Моя Марина гл. 1. свеча любви

                СВЕЧА ЛЮБВИ


            Роман нашей жизни развивается по всем законам  сего жанра. Покажите мне человека средних лет, чья бы жизнь не дотягивала до романа. Если ребенок – это (условно говоря) – рассказ, подросток – повесть, то,  начиная с юности,  – это уже человек-роман. Он обрастает персонажами, сюжетные линии бурно разветвляются, и тут уж ничего не надо придумывать: жизнь сама расставит главы, придумает конец...
            Конечно, есть романы скучные, есть остросюжетные, и от них не оторваться...
            Так приблизительно думала я, насильно выдернутая из сна в половине восьмого утра шумом за стеной. У соседей развивался как раз такой роман – не соскучишься. А если  еще учесть,  что там живет моя подруга, про  которую я знаю решительно все, то это произведение меня задевает довольно сильно.
            – Не-ет, это кошмар! Ты когда-нибудь нас взорвешь! Тебе лечиться надо!
            Вопли соседа меня не пугают, хоть и будят в нелюбимое время. Я соня. Значит, у них все хорошо: Марина жива-здорова, раз успела что-то натворить. И я могу черпать из бездонного колодца свои сюжеты, а также женские типы во всем их разнообразии. Живой источник творческого материала и моего вдохновения – Марина. Если бы не она, потела бы я сейчас над очередной диссертацией о предтечах французского импрессионизма, от которого меня уже поташнивало. Марина увела меня с  безнадежного в наше время  научного пути на радостно-непредсказуемую писательскую стезю.
             Скоро муж Марины сердито хряпнет дверью, словно уходит навсегда, и я буду пить кофе со своей героиней и вдохновляться. А пока можно полежать, извлекая  из памяти кадры нашего общего с Мариной детства и юности.
             Всю жизнь я тянулась за Мариной, как нитка за иголкой, хотя родители безуспешно пытались изменить вектор моего направления  и заслонить образ подруги другим, понадежнее. Мы жили в одном дворе, сидели за одной партой, а когда Марина двинула на филфак, я устремилась следом без оглядки на бедных папу с мамой, мечтающих увидеть свою дочь в белом халате.
             Дружить с нею было радостно и трудно, ибо вокруг Марины всегда кипели страсти. Ничего демонического не было в ее облике хорошенькой гимназистки начала двадцатого века, но девчонки в классе  старательно « косили» под Марину. Словно можно перенять врожденную грацию движений, живость улыбки или лукавство темно-синих глаз. Дело было не во внешности. Это она, Марина, кипела страстями, вызывая ответные эмоции! Это в ней бурлила энергия духа, толкая нас на самые неожиданные поступки и заставляя  следовать ее фантазиям.
              Помню, как мы, десятилетние, обливались настоящими слезами, разыгрывая перед мамами трагедии и драмы. Силой собственного вдохновения Марина пробуждала в нас поэтов и актеров, и родители не узнавали своих лентяек и дурех... А как мы часами сидели на бревнах позади сараев, пока Марина читала в лицах «Маскарад» Лермонтова! Это с ее подачи мы писали стихи, вели дневники и составляли планы по воспитанию своей воли.
              В Марине не было спеси, как в начинающих лидерах, она была демократична и открыта, не умела интриговать, но все равно оказывалась в центре интриг. Ведь ее ревновали, любили, ненавидели и, конечно, пытались занять мое место, удивляясь ее выбору. Приблизить такую робкую тихоню, такую обыкновенную – курносую, глаза в крапинку, еще и рыжую?! Я и теперь удивляюсь, как она, будучи ребенком, угадала мою верность навсегда и рассмотрела способность оставаться собою – вопреки обожанию?
              Марина и сама находилась всегда под градусом любви и увлечения  чем-то и кем-то и переносила состояние влюбленности как телесно-душевную горячку. Ей нравились отмеченные талантом, победительные натуры. А из-под гипноза любви выводили ее мелкие детали бытового неряшества или дефекты ума. Вдруг она замечала, что школьный Ван Клиберн ходит в дырявых носках, победитель шахматного турнира играет грязными по локоть руками, а лучший математик или спортсмен, гордость школы, владеет речью на уровне шимпанзе.
