Книга о прошлом. Глава 14

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
ДЕСЯТЫЙ НАШ ДЕСАНТНЫЙ...

Посвящается Вере Стриж - человеку, который видит сердцем.


1.
- Если Вы проиграете, Тигран Рустамович, Вы от меня отстанете и не будете больше нас с Рафиком отвлекать. Идёт? – Играть с Галеви в нарды уже смертельно надоело. Шёл четвёртый день, как тот аккуратно являлся сразу после завтрака и до самого вечера всячески мешал Радзинскому вникать в тонкости техники ручного ковроткачества.

Вот и сейчас – вместо того, чтобы вязать под руководством Рафика узлы, он с Галеви расслабленно попивал в саду чай. Пиалам и чашкам тот предпочитал армуды – крошечные стеклянные стаканчики, по форме напоминающие песочные часы – они-то и стояли сейчас на подносе. Сестра господина Харази отчего-то благоволила незваному гостю и с восторгом, иначе не скажешь, исполняла все его капризы.

- На ходу подмётки режешь, Вики-джан! – театрально запричитал Галеви, стуча себе кулаком в грудь. Он, вообще, постоянно находился «в образе» и его патетические жесты и гротескно-возвышенная манера речи ужасно утомляли. – Пользуешься моим безрассудством! Хочешь, чтобы я с головой попрощался? О, жестокий рок! Почему моё сердце так мягко, а моя воля так слаба… – С этими словами Галеви побился лбом о сложенные пока нарды. – Твоя взяла, Викентий-муэллим, – с фальшивым смирением завершил он свой монолог. – Получишь то, что хочешь. Если выиграешь, конечно, – уже безо всякого драматизма хихикнул он, раскладывая доску.

Радзинский кинул на собеседника снисходительный взгляд и невозмутимо потянулся за игральными костями. Он не собирался проигрывать. Он собирался смухлевать.

Рафик заметил, конечно, как Радзинский зацепился ниточками за шестёрки, но смолчал. Только расплылся в широкой улыбке и налил себе ещё чаю. Похоже, Галеви замучил своими шумными визитами и его.

В саду на самом деле было сказочно хорошо. Усилившийся к вечеру запах земли пробуждал детские воспоминания о таких же беззаботных, наполненных вальяжным, сладким ничегонеделанием вечерах. О нагретых солнцем досках возле забора, где так приятно было просто сидеть, болтая ногами. О поникших от жары пыльных лопухах, в заросли которых неизменно улетал мяч, и куда так не любил лазать брезгливый Покровский.

- Может, ничья? – заискивающе спросил Галеви, наблюдая, как Радзинскому в очередной раз выпадают две шестёрки. Роль жалкого, суетливого старичка удавалась Тиграну Рустамовичу из рук вон плохо.

- Шутите? – Радзинский неспешно выпустил изо рта тонкую струйку табачного дыма. – Можете сдаться, но всё равно это будет проигрыш, – сладким баритоном оперного злодея заверил он.

- Вай мэ, – заголосил Галеви, дёргая себя за курчавую шевелюру, – что я скажу злому и жестокому хозяину, который приставил меня стеречь солнцеликого господина Радзинского?! Как оправдаюсь?..

- Азохен вей, – хмыкнул Радзинский, снова бросая кости. – Сдавайтесь, почтеннейший, зачем продлевать агонию, – бархатисто мурлыкнул он.

Галеви проиграл. Тихий вечерний сад наполнился стенаниями, патетическими проклятиями судьбе. Пришлось выслушать длиннейший монолог в шекспировском духе – с заламыванием рук, трагическими позами и душераздирающим финалом. Галеви приставил к животу тупой столовый нож, символически на него надавил и с фальшивыми предсмертными хрипами свалился на траву.

Именно в этот момент послышалось рычание приближающегося автомобиля, захлопали дверцы машины, стукнула калитка, и в сад вошёл утомлённый долгой дорогой, но, тем не менее, сияющий Аверин, за ним степенный деловитый господин Харази, а следом сдержанно-благородный Эльгиз. Похоже, Галеви точно знал, когда они вернутся, и старательно тянул время.

- Кеша! – Аверин кинулся к ошалевшему от неожиданности Радзинскому, машинально поднявшемуся со своего места, обхватил его крепко руками, ткнулся лбом ему в плечо. – Как ты тут? – счастливо улыбаясь, с искренним участием спросил он, заглядывая другу в глаза.

