Горькая полынь Ч2 гл9

Глава девятая
Рожденный в полночь

– Синьор Шеффре, а почему у людей ломается голос? – вдруг перестав играть, спросила Джен.
Кантор отвлекся, поднял голову и посмотрел на нее так, будто вообще забыл, что в классе у него ученик. Последнее время, особенно после болезни, он стал чрезвычайно сосредоточенным на своих мыслях и все время что-то записывал на разрозненных листочках. Чернильные кляксы уже въелись в его пальцы, но Шеффре не обращал на них внимания. Джен подсмотрела однажды – это были ноты какой-то не знакомой ей мелодии.
– Голос? А, ты про мутацию, наверное?
– Да… Почему у мальчи… у нас это происходит?
– Ну видишь ли, когда ты растешь, у тебя удлиняются и утолщаются голосовые связки, и со временем это приводит к тому, что голос становится ниже. А во время ломки ты пытаешься говорить и по-старому, фальцетом, и уже новым тембром, поэтому и получается то так, то эдак. Но в конце концов ты привыкаешь, и звук перестает срываться.
– И петь уже не получится?
– Почему же? Просто до поры до времени нельзя понять, каким голос станет у взрослого человека. У кого-то остается певческим, у кого-то – уже не годным для этого.
– А как было у вас?
Припоминая, Шеффре нахмурился, а потом рассмеялся:
– Как у тебя сейчас. Почти что так же: мой был не таким звонким. Правда, в твоем возрасте он уже изменился, и вокал я оставил. Тебе ведь уже четырнадцать…
– Зимой пятнадцать.
– Зимой пятнадцать… – задумчиво повторил учитель. – Господи боже мой, как летит время… уже пошел шестой год, как донья Беатриче привела тебя сюда…
– А бывает так, чтобы у мальчика голос не сломался? Вообще не сломался? Остался таким, как был раньше?
– Нет, без вмешательства не бывает.
– Без какого вмешательства?
Кантор серьезно поглядел на него:
– Дженнаро, знаешь, тебе лучше не сталкиваться с этим.
– Вы имеете в виду мужчин, которые исполняют женские партии?
– Да, я имею в виду именно этих мужчин. Которые исполняют женские партии.
Джен почувствовала, что краснеет, и поспешила уткнуться в свою партитуру. Она знала про евнухов, оскопленных для сохранения высокого голоса и поющих в операх вместо женщин, участие которых в искусстве церковь не одобряла. Знала, но ни разу в жизни их не видела. Ей всегда казалось странным, почему ради выполнения одних божественных предписаний еще более безжалостно попираются другие, ведь ежели Творец создал кого-то таким, а не другим, то как можно вмешиваться в пути Провидения, подчас против воли самого господня создания? Меж тем спросить об этом она не решилась бы никого, сама вынужденная всю жизнь притворяться не той, кем была сотворена.
– Но знаешь, странно, что у тебя до сих пор ничего не меняется, – Шеффре слегка прищурился. – Скажи, ты обычно хорошо себя чувствуешь? Голова больше не болела?
– Нет, мессер, – задохнувшись, прошептала Джен и снова пожалела, что завела эту тему.
– Подойди-ка.
Учитель вышел из-за стола и поманил Дженнаро к ближайшему из окон. Она поправила воротничок, подошла. Шеффре повернул ее к свету и велел раскрыть рот, что она и сделала. Внимательно оглядев ее гортань, он пожал плечами:
– Не вижу ничего необычного… Быть может, ты просто из поздних. Что ж, подождем до восемнадцати лет.
У Джен отлегло от сердца, но она так испугалась, что горло будто стиснули, и заговорить сразу после этого девушка не смогла. Долго ли еще ее будет спасать этот воротничок на шее, маскирующий полное отсутствие адамова яблока, и повязка на груди, пока худо-бедно скрывающая саму грудь?