              – Нет, Ренка, – сказала она мне однажды, – любовь – никакое не чувство, а болезнь! От нее либо выздоравливают, либо умирают. Вот увидишь, еще откроют бациллу любви. А потом научатся лечить.
              – Зачем лечить? Не надо лечить! – испугалась я такого пророчества.
              Было нам тогда по пятнадцать – самый разгар любовной инфекции.
              – Ну, если все без осложнений проходит, можно и не лечить... Но ты классику вспомни. Сколько там в романах жертв любви! А калек всяких?
              Я была первой жертвой бациллоносительницы – Марины, заболев ею на всю жизнь. Пройдя первую фазу, острую, – детского обожания, затем вторую – девичьей привязанности, замешанной на восхищении, я просто застряла на последнем этапе – хроническом. И без всяких признаков выздоровления. Когда перед тобой редкий человеческий  экземпляр, а ты по роду профессии склонен к анализу, трудно успокоиться. Тебя так и тянет разложить предмет изучения на фрагменты и детали и снова собрать, чтобы докопаться до сути. Однако Марина попирала не только законы эволюции личности – перейдя в статус литературной героини, она сломала все жанровые рамки, не помещаясь ни в рассказ, ни в повесть.
              Нам уже было за сорок с приличным хвостиком, мы по-прежнему жили по соседству, но Марина оставалась неисчерпаемой и непознанной.
              Двойной звонок в дверь, и я срываюсь с постели.
              – Будем завтракать у тебя, привет, – говорит Марина, протягивая мне тарелку с куском торта. – Сама пекла, еле от мужа спасла.
              – Он-то чего утром вопил? Торт свой отнимал?
              – Я чайник сожгла, у нас там дышать нечем.
              Я мечусь из кухни в ванную и обратно, не реагируя на чайник. Сколько моя подруга чайников угробила и кастрюль со сковородками! И голову ей лечить не надо – Маринкина голова занята другим: замыслами критических статей, темами лекций и всякими семейными проблемами. Но из-за вечно занятой головы страдают конечности моей подруги. Ноги у нее в ожогах, руки в шрамах от порезов и тех же ожогов, и я страшно рада, что на сей раз обошлось без членовредительства. Марина даже успела накраситься и завить волосы, точно не к соседке, а в парк собиралась погулять. Такой и в могилу сойдет.
              – Как прошел педсовет? Выступила? – спрашиваю, пока Марина варит кофе и разливает его «по-украински», то бишь, в большущие чашки, из которых в жару только воду хлебать.
              – Представляешь, эта дрянь снова мне подлянку устроила. Не может она иначе. Вот баба стервозная! Прямо кто кого на лопатки уложит!
Я пытаюсь врубиться, о ком речь. Директор у Марины, с которым та воюет не первый год, вроде бы мужик. Среди женского полу в этом сезоне врагов не намечалось. Хотя в театральном училище, где Марина преподает зарубежку, среда тоже театральная, склочная.
              – Кто – она? – не выдерживаю.
              Марина посылает в рот кусочек торта с ложечки, запивает и отвечает без улыбки:
              – Как – кто? Судьба. Скажешь – не сволочь?
              Я смеюсь в чашку и проливаю кофе. Марина следит за мною недовольными синими глазами. И тут я только замечаю, что обычно смешливая Марина ведет себя странно.
              – Господи! Да судьба – это навсегда, ее не изменишь! Я тебя про педсовет спрашиваю. Ты же вчера готовилась, волновалась!
              – Как это – не изменишь? Я теперь с нею всю жизнь воевать должна? Она мне минные поля устраивает, ловушки всякие, подножки ставит, а я – терпи? У кого-то Судьба – это фортуна с завязанными глазами, хоть изредка поворачивается к тебе, а еще лучше – отворачивается, и делай что хочешь... А моя, когда устает следить да прозевает удачу, – тут же мстит!
