Игра окончена

                Game over
Физиотерапевт сказал, что  мышцы моей спины переплетены странным образом: одни – гипертрофированы, другие  излишне напряжены. А гадалка, гадавшая по руке, удивилась тому,  что заложенные  во мне способности совершенно не совмещаются  с  профессией, которой я  служу всю жизнь. Я и  сама  поражаюсь тому,  как здравомыслие и логика сочетаются во мне с излишней доверчивостью  и  даже наивностью, а острый язык всегда соперничает с доброжелательностью. И так все, за что ни  возьмись, перепутано, – не развяжешь. Вот хоть, к примеру, мое отношение к бывшей компартии. 
Мой партбилет лежит в шкатулке вместе с другими документами. Я не сожгла его на костре, как  это сделали некоторые, не швырнула его на стол в парткоме и не написала заявления  о  выходе  из  коммунистической  партии  Советского  Союза.  Просто все само распалось  и  исчезло.
Я была скорее разочарована полным  отсутствием  жизнестойкости и разумной логики  в  самой большой и, казалось, хорошо отлаженной  организации. Как будто  кто-то  из  Главных крикнул: «Сто-о-йте! Стойте,  ребята. Это надо делать  не  так».  И  ушел. Миллионы людей, строившие  по  единому плану что-то  грандиозное и красивое,  остановились,  опустив  руки, но другой команды  не  последовало. Зато всем объявили, что теперь  они – свободные люди: свободные в смысле прав  на  свободу. 
Слышать это было странно,  ведь  все  предыдущие  десятки лет их уверяли,  что они  уже – самые  свободные в мире и  счастливы самим  фактом  рождения в этой стране. Затем людям  сказали,  что  будет  «шоковая терапия»  и они  сами  должны  выбирать, как им жить, а, вернее, выживать. Люди стали расходиться  в разные стороны: одни – в  недоумении  и  растерянности, другие  – в  озлоблении,  третьи  – с надеждой  на  обновление, а  иные,  – прихватив ценные  части  того,  что  все  так  дружно  строили. И  была «шоковая  терапия»,  и  наступила  свобода.  Свобода  всех  от  всего, свобода все с той же русской  бесшабашностью «до  основанья  мир  разрушить», а  затем – свобода  до   абсурда. Так  я  ощущаю развал  правящей  партии  Советского  Союза,  многомиллионной  партии  коммунистов.
КПСС была «большой  игрой» (а  что  в  нашей  жизни  не  игра?),  но в  ней  были  правила и  границы  допустимого, хотя   каждый  из  «игроков»  и относился к  этому  по-своему. Я  набила  себе  немало  шишек, борясь с  формализмом, пока помпезное   здание  с  вывеской «Партия» не  растеряло  в  моих  глазах  красивой  лепнины и  белоснежной  штукатурки. 
Первый  основательный  «кусок» упал  и  рассыпался в  гипсовую  крошку, когда  меня  послали выполнять первое партийное поручение.                Партийной  организации  нашего  завода было поручено  проконтролировать  готовность  колхозных  ферм  к  зиме  с целью поднятия  надоев молока.  На  помощь  сельскому  хозяйству  области  были  мобилизованы парторги  всех  подразделений завода. По  какой-то  причине  парторг  нашего  цеха  поехать не мог, и послали меня.
Мне – двадцать  лет. Я – студентка  вечернего  отделения  института,  комсомольский  вожак   цеха – была  в  ту  пору очень ответственной  девушкой. Примерно два  десятка  мужчин  в  возрасте  за  сорок, молодая  женщина  и  я,  окрыленная возложенной  на  меня  миссией  и  оказанным  доверием, отправились  поездом в  двухнедельную  командировку. В  гостинице  большой  узловой  станции   организовали  штаб,  куда  мы  должны  были  каждые  три  дня  доставлять  отчеты  о  проделанной  работе. Старший  группы  деловито распределил  нас  по  колхозам,  объяснил  права  и  обязанности,  и  мы   разъехались  по  деревням.