– Дженнаро, а не хочешь ли ты мне кое в чем помочь? – вдруг осенило Шеффре, и он стремительно схватил со стола свои бумаги. – Возьми лютню и сыграй-ка эту партию.
Чернила еще не до конца просохли на нотах, и кое-где значки даже размазались. Дженнаро послушно сыграла. Мелодия была удивительно красива и одновременно похожа на те, которые иногда, импровизируя, перебирал при ней учитель. Но только это была уже самая настоящая, серьезная музыка, а не баловство, как он часто сам называл те свои экзерсисы. Джен услышала в ней завывания морской бури, крики чаек и стоны корабельных снастей.
– Ах, если бы это еще и спеть!.. – вырвалось у нее.
– Да, ты угадал, это партия Горгоны, меццо-сопрано… только слов пока нет. Ты не хотел бы этим заняться?
– Словами?
Шеффре согласно кивнул, не сводя с нее пытливого взора. Джен смутилась: одно дело – выдумывать сказки и стихи для себя самой, другое – для такой грандиозной затеи. «Гор-гона, – прошептала она про себя, смакуя это слово. – Гор-гона Ме-дуза».
– Я попробую.
– Ты же это и споешь.
– Вам кажется, мне всё это по силам?
– Да, мой мальчик, тебе это по силам, еще как по силам. Но нам действительно нужно поспешить, потому что в любой момент с твоим голосом может произойти то, о чем мы только что говорили.
Джен пришла домой, испытывая небывалый трепет, а в голове шумело от смятения, идей и впечатлений. Но почему он попросил никому ничего не рассказывать о своей симфонии? Ведь это же была его симфония?..

«Свой каменный круг Этне увидела издалека. Скрытый от глаз Тэи темнотой и стволами старых дубов, для нее он был как на ладони, и, привязанная к лисьему наручу, Этне прибавила шаг, а затем и вовсе побежала вдоль мелкой речушки к святилищному алтарю.
– Постой! – крикнула ей вслед Тэа, ужасаясь тому, как безвольно, словно на аркане, вытянув вперед руку, завершала свои последние шаги ее помешанная подруга, которую уже с самой зари сегодня одолевали родовые схватки.
Остановиться Этне не могла. Она вторглась внутрь каменного кольца и там скорчилась на жухлой, засыпанной снегом траве, кусая губы от боли. И показалось Тэе, будто шорох многих и многих голосов скользнул по голым веткам деревьев и кустов, обогнул трижды алтарь на берегу, подгоняя филиду, повел-повел ее по едва видимой в темноте  подмороженной тропке, хрустя заледенелой палой листвою, и затерялся среди древних камней.
Проклиная себя за то, что слушалась безумную и позволила ей это бегство в никуда вместо того, чтобы уговорить где-нибудь остановиться и родить под присмотром опытной повитухи, Тэа воткнула факел в расщелину между камнями и рухнула на колени возле Этне, тяжело хватавшей ртом воздух и теперь, к полуночи, стонущей уже почти беспрерывно. Знания об этом явлении, некогда переданные Старшими жрицами, разом выветрились из головы девушки, она лишь понимала, что все подходит к концу и что сейчас произойдет самое важное и самое опасное. Заглянув под подол роженицы, филида поняла, что не ошиблась – головка младенца уже показалась. Она вскинула глаза к небу и тут же с ужасом увидела, что на верхушках всех камней горгульями замерли в ожидании какие-то неведомые существа – не звери и не люди, а словно бы то и другое разом, но вырезанные из причудливых корней каких-то растений. Ровно миг видела Тэа маленьких чудовищ, и в мановение ока они исчезли.
Этне истошно кричала и никак не могла смолкнуть. Готовые лопнуть жилы проступили на ее исхудалой шее, волосы облепили изможденное, неживое лицо, прежде сиявшее неземной красой. Филида ухватила головку младенца, осторожно, как учили, помогла ему развернуться в родовых путях и легко потянула на себя. Остановилась: Этне замерла, и он перестал двигаться навстречу Тэе.
