традь Нины

                Нина Шеланова Борис Шеланов
               
                ТЕТРАДЬ НИНЫ (военные воспоминания). 


                Всякий бесхитростный рассказ это литература жизни                Очевидцев большой войны осталось уже очень мало. Пишущих очевидцев — единицы. Что они нам дают, эти люди? Скуповатые, почти протокольные записи, похожие на «контурные карты» прошедшего времени. Учебный материал для потомков. А кто же эти «контуры» прочитает?Когда? Как? Кто раскрасит и кто наведет, учась, правильные границы в непростом и постоянно меняющемся мире приоритетов? Прошлое неизменяемо и неотменимо. Оно — целиком состоявшееся, целиком законченное произведение бытия. Не поэтому ли воспоминания участников былого «читают» нас в большей степени, чем мы их? В этом легко убедиться, — искренне и открыто прикоснувшись к страшному нашему прошлому, которое в России со временем неизбежно становится высоким.
                Лев РОДНОВ

                ПРЕДИСЛОВИЕ,
           написанное соавтором, ветераном Великой Отечественной Войны, мужем Борисом Шелановым.

    «Тетрадь Нины» — это часть книги « Две тетради о жизни», в которую вошли: 1)"Тетрадь Нины"-воспоминания фронтовика и 2)"Тетрадь Бориса"-труженика тыла.

 Считаю: "Тетрадь Нины" готова для редактитрования и к опубликованию, поскольку её автор, Нина Григорьевна Шеланова, уже завершила работу  над своими записями.
(прим.: предисловие написано ещё при жизни Н.Г.(Умерла 01.06.2008г. .Б.Ш. ).

  У этих записей своя собственная история. Работа над ними началась по инициативе писателя, военного историка Степана Парфёновича Зубарева. Он собирал материал об удмуртской поэтессе Ашальчи Оки (по жизни Векшина Лина Григорьевна), в том числе и об её участии в Великой Отечественной войне 1941-1945 г.г. в качестве военного врача Полевого Подвижного Госпиталя № 571 22-й Армии.

По архивным материалам Степан Парфёнович установил личности её коллег, однополчан, работников госпиталя,( в том числе Иванцову Нину (ныне - Шеланова Н.Г.)   и обратился к ним с просьбой написать соответствующие воспоминания.

      Нина Григорьевна написала то, что в деталях хранила её память.
Записки о военном периоде Нина Григорьевна по моему совету  дополнила воспоминаниями о детстве, о своей семье, о мирной довоенной и послевоенной жизни.

   Я, считая эти записи общественно значимыми, неоднократно предлагал Нине Григорьевне опубликовать их отдельной книгой. Это же советовали нам и наши друзья, и многие, кто так или иначе был знаком с её двумя «общими тетрадями», в которых, кстати, ещё далеко не полно рассказана история жизни сельской девочки, затем медицинской сестры районных больниц, участие её в Финской кампании (1940 г.), в Великой Отечественной войне 1941-1945 г.г., судьба фронтовички в мирное время, участие в общественной жизни, работа в детских, медицинских учреждениях, воспитание детей, внуков.
 По своей скромности, Нина Григорьевна не соглашалась со мной, говоря «при моей жизни я это делать не буду, а без меня делайте всё, что угодно».
Наконец, она решилась при жизни хотя бы подготовить воспоминания к печати, что я сейчас и делаю, являясь, по её же словам, соавтором этих тетрадей.

За такую оценку моего участия в  создании этого, не боюсь показаться нескромным, труда - я своей жене Нине Григорьевне очень и очень благодарен.
 
   Кстати, жанровая принадлежность — «мемуары» — не слишком ли громко для автора-медсестры? Послевоенный читатель привык за мемуарами видеть больших лиц, в основном военачальников... Наверное, более всего отвечает замыслу Нины Григорьевны и существу изложенного другое — «Записки фронтовой медицинской сестры» или более точно: «Записки хирургической медсестры Полевого Подвижного Хирургического Госпиталя Первой линии». Длинно, но исключительно верно.

      Воспоминаний с передовой такого рода просто не существует, насколько мне известно. В этом — уникальность текста
.
  Для более удобного восприятия написанного я разделил большой текст на более мелкие части - новеллы  , каждая из которых представляет собою рассказ о чём-то обособленном от других, являясь, одновременно каждый раз новым дополнением общего целого.      
                Ветеран Великой Отечественной войны (труженик тыла),
                Борис Шеланов. г.Ижевск, 2007г.



                "Человеком быть трудно. Стать человеком — большая работа» -
                Эдуардас Межелайтис

           «...То, что сделано Советской медициной в годы минувшей войны, по     всей справедливости может быть названо подвигом. Для нас, ветеранов Великой Отечественной войны, образ военного медика останется образцом мужества и самоотверженности»
          - Маршал Советского Союза, дважды Герой Советского Союза И.Х.Баграмян



Посвящаю любимому мужу Борису Александровичу, помощнику и соавтору, с которым при написании «Тетради» мы вместе пережили моё детство, юность, страшные 1941-1945гг. и около шестидесяти лет семейного счастья.

                ОГЛЯДЫВАЯСЬ...(новелла первая).
Я родилась в селе Булай 2-го Февраля 1921 года. Но в паспорте указана дата 16 Декабря и год 1919-й. После окончания семи классов для поездки в город на учёбу надо было получать паспорт. Отец поехал в райцентр в сельсовет. Однако, там не оказалось никаких данных. Объяснили, что все документы сгорели. В общем, привёз  отец из сельского Совета метрику вот с такими данными, с которыми я и жила всю жизнь..
.
  Село Булай Парсьгуртского сельсовета Нылгинского района Удмуртской АССР находится и поныне в семи километрах от Нылги по тракту в Можгу. Село на весёлом месте. С одной стороны большая гора, с другой — ровное поле до следующей деревни Павлово, с Запада — лес и поля. Лес подходит почти к деревне. Это наш конец, где мы живём. Между большой длинной улицей и слободой протекали две речки — Сухая Видзя и Парсьгуртка, которые в центре деревни соединялись в одно русло. Речка Сухая Видзя протекала в нашем конце, весной в разлив заливала наши огороды, и под окнами было большое море. Прокладывались переходы, где мы любили играть. С большой улицы переулок к церкви, начинающийся от «пожарки», образовывал площадь. Это излюбленное место всех игр и гуляний. Люди тут жили благожелатель¬ные (Дудыревы, Дубовцевы, Платуновы). Не запрещали сборища, а, наоборот, у двора устраивали лавки, где можно было сидеть. В воскресение после работы собиралось здесь всё село, нарядные, весёлые. Водили хороводы. Девушки, парни, молодые мужчины и женщины пели с большим настроением песни, пожилые сидели на лавках. Мы же, ребята, бегали около хороводов. Песня лилась по всему селу и дальше.
Село было с большим приходом, т.е. приходили в церковь люди из многих окружающих село деревень. Два раза в году в селе бывали базарные дни. На площади около церкви устраивались ларьки с товаром. Иные свой товар просто раскладывали около телеги на траву. Так было интересно смотреть на разноцветный материал, ленты, ярко разукрашенные гончарные изделия: горшочки, чашки, петушки. Большие груды лаптей — русских, удмуртских. Русские лапти глубокие, с мочальными верёвками, удмуртские — мелкие, узконосые, с яркими чисто шерстяными верёвками. Сколько же было поделок! Из бересты —лукошки, туески, бураки для воды, кваса, пестери, сплетённые из лыка, с крышкой, как рюкзак — вещевой мешок за плечами, с дном и боковыми стенками.

На площади, кроме церкви и школы, был маленький магазин. В нём покупали всё: спички, гвозди, ситец, пряники, хомуты, керосин. На большой улице по переулку от церкви располагалась пожарная часть с каланчой — две лошади с телегами и бочками.

В 1928 году началась коллективизация. Время было неспокойное, страшное. Сельчане разделились на лагери: богатые, середняки и беднота. Бедные сразу же писали заявления о поступлении в колхоз, середняки думали и поглядывали на богатых, выжидали. Что будет, может, разговоры только, может, всё ещё вернется, если не царь, так помещики. Богатые мешали коллективизации. Ночи проходили в тревоге. Активистам страшно и опасно было ходить ночами по селу. Ворота и двери домов закрывались на запоры с раннего вечера. Началось раскулачивание, выселение кулацких элементов. Четыре «кулацких» дома братьев Иванцовых раскулачили. Семьи посадили на подводы и отправили в Нылгу, а оттуда в Сибирь. Сколько было частного хозинвентаря, мебели, носильных вещей, зерна, фуража — всё свозили в склад колхоза и распределяли по многодетным и бедным семьям. Мы, дети, бегали и на всё смотрели, нам было всё интересно и весело. Залезали на чердаки, сараи в подвалы кулацких домов...

       Середняки присмирели. Кое-кто из дальновидных вступил в колхоз. Запомнился первый из председателей. Был праздник «Вознесение». К нам, ещё по старому обычаю, в церковь приехали из Ломеслуда и Березека родственники. после
посещения церкви ,у нас все  сидели за столом. Зашёл председатель сказать родителям о предстоящей работе на следующий день. Его пригласили за стол, предложили рюмку.

И вот он у меня в глазах. Стоит перед отцом и говорит: «Спасибо, водку не пью, я коммунист». Вот так сказал и ушёл... Все сидящие за столом ахнули, посмотрели на него с таким уважением и боязнью! За столом появилась неловкость.

Каждый, вступивший в колхоз, сдавал лошадь со всей упряжкой, зимней, летней, выездной. Обобществили всё: сани, кошевые, тарантасы, телеги, брички, сельскохозяйственный инвентарь, коров. Однажды по селу прошёл слух, что какую-то лошадь или корову «общественники» не накормили, что вообще плохо кормят. Такой поднялся переполох, шум, паника. Председателя колхоза в селе не было. Некоторые женщины из середняков с криком ринулись к скотному двору, за ними многие. Начали выводить своих коров, телят. Что было! Ужас. Мычание коров, ржание лошадей. Визг свиней, крики женщин. На следующий день приехали работники ГПУ и НКВД из района. Активисты собрали весь скот обратно, навели порядок. Саботажников забрали и отправили в Можгу. В селе стало тихо.

                О РОДИТЕЛЯХ И О РОДНЕ(новелла вторая)
    Бабушка (мать отца) Парасковья Владимировна Селиванова, вышедшая в село Бу-лай из деревни Березек Вавожского района, вышла замуж за Михаила Филимоновича Иванцова (моего дедушку). Была она из семьи со средним достатком. Дедушка жил в отцовском доме вместе с братом Василием Филимоновичем. После смерти отца дедушка ушёл (на хутор) и построил свой дом (на селе и нас, девчонок, звали «хуторскими»). Жили бедно, так как старший брат дедушке в надел ничего не дал. Делились, похоже, не мирно. Рассказывают: брат Василий оторвал курице голову и тушку бросил брату Михаилу со словами — «вот тебе весь надел»
.
  Бабушка была строгая, властная. Статная. Она вспоминала Гражданскую войну, что наше село переходило от красных к белым и обратно. Однажды белые пришли и ночевали в нашем доме. Вечером нагрянули красные, и бабушка все ружья белых сбросала в сени в подпол, и так белые убежали без оружия.
 Бабушка была физически здоровая, у неё до 70 лет сохранились длинные волосы и все зубы, шила без очков. К больным людям относилась с пренебрежением. В детстве, бывало, скажешь, что болит голова, она не приласкает, а тут же скажет: «Иди ложись, это три дня до смерти». Иной раз не хочется есть или аппетит плохой, откажешься от еды, а она опять скажет: « Ну, ничего, завтра поешь, Господь накормит». Но, по-своему, она нас любила и, если случалось наказывать, то только полотенцем. Любила ходить в церковь, как она говорила, «сдавать грехи», хотя не успевала зайти в дом, как ругала ритуальных служителей за тот или иной раскрывшийся обман. Как я помню, хозяйство вела бабушка почти до самой войны.

