Ах, стройбат, мой стройбат... часть 2

— Рёта, смирьна! — стоявший возле тумбочки дневального маленький узбек Алимов вытянулся и приложил руку к пилотке. Ему полгода до дембеля, а все в дневальных ходит. Хотя сейчас, наверное, находиться  в отряде много лучше, чем вкалывать на стройке — погода еще холодная.
— Здесь дежурный?
— Здесь, товарищ старший лейтенант. Дежурни-и-и!
Увидев сержанта с повязкой, появившегося из умывального помещения, я скомандовал Алимову: «Вольно».
— Рёта, вольна — солдат расслабился.
— Фикс, зайди ко мне, — махнул я дежурному рукой и направился в канцелярию. Сзади следовал Ильдар Гайнуллин, командир второго взвода. Проходя мимо тумбочки, он показал узбеку кулак:
— Смотри, Алимов! Чтоб никуда...
— Есть, старшина, канещна.
— Не старшина, а товарищ прапорщик, — затем, уже обращаясь к подошедшему сержанту:
— Все спокойно? Заходи. Эти где, драчуны ср...е?
Мы сели за стол, а Фикс остался стоять у двери, держа чуть на весу левую руку. Рукав гимнастерки был мокрый. Очевидно, сержант только что его застирал — немец есть немец. Он стал докладывать:
— Дагестанцы в нашем взводе расселись, раны зализывают.
— Как это «в нашем взводе»? Разгони... — Гайнуллин тоже был с повязкой, на которой красовалась надпись: «НАЧ. ПАТРУЛЯ».
Дежурный фыркнул:
— Хм, разгони... Они же ничего не нарушают, собрались там возле Зизо: «ля-ля-ля...»
— Замышляют чего-то?
— А черт их разберет? По-своему чирикают.
— Чечены где?
— После ужина так и не поднимались. Засели где-то.
— Ильдар, поищи-ка их. Где твои патрульные? — спросил я прапорщика.
— В дежурке. Теперь не до патрулирования.
— Давай, разузнай, что да как, и сюда... Обстановочка — сам видишь...
— Якши, командир, пойду гляну.
Я поднялся вслед за Гайнуллиным. Нужно было разобраться в ситуации, чтобы не допустить дальнейшего накала страстей.
— Пострадал? — кивнул на мокрый рукав гимнастерки Фикса.
— Черпаком в бак угодили, вот и забрызгало. Ничего — высохнет, — сержант, вспомнив, рассмеялся: — А лейтенанту-то, Васильеву, бачок на голову надели.
— Я видел, это ненарочно.
— Фуражка упала, он весь растрепанный, по погону каша течет... Полез разнимать, хм... Чернож...е уже друг друга метелить начали. Во дела!..

Да, дела пошли веселые. Я сегодня остался ответственным по роте и, как обычно, привел солдат на ужин. Еще пару часов, а там и отбой. Поеду к себе, посмотрю телевизор... 
Я сел спиной к обеденному залу за офицерский столик, где уже расположились ответственные других рот: Саша Веретенко, прапорщик Гайнетдинов, Бобровский...
Вечером дежурить по отряду заступил Коля Васильев, а из старших офицеров остался замполит отряда, который, шмыгнув в отдельную комнатку, разложил перед собой газету и отхлебывал чай из тоненького стакана с полосками.
Мы разговаривали между собой, не обращая внимания на привычный гул четырех с лишним сотен человек у нас за спиной.
Что-то уронили? Как всегда... Коля, как дежурный, согласно правилам поужинал раньше всех, а теперь следил за порядком в зале.
Опять грохот... Что там безрукие собрались?
Послышался крик лейтенанта, снова грохот, быстрые шаги подкованных сапог, еще голоса, шум...
Бобровский оглянулся, застыв с ложкой в руке, и ткнул меня локтем:
— Ни хрена себе! Глянь, е-е-о...
В проходе между столами второй и третьей рот все бурлило, кружило, словно в водовороте. Посередине прыгал Васильев без нескольких пуговиц и галстука. Он пытался растащить двух сцепившихся солдат, которым едва доставал до плеча. А те отбрыкивались от него, как от назойливой мухи, лягались, сосредоточив внимание друг на друге.
Одними из «гладиаторов» был Зизо — мощный аварский красавец, любивший порисоваться литой мускулатурой.
Другой — тоже не маленький. Кто это? По-моему, кто-то из чеченцев. Я пригляделся к толпе солдат, заполнивших проход. Вот те раз! Да тут целый межнациональный конфликт!

Мы все тогда еще не привыкли к подобным определениям. К счастью! Мы радостно жили в самой дружной стране, с детства впитав идеалы, навязанные бессмертной экранной «Свинаркой» и ее высокогорным женихом. Нас любили негры и индейцы, страдающие от тяжкой эксплуатации толстобрюхих господ в цилиндрах, а мы любили их, жутко порабощенных.
Наконец, мы любили друг друга, во всяком случае — не делали различий между населяющими державу этносами, лишь изредка замечая нашу несхожесть.
Мы так думали. Мы должны были так думать!
На самом деле, различия, конечно же, существовали всегда, и это вполне естественно. Трудно не заметить, что и я уже выделил: этот — узкоглазенький, тот — длинноносый, другой — вообще картавый...
 У каждого с годами вырабатывалось свое отношение к тем или иным народам, подчас — случайное, несправедливое. Но все же это было личное отношение конкретного человека, не объединенное в порыве ненависти, злобы или призрения с теми же чувствами соплеменников против близких или дальних соседей.
Так мне казалось. Я вырос в многонациональном городе, но не ощущал этой особенности. Или ощущал, что это хорошо. А ведь действительно прекрасно — я до сих пор уверен. Поэтому мои взгляды автоматически распространялись на всю страну, да и не только мои.
Естественно, все обстояло намного сложнее и противоречивее: запутанная многовековая история, ошибки политиков, религиозные распри и еще много-много всякого, что переходило из поколения в поколение, застряло генетическим шлаком в глубине нашей подкорки, подленько вылезая оттуда в самые тяжелые моменты бытия.
Кроме того, нам, принадлежащим к крупным национальным образованиям, очевидно, нелегко влезть в шкуру представителя малого народа. Там уже сама природа борется за выживание, сохранение вида, она же диктует свои законы, а отсюда — психология и поведение человека.

Психология — это долго и сложно, но вот поведение наших подчиненных, мутузящих теперь друг друга, явно вышло из-под контроля. Один из столов лежал на боку, алюминиевые тарелки прыгали по кафельному полу, громко дребезжа, кто-то уже растянулся, наступив на жидкую кашу, вытекающую из перевернутой посуды. А в маленького лейтенанта угодили пустым бачком, отчего правое ухо тут же стало пунцовым, будто включили красный свет, предупреждая об опасности.
На первый взгляд, в потасовке принимало участие около полусотни человек. Остальные не вмешивались, лишь отодвинулись на безопасное расстояние и наблюдали, некоторые — с видимым удовлетворением.
Кое-как, общими усилиями все же удалось развести драчунов, которые еще орали угрозы, пытаясь запустить чем-нибудь в противника или достать его носком сапога.
Бравый майор, бросив свою газету, тоже выскочил в зал и не придумал ничего лучше, чем отчитать бедного Колю Васильева, с трудом натянувшего измазанную фуражку на увеличившийся в размерах орган слуха.
А когда мы, наконец, вывели солдат из столовой и направились в отряд, замполит вернулся к столу, чтобы допить остывший чаек да захватить недочитанную на третьей странице газету.