– Еще раз, сестренка! Еще раз! – прошептала девушка, гладя роженицу по бедрам. – Все будет хорошо, он уже почти у меня!
Этне разомкнула бешеные глаза, ничего не соображая, схватила ртом воздуха и в неимоверной муке стиснула зубы. Вытягивая младенца, Тэа увидела, как снег под ним обагрился кровью, а подруга лишилась чувств с первым криком своего новорожденного сына. Филида перевязала пуповину и завернула исходящее на морозце паром тело мальчика в свою шаль. Согревшись, он притих. Кровь продолжала хлестать, а Этне все никак не приходила в себя. Тэа пересела к ее голове, отвязала от пояса бутыль с водой и смочила ей губы; лишь после этого подруга подняла веки, пытаясь что-то выговорить.
– Имя, скажи его имя! – Тэа ухватила ее за руку.
Назвать ребенка должна мать.
Этне беззвучно открывала и закрывала рот, спазм сжал ей горло, и она не могла вымолвить ни звука. Тело ее тоже сводило судорогами последней горячки. Филида не сдержалась и зарыдала. Тогда подруга знакомыми обирающими движениями, как это неосознанно делают все те, за кем уже явилась смерть и ждет минуты своего торжества, провела пальцами по одежде, одной рукой ухватила запястье другой и стянула с него что-то невидимое, а затем указала на сверток с ребенком. Тэа поднесла ей сына, Этне вытащила из-под шали его правую ручку и словно бы надела незримый оберег на запястье младенца.
– Как назвать его, Этне? Скажи, как мне его назвать?!
«Одолеть его может лишь тот, кто носит мое имя, но не является мной!..»
И вот глубокой ночью среди зимы сверкнула в небе молния да грянул гром.
Этне собрала последние силы, разлепила искусанные губы и, заикнувшись, прохрипела короткое слово:
– А… Араун!
Жизнь вырвалась из ее глаз, они остекленели, подернулись инеем другого мира, а победный вопль невидимых тварей известил Священную дубраву о принесенной жертве.
От алтаря на берегу ледяной, но не стынущей даже в морозы речки отделились тени. Три невысоких зверя, держась друг за дружкой, потрусили прочь, нюхая землю и заметая следы длинным пушистым хвостом, и лишь тот, что бежал посередине, то и дело останавливался, тоскливо смотрел через плечо, а из горла его вырывался тихий стон, похожий на человеческий плач»…

…Джен в недоумении глядела на исписанный ее почерком листок. Слова арии Медузы были перед нею – где-то зачеркнутые, где-то переправленные поверх, – но она не помнила ни единой секунды, когда делала все это.
Девушка напела несколько строчек и сама изумилась, как плавно они легли на исходный мотив.
– Быть может, я просто из поздних, – подходя к небольшому зеркалу, улыбнулась она своему отражению. А потом добавила, стараясь говорить ниже и отрывистее: – Ничего, Дженнаро, даст бог – ты как-нибудь выкрутишься…

Еще не открыв дверь, а только приблизившись к порогу, да Виенна ощутил этот страшный запах, происхождение которого не спутаешь ни с чем. Внутри заброшенной постройки удушливо-гнилостная волна трупной вони стала еще невыносимее. У входа приставу козырнул полицейский, выставленный в караул, и указал на лестницу.
Никколо извлек из кармана пропитанный крепкими духами платок, приложил к носу – только после этого стал подниматься.
На усыпанной щебнем и штукатуркой площадке между этажами топтались коллеги, а ближе к стене лежал замотанный в собственный плащ безголовый мужской труп. Да Виенна проморгался: разило так, что, казалось, испарения щипали глаза.
– Все как в тех случаях, да Виенна, – сообщил пристав Селестино и выставил к его ногам черный от высохшей крови мешок из-под фасоли. – Лежит тут, наверное, не меньше пяти-шести недель, и если бы не соседские собаки, то пролежал бы и до весны.