  Отец, Григорий Михайлович, родился 1 декабря 1897 г. в селе Булай. Жили бедно, занимались крестьянством. Взяли в жёны отцу Ефросинью Васильевну Орехову из де¬ревни Ломеслуд Больше-Учинского района из зажиточной, богобоязненной семьи (мою мать). Семья у них была большая. Отец Василий Гурьянович, мать Анастасия Ивановна (дожила до 86 лет, умерла от старости) Она в 40 лет ослепла — соперница на свадьбе выжгла глаза толчёным стеклом с золой
.
 Землю обрабатывали сами, в наём не ходили, и сами не нанимали. Ни отца, ни мать не спроси¬ли о согласии пожениться, хотя у отца была девушка, которую он любил всю жизнь, а маму надо было выдать быстро, чтобы она не «загораживала дорогу» женихам для сестёр, идущих по возрасту за ней. Так было раньше принято. Жили мать с отцом хорошо, не ссорились, но было видно, что любви друг к другу нет.

 Нас родилось четыре дочери: Катерина, Анна, Анфиса и я — Нина. Отцу надо было хотя бы одного сына, а мы рождались одна за другой, всё дочери. Он обвинял мать. Когда отец узнал, что родилась я, девочка, он сказал, чтобы меня выбросили на мороз в метель. Сам с горя запряг лошадей уехал в Удмуртскую деревню Сухую Видзю и там кутил неделю.
Отец, я уже говорила, был единственным ребёнком, и, хотя жили в бедности, всё равно его баловали. Всё было для него. Женившись, гулял. Ушёл на фронт, воевал в Гражданскую за революцию, был в конной. Очень гордился, что воевал в конной, и ему посчастливилось видеться с Климентом Ефремовичем Ворошиловым (это два легендарных героя — Будённый и Ворошилов). Рассказывал, что Ворошилов ел у них на привале кашу и что в котелке обнаружили осколок.

До коллективизации родители вели своё небольшое хозяйство, обрабатывали землю, сеяли хлеб, убирали, зимой ездили под извоз. На своих двоих лошадях отец перевозил водку в санях из Сарапула в Ижевск и Елабугу. На сани накладывалось мягкое сено и рядами 3-х литровые бутыли водки, потом слой сена и опять ряд бутылей (без всяких корзин и ящиков), и опять слой сена, и так — рядов пять. Ехали — подвод 10-15. На первой лошади отец, на вторых санях — Катерина, а, чтобы она не упала на раскатах, папа на возу делал углубление, надевал на неё добротный, с густым мехом тулуп, усаживал её в это углубление и привязывал верёвками, иногда она засыпала, ведь ей было только 12 лет.

 На обратном пути из Елабуги у нас останавливались товарищи отца с подводами ночевать. Тогда отец устраивал концерт. За стол усаживали Катерину, Нюру, Фису и меня — петь песни. Пели старинные, русские, сибирские песни. Сёстры были песенницы, пели красиво, пели долго, пока гости не уставали слушать. Часто подпевали все. Я же слова не всегда успевала выговаривать, поэтому выводила только мелодию (выучила эти песни тогда и сейчас все помню). После концерта сёстрам дарили подарки: чашки чайные, серёжки, бусы, ленты, ну, и мне конфеты.

  В колхоз отец с матерью вступили одними из первых, оба были активистами. Между родителями моей матери (Ореховыми) и моими родителями произошла размолвка, — посчитали отца антихристом. Как ни переживала мама этот разрыв, но с отцом моим была согласна. Возмущалась непониманием и несогласием своих родителей. Связь была прекращена.
       Отец очень любил лошадей. Как он ухаживал за ними!
Кормили бабушка, мама, Катерина. Сам же он чистил, мыл, гладил и очень строго следил за всей сбруей. Любил кататься по селу зимой. Посадит нас всех в кошовку — и в поле по целинному снегу; вывернет нас всех в снег — смеху на всё поле! Как я помню, отец всегда ходил в кожанке — дань гражданской войне, а, может быть, и в память о работе на заводе с механизмами. В колхозе только он работал с машинами. Любил сам ремонтировать.

    Привели первый трактор. Что было! Народ сошёл с ума! Ашихмин Андрей и отец на тракторе, а народ от мала до велика бегут с криком за ними, некоторые крестятся. Вышли все в поле проводить первую борозду.

     Мать, Орехова Ефросиния Васильевна, родилась 20 июля 1894 г. в деревне Ломеслуд. Была симпатичная, с тёмными волосами и глазами. Очень скромная. В 27 лет заболела (порок сердца). Трудно сходилась с людьми, но если понравится ей человек, она его никогда не подведёт. Не любила уличные пересуды.
Не любила служителей церкви. Особенно после одного случая. Как-то, в тяжёлую для неё минуту, пошла в церковь посоветоваться со священником, вернее — исповедаться. Когда они остались вдвоём, священник облапил её. Было не до исповеди. В церковь она больше не ходила. Когда к нам в дом приходили попы, она пряталась и не выходила на свет, пока они не уйдут. Ну, и попадало же ей от бабушки!

   По распоряжению отца, Фиса и я должны были уехать и получить образование.
Зимой учились. Это была главная обязанность, а летом на нас возлагались обязанности по хозяйству. Родители уходили в поле в 5 утра и приходили в 10 часов вечера. Мы с Фисой должны были наносить воды, полить и прополоть грядки, подмести избу, вечером встретить скотину, корову, тёлку, овец, и как, бывало, не придёт какая то овца, то приходилось бегать по всем проулкам, спрашивать по домам, не прибилась ли наша. В субботу выколачивали половики, мыли полы в избе, в амбаре, где мы с бабушкой спали. С весны до осени подметали во дворе и на улице, чистили песком на реке самовар, поднос, разное. Страшно надоедливая была работа оберегать цыплят с курицей от коршуна. В воскресение — выходной: разрешалось утром поспать. Бабушка с мамой обычно делали вкусную стряпню. С заданием мы справлялись. Для всех детей деревни это было обычное дело. Оставалось время и для игр.

   Я росла очень бойкой. Сколько помню, без конца могла придумывать всякие проказы. Но удивительно, меня за это никто не наказывал. Была заводилой, если что, могла и подраться, даже мальчишки меня побаивались. Соберу, бывало, их штаны на берегу пруда и не выпускаю из воды, пока не посинеют, или самой не надоест, а иногда до слёз доходило. Проказничали в церкви, в Пасху. Во всенощную было много прихожан из соседних деревень. После службы и до утрени некоторые ложились спать прямо на пол в служебных помещениях. Мы же подкрадывались к ним, связывали лапотные веревки от двух-трёх человек, связывали нагрудные полотенца, убегали на улицу и что-нибудь кричали им. Как только первый встанет, а второй дёрнет его, тот падает тут же.

                ШКОЛА  новелла третья)                Первый и второй классы я закончила в Булае, третий и четвёртый- в Кыйлуде, куда отец был направлен председателем промартели..
В школе было две учительницы - Мария Матвеевна и Эмилия Ивановна. Учились в одну смену. Учительница вела занятия сразу с двумя классами. Правая сторона-первый класс левая-четвёртый Если в первом классе идёт объяснение , то ученики четвёртого  выполняют письменную работу и наоборот  . В перемены вместе с учителями играли в подвижные игры, ручейки, водили хороводы, пели революционные песни: «Там, вдали, за рекой загорались огни...», «Наш паровоз, вперёд лети. В коммуне остановка...», «Замучен тяжёлой неволей... » и другие.
   В школе тоже не могла усидеть, решала задачки отстающим. Позднее уже доказывала теоремы по геометрии, но за это мне отдавали жевательную еловую серу, лепёшки, приготовленные из овсяной муки с жареными конопляными семечками, а если кто жмётся, я могла и просто отобрать. В то же время было много подружек. В Кыйлуде был случай. Нас, пионеров, послали разбирать сарай. Мы взяли и подпилили стойки, конечно, крыша рухнула, все успели выскочить, кроме одного, который побежал в дальний угол. И погиб. Его мать потеряла разум. Потом, когда мы шли в школу или из школы, она бежала за нами и кричала: «Пи-о-не- ры...». И так каждый раз, пока её не увезли в больницу

                СРЕДНЕЕ СПЕЦИАЛЬНОЕ ( новелла четвёртая)
 В 1936 году мы с мамой поехали в село Старый Мултан поступать в  педучилище., но маме не понравилось село и она меня не оставила..Год поработала в колхозе, а 1937 году с подругой Тоней Слобожаниной поехали в Ижевск, где я и  поступила в двухгодичную школу медсестёр.
 
  Жили на частных квартирах , помогали хозяйкам по домашней работе, ходили домой
(67 километров в одну сторону ) за продуктами. Учиться было трукдно особенно по русскому языку. На второй год , когда пошли специальные предметы  я "выскочила" и даже стала получать повышенную стипендию . Кончила школу с хорошими и отличными оценками.
 
     После окончания школы меня направили работать в Можгу. Родители были рады и горды, что я получила среднее медицинское образование. К медикам в то время относи¬лись уважительно. Бывало, идёшь по улице — встречные здороваются, мужчины снимают шапки, а мне-то всего 18 лет.
Мой участок был от станционного переулка за железной дорогой до питомника и военного городка и от ул. Комсомольской до ул. Можгинской. Это большая территория. Вообще, на весь город было четыре патронажных медсестры. Казалось, и жизнь, и работа наладились, но всё омрачалось разговорами о скорой войне.

                ФИНСКАЯ КАМПАНИЯ  ( новелла пятая)

               «Что такое была жизнь солдата на войне, из чего она состояла?     Мы помним, с чего начали войну, и помним, где её кончили. Это все знают. А вот чего это стоило солдату?  Какой ни с чем не сравнимый труд лёг на его плечи по дороге к победе?» К.Симонов

   В конце 1939 года меня направили в РВК для работы в призывной комиссии. Таким образом, мы, медсёстры, жили заботами этой войны и были готовы принять в ней более ак¬тивное участие
22 января 1940 г. я с медсестрой Зоей (она получила повестку) пошла в РВК с просьбой взять меня в Армию. Мне сразу же дали повестку для оформления расчёта. Я сбегала домой за вещами, вернулась. В военкомате нам дали лошадь, и мы, несколько человек, ездили по домам администрации, поднимали их с постелей, оформляли расчётные документы, получали трудовые книжки. У меня в трудовой книжке запись об этом увольнении 30 лет была без печати, так как её не успели той ночью найти и поставить...
Хотя я своей маме и показала повестку о призыве, но она не поверила в мобилизацию и материнским сердцем поняла, что я пошла в армию добровольно.
Ночью сидели в военкомате — ждали. Песни петь не разрешалось, так как был траур по В.И.Ленину. Обстановка была тягостная. Я в каком-то кабинете села на пол, с кого-то сняла шапку, взяла зеркало и начала гадать: куда мы поедем, и что с нами будет? Каждому «гадала» в будущем счастье, благополучно вернуться домой к родным и семье. Подошла молодёжь, загалдели — от смеха не удержаться. Пошли к военкому и говорят:
«Разрешите песни петь. Всё равно вон Иванцова гаданием занялась — все хохочут». И правда, военком смотрит, у многих глаза горят от смеха, хотя и сдерживаются. Военком увидел, что настроение у многих изменилось, повеселели, не стали себя хоронить. Разрешил петь, но только тихо.

В эту же ночь нас посадили в товарные вагоны. Куда нас везли, мы не знали. В Агрызах к нашему составу прицепили ещё несколько вагонов с народом. Были пьяные, спорили. Мы, девчонки, забились в один угол. Привезли в г. Сарапул, где сформировали эвакогоспиталь № 1735. Начальником госпиталя был назначен Николай Фёдорович Рупасов, комиссаром старший политрук Данилов. Жили мы на казарменном положении. Госпиталь развернули в школе. Я работала палатной медсестрой, но когда были перевязки наших больных — переходила в перевязочную. Раненые поступали к нам уже обработанные, т.е. оперированные. Иногда были собственные операции, но в основном — долечивали. Много раненых было после обморожения. Им делали общие тёплые ванны, а потом обширные массажи, после которых у медсестёр после смены в казарме не сжимались пальцы рук.

