "батальонов смерти"...
 
Каждый выбирает  судьбу  сам.  Выбрал  Друг семьи, выбрал  офицер...  Каждый  выбирает для себя - хотя бывают моменты, когда его выбор может  иметь определяющее значение для судьбы всего  народа.  Подпоручик Тухачевский на гребне событий  выслуживал  себе  маршальские звезды - и выслужил. Кто-то пробивался в наркомы - и пробился. Кто-то скупал золото, спекулировал валютой,  кто-то  открывал магазины, кто-то  строил  свечной  заводик...  Офицер воевал. В двадцатом его война была проиграна - и вскоре после этого ни маршальские звезды, ни высокие посты, ни  запасы продуктов и золота не спасли их обладателей, как  не  спасут своих обладателей те "Мерседесы", многоэтажные виллы и  умопомрачительные шубки из  натурального  песца,  если  сегодня свою войну за Россию проиграем  мы.  Не  стоит  надеяться  - шлюпки не спасут никого. Хочешь жить - дерись  за  спасение корабля, и, возможно, тогда приложится со  временем  что-нибудь сверх минимально необходимого, если  же  драться  будет некому - тогда конец, общий конец. Шлюпки не спасут никого!

     А может быть, где-то сейчас вихрастый мальчишка держит в руках мою последнюю фотографию - что поделаешь, все мы  когда-нибудь снимаемся в последний раз. Не знаю, что видит он - крепкого сорокалетнего мужчину с резкими чертами лица и жестковатым взглядом, глубокого старика или существо  неопределенного  возраста  и  пола  -  фас,  профиль,   шестизначный номер... Все возможно в России  конца  двадцатого  века!  Не знаю и не хочу знать,  что  он  там  видит  -  моя  любознательность не простирается так далеко. Достаточно и того, что есть - уверенности, что не суждено мне плакать у трапа в чужом аэропорту. Я хочу только, чтобы родным языком  того  паренька был русский и чтобы видел он на фото такие же спокойные, уверенные глаза, как были тогда у того  офицера. Думаю, шансы есть, ибо эта спокойная уверенность дается  не  сытостью и безопасностью, не машинами или деньгами -  словом,  не дается никакими житейскими обстоятельствами, а  лишь  сознанием, что в сложившихся обстоятельствах, каковы  бы  они  ни были, ты действуешь единственно возможным образом.

1993 год.