Из неутраченного

                Из неутраченного   

 Предисловие
 В  дверь  настойчиво  звонили.  Уменьшив  пламя  под  кастрюлей  и  на  ходу  вытирая  руки,  я  пошла  открывать.  На  пороге  стоял  Толик. Мой  сосед. В  своей  неизменной  тельняшке,  спортивных  штанах  и  шлепанцах  на  босу  ногу он  был  также  неизменно  «под  градусом». Ему  под  пятьдесят,  но  выглядит  моложаво,  чем,  видимо,  с  успехом  и  пользуется  у  дам.
– Привет,  соседка. Разреши  позвонить.  Один  звоночек...
– Ну,  проходи,  телефон  на  кухне. Я  ужин  готовлю.
Толик, по  пути  заглянув  в  кастрюлю  на  плите,  устроился  с  телефоном  за  столом  и  говорил,  не  умолкая:
– Моя -то  бывшая  с  дочкой   Машкой  за  границу  собрались  отдыхать, а  от  меня,  значит, как  от  отца,  письменное  согласие  надо. Ты  видела  мою  Машку? Ты  что, такая  деваха!  В четырнадцать  лет  выше  отца  вымахала,  косища  ниже  пояса. В  музыкальной  школе  учится, в  какой-то  гимназии  для   «крутых»,  умница.
Толик  набрал  номер  и,  стараясь  придать  голосу больше  трезвости, начал  разговор.  Я  продолжала  варить  борщ,  не  особенно  прислушиваясь  к  болтовне  соседа. Но  не  тут-то  было. Обычно  молчаливый,  выпив,  как  он  любил  говорить, один  стакан  залпом,  а  другой  врастяг,  Толик  нуждался  в  аудитории. Нажав  кнопку  громкой  связи,  он  подмигивал  мне  и  махал  рукой,  приглашая  стать  слушателем.
– Машка,  ты  уж там  родину  не  посрами,  покажи  этим  капиталистам.
– Ой, пап,  не  говори  ерунды, – слышался  мягкий  девичий  голос.
– А  что  ты  думаешь?  Ты там  будешь  представителем  нашего  государства. Ты  историю-то  нашу  знаешь?  Героев  наших,  например?
– Пап,  не  грузи  меня, каких  еще  героев?
– Кто  такой  Александр  Матросов,  знаешь?
– Кто  это-о? – в  трубке  прозвучал  откровенный  зевок  утомленной  разговором  Маши.
– Дочь! Матросов – герой   Отечественной  войны,  грудью  амбразуру  закрыл!
–  Ну и лох!,  Чего  он  ее  закрывал?
– Ты  что,  шутишь  так? А  Зоя  Космодемьянская, а  молодогвардейцы  из  Краснодона?!
– Ну,  жесть! А  эти  чего  закрывали?
Толик  сам  оторопел  от  такого  поворота  шутливого  разговора  и  уже  возмущенно  сжимал  кулак,  постукивая  им  по  столу.
– Машка,  не  позорь  меня!  Я  с  уроков  сбегал,  чтобы  фильм  про  войну  посмотреть,  а  ты  что  же? Это  ж  история  наша.
; Что  ты кричишь на меня?!  Ничего не изменили  твои герои,  сами только погибли и все.
; Машка! Ты же не знаешь  ничего.
– Пап,  ну  не  интересно  мне  это,  понимаешь?  Не  ин-те-рес-но!  Вот  хочешь,  про  историю  Америки   расскажу,  про  войну  Юга  и  Севера?
Голос  девочки  явно  оживился,  и  она  увлеченно  стала  сыпать  датами  и  именами  из  чужой  истории. Я  отключила  громкую  связь.
Толик  закончил  разговор,  встал  и  начал  что-то  объяснять про  то, что  бабам  нельзя  доверять  воспитание  ребенка,  вот  если  бы  он… Его  голубые   бесовские  глаза  уже  не  искрились  прежним  весельем,  он  был  явно  смущен.  Я  с  облегчением  закрыла  за  соседом  дверь,   на душе  было мутновато. Расхотелось  есть  борщ,  из  головы  не  выходил  разговор  соседа  с  дочерью.   Воистину –  что  делать  и  кто виноват?! Мне  вспомнились  рассказы  отца,  детство которого закончилось  в  тысяча  девятьсот  сорок  первом  году,  когда  ему  исполнилось  девять  лет. Он  всю  войну  работал  в  колхозе,  как  взрослый. А  книгу  «Это  было  в  Краснодоне» мама  читала  нам  вслух  еще  в  детстве. Там  были  фотографии  молодо-гвардейцев  и  стенограммы  их  допросов. А  мои  родственники,  тетя  Маруся  и  дядя  Сережа?  Они прошли  всю  войну…
Засело  это  в  меня,  как  заноза.  Промучившись  несколько  дней, я  села  к  компьютеру  и  начала  писать  о  родных  мне  людях,  сумевших  переступить  черту  страха на  самой  кровопролитной войне – Великой  Отечественной. Писать  о  том,  что  помнила  из  их  рассказов. Не о главных  направлениях  ударов,  боях  и  умелых  операциях (над  этим  уже  много  потрудились профессиональные  писатели  и  историки), а о том простом,  житейском,  что  делает  солдата  из  бронзы  живым  человеком.
         
                Переправа

 