После заключения мира с Финляндией 12 марта 1940 г. мы долечивали раненых до мая месяца. Потом госпиталь расформировали. За хорошую работу по уходу за ранеными уже на следующем месте работы (Можга, гор-больница) я получила денежное вознаграждение — 400 рублей от Минздрава СССР.

                ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА   ( новелла шестая)

«Блажен, кто посетил, сей мир в его минуты
роковые!»
Ф.Тютчев

«...А мы прошли по этой жизни просто в подкованных пудовых сапогах». С.Орлов

«Женщины — без них бы ни солдаты, ни полководцы, никто бы не выиграл такую войну, как эта». К.Симонов

Летом 1940 года к нам в хирургическую палату было разовое большое поступление раненых, пострадавших во время железнодорожной аварии. Персонал работал, не выходя из больницы, без сна и отдыха. Вспоминаю этот эпизод, как репетицию, прелюдию перед работой на фронтах большой войны.

                НАЧАЛО ВОЙНЫ И ДОРОГА НА ФРОНТ (новелла седьмая).

22 июня 1941 года в воскресение в Можге проводился праздник «Сабантуй». Я, по распоряжению главврача Феофилактова А.Д., с санитарной сумкой на боку дежурила в Парке культуры и отдыха. В 12 часов дня передали по радио речь В.М.Молотова о бомбардировках советских городов, о начале войны. Стихло веселье, все озабоченно слушают. Кое-кто плачет. Аттракционы продолжают работать, но постепенно пустеет парк. Люди разошлись. Я пришла домой часов в 10 вечера, на окне лежала повестка.
23-го пришла в больницу, получила расчёт. Больница осиротела. Остались лишь пожилые врачи, да студенты 4-го курса, проходившие у нас практику.
24-го прошли медкомиссию в РВК, получили инструктаж, что брать с собой, и — городских отпустили домой до 3-х часов 25-го.

25-го июня нас провожало население города. Громадная колонна мобилизованных
г. Можги и Можгинского района под оркестр прошла по центральным улицам (Коммунальной, Можгинской, Казанской) к железнодорожному вокзалу. Провожающие заполнили тротуары, стояли около домов, многие плакали. Меня провожали отец и мама. Мама очень плакала, она уже тогда была больна.
  Погрузились в товарные вагоны, поехали в знакомый по Финской кампании Сарапул. В Сарапуле нас разместили в одной из школ. Срочно формировали медицинские соединения — от ППМ до госпиталей.

  26-го июня было построение, на котором каждая отдельная команда получала номера. Наша — получила номер военной части: Хирургический Полевой Подвижной Госпиталь № 571. Начальником госпиталя назначен Малых из Воткинска, начальником 1-го отделения Б.Н. Мультановский, он же ведущий хирург госпиталя, начальником 2-го отделения Соколов П.П.

  Б.Н.Мультановский провёл расстановку кадров: старшими сёстрами поставлены Ки-реева, Блинова Лиза, Мантурова Граня, Захваткина Тося; врачами: Векшина Л.Г., Иса¬кова Г.А., Королёва Е., Киреев, Ворончихи-на А.И., Исакова Г.А.; сёстрами: Калетина Алефтина, Якимовских В., Былёва З., Соковикова Н., Мельникова З. и я, Иванцова Н.; санитарами — Гимадеев, Шашов, Суслов, Викулов. Создались партийная и комсомольская организации.

   Началась упорная интенсивная учёба, строевая и медицинская. Муштровали здоро¬во. В Сарапуле глиняные горы, после дождя всё развезло. Таскали носилки с «ранеными» по грязи. После себя не узнавали. Первые дни было очень неудобно на каблуках. Мы их поотрубали топором. На следующий день идём в строю, а подошвы: хлюп, хлюп.. Получили обмундирование,вроде всё по размеру, а сапоги 38-й да 40-й.

Все время с нами занимался ведущий хирург госпиталя Мультановский.

  В городе уйма эвакуированных. На площади перед зданием горисполкома стоят, сидят толпы народа из западных районов страны, с детьми, семьями без вещей, без продуктов. Многие в дороге потеряли близких. Меня всё это страшно потрясло.
Чувствуем, что нас скоро отправят на фронт. Я продала все вещи, которые брала с собой (платья). Купила сахару, пряников, конфет, чтобы по пути на станции Сюгин-ской передать маме.

  10 июля выехали на фронт. Перед станциями запрещали открывать вагонные двери. Но перед Можгой мы зашумели, требуя открыть — открыли.
В 22 часа проезжали Можгу, а там уже знают — ждут. На перроне толпа народа. Не выходя из вагона, я высунулась по пояс в окно да как закричу: «Мама! Мама!» И тут же услышала её голос. Встретились, Я отдала ей гостинцы, она всё плакала, гладила меня по голове. Чувствовала, наверное, что видимся в последний раз... Эшелон стоял недолго. Распрощались, и мы поехали на фронт. Я маму больше не видела, она умерла 16 сентября 1943 года, а в октябре умерла бабушка.

  По дороге на фронт с нами тоже проводили занятия. Калетина и я не знали, что по приезде на фронт нас назначат старшими хирургическими сёстрами, мы-то числились рядовыми сёстрами.
 В пути мы видели следы вражеских бомбардировок. Были попытки бомбёжек нашего эшелона, но нам везло, хотя эшелон был чисто военный, без знаков Красного Креста, в составе 8-10 госпиталей в товарных вагонах личный состав, на платформах оборудование, автомобильный, гужевой транспорт.

  В пути по железной дороге на Великие Луки Калининской области нам сказали, что впереди в лесу немецкий десант. Быстрая высадка из вагонов —и на машины. Следовавший перед нами эшелон с кавалерийской частью (формировался в Шолье) был подвергнут бомбардировке и пулемётному обстрелу.

  Остановились в лесу, пролетает наш самолёт, посыпает нас песком — значит, видно нас, плохо замаскировались. Ночью стоим часовыми, темно, ничего не видно, слышны взрывы, канонада. Я стою и спрашиваю тихо: «Тина, ты стоишь?» — она отвечает — «Стой, стой, Нина, я здесь» — мне легче. Под деревьями лежат пуховые перины, подушки, одеяла, ящики, ещё какие-то тряпки. Никто их не трогает. Куда? Зачем они?
 
 Едем в направлении г. Ржев. Пробираемся очень медленно, так как по всей дороге идут, едут беженцы. Всюду крики, плач. То и дело налетают вражеские самолёты. При налёте кубарем катимся с машин в рожь, кто не успел — упал в кювет; голова сама — не удержишь — втягивается в плечи. Встаём возбуждённые, смущаемся друг друга. Самолёт, вероятно, возвращался без бомб, только обстрелял из пулемёта
.
 Добрались до Ржева. В нём не развёртывались, разместились в школе, на полу в классах легли спать. У меня очередной приступ аппендицита (два были в Можге). Меня уложили на перине в какой то сад, где я впервые увидела садовую землянику. Хотелось поесть, но боялась. Затем увезли в горбольницу.
Всю ночь враг бомбил город. Лежачих больных уносили на носилках в подвал, ходячие уходили сами. Так прошла ночь. Врачей нет. Меня смотрел врач-студент, сказал, что «будет решать со мной» утром. Ас кем решать -никого из врачей нет. Спустилась в гардероб, взяла свои вещи, оделась и пошла искать школу, своих. Иду по улице, на дорогах кирпичи, доски, стёкла, пыль, дым и в таком хаосе слышу своё имя. Смотрю, на дороге стоит полуторка, и из кабины высунулась голова хирурга-можгинца из госпиталя 569, из нашего эшелона, М.Д. Назарова. Счастливая случайная встреча. От него я узнала, что все госпитали уже уехали. Назаров взял меня с собой на станцию Старая Торопа. Приехала, увидела своих, обрадовалась, а они говорят, что за мной уже послали почтальона.

                КАЛИНИНСКИЙ ФРОНТ. (новелла  восьмая)

   В Старой Торопе я стала свидетелем расстрела изменника. Нас строем привели к месту, где уже собрался личный состав нескольких госпиталей и воинских частей. Генерал из военного трибунала (я впервые тогда увидела человека в форме с лампасами) зачитал приговор, сущность которого я не запомнила, но врезались в память слова «за измену Родине приговорить к расстрелу». Осуждённый — молодой солдат — после приговора падал на колени, просил прощения, плакал. Его подвели к уже выкопанной яме и расстреляли. На нас очень подействовал этот случай. Трудно даже описать наше состояние...

   Через несколько дней, 29 июля, прибыли в город Торопец, Калининский фронт. Перегружаясь на машины, следуя по городу, планируем, как будем развёртываться, как приступим к приёму раненых. Город горит, кругом дым. Подъезжаем к месту назначения — к школе, а там полон двор раненых, в коридорах, классах раненые сидят, лежат. Кругом стон, брань, возмущение: «Где вы были?!» Оказывается, это бойцы, выходившие из окружения. Их направили к месту расположения госпиталя, когда мы были ещё в пути. Раненых, больных, истощенных было более 200 человек. В этот же день с ППМ и поля боя приняли ещё около 300 человек. И вот началось, приняли, называется, раненых. Чему учились, как, что развёртывать в первую очередь, кто, что начнёт делать —всё, казалось, полетело к чёрту!
Но на деле все делали, что надо и как надо. Стали маскировать окна, старшие сёстры пошли считать «по головам» для организации кормления. Врачи стали сортировать раненых. Кого в операционную, кого в перевязочную или в эвакуацию.
Б.Н.Мультановский срочно делает перестановку кадров. Алевтину К. и меня назначает старшими операционными сёстрами. И сразу первое задание — развернуть операционную на три стола и перевязочную на 12 (в физкультурном зале). Нужно было приступать к обработке и операциям. Вот тут мы почувствовали по-настоящему войну, всю ответственность
.
  Приступили к работе. Первую операцию на фронте я запомнила на всю жизнь. Борис Николаевич просит подать инструмент, называет его, я подаю и до боли сжимаю зубы. Всё надо запомнить, что вижу, запомнить названия инструментов (хотя по мирной жизни кое—что знала), запомнить ход операции, а тут ещё непредвиденное. Прибежал санитар (по мирной профессии сапожник из Сарапула) и говорит, что льёт в автоклав воду, а её не видно. Оказывается он лил воду прямо на мешки с перевязочным материалом. Мы чуть не зарыдали. Я в операционной у стола, Алевтина следит за стерилизацией инструмента и перевязочного материала. Через не¬которое время меняемся. Это и было отдыхом. Никто не уходил, пока от усталости не падали или не засыпали прямо на месте работы, стоя. В перевязочной работали сёстры Былёва, Якимовских. Врачи занялись операциями, перевязками. Слышно: кому-то пло¬хо — нашатырный спирт, вода, и снова к столу. К операционным столам встали сразу же врачи Исакова Г.А., Векшина Л.Г., Соколов П.П. Смешались день и ночь, их определяли только тогда, когда санитары откроют окно (уберут светомаскировку), появится дневной свет, и в операционной гасятся светильники — плошки с салом и фитилём.

   В такой горячей нервозной обстановке ведущий хирург Б.Н. Мультановский своим спокойствием и личной выдержкой создавал деловую атмосферу. В ходе работы давал врачам, особенно не специалистам в хирургии, деловые советы.

