Армянский принц Манук бей Часть восьмая

Глава 26
О том, что бездарности часто решают судьбы не только сражений, а также о том, как недолговечна благодарность повелителя.

Рамиз-паша сидел за книгой и что-то писал по-арабски каллиграфическим почерком. Увидев друга, он захлопнул и отложил большую книгу, Манук прочёл название на французском языке, с которого Рамиз переводил.
Они были очень близки и понимали друг друга с полуслова. В те времена, когда «Рушчук ярани» только-только стали формулировать свои цели и задачи, Рамиз-эфенди и Манук-бей никогда не расходились во взглядах. И им удавалось убедить вспыльчивого, грубого Байрактара, который слишком прямолинейно представлял себе развитие событий до и после «дела». Сколько раз Рамиз-паша предупреждал Байрактара, чтобы тот придумал, как избавиться от султана Мустафы. Рамиз тонко просчитывал все ситуации, Мустафа-паше такое было не под силу. Но так уж легли кости: все идеологи и вдохновители «Рушчук ярани» стояли за Байрактаром, приняв силу оружия.
– Рамиз-эфенди, ведь вы крымчак. Россия теперь в Крыму строит города, укрепления. Вы будете полезны своим крымчакам, а от Порты ничего, кроме шнурка, не дождётесь! – улыбнувшись другу, начал Манук-бей.
Рамиз-паша родился и долго жил в Крыму, часто рассказывал, что красоты бирюзовых вод вокруг Стамбула меркнут перед буйной и дикой красотой крымских берегов. А какие там горы! Мечтательно прикрыв глаза, он читал арабские стихи про горы Крыма и переводил – выходило, что ничего особенного… Ведь Манук часто слышал от отца, что горы всегда хороши, но краше всех гор та, под которой родился сам Мардирос… Произнося её название, Мардирос тоже всегда прикрывал глаза, а потом украдкой вытирал их…
Друзья сидели пред догорающими свечами. Каждый из них прекрасно понимал, что назад дороги нет. Однако возможно оттого, что мечтательный Рамиз писал стихи, но был к тому же хорошим инженером-артиллеристом, вера в возвращение не покидала его. Он посмотрел на Манука и тихо, нараспев, как обычно читают свои стихи, произнёс:

Garibim, bike;im, yoktur eni;im аhtan gayri,
Penahim, dest girim kalmadi Allahtan gayri…

Одиноким скитальцем я стал, куда мне пойти?
Без родных и без близких остался, куда мне пойти?
Ах, приют долгожданный у Бога смогу лишь найти…*

Манук мягко улыбнулся. Поэт, ну что с ним сделаешь…
– Крым не вернётся к туркам, Рамиз-эфенди, пусть они забудут про Крым! Не отдадут его русские никогда! А нам надо эмигрировать в Валахию. Они гарантируют нам безопасность, а потом видно будет…
Рамиз-паша слушал молча. Бедный Рамиз! В плену своих надежд на контрпереворот и, как выражался Манук, турецких «предрассудков», он не мог довериться русским перспективам.
– Рамиз-ага, ведь мы даже знаем, кому доверили отрубить наши головы! Меня пока оставили после переговоров. Сегодня Айдын-паша отказался – найдут другого пашу! А русские дадут больше свободы и льгот княжествам, чем турки! Для Порты мы равно враги: я – как христианин, осмелившийся совершить государственный переворот, а ты – как турок, решившийся на то же самое! Ты молод, в любой европейской стране сможешь жить и действовать! И успеешь ещё быть полезен для Турции. Но для этого ты должен остаться в живых!
Даже проницательный и дальновидный Манук не представлял себе, насколько точно он угадал судьбу Рамиза, да и свою тоже!
В живых Рамиз-паша, конечно же, очень хотел остаться, но разве мог такой образованный турок жить вдали от Стамбула и считать себя счастливым? Кому он мог бы оказаться нужен среди европейцев? Он силён, пока есть Стамбул, и он всего себя связывал с Турцией. А ведь зовут к себе русские, турки обратно не зовут, разве что со шнурком… Грустный выбор, что ни говори…
– Побег не измена, Рамиз-эфенди, ты просто уходишь от казни! А если тебя позовут в Стамбул, знай, что это обман! Вовремя уклониться от казни – не предательство, а мудрость! – попытался пошутить Манук-бей, понимая, как сейчас тяжело Рамизу с его «предрассудками».
Рамиз-эфенди обещал подумать, честно признавшись, что к такому «грязному» для него решению надо подготовиться…
Вот у Кёсе Ахмеда никаких «предрассудков» не было. Но Рушчукский айян был объят страхом…
Встретились друзья в хане Манука. Оба скрывали свою встречу от пронырливых французов, австрийцев и всех, кто следил за каждым их шагом. В полутемной комнате слуга зажег свечи и неслышно вышел.
Манук начал издалека.
– Ахмед, ты знаешь, как Босняк-паша тебя ненавидит, и знаешь, за что! У Босняка в серале свои люди теперь, они сживут тебя со света! Мустафа-паша много крови попортил им всем! Они сейчас за нашими головами охотятся, и уже по султанскому повелению!
…Султан Махмуд, услышав об этом, спрятался в углу каменной башни, которая случайно оказалась на пути Байрактара. Спасаясь таким образом, его спрятал потом Ахмед-эфенди, который находился в Николафке. Потом собрались все, кого позвали, с большими почестями объявили султаном…
Из письма Манук-бея Овакиму Лазареву.