               Мыслит Марина только образами, и я поневоле рисую картину бранного поля, на котором разгулялась злая тетка Судьба.
               Я-то знаю, что Марина не врет. Судьба ломала ей руки-ноги не в переносном смысле, а в самом прямом. И голову пробивала, и ножевые ранения наносила, и до клинической смерти доводила. Не говорю уже о личных драмах – романа не хватит на их описание. «Война и мир» отдыхает... Но ведь моя подруга живуча и остается после всех крушений без внешних увечий!
               Что же там произошло – на педсовете? Я снова повторяю свой вопрос.
               – Понятия не имею. Я не ходила туда.
               – Ка-ак? Ты же готовилась выступать!
               – Не до того было. Я в больницу ходила. У меня рак.
               Я роняю ложку с тортом и застываю. Глаза Марины наполняются синими слезами. Она их промокает салфеткой.
               – Вчера ночью нащупала на левой груди, утром уже в больницу пошла, в онкодиспансер городской. Тут же анализы взяли. Говорят, что запущенная форма, синдром «апельсиновой корки» на коже. И биопсия не нужна, во время операции возьмут. Направление дали в стационар. В диспансере, слава Богу, ремонт, так что делать будут в общей хирургии. Хоть смертниц не увижу.
               – Не понимаю, – потрясенно бормочу я, – как можно так сразу, в лоб: рак! И без биопсии. Не верю я. А ты тут заливала мне про какую-то судьбу!
               – Ладно, не горюй, – улыбается вымученно Марина.– Меня так просто не задушишь, не убьешь.– Она косится на левую грудь .– Похожу без груди. Сейчас протезы силиконовые ставят получше живой груди. Лишь бы Максу понравилось...
               – Не говори глупостей! Он-то как новость перенес?
               – А он пока не знает. Сегодня вечером скажу. Или завтра. Защита у него. Вот как последний студент отстреляется, так и скажу. Ему нервничать нельзя.
               Ничего не понимаю! Я бы рыдала на груди у мужа от страха и ужаса! А она... его нервы бережет! Непостижимо. Мой бы муж вместе со мною плакал или утешал, но Максим...
               Я терпеть не могу Максима. Нельзя любить Максима, если любишь Марину. Он – единственный из всех, кто ее знает, но не ценит достоинств. Он считает ее красивой женщиной с куриными мозгами. Ее слезы он называет истерикой, темперамент – базарным, увлечение интересными людьми – заскоками.
              – У тебя патологическая тяга к сумасшедшим, – говорит он о тех, кем жена восхищается.
              Он не ценит ее хозяйственных талантов, зато болезненно переживает потерю кухонного инвентаря, приписывая жене ранний склероз.
              Я мщу Максиму, неизменно выводя его в своих творениях малосимпатичным персонажем, да еще второстепенным. И каждый раз он говорит мне после публикации:
              – Снова меня обкакала? И на сколько злодеев меня еще хватит?
              – А ты не злодействуй, – огрызаюсь я. – Что, узнал себя? Значит, похож?
              – Нисколько! Какой из тебя писатель!
              – А чего тогда нервничаешь? И зачем читаешь?
              Я стараюсь с ним пореже сталкиваться, чувствуя себя бессильной перед его злым острословием и непрошибаемым равнодушием ко всем нашим бабьим проблемам. Их он считает надуманными. Стремление Марины кому-то помочь, кого-то опекать и спасать называет блажью и всячески пресекает. Чаще всего ссоры возникают из-за этого.
              – Что ты себе ищешь проблемы? – возмущается Максим, даже если речь идет о собственных детях.– Я хочу покоя!
              Но его назвать спокойным никак не могу. Когда за стеной идет футбол, и Максим орет «Го-ол!» или беснуется от спортивных неудач, в моем серванте пляшет посуда. А как он эмоционально митингует во время застолий, выплескивая на нас ярость в адрес «проклятой системы»! Уж и система померла, а он все успокоиться не может – вспоминает до сердечного приступа!