 3 августа 1941 г. над станцией Торопец пролетели два вражеских бомбардировщика. В это время на станцию прибыл эшелон с боеприпасами. Спустя 2 часа, госпитали, находящиеся в городе, погрузили раненых в эшелон для эвакуации в тыл (около 3-х тысяч человек). Эшелоны не успели уйти со станции, как налетели вражеские самолеты, и началась бомбёжка. Сёстры, санитары с носилками, шофера с машинами кинулись спасать людей. Бежим к станции, к составу, а там рвутся бомбы, всё летит в воздух, вагоны, цистерны взлетали высоко в небо и в воздухе взрывались. Вокруг железнодорожного полотна на большой площади всё горит. Видишь, лежит раненый с шиной Крамера, или гипсовой повязкой на ноге, хватаешь его под руку на плечо, тащишь его подальше от огня и снова в огонь, в дым, в вагоны. Вытаскиваешь раненых. На носилках, на себе. Куда тащить, определить невозможно. Подальше от огня, на чистое место, к машине, — а немецкие самолёты на бреющем полёте поливают всё это наше движение пулемётным огнём. Кто сколько вынес раненых, не считали. Госпиталь снова забили, и вновь двое суток никто из врачей, медсестёр не присели
 передохнуть.
   После этой бомбёжки мы потеряли медицинскую сестру Анну Глущенко. Я её хорошо знала. Мы вместе работали медсёстрами в госпитале в Финскую. Так вот, когда побежали спасать раненых, она подбежала к начальнику Малых (Воткинский терапевт), спросила его, где взять носилки, а он взбесился: «Ах, ты не знаешь где взять носилки?» — и за наган. Хорошо, стоял рядом с ним комиссар Цинман. Он был сердечный человек, так вот он успел схватить его за руку. Когда всё это прошло, Анны уже нигде не было. В минуту передышки мы на её постели обнаружили записку: «Я ушла на передовую, — или голова в кустах или грудь в крестах». Переживали её потерю здорово. Она была воспитанницей Сарапульского детдома.
 
  Ведущий хирург Б.Н.Мультановский в первый же месяц произвёл 150 операций. В августе в нашем госпитале получили хирур¬гическую помощь 3485 раненых.
В небольшое затишье в госпитале — построение. Командование объявило благодарность всем участвовавшим в работе на станции.

  Одному бойцу, тяжело раненному в брюшную полость, требовалось немедленное переливание крови. У всех работников кровь уже была взята, консервированной ещё не поступало, и Б.Н.Мультановский приказал взять у него 500 мл. крови, после чего продолжал оперировать этого раненого и ещё пошутил при этом: «Легче стало работать». Раненый выжил и через несколько дней был отправ¬лен в тыл.

  Это был первый случай переливания крови от хирурга прямо у стола. Позднее в госпитале организовали донорство среди медперсонала.

  Продолжали работать. Раненых полно, работаем в том же «режиме», не думая о сне и еде, Вдруг из полевого эвакопункта №9 связной привозит приказ о срочной передислокации. Оказывается, в связи с отступлением наших войск, все госпитали из Торопца уехали, а нам всё ещё не было приказа.

 Начали эвакуировать раненых. С трудом нашли машины, поймали идущий с передовой за боеприпасами порожняк, погрузили сидячих по 8 человек в машину, ходячих — колонной в сопровождении медсестры, лежачих нетранспортабельных на машинах госпиталя отправили в г. Андреаполь.

   Мы с Калетиной А. и двумя перевязочными сёстрами, Валей и Зоей, должны были сложить все инструменты в упаковки в ящики, бельё, биксы, автоклав. Всё погрузить в машину. Вообще, каждое отделение знало свою автомашину, а каждый шофёр знал, кому и куда подавать машину. От линии фронта находимся в 4-х километрах, за считанные часы свернули госпиталь, снялись, поехали. В лесу под Андреаполем остановились. Постояли несколько дней. Здесь впервые увидели немецкие листовки с призывом сдаваться, с обещанием всяких благ.

 Получили приказ двигаться.  В сентябре 1941 г. мы развернули госпиталь в селе Селижарово Калининской области. Самое тяжёлое время — 1941-1942 годы. Враг под Москвой. Работаем с противогазами на боку (газовые атаки не исключались). Наш Калининский фронт в отступлении. Много раненых, ещё больше, чем в Торопце. так как. поступали со всех сторон: из медикосанитарного батальона, из полковых медицинских пунктов соседних армий, без медицинских карточек передового райо¬на. Раненые поступали без профиля, т.е. со всевозможными ранениями: в живот, грудь, голову, конечности — все вместе. Стоишь у стола с инструментами. На один стол хирургу подаёшь инструменты для операции на кишечнике или желудке, на другой стол хирург просит инструмент для резекции, рассечения рёбер. Так же в перевязочной: обрабатываешь раненых в живот, и тут же на других столах ампутируют конечности, на третьих перевязывают голову и т.д. Стол с инструментами накрываем длиной 3 метра. Сколько раз приходилось, стоя у стола, засыпать — вздрогнешь, придёшь в себя. Как только не падали... Приёмо-сортировочное отделение загружено полностью. Если начальник сортировки начинает отказывать в приёме раненых, шофёр (обычно раненых привозили шофера, ехавшие порожняком с передовых), тут же угрожает, что выгрузит раненых прямо на землю и уедет. Их тоже надо понять — машины-то с передовой, идут за боеприпасами, а специальных санитарных машин не было
.
 В Селижарово в глубокую осень часто стояли в лесу. Одна из наших девчонок, не помню теперь, кто, стояла часовым. Старшина был молодой, после ранения, из передовой части, говорит: «Пойду, напугаю». Пошёл, хотя его начальник предупреждал. Залез в кусты и начал рычать. Часовой услышала и: «Стой! Кто идёт?» А он всё равно идёт. В темноте и рычит. Она сделала выстрел в воздух, второй — в него. Надо же, пуля попала прямо ему в рот. Конечно, наповал. Расследование признало действия часового правильными. Старшину похоронили. Плакали все. Горе было великое.

   В декабре 1941 года госпиталь стоял в городе Кувшиново. Обстановка была по-прежнему тяжёлой. Однажды фашистские лётчики сбросили листовки, предупредили, чтобы медицинские учреждения вывесили белые полотнища с красными крестами. Мы это сделали. А потом, что началось! Прилетели 30 самолётов, колотили Кувшиново, и гражданское население, и госпитали. Мы это полотнище сорвали.

  Вновь большое поступление раненых и гражданского населения. Крови не хватало, хотя к этому времени снабжение консервированной кровью было уже налажено. Брали у всех работников, не соблюдая интервалов между взятиями.

  Однажды вечером у меня начался приступ аппендицита. На этот раз меня тут же прооперировали, и на 7-8 день я вновь стояла у операционного стола. В Кувшиново  5 декабря 1941 года на торжественном собрании за работу на станции были объявлены благодарности от командования, в том числе и мне.

  Помню, я сдала кровь пожилому солдату, хлеборобу с Украины. У него ампутировали ногу, и он очень переживал. Зашла я к нему на другой день, села около него, спрашиваю, как он себя чувствует. Он улыбается и говорит: «От, дочка, живём не горуем, хлеба не купуем, а вот дивчат таких любуем». Запомнилась эта фраза тем, с каким теплом, по-отечески, она была сказана.

   Журнал доноров мы не сохранили, и сколько я сдала крови — не помню.

  Из других мест Калининского фронта, в которых развёртывался наш госпиталь, запомнилась деревня Машкино. По дороге в Машкино останавливались в крупном железнодорожном узле Пено. Здесь местные жители нам рассказали, что фашисты повесили партизанку Лизу Чайкину. Мы ходили смотреть этот столб-перекладину с обрывками верёвки — виселицу. Как это было тяжело! Позднее, из армейских и других газет, мы узнали о подвиге Чайкиной подробнее.

    А что нас ждало впереди? На протяжении всей дороги от Кувшиново видим одни торчащие от земли трубы, разрушенные избы. Остатки бывших деревень
.
  Приехали в Машкино. Жителей никого. Ходим по домам, и многим из нас сделалось плохо. В каждом доме лежали раненые вповалку. Где на соломе, где на голом полу. Среди живых лежали и мёртвые. Стали сортировать. Живые были настолько истощены, завшивлены, многих было трудно отличить от мёртвых. Вынесли около 200 трупов в сарай, хоронить не было времени, надо было спасать живых. При санитарной обработке всю одежду разрезали, т.к. не было ничего видно — такая была завшивленность. Любому из этих раненых можно было делать операцию без наркоза.

  Враг нас бомбил здорово. В один день сбросил на наш госпиталь 15 бомб. Одна из них разорвалась недалеко от операционной (в домишке), во время операции. Вылетели окна, двери. Никто из персонала не ушёл, не прекратил работу. Б.Н. Мультановский передвинул стол к окну, закрыл окно спиной, старшая операционная сестра Калетина, врач Векшина Л.Г., прикрыв раненого собой с другой стороны, продолжали ассистировать.

  Во время этой бомбёжки прямым попаданием был разрушен сарай, где находились трупы. В результате, после бомбёжки собирали останки и с большим горем всё это захоронили в братской могиле.

  Деревня стояла по большаку, в одну длинную улицу. Немецкие лётчики гонялись за каждым идущим человеком, забрасывали людей гранатами или обрезками металлических рельсов, обстреливали из пулемётов.

  На нашем фронте стали появляться первые гвардейские части. В январе 1942 года я от Б.Н.Мультановского получила приказ открыть палату для гвардейцев и командиров. Взяла медсестру Соковикову Надю и санитара Климова, пошла в пятистенный дом и одну половину заняла под палату. Ночью они приняли двух раненых из 10-го Гвардейского полка: бойца-гвардейца и капитана. Утром из перевязочной я зашла к ним. Капитан был очень тяжёлый, попросил морсу. Я написала требование и послала Климова на склад. Над деревней летел самолёт, за деревней он сделал заход и начал сбрасывать бомбы. У нас вырвало крышу, потолок и две стены. Мы с Надей схватили носилки и раненых, поставили их на пол к русской печке и сами легли на раненых. Лежим на открытой площадке. Самолёт пролетает на бреющем полёте, строчит из пулемёта, за деревней делает разворот и опять бросает бомбы. В средней части дома жила хозяйка, в крайней половине жили сапёры — 13 человек из сапёрной части, стоявшей в этой же деревне. Всё рухнуло, слышим с Надей стоны, мольбы о помощи, их всех завалило крышей, стенами, потолком, брёвнами, но нам пошевелиться было нельзя. И таким образом немец держал нас до 12-ти дня. В той половине уже было тихо. У нас на косяке двери болтается кружка Эсмарха, стеклянная, не разбилась, удивительно, да наши шинели в дырах от осколков. Смотрим, бегут к нам все, первым начальник госпиталя Иванов (маленький, ростом сантиметров 145, не больше), его к нам назначили в Торопце. Как увидел нас живыми, самые ласковые слова начал нам говорить. Раненых перенесли в другую палату. В избах-палатах сорваны крыши, выбиты стёкла окон, двери. Начали всё заделывать, укрывать одеялами, брезентом.

 На следующий день приехал в госпиталь командир 10-го Гвардейского полка полковник Гришин (фамилию запомнила, так как для нас такой случай был первым). Мне и Наде Соковиковой перед строем объявил благодарность от командования полка. Пошла в палату проведать обоих спасённых. Капитан меня подозвал, попросил, чтобы я из его вещмешка достала фотокарточку жены и сына и положила ему на грудь. Я ничего не подозревала, всё сделала, как он просил. Тогда он попросил наклониться к нему, обнял меня руками за плечи, громко выдохнул и тут же умер.

  Пока стояли в Машкино, я не могла проходить мимо дома, откуда послала санитара Климова за морсом, он погиб, как только вышел из сеней. Очень было жаль, у него дома осталось 5 человек детей. Погибли и сапёры.

  Вот так вся война. Мы не стреляли, не были снайперами, но всё время наши руки были в крови, в гное, наши пальцы, ох, как часто, закрывали глаза солдат навсегда. Мы постоянно боролись со смертью.

   Разбило вещевой склад, раскидало по снегу вещи, бельё, автомашину шофёра Толи Пастухова (из Ижевска) всю разбило, он стал подвозить раненых на лошади, на перевязку, в палаты. Потом он машину восстановил и дошёл с ней до Берлина.