После тех событий прошло около часа, но меня не покидало тревожное чувство, словно пропитавшее пыльный воздух казармы. Именно потому я вышел вместе с Фиксом из ротной канцелярии, чтобы еще раз прощупать настроение солдат, а  если нужно — погасить излишние эмоции.
Притащив из спальных помещений табуретки, в коридоре перед телевизором расселись уставшие ребята. Эти в драке не участвовали и теперь тихо, но как-то напряженно вглядывались в экран «ящика», который был закреплен на длинных стальных ножках почти под самым потолком.
Отпустив дежурного, я только посоветовал ему быть внимательнее, а сам продолжил обход роты.
Везде довольно спокойно, даже чересчур, и это непривычное спокойствие настораживало.
В дальнем углу второго взвода собралось, кажется, тридцать-тридцать пять уроженцев Дагестана. Пришли все наши да из других рот сбежались — сидят вокруг Зизо, что-то вполголоса обсуждают. А тот, с голым расцарапанным торсом, улегся на свою неразобранную кровать, но при моем появлении встал и разгладил складки одеяла.
— Эй, мужики, что за сборище? — нужно попытаться разрядить ситуацию. — Чего с чеченцами не поделили? То все «земляки, земляки», обнимаетесь, а теперь...
Всегда спокойный Абдулжалилов откликнулся со своего места:
— Терпеть, что ли, товарищ старший лейтенант? Видели, как они на Зизо набросились, втроем с ...? Мужчины...
— Не видел. А как получилось?
В разговор вступил сам «герой» потасовки:
— Знаете их придурка косого из четвертой роты, голова еще набок? Так он нашего, молодого — вон он сидит — на стройке отп...л. Было, Халид? Говори...
— Ну, — угрюмо подтвердил невысокий крепыш с жесткими волосами, не успевшими еще отрасти на макушке.
— Наши-ваши, какая разница? Вы что — дети? — я, честно говоря, не мог сообразить, что ответить в этой ситуации. Поддержать? Нельзя. Спорить? Бесполезно. Поэтому ляпнул:
— Это армия, в конце концов, есть командиры и...
— Э-э, товарищ старший лейтенант, — Зизо махнул рукой, — зачем, я сам разобрался. И вообще они обнаглели... Пусть своих воспитывают или этих... узбечат.
— Чего же ты добился? — я подумал, что дагестанцы, пожалуй, впервые собрались вместе.
Говорить «дагестанцы» — неправильно, но я не могу подыскать другого слова, чтобы объединить всех этих аварцев, даргинцев, лакцев, лезгин и еще бог весть сколько национальностей, населяющих республику. Многочисленные крохотные народцы живут на одной земле, но как бы разобщены, в отличие от сплоченных чеченцев, всегда выступающих единым фронтом.
О них я подробнее расскажу в дальнейшем, сейчас же лишь отмечу, что вайнахов (народ Чечни) в отряде боялись именно благодаря их единству. И хотя физически они были покрепче других, но отнюдь не это имело решающее значение. Дагестанцы вон тоже не хлипкие, да и численностью поболее, а не могут противостоять. Вернее — не случалось. Что произойдет дальше неведомо, пока же нужно было снять напряжение. Может, тогда все образуется?
— Ладно, мужики, расход, — я обратился к их лидеру, — заканчивай митинг, Зизо. Успокоился? Скоро построение.
— Да я-то чего... — он сказал что-то по-аварски, и все нехотя стали подниматься, — пока спокойно, а там... Разберемся.
Я немного увереннее возвратился в канцелярию, где уже ждал Ильдар, а оба патрульных устроились за дверью, заинтересовавшись телепередачей.
— Нашел своих любимых?
Гайнуллин передернул плечами:
— Брр... Это точно — са-амых любимых. Они, змеи, в четвертой роте обосновались, все до единого там.
— Ну и что — базарят?
— Говорят — Зизо этого их убогова отх...рил. Хрен их разберет — как всегда все правы. Ублюдки чернож...е
— Сюда не собираются?
— Вроде нет. «Вау, вау» — точно гавкают. Тьфу... Теперь аварцев в отряде больше стало, вот эти и заволновались. А по мне: что те, что эти — одна гниль.
В дверь постучали, затем появилось испуганное лицо патрульного, рослого увальня из Таджикистана:
— Старщина, там Фиксь зовет вас и командира.
— Что случилось?
— Не знай. Опять киричат, ругают. Опять дираться хотят.
— Что ж ты сразу не ... Ильдар, за мной!
Мы выбежали в коридор, теперь больше похожий на муравейник. Но, в отличие от скопления миролюбивых насекомых, перед нами предстала разгоряченная толпа, вернее — две большие группы солдат, возбуждение которых нарастало с каждой секундой, с каждым воинственным выкриком или очередной звонкой оплеухой. Многие сняли ремни и обмотали ими кулаки, превратив в своеобразные кастеты.
Я знал, что это очень страшное оружие, но еще опаснее - размахивать ремнем. Тогда согнутая и заточенная бляха, приобретя ускорение, способна нанести тяжелые травмы. Поверьте — очень тяжелые! Впрочем, это нетрудно представить.
К счастью, схватка началась не на плаце, где последствия могли быть трагическими, а в узком коридоре нашей роты. Металлические прямоугольники с выбитыми на них пятиконечными звездами после очередного взмаха ударялись о стену, оставляя глубокие рубленые следы. На пол сыпалась штукатурка, отламываясь кусками вместе с казенной салатной краской.
Передние ряды тех и других уже сцепились, но за неимением свободного пространства как бы застыли в силовом единоборстве: Зизо, Мовлади, Резван, малыш Халидов, повисший на воротнике здорового чеченца из четвертой роты...
Наконец, шаткие самодельные ножки под телевизором не выдержали напора борющихся, и тяжелый ящик, скользнув по плечам Керимова, с грохотом рухнул на пол, разнеся вокруг осколки разбившегося кинескопа.
 От неожиданности все застыли. Каким-то образом нам с Ильдаром удалось воспользоваться этим моментом. Выскочив, мы стали спиной друг к другу, разделив собою противников. Я был обращен лицом к чеченцам, а прапорщик сдерживал дагестанских вояк.
Через несколько секунд оцепление спало, и толпа вновь зашевелилась. Мовлади, оттирая меня, все пытался дотянуться до лица Абдулжалилова, который выкрикивал угрозы и ловил его руку. Над моим ухом просвистела чья-то бляха, выпущенная словно из пращи.
— Товарищ старший лейтенант, отойдите! Дай я его...

Уже позже, остыв, я думал — опасно ли было соваться в эту разъяренную, бурлящую ненавистью людскую кашу? Наверное — да, ведь от случайности никто не застрахован, а та бляха вполне могла угодить мне в лицо или висок. Но я же не герой!..
Тогда, что толкнуло меня — чувство долга, ответственность за ребят?
 Признаюсь, я не успел подумать об этом. Единственное, в чем был уверен, так в том, что никто преднамеренно не причинит мне вреда.
Откуда такая уверенность?
Просто казалось — уже существует между нами некое взаимопонимание. Кроме того, никто из солдат, конечно же, не стремился угодить в дисбат. При всей мнимой и действительной грозности, они отнюдь не желали продлить еще на несколько лет вынужденный отрыв от дома. Причем, провести это время в жестких, даже жестоких условиях.
 После дисбата осужденные обычно возвращались дослуживать в свою часть, и у нас было несколько таких. Они вели себя довольно тихо, по-видимому — не случайно.
Повторяю, я задумался об этом уже потом и, честно говоря, становилось немного не по себе. Да, могли быть даже жертвы и увечья! Но в конечном итоге, в любом человеке живет, а в нужный момент просыпается инстинкт самосохранения. Такова природа.

Говорят — Матросов, Гастелло... Я почему-то навсегда запомнил слова одного очень неглупого институтского преподавателя, который, несмотря на жесткие идеологические установки тогдашнего общества, смело восклицал перед огромной студенческой аудиторией: «Не верю я. Хоть режьте на части, не поверю, что нормальный, здоровый человек может и должен бросаться, подобно Матросову, на амбразуру!»
Что это — цинизм, непонимание пафоса героизма? А ведь заведомое самопожертвование действительно противоестественно в нормальной ситуации. Тем не менее, от фактов, пусть даже приукрашенных, не отмахнуться. Это было.
Ученые объясняют безрассудные поступки храбрецов особым кратковременным состоянием психики, когда крайнее эмоциональное напряжение влияет на привычную работу мозга.
Замечено, что героями, главным образом, становятся очень молодые люди, еще не обремененные массой семейных, общественных, житейских, других обязанностей; люди, подсознательно вольно распоряжающиеся собственной жизнью.
Наряду с экзальтацией кризисного момента, существует эффект толпы, когда человек непроизвольно подчиняется ее законам. Зачастую именно находясь в толпе, он способен совершить необдуманные, не свойственные себе действия.