Переправа  –  самое  дрянное  дело  на  войне.  Всякое  бывало  в  бою:  пули  свистят  у  виска,  земля  встает  на  дыбы и,  кажется, от  взрывов  готова  разверзнуться  прямо  под  тобой,  а  все  ж  – земля,  твердь. Распластался  на  ней,  вжался  всем  телом,  творя  про  себя  молитву.  Что  греха  таить,  взывали  к  Богу  и  коммунисты,  и  комсомольцы,  ожидая  неминуемую  смерть. В  земле  и  окопчик  надежный  можно  отрыть,  и  спасительный  бугорок  отыскать,  а  если  ранит  тебя, –  отыщут  и  вынесут. Вода –   пучина. Раненый, с  полным  снаряжением  ты  обречен. Пока  не  достиг  заветного  берега,  ты  для  врага  как  на  ладони.
– Ой,  ребяты,  не  нравится  мне это  дело, – ворчал  Трофимыч,  сидя  на  земле  и  в  который  раз  перематывая  портянки. – Чую  я,  неладно  эдак-то.  Это  сколь  уж сгрузили  снарядов,  а  все  везут  и  везут. А  фриц  пронюхает? И  рожков  от  нас не  оставит, ох-хо-хох... 
Трофимыч – самый  старый  среди  бойцов,  молодые  ребята  его  зовут  дедом и хоть  частенько  подшучивают  над  его  крестьянской  простотой,  а  все  же  уважительно  прислушиваются  к речам  бывалого  и  опытного  мужика. 
– Замолчи,  Трофимыч, –  огрызнулся  один  из  солдат. – Что  ты  с  утра  канючишь?  И  так  тошно!  В  паникеры  что  ли  записался?
Подготовка  к  переправе  затягивалась.  Что-то  не  ладилось  с  понтонами,  и  слова  старика  только  усиливали  тревогу.  Теперь  и  остальные  обратили  внимание,  что  на  берегу  складировалось  слишком  много  боеприпасов.  Трофимыч  был  прав: опасная близость  в  случае  налета  не  сулила  ничего  хорошего.
– Марусь, а  ты  плавать-то  умеешь? А  то  держись  меня,  потонем,  так  вместе, – молодой  солдат  подсел  ближе  к  девушке. Лица  других  оживились,  каждому  захотелось  вставить  свою  шутку  в  разговор.
– Ты,  Егорка,  к  девке  зря  не  цепляйся, – Трофимыч  бесцеремонно   отодвинул  шутника,  усевшись  между  ним  и  Марусей.  – Она  из  деревни-матушки,  значит,  все,  что  положено  уметь, умеет. 
«Ну,  нашли  громоотвод, – подумала Маруся, –  ишь разулыбались   сразу».   Что значит  ее  опыт   плавания   в  родной   Адамке,  которую  в  иных  местах  перепрыгнуть  можно?  Тут  вон   ширь-то  какая:  дух  захватывает  и  сердечко  щемит, – боязно. Уткнув  лицо  в  колени,  она  зажмурила  глаза,  стараясь  представить  родную  речушку  с  песчаными  откосами, духмяными  лугами  в  обе  стороны. На  покосе  выйдут  всей  деревней  сено  ворошить  да  стога  метать,  солнце  высоко  жарит,  пот  глаза  застилает,  а  бригадир  гаркнет  «шабаш»,  так  все  в  реку.  Парни,  девки,  ребятня,  – все, кто  в  чем  был,  ныряют  в  прозрачную прохладу с  головой: визг, смех… Хорошо! Вылезут  из  воды,  пообсохнут  на  солнышке,  а  потом  рассаживаются   кружком  под  развесистыми  кронами  липы  или  вяза.  Из  тенечка  достают  крынки  прохладного  молока, ломают  руками  хрустящие  краюхи  хлеба…
«Вот  ведь,  мать  твою,  накаркал  дед!»  Маруся  вскинула  голову, все  вокруг   смотрели  вверх.  В  наступившем  молчании  глаза  солдат  следили  за  черной  «рамой», парящей  в  воздухе.  Фашистский  разведчик  почти  беззвучно  кружил  над  ними  в  таком по-мирному  голубом  небе. Уже  слышались  команды: « Расчехлить  орудия,  приготовиться! Первый  расчет,  второй…  Слушать  команду!».
Они  летели  низко  черной  стаей,  надрывно  ревя  моторами. Они  несли  смерть  с  того  берега,  уже  облюбованного  глазами  наших  солдат.  А  солнце,  словно бесшабашный  путник,  застигнутый  внезапной  бедой,  стояло  посредине  неба  не  в  силах  ни  помешать,  ни  помочь. Лейтенант  с  белым  перекошенным  лицом  налетел,  выкрикивая:
– Окопаться  по  уши! Товсь  к  бою!
И сыпал  отборным  матом,  казалось,  боясь  остановить  свой  крик.
Немецкие  самолеты снижались  один  за  другим,  сбрасывали  смертоносный  груз  и  взмывали  в  небо. От  взрывов вода  вставала  стеной,  и  земля  вставала  стеной,  а  потом  стали  взрываться  штабеля  наших  боеприпасов, горой  сложенные   на  берегу.
Осколки  снарядов  безжалостно  и  слепо рубили,  рвали  все  живое и  неживое   в  округе  на  сотни  метров. Недавно  отпускавшему  шутки  Егорке  перебило  шею  и  размозжило  лицо.  Несколько  минут  он хрипел,  корчась  в  судорогах, и  кровь  булькала  и  выливалась  толчками  из  черной  раны. Кровь  сочилась  по  земле  и  затекала  под  судорожно  сжатые  Марусины  ладони,  которыми  она  закрывала  лицо,  скрючившись  на  дне неглубокого  окопа.  Она  слышала,  как  по-щенячьи  скулили  рядом двое  молоденьких  солдат-новобранцев. Стоны, крики  и  мат  перекрывались взрывами.
Казалось,  прошла  вечность,  прежде  чем  Маруся  решилась  приподнять  голову. Стояла  гулкая  тишина,  люди двигались,  как  в  немом  кино. Местность  вокруг  была  неузнаваема,  будто  какой-то  злой  великан  в  сердцах  исковеркал  берег,  поле  и  рощицу, перемешав  все  это  с  телами  растерзанных  людей. Трое  из  тех,  что  находились  рядом,  были  мертвы, остальные,  как  и  она, посечены мелкими осколками. Трофимыч,  сдерживая  стон,  сам  перематывал  себе  руку, показывая  куда-то  назад. Маруся  оглянулась. Позади  нее на  земле  лежал  лейтенант,  руки  его  глубоко загребали  песок,  он  бился  затылком  и мычал  сквозь  стиснутые  зубы. Нога  его  ниже  колена  была  словно  отрублена  и  висела вместе  с  сапогом  на  тонком  сухожилии,  из  пучка    обнаженных  костей  и  жил  хлестала  кровь. Все  как-то  отпрянули  от  лейтенанта,  не  решаясь  что-то  предпринять, молодых  выворачивала  наизнанку  тошнота.  Марусю  тоже  била  дрожь.  Понимая,  что  медлить  нельзя, она трясущимися  руками   достала  нож  и, громко,  по-бабьи  заревев,  перерезала   сухожилие.   Слезы  пережитого  страха,  боли  и  жалости  перемешались  на  ее  лице  со  своей  и  чужой  кровью.  Крепко  перетянув  изувеченную  ногу  лейтенанта,  все  еще  всхлипывая,  Маруся  потащила  командира  туда,  где  должны  быть  обозы…
Среди  медалей  и  орденов,  приколотых  на  парадный  пиджак, Мария  Прокопьевна  всегда   безошибочно  находила  эту  сероватого  цвета  медаль «За  отвагу». Обычно    перед  каким-нибудь  большим  праздником открывала  она  скрипучий  шифоньер,  наощупь   отыскивала  свою  форму  и,  разложив  ее  на  коленях,  перебирала  награды  одну  за  другой. Ее  незрячие  глаза  были  устремлены  вперед,  а  пальцы  гладили  знакомо  выпуклую  поверхность. Дорога  была  ей  эта  медаль за  жизнь  человеческую.


 
            

               

