Лунная соната

     Большие грязно-белые хлопья кружились в стылом, сухом воздухе. То ли снег, то ли пепел. Или и то и другое вперемежку. Они бесшумно оседали, устилая истерзанную землю холодным, безжизненным ковром. Укрывая собой разбитый, вздыбленный асфальт дорог, изрытый воронками разрывов. Превращаясь во влажную грязь на чёрной, покрытой копотью бронетехнике, застывшей то там то здесь, подобно поверженным чудовищам, выдыхающим последние струйки сизого дыма, пахнущего гарью. Присыпая скрюченные тела погибших, замершие в неимоверных позах и напоминающие, скорее, какие-то жуткие манекены, нежели останки людей, бывших когда-то живыми. Где-то западнее, в нескольких километрах отсюда, громыхало, накатывая волнами низкого рокота с сизых, потускневших небес, словно бы там бушевала гроза. Но это не было грозой: тяжёлая артиллерия продолжала посылать смерть на головы врагов, тесня их назад, заставляя отступать с захваченной земли, измученной и изуродованной войной. И лишь здесь, на восточной окраине города, воцарилась относительная тишина, изредка нарушаемая короткими автоматными очередями и приглушёнными хлопками одиночных разрывов. Основные силы ушли дальше, оставив после себя огни пожарищ и разрушенные дома с выбитыми стёклами окон; с обрушенными плитами перекрытий, топорщащимися изогнутой, перекрученной арматурой; с иссечёнными осколками стенами, зияющими неровными краями проломов, словно проеденными огромными крысами. Но война не спешила уходить с опустевших, безмолвных улиц мёртвого города. Небольшие отряды противоборствующих сил, поочерёдно огрызаясь, ещё продолжали сражаться за каждый разбитый дом, цепляясь за любую возможность наконец-то положить конец происходящему безумию. Одним уже нечего было терять, другим не хватало сил уничтожить противника одним ударом. Вследствие этого напряжённое противостояние длилось уже несколько суток. Несколько суток без нормального сна, без полноценного питания, с иссякающими боеприпасами. Несколько суток в оцепеневшем ожидании развязки. 
               
     Стрелок шёл, осторожно ступая по крошке колотого кирпича и бетона. Изредка под каблуком тяжёлого армейского ботинка хрустели осколки битого стекла, и тогда он замирал, вслушиваясь в тишину. Но по пустым комнатам, схожим в своей мёртвой безликости, гулял лишь одинокий ветер, подвывая в перекошенных оконных рамах, дырах и щелях. И тогда стрелок шёл дальше, так же осторожно, стараясь не издавать ни звука. Война в городе – война снайперов. Успех снайпера – в скрытности и умении выбирать позицию. И в этом разрушенном многоквартирном доме, некогда жилом, он занимался поиском этой позиции. Враг, расположившийся всего в каком-то десятке метров или чуть более в другом таком же доме, пока не выдавал себя. Не выдавал и не сдавался, отвечая огнём на любые предложения капитуляции. Предпочитая сражаться до конца в этой жестокой, бессмысленной войне, не взирая на неизбежность уничтожения, не желая признавать своего поражения, а главное ошибок, которых всё равно уже было не исправить. Слишком много крови, слёз и непередаваемого человеческого горя, которых им никто не простит. И бой продолжался.

     Медленно, из комнаты в комнату, из одного запустения в другое. Следующим, по всей видимости, должен быть зал. Большая комната – больше пространства для манёвра, больше потенциальных точек. Осталось лишь войти и выбрать. Стрелок переступил порог развороченного дверного проёма: сама дверь была сорвана с петель и теперь лежала на полу под завалом мусора. Но оглядеться он не успел и замер, поражённый увиденным зрелищем. Оно настолько не вязалось с этой атмосферой безысходности, с этой картиной постапокалиптического мира, что стрелок даже зажмурился, старясь прогнать наваждение. Затем он вновь открыл глаза, но видение не исчезло. Прямо посреди зала, лишь слегка присыпанное пылью, стояло пианино. Совершенно целое и невредимое. Словно сам Бог, стараясь вразумить людей и отвлечь их от этого безжалостного истребления, уберёг этот массивный, но в то же время хрупкий инструмент от пуль и осколочного града. В зале без единого уцелевшего стекла, с выщербленными стенами и треснувшим потолком, с перепаханным паркетным полом и выломанными дверными косяками, пианино стояло, словно бросая вызов творящемуся вокруг ужасу. Привнося толику чего-то живого и мирного в окружающий его хаос.