– Да будут радостны все дни Махмуда и да продлится пребывание его на троне! Но ведь это я его спас, Манук-бей, ты же помнишь? Неужели он забыл, кто спас ему жизнь и трон. Как же он фирман подписал?! Что же мне делать? Я всегда тебя поддерживал. Кроме одного раза… Теперь расплачиваюсь, видит Аллах! Сначала Мустафа голову потерял, потом и я, уговорил его войска к Рушчуку стянуть, оставил его без армии! Как мы тебя не послушались! Как Рамиза не послушались! – исступлённо причитал Ахмед.
Манук так и думал, Кёсе Ахмед никогда отвагой не страдал. Испугался виддинских головорезов, увёл армию. Обманул он Мустафу насчёт восстания в Сербии…
Уже два месяца как нет Байрактара, с которым было связано перемирие в Слободзее. Близился срок окончания перемирия. Прочитав донесения Погоса Себастьяна, привезённые из Бухареста, Прозоровский стал готовиться к Ясской конференции. Обе стороны нуждались в мире, и фельдмаршал Прозоровский надеялся в смутное для Турции время вырвать у них согласие на своих условиях. А Манук продолжал помогать продовольствием и русским, и туркам – хлеб ели все…
12 февраля 1809 года в Бухарест из Стамбула приехала турецкая делегация в составе трёх человек: Мехмед Галиба, Баликджи-эфенди и драгомана делегации Димитраке Морузи. Через три дня они переместились в Яссы, а ещё через неделю туда приехал генерал Милорадович с полномочиями на ведение переговоров от имени российского государства. Его сопровождал генерал артиллерии Кушников, который был назначен господарем обоих княжеств.
Ясская конференция прервалась после первого же заседания, как только русские озвучили свои условия относительно турецких границ. Манук долго беседовал с Галибом и пришел к выводу, что турки не станут разговаривать, пока не почувствуют силу. Впрочем, стало ясно, что турки так воодушевлены дарданелльским англо-турецким союзом, что никаких перспектив Манук-бей не видел. Задолго до этого он обсуждал план взятия Журжи1 с Лукой Кирико, ещё когда тот сидел в башне зимой 1806-1807 годов. Русский консул Лука находился тогда в сыром и тёмном подвале, а охранявшие его разбойники каждый день пугали его, угрожая отрезать у него всё по частям и лишь в конце отрубить голову. Турки тогда решили казнить и шесть румынских бояр, чтобы отобрать их имущество в казну.
Манук объяснил Байрактару, тогда сераскеру армии, что нет никакого смысла держать русского консула в тюрьме: с Россией лучше не ссориться, ведь всё равно помиримся когда-нибудь, и он, Кирико, мог бы пригодиться. Байрактар тогда находился под сильным влиянием Манук-бея, и Лука вышел на свободу. Бояре тоже спаслись вместе с ним. Кирико никогда не забывал об этом. Зная, что Манук верен русским, он ещё в тюрьме обсуждал с ним план сдачи Журжи, которой так домогались русские. Но не сложилось, развернулись другие события, и пришлось отказаться от этого плана.
Теперь Манук-бей снова вернулся к своему проекту, и для этого он должен был добиться согласия и сотрудничества Кёсе Ахмеда. Взятие Журжева, по расчётам и планам Манука, которые он предпочитал разрабатывать самостоятельно, давало грандиозные преференции им обоим, одновременно решая вопрос и гарантированной безопасности. Вот почему Манук вызвал Ахмеда из Журжи и теперь сидел с ним в тёмной комнате своего хана. Это был довольно оживлённый хан, он кипел жизнью в любое время суток. Ханджи с постоянно прикрытыми глазами внимательно следил за всем, что происходит в хане. А вне хана ничего не происходило…
Восток с его развратом и распутством окружал Манука каждую минуту, но он любил только тёплую и уютную атмосферу своей семьи и долгожданных детей. Сейчас решалась и их судьба тоже.
Хотя его сделки и постоянные невозвратные кредиты всегда напрягали его, он никогда не выказывал своего душевного состояния, будучи человеком весьма сдержанным. Однако гибель Мустафы ввергла Манука в такой водоворот проблем, с которыми он до сих пор не был знаком. Но всё равно, как правило, планы его были масштабными и, на первый взгляд, рискованными.
Да, велика вина Ахмеда в ненависти янычар к Мустафе. Он объявил войну всем янычарам, без разбора, даже тем, кто славно повоевал за султана и империю. И они, не простив этого убитому Байрактару, теперь пылали ненавистью к живому врагу – бывшему другу великого визиря.
– Ахмед, не мне объяснять тебе всю серьёзность положения. На раздумья нет времени. Если ничего не предпримем, нас захлопнут в западне.
– Ты что-нибудь придумал? Говори, я выполню всё что скажешь. Один раз не послушал, и вот что получилось…
– Но я могу положиться на тебя, Ахмед? Ведь Мустафа-паша был для нас больше чем друг! Его враги до сих пор жаждут нашей крови. Мне только чудом удалось бежать из Стамбула, счастливый случай помог. А теперь даже в Рушчуке, где я провёл детство и лучшие годы жизни, столько сделок совершил и стольким людям сделал столько добра… даже в Рушчуке не чувствую себя в безопасности. В любую минуту может произойти несчастье. С тобой тоже, Ахмед, и за тобой охотятся!
– Знаю, Манук, знаю! Бошнак уже нож к горлу поднёс, разрази его шайтан! Не знаю, сколько мне осталось в крепости командовать, – все к нему бегут, учуяли, где сила… В черном списке первыми мы значимся… А в Яссах, получается, одни турки показали, что хотят воевать…Что придумал, говори скорее! – тучный Ахмед поминутно вытирал пот, ливший с него градом в прохладной комнате.
– Вот ты тянешь, тянешь со своим решением… А русские, между прочим, письмо Йылык-оглу перехватили, слава русским храбрецам! И в письме том казаки прочли всё что надо! Йылык-оглу пишет Молла-паше, что Порта тебя и от должности айяна отрешила, и заочно, да будет пусто слово моё, казнить приговорили.
Кёсе Ахмед удрученно вытирал пот. Если уж русские казаки научились по-турецки читать, с ними надо быть поласковей…