               
                Сапоги

– Гляньте,  мужики,  а  сапоги-то  почти  новые! – крикнул  солдат.
Из  засыпанной  землей  траншеи торчали  два   вполне  добротных  сапога. Ухватившись  за  них,  подбежавшие  бойцы  вытащили  наверх  тело.
– Девка-а!..
Коротко  стриженые  темно-русые волосы  слиплись от крови  и  грязи,  правая  сторона  лица – сплошная  рана. Лет двадцать девчонке. Солдат  нагнулся  и  смахнул  с  ее  лица  землю,  послышался  слабый  стон. 
– Мужики,  она  живая!  Дышит  еще... Санитаров  сюда!
Так  за  ноги  вытащили  с  того  света  Марусю  Обухову, бойца 170-й стрелковой дивизии  391-го  полка.
Обожженная  земля    дымилась.  В  воздухе  еще  ощущалось  напряжение жестокого боя,  откатившегося   вперед  и  уже  затихавшего  за   линией  горизонта.  Исковерканная  воронками  от  разорвавшихся  снарядов  и  горящим  металлом  земля  только  начала  переводить  дух, а по  ней уже  шли  новые  батальоны  солдат.  Армия  подтягивалась  к  передовой,  занимая  освобожденную  от  фашистов  территорию.  Родной  полк  ушел  вперед  и  в  пылу  наступления  «не  заметил  потери  бойца». После  боя,  подсчитав  живых  и  раненых, Обухову М.П. записали  в   число  погибших, а  на  родину, в деревню  Адам-Учи, отправили  казенное  письмо, «похоронку».
Поголосила  мать, поплакала  по  старшенькой  своей, кормилице.  Испекла  поминальных  пирогов  из  муки,  выданной  сельсоветом  по  этому  случаю, и  снова  с  головой  в  работу.  Муж  Прокопий  хворый  лежит,  не  работник,  на  руках  еще  две  дочери, а  в  колхозе  дел  непочатый  край, и  все  на  бабах. Прокопий    поминать  дочь  не  стал, к пирогам не притронулся.
– Не  верю, – сказал, – что  Маруськи  нет. Вот  сердцем  чую,  жива  она, сам  знаю,  на  войне  всякое  бывает,  искать  надо,  писать!
– Пиши, – горестно  махнула  мать рукой, – ты  у  нас  грамотей.
И  стал  отец  писать  письма  во  все  госпитали, умолял искать  среди  искалеченных   дочь.
А  Марусю, тяжело  раненную  и  контуженную, без  документов,  без  имени  и  фамилии  перевозили  из  одного  госпиталя  в  другой. Не  раз  душа  была  готова  покинуть израненное  тело,  пока  дело  не  пошло  на  поправку.
– Н-ну-с,  милейшая,  как  мы  сегодня? – наклонялся  к  девушке  врач. – И  кто  же  ты  у  нас,  кот  в  мешке  или  кот  в  сапогах? – приговаривал  он,  вспоминая  историю  ее  спасения,  пересказанную  санитарами. 
В Марусиной  голове  стоял  гул,  боль  сжимала  виски,  а  руки  и  ноги,  казалось,  существовали  сами  по  себе,  и  только  слезы  бессилия  были  ответом  на  ласковый  голос  врача. Когда  она уже  смогла  передвигаться, захотелось  ей  вдохнуть свежего воздуха, хоть  пять  минут  на  крылечке  постоять. Там  в  руках  у  стоявшего  рядом  главврача  она  и увидела  письмо  с  очень   знакомым  почерком – почерком  отца. Маруся судорожно  вцепилась  в  конверт.  Заливаясь  слезами  и  мыча,  прижала  его к  груди, на пальцах объясняя, что  это  для нее  написано.  Так безымянная  раненая  обрела  имя.
Зажили  раны,  восстановилась  речь,  только  чуть  перекошенное  лицо напоминало   о  контузии.  Маруся  написала  родным и …вернулась  в  свой  полк.
Поднимая  клубы  пыли и  увязая  по  колено  в  грязи, замерзая  в  сорокаградусный  мороз  и  изнывая  от  зноя  со  скаткой  через  плечо,  шла  Маруся  дорогами  войны. Участвовала  в  боях, слепла  от  голода,  выходя  из  окружения, своими  руками  закрывала  глаза  погибших  товарищей.  Чего  только  не  испытала  двадцатилетняя  девчонка  за  эти  годы. День  Победы   встретила  она  в  городе  Эльбине в Восточной Пруссии.  Великая  Отечественная  война  закончилась, советские  войска  одержали  окончательную  и  безоговорочную  победу  над  фашистской  Германией.   Этого  известия  ждали,  но  все  равно  прозвучало  оно ошеломляюще.   Никто  не  мог  сдержать  слез,  да  никто  их  и   не  стыдился.  По-бе-да-а!!!
– Неужто  ж,  Маруся, вернешься  в  свою  деревню?! – уговаривал  девушку  однополчанин. – Лаптями  будешь  грязь  месить. Я  про твою  Удмуртию  и  не  слыхал  даже. Поедем  со  мной  в  Тулу,  там  хоть  сапоги  носят! 
Но  Маруся  и  слышать   ничего не  хотела:  только  домой, там  все  родное, по  ночам  снится. Душа  рвалась  к  своим.
               
                Возвращение  домой


 

Воздух  струился  от  зноя. С  детства  знакомая  дорога  через  поле  ржи  в низинку, и  вот  она –  родная  деревня,  утопающая  в черемухах: одна  сторона  улицы  чуть  на  взгорке,  другая пологая. Хотелось босиком  пройти  по  мягкой  теплой  дорожной  пыли,  упасть  среди  трав  и  полной  грудью  вдыхать  дурманящие  ароматы,  наслаждаясь  тишиной  и  покоем. Но  это  потом,  сейчас  Маруся  пройдет  по  деревне  при  полном  параде,   как это рисовалось  ей   долгие  годы  войны. Она  только  ступила  за  околицу,  а  по  деревне  уже  неслось:
– Маруся  Обухова  идет.
– Да  кличьте  Анну-то,  дочка  вернулась! Живая!
– Эх,  Прокопий-то  не  видит,  какая  баская  девка…
Это  было  триумфальное  шествие  Маруси  к  родному  дому. Люди  выходили  к  воротам,  уважительно  раскланивались, окликая  ее,  другие,  прильнув к  окнам,  провожали  ее  взглядом.
Отец  Прокопий  Егорович  не  дождался  дочери,  умер  от  чахотки за  пять  месяцев до  ее  возвращения,  не  успел  полюбоваться  на  ее  боевые  награды.  Известие  о  смерти  она  получила  еще  на  фронте, но  в  день  возвращения  будто  заново  пережила  эту  потерю,  слушая  долгий  рассказ  матери  о  его кончине и  бродя  по  опустевшему  без  него  дому.
Трофеев  Маруся  привезла  немного.  Девяносто  тысяч  злотых,  выданных  командованием,  она  за  деньги  не  считала.  Никто  не  объяснил,  как  и  где  их  можно  обменять  на  советские  рубли (курс  по  тому  времени  был один  к  одному, а буханка  хлеба  при  карточной  системе  стоила сорок  пять рублей). Иностранные  бумажки  дарились  подругам  как  сувениры,  а  потом их  и  вовсе  сожгли  в  печке. Чтобы  как-то  прокормиться,  решили  с  матерью  купить  корову. Голодали  всей  семьей  четыре  месяца,  пока  не  скопили  достаточно  муки для  обмена.
Война долго не  хотела  отпускать  Марусю, цеплялась  за  нее  железными  когтями. Словно  лопались стальные  обручи, которые  так  долго   держали  еще  молодой  организм  в  ежечасном  напряжении. У  Маруси  обнаружили  открытую  форму  туберкулеза,  а  тело  ее покрылось  фурункулами. Но  и  болезни  свои  она  тоже  победила. Окрепнув, стала  подыскивать  работу. Была у  нее  на  фронте  мечта:  если  выйдет  живой  из  этой  мясорубки, пойдет  работать  в  библиотеку,  чтоб было  тихо-тихо  кругом,  чисто,  светло  и  много  книг,  которые  можно  читать  целый  день.
Читать  Маруся  любила  с  детства,  но мать,  в  отличие  от  отца,  была  совершенно  неграмотной  и  чтение  книг  считала  пустой  тратой  времени.  Еще в  школьные  годы,  застав  дочерей  за  книгой  и  удостоверившись,  что  это  не  учебник,  она  без  зазрения  совести  просто  бросала   книгу  в  печку.  Сколько  слез  было  пролито  по  этому  поводу,  но  мать  бывала  непреклонна.
   Дверь  библиотеки  скрипнула,  пропустив  Марусю  в  большую  комнату.  Здесь  все  было  так,  как  она  и  представляла  себе: стеллажи  книг, уютная  тишина. За высокой  стойкой,  отделявшей  посетителей  от  стола  библиотекаря, сидела  седая  женщина. Ее приветливое  лицо  в  обрамлении седых  кудряшек  и  внимательный  взгляд   поверх толстых  стекол  очков  сразу  располагали  к  себе.  Маруся  знала,  что  Валерия  Петровна – эвакуированная  из  Ленинграда,  что  ей  далеко  за  шестьдесят  и  здесь  ей  нужен  помощник,  но  разговор со  старой  женщиной  поменял  все  ее  планы.
– Милая  девочка!  Вы  еще  так  молоды,  а  уже  столько  пережили.  Но  чтобы  отдохнуть  душой,  вы  выбрали  не  то  место. Вы  воевали,  и  я вам  скажу  откровенно:  здесь  тоже  фронт,  понимаете?  Идеологический  фронт.
Валерия  Петровна  сжала Марусину  руку и  перешла  на  шепот:
– Откуда  вы  можете  знать,  кого  сегодня  в  столицах  объявили  врагом  народа?! Какие  ссылки  в  учебниках  и  чьи  портреты  нужно зачернить, а  какие  книги  и  вовсе  сжечь? В  нашу  глушь  подобные  циркуляры  могут  добираться  долго,  а  спрос  один  со  всех. А  если  завтра  придет  проверка,  а  вы  только  что  выдали  кому-нибудь «вредную»  книгу?  Я  слишком  стара и  уже  ничего  не  боюсь,  а  вам  хочу  посоветовать:  не  портите  себе  жизнь. Идите  лучше  работать  в  школу к самым  маленьким,  они  вас  отогреют.
Так  Маруся  оказалась  в  районном  отделе  образования,  а затем пошла  работать  воспитателем  в  детский  дом в деревне  Котловка. Через  несколько  лет  она   вышла  замуж  и  уехала в Пермь,  где  долгое  время  работала  начальником  ЖКО  Речного  порта.