 
– Михалыч, – представился  пожилой  мужчина в  синей  телогрейке и огромных  сапогах, заляпанных  грязью до  верха  голенищ. – Тебя,  значит,  прислали, – сказал он  скорее  утвердительно. – А  я  тут – партийный  секретарь,  так  что все  вопросы  ко  мне.
Вид  у  Михалыча  был  усталый,  мой  приезд  его  совершенно  не  обрадовал. 
– В  деревне-то  бывала  раньше? – со  вздохом спросил он,  оглядывая  меня  с  ног  до  головы. – У  нас  тут асфальтов  нет. 
Я  осмотрелась  кругом. В  сгущающихся  ноябрьских  сумерках  разглядела  деревянный  дом  с освещенной  вывеской «Контора»,  за ним  – машинный  двор  с  какой-то  техникой,  темные  силуэты  людей. Все  это  находилось  на  вершине  холма, от  которого круто  вниз  уходила  дорога  с  глубокими  колеями  в  подмерзших  пластах  грязи,  припорошенная  по  обочинам  первым  снежком. Далеко  впереди  дорога  поднималась  на  другой  холм,  на  котором  светилась бледно-желтыми  квадратами  окон  деревня.
– Пойдем, – махнул  Михалыч  в  сторону  деревни, – определю  тебя  на  квартиру. 
В  недавно  справленном  пальто  из  синего  драпа  с  песцовым  воротником, в  блестящих  сапогах-чулках  я  шла, цепляясь  каблуками  за  окаменевшую  грязь,  и  уже  не  казалась  себе  такой  неотразимой,  как  всего  несколько  часов  назад. Я   основательно  промерзла,  но,  представив,  что  завтра эта  дорога  может  превратиться  в  непролазную  хлябь,  уже  не  желала  ни  солнечного  дня, ни  потепления.
Толкнув  пухлую  от  набитых  на  нее  кусков  войлока  и  дерматина  дверь, мы  оказались  в  хорошо  натопленной  избе,  где  нас,  видимо,  ждали. Вся  семья собралась  в  тесной  прихожей.  Два  рыжеволосых  мальчика  лет  четырех-пяти  с  любопытством  рассматривали  меня.  Хлопотливая  хозяйка  показала  приготовленный для  меня топчан за  занавеской  рядом  с входной  дверью,  начала  рассказывать,  как  найти  во  дворе  уборную… 
Я  представила,   как  две  недели  каждое  мое  движение  будет  провожаться  несколькими  парами  любопытных  глаз. Стало  тоскливо. Михалыч как  будто  угадал  мои  мысли:
– Возле  конторы  есть  еще  дом  для  приезжих.  Не  забоишься  одна-то  жить?
– Я  вообще  ничего  не  боюсь,  просто людей  стеснять  неудобно, – живо  ухватилась я  за  предложение.  Мы  поплелись  обратно.
В  доме  для  приезжих  было  прохладно,  просторно  и  пусто. Единственная  ничем  не  перегороженная  комната  казалась  огромной, а  окна  без  штор делали  ее  еще  более  казенной. Едва  теплая  печь, стол,  стул, умывальник, у окна  железная  кровать  с  никелированными  спинками  и  пружинной  сеткой.
– Ну  вот,  завтра  принесу  чайник,  плитку,  печь  натопим, – с  явным  облегчением  сказал  мой  спутник. – Я  пошел. Хорошо  выспаться  на  новом  месте.
– Приснись  жених  невесте, – про  себя  продолжила  я,  закрывая  двери  на  все  крючки  и  засовы. Сняв,  наконец,   пальто  и  сапоги, я  застелила  постель,  выложила  книги  и  конспекты,  захваченные  с  собой,  и с  наслаждением  растянулась  на  кровати.  Непрерывное  движение  в  течение  всего  этого  длинного  дня  так  утомило  меня,  что  не  хотелось  даже  читать.  Вдруг  в  окно  постучали. Из  темноты  ночи  на  меня  смотрели  мужские  лица, приплюснутые  к  стеклу. 