Как это происходит?
Да вот смотри — так и происходит: слева — разъяренные чеченцы, справа перед Ильдаром, размахивая кулачищами, мечутся аварцы с земляками. А ты — посредине, подогретый страстями той же толпы, отчасти вовлеченный во всеобщее безумие.
— Разойтись! Всем, бля, разойтись! — тонкий голосок дежурного по отряду прорезал гортанные вопли борцов за торжество национальной справедливости.
Маленький решительный Коля Васильев продирался на помощь к нам сквозь острые локти и напряженные, потяжелевшие в единоборстве руки, плечи, теряя на ходу недавно пришитые пуговицы
Ему досталось сегодня — экс-секретарю одного марийского райкома комсомола, проводнику незыблемых идей братства народов.
Следом, вверх по лестнице прогрохотали многоопытные Гайнетдинов и Бобровский, которые сразу, закрыв собою двери из помещения роты, преградили возможный выплеск скандала наружу или, как теперь говорят — локализовали конфликт.
Тем временем, давление на меня немного ослабло, и удалось потихоньку оттеснить находившихся перед самым лицом разгоряченных кавказских парней, а затем, и завести их в ближайший по коридору учебный класс третьего взвода. Так же поступили с их соперниками, только в противоположном конце роты.

…Пришло время вечернего построения, а оставшийся старшим замполит все не решался вывести бойцов на плац. Он ждал комбата, за которым выслали машину.
Наконец, Фикс передал, что можно спускаться, и мы, настороженно следя за драчунами, вывели всех на улицу.
Комбат, зло глядя исподлобья, стоял внизу рядом с УАЗиком, напротив входной двери и, по обыкновению, ковырял асфальт носком сапога:
— Быстрей, еб...а мать! Я сказал — быстрее!
Когда отряд застыл в строю, он рявкнул Васильеву:
— Дежурный, выводи зачинщиков! Ну-у-у!..
Коля, силясь вспомнить самых рьяных, охрипшим голосом выкрикивал фамилии, и солдаты выходили вперед, держась на солидном расстоянии от командира.
— Гаджиева не забудьте, — суетился рядом с ним замполит.
— Ко мне! — проревел подполковник, когда восемь главных нарушителей порядка — по четыре с каждой из сторон — предстали его взору. — Ближе, с...и дети, еще ближе! Вместе стать, враги ср...е! Я сказал... — он сильно приложился сапогом к заду Керимова, — ...вместе!!
Недавние непримиримые соперники теперь выстроились рядком, ожидая расплаты.
— Вы что, мордовороты, устроили? Я вам, бл...м, покажу кавказскую войну! А по тебе давно тюрьма слезами обливается, — комбат ткнул пудовым кулаком Зизо в грудь, от чего тот едва удержался на ногах. — Ладно, завтра разберусь. Объявляю пять суток ареста с содержанием на гауптвахте! — он, как положено при объявлении взыскания, взял под козырек.
— Есть, — промычали наказанные.
— Не слышу! Вы что, голоса прох...ли?!
— Есть! — ответили многие громче.
— Стать в строй! Дежурный, утром мне список всех участников драки. Всех! Завтра в еб...жку сволочей! Заведите в роты, и сразу — отбой. А ты куда смотрел, читатель? — через плечо бросил командир семенящему сзади майору:
— Хоть бы газетку спрятал!
— Да я сразу... Причем здесь эта газе... — замполит на ходу запихивал торчащий из кармана бумажный наркотик.
Наутро всех восьмерых зачинщиков отвезли на гарнизонную гауптвахту, а еще дюжину посадили здесь, в отряде.
 
Упоминавшаяся уже мини-тюрьма, а попросту — еб...жка, располагалась рядом с помещением дежурного по отряду и представляла собой комнату метров двадцати, без окон, закрывавшуюся толстенной металлической дверью, на которую кроме внутреннего замка, зачем-то вешались один-два амбарных. Их, время от времени, срывали солдаты, хотя это не имело практического смысла, а делалось лишь для того, чтобы досадить вредному дежурному, которого комбат в обязательном порядке отчитывал за невнимательность.
Какой ловкач, когда и как ухитрялся ломать несчастные замки — оставалось загадкой за семью печатями. Солдаты частенько предсказывали: «Завтра рыжий прапорщик Гаврилов заступает — обязательно сорвут». И действительно, как ни следил старый служака, как ни гонял помощника — днем ли ночью, но через какое-то время замок-великан демонстративно валялся возле двери с развороченной дужкой.
Наличие сего исправительного заведения противоречило всем существующим законам и уставам, и, как теперь бы сказали — нарушало права человека. Однако солдаты об этом не знали, а если и догадывались, то принимали и помалкивали вместе с нами.
Сейчас это, вероятно, не проходит, а тогда... Тогда многое позволялось, и многим. Тогда все дружно молчали и не о таких пустяках, лишь криво усмехаясь про себя.
Мне, например, и в голову не приходило осудить комбата. Не знаю наверняка, но подозреваю, что подобные «места отдыха» существовали во всех военно-строительных отрядах. Ума не приложу — как без них обходятся теперь? Да и обходятся ли?
Согласно дисциплинарному уставу, командир батальона имеет право арестовать сержанта или солдата на срок до пяти суток. Затем надо готовить выписку из приказа, везти проштрафившегося через весь город, отрывая для сопровождения на полдня старшину от его обязанностей, потом привозить обратно... Морока!
А в комендатуре свой учет. Они спят и видят, как бы выдворить оба неспокойных военно-строительных  отряда из города. Им только дай повод... В общем, как ни крути — проще взять охламона и засунуть в кутузку. Держи там бедолагу хоть месяц.
Удивительно, но сами нарушители предпочитали отбыть наказание здесь, нежели в гарнизоне. Вероятно, тому были основания.
Во всяком случае, при «нормальном» дежурном сидеть было можно. Не санаторий, но терпимо. Это не я придумал, так объясняли солдаты. Ну и что, что параша в углу пованивает? Совсем даже не ощущаешь. Сигарет навалом — ребята под дверь подсовывают. Жратвы дневальный из столовой притащит столько, что не осилить. Даже картишки с собой. Это, повторяю, если дежурный нормальный и позволяет передать бачок с кашей, сдобренной тающими кубиками масла.
Если же дежурит Гаврилов или другой подобный пи...р, то кроме буханки хлеба да ковшика воды больше ни фига не дождешься. И дружков еще от двери отгоняет: «Не суй, мол, курево». Ну ничего, рыжий, быть тебе со сломанным замком!
Хуже, когда батяня, озверев, набьет камеру битком — ни вздохнуть, ни пе...ть: бушлаты отбирают, обыскивают, спички и сигареты — вон, параша до краев... А так — ничего, хоть в грязи не лазаешь, и тепло.
Командир каждое утро, после развода осматривал камеру, иногда поругивая дежурного:
— Курорт им тут устроил: накурили, кашу даже слопать, вон, не смогли! В обед — только воду, пусть доедают. Этот за что сидит? Которые сутки? Оставить. А ты — на работу, и смотри мне..! Ты — тоже в роту. Закрывай, дежурный! Парашу пусть выльют, серуны. Еще бы — при такой жрачке...

Поводом для наказания могли служить пьянка, драка, самоволка, нахождение в бытовке во время работы, другие проступки. А сроки заключения назначались исходя из тяжести содеянного и настроения подполковника.
Во время своих дежурств, я шел на некое должностное нарушение, а именно: примерно через час после отбоя открывал дверь каталажки и выпускал узников на двадцать-тридцать минут, беря с них лишь устное обещание своевременного возвращения. Те расходились по своим ротам, брились, умывались, затаривались сигаретами и сладким, а потом чистили и проветривали камеру.
Я рисковал? Юридически, понятно — нет, ведь эта тюряга незаконна. А вот в бега кто-то мог удариться. Но какой смысл? Завтра-послезавтра их все равно отпустят, а сбежав можно заработать срок. Кроме того, гуманные поступки тоже кое-чего стоят, и ребята отвечали мне соответственно.
Ровно в назначенное время все сокамерники были на месте, даже не приходилось подгонять. Я желал им  спокойной ночи, а они мне — такого же дежурства. Дверь закрывалась, щелк один замок, другой — все целехоньки. Теперь можно и подремать: « Помощник, подмени...»