   Госпиталя в Машкино стало не хватать. Второе отделение занимает соседнюю деревню — Галаново. Я, по приказу начальника, т.е. ведущего хирурга, развёртывала операционную и перевязочную в домиках. Начальник Соколов П.П., ординатор Исакова Г.А., в перевязочную дали Новикову Марусю. Если Соколов был крикливый, дёргал людей, то Исакова уравновешенная, спокойная и уважительная. Она нас поддерживала. Трудность была в том, что всё приготовленное в Галаново, — перевязочный материал, халаты, простыни, биксы для стерилизации, — надо было носить в Машкино, так как автоклав был там. Растворы для перевязок в палаты — всё носили или возили на санках из аптеки тоже из Машкино. Здесь мы стояли всю зиму и по май 1942 года.

  Меня назначают старшей сестрой госпиталя. Как я ни доказывала ведущему хирургу Б. Н. Мультановскому и начальнику госпиталя Иванову свой «самоотвод», — они были непреклонны. Начальник госпиталя сказал, что я бойкая и на эту должность подхожу.
  Всё хозяйство операционной и перевязочной передала, скрепя сердце, Новиковой
  Как то весной Иванов пришёл к нам в деревню, а вечером зашёл ко мне в кладовку, которая размещалась  рядом с операционно и сказал, что он повидимому заболел. Измерили температуру , Оказалось " сорок" Он попросил меня на мешках с бельём разослать одеяло , разделся , лёг и велел завернуть его в сырую простыню .Я направила санитара в Машкино за Мультановским . Иванова увезли в Машкино на квартиру,вызвали из головного эвакопункта начальника Абрама Моисеевича Рогового - терапевта , работавшего до войны  в Ижевске на кафедре терапии мединститута. . Поставили диагноз - сыпной тиф.
   Завшивленность была , конечно , большая.  И с ней постоянно боролись: были санпропускники,дезокамеры, инфекционные  госпитали, куда и увезли Иванова.
 
                ЧЁРНАЯ ГРЯЗЬ.( новелла девятая)
   
   1942 год, осень, дожди. Деревня Чёрная Грязь (действительно, сплошная, до
колен, грязь) Развернулся госпиталь  не далеко от железнодорожной станции Селижарово . Фашистские самолёта летают бомбить станцию . На обратном пути попадает и нам.

   Мы приобретали опыт. Работали быстрее . У нашего госпиталя появился профиль .Принимали раненых в грудную клетку и конечности. Легко раненых отправляли в профилированные госпитали в пределах армии

 Я работала старшей сестрой госмпиталя и патронажной сестрой в палатах не транспортабельных раненых,  организовывала их эвакуацию.. 
 
    На эвакуацию отводилось не более часа, так как машины, бывало, подходили сразу колонной по 10-15 машин. Машины попутные, идущие с передовой за боеприпасами. Шофера спешат, да и маскировку нельзя нарушать, поэтому как только идут машины, я уже кричу первому, второму шофёру, к какой палате (дом или палатка) подъезжать, а там носильщики — санитары, шофера наши, совместители, выносят, выводят раненых. Я успеваю каждому раненому, отъезжающему, выдать сухой паёк — 100гр. водки, 200 гр. хлеба, 30 гр. колбасы, 10 гр. махорки. Эвакуация проходит обязательно под контролем врачей Исаковой Галины Александровны ( до войны —ассистент кафедры пат. анатомии ИМИ ), Векшиной Лиины Григорьевны (окулист Алнашской больницы, первая поэтесса в Удмуртии), Королёвой Евгении Петровны (врач участковой больницы, с.Ува). Они ещё раз проверяют состояние повязок визуально. Часто приезжают одни и те же колонны, и поэтому шофера уже знают, кто быстрее проводит эвакуацию, так что — они в это отделение и едут.
Я часто во время эвакуации получала от начальника госпиталя выговоры за «захват» машин, а я их не захватывала, а делала «секрет», о котором никому не говорила. Эвакуация шла своим чередом, то есть до мелочей всё было отработано: машины стоят у палат, а я действительно забирала шоферов, толкала их в какую-нибудь баньку, где у нас всё уже было готово для обогрева. Говорила старшему санитару, он-то всё и готовил. Как только идёт колонна — для них уже кипяток, хлеб, иногда и по 100 гр. водки. Машины погружены, и шофера сыты хоть как-то. Потом, после военного «аврала», меня за быструю эвакуацию начальник госпиталя благодарит и снимает выговор. Вот так, часто за одну и ту же эвакуацию я получала и выговор, и благодарность.
Здесь, в Быково, на Калининском фронте Приказом командующего 22-й Армии мне было присвоено первое офицерское воинское звание — младший лейтенант медицинской службы. До этого мы с Калетиной Алевтиной выполняли обязанности старших сестёр (офицерская должность), но числились рядовыми сёстрами, состояли на солдатском довольствии в пайке и зарплате. Полтора года тяжёлой войны.

                БРНСКИЙ ФРОНТ. ЛЕБЕДЯНЬ.( новелла десятая)

  Примерно в конце февраля 1943 года госпиталь перебросили в Арми 63              Госпиталь находился в резерве, в городе Лебедяни. Это уже Брянский фронт. Здесь была учёба. Проходили армейские конференции врачей, сестёр, смотр художественной самодеятельности, на котором наш госпиталь получил приз — баян.
  Но резерв — не значит, что только учёба, конференции и смотры. Основная работа была — подготовка госпиталя, материальной части, медицинского оборудования и всего, что пригодится в последующих боях и операциях. Мы перестирали все одеяла, брезент, носилки и т.д. Перевозили всё это на машинах на Дон, где руками, щётками, мочалками отмывали кровь, грязь — следы работы на Калининском фронте.

                ГАЛУНЬ (новелла одинадцатая)
.
 В мае 1943 года госпиталь приехал в деревню Галунь на Орловское направление 63-й Армии. В деревне было решено развернуть госпиталь, занять животноводческие фермы. Их нам пришлось расчищать от навоза, который скапливался, наверное, лет 5-7 до войны. Навоз так спрессовался, что невозможно было набрать слои ни вилами, ни лопатой. Ладони были в кровавых мозолях, но за несколько часов мы всё вычистили и, как обычно, стены побелили, украсили ветками, построили нары, покрыли соломой и застелили портяночным материалом. Население не могло поверить, что мы за день вычистили и носилками вытаскали весь навоз, который был толщиной метра полтора. Удивительно, как животные туда заходили.
 Было очень много крыс. Бомбоубежище тоже почистили, всё лишнее убирали. Для борьбы с крысами приготовили отраву.

  Как только начались бои, мы сразу же начали принимать раненых большими партиями, и в первые же сутки приняли более 500 человек.
  Поэтому Б.Н.Мультановский взял меня, и мы пошли подбирать ещё помещения. Хорошо, что заранее сделали уборку в бомбоубежище, его сразу стали заполнять. Развернули ДПМ — палатки (дивизионные палатки медицинские), и несколько дней приходилось раненых временно устраивать на носилки под открытым небом. Страшно боялись за судьбу тяжелораненых, которые находились без сознания

                КРЫСЫ  (новелла двенадцатая)

   . Первая ночь, часов в 12, темно, всё стихло, только слышно где-то единичные орудийные раскаты. Вдруг ко мне прибегает медсестра из палаты (коровник) для нетранспортабельных, зовёт меня скорее к себе, говорит, что около коровника кто-то перебегает. Мы взяли старшего санитара и побежали. Подходим, ничего не видно, но перебежки слышны. Зашли, я осветила пространство фонариком, и мы пришли в ужас. Крысы, величиной с кошку, лежали на раненных и грызли повязки. Раненные молчали, т.к. были тяжелейшие, без сознания, с ранениями в череп, а у многих ещё и множественные ранения. Мы кричим, а крысы ни с места. Тогда мы взяли костыли, начали их сбрасывать и бить, а они кидаются. Прибежали начальник госпиталя Борщ, ведущий хирург Борис Николаевич с прожектором. Только тогда крысы попрятались.
Работы много с ранеными, а ещё больше — с крысами. И всё-таки, когда мы начали повторно травить их стрихнином с продуктами, они лавиной ушли к реке. Шофёр Толя Пастухов (ижевчанин, со дня демобилизации и до ухода на пенсию был шофёром первого секретаря Обкома КПСС) пошёл к машине (она стояла на другом берегу реки), вдруг видит — «мостик» не на том месте, а это, оказывается, лавина крыс переправляется на противоположный берег...

                ОРЛОВСКАЯ ДУГА  (новелла тринадцатая)

  Самая тяжелейшая операция — Орловско-Курска                (мы в Галуни). Масса раненых. Более 3-х тысяч человек поступило в наш госпиталь. Дни стояли очень жаркие. Страшно много было нетранспортабельных и с осложнениями на газовую гангрену. Палатные сёстры, санитары валились с ног. У меня постоянно был список экстренных раненых, для эвакуации их самолётом.

   Эвакуация самолётом никогда не забудется! Самолёт садится, а у нас раненые уже готовы, эвакуация проходила в считанные минуты. Тут всё рассчитано и учтено до мелочей, Лётчики — народ нетерпеливый, да и шофера из попутных колонн тоже были как угорелые. Но всё было отработано: эвакуация проходила чётко. Я и здесь (так же, как и с автомаши¬нами) пользовалась своим «секретом»
.
    Освободили Орёл, радости нет конца. Ожидаем передислокацию госпиталя. Вдруг прилетает самолёт от комитета Обороны (ГКО) и забирает начальника группы ОРМУ, капитана Сиделёву. Растерянность была страшная и у нас, и у начальства госпиталя. Сиделёва улетела. Долго мы ещё гадали, что да как. Через месяц пришло от неё письмо. Она написала, что находится дома, в Киевском военном округе, работает в госпитале, в Киеве. Меня, говорит, доченьки демобилизовали. Они, оказывается, написали письмо Сталину. Где писали так: «Дорогой дедушка Сталин, Киев
взят, скоро осень, мы не сможем пойти в школу. У нас нет одежды, обуви, учебников и портфеля. У нас с сестрёнкой погиб папа на фронте, разбомбило бабушку в квартире. Дорогой дедушка Сталин, наша мама тоже на фронте, мы очень боимся, как бы она не погибла. Гитлера разобьёте, пожалуйста, дедушка Сталин, пошлите маму домой». И вот так Раиса Сиделёва оказалась в Киеве, а мы после письма были рады и плакали счастливыми слезами.

  С 1943 года стали работать по взаимосвязи. А именно: когда находились в свёрнутом состоянии, личный состав, врачи, сёстры при необходимости уезжали оказывать помощь соседнему госпиталю, и наоборот, когда мы захлёбывались, к нам приезжали коллеги из соседних госпиталей. Это значительно облегчало работу. Работали посменно, что улучшало качество обслуживания раненых

                БРЯНСКИЙ ФРОНТ.(новелла четырнадцатая) . 

  В августе 1943 года госпиталь работал в селе Ломовое (Брянский фронт). Группа работников госпиталя и ОРМУ получили правительственные награды. Мне была вручена медаль « За боевые заслуги». Всего было награждено 13 человек.

  В октябре 1943 года начальник госпиталя Борщ взял меня, медицинских сестёр Панкову, Захваткину, санитаров Ивана Ивановича, Лаптева в санитарную разведку. Приехали в город Стародуб, осмотрели двухэтажное здание около церкви. В церкви горело зерно. Население рассказало, что перед приходом нашей армии немцы во дворе церкви вырыли котлован и закопали живыми евреев, русских.

 Борщ приказал мне очистить здание. Мы за ночь всё вымыли, построили нары. На первом этаже для приёмо-сортировочного отделения, на втором — для палат. За ночь всё сделали. Утром приехал госпиталь. Мы были готовы к приёму раненых.