– Девушка-а,  открой.  Поговорить  надо... 
Сердце  екнуло  и  скатилось  куда-то  к  желудку.  Я  крикнула,  что  устала  и  ложусь  спать,  подскочила  к  выключателю  и  погасила  свет. В  темноте  отыскала  сапоги,  пальто,  оделась  и  вышла  в  холодные  сени. Мужские  голоса  кружили  вокруг  дома:
– Открой,  девушка,  не  бойся. Поговорим!
Я  трясущимися  руками судорожно проверяла  надежность  затворов  на  окнах  и  дверях,  а в  окна  непрерывно  стучали. Так  и  заснула  в  пальто, сидя  на  кровати,  прислонившись  к  простенку  между  окнами.
– Да  это  у  нас зарплата  вчера  была,  загуляли  мужики, – с  коротким  хохотком  объяснил   ситуацию пришедший  утром  Михалыч,  выслушав мои  впечатления  о  первой  ночи  на  новом  месте. – Зря  испугалась,  здесь  никто  не  обидит. Поговорить,  наверно,  хотелось,  городские-то  у  нас  в  диковинку. 
– Надеюсь,  вчера  они  пропили  всю  зарплату, – буркнула  я. Светлым  днем  происшедшее казалось  уже  скорее  смешным, чем  страшным.
На  выделенном  председателем  газике мы  с  Михалычем  и  зоотехником  поехали  смотреть  силосные  ямы  и  фермы.  Сразу  за деревней  начинались  поля. Окаймленные прозрачной  изгородью деревьев, уже  потерявших  листву,  они были  аккуратно  причесаны  плугом  и  припудрены  неверным  ноябрьским  снежком. Солнышко,  игравшее  на  подмороженном  небосклоне,  было  единственным  украшением  по-осеннему  унылого  пейзажа. Фермы  были  похожи  на  десятки  таких  же  в  любом  из  хозяйств  округи: расхлябанные  ворота,   месиво грязной  жижи  и  соломы  перед  входом.  Не  хватало  одного-двух  стекол  в   рамах  под  потолком. Стараясь  не  изображать  комиссаршу,  я  записывала  в  тетрадку  замечания,  а  зоотехник,  моложавый  улыбчивый  мужик,  пообещал:
– Это  мы  за  час  сделаем! 
– Ой,  а  давайте  лучше  за  день, а  послезавтра  снова  сюда  приедем, –  сказала  я  и  пошла  к  машине,  дав  возможность  мужчинам обменяться впечатлениями.
Уснула я,  как  только  добралась  до  кровати,  уткнувшись  лицом  в  тетрадь  с  конспектами. Разбудил  меня  какой-то  шум.  Часы  показывали  половину  двенадцатого  ночи.  Я  встала, щелкнула  выключателем  и  тут  же  с  визгом  бросилась  на  кровать: кругом  бегали  мыши. От  вспышки  яркого  света  они  чуть  замерли  на  своих  маршрутах,  парочка  шуршащих  на столе фантиками моих  конфет  недоуменно  повернула  мордочки  в  мою  сторону. Потом  все  прыснули  по  углам. Меня  передергивало  от  отвращения:  мышей  я  боялась  до  смерти. Добежав  до  одежды,  я  перетряхнула  пальто,  сапоги,  быстро  оделась и,  прихватив  у  печи  полено,  забралась  на  кровать. Так и    сидела  до  утра:  зорко  оглядывала  комнату  по  периметру  и  постукивала  поленом  по  полу,  кляня  себя  последними  словами  за  сговорчивость и  глупость,  загнавшие  меня  из  родного  дома  в  эту  дыру.
Михалычу уже  нравилось  выслушивать  истории о  моих  ночных приключениях. Я видела, как  его  смеющиеся  глаза пытались  выразить  больше  сочувствия, но сбивались  с  настроя. Тем  не  менее,  к  вечеру он обещал  принести  своего  кота  для  борьбы  с  грызунами.