                Предательство

Моя  мама  была  самой  младшей  сестрой  Маруси –  Марии  Прокопьевны  Барышевой (Обуховой  в  девичестве), и  мы  часто  ездили  к  ней  в  гости в  Пермь. Жили  они  с  мужем  в небольшом  доме,  который  построили  сами. В  доме  было  три  крохотных  комнаты, кухня  с  печью  и  полатями.  Матовые  белые  шары  светильников,  повсюду  вышитые салфетки  и  панно  на  стенах, а  на  комоде и  в  серванте  – множество  фарфоровых  фигурок.  Больше  всего  мне  нравились  китайские  болванчики,  качающие  головой,  и  кокетливая  модница,  которая,  изящно  изогнувшись,  тоже  могла  раскланиваться,  если  раскачать пальчиком  ее  фарфоровую  юбочку.  Помню,  еще  в  детстве  я  любила  покрасоваться  перед  зеркалом  в  тетином  пиджаке,  сплошь  увешанном  медалями. Медали  блестели  и  при  ходьбе  звенели:  мне  нравилось.
Я  знала,  что  тетя  Маруся  воевала  в  Великую  Отечественную  войну,  но  расспросить  ее  об  этом  подробно не  подворачивалось  подходящего  случая. Обычно любые  воспоминания  о  войне  заканчивались  тетиными  слезами. Повзрослев, я как-то  спросила,  сколько  немцев  она  убила,  тетя  только  махнула  рукой.  На  вопрос,  как  стала  добровольцем,  рассказала:
– Как  я  могла  отказаться? Вызвали  в  райком  комсомола, спросили:  «Комсомолка?»  – «Да!»  – «Родину  любишь?» – «Да!» – «Родина  в  опасности,  ты  готова  помочь?» – «Да!» – «Записываем  тебя,  Обухова,  в  добровольцы, готовься на  медицинские  курсы».  – А  какие  там  курсы...  Везли-везли  да  на  фронт  и  привезли, в  самое  пекло…
Рассказывать  о  войне  тетя  Маруся  начала  значительно  позже.  Много  говорить  ее  отучили  сразу  же  по  возвращении  с  фронта, отучили  жестко  и  на  многие  годы. Тогда,  летом  тысяча  девятьсот  сорок  пятого  года, посмотреть  на   Марусю,  вернувшуюся  с  войны,  сбежалась  вся  деревня. Как  же  иначе?  Она  была  для  них  героической  личностью:  ушла  на фронт добровольцем, была похоронена  и  оплакана  согласно  полученной  «похоронке»,  потом  оказалась  живой  и  дошла  да  самого  фашистского  логова. На  расспросы  соседей  отвечала    Маруся  сдержанно,  еще  перед  отправкой  домой  приказано  было  лишнего  не  говорить.  Зато  уж  с   Веркой,  самой  закадычной  подругой  детства, она проболтала  почти  до  утра.  Вере  все  было  интересно,  глаза  ее  горели  от восторга  и  любопытства. Маруся рассказывала  о  трудностях  солдатской  жизни, о  боях,  переходах, о  странах, которые  она прошла  пешком,  о  том, какие  в немецких  деревушках  ухоженные  усадьбы  почти  стерильной  чистоты.  Рассказывала  о  немках,  стиравших  им  солдатское  белье.  Как  поразило  ее  то,  что  к  вечеру,  чуть  стоя  на  ногах  от стирки  вручную  горы   обмундирования, эти  молодые  женщины  успевали  состирнуть  свои  платья,  высушить их,  отутюжить и,  уложив  красиво  волосы,  шли  домой  как  настоящие дамы.  Разговорам  не  было  конца,  но  усталость  взяла  свое, девушки  обнялись  и  распрощались. А  утром  за  Марусей  приехал  военный  и  увез  ее  в  райцентр,  в Грахово.
Лицо сидевшего  за  столом  офицера  было  пугающе  непроницаемым и  каким-то  неживым. 
– Рассказывай, Обухова, как  ты  хаяла  советскую  действительность,  как  превозносила  фашистов. Нам  все  известно. Ты  понимаешь,  как  это  называется?! Это  называется – измена  Родине!  В  лагеря  захотела?!.
Маруся  ничего  не  понимала,  она  сидела  как молнией пораженная  страхом  и   предательством, не  чувствуя ни  ног, ни  рук. Сразу   узнав  Веркин  почерк  на  листочках,  которыми  махал  перед  ее  лицом  НКВДэшник, она думала  только  о  том,  когда  же  подруга  успела все  это  сделать:  написать, доложить.  Видимо,  и  спать  не  ложилась,  сразу  в  район  поехала.  Спасли Марусю  только давние  дружеские  отношения  отца  с  секретарем райкома  Сысоевым.  Прокопий  был   председателем  сельпо, человеком  известным  и  уважаемым  в  округе.
Выслушав  в  тупом  оцепенении  пространную  речь  о  бдительности,  ежечасной  опасности  подрыва  основ, о  долге  комсомолки  и  фронтовика, Маруся, сглатывая  слезы,  подписала положенную  перед  ней  бумагу.
– Теперь,  значит,  так, – сказал мужчина  в  штатском,  деловито  складывая  в  папку  с  тесемками  подписанную  ею  бумагу, –  обо  всех  подозрительных  разговорчиках, фактах  ты  должна ежемесячно  писать, так  скажем,  рапорт –  и  к  нам,  сюда.  Понятно? И  сама  держи  язык  за  зубами!
«Стукачом»  Маруся  быть  не  собиралась,  а  тут  еще  навалились  на  нее  болезни. «Волчье  вымя» –  так  называли  в  народе огромные  фурункулы,  которые  образовались  в подмышках. Спать  приходилось  полусидя,  разложив  руки на  подставленные  стулья.  Потом  еще  туберкулез… Несколько  месяцев  выкарабкивалась  она  из  глубокой  ямы  недугов, потом  устроилась  работать  в  районном  отделе  образования.
Когда  Марусе  предложили  быть  воспитателем  в  детском  доме,  она  даже  обрадовалась. Котловский  детский  дом  находился  в  лесу,  несколько  учителей  и  обслуживающий  персонал  проживали  прямо там  же.  До  дома  было  далековато,  и  редко  удавалось  навещать  маму,  но  на  душе  стало  спокойнее: в  этой  лесной  глуши  о  ней  наверняка  забудут. Прошло  несколько  месяцев,  когда  однажды  Марусю  вызвали  в  кабинет  директора. Мужчина  в  длинном  черном  пальто  и  шляпе  сидел  за  директорским  столом и  барабанил  пальцами  по   зеленому  сукну:       
– Что  ж  это  вы,  Мария, так  несерьезно  относитесь к  поручениям?  За  столько  времени –  ни  одного  донесения, а? Так  дело  не  пойдет,  садитесь  и  пишите!
Маруся,  стараясь  сдержать  волнение  и  говорить  спокойно, начала  рассказывать,  что  кругом  лес,  здесь  только  маленькие  дети  и  старики-учителя,  с  которыми  ей   общаться   некогда,  поэтому  и  писать  ей  не  о  чем. Помолчав,  мужчина положил  перед  ней  лист  бумаги:
– Пишите, а  на  будущее  рекомендую поближе  познакомиться  с персоналом.  Не  надо  играть  с  нами  в  кошки-мышки.
«Ничего  подозрительного  не  заметила» –  судорожно  выводила  рука,  а  в  голове  Маруси  уже  созрело   решение:  надо  уезжать  гораздо  дальше  Котловки.  Вскоре  она  вышла  замуж и,  забрав  маму,  уехала  в  Пермь.  Там  ее  уже  никто  не  искал.