– Да начальник уже осведомил, – заглядывая в мешок и кривясь при виде копошившихся там опарышей, ответил Никколо. – Кто это – так и не узнали?
Коллеги слегка обиделись:
– Как же не узнали?! Густаво Ферруссио это, тот самый упырь из Ареццо, его на процессе еще прозвали ареттинским Ченчи, не помните?
– Тот самый, что насиловал родную дочь, а когда узнал, что она понесла, отравил ее мышьяком?
– Доказать, что отравитель именно он, правда, так и не смогли, но никто в этом не сомневался.
– Да, да, слышал… Говорят, спасло его родство с бароном С.?
Пристав Селестино философски воззрился на вздутый труп в пыльном тряпье:
– Странное у вас представление о спасении, да Виенна…
Третий хмыкнул, но, тут же посерьезнев, вставил:
– Возле трупа в щебенке было просыпано несколько монет, и есть основания полагать, что денег у него при себе было гораздо больше. Так что убили, скорее всего, ради ограбления. Он играл неподалеку в карты, ради чего, собственно, и нарушил предписание, покинув Ареццо.
Никколо перешагнул мешок, подобрался к обезглавленному туловищу и, сдвинув плащ, присел на корточки. От усилившейся вони теперь не спасли даже духи, невзирая на растворенные полицейскими окна.
Ткани на срезе шеи выглядели именно так, как это свойственно трупам, пролежавшим на воздухе больше месяца, и в них, как и в отрубленной голове, уже завелись личинки мух. Но сам срез был идеально ровным. Да Виенне вспомнилось, как казнили несчастную Беатриче Ченчи – профессиональный римский палач снес ей голову лишь со второго удара. А здесь – будто кусок козьего сыра отмахнули.
Рука, дрогнув, замерла.
– Полтора месяца назад, вы помните? – медленно проговорил Никколо, ухватываясь за мысль. – Помните? Недалеко отсюда, в подворотне, два трупа, зарубленные, все равно как цыплята!
– Нападение на этих игроков из трактира Пьяччо?
– Да, да. По времени ведь совпадает!
Селестино пожал плечами:
– Это как сказать, мы не сможем узнать точного дня смерти. А о чем вы подумали, да Виенна?
– Да нет, нет, ни о чем… – поспешно ответил тот. – Ни о чем.
– Вы думаете, та шайка сначала напала на Ферруссио?
– Всё может быть.
Никколо встал, слегка поклонился коллегам и направился к выходу.
– Вы куда?
– Мне нужно кое в чем убедиться.
Шепчущий убийца… Неужели он имеет какое-то отношение к этим смертям с обезглавливанием? А какой ему в том интерес? Чтобы это понять, надо найти что-то общее между всеми жертвами. Да Виенна вздрогнул, вспомнив одну не замеченную тогда фразу доктора о рассыпанных по полу дома Стиаттези деньгах. Впрочем, они же возвращались после игры, художник был безбожно пьян, кантор – ранен, в суете просыпали чей-то выигрыш и не обратили внимания, это не улика…
Забравшись в седло и погнав жеребчика в сторону дома у набережной, Никколо по пути перебирал в уме подробности преступления и казни почти двадцатилетней давности – истории, взбудоражившей всю страну.
Франческо Ченчи, очень богатый и знатный житель Рима (он был графским бастардом, сыном прелата), имел роскошный дворец вблизи Еврейского квартала, много полезных знакомств, семерых детей от первого брака и норов изувера. Двоих сыновей он изгнал, двоих, как показало время – отравил, а дочерей нещадно избивал. Старшая, Антония, обратившись со слезной просьбой к Папе, спаслась: его святейшество сжалился над девушкой и выдал ее замуж, заставив графа Ченчи выплатить зятю приданое. Младшая, Беатриче, вместе с мачехой Лукрецией остались в заложниках одержимого бесом старика, который в отместку за бегство Антонии стал измываться над обеими так, как только приходило в его воспаленную голову, не позволяя им ступить и шагу из дома-крепости. Между прочим, за свои извращенные наклонности незаконный сын прелата в свое время трижды был заключен в тюрьму, но всякий раз получал высочайшее прощение и отпущение грехов, уплачивая папству по двести тысяч пиастров и по возвращении домой зверея все больше.
