Семь радуг детства. Повесть. Часть 2

       - Война!
       - Война?!
       - Война...
      Это слово вдруг стало повторяться в доме, на улице — всюду, где сходились хоть два человека. Что такое война, мы, дети, не знали. И хотя нам тоже передалась тревога взрослых, но к ней, если по-честному, примешивалось и любопытство: а что такое война?

      Нас с моей старшей сестрой Ядей как-то разбудили с первым лучом летнего солнца. Каждое утро луч весело влетал к нам через окно и на несколько минут усаживался на середину круглого стола. Белая скатерть с вышитыми на ней красными маками в такую минуту как бы загоралась, отбрасывая яркий рассеянный свет к нам на кровать. И мы просыпались.
На этот раз луч еще едва окрасил теплым светом окно и не успел усесться на стол. Папа принес наши чистые платья и вязаные кофты, приказал быстрее одеться. Как на беду, Ядя запуталась в моих чулках, они все время поворачивались пятками вперед, она злилась, и мы собирались долго. Папа не выдержал, помог сестре справиться с моей одеждой.
      На кухне нас уже ждал чай и бутерброды. Мы, подгоняемые папой, давясь и обжигаясь, быстро поели. В дом вошла бабушка с мешком, завязанным бельевой веревкой, папа продел руки в такие же веревочные лямки, закинул мешок за спину, взял меня на руки.

      Хотя мне шел третий год, но своими ножками я не ходила — болела рахитом, у меня даже прозвище было «рахитик». Подошла бабушка, поцеловала нас, добавила: «С Богом!» и перекрестила. Мы вышли за калитку и направились в сторону Московской улицы, что пересекала нашу небольшую, уютную и тихую Стрелковую.

      Молча прошагали мимо трех еще спящих соседских домов, поравнялись с углом и как будто попали в другой город: по главной улице, что протянулась через весь наш городок, к центру двигались десятки человек, и в руках почти у каждого - узлы, чемоданы, корзинки. Папа очень торопился, перегонял многих, и Ядя едва за ним поспевала. Вскоре мы свернули в какой-то переулок, потом еще раз, наконец, оказались возле дома, окруженного огромной толпой. Это был военкомат.

      На обочине возле здания стоял старенький грузовик, и люди пытались к нему пробиться, поскорее перевалить через борт и найти там местечко. Папа тоже стал протискиваться сквозь толпу. «Пустите, у меня дети», — просил он, но никто не обращал на его просьбу внимания, все толкались, нам тоже пришлось толкаться, но потом как-то повезло, мы оказались у самого кузова, даже Ядя не отстала. Папа передал меня сестре, а сам быстро ухватился двумя руками за доску, что была прибита поверх кузова, уперся ногами в колесо и перемахнул через борт. Спустив с плеча мешок, он протянул руки  Яде. «Иру! Иру сначала!» — кричал он ей, но у сестры не хватало роста, чтобы поднять меня высоко. А кругом напирали люди, и скоро нас почти затолкнули под машину. Я заплакала, Ядя закричала, и папе пришлось сбросить мешок, а потом спрыгнуть с машины.
      Пока он искал свой мешок и пробирался к нам, грузовик заполнился до отказа: люди в кузове стояли, плотно прижатые друг к другу, а те, кто разместился у самого борта, казалось, вот-вот будут выжаты из машины и свалятся на землю. Грузовик громко просигналил, все вокруг заволновались, стали отступать в разные стороны, только отступать было некуда. Каждый старался не потерять отвоеванное место, чтобы успеть хоть на следующую машину. Кто-то махал рукой вслед уезжавшим, кто-то плакал, сидя на своих узлах. Грузовик осторожно продвигался сквозь толпу, но вот он выехал на середину улицы, еще раз прощально просигналил и стал набирать скорость, направляясь на окраину города.

      Машины уходили в город Витебск. До него от нас целых двести километров, и война туда придет не скоро, говорили в толпе. А папа нас обрадовал: там, в Витебске, нас будет ждать мама. Она со своей конторой должна тоже туда приехать, но они эвакуируются из Двинска. «Эвакуироваться» — это сложное слово мне понравилось, и я весь день проговаривала его по слогам, пока папа в раздражении не прикрикнул, чтобы замолчала. «Надо было взять бабушку, чтобы помогла сесть», — сокрушался папа, но бабушка осталась дома, а другим до нас не было дела.

      Мы не попали и на две другие машины, что ушли до обеда. Одному папе никак было не поднять в кузов нас обеих и мешок. А в мешке была еда на дорогу и еще на всякий случай. Грузовиков все не было, люди волновались, бегали в военкомат — узнавать. А те, кто узнавал, сообщили: ждут возвращения ушедших в Витебск машин. А потом вообще объявили, что никаких машин больше не будет. А чего ждать завтра — тем более неизвестно. И мы побрели домой. Я-то, конечно, не брела, а ехала на папе. Мы устали, хотелось домой, хотелось хоть чего-нибудь поесть.

      Калитка оказалась закрытой на засов, а бабушка спала в дальней комнате. Она услышала нас только тогда, когда папа поднял Ядю на руки, и та стала громко стучать в окно. «А я вас уже не ждала!» — приговаривала бабушка, торопливо отодвигая засов и вытирая глаза уголком платка, который снимала разве только когда ложилась спать.

      С утра в доме поселилась тревога: бабушка вытаскивала из подвала куски копченого сала, старательно обтирала от сырости и плесени, если их замечала, а потом бережно заворачивала в чистые тряпицы и складывала в корзину, а папа их куда-то уносил. Таким же путем уходили и банки с вареньем и топленым салом. Куда — мы не знали, нас с утра выпроваживали из дома — идите гулять! То-то б радости в другой раз! Но не сейчас, когда в доме что-то происходит, а нам не дано знать — что? И мы нехотя уходили на улицу, ос-тавляя бабушку за складыванием вынутых из шкафа вещей, а папу — что уж совсем не имело смысла — за перекапыванием грядок, на которых успели зелеными щетинками взойти морковь и горох, наши главные летние лакомства. Кстати, все наши подружки, а в нашей части улицы жили одни девчонки, уже давно сидели на завалинке и гадали: война — это хорошо или плохо?

          Продолжение следует