Помню единственный случай, заставивший меня поволноваться. Это произошло, когда в срок не вернулся... нет, не чеченец, и не лезгин, тем более — не узбек или таджик. Русский из моей же роты. Он зачем-то заперся в нашей небольшой мастерской и  отказывался выходить. Даже не отказывался, а чего-то тянул: «сейчас да сейчас» — наглый дембель.
Прошло полчаса, в течение которых я уже трижды направлял к нему помдежа — бесполезно. Подняться самому? Много чести: унижаться, уговаривать...
Тут уже не выдержал Зизо Гаджиев, сидевший в этот момент в камере и вместе со всеми ожидавший негодяя:
— Товарищ старший лейтенант, давайте через три секунды приведу.
— Погоди, потерпим, — я ждал еще минут двадцать.
— Ну, давайте же, я эту свинью...
— Пустите его, товарищ старший лейтенант. Надо этого пи...ра конченного учить, пустите, — поддержали Гаджиева товарищи по несчастью.
— Ладно, валяй, Зизо. Только ты приведи, а я сам буду разбираться.
Не через три, но секунд через тридцать глухой шум на лестнице возвестил о приближении блудного военного строителя. Последний пролет он преодолел стремглав, держась одной рукой за спину, а другой -  потирая левую щеку. Он озирался, а сзади неторопливо следовал аварец, который вдруг, догнав Ракочего (фамилия солдата), ткнул его промеж лопаток так, что тот подлетел прямехонько к ненавистной железной двери.
— Как вы могли, товарищ лейтенант? — Ракочий укоризненно глядел, пока я отпирал засовы: — Вы — русский человек, послали чурку, чтобы...
Я еле сдержался, дабы не последовать примеру Гаджиева, только выдавил в глухой ярости:
— Заткнись, мразь! Лучше — заткнись...
— А за чурку ответишь, — Зизо решительно разминал кисти рук.
Пришлось, от греха, посадить его в дежурку возле себя и воспитательной беседой гасить пыл не на шутку разозленного абрека.
Время было позднее, но я никак не мог успокоиться: верно ли я поступил, неужели Ракочий прав?
 И плевать, что он - мой соплеменник! Мерзость не имеет национальности. Конечно, лучше было бы послать за ним своего, но не будить же ради такого случая.
Нет — все правильно!
А может, из таких нюансов и состоит наша (русских людей) некоторая разобщенность, отсутствие монолитности крупного народа? До сих пор не готов ответить, но начал задаваться подобными вопросами именно тогда, в отряде.

Вообще, вопросы: справедливо - несправедливо, нравственно - безнравственно, пожалуй, впервые зазвучали там по новому, встали под другим углом, выйдя за пределы обихода.
 Вряд ли раньше я бы поверил, что справедливо выгнать человека на работу босиком, по снегу. Ну не совсем босиком — в носках и портянках.
Жестоко, скажете вы? Только на первый взгляд. На самом деле, он и пробежал-то метров пятнадцать, а потом, поняв, что с ним не шутят, тут же «нашел» сапоги, которые у него до этого три дня подряд «крали». Холодно на улице, вкалывать лень — вот и «крали» обувку. Он ведь особенный, а пашут пусть другие.
Прояви я тогда гуманность, думаете, меня зауважали бы?
Ни в коей мере! Так и ходил бы в «лопухах», а полроты грелось бы, пережидая морозные деньки и втайне посмеиваясь над «гуманистом».
Парадокс, но у нас везде лучше относятся к властным, жестоким начальникам, просто в армии это ощутимей, явственней.
Вот опять говорю «у нас», хотя вроде начал о различиях. Что ж, попытаюсь продолжить.

Итак, «пидстарковатый» старший лейтенант Абубакиров даже вывел теорию, согласно которой классифицировал контингент наших «вояк» по национальным признакам. Тут были и «грызуны», и «урюки», были «пьяницы-алкоголики», и, наконец, «чурки». Если ее воспринимать всерьез — обидная, грубоватая теория, однако позволяющая примитивно вычленить основные близкие этнические группы.
К последней категории, как вы, думаю, догадались, относились аборигены Северного Кавказа, наименее любимые «пожарником».
Название этой группы, на мой взгляд, не справедливо, не отражает сущности и уровня мышления этих людей. Уж если кого и называть «чурками», так это... только не их. Напутал татарин. Можно было характеризовать их как-то иначе, много точнее, но «чурки»... Нет, не подходит.
Здесь - другое, я попробую передать свои впечатления в последующем повествовании. Сейчас лишь еще раз подчеркну, что, то ли из-за специфики наших жутко «боеготовных» частей, то ли из-за местоположения конкретного отряда, а скорее — все вместе плюс ряд случайных обстоятельств, но география территорий, откуда призывались военнослужащие батальона, далеко не полно охватывала обширный тогда Союз. Каждый год национальный состав несколько менялся, впрочем, не очень кардинально.

Единственными, кто не вписывался в абубакировскую схему, были немцы — дети и внуки тех, высланных из Поволжья в Сибирь и Среднюю Азию. Их было немного — человек пятнадцать на весь отряд, и, если откровенно, они мне симпатичны. Не ангелы, но дисциплинированные, работящие, подтянутые ребята. Недаром врач отряда Данович брал санитаром и медбратом только немцев. Он был очень разумный мужик и опытный лентяй.
А с Ваней Зандером, который первое время стал в санчасти моим гостеприимным хозяином, мне довелось много общаться. Он приехал из алтайской деревеньки и очень удивлялся неестественности, на его взгляд, взаимоотношений казанских жителей.
«Здесь иначе, чем у нас, — сетовал он, — ценят только деньги. В деревне, бывало, вырежешь другу на день рождения фигурку из коряги, постараешься — он рад, искренне рад. И совсем не важно, сколько она стоит. А здесь... Но это ведь неправильно, товарищ лейтенант!»
Наверное, неправильно, Ваня. Но мы привыкли, мы так воспитаны, а потому — не замечаем. Ты еще не был у меня на родине, где меркантильность куда выше, чем в Казани.  А в Москве, в Питере...
Не меняйся, Ваня, не нужно. Оставайся таким же, пусть даже в Германии, куда, вероятно, перекочевало большинство твоих земляков-соотечественников: Юра Фикс, братья-близнецы Лейбель, Вернер... Жаль. Не идеализируя этих ребят, все же считаю, что нашей стране они бы не помешали. Да что толку теперь-то сожалеть.
Многие из них прибыли из Таджикистана, где жили вперемежку с местным населением, не испытывая при этом особого восторга.
— Знаете, как можно отличить дом нашего от дома басмача, даже не заглядывая за забор? — помнится, спрашивал меня один из Лейбелей. — Улица рядом с нашим домом всегда подметена и цветочки растут, если не успели вытоптать. Они нас фашистами обзывают. Произнести толком не могут, а туда же... Не нравится, видишь ли, что мы свиней выращиваем. Да и вообще, за околицей в одиночку лучше не попадаться. Мало ли что, особенно, когда толпа(!). Это они здесь тихие...