У Радзинского не повернулся язык сказать, что всё это время он мечтал выпороть бессовестно бросившего его аспиранта, и это была одна из самых гуманных его фантазий. Вместо этого он буркнул «нормально».

- О, поглядите-ка! – ехидно воскликнул господин Харази, приближаясь ко всё ещё сидящему на земле горе-актёру. – Славянский лев победил иудейского тигра! Да, Тигранчик? – Он подал Галеви руку и тот с кряхтением поднялся.

- Лев (1), – Галеви указательными пальцами нарисовал в воздухе сердечко, – Просто царствует. За него побеждают другие. Я, например, предпочёл победиться сам, потому что с сердцем лучше не спорить, но думать при этом надо го-ло-вой.

(1) "Лев" - так на иврите звучит слово "сердце".


2.
Горит и кружится планета,
Над нашей Родиною дым,
И значит, нам нужна одна ПОБЕДА,
Одна на всех – мы за ценой не постоим…

Галеви сосредоточенно ударял медиатором по струнам и скупо ронял слова, но в каждом из них звенело такое напряжение, что – дух вон после каждой строчки и пронзительное чувство заставляет сжиматься сердце – ОДНА НА ВСЕХ – мы за ценой не постоим…

Безусловно, все присутствующие чувствовали, что «десятый десантный батальон» – это они все, все вместе. И все, подпевая, ощущали эту вдохновенную решимость – «сомненья прочь, уходит в ночь отдельный десятый наш…».

Аверин просто светился от счастья. Причём для Радзинского – буквально. Хотелось зажмуриться, чтобы не ослепнуть, и бронёй прикрыться, чтобы на сердце так не давило. Радзинский боялся, что ещё секунда и из глаз неудержимо брызнут слёзы. Впрочем, у всех остальных глаза тоже подозрительно блестели. Эльгиз как-то резко осунулся – лицо словно маска, отрешённый взгляд Харази подёрнулся неземной вселенской печалью, Галеви – страшный, хладнокровный, опасный безо всей той шелухи, которой он постоянно пытался запорошить глаза собеседникам.

- Давайте, за НАШУ победу, – проникновенно предложил Галеви, отставляя гитару. – Я знаю, что настанет тот день, когда все Пути будут открыты, когда любое знание будет доступно – только бери и делай.

- Тогда и спрос с людей будет другой, – тяжело вздохнул Харази. – Когда у тебя есть все возможности, и ты их просто НЕ ЗАМЕТИЛ, а ещё хуже – ОТВЕРГ…

- Так, давайте не будем о грустном, – Галеви бодро разлил по стопочкам водку и подвинул каждому. – Выпьем за нас – за смертников, – хихикнул он.

Аверин робко взял свою стопку, чокнулся со всеми и мучительно скривился, поднося прозрачную жидкость ко рту.

- Коль, тебе не надо… – Радзинский перехватил его руку и мягко заставил опустить стопку на стол. – Если хочешь, я с тобой за компанию вина выпью.

Аверин с облегчением рассмеялся:

- Хочу. – И они чокнулись стаканами с вином – тем самым, сладким, шекинским – и дружно выпили.

- До сих пор не верится, что мы дожили до этого дня, – раскачиваясь, словно в трансе,  из стороны в сторону, задумчиво выдохнул Харази. – Что можно спокойно умереть и не бояться за судьбу тех, кто с тобою связан.

- Что-то рано Вы умирать собрались, – мрачно заметил Эльгиз, ожесточённо отгрызая веточку кинзы.

- Ха, Эля! Умереть можно только вовремя. Даже если это происходит преждевременно, – развеселился господин Харази и встряхнул Эльгиза, крепко обняв его за плечи. – Где там наш Рафик запропастился? – Спохватился он вдруг. И засмеялся, ласково взъерошивая волосы зятя, – Нельзя было его на кухню посылать. Он теперь пока всё не съест там, к нам не вернётся.

- Эй, я ждал, пока мясо будет готово! – обиженно воскликнул Рафик, внося в комнату накрытое крышкой блюдо.

- Друзья, раз уж мы теперь братство, у нас должен быть свой знак, эмблема, так сказать, – снова начал дурачиться Галеви.

- Ты из пионерского возраста до сих пор не вышел? – фыркнул Харази.

- Мой дух вечно молод, – ничуть не смутился тот. – Эй, товарищи символисты, давайте, поработайте на общее благо!