     Всё ещё не веря своим глазам, стрелок приблизился к пианино. Он провёл рукой, сметая пыль с крышки, которая в ответ тускло блеснула ему лаком полировки. Стрелок коснулся инструмента и словно перенёсся назад во времени. В годы своего далёкого детства, недосягаемого для зла и смерти. Он вспомнил свой восьмой день рождения и то, как сильно хотел велосипед. Но вместо этого, придя домой и радостно бросив портфель на кровать, он увидел в комнате пианино. И испорченный, как ему казалось тогда, праздник, который не могли исправить море лимонада и большущий торт. И поздравления родителей, не вызывавшие на лице улыбку. И насмешки друзей во дворе, переставших брать его с собой в «войнушку» и «казаки-разбойники». И руку отца на плече, ласково но твёрдо говорившего ему: «Учись, сынок». И слёзы матери, которые она тайком утирала на его первом и последнем концерте в школе, когда он играл на выпускном. Каким родным и безвозвратно далёким было всё это сейчас для него. Давно уже нет родителей. И только память могла оживить их и его ушедшее детство. И стрелок уже не думал ни о чём другом, ему захотелось вернуть то время, когда он был счастлив. Пусть ненадолго, пусть на мгновение. Он огляделся и, увидев ящик из-под цинков с патронами, подтащил его ближе, поставив на торец: сойдёт вместо стула. Аккуратно, словно боясь чего-то, он открыл крышку и осторожно, едва касаясь, провёл по белым и чёрным клавишам. Не разучились ли его пальцы, потрескавшиеся, пропахшие порохом, с обломанными грязными ногтями, давить на клавиши? Или им довеку лишь жать на спусковой крючок? Стрелок глубоко вдохнул и закрыл глаза, вспоминая давно забытое.

     ...Седой сидел на корточках, прислонившись спиной к стене. Напротив примостился Краб, изредка поглядывая через оптику в окно на дом с противоположной стороны, где затаился вражеский снайпер. Гад уже успел снять троих человек и подранить Михалыча. Тот сидел, прямо поверх грязной камуфляжки бинтуя вновь закровоточившее плечо. Рядом с ним пристроился Тихоня, молча набивая очередной рожок. Четверо. Все, кто остался в отряде Седого, включая его самого. Шёл снег, тихо потрескивало и шуршало что-то в глубине разорённых комнат. Ещё один бой и их выбьют отсюда. Но сдаваться не было смысла, хотя им и предлагали. Слишком много совершено непоправимого, слишком много зла. И умереть, пожалуй, было лучше, чем жить с этим. Но умирать, так с музыкой. И именно в этот миг, словно в насмешку своим невесёлым мыслям, Седой услышал это. Сначала тихо, но потом всё увереннее. Звуки, казавшиеся нереальными в этом разрушенном, покинутом городе. Замер Михалыч, зажимая зубами край серого от пыли и грязи бинта. Тихоня широко раскрыл глаза и, не мигая, смотрел туда, за окно, вертя в пальцах последний патрон, словно не зная, что с ним теперь делать.

     – Не по-о-о-нял. Это чо?! – протянул Краб и вылупился на командира.

     – Бетховен. «Лунная соната». – Седой устало закрыл глаза, едва заметно дрогнули уголки его губ, но улыбка не вышла.

     – Сука! Ещё издевается! Ща я ему, этому Бетховену… – Краб направил подствольный гранатомёт в сторону противоположного дома, туда, откуда лилась музыка. Но через секунду он вскрикнул от боли в заломленной кисти, и его автомат мгновенно оказался в руках Седого.

     – Ты что, командир?!

     – Заткнись. И просто слушай. – Седой был тем, кто умел останавливать одним лишь взглядом и словом. И Краб не выдержал, отвёл глаза. Командир посмотрел на остальных, но те молча сидели, даже не обратив внимания на происшедшее. И в их глазах он увидел что-то смутно знакомое, давно забытое. Что-то человеческое. И даже Краб затих, зло покусывая нижнюю губу. Но было видно,  что он глубоко задумался. Воины, превратившиеся в зверей на этой братоубийственной войне, вспоминали о чём-то своём. Наверное, о добром и светлом, о детстве, о высокой зелёной траве, пахнущей росой и солнцем, о своих близких, которых судьба разбросала по всему свету. И это говорило о том, что они ещё оставались людьми. Ибо человек, способный вспомнить только войну и горы мёртвых тел на своём пути, уже давно перестал быть человеком. И стал просто никем. Безымянным существом, движущимся навстречу погибели.

     Седой вновь закрыл глаза, наслаждаясь этой прекрасной музыкой. Ему было наплевать на то, что, возможно, это последние минуты его жизни. Что неизвестный пианист, закончив играть, вновь возьмётся за оружие. И пальцы, перебирающие сейчас клавиши, через мгновение спустят курок, выпуская наружу чью-то раскалённую смерть. Может, даже его, Седого. Сейчас это было неважно. Важна была лишь эта глубокая, всепоглощающая музыка. Эти семь нот, семь коротких звуков, соединяющиеся в непостижимую мелодию, такие невесомые, переливающиеся, дрожащие в холодном воздухе. Сейчас они были способны удержать на себе целый мир. Такой большой и такой хрупкий.

                Панов В., (Вендиго), февраль 2015г.