Манук сообщил, что Йылык-оглу еще писал, что решил двинуть войска на Рушчук, поэтому Манук сразу велел Папику срочно готовить переезд семьи. Оповещение Йылык-оглу сработало на славу, правоверные приготовились обороняться, тем более, что ясские переговоры привели к разрыву миролюбивых отношений.
Манук-бей раздосадованно говорил обо всём этом Милорадовичу, который специально приехал в Бухарест для переговоров, и они долго разбирались с Мануком в ситуации с турками.
Сдача крепостей сильно волновала воображение военных. Зачем проливать кровь, если можно её купить! А деньги и так опустошают казну… Конечно, на самом деле вся эта пятилетняя тягомотина обрыдла всем – от солдат до генералов.
Манук сам предложил концепцию с Журжей. На что Милорадович презрительно двинул плечом:
– Кому нужен сейчас Кёсе Ахмед, если он сдаётся без крепостей? Никаких личных качеств у него нет, чтоб быть опасным военным противником. Лучше пусть там и остаётся, легче будет взять, – безжалостно заключил Милорадович2.
Манук-бей обещал снова поговорить с Ахмедом, хотя в беседе со своим старым другом консулом Кирико более подробно рассказал о последних сведениях. Против Ахмеда встали рушчукцы, которых подстрекали соседи – айяны.
– Лука, айяны теперь идут на Ахмеда, чтоб овладеть богатствами Мустафы, а не потому, что Ахмед сторонник русских, – жестко и беспристрастно разобрался Манук в очередной войне между айянами. Все записи своих бесед с Мануком Кирико тотчас отправлял в своих секретных рапортах в Петербург3 (по некоторым сведениям, действительный статский советник Лука Кирико был армяно-католиком, но имел русскую ориентацию, несмотря на то, что его родня безболезненно ассимилировалась в католических странах Европы).
Таким образом, становилось ясно, что Ахмед-паша больше не хозяин на Дунае, и было не совсем понятно, что он будет сдавать. Сам он тоже догадывался об этом, но то ли  страх парализовал его, то ли жадность. Толстяк Ахмед вытирал пот уже мокрым полотенцем.
– Манук-бей, как были мы сильны при Мустафе!.. – вспомнив друга и еле сдерживая рыдания, произнёс Ахмед.
– Мы можем спастись, если сдадим Журжево. Ты же еще в самом начале войны, в 1806 году, с Милорадовичем об этом торговался…
Тут Ахмед вздрогнул. Откуда Манук знает об этом? Неужели он еще тогда с русскими был дружен? Хотя кто знает, Бог-то у них один…
– Ты говорил об этом с Милорадович-беем?
– Ну да, что скрывать, должен ведь я придумать, как нам спастись… С Лукой тоже говорил. Он мне сказал, что фельдмаршал был бы счастлив, если бы смог нанести такой удар по всей дунайской оборонительной системе. Я и с Милорадовичем встречался несколько раз. Теперь всё зависит от тебя. Надо уточнить сроки нападения.
Наступила гнетущая тишина. Каждый думал о своём. Оба не вполне понятно что, но приобретали, если победят русские. И теряли всё, и жизнь в придачу, если побеждали турки. Ахмед наконец выдавил:
– Хорошо, а ты продумал, что с нами будет, если… если наши сумеют отбиться?
Опять эта непонятная и непобедимая вера в русских, которая прочно засела в умах и чаяниях всех христиан-единоверцев чуть ли не со дня рождения и заставляла принимать судьбоносные решения…
– Невозможно, чтобы отбились. Не забывай, у русских больше войск и они сильнее.
Уже совсем стемнело, свет свечи качался вместе с миром, который объял Ахмеда и прижал к стене, требуя решения.
– Манук ага, ты же знаешь, как мы тебя любим… – он запнулся, так как Мустафы уже не было рядом. – Я никогда не забуду того, что ты сделал для меня, никогда не отказывал в помощи ни в большом, ни в малом. Ты всегда был надёжным и верным другом. Только в одном вопросе я был не согласен с тобой – когда ты уговаривал Мустафу не спешить с реформами, не удалять свои верные войска из Стамбула, а я… А я убедил его казнить всех, кто сверг и убил Селима, а потом убили и его … Уговорил прислать армию сюда, обманув, что сербы восстали… Дорого же расплатились мы за свои деяния. Послушались бы тебя, может, и Мустафа был бы жив, и нам никакая опасность не грозила бы… Так что сейчас я полностью доверяюсь тебе. Что мне еще остается делать? Бошнак точно нас не пощадит. Лучше с тобой в неизвестность, чем ждать Бошнака со дня на день. Так и так идём на самоубийство…
– Всё, встретимся через несколько дней, я сообщу тебе время и час нападения. Ты туда едешь?
– Да, туда, – коротко сказал Ахмед, дав понять, что у него нет другого пути.
Манук вышел в одну дверь, к выходу во двор, Ахмед прошел в другую, с выходом на улицу, и оба растворились в туманной мгле, будто и не сидели в хане…
Манук-бей считал, что операция имеет реальный успех. В Рушчуке собрались многие из оставшихся в живых «рушчукских друзей», некоторые даже пытались что-то сделать, чтобы вернуть свои позиции. За всем этим, как и за деятельностью русских в Дунайских княжествах, внимательно следили десятки дипломатов и нанятых осведомителей.
26 января 1809 года французский консул Мирьяж сообщает послу Шампаньи о том, что «Ахмед и важное лицо, богатый боярин из Мунтении Манук, наладили связи с русскими». Совпадение ли, что буквально через несколько недель Порта заменяет Ахмеда в Рушчуке Бошнак-агой? Это решение обеспокоило всех «рушчукских друзей» и их сторонников. И все бросились искать себе защиты и покровительства у русских. Поползли слухи и о том, что Манук-бей и Ахмед замыслили сдать крепость Журжево. Некоторые из турок всё же считали, что русским следует вообще занять противоположный берег со всеми крепостями, так что Ахмеду не пришлось долго упрашивать журжевцев не обороняться.
В начале марта Прозоровский доложил министру иностранных дел графу Румянцеву, что с помощью посредника Манук-бея русские войска скоро займут Журжево.