 20 октября 1943 года я получила письмо от отца, он сообщил, что 16 сентября умерла моя мама, ей всего было 46 лет. Как я переживала! Врачи и сёстры меня окружили лаской и вниманием. А я отчетливо вспомнила, как я себя чувствовала   16 Сентября, у меня болела душа, с утра без причины плакала, пела песни о маме и опять плакала, так, что даже рассердила Бориса Николаевича...
16 сентября! Госпиталь готовили к передислокации. Остановка — Брянский лес. Начальник отделения вызвал меня, а я — в слезах. Он натянуто сказал: «Поезжай с первыми машинами, может, успокоишься, хотя причину не знаю». Как будто я знала! Я поехала со своим отделенческим имуществом, в кабине с Князевым Сеней. Сижу, пою и плачу. Князев обещает высадить меня. Много позже я узнала причину моих слёз — смерть мамы. Вот что значит мама, родная кровь. Как не поверить в предчувствия!

  Много читали. Собирали литературу, вырезали из газет интересные статьи и рассказы И.Эренбурга, Б.Полевого, К.Симонова и других и оформляли из них книжки. На титульных листах вверху писали фамилию автора, в центре листа — название, а внизу фамилию комсомолки, оформившей книжечку. Бегали в соседние части к радиоприёмникам, записывали сводки Совинформбюро, размножали их от руки, обычно это делалось ночами, а потом читали в палатах раненым. Писали письма от имени раненых родным. Первыми выходили зимой расчищать дорогу от госпи¬таля до большаков, магистралей (а это иногда было по 3-4 километра).
Выступали в художественной самодеятельности, пели, танцевали, ставили художественные монтажи, скетчи (высмеивали Гитлера, Геббельса. Геринга). В Бобруйске давали концерт для населения. Сарай был клубом. Поставили скамейки. Когда мы запели «Землянку», в зале стояла тишина. Потом я пела «Спит деревушка, где-то старушка ждёт не дождётся сынка... » — вижу, все стоят, один старичок, ближе к сцене, горько плачет, многие вытирают глаза. Потом мы пели частушки — про Гитлера, танцевали, но в зале так никто больше не садился..

                ГОСПИТАЛЬ 570 (новелла пятнадцатая)         
.               
 Меня переводят работать в госпиталь 570.К нам приехала бригада известного профессора Сергея Сергеевича Юдина. Как сейчас помню, вижу — вошёл в операционную палатку. Как раз на одном из столов заканчивалась операция (лапаратализ) на животе. С.С. моет руки, потом подошёл ко мне, к столу, я подала ватный шарик со спиртом. Хирург, не теряя времени, рассказывает ход операции, что за чем подавать и как. Сказал, между прочим, что повторять не любит. Заметил ведро с водой у стола, спросил, что это? Я сказала, что работающая бригада только что сдала кровь и постоянно ощущает жажду. Он тут же предложил при необходимости взять кровь у его бригады. Юдинцы остались, а нас всех на два часа отправили спать.

                НЕБРЕЖНОСТЬ И ТРАГИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ (новелла шестнадцатая).
.
  В июне 1944 года в боях по окружению и уничтожению Бобруйской группировки немцев наши войска пошли в наступление. У всех приподнятое настроение, и как-то все небрежно стали относиться к маскировке. И вот, в одной из деревень, куда мы были направлены для развёртывания, мы жестоко поплатились за демаскировку. Налетели стервятники и начали бомбить и обстреливать. А получилось так, что мы приехали и не забросали свои машины ветками, так же сделала и воинская часть. Сначала прилетела «рама» (разведка), а потом, минут через 30-40 нача¬лось! У нас получила ранение медсестра Наташа Осипова (москвичка). С оборванными ногами она ползёт по улице и кричит, а выбежать к ней, как и к другим пострадавшим солдатам нельзя. Самолёты не дают — кружат над деревней, а мы, как на тарелке. Затем оказали ей и другим первую помощь. А операцию делать нет никакой возможности, т.к. все имущество в свернутом состоянии и ещё на машинах. Очень быстро у бедняжки началась газовая гангрена, хотя и сделали ампутацию ног. Вечером в перевязочную прибежала палатная сестра, кричит: «С Наташей плохо!» Принесли её в газовую перевязочную, сняли повязку, мышцы выпирают, кожа натянута до блеска, криптация до тазобедренного сустава... Сделали высокую ампутацию, но спасти быстроногую нашу девушку уже не смогли.

  Тяжело было смотреть всю войну на смерти, но ещё тяжелее терять своих, из госпиталя. Ведь мы за войну так сблизились, были роднее родных.
Мне и второй старшей операционной сестре часто приходилось выполнять врачебные функции: самостоятельно брали у донора и переливали раненым кровь, отсасывали гематоракс из плевральной полости грудной клетки, промывали мочевой пузырь, при срочности делали инъекцию прямо в сердце, т.к. врачи, не отходя от стола, делали одну операцию за другой.

 Как-то я пошла в аптеку и зашла в палату нетранспортабельных, проконтролировать, как палатная сестра справляется с капельницами, так как их назначили очень многим.
Вижу, один раненый уж очень бледный, обратила на него внимание, подошла, на полу увидела кровь. Быстро с медсестрой притащили его в перевязочную, разбинтовали. Когда ведущий хирург посмотрел, прозондировал, рану рассёк, то обнаружил осколок, который до поры до времени лежал спокойно, а потом пробуровил стенку кровеносного сосуда. Этот раненый на очередных перевязках называл меня «мама-сестра».

 Много в ту боевую операцию солдат мы оставили лежать в братских могилах. На этом же кладбище в одной из братских могил оставили и Наташу. А дальше была Польша.

                ПОЛЬША.ВОСТОЧНАЯ ПРУССИЯ. (новелла семнадцатая)
\
  Опишу, как мы и наша армия готовились к маршу за границу. Пересмотрено было всё обмундирование, и у кого было неприличное —заменили, заменили также и обувь. Нам, офицерам, выдали габардиновые платья защитного цвета, красиво пошитые береты, чулки. Поляки, особенно наши эмигранты, встретили нас насторожённо, а вот поляки средней руки и те, что победнее, хорошо. Девушки завидовали нам, рассматривали нашу форму и оказывали нам помощь, приносили воду, мыли полы.
 
  Где-то осенью 1944 года мы развернули госпиталь в г. Острув-Мозовецкий (Польша). Операционную развернули в большом новом светлом доме, который предоставил пан. Стены обили простынями.
  Много было нетранспортабельных ра¬неных. Снимаешь с машины носилки с ра¬неным, видишь, лежит — лицо землистое, рядом на носилках вперемежку с землёй и травой лежат кишки, у раненого открыта брюшина, а там видны органы: желудок, се¬лезёнка. Скорее на стол! И сколько расторопности нужно хирургу, ординаторам, нам двоим — операционным сёстрам — наркоз, противошоковые, сердечные, переливание крови, струйное промывание большим количеством тёплого физиологического раствора брюшины и всех органов. Хирург убирает травмированные части, где надо подшивает, складывает всё в брюшину, мы, сёстры, перевязываем и отправляем раненого в шоковую палату, под капельницу. Зайдёшь в палату, а медсестра без перерыва капает лекарства в вену 12-ти и более раненым.

 Кириллова Мария Капитоновна — парторг и начальник аптеки госпиталя. Она до войны и после заведовала аптекой в г. Можге. Какая это женщина! Культурная, образованная, обходительная! Она меня встретила, когда я к ним в госпиталь переехала, и сразу же взяла меня жить к себе в аптеку, окружила заботой и вниманием. Я на всю жизнь осталась благодарна. Да! Парторгом она была с большой буквы, какие беседы она с нами проводила, таких людей забывать нельзя, от таких набираешься жизненного опыта, но и они от ошибок не застрахованы. Всё время она нам говорила, что если её сын Боренька попадёт в плен, то она ещё посмотрит на их взаимоотношения и простит ли ещё. И вот! Уже после войны, когда мы работали в госпитале в Могилёве, ей пришло письмо из дома, что в Можгу домой из плена вернулся её сын Боря. Что было! Плачет и ни слова о плене, побежала с рапортом к начальнику госпиталя и — на побывку домой. Повезла гостинцев, что могла. А как приехала из дома сколько было рассказов о Бореньке, и всю дальнейшую жизнь она прожила с заботой о сыне. Что ж, мать!

  Как-то в Острув-Мозувецкое для оказания помощи приехали два врача, хирурги. Договорились о количестве необходимого медицинского персонала, вышли из палатки для возвращения к себе, сели на мотоцикл, тронулись и... взлетели на воздух. Кто-то подложил мину. Было и такое. Один из врачей погиб сразу же, а второго спасали более суток.
               
                НЕМЕЦКАЯ ЗЕМЛЯ.(новелла восемнадцатая)

 Январь, 1945 год, едем по немецкой земле, Восточная Пруссия. Население не показывается. По несколько дней стоим — не развёртываемся.

  Дань обстановке: на меня пришлась никем официально не возложенная обязанность — сохранять в операционной и перевязочной трофеи раненых. Трофеев было много: оружие, пистолеты, наганы, кинжалы, часы карманные, наручные (десятками), кольца, зажигалки разных фасонов и конструкций. Санитаров у нас тогда уже не было, всех взяли в передовые части, поэтому мне помогали легкораненые. Об оружии я сразу докладывала замполиту, да это же самое делалось и в приёмо-сортировочном отделении. Замполит после беседы с владельцем решал вопрос в каждом случае индивидуально, так как много было наградных вещей — личное оружие.

 В связи с трофеями и произошёл неприятный случай. В перевязочной положили раненого на стол, открыли рану, а он вдруг и говорит: «Товарищ старшая сестра, у меня нет золотых часов, меня, — говорит, — санитар (слово-то какое: са-ни-тар!) кормил, я ему показывал часы, и вот их нет». Я тут же бегом в сортировку, говорят, что санитар на санпропускнике, а пропускник был в этом же здании на первом этаже. Я — туда, вызвала его в коридор, а он высокий, верзила, и спрашиваю спокойно так (а сама кое-как сдерживаюсь): «Ты, Толя, смотрел часы у раненого и забыл ему вернуть», а он: «Не знаю, товарищ старшая сестра, отдать ли Вам, нет-ли? Ну, да ладно». А сам руку в карман так вальяжно опустил, вытащил солдатскую пропажу из кармана и отдал мне часы. И как только я на руке почувствовала металл, развернулась и смазала ему по лицу, а сама бегом в перевязочную — отдала часы раненому. И бегом, бегом к начальнику госпиталя и замполиту... Стою перед ними навытяжку, бледная, чеканю каждое слово: «Разрешите доложить о происшествии: сейчас я в коридоре санпропускника избила санитара из легко раненых за кражу часов у другого раненого». Они смотрят друг на друга, на меня. Потом пошли со мной, взяли ведущего хирурга, стали искать санитара, а его и след простыл. Так и не нашли. Наверное, убежал на передовую. Мне за это ничего не было, хоть и поступила не по уставу. А вот вору было бы серьёзное наказание.

 За ликвидацию немецкой группировки юго-восточнее Берлина всему личному составу госпиталя, в том числе и мне, объявлена благодарность Сталина (приказ № 357 от 02.05. 1945 г.).

  Наш госпиталь переводится на первый Белорусский фронт. При ликвидации немецкой группировки юго-восточнее Берлина ХППГ-570 развернулся в городе Эркнер (12, 15 км. от Берлина). Госпиталь занял бараки бывшего лагеря для военнопленных. Ране¬ных принимали, в основном, с ранениями конечностей. Всего не более 200 человек. Здесь каждая смерть нами оплакивалась: победа перед глазами, а смерть от нашего подворья не уходит...

 Бесконечно трагично закончилось наше знакомство с одним  военнослужащим:.
  Первый раз он поступил в госпиталь 570 лейтенантом (я ещё не работала в этом госпитале), потом поступил с ранением, капитаном, а в Эркнере — уже майором. Мы с трудом его узнали, уточнили лишь по документам из его нагрудного кармана. Бывало, поступит и кричит: «Девочки, скоро ли свадьба будет?! Кто за меня пойдёт? Какие новости?» Знал коллектив госпиталя почти всех поимённо, а тут — без сознания... Множественное осколочное ранение. Спасали, делали всё возможное и невозможное. Ведущий хирург делал открытый прямой массаж сердца, нет... умер! Командование госпиталя договорилось с соседней воинской частью: положили его на лафет, привезли к братским могилам, отдельную для него могилу застелили коврами, гроб поставили на ковёр и похоронили со всеми воинскими почестями.