Может быть, не позволь он себе кровосмесительной связи с младшей дочерью, женщины терпели бы и еще, покуда он не убил бы какую-нибудь из них. Но неоднократные изнасилования и нежелание Климента VIII помочь девушке в ответ на обращения, которые она, рискуя, тайно отправляла понтифику, послужили причиной преступного сговора: Беатриче, Лукреция и пятнадцатилетний Бернардо Ченчи, сын Франческо, до которого старик к тому времени еще не добрался, решились убить главу семейства. Однако спрятать затем все следы у них не получилось, и их заключили под стражу, подвергли страшным пыткам и все-таки вытянули признание.
Жители Рима были возмущены, и многие поговаривали, что суровость к несчастным со стороны главы церкви происходила из желания подвергнуть конфискации немалое состояние зажиточной семьи: после экзекуции на дыбе и многих других способов инквизиторского дознания всем, кроме юного Бернардо, был вынесен смертный приговор – Ченчи-младшему же присудили пожизненное заключение.
11 сентября 1599 года на мосту Святого Ангела в Риме собрался почти весь город. На казни Беатриче и Лукреции Ченчи присутствовал и художник Микеле Меризи по прозвищу Караваджо, тогда еще только собиравшийся написать свою «Юдифь». Подробности кровавой расправы над преступницами, которых в народе считали скорее жертвами, дали ему материал для того, чтобы отобразить сей процесс на картине как можно более натуралистично, в его неизменной манере, что он с успехом воплотил спустя пару месяцев после увиденного.
Возле дома Стиаттези Никколо увидел катафалк и еще несколько повозок. Понимая, что визит его в дом, где кто-то умер, будет расценен как неуместный, пристав все же решился войти в раскрытые двери и хотя бы узнать, что случилось.
Все присутствующие были в трауре, однако никто не рыдал. Да Виенна нашел глазами одетую в черное фигуру хозяина жилища и насторожился, вспомнив свой прошлый приезд: тогда Эртемиза Чентилеццки была в положении, а как известно, беременная женщина всегда одной ногой стоит в могиле. Но вот появилась и она, уже без живота и тоже во всем черном – сосредоточенная, собранная, подвижная, но не сломленная. Тогда пристав все понял, хотя неожиданностью оказались сразу два маленьких гробика, неся которые на плече и следуя друг за другом, спустили со второго этажа два слуги. Эртемиза лишь кивнула да Виенне, проходя мимо, и он принес ей соболезнования, которые она также приняла легким кивком, но ничего не сказала. Следом за ней шла служанка, ведя за руки двух маленьких девочек. Постояв, Никколо развернулся, покинул дом и снова сел в седло. Слуги погрузили гробы на катафалк.
Через полчаса пристав вошел в Приют, но и здесь его ждало разочарование: Шеффре уже ушел, и наверняка не домой, а по обыкновению своему шататься по городским притонам в поисках приключений. Не хватало еще с этими его привычками потерять однажды последнего надежного свидетеля и советчика! Считать же надежным разгульного Стиаттези да Виенне не приходило в голову. Подумав, Никколо решил заехать к кантору и хотя бы оставить записку через его слугу, однако к своему величайшему удивлению он застал музыканта дома.
– Ну слава всевышнему! – воскликнул он, когда Стефано проводил его в комнату хозяина.
Тот лежал, вытянувшись на кровати, и, не открыв глаз, приложил палец к губам. Никколо послушно замолчал. Спустя пару минут Шеффре поднялся, схватил перо, ткнул им в чернильницу и торопливо что-то записал.