Глава 27
О том, как генералы из-за любви могут проиграть сражения.

Утро 9 марта выдалось ясным. Над Дунаем тихо плыл рассвет. Улица Подул Тгулу де Сфара казалась вымершей – лишь иногда повозка-другая, едущая из хана «Святой Георг», нарушала тишину. Кроме Манук-бея и его слуг все спали. Первым делом он позвал своего рассыльного – отвезти письмо для Милорадовича, который жил в доме Луки Филипеску. Затем на всякий случай отдал слуге записку для Луки Кирико, чтобы тот назначил ему встречу с Милорадовичем, во время которой собирался обсуждать условия сдачи не только Журжева, но и Рушчука.
Милорадович при рассыльном же разорвал пакет, прочёл письмо и тут же приказал передать, что желает видеть Манук-бея сегодня и как можно скорее.
Увиделись они в Эрестрее, где будто бы случайно встретились два всадника. Красавец Милорадович свободно и весело восседал на прекрасной, богато убранной кобыле, щегольски одетый, в блестящем генеральском мундире. На шее кресты (и сколько крестов!), на груди звезды, на шпаге горит крупный алмаз. Черты лица выдавали его сербское происхождение. Роскошные перья волновались на высокой шляпе...1 Он, казалось, оделся на званый пир! И Манук-бей, не менее красивый и важный – на любимом вороном коне. Манук замечательно держался в седле, он слыл отменным наездником, любил лошадей и держал большую конюшню. Богато изукрашенные одежды Манука выдавали в нём вельможу восточного двора, но серб по крови Милорадович прекрасно понимал, почему этот армянин с необъяснимой кротостью в глазах, будучи самым богатым боярином в Валахии, имея столько званий и наград от османского двора, держит сторону русских.
Тайные обсуждения продолжились в доме Филипеску, где в отдельном флигеле расположился русский генерал. Среди множества бумаг у него имелась и карта Журжева. План был тот же, что составили ещё зимой 1808 года. Милорадович был страшно рад, надеясь нанести ощутимый удар с ощутимыми результатами, а Манук-бей, естественно, в случае победы мог быть спокоен и за семью (которую он уже перевёз в Бухарест), и за свои безмерные богатства.
Конечно, надо было постараться перетянуть на свою сторону хотя бы несколько турецких военачальников. Прозоровский из Ясс в середине марта докладывал графу Румянцеву о том, что Лука Кирико ведёт переговоры с некоторыми турецкими командирами. Невзирая на некоторые предрассудки (например, бытующее в русской дворянской среде мнение о том, что лучше не доверять грекам, жидам, армянам и цыганам), Милорадович всегда прислушивался к рекомендациям Манук-бея. Так, только благодаря его вмешательству граф аннулировал приказ о разрушении городов Силистрия и Никополь, что был намерен сделать из мести.
Милорадовичу было поручен вопрос привлечения турецких командиров через посредника – Манук-бея, учитывая их хорошие отношения. О ещё одной подоплёке этих отношений окружающие, возможно, не знали, но могли бы догадаться. Среди бесчисленных документов в архиве Манук-бея его историографы нашли много долговых расписок Милорадовича, в том числе уведомление о кредитном долге в 5000 золотых червонцев, которые тот не вернул (расписка о возвращении долга отсутствует). Впрочем, Милорадович занимал у всех и, как потом выяснилось после его отъезда, никому ничего не вернул.
Но это было отнюдь не самым главным и не самым ужасным, как мы увидим, в его разгильдяйстве.
Милорадович явился к Прозоровскому и доложил, что с Мануком всё обсудили подробнейшим образом, Ахмед готов и можно начинать.
Наконец Прозоровский дождался своего часа, о котором постоянно думал с тех пор, как Байрактара не стало. Журжево на этом берегу осталось за Ахмедом, и фельдмаршал чувствовал, что здесь можно взять крепость без особых усилий. Так что идея была действительно хороша и вполне выполнима.
С тех пор, как Манук-бей переселился в дом на Подул Тгулу, он смог еще теснее сблизиться с русским командованием. С ним советовались и консультировались по всем вопросам, связанным с войной или Стамбулом, и вскоре Манук с его группой (с братьями Себастьянами, Папиком и Аведом) стал самым важным и незаменимым информагентом и советником русского командования по вопросам балканского региона.
Неоценимую помощь в этом качестве он окажет затем и русскому главнокомандующему Дунайской армией, блистательному полководцу и дипломату Михайле Илларионовичу Кутузову.
А сейчас, когда уже были уточнены время и час штурма Журжева, Манук известил об этом Ахмеда. Под разными предлогами тот удалил всех, кого смог, оставив всего около 400 человек под оружием. Ахмед через Манука уверил Милорадовича о том, что он выполнит взятые на себя обязательства и в условленное время отступит со своими людьми.
Никаких неожиданностей не предвиделось. Успех ожидался полным и обсуждению не подлежал. Войска из Бухареста должны были взять Журжево, а турецкие войска, которым предстояло его защищать, находились в нескольких километрах, в Рушчуке, на противоположном берегу.
Крепость, кстати, построенная ещё русскими (!) в 1770 году на румынском берегу Дуная, была небольшая, тысяча шагов в диаметре, но пять бастионов со своими башнями были очень крепкими, так же, как и стена вокруг крепости. Русские, отходя, тогда разрушили город Журжу, так что особо людей там не было, только тянулись аккуратными рядами офицерские дома с черепичными крышами. А маленький форт, похожий на венецианские крепости и теперь пустой, ещё в XIV веке напротив города построил Мирчеа Чер Батин.
Генерал Милорадович уверил Прозоровского, что нападение пройдёт как запланировано, он надеется на храбрость своих воинов и на достоверность сведений от Манук-бея.
Близился день нападения, знали о нём только Манук-бей, Кёсе Ахмед, Лука Кирико, фельдмаршал Прозоровский и, конечно, сам Милорадович.
Милорадович жил в доме затаённого врага русских, боярина Константина Филипеску. А дочь ненавидевшего русских господаря Константина Филипеску была возлюбленной красавца графа. А ещё граф Милорадович был страшно неряшлив со своими вещами и рассеянно оставлял свои бумаги где попало, часто даже на туалетном столике красавицы Аники Филипеску.