              Я помню, как он появился в жизни Марины – на танцульках в институте. Как она прошептала мне страстно после первого же танца с ним:
              – Он или никто!
              – А Володя? Ты же с ним три года дружишь!
              Сексапильный – по нынешнему определению – красавец Максим в один вечер расправился с верным и любящим Володей. Марина подставила голову под гильотину добровольно, понимая, что орудие казни – не игрушка.
              Брак оказался бракованным, как и ожидалось. И первые годы прошли для моей гордой подруги в бесплодной борьбе за собственное достоинство. Бацилла любви лечению не поддавалась, и мне было больно смотреть, как пытается Марина привлечь внимание супруга к своей особе. За красивой физиономией Максима чудился ей сложный организм, не подвластный ее разумению, и я как могла подрывала авторитет мужа:
              – Его душа тебе просто кажется глубокой из-за... пустоты. Там гулко, а не глубоко. Гуляют в его душе два-три основных чувства – как у прочих смертных, вполне рядовых, а ты себе навоображала что-то бездонное!
              – Не бывает простых людей.
– Еще как бывает! И примитивы есть, сама знаешь, не притворяйся. Он тебя не понимает, потому что ему понимать нечем. А тебе в нем понимать не-че-го !
              Но вот однажды она сказала со вздохом сожаления:
              – Кажется, я выздоравливаю.
              Теперь они реже ссорились, а Марина перестала плакать.
              Пока Максим три дня пропадал на защите дипломников, Марина молчала и только улыбалась, изображая беспечность. Она не умела ни ждать, ни притворяться, и я с удивлением наблюдала за ее поведением. Впрочем, Максим, как всегда, ничего не замечал, можно было и не стараться.
              Днем мы собирали ее вещички: перекладывали косметичку, пересматривали белье, словно готовились на курорт, а не на операцию.
              – Возьми мои ключи, цветы поливай... Если Тарас позвонит – ему ни слова, у него скоро конкурс. А  Лерка... Я тебе говорила, что она на днях звонила? Нет? Малюет где-то в российской дыре иконы – в монастыре. Ну и слава Богу, что осела на родной почве...
              Сын Марины, ее гордость, учился в Московской консерватории на оперного певца, подавал надежды, так сказать. Дочь надежд не подавала, а была проблемой номер один в семье. Бросив художественное училище ради поисков истины, забрела «не в ту степь», по словам Максима, – на экзотический Восток. Двигалась туда Лера не в одиночестве: сначала в шумной компании кришнаитов, затем их сменили буддисты украинского пошиба. Пока Марина тряслась за ее жизнь, Лера, увлеченная очередным учением очередного Учителя, спокойно жила за счет очередного поклонника. Была она девочкой красивой, как мама, умной, как папа, и безответственной совершенно по-своему.
             – И в кого она? – сокрушалась Марина, обладая переразвитым чувством долга, как и ее супруг.
             Похоже, что сейчас Леру качнуло в христианство, да еще в родное, православное, и теперь оставалось только отмечать на карте бывшего Союза  места ее дислокации да ждать звонка.
             Вечером, не расслышав, как вернулся с работы Максим, но уловив за стеною звуки плача, я отперла Маринкиным ключом ее дверь и пошла утешать подругу. Пробежав через длинный коридор, я распахнула дверь в гостиную и в ужасе замерла на пороге: плакал Максим!
             Я качнулась назад, за дверь, и застыла в самой дурацкой позе. Тихо исчезнуть я не могла, как и засветить себя! Мне этого не простят.
– Де-евочка моя, любимая, – захлебывался Максим слезами, – не умирай! Я не хочу без тебя жить! Я не смогу без тебя! Ты должна держаться, слышишь?! Я тебя люблю, я так тебя люблю...
             Возникла пауза, в которой я успела поменять только ногу, чтобы не упасть. Как можно в такой ситуации тихо уйти?