Рафик задумался, замерев с вилкой в руке, а Радзинский быстро отодвинул тарелку, встряхнул рукой и, зацепившись синей ниточкой за поверхность стола, нарисовал продолговатый глаз, круглый зрачок, а внутри – ивритскую букву «айн», похожую на русскую «у».

- Здорово! – искренне восхитился Галеви. – Айн – это и глаз, и источник. И у египтян похожий символ был. Глубокомысленно… Утверждаем?


3.
- И вдруг навстречу – столько овец! Весь склон, как живой, шевелится! – Аверин возбуждённо размахивал руками, стоя посреди комнаты в одном ботинке. Он расстегнул рубашку, но снять её забыл. И ботинок зачем-то держал в руках. – Ты не представляешь себе, какая там красота! Холмы такие зелёные-зелёные, как во сне…

- Не представляю, – качал головой Радзинский. – Но ты ведь мне всё расскажешь? Или покажешь? – усмехался он, аккуратно отнимая у Николая ботинок.

- Ке-е-еша, ну вот опять ты надо мной смеёшься… – Аверин, сосредоточенно хмурясь, пытался стряхнуть с себя рубашку, но забыл расстегнуть манжету, и рукав застрял на запястье. – Я же серьёзно, а ты…

- И я серьёзно, – нежно заверил его Радзинский, фиксируя аверинскую руку, чтобы можно было, наконец, расстегнуть пуговицу.

- Да? – Аверин с неподдельным интересом наблюдал за тем, как Радзинский его раздевает. – А можно, я с тобой лягу? – вдруг жалобно попросил он. И посмотрел такими несчастными глазами, что растрогался бы даже камень.

- Э-э-э… Ладно, – опешил Радзинский. Всё-таки нетрезвый аспирант – источник стрессов. Однозначно. – Только спать будешь на своей подушке. И под своим одеялом. И ляжешь у стенки – не хватало ещё, чтобы ты ночью с кровати свалился.

- Спасибо, Кеша, – растрогался аспирант и прильнул к груди Радзинского, благодарно чмокнув его в плечо. – А то ты не представляешь, как меня всего трясёт, – пожаловался он. – Как будто ртуть внутри перекатывается. – Аверин отстранился и попытался жестами объяснить, что он имеет в виду, изображая рукой хаотичные волны. – Ну, ты ведь меня понимаешь? – отчаялся он, наконец.

- Понимаю, – уверенно соврал Радзинский, подталкивая аспиранта к кровати. Он сдвинул свою подушку к стене и приподнял уголок одеяла, чтобы Николай мог под него забраться. Для себя он разорил аверинскую постель. – А я тебя успокаиваю? Так надо понимать? – неспешно раздеваясь, поинтересовался Радзинский, с иронией наблюдая, как аспирант с блаженным вздохом обнимает его подушку.

- С тобой я просто перестаю существовать, – доверчиво улыбнулся Аверин. – Растворяюсь – и нет меня. Такое блаженство…

Радзинский постарался сделать вид, что эти слова его не задели, но заставить себя улыбнуться он так и не смог. Он лёг на спину, закинув за голову правую руку, а левой нервно вцепился в одеяло.

- Ты полагаешь, это хорошо? Когда тебя нет? – осторожно спросил он после долгой паузы.

- М-м-м?.. – Аверин, оказывается, успел уже задремать. – Я больше не буду – тебя бросать… – Аспирант, видимо, решил, что Радзинский выговаривает ему за предательское поза-позавчерашнее бегство. – И я же тебя навещал…


4.
Такого синего неба Радзинский никогда в жизни не видел. Или забыл, что видел. И это было не в этой жизни.

Аверин крепко держал его за руку. Они шли через площадь к вокзалу. Кругом сновали люди. Спотыкались о чемоданы, пыхтя, тащили свой багаж. И только они с Авериным шагали налегке – быстро, словно летели.

- Какой вагон? – занервничал вдруг Радзинский, когда они вышли к поезду и двинулись вдоль состава по платформе.

- А какой тебе нравится? – застенчиво улыбнулся Аверин.

- Этот, – не раздумывая, показал Радзинский на белый вагон, что находился в середине поезда.

- Значит, будет этот.

Аверин ускорил шаг, и они почти побежали к белоснежному, словно океанский лайнер, вагону.