И нужно ли удивляться тому, что намерения и планы русских стали известны не только французскому консулу Леду, но и журжевскому паше Айдыну, хорошему приятелю Филипеску!
Накануне нападения Прозоровский расположил свои войска недалеко от Бухареста, на расстоянии 50 км от Журжева, близ Капацрении. 22 марта полки Милорадовича двинулись по направлению к Журжеву и к рассвету напали на крепость. Ночью они заметили огни по всему берегу Дуная, что вызвало удивление солдат. Но русские командиры беспечно отвечали, что, по их сведениям, это крестьяне жгут прошлогоднюю траву. Милорадович также не обратил внимания на ночные огни, несмотря на сомнения некоторых офицеров. На самом деле огни, по уговору с Константином Филипеску, разожгли его люди, предупреждая таким образом Айдына-пашу о движении русских полков.
Бой, тяжёлый и кровавый, длился недолго. Сначала русские ворвались в город, турок там было мало – около 400 человек, как и договаривались. Затем несколько пушек, выстрелив два-три раза, замолчали.
Но когда русские рассеялись по опустевшему городу и подошли к окруженной широким и глубоким рвом крепости, оттуда на них неожиданно обрушился шквальный огонь. Русские солдаты, не зная глубины рва, бросились к крепости. Впереди оказался ещё один ряд укрепленных окопов: турки всегда любили окапываться и укреплять окопы, для чего на рытьё их обычно сгоняли всё окрестное христианское население. Большинство русских солдат полегли во рву, а те, кто смог выбраться, оказались перед окопами, укрепленными высоким земляным барьером, и пали под градом артиллерийского огня. Погибло много офицеров и большая часть полков. К этому времени турки получили весомую подмогу, подоспевшую на лодках из Рушчука. Русский генерал, поняв, что взятие крепости невозможно, принял решение об отступлении.
Босняк увез с собой мешки отрубленных ушей несчастных русских солдат, погибших во время приступа; эти уши были пересыпаны солью и отправлены султану.
Это сражение с большим ехидством и сарказмом описывает граф Ланжерон в своих записках, возмущаясь тем, что никто так и не был наказан, хотя было известно, чьих это рук дело2!
Ситуация для Ахмеда создалась весьма тяжёлая, и не столько перед русскими, сколько перед турками. Он всхлипывал, буквально рвал на себе волосы и умолял о поддержке в Слободзее. Затем, спешно оказавшись в доме Рамиза-паши, он всё-таки сумел уговорить его бежать вместе в Бухарест. По-видимому, внушил Рамизу, что подозрения падут и на него.
Ночью 27 марта 1809 года в сопровождении сотни человек конвоя оба проигравших турка – бывший дефтердар, казначей Порты, артиллерист и поэт Рамиз-паша и бывший айян Кёсе Ахмед – пустились в дорогу на Бухарест. Той ночью Дунай перешло много турок: айян Трново Менис-ага, капудан Имдже-бей – всего сто человек. Все они 28 марта добрались до Бухареста, в расположение русского командования, где особое внимание было уделено Рамизу-паше, а не Кёсе Ахмеду. Немного несправедливо, но образованность и утонченность Рамиза-эфенди действительно требовала особого отношения!
Снова Прозоровский сокрушенно доносил в Петербург о «бесполезных по настоящим обстоятельствам издержках» из-за нерешительности турецких эмигрантов и о «невыполненных намеченных планах». Однако в Петербурге к ним отнеслись более благосклонно, не особенно вникая в «басурманские разборки», а скорее надеясь, что такие видные деятели могут убедить султана в необходимости заключения мира, весьма необходимого России.
Рамиза-пашу со всей его свитой отправили в распоряжение герцога Дюка Ришелье, губернатора Новой России, как назывались тогда земли вокруг Одессы и соседние территории, вошедшие, согласно Ясскому договору 1792 года, в состав Российской империи. С большим почетом сам Ришелье из Дубоссар лично проводил Рамиза-пашу к выделенному ему местожительству в Николаево. Герцог Ришелье был поражен впечатлением, которое произвел на него Рамиз-паша. «Из всех турок, которых я знал, он обладает наибольшим умом, познаниями и честностью», – писал Ришелье. Румянцев принял во внимание этот хороший отзыв и сообщил о нём императору. Но Александр I хотел бы видеть в этом турке не перебежчика, а верноподданного. Пусть Рамиз-паша убедит султана даровать мир сербам и независимость Сербии, которую Россия не собирается аннексировать, и уступить княжества, уже завоёванные русским оружием. Можно было бы только мило улыбнуться, читая эти рескрипты наивного Государя, если б не унижения и потери, к которым обычно приводит наивность повелителя…
Рамиз-паша грустно посмотрел на Ришелье и взволнованно ответил:
– Я и Манук-бею сказал, что сам хочу поражения не меньше русских. И мы с ним считаем, что предложение об уступке может быть сделано, только если Россия одержит решающую военную победу. Но пока нет поражения, уступки не будет. А Манук-бей и Ахмед-эфенди мне сообщили, что даже пустую крепость вы не смогли взять, хотя русские всегда одерживали блистательные победы…
Рамиз-паша умолчал при этом, что турки даже после поражения умудряются в переговорах стоять до конца и выцарапать у противника нужные им условия.
Кёсе Ахмед последовал за Рамизом в Россию. Ахмеда никто не встречал, и в первом же письме к Манук-бею он попросил денег. С тех пор Кёсе Ахмед все время писал письма одного и того же содержания – просил у Манук-бея деньги и, конечно же, их не возвращал.
В самих княжествах тоже все всполошились, пошли тревожные слухи о том, что турки, воодушевленные победой, собираются воевать дальше. От этих слухов у Милорадовича, удрученного поражением, голова шла кругом. И так как он пылал чувством мести, то, не отчаиваясь, тут же двинул на Слободзею, где находились еще байрактаровские склады с продовольствием и оружием, захватил всё собранное там вместе с двенадцатью османскими знаменами. Затем сильными ударами своих полков занял Обилешти, Негоешти, Крецешти и Туртукай. После чего турки испугались и перестали даже думать о Бухаресте. Получается, Милорадович еще раз спас Бухарест. И выходит, не зря благодарные валахи назвали его «спасителем Бухареста». И не зря потом Кутузов именовал быстрого графа Милорадовича «крылатым».