Действительно, таджики, узбеки, киргизы, или как их всех ок¬рес¬тил «краснопогонник» — «урюки» производили впечатление довольно забитых.
Больше других в отряде было таджиков, которых за не столь раскосый разрез глаз Гитлер называл «арийцами Востока». А может, они это сами придумали, но теперь выдавали за исторический факт, гордясь племенным превос¬ходст¬вом.
Поначалу, признаюсь, я не замечал внешних различий, но позже стал разбираться и почти безошибочно мог определить национальную принадлежность каждого. Это не сложнее, чем отличить, скажем, армянина от грузина. Трудно? Да нет же — присмотритесь внимательнее, пообщайтесь.
Новоявленные же арийцы, да и неарийцы вели себя, в целом, скромно. Может быть потому, что дети «баев» и «султанов» сюда не попадали? Или оттого, что в большинстве своем они почти не говорили по-русски? Со временем они потихоньку учились разговаривать, но первые месяцы кто-то из земляков пограмотнее служил остальным переводчиком.
Прапорщик Леонов, командир второго взвода, когда злился на кого-нибудь из «душманов», помнится, горланил на всю казарму:
— Смотри ты... Только в армии научился стоя сс...ть, а уже рассуждает!
Не знаю, кто чему научился и когда, я не заглядывал. Зайцу, конечно, виднее, он ведь и срочную служил с такими же ребятами. Но орать на них было просто и безопасно. Ты, «косой», рявкни на тех — горцев, задевающих плечищами стены коридора, отчего возле погон всегда следы беленой штукатурки. А если не решаешься, так веди себя со всеми ровно, так — достойнее. Не будь пожизненно длинноухим. Но это — к слову.
С русской речью у наших азиатов поначалу действительно была беда. Да и откуда языку взяться, если в кишлаках учителей днем с огнем... Вот и водили узбекского «Чонкина» — смешного маленького Алимова — по отряду здоровенные «грамотеи», развлекались.
 Подзовут его к офицеру:
— Товарищ старший сержант (или капитан, или прапорщик), Алимов-то уже здорово по-русски соображает. Хотите послушать? Алимов, как житуха?
Тот старательно вытягивал трубочкой губы, даже приподнимался на носках и с придыханием выдавал ответ: «Заибусь».
Все, довольные, ржали, а Алимов смущенно улыбался, отчасти польщенный таким вниманием авторитетной публики.
Работал он лучше и больше других. Я даже удивлялся, откуда в этом тщедушном тельце столько выносливости — семижильный! Молчал, пыхтел и вкалывал: «вот если б еще чуть потеплее было...»
На таких «паровозиках», вероятно, и строилось благополучие хлопковых королей. Да что там — строилось, ведь и ныне так. Теперь они за кордоном, а узбек-, таджик- и прочие туркменбаши стали официальными « всенародно избранными» на долгие годы господами. Голосующий Алимов — ей богу смешно!
Я его уволил из армии первым. Было у меня, как у командира роты, такое право, и я им воспользовался. Пусть хоть на недельку- другую работяга пораньше вернется в многодетную, босоного-халатную семью.
Дома ждут лепешки и вытянутая, почти розовая дыня. А завтра плоскостопный малыш вновь протопает знакомой пыльной дорогой к полю, где уже созрели коробочки с «белым золотом».
Возвратившись вечером, он наденет новый халат, вышитый материнскими руками, и усядется за достархан, отхлебывая зеленоватую жидкость, налитую в пиалу из крохотного чайника.
Потом к отцу придет сосед, и они будут долго разговаривать о свадьбе, ведь это очень серьезное дело — свадьба. Нужно угодить всей родне и председателю, конечно. Теперь, слава Аллаху, не требуется лезть под крышу неуютного многоэтажного дома, чтобы съесть свой урюк, заботливо уложенный сестренкой в фанерный ящик. Заибусь..., нет слава Аллаху и рахмат.

И не столь важно, что Алимов не мог показать на карте свой кишлак, Ташкент или Москву. Ему, надо думать, это и не пригодится. Стыдно другое. Необъяснимо, но многие русские, да-да из средней полосы Великой Матушки, точно так же не могли произвести подобных действий на наших политзанятиях. Стояли и тупо молчали у доски, лишь посапывая да улыбаясь, отвечая при этом на вопрос о своем образовании: «Десять классов».

О политзанятиях и занятиях вообще особый разговор.
Они проводились по субботам, сразу  после утреннего развода. Первым делом, естественно, надо было подковаться идеологически. Два часа, как в институте, чем же их заполнить?
Я, только прибыв в отряд и впервые попав на «стажировку» к своему командиру роты капитану Грибкову, получил впечатляющий урок педагогики, открывая для себя немало нового. Оказывается, можно несколько строчек тезисов, изложенных в методичке, растянуть на два часа занятий. Да что там на два — и на четыре не проблема!
Помнится, институтским преподавателям вечно не хватало времени, чтобы раскрыть и завершить тему. Нам бы их заботы! Вы сумейте донести сонным военным строителям стоящие перед страной громадные, наиважнейшие задачи. Научите, как двигаться к Великой цели, не забывая при этом исполнять свой священный долг по возведению народнохозяйственных объектов и заправке коек.
Влияет ли порядок в тумбочке и чистота плаца на боеготовность славной Советской Армии, на ее способность дать решительный отпор гнусным империалистам, сгрудившимся возле наших границ и злобно шипящим, взирая с ненавистью на достижения трудового народа?
Да, без сомнения! Именно наличием зубных щеток и мыльниц мы, военные строители, заткнем пасти акулам капитализма, отпугнем агрессоров, вымазавшись купленным в лавке «Поморином»
Если серьезно, то поначалу сей предмет давался мне мучительно, вернее — его пространное изложение. Но познав и освоив уроки седого капитана, я все смелее переходил от политических сентенций к событиям в роте, взводе, происшедшим за неделю. Да, начиная с тумбочек и мыльниц! Что ж, и это — жизнь, повседневная, однообразная, в которой не бывает мелочей. Дело ведь не в количестве полотенец или щеток, а в том, что их никто ни у кого… не отбирает. Ими, наконец, пользуются.
После успешного завершения политзанятий, к учебному процессу приступали командиры взводов, которые еще в течение двух-четырех часов должны были внушать своим подопечным основы уставов, тактики... Это называется: тактика без практики. Был, конечно, в отряде десяток автоматов Калашникова старого образца, со спиленными бойками — вот и все грозное вооружение.
Когда кто-то из прапорщиков хотел передохнуть, он разрешал принести три-четыре «Калаша» из тщательно опломбированной оружейной комнаты. Некоторые солдаты брались их разобрать, но со сборкой было сложнее: лопатой орудовать оно привычнее.
Ну а уставы в батальоне, где и честь-то отдавали исключительно комбату, само собой, «все знали назубок».
Обычно командиры взводов после меня и других офицеров, проводивших политзанятия, продолжали недельный «разбор полетов», привнося присущую им лексику и видение жизни.

Кроме того, почти каждую субботу мы проводили строевую подготовку. Хотите - верьте, хотите - нет, но шагали наши неплохо. Я иногда гляжу, что показывают в репортажах из вполне приличных боевых частей, и даже немного горжусь.
Конечно, не слишком здоровым, «некондиционным» ребятам случалось трудновато, но полнокровные гренадеры могли отмаршировать так, что пыль клубами забивала балконы ближней пятиэтажки. Недаром нашу роту, как лучшую по строевой подготовке в отряде, полным составом направили для участия в первомайском параде спортсменов. Не удивляйтесь — именно спортсменов.
Солдатам выдали красно-желтые хлопчатобумажные спортивные костюмы, те, которые через час носки обвисают пузырями на локтях и коленях. Кроссовок или кедов не было, поэтому штаны натянули поверх сапог, гулко прогрохотавших по главной площади столицы Татарстана. Там играла мажорная музыка, звучали бесконечные лозунги, восславляющие единство авангарда с остальной частью рабочего класса, и все прошло как надо.
С тщательно сколоченной трибуны, блестевшей свежей краской, бравым «спортсменам» помахали важные упитанные дядьки в шляпах. А когда лозунги из громкоговорителей заглушало дружное скандирование, выражавшее всеобщую поддержку трудящихся, местные царьки приподнимали свои номенклатурные короны, обнажая вспотевшие лысины.
Но напрасно ребята надеялись отныне щеголять по казарме в ярких нарядах, сшитых на городской фабрике — их отобрали вместе с флагами по окончании демонстрации.