                Непридуманная   история 
 
Листок  в  руке  дрожал, глаза  начали  слезиться, но  Мария Прокопьевна все-таки  дочитала  письмо  до  конца. « Ничего,  кроме  официального «пал  смертью  храбрых», я,  собственно,  об  отце  и  не  знаю», – писал сын  ее  бывшего  командира, невесть  какими  путями  разыскавший   ее теперешний  адрес. – Не  могли  бы  вы  написать подробнее об  отце все,  что  вы помните.  Мне  и  моей  семье  будут  дороги  любые воспоминания  о  нем. Заранее  вам  благодарен!».
«Какой  замечательный  сын  у  него  вырос», – горестно  вздохнула Мария  Прокопьевна, вытирая краем  фартука мокрые  от  слез  щеки.
Конечно, она  помнит  капитана Б…ва, который к  концу  войны был  уже  в  звании  майора и погиб  в марте  1945  года  в  Германии. Кадровый  военный лет  сорока, среднего  роста, с залысинами на  висках, Б…ов  был строгим  и решительным  командиром. Солдаты  его  уважали, командам   подчинялись  беспрекословно, но был он  любителем крепко  выпить и  в  этом  состоянии становился  зверем.   
...Осень 1942 года.  Марусе двадцать  лет.  Она  еще  не  успела  обрезать  свои  длинные,  с  руку  толщиной косы,  надеясь  справиться с главными  врагами  солдата – вшами. В  землянке  тепло, но  влажно, ни  шинели, ни  сапоги не  успевают за  ночь  просохнуть от моросящего  холодного  дождя и чавкающей под  ногами грязи.
Девушки-связистки  уже  спали, когда окутанный клубами  морозного  воздуха  в  землянку  вошел  вестовой. 
– Маруся,  собирайся, тебя  командир  вызывает, – выдохнул  он, отводя  в  сторону  взгляд.
В  испуганных  глазах  проснувшихся  девушек  плясали  огоньки  от  зажженной  кем-то  масляной  коптилки.  Все  знали,  что  командир  с  вечера  пил  в  своем  блиндаже.
– Не  пойду, –  решительно  сказала  Маруся,  натянув  на  голову  шинель.
– У  меня  приказ! – упрямо  нагнул  голову  вестовой.
– Ну, миленький, ну,  пожалуйста,  скажи,  что  не  нашел  меня! 
Солдат покрутил  головой:
– Пойми  ты, не  могу  я  не  выполнить  приказ, ты  уж  там  сама  как-нибудь  разберись, а?!. 
Блиндаж  командира  был  слабо  освещен  закоптившейся  керосиновой  лампой, от  ядреной  смеси  перегара  и  табачного  дыма  у  Маруси  перехватило  дыхание, она  так  и  застыла  у  входа. Стол  был уставлен  продуктами  вперемешку  с  рассыпавшимися  окурками, за  столом сидел  в  дым  пьяный  и  совершенно  голый капитан Б…ов. 
– Прибыла,  говоришь? – он неверной  рукой  разливал  по  кружкам  спирт. –  Проходи к  столу, боец Обухова, выпей.
– Я  не буду,  отпустите  меня, – выдавила  Маруся,  не  поднимая  головы. Она  даже  не   поняла, как Б…ов в  одно  мгновение  оказался  рядом, схватил  за  косы  и, яростно  выкрикивая: «Будешь! Будешь!! Будешь!!!» – стал  срывать    с  нее  одежду.
Боль  и  страх  заставили Марусю  инстинктивно  вцепиться  ногтями в лицо капитана, тот  выругался  и  выпустил косы. Девушка  побежала,  не  чуя  под  собою  ног. Оттолкнув  часового,  она  выскочила  из  окопов и  мчалась  по  полю,  не  обращая внимания  на  окрики  и  предупредительные  выстрелы, падала,  вставала  и вновь  бежала. Злые  слезы  обиды  и  унижения  душили ее. Деревенская девчонка, воспитанная  родителями  в  строгости, она  помнила  наказы  матери,  провожавшей  ее  на  фронт:
– Смотри, Маруська,  одному  уступишь,  вся  армия  в  очередь  встанет. Они,  мужики,  – злые  и  голодные,  с  них  какой  спрос,  а  ты – девушка,  соблюдай  себя,  как  надоть. 
Каждой  девушке  на  фронте  приходилось  решать  проблемы  повышенного мужского  внимания. Только  ленивый  не  хотел  попытать  счастья,  прилагая  все  усилия, чтобы  добиться  благосклонности.  Но даже  попытка  насилия  считалась  позором. К  утру  Маруся  добралась  до  штаба  дивизии,  куда  уже  пришло  сообщение  о  ее  дезертирстве  из  части. Когда  ее  допустили  к  полковнику,  от  продуманной  обличительной  речи  остались  одни  восклицания  вперемешку  с  рыданиями:
– Для  чего  вы  меня  послали  на  фронт?! Для  чего  записали  в  добровольцы! В  колхозе  работать  некому,  а  тут...  А-а-а… 
Начальник  штаба  выслушал  Марусю и  сказал:
– Отставить  сопли  и  слезы. За  скачки  по  передовой  тебя  бы  следовало  наказать, да  ладно  уж. Сейчас  приведешь  себя  в  порядок и  отправишься в  свою  часть! –  Он  жестом  остановил  вскочившую  девушку: – Я  сказал,  в свою  часть! Даю  слово  офицера, Б..ов тебя  больше  пальцем  не  тронет!
И  в  самом  деле, за  все  время  службы, пока  Маруся  не попала  в  госпиталь  с  тяжелым ранением,  капитан  Б…ов   как  будто  ее  не  замечал.
Взволнованная  воспоминаниями, Мария  Прокопьевна ходила  по  комнате, бесцельно  трогая  вещи, садилась  за  стол  с  приготовленным  чистым  листом  бумаги и  вновь  вставала, так  и  не  решив, как  ей  ответить  на  письмо. Она  простила  своего  командира  еще  тогда, в 1945-ом, узнав,  как  трагично закончилась  его  жизнь.
По  рассказам  однополчан,  Б…ова  нашли  распятым  на  заборе в  одном  из  пригородов  Берлина. Он  был  совершенно  раздет  и  изрешечен  автоматными  очередями.  Видимо,  командира  с  бойцами прикомандировали к  госпиталю, а в  предвкушении  скорой  победы  все   расслабились,  потеряли  бдительность и  были  пьяны  до  такой  степени,  что  не  смогли оказать  сопротивление вышедшей  на  них группе  немцев. Тогда  много  таких  фанатичных  формирований передвигалось  по  лесам Германии  и  продолжало «свою  войну». Из  «ходячих»  раненых спаслись  немногие.  Солдаты –  часовые  и  тяжелораненые  –  были заколоты  штыками.
Только  через  неделю  отправила  Мария  Прокопьевна письмо. «Мой  милый  мальчик, – писала  она, – мне  очень  приятно,  что  у  моего  командира  вырос  такой  замечательный, добрый  сын,  значит,  не  зря  сложил  голову  твой  отец  на  этой  страшной  войне.  К  сожалению, я очень недолго  служила  с  твоим  отцом и  мало  знала  его, но,  поверь, каждый  день  на  фронте  уже  был  подвигом! Страшно  было  убивать и быть  убитым, а отдавать  приказы, посылая  людей на  смерть, наверно, тяжелее  вдвойне...».