– Добрый вечер, Никколо, рад вас видеть, – сказал он наконец, чрезвычайно довольный оборачиваясь от секретера.
И руки, и рукава сорочки его были в чернильных пятнах, как у заправского писаря, но да Виенна очень обрадовался его новой моде – во всяком случае, она не вызывает в приятеле потребности слоняться по трущобам Флоренции.
– Желаете чего-нибудь выпить?
Пристав не отказался. Усевшись в кресло, он объяснил, что хочет еще раз поговорить о том случае с нападением грабителей на Стиаттези и о Шепчущем убийце. Сделав небольшой глоток из своей рюмки, Шеффре ответил, что может лишь повторить уже рассказанное наутро после стычки, поскольку выложил тогда всё, что помнил.
– Тогда, Шеффре, вспомните как можно лучше: вы действительно уверены, что тот человек был мужчиной?
– Пф! – насмешливо фыркнул кантор, взмахивая рукой. – Неужели я не отличу мужчину от женщины?! Так что-то случилось?
– Похоже, ваш ночной спаситель и охотник за головами – это один и тот же человек.
Шеффре слегка отпрянул:
– В самом деле? И почему вы так решили?
– А вот давайте поразмыслим…
– А давайте! – легко согласился кантор.
Никколо нравилось его приподнятое настроение, он никогда еще не видел Шеффре столь игриво расположенным – видимо, застать всякого творческого человека счастливым не так-то легко, если тот не находится под воздействием вдохновения или чего-нибудь покрепче. Но сейчас ему самому было не до веселья. Он поведал об убийстве в соседнем с трактиром квартале, о том, что жертва была обезглавлена – и, похоже, обезглавлена тем же орудием, которым были убиты двое из нападавших на кантора с художником.
– То есть мечом, – завершил он. – И хуже того: после убийства Густаво Ферруссио был ограблен.
Глаза Шеффре округлились:
– Вы сказали – Ферруссио? Он же тогда играл с нами за одним столом!
Вот этого да Виенна ожидал менее всего и даже растерялся:
– Вы разошлись все вместе? – поразмыслив, спросил он.
– Нет, он ушел прежде нас, по нужде, но так и не вернулся, а мы со Стиаттези убрались оттуда, наверное, через полчаса или минут через сорок: сначала он, следом я.
– Друг мой, объясните мне честно: вот вы же никогда не играете, так почему играли в тот раз?
Кантор тут же замкнулся:
– Никколо, я готов отвечать на многие ваши вопросы, почти на все. Но давайте мы сделаем вид, как будто вот этого вы не задавали? Я не могу вам на него ответить.
Догадка мелькнула в голове пристава, но он подавил невольно запросившуюся улыбку и тут же вспомнил о том, что увидел в доме Эртемизы.
– Только что был у них, там траур. Похоже, что Стиаттези потеряли ребятишек…
Шеффре вздрогнул, изменился в лице:
– Ребятишек? Девочек?
– Я не знаю, кого хоронили, тем более гробы уже были закрыты. Может быть, родились и еще девочки, я не стал расспрашивать.
– Подождите, так это новорожденные? Их было двое?
– Похоже на то. Жаль Эртемизу, такие невзгоды немногим под силу. Но она держится. Сильная женщина.
Прежнего настроения кантора как не бывало. Он помрачнел, потер лоб костяшками кулака и прошептал:
– Это ужасно. Терять детей – это ужасно… – потом как-то слегка испуганно вскинул на Никколо помутневшие до цвета болотной тины глаза: – Наверное…
Да Виенна вздохнул. Что ж тут поделаешь, рождение и смерть подчас идут рука об руку. У него у самого в детстве поумирало несколько братьев и сестер – как старших, так и младших. Не всем дано пройти земной путь от младенчества до старости.

Продолжение следует