Вернусь, однако, к субботе.
После занятий следовала генеральная уборка помещений роты и закрепленной за нами территории. Тут властвовал старшина, от которого в полной мере зависело — будет ли грязь просто размазана или ее ликвидируют, как источник болезней и воинской расхлябанности.
 В это время очки Миши Голода блестели по-особому. А за очками будто дышали его подвижные глаза. Миша давал задания, везде лез, проверял пальцем наличие пыли, переворачивал тумбочки, ругался со взводными, выдворяя их из ротной канцелярии, где те стремились отсидеться.
Все... Убрались. «А кто ведро с помоями во втором взводе оставил? — старшина устало, специальной щеточкой скоблил руки. — Ну, «заяц», погоди!»
Солдаты тоже утомились от интеллектуально-физической субботней нагрузки и направлялись после обеда в клуб с явным желанием просто развалиться в жестком кресле и предаться «расслабухе». Так и храпели весь киносеанс под звуки виденного-перевиденного фильма.
В воскресенье, в единственно полностью свободный день (не считая обязательного просмотра телепрограммы «Служу Советскому Союзу), многие, как мне кажется, маялись из угла в угол, не зная, чем себя занять. Валяться нельзя, разве что летом на травке. Письмо, что ли, написать? Так на прошлой неделе отправил. Шашки? Уж лучше в Чапаева, да доска занята. Скука! Пойду с земляками побазарю.
Я, откровенно говоря, тоже не любил находиться в отряде по воскресеньям: время тянется медленно, все бродят, как неприкаянные, только и жди происшествий. Комбат, однако, не поощрял массовых увольнений личного состава. Будь моя воля — полроты бы отпустил: пусть проветрятся, да и стимул, и впечатлений на неделю.
Он же считал иначе. Выпишешь в субботу вечером десятка полтора увольнительных, приносишь к командиру на подпись, а тот:
— Ты чего это добренький такой? А как нажрутся?
— Так ведь, товарищ подполковник, это ж — лучшие. Пашут, и непьющие совсем. Я обещал...
— Обещал он... Что, и этот чернож...й не пьет?
— Да откуда. Он же мусульманин, кроме того — командир передового отделения, замкомвзвода и...
— ...Знаю я твоих мусульман. Значит — прирежет кого-нибудь из-за бабы! Обойдется, пускай здесь своих контролирует.
— Но товарищ подполковник...
— В общем, так: пятерых отпустишь, ладно, черт с тобой — шестерых, — он подписывал отобранные увольнительные.
А когда я выходил из кабинета, в коридоре уже поджидали представленные к «однодневному раю»: «Ну как, нормально»? Что я мог ответить? «В следующий раз обязательно. Вы же его знаете — не сразу, придется подождать».

И все же мы старались сочетать приятное с полезным, что, оказывается, не так сложно.
Мяч порвался? Шахматных досок не хватает? Домино разбросали?
Собираем сержантов: «будете в получку сбрасываться? Но, чтобы все, и без недовольных».
По шестьдесят копеек на круг, итого — семьдесят рубликов, и часть проблем снята: в следующее воскресенье — мини-футбол, потом — шахматный турнир: «Терехин, расчерти таблицу, бумага там, в столе».
Строительные батальоны, как известно, были на хозрасчете, и государству почти ничего не стоили, кроме зарплаты офицерам, коммунальных и еще каких-то платежей. Солдаты же обеспечивали свое содержание собственным трудом. Оставшиеся деньги перечислялись на их лицевой счет, а ежемесячно каждому на руки выдавалось лишь по шесть рублей. Поэтому «сбор средств» использовался только в случае крайней необходимости.
Обычно для организации каких-либо мероприятий (фу, мерзкое слово!) и покрытия соответствующих расходов, командиру подавался рапорт, который хоть и со скрипом, но иногда удовлетворялся. Это плюс стройбата, и его надо было использовать.
Я первый раз с опаской покупал билеты на концерт в соседнем Дворце культуры: сто человек везти на трамвае, пусть даже три остановки, потом сидеть в зрительном зале вместе с гражданской публикой...
 Как все пройдет?
Замечательно! Все прошло просто замечательно, и солдаты чинно ходили в перерыве по вестибюлю, облизывая купленное тут же мороженное.
А на улице!.. Я еще не видел, чтобы так же организованно, не выбиваясь из строя, наши ребята вышагивали даже по территории отряда. Можно подумать — не стройбат, а элитные части! Видел бы комендант! Впечатлений же от заштатного, халтурного концертика — море: «Еще пойдем, товарищ старший лейтенант? Когда?»
Мы затем много раз бывали на всяких представлениях, даже ездили через полгорода с двумя пересадками во Дворец спорта и цирк, и, верите, ни одного маломальского повода для волнений эти посещения не доставили. Скорее — наоборот: ребята гордились своей особостью в батальоне, а другие роты им завидовали.
— Давайте в кинотеатр съездим, — частенько уговаривали наши меня или замполита.
— Зачем? Ведь в клубе сегодня тоже фильм, бесплатный?
— Э-э-э... В клубе неинтересно: муру показывают, да и со всеми вместе...
Ненадолго почувствовать себя вне запертого мирка, вспомнить дом, ощущая вольный городской дух — ради этого стоило постараться.
Что ж, маленькие радости тоже украшают жизнь. Это мне они тогда казались маленькими, а мальчишки, наверняка, считали иначе. Быть может, и они, теперь отцы семейств, еще иногда вспоминают «распиленную» Эмилем Кио ассистентку, которая лежа болтала ногами, отделенная от остального, очень аппетитного тела.

А самыми большими «игрунами» — любителями спортивных игр — конечно же, оказались грузины. Баскетбол, футбол, волейбол — здесь они главенствовали. Пластичные, быстрые, от природы координированные, они были в повседневной жизни, на мой взгляд, несколько инфантильны. Но если чеченцы и дагестанцы — тоже ходоки до женского пола — завоевывали прыщавых красоток из соседнего общежития, напыжившись, как павлины, выпятив грудь колесом и гордо, даже несколько снисходительно приобняв, то эти (грузины) вели себя гибче и изощреннее, обладая обширным арсеналом приемов обольщения.
Деревенские же девчонки, мобилизованные «стройками века», естественно, млели от жгучих взглядов темноглазых ловеласов, пусть даже в малопривлекательной солдатской форме. Тем более, что интересы многих местных ухажеров ограничивались винным отделом гастронома.
О, дивы татарской глубинки! Вы делали не искушенных городом парней мужчинами, зажигали в них страсть и уверенность в собственных достоинствах. О, Зули, Али, Гули..!
 Ради вас они выпрыгивали из окон второго, а то, и третьего этажа, чтобы вернуться под утро с раскрасневшимися от поцелуев и мороза щеками. Они готовы были отсидеть еще несколько суток в вонючей камере, и снова, рискуя, прыгали в сугроб и бежали знакомым темным переулком, взбирались по пожарной лестнице в заветное окошко, заботливо приоткрытое заранее.

В этом отступлении я опять свалил всех в кучу, а ведь, строго следуя классификации Абубакирова, грузины относились к другой категории — к «грызунам».
Почему именно так кадровый пофигист обозвал горбоносеньких закавказцев?
Наверное, оттого что их посылки всегда были забиты орехами. Да еще мандаринами и чачей. Но мандарины успевали сгнить, а чачу конфисковали при вскрытии. Кстати, иногда неплохая попадалась.
К этой же группе бывший замполит причислил армян и азербайджанцев, хотя теперь-то мы знаем, сколь много между ними «общего и братского».