Глава 28
О том, что даже на войне очень хочется читать стихи и петь песни.

А Манук-бей в Россию не поехал. Мужество и бесстрашие этого человека необъяснимо, разве что он уповал на своего Бога и госпожу удачу, которая всегда следовала за ним? А вот журжевское поражение привело в отчаяние и спутало все карты. И, хотя все знали, что вся вина за поражение лежит на Милорадовиче, что как раз сам Манук ни в чем не виноват, тревога снова охватила его. Он понимал, что в связи с этим могут измениться планы и цели русских, и тогда возможно изменение отношения к нему самому, невзирая на все услуги, которые он до сих пор оказывал российскому командованию.
Манук-бей всего лишь был вольным человеком. Правда, несметные богатства делали его и зависимым, но всегда просчитывающий последствия своих шагов Манук-бей опасался стать когда-нибудь предметом торга с турками, любой из которых жаждал отослать его отрубленную голову на подносе в Порту. Манук знал, что интересы России святы для её повелителя, пусть в меру государевых умственных возможностей, а это значит, что торг всегда уместен…
И, как человек дальновидный, он решил обезопасить себя теми самыми бумагами, которые мы находим в его архивах. Сделка ли, услуга ли – всё требует учёта. И аккуратный и рассудительный Манук через Кирико попросил Прозоровского и Милорадовича отписать обо всех его делах при русском командовании: написать и заверить эти бумаги. В нужный момент, как бы ни закончилась война, он мог представить эти письма и просить у русских не оставлять его один на один с турками. Милорадович первый рапорт после Бухареста написал сам, а когда Лука Кирико обратился к генералу и со своей стороны попросил оценить заслуги Манук-бея, Милорадович удивлённо спросил:
– А что же фельдмаршал молчит? Я сам ему скажу!

«Выдан Манук-бею, титулярному Драгоману Порты, проживающему в Бухаресте, который начиная со вступления русской императорской армии в Дунайские княжества, доказал большое рвение во всех делах, где он мог быть полезен. В особенности он использовал свой авторитет при покойном везире Мустафе Байрактаре для препятствия разрушительного наступления турецких армейских корпусов на берегах Дуная в Валахии, доказав своё отношение к Августейшей службе и рискуя собой для пользы армии его Величества. Считаю его достойным высокого одобрения и защиты лично, его семьи, имений и домов в Валахии для освобождения от налогов…
Подпись…
Милорадович, генерал пехотной армии, кавалер орденов Св. Александра, Св. Владимира, Св. Иоанна, Св. Георгия, Св. Анны, Св. Иоанна Иерусалимского, Св. Лазаря и Серафима.
 Бухарест, 25 января 1810 года.»1

Но аккуратный фельдмаршал своё дело знал и сделал это ещё в декабре, выдав Мануку свидетельство, где снова заботливо оберегал Манука от любых неожиданностей военного времени:
«Предъявитель сего валахский боярин Манук-бей со времени вступления императорских российских войск в сии княжества во многих случаях, как мне самому известно, оказал отличные опыты усердия и преданности интересам Его Императорского Величества, Всемилостивейшего Государя моего, подвергая себя даже самой опасностью жизнь. В возмездие чего чрез сие поручаю…в особенную защиту и покровительство всех господ военных и гражданских начальников Российских, освобождая дом его, в Букарештах находящийся, от воинского постоя…

За собственноручным подписанием и с приложением герба моей печати
в Букареште, декабря 18 дня 1808 года.
Генерал-фельдмаршал князь Прозоровский2¬¬¬.

А турки продолжали пугать население русскими нападениями и распространили листовки, где сообщалось, что 150 тысяч османов идут отвоёвывать свои владения и никого не пожалеют из сочувствующих русским, ни детей, ни женщин, ни стариков, если старосты сёл и деревень на повесят в знак покорности полотенце на шею. Широко раструбив свои возможности, турки на самом деле одержали всего несколько ничего не значащих побед, ставших причиной отставки генерала Милорадовича, чья звезда, похоже, закатилась. А после поражения в маленьком селе Кладова его и вовсе «сняли с работы».
На самом же деле Манук-бей заявил российскому командованию в лице фельдмаршала Прозоровского, что туркам в мельчайших подробностях известно обо всём, что происходит в русском штабе и на фронте. И все сведения исходят из дома Константина Филипеску, где обитает генерал Милорадович. Новость потрясла Прозоровского, но не настолько, чтобы наказать генерала или принять какие-либо иные меры, кроме отставки. Уходя, граф просил не трогать семью Филипеску, дочь которой он безумно полюбил и даже обещал на ней жениться, но обещал только ей и без всяких на то оснований. Как видим, любовь относится к уважительным причинам даже на войне.
На его место встал граф Ланжерон, который также не имел успеха, и через несколько месяцев его снова заменили тем же Милорадовичем. А командующим стал генерал Багратион, у которого обаятельный и храбрый Милорадович сразу завоевал уважение, и князь даже подпал под его влияние. Поэтому о Филипеску никто не вспоминал. Впрочем, чья-то верная рука изъяла из почты приказ из Петербурга об изгнании его с должности и высылке со всей семьёй. Что касается генерала Милорадовича, в его карьере произошли перемены: в январе 1810 года его назначили Киевским генерал-губернатором. Каково было генералу на новом месте, не так трудно представить, учитывая сонмы киевских красавиц. Кратковременное пребывание Милорадовича на посту киевского военного губернатора было отмечено созданными им максимально комфортными условиями службы подчиненных ему чиновников, а также атмосферой необыкновенной толерантности и доброжелательности, которую он создал для киевского общества. Пышные балы, которые он давал в Мариинском дворце и на которые публика нередко являлась в национальных костюмах, остались городской легендой. Но для Константина Филипеску настали невесёлые времена – он лишился своего покровителя и несостоявшегося зятя (что, впрочем, было и так ясно!). Все считали Филипеску предателем, из-за которого консул Леду смог узнать о готовящемся нападении и предупредить турок. Можно сказать, красавица Аника Филипеску сыграла роковую роль в судьбе не только своего отца Константина Филипеску, но и в карьере Милорадовича. Красавец генерал был молод и любил жизнь со всеми её прелестями и красивыми девушками. На столике в своей спальне он часто оставлял разбросанной тут и там важную и секретную почту штаба, откуда бумаги перекочевывали в ящики Константина, хозяина дома. Политикой и военными делами в княжестве интересовался не только Филипеску. Иногда в салоны проскакивали слухи, пущенные женами Морузи и вистиера Варлама 3. Правда это или только наветы – неизвестно, но фактом остаётся то, что генерал русской армии жил в доме Константина Филипеску, известного своими антирусскими взглядами и деятельностью против русских. Пока генерал жил у него, никто не мог и пальцем тронуть Филипеску. После отъезда Милорадовича, во время кратковременного отсутствия Багратиона, нашлась и депеша из Петербурга о его ссылке.
До Петербурга дошли сведения о том, что Филипеску от имени дивана самолично обратился к великому визирю с просьбой прислать турецкие войска к Дунаю и перейти реку, а он обеспечит все войска продовольствием. И за это серьёзное предательство боярина сослали со всем его скарбом в 40 подвод не куда-нибудь в Сибирь или на Колыму, а в маленький городок Елизаветград за 170 км от Одессы… Даже об этом знал Форнетти, французский консул в Яссах, отправивший донесение послу Шампаньи, где отметил, что «скорей всего, Багратион давно получил приказ о ссылке, но тянул, надеясь, что его отменят».
До этого Филипеску успел нанести много вреда не только русским, но и всем, кто служил им. И Костаке Варлам, и Константин Ипсиланти, и некоторые другие прорусские деятели земли румынской стали его жертвами. Все они вынуждены были уехать из страны, умерли на чужой земле, вдали от своей родины.
С одной стороны, трудно понять, был ли Константин Филипеску предателем. Возможно, он был патриотом, когда помог туркам не сдавать их город, Журжево или Рушчук. С другой – если он был таким антирусским боярином, как получилось, что и связь, и возможное замужество дочери с русским генералом он явно одобрял? И вообще, каким образом русское командование целых три года разрешало одному из своих блестящих генералов жить в доме врага России?
Манук-бей предупредил и даже указал на источник «утечки», но для русского командования важнее оказывались его сведения о турецких сановниках.