 




               








                Весна   45-го  года


 


Весеннее  солнце  не  просто  пригревало,  оно  уже  припекало.  От беготни  с  самого  утра  ноги  гудели,  хотелось  сесть, снять эти  тяжелые  кирзовые  сапоги  и  отдохнуть  хотя  бы  полчаса. Маруся  присела  на  ящик  от  снарядов так,  чтобы  видеть  весь  двор,  с  наслаждением  вытянула  ноги  и  закрыла  глаза. Шел  четвертый  год  войны, четвертый  год меряла  Маруся военные дороги  в  своих  кирзовых  сапогах  и  вот  дошла  до  Восточной  Пруссии. Еще  продолжались  бои, но  уже  было  ясно,  что со  дня  на  день  все  закончится нашей победой. Каких  только  испытаний не  пришлось  пережить  простой  деревенской  девчонке  за  эти  годы: была  и  ранена,  и  контужена, и не  одну  боевую  награду заслужила, похоронку  на нее посылали,  а  теперь  все,  конец, скоро  домой.
Какой  наивной  дурочкой  казалась  она  себе,  вспоминая,  как отправлялась  на  фронт в 1941-м. Девушкам, записанным  в  добровольцы, объявили,  что  сначала  они  пройдут  курсы,  а  потом  будут  распределены  по  воинским  частям. Днем  курсы,  а  вечером, наверно, отдых, танцы в каком-нибудь  городском  саду,  – решили  девушки.  Маруся, как  и  все, взяла  с  собой  фанерный  чемодан с лучшими  нарядами и единственными  туфлями «на  выход». Эшелон  долго  шел  в  сторону Москвы. По  пути  состав  пополнялся,  девушек  почти  не  выпускали  из  товарных  вагонов,  особенно  на  больших  станциях, пока  не  прозвучала  команда  выходить  и  строиться. Станция  Бологое, до  линии  фронта семьдесят  километров. Девушек  подвели  к  большой куче  обмундирования,  лежащей  прямо  на  земле,  и  приказали  переодеваться. Почти  на  всех  гимнастерках  и  брюках виднелись  пятна  запекшейся  крови. Было ясно, что  сняты  они  с  убитых, но  выбирать  не  приходилось. Новоиспеченных  бойцов  построили  и  отправили  на  передовую.  Всему  обучались  в  бою.  «Эх, пропали  мои «лодочки» ни  за  грош», – подумала  Маруся,  и  горькая  улыбка  тронула  ее  губы.
– Фройляйн  Мария  вспомнила  что-то  веселое, у  нее  хорошее  настроение? 
Полудремотное  состояние  моментально  развеялось, Маруся  открыла  глаза,  и  ей  стало  немножко  стыдно за то,  что  расселась  здесь,  как  курица, а  люди  работают  в  поте  лица. Посреди  большого  двора горел  костер, над  ним  в  огромном  котле прожаривалось  завшивленное,   грязное   солдатское  белье  и  обмундирование. Рядом  с  котлом  в двух  больших  корытах две  женщины  вручную  стирали  и  полоскали  это  белье, развешивая его затем  на  длинных  веревках  для  просушки. Этих  двух  немок  Маруся  выбрала  сама  из тех,  кто  приходил  в  поисках  заработка.  Эмме  было  лет  сорок  пять, Анне  около  тридцати: обе  сухощавые, но  крепкие, с  каким-то по-детски  беззащитным  выражением  глаз. Анна  довольно  сносно говорила  по-русски,  это  она   окликнула  Марусю. 
– Фройляйн  Мария  помнит?  Мы  принесли  патефон.
Маруся  кивнула,  конечно,  она  помнит,  как  вчера они  договорились посидеть  в  ее  каптерке, послушать  музыку. Она  даже  попросила  разрешения у  командира  части  выделить  для  их  маленькой  вечеринки  немного  спирта. Тот сначала  нахмурился:
– Ты  их    больно- то  не  приваживай, Мария. Все-таки  немцы  в  расположении  части,  чуть  что – по  головке  не  погладят! 
– Да   ладно  тебе,  никто и  не  узнает, – уговаривала Маруся. – Какие  из  них  диверсанты? Несчастные  они, жалко  мне  их. Посмотри,  работают  как  заведенные,  к  вечеру  и  ложку  поди нет  сил  поднять. 
– Тоже  мне,  счастливая, пожалела, – проворчал  командир,  но  возражать  больше  не  стал.  Эмма  и  Анна и в  самом  деле  оказались  на  редкость  работящими,  с  утра  до  позднего  вечера  они занимались  стиркой, останавливаясь  только  для  того,  чтобы  утереть  пот,  заливающий  глаза. Вечером  они  успевали  выстирать  свои  платья, отутюжить  их  и, уложив аккуратно  волосы, уходили  домой,  как будто   возвращались  с  прогулки. У  обеих  женщин  мужья  погибли  на  Восточном  фронте, а  дома  их  ждали  полные  скорби  и  тревоги  глаза  стариков,  тишина  траурного  дома,  у  Анны были  маленькие  дети. 
В  обязанности  Маруси  входила  организация  стирки  солдатской  амуниции, и  она,  видя,  как  добросовестно  работают  нанятые  ею  немки,  не  скупилась  в  расчете  с  ними.  Те  же  в  благодарность  предложили  сшить  для  Маруси цивильную  одежду.  Эмма  оказалась  искусной  портнихой  и  уже  через  три  дня вручила  удивленной девушке  перебортованное  и  приталенное  по  фигуре  драповое  пальто  и  две  юбки. Когда  эти  женщины  успевают  поспать,  для  Маруси  оставалось  загадкой.
Закончился  суматошный  день, и на  маленький  немецкий  городок  опустились  вечерние  сумерки. Смрад  от  бурлящего  весь  день  котла  улетучился, и  только  запах потушенного  костра  перчинкой  примешивался  к  пьянящему  весеннему  настою,  особенно  ощутимому   во  влажном  воздухе  теплого  вечера.  Маруся   провела  немок  в  свою  каптерку  при  интендантском  складе,  выставила  на  стол  фляжку  со  спиртом,  кой-какую  закуску.  Анна, оживленно  болтавшая  с  Эммой и  тут  же переводившая  для  Маруси  свои  слова  и  ответы  подруги,  крутила  ручку  патефона. Усталость  прожитого  дня, обжигающий  спирт, симпатия,  возникшая  между женщинами  из   собственно  враждебных  лагерей, давно  позабытые  звуки  музыки – все  создавало  ощущение  нереальности  происходящего. Стало  весело. Женщины  смеялись   над  попытками  объяснить  друг  другу  кто  и что  хотел  сказать, их  смешила запинка  патефонной  пластинки на одной  и  той  же  фразе понравившейся  им песни, и  они  сами переставляли  иголку дальше.  Пытались  кружиться в  тесном  закутке,  меняясь  в  паре, и  хохотали.  Старший по  караулу  сунулся  в   каптерку, но  лишь  весело  крутанул  головой  и  закрыл  дверь.  Марусю  заставили  примерить  обновки, одобрительно  поднимая  большой  палец, приговаривали:
– Зер гут, зер гут, красивая  фройляйн,  Иван  будет  любить! 
Марусе  вдруг  вспомнился высокий, немного  неуклюжий  солдат, рыжеватый  парень  примерно  ее  лет.  Он все  время  провожал  ее  взглядом,  а  однажды  осмелился  и  подошел,  молча  вложил   в  ее  ладонь   краюху  хлеба,  мягко,  но  настойчиво  сжав   руку при  попытке  отказаться. Они  всего-то  и  поговорили  несколько  раз,  стесняясь  посмотреть  друг  другу  в  глаза,  когда  после  одного  из  боев проходящий  мимо  солдат  бросил  Марусе:
– А  твоего-то   убило… 
И  даже  сейчас острое  чувство  потери  захлестнуло  Марусю. Закрыв  лицо  руками, с  каким-то  всхлипом она  зарыдала. У  обеих  немок  улыбка  еще  не  отпустила  уголки  губ,  а  из глаз  тоже  уже  лились  слезы.  Пластинка  продолжала запинаться  на  одном  и  том  же  месте, а три  женщины, обнявшись,  рыдали  и  не  могли  остановить  горьких  слез – слез  по  убитому  на  войне их женскому  счастью. Надоедливое  запинание  патефонной  иглы,  которую,  видимо,  никто  не  собирался  поправлять, насторожило  караульного:
– Что  они  там,  уснули,  что  ли?! – Он распахнул  дверь  каптерки, заглянул и,  сконфуженный  увиденным,   пробормотал: – Ну, бабы-ы! – а  затем  тихонько   притворил  дверь.  Еще  некоторое  время солдат постоял  в  задумчивости  на  крыльце, потом  матернулся,  вложив  в  одно  слово  все свое отношение  к  этой  жизни,  и  зло  сплюнул  в  темноту.   
            