Армяне жили небольшой сплоченной колонией. Нет, они, конечно, находились в разных ротах, но все свободное время проводили вместе. Обычно — в каморке отрядного сапожника.
По традиции, да и по профессиональным навыкам, сапожниками становились исключительно армяне. И большинством каптерщиков - тоже.
Каптерщик — это помощник старшины, так сказать — главный по белью. Должность довольно блатная, поскольку каждый старшина стремился освободить свою правую руку от основной работы на производстве.  И для того, чтобы в роте не было недостач, командиры, обычно, шли на это.
Наш каптерщик был нагловатым, но безобидным вралем, что, впрочем, не мешало его службе в этой должности.
На стройке от него все равно толку было мало: разыскав любое пригодное укрытие, рядовой Мнацаканян тут же норовил юркнуть туда и затаиться. Доходило до смешного: придя с проверкой на объект, где должно было работать его отделение, я с улицы заглянул в окно солдатской раздевалки, расположенной на первом этаже. Вижу: прямо передо мной без задних ног дрыхнет Армен, нахлобучив шапку на самые глаза.
Я постучал. Тот быстро встрепенулся. А когда я зашел на территорию завода, он уже вместе со всеми усердно размахивал лопатой, как ни в чем не бывало.
«Ара, — говорю, — совесть есть?» — «А что, товарищ лейтенант? — отвечает удивленно, — ми без перекур уже три часа...» — «Ну, ты и наглец! Я ж тебя только в упор видел...» — «Это не ми, мамой клянус!» — он, выпучив «честные глаза», даже начинал креститься, без раздумий попирая все человеческие и религиозные святыни. Оставалось только разводить руками.
Но в казарме Мнацаканян был незаменим. Где он доставал новые полотенца взамен утерянных — его секрет. Могу лишь предположить, что их таскали его земляки из других рот.
Другой, смешной, плохо говорящий по-русски, постоянно отвечал мне «ты». Как ни объяснял ему я, старшина, другие солдаты — такая тонкость языка оставалась ему  недоступной.
 Наконец, он, кажется, понял, после чего произнес просто выдающуюся фразу: «Теперь ясно. Тебе надо говорить — «Вы».
Еще у нас служил один очень приятный, дружелюбный, уроженец Араратской долины по имени Норик. Я ему доверил, может быть, самое ответственное рабочее место — в гражданской столовой.
Представьте себе кафешку среди оживлённого микрорайона, где в качестве грузчиков и подсобников трудится небольшое отделение солдат из стройбата. Кругом соблазны: магазины, пивной ларек рядом, девочки в спецовках и без оных, опять же — подкалымить можно...
Так вот — ни одного нарушения. Повторяю, ни одного за год работы! И ни единой жалобы от дирекции столовой. Наоборот. Они (работники кафе) были счастливы, что имеют дело не с насквозь пропитыми, вечно опохмеляющимся забулдыгами, а с работящими, дисциплинированными солдатиками. Ну, как таких не подкормить? И подкармливали.
А наши голосовали желудками за трезвый образ жизни и беспрекословно слушали мягкого Норика Казаряна, который, ни единожды не повысив голоса, заслужил репутацию прекрасного сержанта. Он даже не просил перевести в свое отделение кого-то из земляков, чего вполне можно было ожидать.
Вообще, армяне показались мне наиболее хозяйственными и деловитыми. Да и хамства за ними не замечалось. Правда, многое зависит от конкретных людей, волей судеб собравшихся в части, и не меньше — от их лидеров.

А был ли лидер среди русских?
Пожалуй — нет. Кто-то объединялся в группки, где проявлялись свои заводилы. Эти группки были разобщены и не могли, при случае, противостоять подчас дерзким «нацменьшинствам».
«Пьяницы и алкоголики» назвал «пожарник» татар и русских, башкир и чувашей...
Не все из них, конечно же, являлись таковыми, но горькая правда в прозвище, отчасти, увы, была. Я уже отмечал тот позор, который иногда приходилось испытывать, опрашивая на занятиях соотечественников, поголовно имеющих аттестат о среднем образовании. Некоторые не дотягивали до уровня четвертого класса! Так что, вопрос о «чурках» оставим открытым.
Иные были чуть пограмотнее, и их назначали (или, если хотите выбирали) комсоргами, агитаторами и другими «оргами», необходимыми для осуществления бурной общественной жизни внутри подразделения. Смех, да и только!
Но собрания проводить — надо, протоколы, прочая дребедень... Замполит Ильдус готовил им «рыбу», которая «активистами» размножалась с внесением требуемых фамилий. Все это «творчество» затем подшивалось и аккуратно складывалось в специальные папочки для отчета.
Патриотичный комбат желал видеть на сих должностях русоголовых парней, а, может, была такая установка.
И все бы ничего, пока в мае не дембельнулись державшие всех в узде кавказские сержанты. Именно тогда начал подтверждаться прогноз Мовлади Керимова и многих других: «Вы еще с кировскими повоюете».  А ведь действительно — пришлось повоевать!
Но для начала необходимо было заменить уволившихся командиров отделений. Кем же? Мы, офицеры и прапорщики, естественно, давно присматривались к бывшим новобранцам, советовались.
Выбор был невелик, но на безрыбье... Эх, была - не была, давай двигать актив! Они, вроде, соображают, и авторитет какой-никакой имеется... Найдут общий язык.
С сожалением еще раз должен констатировать, что нашему народу нужно нечто другое. Не можешь ЗАСТАВИТЬ — лучше не берись, все равно не уговоришь! Бесполезно.
Первое же возвращение с работы «непьющих» вятичей, возглавляемых новыми командирами, обернулось конфузом.
 Когда я с одним из отделений, выполнявшим срочное задание на отдаленном объекте, перед разводом приехал в отряд, меня встретил командир, по недовольному, даже злому лицу которого стало ясно — что-то случилось.
Но мало ли, что происходит почти ежедневно! Слава богу, в нашей роте тьфу-тьфу...
— Пойдем-ка со мной, — комбат на этот раз кивнул именно в мою сторону и молча стал подниматься по ступенькам, ведущим в здание отряда. Так же без слов он пересек вестибюль, подзывая, махнул рукой дежурному, который тут же подбежал, держа наготове связку ключей.  И лишь когда тот распахнул дверь камеры, сказал:
— Полюбуйся...
Я  вошел вслед за ним.
На полу в неестественных позах без чувств лежали несколько солдат, изрядно замызганных и грязных. Где они только умудрились вываляться, ведь погода сухая?
— Что скажешь? — подполковник взял одного за рукав, потом от¬пус¬тил, и кисть шмякнулась о бетон, не вызвав никакой реакции владельца.
— Ничего себе нажрались!.. — я ухмыльнулся. — Чьи ж это?
— А ты глянь повнимательней, — комбат носком сапога указал помдежу, — этого переверни.
Когда серого от пыли кучерявого блондина переворачивали на бок, тот тихо замычал, и струйка слюны потекла из полу¬рас¬кры¬тых губ.
— У-у, свинтус! Ну что, узнаешь?
Я ничего не мог понять:
— Да кто это, товарищ подполковник?
Он сначала удивленно и недоверчиво зыркнул на меня, а потом, не скрывая раздражения, бросил:
— Твои, черт подери, выдвиженцы! Комсомолия, еб...а мать!
Не может быть! Только низко наклонившись, я, наконец, узнал одного из наших «молодежных лидеров». Вернее, сквозь грязь различил на его груди значок с поцарапанным профилем вождя, а уж тогда, вглядевшись в лицо, нашел некоторое отдаленное сходство с тем — аккуратным, всегда чистеньким бойцом. Вместо очков под левым глазом красовался синяк, погон болтается...
— Пошли на построение, — комбат решительно повернулся. — Кто командир взвода?
— Прапорщик Раков.
— А этот... Ясно. Где ж он, п...ла, был?
Я, вспомнив утренний разговор с взводным, ответил:
— До обеда — с ними. Потом должен был идти в наряд готовиться.
— Ему лишь бы улизнуть, — покачал головой командир, — работничек... Вы тоже молодцы! Кому отделение доверили? Этим?
— Но вы ведь сами говорили: «Хорошо, что чернота увольняется». Где ж других взять?
- Говорил, говорил…  Ну, подыщите кого-нибудь! Хрен с ними, чёрный – белый…  Лишь бы такого вот, - кивнул подполковник на дверь, - не видеть. Ладно, что так кончилось –  блевотиной, подонки, не захлебнулись. Куда мы котимся? Им же двадцати ещё нет! Э-хе-хе…

                Так бесславно завершился эксперимент по назначению командиров с «человеческим лицом».
Дальше все было, как прежде: снова черноголовые крепыши шагали позади своих отделений, словно их предки-пастухи, чинно ведя послушным строем своих бара... простите, военных строителей.
Грустно и несправедливо? Может быть, может быть...
Грустно — это верно. Что же до справедливости, то не судите поспешно. Несправедливо — когда дисциплина держится исключительно на унижении подчиненных, оскорблении и зуботычинах. Смею утверждать, что у нас этого почти не было.
Почти, так как в семье не без урода. А не было, потому что без надобности. Все, само собой, подразумевалось и держалось в памяти. Расчехленный кнут как бы был занесен над буйными головушками на случай, если возникающие в них непотребные замыслы вдруг станут воплощаться в такие же поступки.
Уверяю вас, что подобная мысленно-палочная дисциплина уберегла многих зеленых пацанов от серьезных, быть может, трагических поворотов в их судьбе.
Причем, сержанту совсем не обязательно было обладать стальными мышцами. Характер — да, плюс здоровое самолюбие. А если кто-то станет «вякать», а ты, паче чаяния, не справляешься — земляки помогут. Потому и могла небольшая группа ребят с вытатуированными полумесяцами на груди верховодить в отряде.
 Однако, повторяю, явных издевательств не было. И если чье-то лицо, начинало вдруг пестреть радужными кровоподтеками, что изредка все же случалось — это всегда служило поводом к серьезному разбирательству. Всегда!
Вообще, если ты командир, облаченный властью, ответственностью за этих совсем еще молодых людей, которых видишь ежедневно, то просто ОБЯЗАН знать, что с ними происходит, чувствовать малейшую несправедливость, творящуюся в подразделении.
Убежден — только абсолютно глухой офицер может не услышать призывов о помощи, только равнодушный, черствый человек станет безучастно взирать на побои и «дедовщину». Но ведь взирают.