День прошел плодотворно. Мне  показали залатанные щели и  вставленные на ферме стекла. С чувством  выполненного долга я уселась писать отчет, собираясь утром отправиться на узловую станцию. Осмотр  двух других ферм отложила на потом.
Прибывший кот Василий внушал к себе  уважение –  он был   пушистым  и  очень  упитанным. Флегматично  обойдя  комнату,  он  запрыгнул  на  печь, улегся  на  краю  лежанки  и  медленно зажмурил  глаза. «Ничего,  ничего, –  успокоил  Михалыч, – он  еще  себя  покажет». Василий  действительно  себя  показал. Моя  следующая ночь  состояла  из  коротких  промежутков  забытья  между  его  мощными  прыжками  с  лежанки  на  пол.  В большой  полупустой  комнате    это   напоминало  по звуку падение  мешка  с  картошкой. Кот  оказался  очень  ответственным  и   неутомимым    охотником. 
Утром, вытрясая остатки  жизненных  сил, председательский  газик  доставил меня  в наш  «большевистский»  штаб. В  холле  второго  этажа  гостиницы  стоял  сизый  табачный  дым. Лица  медленно  передвигающихся  мужчин  в  спортивных штанах  с  вытянутыми  коленками  были  тоже  сизыми  и  небритыми.  Я  едва  узнавала  в  них  своих  товарищей  по  партии.
; Ты  откуда? Ты  где  была?! – старший  тряс  меня  за  плечи с  таким  выражением  лица,  как  будто  я  вернулась,  по  крайней  мере,  из  разведки  по  вражеским  тылам.
; Как  откуда? Оттуда,  куда  вы  меня  послали. Мы  же  договаривались –  через  три  дня  отчет. Вот, привезла.
 Я в полном  недоумении  протянула  исписанные  листочки. Он  бегло  просмотрел мой  отчет  и  плюхнулся  на  диванчик.
; Ты – молоде-ец. Ты  такая  молоде-ец, – произнес  он  с  такой  странной  интонацией,  что  я  засомневалась,  молодец  ли  я  на  самом  деле. – А  ты  нас  напугала,  потеряли  мы  тебя.  Думали,  что  домой  уже  рванула. 
Я  не  понимала,  в  чем  дело:
; Как  рванула? У  нас  же  командировка  на  две  недели. Старший  усадил  меня  рядом:
; Тут,  понимаешь,  такое  дело…  А  как  там  дела-то в  колхозе,  нормально? 
; Нормально. Я  все  написала,  неполадки  устраняют,  работают  мужики».
; Вот-вот,  работают! Мужики  нормально  работают! А  мы  тут…,  – обрадовался  он  как-будто  подсказке  на  уроке.
; Тут  такое  дело… Район,  в общем,  хороший,  я  уж  тут  почти  со  всеми  созвонился.  Наши  все  вернулись,  тебя вот  только  не  было. 
Старший  отвел  глаза  в  сторону: «Мы  тут  погуляли  немного,  сама  видишь. Вчера  половина  домой  уехала,  сегодня  еще  некоторые  собираются, а  кто  домой  не  рвется,  здесь  со  мной  остаются. Ты  вот  что,  девонька,  отправляйся  тоже  с  мужиками.
Он  рукой  остановил  мои  вопросы:
; Командировку  я  тебе  оформлю,  как  надо. Ты  же  учишься,  вот:  учи,  повторяй  там,  только  из  дома  –  ни  ногой,  чтоб  ни  одна  собака  не  узнала. На  работу  выйдем  все вместе. Ну,  ты  не  ребенок,  понимаешь  все. 
Я  только  и могла,  что  выдавить «угу»,  чувствуя  себя  совершенной  идиоткой,  просто  пионеркой  третьего класса.