                Дядя  Сережа
К  нам  снова  приехали  гости. У  нас  часто  кто-нибудь  гостит, заезжает  проездом  или   ночует. Приехала  мамина  сестра  тетя  Дуся  с  мужем  дядей  Сережей. Они  смешные.  Тетя  Дуся  похожа  на  большую  грушу, волосы  туго  заплетены  в  косу  и  клубочком  пришпилены  на  затылке,  и  ходит  она как  уточка,  переваливаясь  с  боку  на  бок. Дядя  Сережа  ниже  ростом, крепкий  и  весь  седой. Его  лицо  глубоко  прорезано  морщинами.  Когда  он  улыбается  или  смеется, морщин  становится  больше,  а  улыбается  дядя  Сережа  всегда. Он  кажется  мне  одним  из  тех  добрых  старичков,  которые все  время  встречают  Иванов-царевичей  где-нибудь  в  лесу, хитро  щурясь,  задают  им  вопросы,  а  потом  указывают  дорогу  или  дарят  волшебный  клубок. Говорит  он  с  прибаутками  и поговорками, как-то кругло и  очень  складно – мне  это  нравится.
– Ну,  здорово,  племяшка! – дядя  Сережа  протягивает  мне  огромную  ладонь. – Я  думал,  что  ты  еще  в  люльке  качаешься,  а  ты  уж  вон  невеста  какая,  от  женихов  отбою,  наверно,  нет?!
– Я  еще  в  первом  классе  учусь, –  смущенно   отвечаю  я.
– Как  же  я  ошибся!  А это  что за  красивая  девушка  с  тобой  рядом  стоит,  наверно,  сестренка  твоя, а?
– Это  мама, –   смеюсь  я.
– Опять  я  ошибся,  здравствуйте!
Все  начинают  обниматься, становится  шумно,  тесно  и  весело.
– А  мы  вот  на  военный  парад  собрались, –  говорит  дядя  Сережа,  снимая  вместе  с  плащом  пиджак,  на  котором  рядами  висят  медали. 
– Да  в  город  мы  собрались  протез  новый  заказывать,  говорят,  полагается  ему, – вставляет  тетя  Дуся, – к  вам решили  заехать,  повидаться  со  всеми.
Дядя  Сережа  воевал  с  фашистами,  был  ранен,  и  у  него  нет  одной  ноги,  еще  он  плохо  слышит, и  в  его ухо    вставлен  маленький  приборчик  с проводками. Мама  с  тетей  Дусей  отправились  на  кухню  готовить, дядю  Сережу  уложили  в  зале  на  диван  отдыхать  с  дороги, а  мне  сказали  сидеть  тихо  и  заниматься  уроками  в  своей  спаленке.
Наша  изба  разгорожена  дощатыми  перегородками  на  четыре  части. Перегородки  начинаются  от  печки,  стоящей  в  середине,   и  делят  ее  так, чтобы  каждый  ее  бок  согревал  зимой  одну  из  комнат.  Заборки  не  доходят  до  самого потолка,  а  на  дверных  проемах  висят  белые  занавески  с  вышитыми  мамой  алыми  розами. Если  сидеть  очень  тихо,  то  можно  услышать  все,  что  говорится  в  соседней  комнате,  и  это  не  называется  подслушиванием: я  же  не  виновата,  что  так  построили  дом  и  что  кто-то  говорит  громко.  На  кухне  тетя  Дуся  рассказывает  маме   о  своих  новостях, о  детях,  знакомых,  о  поросенке,  о  курицах,  о  своей  работе.  Я  заметила,  что  когда  тетя  говорит,  то  как-то  по-птичьи  наклоняет  голову  и,  высоко  подняв  брови,  смотрит  куда-то  вверх и  чуть  в  сторону,  как-будто  там  ее  слушает  еще  кто-то. 
– Сережа    как? –   спрашивает  мама.
– Ох,  не  спрашивай,  намучалась  я  с  ним,  все  пирует  и   воюет. Я  ведь  все  одна,  все  на  мне,   трое  детей  и  хозяйство, легко  ли?!
– Да  ладно  тебе, Дуська,  прибедняться, – мамин  голос  стал  сердитым. – Мужик  главным  бухгалтером  работает,  дом  построили,  дочь  институт  закончила,  чего  уж  тебе  надо?!  Боли-то  какие  терпит,  а  все  еще  шутит.  Как  его  осудить? 
Тете  Дусе будто  добавили  громкости:
– Шутит! Он  шутит, да.  Тут  давеча  пришла  к  нам  в  собес  цыганка  – и  прямо  ко  мне. Сколь   я  ни  отнекивалась,  начала  гадать.  Говорит,  мол,  расскажу,  что  было,  понравится –  сама  сколь  дашь,  а  не  понравится – дальше  гадать  не  стану. Ну  и  давай  мне  выкладывать  как  по писаному  всю  мою  жизнь,  начиная  от  родителей.  Тут  и  Макариха  в  очередь  встала,  и Анна  Петровна,  и  Ивановна –   все  работу  побросали,  деньги  друг  у  друга  занимают,  а  цыганка  им  и  про  мужей,  и  про  детей,  как  вроде  сама  тут  же  и  была. Я  ведь  домой  слетала, у  меня  там  припрятаны  деньги-то,  дала  –  не   пожалела,  так  уж  хорошо  мне  про  будущее  сказала.  Вечером  пришла, Сережа  во  дворе.  Спрашивает,  что,  мол,  счастливая  такая,  летишь,  будто  и  ноги  уже  не  болят. Сам  хмельной,  сияет,  как  блин  на  масленицу,  и  в  кармане  початая  поллитра.  У  меня  так  сердце  и  екнуло:  взять-то  ему  неоткуда,  я  ж  спрячу  –  как  похороню,  а  больше  никто  не  даст.  Со  мной  связываться  –  себе  дороже! Так  и  есть! Это  он,  черт  колченогий,  всех  нас  цыганке  за  бутылку  продал,  всю  подноготную  о каждой  и  продиктовал.   Ой,  Валя-я-я,  как  же  я  орала,  как  ревела,  денег  как    жалко  было,  а  он  лыбится,  говорит,  мол,  ты  ж  целый  день  счастливая  была  и  третьей  мировой  не   боялась,  а  то  кладовка  скоро  треснет  от  запасов. 