 Да. Пережили мы, медики, много — всю войну, 4 года борьбы со смертью. Но терять наших солдат в конце войны, и, тем более после Победы, было сверх сил.

                БЕНРЛИН. ПОБЕДА.(новелла девятнадцатая)
.
  В один из свободных дней едем смотреть логово Гитлера. На улицах, по направлению к Рейхстагу, нашу машину почти на руках несут. Это освобождённые военнопленные из концлагерей, из подневолья немецких баронов. Здесь все национальности: русские, украинцы, белорусы, итальянцы, французы, чехи, венгры, евреи, узбеки... Все они на улицах. Со всех сторон крики приветствия, на всех языках возгласы «Сталин!», «Сталин, Победа!»

 Кое-как добрались до Рейхстага. Всё разбито, местами очаги огня, дым. Наши солдаты выводят тысячи военнопленных-немцев, потерявших весь лоск (выглядят, как общипанные, вытасканные кошки). Спускались в бункер Гитлера. Там та же картина, ещё выносят трупы фашистов. Тяжёлое впечатление осталось от затопленного метро. Нашим случайным гидом оказался немец, профессор-окулист, говорил по-русски, и он рассказал, что в метро затоплено 1500 немцев, детей, женщин, солдат-немцев. Всё равно — сердце сжалось. Он рассказал, что метро затопили по приказу Гитлера, который боялся, что по метро наши солдаты доберутся до Рейхстага. Гитлер знал, что под землей находятся его же раненые солдаты, его «надежда на покорение всей Европы», дети, женщины. И всё равно были открыты шлюзы, и всё затопили.

  Триумфальные Бранденбургские ворота, от них недалеко по улице массивное здание — Рейхстаг. Всё разбито, ветер носит бумаги, гарь. Недалеко от этого места находилось святилище нацизма — рейхсканцелярия. Огромный дом, со множеством колонн и львов. В саду большой куб из бетона с массивной дверью в бункер, где провёл последние дни Гитлер. Коридор и комнаты. В каждую — массивные, раздвигающиеся двери, я увидела это впервые. Мы спускались туда, вентиляция не работает, воздух тяжёлый, под ногами осколки, скользко. В кабинетах всё разбросано, бутылки, остатки пищи, Особенно там, где последние дни были бои, выносят трупы фашистов. Недалеко от бункера, в парке, видели яму, где были сожжены Гитлер со своей любовницей — Евой Браун. В парке подошли к старинному монументу победы над Францией. По винтовой лестнице забрались наверх. Посмотрели панораму всего разрушенного Берлина.

  Все мы расписались на стене Рейхстага. Мест уже не было, поэтому друг друга подсаживали и всё-таки писали свои фамилии.

 Продолжаем работать, долечиваем раненых, поступления уже были единичные. Хотя и побывали уже в логове врага, и ждали конца войны с часу на час
      Радость 9 Мая была безмерной. Утром с улицы слышим крики:  «Капитуляция!», «Победа!» «Полная капитуляция!» «Победа!». Выстрелы, стрельба из автоматов, но уже не страшно! Все высыпали во двор. Мужчины быстро из тёса соорудли во дворе под соснами, праздничный стол для персонала с ранеными. К лежачим вышли с поздравлениями начальник госпиталя с замполитом, ведущий хирург, врачи сёстры. Плакали, смеялись, обнимались. Нашёлся фотограф. Фотографировались, писали письма. Но всё равно долго праздновать не пришлось — в палатах раненые. Персонал продолжал работу.
  Такова судьба медиков: при любой обстановке, в любую погоду, в любое время главное — лечение больного, оказание помощи нуждающимся.

                ПОСЛЕ ПОБЕДЫ. БРЕСТ-ЛИТОВСК. (новелла двадцатая)
.
До июня 1945 года госпиталь стоял в Эркнере, затем передали раненых другим госпиталям и поехали на Дальний Восток. Воспринимаем это несерьёзно, всё равно в душе у каждого царило ликование. Остановка в Бресте (Брест-Литовск), выскочили из вагонов, целуем землю — наша, родная! Здесь всё
госпитальное имущество из всего эшелона перетаскивали в другой состав, с другими, то есть советскими вагонами, — на Западе же¬лезнодорожная линия уже и вагоны уже. В Бресте на станции стояли около трёх суток. Здесь же остановились эшелоны (с французами, итальянцами), идущие на Запад. Устроили танцы, пляску. Танцевали с целыми днями до позднего вечера, пели песни — каждый на своём языке. Очень уважительные были болгары, чехи, поляки. Все радостные, клянёмся, что больше не будет войны, будем друг другу братьями. Как они были благодарны нашему правительству, постоянно у всех на устах слово «Сталин»! Очень ругали своих правителей. Мы не понимали их языка, они нашего, но было единое, радостное сознание, что пришёл мир.
Как-то вызывает меня начальник госпиталя. Это была женщина с дочерью, ей самой лет 36-38, дочери — 16. Она приняла госпи¬таль временно после гибели Агеева в Мель-заке и говорит: «Ну-ка, оденься цыганкой и пройди по эшелону, только в вагоны никуда не заходи. И вот дойдёшь до такого вагона, там начальнику госпиталя (тоже женщина) скажи при гадании то-то и то-то». Приказала нашим солдатам в дороге меня охранять незаметно, чтобы меня не дёргали и не приставали. Помню, оделась я очень нарядно, барахла было в вагонах много, красную розу в волосы прикрепили. Вот я пошла. Как увидели «цыганку» — ликованию не было границ: вот уж, действительно, кончилась война! Мне гадать тоже было легко, попадала в цель. Вижу, пожилой солдат весёлый, значит, он не из Западных районов, — желаю ему счастья, говорю, что его очень ждёт жена и т.д. Если молодой, да ещё офицер, ему говорю, что ждёт его руководящая должность, потому что знала: офицеру не захочется идти в слесари или конюхом. Дошла до заветного вагона, и там всё-таки пришлось подняться в вагон. Всем девчонкам погадала и начальнику тоже, а как за больное задела, она за наган и кричит «за-стре-лю!». А кто-то с верхних нар: «Това¬рищ начальник, а это же медсестра из сосед¬него госпиталя». Я скорее бежать, все вокруг приняли меня серьёзно и поэтому портить настроение людям, разочаровывать их я не стала, и разделась только в вагоне начальни¬ка госпиталя.
Едем дальше. В Минске на железнодо¬рожной станции стояли несколько суток. Решается вопрос: куда нас?

                МОГИЛЁВ (новелла двадцать первая)

. Пришёл приказ развернуться в Могилёве по профилю лечения больных военнослужащих с кожно-венерическими заболеваниями. Приехали в Могилёв, развернулись в бывшем военном (довоенном) госпитале. За городом, в каком-то городке. Деревянные одноэтажные здания. Первый вечер отпустили в город на танцы. Нарядились, начистились, (военные платья погладили, сапоги вычистили до лакировки), пришли в клуб одна другой стройнее. Начались танцы. Военных ребят полно, и что же? Заиграла музыка, они, как по команде, все пригласили гражданских девушек. Нас — ни-ко-го! Мы танцуем друг с другом. А Мария Капитоновна, начальник аптеки, наш парторг, стоит, переживает. Кончился танец — она в гущу ребят и начала им выговаривать, стыдить: «Ах, вон как вы посмели моих девочек (а ей тогда уже было лет 46) унизить, да это же те, кто тонул в ваших крови, гное, моче! Да вы посмели оскорбить тех, кто из-за вас не спал сутками, голодал, все тяготы войны делил вместе с вами... » — и всё в таком роде. Мы ещё потанцевали, му¬зыка нас завлекала, и всё равно было весело.
И — опять работа. Приняли больных со свежим заражением сифилисом, гонореей. В первую очередь, строго узнавался источник заразы: кто заразил, когда, где? Рассказыва¬ли откровенно, и сами же помогали, так как надо было некоторым домой, некоторым на учёбу, а тут — такой «сюрприз»! Но что ещё интересней, потом, когда мы ходили на танцы, эти же ребята нас приглашали нарасхват, как только заиграет музыка. Сняли с себя сразу же и завесу отчуждения, и уважение появилось. Кое-кто в охранники навязывался, но мы уже были непреклонны.
Что правда, то правда... Даже во время войны иногда приходилось чувствовать к себе пренебрежение. Как-то с Алевтиной в пере¬рыве между перевязками пошли в санпро¬пускник стирать бинты (их не выбрасывали, перевязочный материал экономили). Стира¬ем. Зашёл молодой офицер, лейтенант, разделся, начал мыться — нас будто нет. Сколько он мылся, не помню, вдруг нам говорит: «Эй, потрите-ка мне спину». Помыли его, — кисть у одной руки перевязана, даже не поблагодарил. Мы всё постирали, вернулись в предперевязочную, сняли «халаты» (одну нательную мужскую рубашку разрывали спереди и надевали задом наперёд, а другой подвязывались, как фартуком, т.к. халатов не хватало). Заходит вдруг наш лейтенант... Он как увидел, что мы тоже лейтенанты — всполошился. Поделом! Мы рассказали ведущему хирургу, как он нас просил помыть его, как разделся и перед нами голый ходил. Ну, и дали же ему! Парень начал прощения просить, говорить, мол, думал, мы прачки.
Да... Война — не для женского пола. А сколько после войны пережить пришлось! Считали в обществе почти позором, что девушка была на фронте, значит, она плохого поведения, — осуждали нас, да и наших избранников, говорили им: «Что ты, не мог другую взять в жёны? Взял фронтовичку!»
В Могилёве, в августе 1945 года, за боевые действия в Восточной Пруссии нам пришли медали — «За взятие Кенигсберга», и в связи с окончанием войны — «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне
1941-1945 гг.»

                ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ. ДОМ. (новелла двадцать вторая)

В январе 1946 года госпиталь был расформирован, и мы демобилизованы. Прощались тепло друг с другом. Я поехала домой и очень переживала, так как после смерти мамы отец продал дом, хозяйство и ушёл в другую семью.
Приехала в родную Можгу 12 января 1946 года. Выхожу из вагона, и ноги сами поворачивают на Станционный переулок — в опустевший дом, откуда меня мама провожала на фронт... Подруга кричит вдогонку: «Если что не так, приходи жить ко мне сразу же!» Опомнилась, пошла в противоположную сторону. Вышла на площадь (сейчас на этом месте красивейший детский парк). Бегу по тропинке, а навстречу — мужчина. Отбежали друг от друга метров на 10 и встали, как вкопанные, повернулись, — это был отец.

Встретились. Много говорили о маме.

Я вышла замуж за Шеланова Бориса Александровича, перешла на его фамилию. Мы вырастили двух сыновей, есть внуки, внучки и правнук Борислав.
               


              НОВЕЛЛА ИТОГОВАЯ К "ТЕТРАДИ НИНЫ"
                Считаю, что эта новелла так же как и предыдущие создана совместно с Ниной т.к. при написании  текста  я пользовался теми же материалами, что и автор - личными архивами Нины Григорьевны, с которыми по негласным правилам семьи, а скорее из этических соображений, при жизни Нины практически не знакомился, а так же полученными путём личного общения с ней (без малого 60 лет)  в  совместной семейной жизни, общением с её фронтовыми друзьями, подругами.
В архиве обращает на себя внимание полнота и аккуратность записей по работе, партийной, общественной жизни и минимум записей отдельными предложениями фрагментами о личной жизни.
Я видел с какими сомнениями, обсуждали фронтовые подруги предложение С.П. Зубарева написать воспоминания. Я понял, что эти скромные труженицы войны не думали, что могут заинтересовать военного историка-писателя, ибо выполняя его просьбу писать о б однополчанке Лине Григорьевне они просто не могли не писать о себе т.к. госпиталь это была одна фронтовая семья со всеми её сложностями, радостями и горем, обусловленными войной.  Я видел, как они вспоминали различные события, места дислокации госпиталя, чертили на земле, ( это происходило в сквере возле вечного огня в Ижевске) планы деревень, посёлков, городов, лесов, где находился госпиталь,  расположение тех или иных служб госпиталя. Как приходили к единому мнению, которое потом и использовали каждый в своих записях, передаваемых Степану Парфёновичу.
Я видел, как Нина Григорьевна будучи почти без зрения (остаточное, инвалидность 1-й  группы по зрению) используя лишь свой длительный опыт обращения с пером и бумагой исписывала эти две общие тетради.
Поражают и впечатляют несколько документов её архива, которые я считаю себя обязанным воспроизвести полностью, сохраняя стиль, пунктуацию и пр. автора.
Что можно добавить, или пояснять, например, после вот такой записи от 4 Октября 1991 года:
«…За длинную свою жизнь я не один раз была в стрессовых ситуациях : это борьба за жизнь сыновей и мужа во время болезней, видела смерти на войне 1941-1945 г.г.   По складу своего характера я выдерживала все невзгоды.
 