В один из вечеров, сидя за домашним обедом у себя дома, Манук обсуждал последние новости с Погосом Себастьяном. Рядышком сидели остальные братья, почти неразлучные. Женщины и дети давно спали, а Папик и Аствацатур Аведов что-то чинили из детских игрушек.
У Папика было хорошее настроение, ему обещали хорошее жалованье и чин в царской армии. К тому же ждали дорогого гостя, святого отца Крикора. Манук давно сблизился с Крикором, который на деньги Манук-бея и остальной паствы собрал отряд волонтёров-армян, и этот добровольческий отряд храбро сражался на стороне русских войск против турок. Правда, сначала сам Манук удивился ужасному виду добровольцев: без хорошего оружия, плохо одетые бедняки потянулись за своим священником, энергичным Крикором – отцом Григорием. И даже как-то услышал, как негодовал по этому поводу въедливый Прозоровский, который про волонтёров ворчливо писал самому Государю: «Я нашел почти всех в ободранном платье и обуви, так что не только за честь себе не могу вменить командовать такой сволочью, но и искусства сего не знаю».
Крикор смущенно попросил Манука помочь с обмундированием, «смеются все над нами, оборванцами обозвали». Манук вознамерился купить и лошадей, но потом волонтёров решили пустить в пехоту, а с одеждой бережливый монах Крикор передумал. Всё равно кругом война, что за важность эта одежда, лишь бы оружие было на месте. И честно признался, что отдаст деньги на ремонт церкви. Манук долго смеялся, увидев Крикора с его адъютантом в старых, потрепанных одеяниях, но сердце у него сжалось. Мирный крестьянин, ему бы жать и сеять – да вот и дом разрушили, и деревню спалили, а на тропе войны быстро осваиваются лишь головорезы, чья жизнь и насилие сплелись воедино. Ограбят кого-нибудь – и амуниция в порядке. Всего двести человек, разве могут они воевать! Но как раз воевали неплохо и отчаянно.
Манук-бей ждал Крикора с новостями с фронта, но было уже поздно, и он решил подняться к себе. Погос тихо напевал родные мелодии. Пылкий и романтичный, он с юности собирал стихотворения и песни на родном языке, вёл дневниковые записи всего происходящего вокруг и наряду с разнообразными сведениями записывал песни, которые слышал от турецких и анатолийских армян.
Чем только Погос не интересовался4! То сидит и каллиграфическим почерком переписывает Бог весть откуда попавшую к нему китайскую молитву. То на халдейском языке пишет слова и названия месяцев. То на листочке рецепт приготовления краски для волос записывает. Особенно он любил разбирать состав и происхождение тех или иных слов в разных языках, которых знал множество, и сравнивать их.
Погос писал стихи, но занятие это не афишировал, хотя знал, что Рамиз-паша тоже сочиняет стихи. Однажды Манук-бей продекламировал изумлённому Погосу четверостишие Рамиза-паши на турецком языке.
Не плачь, соловей,
И надрывно не пой,
Сердечные раны
Слезами умой… *

На немой вопрос Погоса Манук-бей ответил вторым четверостишием, уже по-армянски, помнил его ещё из Ясской школы. Вообще красноречивый Манук часто вставлял в разговор мудрые высказывания, народные пословицы, редко, но с удовольствием слушал мелодичные стихи Погоса:

О милая родина! Сладостны звуки в названье твоём!
Прекрасные сны навевает любимое имя твоё!

Как горько оставить свой дом, где родился, где счастливо жил,
Где Богу молился, где вырос, где жизнь полюбил…

Дарован приют, и останешься здесь, и судьбой назовёшь,
Но родиной ту, что давно потерял, лишь её ты зовёшь…*

Слова, как песня… кстати, и с пением лучше получалось у Погоса. Слава не имеющего себе равных ашуга Саят-Новы 5 из Грузии ещё не достигла до Балкан, других ашугов, которые пели бы армянские песни, он не знал, так что Погос был одновременно его секретным сотрудником и домашним ашугом.
Мой дом – твой дом,
хана, хана,
На белом свете
Лишь ты одна.

