Город замёрзших душ

Снегопад января. Тихая ночь накрыла город тёмной вуалью. Ни звёзд, ни хруста шагов прохожих по рыхлому снегу, ни греющей пальцы луны, – лишь матовые огни чугунных фонарей, привкус льда на губах и мы, двое бегущих по мостовой. Снежные хлопья цеплялись за рифленую подошву ботинок и, тая от трения, перерождались в капли, стекали по узорчатым решёткам моста и застывали кристаллами второго часа ночи.

Город мирно спал: часовня дремала, окна каменных фасадов прикрыли веки, дымовые трубы ветхих домов около реки издавали безмятежный храп. А мы бежали, бежали по мостовой. Ксюша улыбалась искрами падающего снега, который геометрическими фигурами стелил лилейную скатерть к дому.

Позади стараниями колючего ветра замерзал музыкальный театр, а на расстоянии трёх шуток и одного признания в любви находился театр драмы. Крыша музыкального театра напоминала горнолыжный трамплин и, оледеневшая от прихоти погоды, могла стать таковой. Думаю, Ксюша на лыжах перепрыгнула бы мостовую с трамплина и прямиком очутилась у домашнего очага, нежась в складках пледа и наслаждаясь чашкой горячего шоколада в руке с янтарным кольцом на пальце. Однако за нашими спинами не наблюдалось горных лыж, и мы заурядным способом передвижения оказались в осиротевшем без лунного света переулке.

Лик дома чернел, окна боязливо молчали, - мгла затягивала улицу, словно космическая воронка. Но утомлённое дыхание дворового фонаря не позволило нам сгинуть во тьме ночного Омска. Мерцание электрического пламени оголяло безвольное колыхание веток молодой липы, которые взбивали снежный творог; а некоторые зерна подобно кудрявым вертолётам садились на Ксюшины ресницы. Ощущение некой опасности завораживало, обостряло чувства, и мы не торопились открывать ржавую дверь подъезда.

Завывание мотора позднего автомобиля первым нарушило тишину. Как только тусклый свет фар скрылся за поворотом, Ксюша защебетала о письме, которое она получила от сестры утром по возвращению с катка. В нём говорилось о каком-то туристическом агентстве, но я не воспринимал слов, лишь наслаждался картавым голоском. Заметив это, Ксюша засмущалась и достала письмо рукой без перчатки, однако тут же его убрала, – сумрак поглотил луч фонаря, облепленного влажным инеем, темнота торжествовала. Я отворил скрипучую дверь, и мы оказались в тесноте подъезда.

Стало солнечно. Ксюша освободила из-под заточения капюшона непокорные волосы лисьего оттенка, и степенно возвышаясь по лестнице, как принцесса, сделала выражение лица настолько важным, что сдержать смех не смогла и пяти секунд. Я шёл на ступень ниже, так чтобы носом касаться её румяной щеки, как вдруг Ксюша спросила: «А что для тебя значит твой шарф?» Я привык к неожиданным вопросам в её исполнении, усмехнулся и сходу дал ответ: «Шарф? Ничего! Он новый и греет, больше ничего».

– Я так и думала, – сказала Ксюша, аккуратно обходя цветочный горшочек в форме божьей коровки. – А ты знаешь, что вещи несут в себе особую энергию? Энергию тех моментов жизни, когда люди счастливы. И это тепло вплетается в каждую ворсинку, каждую ниточку, в каждый лоскуток вещи! Хотя одежде нужно время, чтобы подружиться с владельцем. Вот оттого-то твой шарф ничего не значит для тебя: он, во-первых, новый, а во-вторых, подарен не мной, – она закатилась звонким смехом, но вспомнила, что мы оставляли на бежевых ступенях подъезда следы третьего часа ночи, и прикрыла лицо ладонью, чтобы не разбудить соседей. Смеялись лишь её глаза и рыжие локоны.

– А вот мои ботинки, к примеру, очень дороги мне! – продолжила Ксюша – Мало того, что они подарены сестрой, так они протопали, чуть ли не весь город. Только в этом месяце они были в концертном зале, литературном музее, в кукольном театре, в цирке, – она загибала пальцы, – в Успенском соборе. Да эти ботинки были везде-везде: на набережной, мы с тобой ещё стреляли из пушки в сторону острова, проходили через Тарские ворота, а там, как ты помнишь, над головой весела омела. И в эти минуты я была счастлива, ведь самое главное, со мной рядом был ты, – она поцеловала меня. – Так что у твоего шарфа время ещё есть, и он обязательно станет памятной вещью.

Мы подошли к двери и после преодоления защиты механизма замка, переступили порог квартиры, – вернулись в свою крепость. Лампа в спальной зажглась, абажур на минутку пожил светлячком и погас, как погасла та январская ночь.


* * *
Мартовским утром Ксюша уехала по приглашению того туристического агентства, думала, что ненадолго, – оказалось навсегда: новая работа, новые друзья, новые соблазны. Омские улицы опечалились без неё и превратили снежные простыни в жёлто-красный ковер сырых листьев, которые прятались под зимним хрусталем.

На этом и закончилась магия ботинок, да и мой шарф не сыграл предначертанную ему роль. Но я обрёл свой памятный наряд, – это мой город, который словно чёрное пальто я надеваю по ночам: и всё я слышу, всё вижу, чувствую; нет предела пространства и времени. Омск – родина талантов и губитель их судеб.

В прощальном письме она оставила: «Не замерзай душой!», а на оборотной стороне красным карандашом написала строки:

Спит город в дымке призрачных огней,
сопит разбойником и видит сны.
Он так устал от лживости людей,
частичку сердца твоего похитил,
касаясь бережно чувствительной души.
Хранит в безлунном переулке
любовь к тебе и видит сны.