В сентябре 1942 года вступила в кандидаты, а в Декабре 1942 года стала членом ВКП (б),
 
Но, вот, 2 Августа1991 года Горбачёв на весь мир объявил, что он слагает с  себя обязанности Генерального Секретаря. После такого предательства чуть не потеряла рассудок.  Была кошмарная, бессонная ночь. Хотела руки на себя наложить.  Если бы не супруг, мой милый и верный спутник я бы, конечно, ушла из жизни.

Проходит время и Горбачёв уже называет нас « бывшими коммунистами», а я всё думаю: за что же он нам – миллионам коммунистов наплевал в душу?
 
Всю войну – «коммунисты  вперёд!».

 Мы всё воспринимали всерьёз, да, и как иначе!?    Всю войну я член партбюро госпиталя, коммунисты впереди: стать донорами, расчищать дорогу от большака до госпиталя, искать в лесу воинскую часть, чтобы узнать сводку Информбюро ( у них в штабах были радиоприёмники) потом ночью, от руки в нескольких экземплярах переписывать сводку, а утром бежать читать раненым, нетерпеливо ожидавшим сводки с фронта и тыла, в перерывах   между боями  стирать бинты и большие марлевые салфетки (работала хирургической сестрой полевого госпиталя первой линии).

Демобилизовалась в Январе 1946 года, а в Феврале  уже стала членом райкома и опять! Зимой ездила по колхозам внедрять кандидатов коммунистов фронтовиков в председатели колхозов.  Зимой 1947 года проработка по всем колхозам нового Устава сельхозартели.

Потом замужество, семья, дети, а я всё равно, как заведенная. : член бюро, зам. секретаря. Начальник агитпункта, зав. агитпунктом.   Муж по долгу службы в командировке, а я по агитационному участку. Детей уложу спать на парты в классе школы, где агитпункт, а в 9-10 часов тащу их, как цыганят домой.  Потом подросли, стали помогать по хозяйству, а у меня всё партийные дела. Прихожу поздно – все партийные дела выполнялись в не рабочее время. Потом 6 лет внештатный инструктор ГК КПСС, курировала автобазу, Что только мы там не выдумывали! Создали товарищеские суды, организовали смотр стенгазет, культпоходы.
 
Перед пенсией с 1967 по 1974 год – секретарь партийного бюро Республиканской инфекционной  больницы! (а я всего то медсестра!) Всё это требовало постоянной учёбы в вечерних университетах, ком вузах и это при семье!  Такая напряжённая жизнь подорвала моё здоровье, истрепала нервы.

Выйдя на пенсию  в 50 лет , я не могла больше работать, но ещё в течении 10 лет в клинике курировала комсомольскую организацию , а перейдя в территориальную парторганизации. 2,5 года была председателем первичной ветеранской организации
.
Читающий эти строки может быть будет недоумевать, для чего я всё это пишу? Для того чтобы потомки знали – партия состояла из таких как я.
 
Могла ли я подумать, что на старости лет за мои искренность. честность, сохранение семьи, воспитание детей придётся выслушивать оскорбление-«бывшие».

Где были настоящие коммунисты – руководители? Неужели до них не доходило  сколько коммунистов сократило жизни в результате всего этого?
Я как медик говорю, что Горбачёв и   подобные ему  ( Ельцын и др.) нанесли неизлечимую  моральную травму сотням тысяч старым коммунистам.
Это они «бывшие коммунисты» конфисковали мои партийные взносы за 49 лет, это они получают нобелевские премии, становятся «лучшими людьми» наших противников в войне., катаются на дорогих яхтах, получают гонорары за свои иудины писания, а миллионы старых коммунистов живут на нищенскую, ниже прожиточного  уровня  пенсию, перебирают пачки ничего ныне не стоящих грамот, благодарностей, благодарственных писем, в том числе и от нынешнего руководств, тоже бывших коммунистов, ныне сотрудничающих с капиталистами, против которых в не давнем прошлом так яростно выступали с трибун».

В этом, благодаря моим стараниям, никуда не отправленном письме, весь сгусток, концентрация, если хотите квинтэссенция мыслей, эмоций автора.  Здесь проявились любовь к Родине, вера в партию и   трагедия  этих чувств.
Какие это безыскусственные,  искренние слова, человека, который всей своей жизнью, как и многие его единомышленники, заслужил право их говорить. Я отлично понимаю Нину Григорьевну,  Не могла она по другому оценивать подобные действия.  Она,  которая девчонкой видела как расстреливали  «за измену Родине»   молодого парнишку. Она как и другие настолько были в шоковом состоянии, что не поняли смысла приговора, но скоре всего он проявил трусость, сбежал, спрятался. Ибо чего серьёзного мог сделать против Родины этот несмышлёныш, который  плакал, валялся в ногах у трибунала, просил прощения.

 А потом за все длинные годы войны видела, как бойцы презирали трусов, предателей, полицаев. Всю войну распространяла идеи любви к Родине потоком лившиеся из газет, речей партийного и другого начальства, которая  с детства верила в непогрешимость родных партии и правительства.

 И какой оказалась эта  «непогрешимость»

Но мне хочется ещё кое о чём поведать, что прольёт свет на характер этого человека, проявившийся в такой жизненной коллизии. Вот коротенькая записка, затерявшаяся среди   больничных рецептов уже 2002 года,

«Боренька, родной!
Ну, вот и всё, я устала от стабильной жгучей боли. Ты устал от меня.  Боюсь опостылеть. Дети мои, внуки и родственники не судите меня строго, простите. Я всех простила.
Любящая супруга, мать, бабушка.»

Эти два момента её жизни, я думаю, были самыми критическими в её жизни. …

 … Но мы вместе справились и с ними.

И всё таки без боли не возможно читать коротенькие записи в дневнике назначений врача:   «…. Сегодня в18 ч. намазали индовазином… не помогло…В 20 смыли…..намазали фастум … в 24 сделали укол трамал…
В 05 разбудила Борю из-за боли.   Боренька, как ты всё .то терпишь.…"

В борьбе с болезнями я пытался её поддерживать чем мог. Приходилось быть и медсестрой и санитаром и терапевтом и психиатром. Помогала мне в этом  моя безграничная любовь к Нине, уважение к ней буквально всех кто каким либо образом общался с ней. 

Не права она в том, не отправленном письме, что  грамоты ныне ничего не стоят. Разве обесценились  её  военные, трудовые, партийные и семейные дела? Не  просто так, не за красивые глаза давались  военные награды  и   благодарности, грамоты партийных и советских органов; помещение на городскую доску почёта, благодарности от учителей за всё время учёбы детей и внуков; грамоты общественных организаций;
   Но всего дороже благодарность людей ветеранов. которым она помогла, например, получить не вручённую в своё время награду, поставить на квартиру телефон, отремонтировать квартиру, преодолев бюрократические заслоны и т.д. До 40 открыток в дни праздников приходило от благодарных людей.
 Не забывали её ветераны, когда она уже не могла выходить из дома.

 А «её комсомольцы» из инфекционной клиники – ставшие коллегами!  Да и весь коллектив клиники от главного врача до санитарок! Какой заботой они окружали Нину Григорьевну.  В домашних условиях делали капельницы, лечили в стационаре.
Интересный факт – главный врач предложил Нине Григорьевне провезти её на автомобиле  по территории  больницы посмотреть, как похорошела она за её длительное отсутствие…. Санитарки предупредили главного.- Они посадили Нину в коляску и  практически на руках провезли её по больнице  - всё показали. Как больная была довольна.

 А выдвижение её на выступление на первом съезде медицинских сестёр республики и избрание её почётным председателем Совета  медсестёр Республики. Это ли не признание её заслуг перед обществом.

Особенно она была благодарна ребятам  из гимназии №;56 ( подшефной ветеранской организации, где Нина Григорьевна развернула не ординарную шефскую деятельность) Они приходили к ней с поздравлениями, концертами, своими думами, чаяниями с 3-го и до выпускного класса.
Это была настоящая дружба поколений.

Вот стихотворение одной из девочек ( 5-й класс) :
Уважаемая Нина Григорьевна!
Я понимаю, что значит Победа
Для ветеранов, познавших все беды
Страшной войны , уцелевших надеждой ,
Что  день победы придёт неизбежно.
Мы про  войну только в книгах читали,
Фильмы смотрели и то замирали
В ужасе, гневе и боли сердца .
Вы не в кино, всю войну  до конца
На смерть стояли,   спасая свою
Родину, город свой дом и семью
Всё, что вам дорого , любо и свято ,   
Что было в сердце любого солдата.
Благодарить мы могли б неустанно ,
Разве  затянуться прошлого раны!
Ждут не хвалебных речей ветераны ,
А что бы память была постоянной!
Помним и ценим! Для нас вы как звёзды.
Мир на земле вашим подвигом создан!
Вас поздравлять с днём победы готовы
В праздники, будни, всё снова и снова.
 
Под стихотворением более десятка подписей  детских, с  не окрепшими ещё наивными росчерками  учеников 5-«г» класса.
 
Оказывается, в школе проходил конкурс на тему - «Кто лучше знает историю Великой отечественной войны»  и эти ребята победили « с большим отрывом» . Свою победу они посвятили Нине Григорьевне и принесли ей цветы ( 7 букетов) , полученных за победу..
И тут произошёл трогательный случай: один мальчик, из тех которым  не хватило букета,  несколько отстав от ребят по дороге к Нине  Григорьевне,  нарвал на улице городских одуванчиков.  Увидев меня, открывшего ему дверь в наградах (по случаю дня победы я тоже одел свои) он растерялся, но быстро нашёлся и стал делить букетик на два, Я обнял его  и сказал: «не надо делить. Сегодня вы поздравляете женщину – воина». Обрадованный он побежал к ребятам и очень  растрогал  Нину своим букетом. ( у нас в семье весенние одуванчики, своего рода традиция)…

Не напрасно жила девчонка из с. Булай,  Нылгинского района Удмуртии.
Сбылись её мечты во  время войны о  счастии: о  специальности,  о крепкой семье и  двух сыновьях, которым она даст высшее образование.

 И покинула она этот мир по народному поверью счастливой- на руках у любящего и
любимого человека…

Урну с прахом Нины Григорьевны захоронили по её желанию на Нагорном кладбище города,  вблизи мемориала воинам, умершим в госпиталях Ижевска.

 Кто может сосчитать  сколько из них и других могилок, которых здесь нет могли пройти через госпиталь где служила Нина Григорьевна или даже через её руки.!?

Здесь  же недалеко могилы её начальника госпиталя в Сарапуле в Финскую компанию - Рупасова Николая Фёдоровича и ведущего хирурга госпиталя 571 Мультановского Бориса Николаевича, людей очень уважаемых в нашей семье. На этом же кладбище захоронения моих мамы и бабушки.
Этим актом и опубликованием её записок люди оказали заслуженный почёт ей и всем женщинам – военным медикам .

Шеланов Борис  . г. Ижевск. Ноябрь 2008 г.( в редакции Февраля 2010 г.)