             – Я о-очень рада, – всхлипнула Марина, – что ты меня любишь... оказывается. Позднее признание. Лучше бы раньше... Ты всю жизнь меня презирал...
             – Нет! – крикнул Максим и даже перестал плакать.– Неправда! Я просто... боялся тебя потерять. Я ревновал, понимаешь? Оттого и гадости говорил иногда. Чтобы ты нос не задирала.
             – Какое ребячество...
             – Я всегда боялся, что тебя уведут, уж очень ты мужикам нравилась. Я вел себя глупо, но теперь... Я буду любить тебя и без груди, вот увидишь. Тебя теперь точно никто не уведет...
             – Макси-им!
             – Я шучу, шучу! Ну, каюсь, неудачно...
             Они что-то забормотали, перемежая слова поцелуями, и я на цыпочках отступила к выходу.
             ...Операция  была назначена на десять утра, но мы с Максимом уже в восемь бегали по больничной аллее туда-сюда мимо окон операционной.
              Оттуда нам должна была помахать рукою знакомая медсестра, когда все кончится.
              Весна пела птичьими голосами, пьянила теплым ароматом почек, готовых распуститься. Так пахла сама жизнь, и это шло вразрез  с нашим тревожным настроением и в то же время обнадеживало: кто же умирает весной? Я не узнавала Максима да и помнила его слезы. Это примиряло меня с ним. Мы находились на одной волне – любви и тревоги –  и понимали друг друга с полувзгляда.
              Сестричка не  махнула рукой,  а выбежала во двор с криком:
              – Киста, киста! У нее киста! Все в порядке! Уже цистоскопию сделали! Дмитрий Сергеевич так рад, ужасно!
              Мы с Максимом кинулись обниматься, а сестричка бегала вокруг нас и возбужденно приговаривала:
              – Представляете, он как закричит на всю операционную: киста-а!!! Мы, знаете, как все  переживали за Мариночку?! У нее никой не рак, просто очень большая киста!
              После операции наши общие друзья подсуетились, и зав отделением, он же Дмитрий Сергеевич, устроил Марину в пустой палате, приготовленной для ремонта. Здесь ей предстояло провести еще несколько дней: хотя страшный  диагноз не подтвердился, а операция, начатая под местным наркозом, под ним и завершилась после предварительного анализа, но грудь «изрядно перепахали», по признанию врача.
              Марина была слаба и первые дни лежала, а я сидела рядом. Зато визитеры шли непрерывно.
              – Доступ к телу продолжается, – улыбалась Марина счастливо, без всяких примет усталости, когда очередной гость возникал на пороге со своими цветами.
Цветов было много, и нянечка кисло шутила, выбрасывая очередной увядший «веник»:
              – И не поймешь, какая тут свадьба гуляет, серебряная или как?
              – Слава Богу – не поминки, – извиняющейся улыбкой отвечала Марина.
              – Баночку можно взять? А то скоро консервация, не хватает трехлитровых...
              – Берите, берите!
              Я уже перетаскала из дому пять бутылей – не рисковать же вазами. Еще приберет к рукам ушлая нянька. Марина щедро раздавала младшему медперсоналу все «лишнее»...
              Приходили коллеги из «театралки», косяком шли студенты, такие все артистичные да темпераментные, что у меня после них башка трещала. Приходили наши одноклассники и однокурсники, ставшие общими друзьями. Приходили подозрительные с точки зрения Максима личности, опекаемые Мариной. Эта категория гостей вызывала у меня профессиональное любопытство, зато Макс, красноречиво оглядев посетителя, говорил:
              – Пойду покурю. А ты, Марина, помни: тебе нельзя уставать! И волноваться.
              Были это люди, немилосердно потрепанные судьбой, но сохранившие способность сопротивляться, если возникала на их пути какая-то подпорка – пусть в образе женщины, такой благополучной внешне и сильной, какой казалась Марина. В каждом из них была своя изюминка, которую Марина разглядела и оценила, а теперь пыталась увидеть и я, чтобы понять подругу. Трогало, что Марину разыскали, навестили и даже разорились на шоколадку или апельсиновый сок.