Моя  мама  хохотала,  мне  тоже  было  смешно  и  еще  жалко  дядю  Сережу. Я заглянула  в  комнату,  чуть  отодвинув  занавеску:  неужели  он  не  слышит,  какими  обидными  словами  о  нем  говорят? А  он  поймал  мой  взгляд,  улыбнулся  и  сказал:
– А  что,  дружочек, не  покажешь  ли  ты  мне  ваше  хозяйство?  Эти  трещотки, – он  махнул  рукой  в  сторону  кухни, – пусть  еще  пострекочут.
На  следующий  день  я  рассказала  в  классе,  что  к  нам  приехал  самый  настоящий  герой  войны, вся  грудь  у  него  в  орденах и  одной  ноги  нет  совсем.
– Не  может  быть!  А  как  же  он  ходит?
– Я  же  вам  говорю,  сегодня  утром   я  видела,  как  нога  вместе  с  ботинком  стояла  около  дивана,  она  из  чего -то  сделана  и  с  ремешками, – разволновалась  я  от  собственного  рассказа.
– А  нам  можно  посмотреть?
– Конечно!  Я  попрошу  дядю  Сережу,  он  добрый, – с  уверенностью  заявила  я. До  дому  меня  провожал  почти  весь  класс,  и  чем  ближе  мы  подходили,  тем  все  меньше  я  была  уверена  в  правильности  своего  поступка.
В  голове  вертелись  картинки  из  фильма  о  Миклухе-Маклае,  который  я  видела  по  телевизору:   белые  люди,  словно  зверей  в  клетке,  рассматривали  папуасов.  Мне  стало  стыдно,  но  отступать  было  уже  поздно.  Ребят  я  попросила  остаться  у  ворот,  а  сама  пошла  в  дом, кружила  по  комнате  и  не  знала,  как  начать  разговор.
– Выкладывай,  племяшка,    что  ты  спросить  хочешь? –  выручил  меня  сам  дядя  Сережа. Я  рассказала  о  своей  затее,  а  в  глазах  закипали  слезы.
– Ничего  страшного,  чего  уж  ты  так, –  сказал  он, – зови  своих  архаровцев.  – Рассказав   моим  притихшим  одноклассникам   о  наградах,  дядя  Сережа  весело  подмигнул  мне  и  спросил:
– Ну  что,  не  испугаетесь?
Все  решительно  замотали  головами. Сняв  брюки,  дядя  Сережа  расстегивал  многочисленные  ремешки  протеза  и  приговаривал:
– Хорошо  тому   живется,  у  кого  одна  нога, и  обувочка  не  рвется  и   портяночка   цела.
Култышка  ноги,  обрезанная  выше  колена,  обтянутая  розовой  тонкой  кожей,  казалась  такой  жалкой,  что  смотреть  на  нее  было  неловко. Вторая  нога  была  перебинтована,  на  ней  с  войны  раны  так  до  конца  и  не  заживали,  хоть  и  прошло  больше  двадцати  лет. 
–Вот  что  война    мне  на  память  подарила. Не  дай  вам  Бог,  ребятки,  попасть  в  такую  кашу! –  сказал  дядя  Сережа  уже  серьезно. 
Когда  я  провожала  свою  компанию,  мама  пригрозила  мне  из  кухни  и  огрела  вслед  полотенцем  по  спине,  а  мне  даже  легче  стало. Вечером  был  праздник,  к  нам  пришли  соседи Докучаевы,  что  живут через  дорогу,  наискосок  от  нас,  принесли  с  собой  балалайку. Посидев  за  столом,  взрослые  начали  петь  песни  и  плясать.  Пели  они  стройно  и  очень  красиво:  про  тонкую  рябину,  удалого  моряка  с  лентами,  про  реку,  что  бежит  в  тумане. Мне  казалось,  что  внутри  меня  тоже  есть  струны,  которые  отзываются  на  переборы  балалайки,  я  заснула,  повторяя  про  себя  слова  песен,  а  веселье  продолжалось. Разбудил  меня  страшный  крик.  В  избе  было  темно, и,  испугавшись,  я  не  сразу  поняла,  что  происходит.  Мама   с  тетей  Дусей  успокаивали  дядю  Сережу,  а  он  вырывался  из  их  рук,  пытался  вскочить, падал и хрипло рычал:
– Впер-ред! В  атаку! Вставай,  сволочь,  пристрелю  как  собаку! – дальше  неслись  страшные  ругательства,  чьи-то  имена,  и  снова: – Впер-р-ред! За  Родину,  за  Сталина! Матька,  Петро,  Ишмухамметов, вашу  мать!..
Утром  дядя  Сережа  подошел  ко  мне,  положил  руку  на  голову  и  виновато  сказал:
– Ты  уж   прости  меня,  дружочек, я  тут  ночью  немного  пошумел.
Я  молча   кивнула,  не  решаясь  посмотреть  ему  в  лицо. В  моей  голове  не  складывались  вместе  мой  добрый  дядя  Сережа  и  тот  рычащий  и  рыдающий  ночной  человек,  а  мама  сказала:
– Это  все война,  будь  она  неладна…