Кстати, о дедовщине. Какие-то ее элементы изначально неистребимы и даже… полезны.
Это касается, прежде всего, обучения новобранцев, приведения их в новое, иное, чем прежде, состояние. Не оболванивание, но довольно резкий, за неимением времени на раскачку, переход к другой — армейской жизни.
Этот период в стройбате кончался довольно быстро и плавно перетекал в «национальщину». Во, новый термин изобрел!
Национальщина как явление имела место не только у нас, и никуда здесь не деться. Это — факт. Ее не могло не быть в силу различий, о которых я писал раньше.
Уже тогда, мысленно распространяя эту уродливую микромодель общества на всю страну, я ужасался: неужели подобное может произойти с многомиллионным государством?
Теоретически — это возможно. К счастью, только теоретически!
В строительные части из исконно русских областей призывали, в основном, ребят с ослабленным здоровьем, «сирых и убогих». Да не обидятся они на меня. Ну не под силу было беднягам занять достойное место, не по способностям!
А если солдат нашей роты Боря Зубков и был взрослым (мой ровесник), физически крепким и после одесской мореходки довольно грамотным, то и тут изъян на изъяне.
Мастер «золотые руки», он мог починить и сделать, казалось, все, что угодно, вплоть до зубных коронок. Но это «все» творилось ровно до тех пор, пока какой-нибудь Мовлади или Иса обеспечивал невозможность Бори дотянуться до продолговатого горлышка сосуда с заветной «огненной водой». В противном случае, обмякшее грузное тело Бориса с трудом доволакивали до камеры, а он при этом упирался, извергая фонтаны проклятий и угроз по всем адресам и направлениям.
Назавтра же умелец — само раскаяние и смирение — клялся в будущей праведности и с жаром принимался за работу, вплоть до следующего выверта, который был не за горами.
Тронутый алкоголем Борис уже поплатился по пьянке карьерой торгового моряка, отсидев приличный срок еще до армии. Теперь вот попал сюда.
Не хочу чернить всех, но таких русских ребят было немало. Таких и других — всяких.

В отряд затесался даже один цыган. Да не простой, а батумский.
 Дикий трепач, но он мог стащить все и отовсюду. Ежели имел такое желание. Не знаю, правда ли, но говорили, что его брали с собой местные цыгане на обряд похищения невесты. Причем, обряд опасный, всамделишный, не как в «Кавказской пленнице».
Он всегда ходил, не слишком заботясь об опрятности, иногда с расстегнутой ширинкой, но частенько просил у дежурного разрешения позвонить в город. Сняв трубку, он с умным видом набирал номер и, развалившись в кресле, с придыханием ворковал:
- Алло, Клава (или Аня, или Зина), дорогая. Я скучаю страшно…
                — Послушай, — спросил я однажды цыгана после его томной беседы, — как ты, вообще-то, тут оказался?
— А-а, сглупил, товарищ старший лейтенант, — отвечает. — Паспорта у меня отродясь не было, а однажды машину решил купить. Документ надо? Сунулся в ментовку. Те - в военкомат, гады, сообщили. Вызвали, вроде бы, военный билет вручать и замели...
— А как же машина?
— Племянник взял. Он старше меня. Но, как приеду — другую куплю. Хочу «Волгу»...
Такой забавный был цыган.
 
Впрочем, по-своему забавных было много. Это доброе слово не вполне отражает совсем уж непростой нрав наших подчиненных. Ведь отчего-то некоторые офицеры и прапорщики, мягко говоря, не любили их, иногда даже побаивались. Отчего-то не был сей хлеб сладким, а это именно так.
Чаще других приходилось терпеть иным прапорщикам и молодым офицерам-двухгодичникам. Сносить выходки не смертельные, но крайне неприятные: грубость, хамство, подчас, граничащее с унижением достоинства.
Именно им, потому что власти поменьше, а без нее... Не станешь же поднимать бучу всякий раз, когда тебе нагрубил солдат, особенно из соседнего подразделения. Что, бежать к командиру роты или к комбату? Разыскивать стервеца среди полутысячи ехидно усмехающихся молокососов?
Не солидно. Ну, раз прибежишь с жалобой, другой... Да мужик ты, в конце концов, или тряпка хнычущая?! Поэтому никто такими делами и не занимался.
Что же делать?
И зачем, вообще, военному строителю вдруг оскорблять тебя, ради чего?
А для куража! Ради рисовки перед такими же гогочущими и принимающими все к сведению дружками. И потом, это — своеобразная проверка: стерпит - не стерпит, проглотит или даст отпор...
Скушал? Утерся? Пощадил сегодня нервишки?
Что ж, подобное повторится завтра, будет нарастать, вовлекая все новых людей. Теперь уже трудно что-либо изменить, и ты бессильно негодуешь внутри себя, злишься на весь мир, пытаясь уразуметь: как это случилось? Почему именно ко мне так относятся, ведь хотел по-хорошему? Неблагодарные свиньи! Сволочи, все они такие сволочи!..

На самом деле, мы все примерно одинаковые — ты, я, они... Чуть лучше, чуть хуже... Чего уж пенять-то! Ты столкнулся с этим только здесь? Вот и закаляй характер, не переноси на будущее свою твердость, свою решимость и амбиции.
Они не проявятся ни завтра, ни послезавтра, если сейчас ты, посыпав нафталином, засунул их в укромный уголок дембельского сундука. Они так и  останутся там навсегда, такие желанные, но окаменевшие от невостребованности.
А посему — не ной, приложи усилие, начни хоть с чего-то. Хотя бы пойди на стройку, разругайся с прорабом, но добейся достойной оплаты тяжелого труда ребят, попробуй. Ведь старый хитрован вечно надувает вас, за счет чего премирует своих монтажников.
 Ему трудно, а он крутится. У него свои проблемы, но брось ему сочувствовать (ишь, какой понимающий!) — за тобой живые люди.
Плевать на бригадира, прораба и начальника участка — эти вывернутся! Позаботься о своих. Для чего ты здесь, в конце концов?!
Видишь, потеплели ребята...
Заметил, что стали иначе к тебе относиться? Наори иногда на них  —  это полезно. Только не зря, по делу. А в воскресенье вечером, после футбола, своди-ка на концерт. Не поленись.
Тогда, глядишь, начнет формироваться некая общность, именуемая затертым словом коллектив, станут сглаживаться острые углы национального непонимания и неприятия.
Ведь кроме того, что мы русские, таджики, немцы, татары или чеченцы, мы еще солдаты такого-то взвода и такой-то роты, между прочим, лучшей в отряде. Мы люди, требующие и получающие в ответ соответствующее к себе отношение. По большому счету, нам выгодно быть едиными.
А любовь к своей земле, к тем, кто вырос вместе с тобой, кто тебя понимает, останется всегда. Она глубоко в человеке, она неистребима, и глупо  не сознавать, не учитывать это, подчас даже преступно.

Я вовсю готовился к отъезду домой, когда в батальон привезли «свеженьких» новобранцев.
Мне уже не придется с ними послужить, и я даже с какой-то грустью смотрю из окна ротной канцелярии на стриженые затылки длинных белобрысых парней, усердно марширующих внизу под надзором прикомандированного к «карантину» малыша Халидова.
— Откуда они? — спрашиваю его при встрече.
— Латвия... нет-нет, Литва. Путаю, черт, все время.
Ого, этих еще не было! Жаль, не успею пообщаться. Интересно, какие они?
 Халидов — тот успеет. Вон как муштрует великанов на плаце. Пока. Потом они обживутся, притрутся друг к другу... Или — не притрутся?
 Снизу, между тем, доносилось знакомое:
— Раз, два, три... Голову ровно, прямо перед собой. Ногу выше, выше, я сказал! Раз, два...


                Продолжение следует.