             – Это спрячь, – не принимала Марина подношений, – у меня этого добра полно, можешь в тумбочку заглянуть. Отдай внуку, ему витамины нужнее. Вот, кстати, мне конфет принесли, а зачем они мне?
             И тут же доставала из тумбочки обожаемые конфеты, совала гостье.
Одну такую подопечную Максим на дух не переносил, и она явилась, а потом ушла  с полными сумками еды, когда исчерпала перечень своих бед.
             – Ну, ушла твоя бомжиха? – спросил Максим, долго пережидавший этот визит в коридоре. Он ведь не курил вообще. – Надеюсь, с уловом?
             – Она просто бедная, а не бомжиха. Была до пенсии инженером. Теперь содержит всю семью на свои гроши. У них квартира сгорела со всеми вещами, теперь по родственникам кочуют...
             – А зови к нам! Сколько их человек? Мы с тобой в ванную переселимся, а их – в комнаты. Вся семья на шее у пенсионерки – это интересно. Работать надо, а не кочевать.
             Я мысленно пожала ему руку. Но Марина гнула свое:
             – Видел пальцы на ее руках? Отморозила. Ей потом ампутировали почти все. И на ногах. Говорит, что сознание потеряла на улице, в мороз. А люди думали, что она пьяная, даже не подошли...
             – Правильно думали. Она ж алкоголичка, по роже видно.
             – Была. Вылечилась. Вернее, завязала.
             – А ты поверила! Знаешь, Рена, – поворачивается он ко мне, прекрасно чуя мою молчаливую поддержку, – где она эту попрошайку откопала? На улице. Привела в дом, уже искупать хотела, но тут я появился.
             – Юморист, – размягчено улыбается Марина.
             – Накормила, кучу шмоток отдала, даже моя новая рубаха уехала.
             – Ты ее уже не носишь.
             – Потом на дорожку еще всякой жратвы дала и даже телефончик свой записала. Удивляюсь, как до сих пор нас не обокрали... Откуда, она кстати, узнала, что ты в больнице, да еще – в этой? Я таких сведений не давал.
              Каюсь, это я дала. Зашла цветы полить, а тут звонок, и очень даже приятный голос спросил про Марину, а я под настроение – и раскололась. Уже потом мелькнуло в мозгу, что в голосе подозрительная хрипотца...
              – Никому ты не веришь... Знаешь, Рена, об этой женщине можно роман написать. Через все прошла, а вот  не унывает.
              – Еще бы, – подвел итог Максим, – такую дуру доверчивую встретила, что ж унывать.
              Однажды Марина, утомленная гостями, задремала, а я тихо присела у ее изголовья и задумалась. Нет, любовь – не хворь. Это свеча, зажженная Богом в человеческом сердце. Свеча любви. У одних она куцая и быстро тает, у других слишком хрупка, и малейшее движение сердца ее гасит. А есть люди – как Марина. Всю жизнь их свеча  горит пламенем ровным и крепким – не задуть. И тепло ее вместе со светом пробивается к другим, зажигая все новые и новые свечи... Пусть простят меня строгие критики за «красивенькую» метафору, но мне этот образ больше нравится, чем какие-то лихорадочные бациллы любви. Может, в этой свече – тайна обаяния Марины?
             – Рена, – говорит Марина с закрытыми глазами, – иди домой. Я тебя совсем заездила... Господи, до чего я счастлива. Если вздумаешь писать рассказ, не делай там хэппи-энда, а то не напечатают. Не в моде это нынче. Ты лучше меня похорони, и пусть все рыдают от горя, а Максим бьет себя в грудь и кается. Ты его пощади на этот раз, он заслужил.
             – Нет,– говорю я нежно,– не стану тебя убивать. Пусть и не напечатают. Потерпим.

Продолжение http://www.proza.ru/2015/02/22/2289



Июль 2002 г