От боли сердце
Дрожит и ноет,
Ты матери своей скажи,
Пусть дверь откроет…*

(Оригинал на ванском диалекте:
Im tun, khyo tun xanay-xanay
Khyo morn asa, kya tyur banay… )

Пел эту песню Погос на изумительном ванском наречии6¬¬¬¬. Незатейливая, красивая мелодия, целомудренные слова… Все тихо подпевали, никак не могли отвязаться от мелодии, а вечер медленно угасал.
Наконец дверь с шумом распахнулась, еле держась на ногах, в изорванной и окровавленной одежде вошёл один из армянских добровольцев,. Слуги с Папиком бросились перевязывать ему раны, парень выпил воды, пересохшими губами успел сказать, что Захарьян жив, просто немного дёргается, прилёг на лавку и тут же заснул. Папик заботливо укрыл его и долго задумчиво смотрел на спящего юношу. Полуодетые, плохо вооруженные ополченцы-армяне отчаянно дрались и за своих предков, и за потомков…
Манук немедленно отрядил людей за священником, рана действительно оказалась неопасной, юношу всего лишь слегка контузило. Утром святой отец тихо оправдывался перед Мануком:
– Там русские дрались и проливали кровь за чужую для них землю. А мы? Не можем набрать армию, чтоб свою землю отвоевать! Слуг султанов и улемов проклятых надо изгнать с наших земель, – воодушевлённо продолжал священник. – Сегодня Сербия восстала, завтра война за Валахию начнётся, за Болгарию. Греки в гетериях7 ходят… Все христиане должны жить по своим правилам. Зачем нам исполнять их богомерзкие законы, перед ними унижаться и гнуться всю жизнь!
Манук раньше спокойней смотрел на «богомерзкие» законы, считая их основной причиной глупости турок, которой христиане умело пользовались. И прекрасно уживались иудеи, греки, армяне… Правда, он никогда не бывал в Анадолу – Анатолийской Турции, и рассказывали, что там жизнь совершенно не такая, как в Стамбуле или княжествах. В городах в европейской части Турции нельзя было поселиться даже неместному турку. Что и говорить, армяне, проживающие в Константинополе, пользовались некоторой благосклонностью султана, в отличие от тех, кто проживал на территории исторической Армении. Анатолийские армяне, живущие на своей исконной земле, нещадно притеснялись, подвергались жестокостям со стороны местных пашей и беев, да ещё вынуждены были платить налоги курдским племенам8.

После янычарского бунта в Мануке что-то перевернулось. Видимо, это должно было случиться, чтобы человек вдруг явственно ощутил сам себя и цель своих поступков. Большинство турок уже вызывали в Мануке плохо скрываемое отвращение из-за их фанатичности и склонности к разбоям и безделью. Хотя со своими друзьями он продолжал с удовольствием общаться и при случае помогать.
Манук стал ясно осознавать, что вера уводит его в другой стан, к единоверцам, порою гораздо более чуждым и непонятным по своим рассуждениям и обычаям, чем турки, ставшие привычными от бесконечных нашествий, но Бог их объединял, правда, почему-то не столь сильно, как пророк Мухаммед своих подопечных.
Манук ощущал потребность быть вместе с христианами, чувствовал, что крест, который передал ему Мардирос, получив в свою очередь от своего деда Мирзы, наставляет его на путь сближения с теми, кто носит такой же. Русские солдаты все носили нательный крест и умирали с ним…
Манук понимал, что ему надо жить теперь с русскими, чтобы быть со своим народом, крещеным и нареченным армянами. Другого пути он ни для себя, ни для армян пока не видел.
Все четверо братьев Себастьянов состояли при Мануке и под его руководством, в качестве маленького центра разведывательного управления. Это был как бы отдел внешней разведки (братья Богос, Месроп, Габриэль, Мартин-племянник, Папик Ягубич и Аведов), а в лице Манука – кошелек плюс дипломатические функции.
Погос, как и Месроп, владел многими языками, каллиграфическим почерком вёл переписку Манук-бея на классическом армянском языке. Братья отлично владели грабаром.
Все письма на армянском языке Овакиму Лазареву9, с которым Манук-бей активно переписывался, написаны Месропом. Погос, знавший европейские языки, служил переводчиком Манук-бея в его общении с иностранцами и был в очень близких отношениях с Лазаревыми. Из них Оваким был торговым представителем Манук-бея в России, он уже искал учителей и начал создавать детище рода Лазаревых – учебное заведение для армян10. Манук-бей тоже воспламенился просветительской идеей, передавая немалые суммы на строительство школы. Позднее и его потомки жертвовали для в пользу бедных семинаристов в Лазаревском институте восточных языков.
В знак благодарности Манук-бею и участию его наследников братья Лазаревы один из залов училища, роскошно отделанный на щедрые пожертвования сына, Григория, так и назвали: «Зал Манук-бея». Здесь висел его портрет. Зал, к сожалению, был разграблен и разрушен во время большевистской смуты. Погоса звали туда, в Москву, преподавать, но ни он, ни братья не могли оставить своего друга, с которым разлучила их только его смерть.
Планов было много. После войны Манук-бей увлёк их строительством нового города-порта, церквей в армянонаселенных городах Валахии и Молдавии с приходскими школами. Крикор, которого в русской армии звали Григорием, мечтал построить церкви во всех сёлах, где проживало хотя бы пятьдесят армянских семей.
Мануку была нужна большая команда, и эти люди у него были – преданные и честные единомышленники. Погос и его братья сыграли бы важную роль в превращении Александрополя-Ренни в духовный и культурный центр армянства.
После побега из Константинополя Погос Себастьян также пришел под защиту русского командования.
А сейчас, пока мир еще не был заключен, опасной работы у братьев прибавилось. Они без устали разъезжали по айянам и пашалыкам, с опасностью для жизни собирали сведения для Манука, который блестяще анализировал ситуацию, зная местных людей и обычаи. Русское командование постоянно консультировалось со своим «бей-заде» по многим вопросам.
После внезапной и трагической кончины Манука Погос не смог остаться на родине и, тяжело переживая утрату, уехал в Италию, в Рим. Первое время он всецело отдался проблемам духовенства. Затем продолжал собирать армянские стихотворения, песни, делал лингвистические сравнения, писал сам и собирался опубликовать свои труды. Следы Погоса на этом теряются…
Приближающееся нападение Наполеона спутало все карты Манук-бея. Русские военные одержали немало побед, в течение целых шести лет занимали территории, а затем, в цейтноте, вернули их обратно туркам… Валахию, плодородную и богатую Валахию, где находились обширные владения Манука – дома, хан, две горы, десятки деревень, которые он купил совсем недавно… Ничего не смогли удержать русские из-за угрозы вторжения французов…

Девятая часть: http://www.proza.ru/2015/02/23/1589
Десятая часть: http://www.proza.ru/2015/02/23/1594
Одиннадцатая часть: http://www.proza.ru/2015/02/23/1596
Двенадцатая и последняя: http://www.proza.ru/2015/02/23/1605