- Первый? Номер один? – Радзинский был слегка сбит с толку. Он повернулся в сторону локомотива, откуда по идее должна была начинаться нумерация. Голубые, жёлтые, нежно-зелёные вагончики выстроились за блестящим новеньким электровозом строгого синего цвета.

- Но первый должен быть в центре, – пожал плечами Аверин, с недоумением глядя на своего спутника. – Билеты у тебя?

Билеты, действительно, оказались в руках у Радзинского – плотные глянцевые прямоугольники, украшенные эмблемой в виде миндалевидного глаза, неподвижно глядящего на них синей буквой айн. Правда, показывать их было некому. Вошли они совершенно беспрепятственно.

Внутри не было привычного тесного коридора и бесконечных дверей – просторный светлый зал, с большим круглым столом посередине.

Едва они вошли, навстречу им двинулись люди – знакомые, незнакомые. Фархад Харази, Эльгиз, Мюнцер (?!). Каждый подходил и протягивал цветок – розы, нарциссы, тюльпаны, лилии. Скоро в руках был целый ворох источающих тонкие ароматы цветов. Радзинский ссыпал их на стол и залюбовался: картина не была пёстрой, нежные цвета сочетались так деликатно, что, казалось даже, плавно перетекали друг в друга.

Через некоторое время Радзинский поймал себя на том, что рассматривает уже огромную столешницу, узор которой образован сплетением стилизованных цветов, стеблей и листьев. Ему ужасно захотелось как-то гармонизировать этот восхитительный хаос. Радзинский потянул светящиеся нити и принялся сплетать огромное полотно – голубой ковёр с золотыми цветами. В центре ковра ласково сияло солнце. Солнце мира. Это его золотые лучи сплетались в затейливый орнамент. Это от него живительный огонь бежал по этим линиям, как кровь по венам, заставляя вспыхивать каждый цветок его естественными красками.

- Это так прекрасно, что слов не хватает…

Аверин, оказывается, стоял рядом и, не отрываясь, смотрел, как работает Радзинский. По щекам его катились слёзы.

- Коль, ну что ты, – растерялся Радзинский.

- Ничего, – всхлипнул тот. – Поехали.

Вагон неожиданно дёрнулся, и за окном замелькали дома, деревья. Действительно – поехали…


5.
Вот уж не думал Радзинский, когда ехал сюда, что прощаться будет так тяжело. Что Эльгиз будет выглядеть таким усталым и измотанным. И что немногословный Рафик сделается ещё более молчаливым, чем обычно. И Аверин будет плаксиво кривить губы, и отводить взгляд.

В аэропорт их провожали в том же составе, в каком и встречали. Радзинского нагрузили всем тем, что в Москве достать было практически невозможно. Он вёз с собой несколько банок виноградных листьев (Эльгиз пересыпал их солью и сворачивал в тугие рулетики – потом нужно было только залить их кипятком, промыть и можно делать долму). Увесистый пакет белого бакинского изюма, нут, специи, грецкие орехи, огромный кусок пахлавы – короче, понадобилась ещё одна спортивная сумка.

- Как смогу – приеду, – сдержанно кивал Эльгиз.

- А как же – лето, отпуск? – пытался беззаботно улыбнуться Радзинский.

- Я Учителя не могу сейчас оставить – возраст… – опускал глаза Эльгиз.

- Сколько ему?

- Восемьдесят пять.

- Сколько?!!

И в салоне самолёта не было приятного предвкушения предстоящего возвращения домой. И Аверин – такой печальный, даже чёлка поникла.

- Кеш, ну почему жизнь такая грустная штука?

- Могу тебя пощекотать – тебе сразу станет веселее, – хмыкнул Радзинский. Ему мучительно хотелось закурить, и эти страдания несколько отвлекали от скорбных мыслей.

- А других способов ты не знаешь? – Аверин уже изо всех сил пытался сдержать улыбку. – Боюсь, пассажиры неправильно нас поймут.

- Других? – Радзинский задумался, потом вытянул из воздуха несколько нитей и ловко сплёл бабочку. Она взмахнула своими радужными крыльями, вспорхнула с широкой ладони Радзинского и села Аверину на грудь – прямо напротив сердца.

- Спасибо, – Аверин растроганно прикоснулся к подарку кончиками пальцев, и они окрасились разноцветной пыльцой. – Я бы тебя поцеловал…

- Но пассажиры неправильно поймут, – расхохотался Радзинский.

Ох, уж эти пассажиры…