В  поезд  сели  поздно  ночью,  плацкартный  вагон  был  почти  полон.  Рядом  с  нашим  купе  расположилась  компания  явно  нетрезвых мужчин. Я,  отказавшись  от  угощения,  забралась  на  верхнюю  полку и, отвернувшись  к  стене, попыталась  заснуть.  Наши  парторги  расстелили  на  столик  газету,  разложили  закуску  и  за  бутылочкой  начали  делиться  впечатлениями:  кто-то  по  случаю  мяса  подешевле  закупил  в  колхозе,  кто-то – картошки.  Я поняла,  что  никто  из них   не  бывал  на  фермах,  не   совался  со  своими  советами  в колхозные  дела. 
В  соседнем  купе  играли  в  карты,  оттуда  доносились  возбужденные  мужские  голоса.  Под  стук  колес  все  это  начало  сливаться в единый  монотонный  шум, я  засыпала. Разбудили  меня  крики.  У соседей  разгорелся  скандал, там  орали,  не  сдерживая  голоса  и  не  выбирая  слов. Кто-то  из наших   сказал:
; Мужики,  дело  плохо. Братва  уже  за  ножи  взялась,  надо  что-то  делать.
Двое  встали  и  пошли  утихомиривать  дерущихся,  я  напряженно  прислушивалась. Тон  разговоров  снижался,  и  вдруг  в  проходе  рядом  с  моей  полкой  раздался  голос:
; Смотри,  а здесь  девка  лежит...
  Я  поняла, что  это  обо  мне.  У  меня  даже  зубы  заломило: видимо,  и  в  эту  ночь  не  удастся  уснуть. Наши  мужики  вскочили, шепнув  мне,  чтоб  лежала  тихо,  и  начали  вполголоса  убеждать,  что  я  совсем  не  девка,  то есть  девка,  но  не  совсем,  что  я  у  них  главная  и  если  меня  потревожить,  то  я  накатаю  такую  «телегу»,  что  их  всех  с  работы  попрут, и  так  далее. Голос  не  унимался:
; Да  я  только  за  ноги  потрогаю,  за  ноги-то  можно?
; Ни  за  ноги, никак,  вот  спит  и  спит.  От  греха  подальше, –  уговаривали  наши. Вдруг  один  из  парторгов  предложил  главным  буянам:
; А  давайте  сядем  вот  тут  у  окошка  и  будем  сочинять  стихи  о  том,  что  видим.  Кто  не  сможет  продолжить – проиграл.  Слабо?
И  полились  вирши.  Такой  чепухи  в  таком  исполнении  я  больше  не  слышала  никогда. Лежала  и  едва  сдерживала  смех. Первым,  помычав  и  откашлявшись,  начал наш заводской:
; Вот  смотрю  я  за  окно,
   Мыслей  в голове  полно.
   Вижу  там  леса,  поля,
   Это  родина  моя.
Нетерпеливый  гость  азартно  подхватил:
 ; Я б  эту  родину  послал
   Туда,  где  Макар  телят  не  гонял,
   Где  много  наших  пацанов.
   Я  б  эту  родину…
Кто;то  строго  остановил:
; Стоп,  стоп! Условие: стихи  лирические  и  без  мата.
; Ла;а;дно, ; нехотя  согласился  говоривший. ; Вот  туда  бы  я  послал.
; За  окном  кусты,  рябинки,
   Там  проложены  тропинки,
   А  тропинки  непростые,
   Их  топчут  ножки  молодые.
; Гена,  давай! Покажи  фраерам, ; поддержали своего  пьяные  голоса.
; Да,  эти ножки;то  бегут,
   И  куда;то  прибегут.
   Чтоб  девки  курвами  не  стали
   И  письма  пацанам  писали.
; Едрит  твою…  Ген,  ты  прям  Пушкин!
О,  волшебная  сила  искусства!  Вагон постепенно затих,  мы  ехали  домой.               
В  срок,  указанный в  командировке,  все  вышли  на  работу.  Через  неделю состоялся  партийно-хозяйственный  актив завода.  Партсекретарь  долго  говорил  о  руководящей  роли  партии,  о  помощи  селу, о  блестяще  проделанной  работе  посланцев  завода  и  зачитывал  результаты. Надои  молока  повысились  во  всех  колхозах.  В  «моем»,  как  сейчас  помню, на  три  процента.